Штрихи к портрету: В.И. Ленин – мыслитель, революционер, человек - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Владлен Терентьевич Логинов («…Ум десятков миллионов творцов…») #10

«…Ум десятков миллионов творцов…»

Нелепо искать объяснения тех или иных неприемлемых для нас политических идей и взглядов в глупости или порочности противника. Эти взгляды имеют не только свою классовую основу, но и свою логику. Идеология контрреволюции, при всем ее многообразии, имела вполне определенную отправную точку: страх перед народом.

Еще в XVII веке английский философ Томас Гоббс с мрачной, человеконенавистнической иронией писал, что народ более всего походит на грязных и корыстолюбивых «йеху» Джонатана Свифта, а посему власть одного подлеца на троне есть наилучший выход из всех возможных. Спустя столетия уже упоминавшийся Шульгин, для которого народ являл собой лишь «живое и вязкое человеческое повидло», так же (но без всякой иронии) усматривал единственный разумный выход в пулеметах и твердой монаршей власти.

Российские либералы, люди весьма начитанные, выражали свои мысли изящнее. Конечно, говорили они, неограниченная монархия это дико и несовременно. Конечно, народ, в его бедственном положении, заслуживает сочувствия и помощи. Но сам по себе он представляет воплощение «животной апатии», пассивности, нередко переходящей в необузданный, анархический бунт толпы. А толпа есть толпа: во времена Савонаролы она уничтожала во Флоренции картины и статуи великих мастеров, а в годы французской революции казнила великого ученого Лавуазье…

В.М. Соболевский – редактор «Русских ведомостей», указывая на необходимость трезвого подхода к различным «революционным увлечениям», писал:

«Что может дать общество, до мозга костей еще пропитанное в главной массе традициями и навыками крепостного права? Какую поддержку новому строю можно ждать от миллионов полурабов, нищих, голодных, пьяных, невежественных?»

Нет уж, увольте! В такой стране революция, не дай бог случись она, может означать лишь дикий разгул черни. Остается лишь уповать на благодеяния «сверху», ждать медленных и постепенных реформ, подталкивая к ним по мере сил власть имущих…

Читая эту «премудрость вяленой воблы», как выражался Щедрин, невольно вспоминаешь великого сатирика, который в ответ на жалобы о «подлости эпохи» справедливо заметил: кабы вы сами не были такими подлецами, то и эпоха была бы не та.

Испокон веков существовала и другая традиция передовой общественной мысли, которая усматривала в народе и самую широкую опору демократии и самую могучую силу исторического прогресса.

Отвечая Соболевскому, Ленин писал:

«Бывает скептицизм и скептицизм. По отношению к общественному деятелю надо спрашивать: насчет какого класса был он скептиком? Соболевский (как и его „Русские Ведомости“) был скептик и даже пессимист», когда речь шла о народных массах.

«Он был оптимист насчет помещиков: он их изображал способными на „реформы“…».

Такого рода либерализм – не полурабский, а совсем рабский есть признак

«гнилости „просвещенного“, состоятельного, сытого либерального общества, которое учило просыпающиеся „миллионы полурабов“ рабской морали и рабской политике» [Л: 23, 194].

Пролетарская партия учила народ политике, которой свойствен пессимизм иного рода, а именно «пессимизм насчет помещиков и буржуазии». И такой пессимизм, указывал Ленин, неразрывно связан с признанием гигантских творческих возможностей самого народа, т.е.

«с оптимизмом насчет пролетариата в первую голову, а затем и трудящихся мелкобуржуазных масс…» [Л: 23, 324, 325].

В этом оптимизме не было ни грана пустой абстракции или надчеловеческого мистицизма, благих пожеланий или пошлой идеализации самого народа. Оптимизм Ленина основывался на опыте и уроках всей предшествующей человеческой истории… И на собственном жизненном и политическом опыте.

Биография Ленина сложилась таким образом, что около пятнадцати лет он провел в эмиграции, за сотни и тысячи километров от России. Вскоре после начала своей политической деятельности, в феврале 1897 года, Ленин проехал через всю Россию в далекую сибирскую ссылку. В феврале 1900 года он вернулся обратно. И эта дорога и сама Сибирь остались в его памяти на всю жизнь. Но ему так и не удалось побывать ни в Средней Азии, ни на Дальнем Востоке, ни на Кавказе, ни на Украине…

Горький пишет о том, как в 1908 году на Капри, слушая по вечерам рассказы о России, Владимир Ильич «завистливо вздыхал:

А мало я знаю Россию. Симбирск, Казань, Петербург, ссылка и – почти все!»[194]. В сентябре 1920 года, отвечая на вопрос – «Какие местности России хорошо знаете?» – Ленин написал в анкете перерегистрации московских коммунистов: «Жил только на Волге и в столицах» [Л: 41, 466].

Но удивительное дело, каждый раз, когда люди приезжали к Ленину из самых глухих и удаленных мест страны, они поражались тому, насколько Ленин точно знает положение на местах, настроения, те запросы, надежды и чаяния, которые волнуют рабочих и крестьян. Откуда бралось это удивительное знание жизни, эта «всегда органическая какая-то, – как выразилась Крупская, – связь с жизнью», это ощущение человека, держащего руку на пульсе страны?

Ленин великолепно знал страну как ученый. Те же земские статистические обследования или материалы «Общества фабрикантов и заводчиков», сотни которых были использованы в его фундаментальных трудах, давали не только основу для теоретико-экономических и философских выводов. Они давали точную картину реальной жизни в масштабах губерний или уездов и в рамках отдельного завода или крестьянского двора.

Картину реальной жизни давало и скрупулезное изучение газет, писем, самых разнообразных документов и материалов с мест, которые всегда привлекали особое внимание Ильича и во времена «Искры», и во времена «Звезды» и «Правды», и особенно после Октября. 26 января 1922 года он пишет редактору крестьянской газеты «Беднота»:

«Не напишете ли мне кратко (2 – 3 странички maximum),

сколько писем от крестьян в „Бедноту“?

что важного (особенно важного) и нового в этих письмах?

Настроения?

Злобы дня?» [Л: 54, 143 – 144].

Но главным было, конечно, постоянное и повседневное общение с людьми.

«Симбирск, Казань, Петербург, ссылка и почти все!» – сказал Горькому Владимир Ильич. Но за этим «почти» стоят еще десятки больших и малых российских городов, деревень и сотни – нет, тысячи – встреч, бесед, разговоров с самыми разными людьми… А он умел слушать и умел видеть.

В 1918 году на Первом съезде комсомола Ленин спросил у делегатов: «А что, товарищи, кушать хотите?» Те хором ответили: «Сыты по горло». Владимир Ильич рассмеялся:

«Я, товарищи, старше вас. К тому же я давний подпольщик, что снабдило меня некоторой долей наблюдательности. Если бы вы были так сыты, как вы уверяете, думаю, что сидящая среди вас товарищ девушка не вынимала бы тайком из кармана кусочек сухаря и не грызла бы его, думая, что я этого не вижу. А я вижу!»[195].

Он видел и замечал все… И симбирских мужиков, которые, помогая своим тощим сивкам и буркам, натужно толкали возы на крутой волжский берег… И бурлаков, тянувших тяжело груженные баржи… И страшные картины голода в Поволжье в 1891 году…

В 1889 – 1893 годах каждое лето Владимир Ильич проводил на хуторе недалеко от деревни Алакаевка Самарской губернии. Он внимательно присматривался к деревенскому быту, подолгу беседовал с крестьянами… Анна Ильинична потом вспоминала:

«Много заимствовал Владимир Ильич и из непосредственного общения с крестьянами в Алакаевке, где он провел пять летних сезонов подряд, по три-четыре месяца в год, а также и в деревне Бестужевка, куда ездил с Марком Тимофеевичем к родным последнего. Но, знакомясь в разговорах с общим положением крестьян, Ильич старался больше узнать от них, чем говорил сам»[196].

И потом, в ссылке, опять долгие беседы с сибирскими крестьянами, порой, казалось бы, о совершеннейших пустяках…

«В Шуше, например, – пишет Крупская, – крестьянин 2 часа рассказывал ему, как он поссорился со своими за то, что те не угостили его на свадьбе. Ильич расспрашивал необычайно внимательно, стараясь познакомиться с бытом и жизнью»[197].

Эти наблюдения, рассказы, даже отдельные случаи Ленин часто приводил в своих работах, выступлениях. И не случайно, уже после Октября, говоря о думах и нуждах крестьян, он начинал порой с фразы:

«Кто бывал в деревне, тот знает…» [Л: 38, 10].

Точно так же, всегда и везде, где приходилось бывать Владимиру Ильичу, он очень внимательно слушал рассказы рабочих об их тяжкой жизни, труде, настроениях… В 1895 году Ленин подолгу беседовал с питерскими рабочими, занимавшимися у него в кружке. Особенно часто расспрашивал он Александра Ильина, слесаря судостроительного завода «Новое Адмиралтейство». Потом, в «Что делать?», Владимир Ильич писал:

«Как сейчас помню свой „первый опыт“… Я возился много недель, допрашивая „с пристрастием“ одного ходившего ко мне рабочего о всех и всяческих порядках на громадном заводе, где он работал. Правда, описание (одного только завода!) я, хотя и с громадным трудом, все же кое-как составил, но зато рабочий, бывало, вытирая пот, говорил под конец занятий с улыбкой: „мне легче экстру проработать, чем вам на вопросы отвечать!“» [Л: 6, 152].

И рассказанное Ильиным и его товарищами по кружку, со всеми мельчайшими деталями и подробностями, вошло в ленинскую брошюру «Объяснение закона о штрафах…», придав ей такую достоверность, что рабочие, читавшие ее, были уверены: это уж, конечно, писали «наши»…

После Октября Ленин любил иногда погулять с Крупской по городу или на окраинах.

«В то время Ильича, – пишет Надежда Константиновна, – в лицо мало кто знал; когда он ходил по улицам, на него никто не обращал внимания»[198].

Случайные встречи, разговоры, реплики тоже давали иногда Ильичу повод для серьезных наблюдений и размышлений.

В январе 1922 года Ленину довелось проехать на дрезине по подмосковной железной дороге. Попутчики не узнали его. После поездки, 16 января, Ленин писал в ВЧК и НКПС:

«К счастью, я, будучи инкогнито в дрезине, мог слышать и слышал откровенные, правдивые (а не казенно-сладенькие и лживые) рассказы служащих, а из этих рассказов видел, что это не случай, а вся организация такая же неслыханно позорная, развал и безрукость полнейшие.

Первый раз я ехал по железным дорогам не в качестве „сановника“, поднимающего на ноги все и вся десятками специальных телеграмм, а в качестве неизвестного, едущего при ВЧК, и впечатление мое безнадежно угнетающее» [Л: 54, 115].

О другом случае рассказывает Крупская:

«Помню, как однажды мы подъехали к какому-то мосту весьма сомнительной прочности. Владимир Ильич спросил стоявшего около моста крестьянина, можно ли проехать по мосту на автомобиле. Крестьянин покачал головой и с усмешечкой сказал: „Не знаю уж, мост-то ведь, извините за выражение, советский“. Ильич потом, смеясь, не раз повторял это выражение крестьянина»[199].

И не только повторял, но и писал в статьях и письмах. Потому что для него это было серьезно. Потому что мечтал он и в те годы разрухи о времени, когда «советское» станет синонимом «лучшего».

Сотни людей встречались и беседовали с Лениным. Многие из тех, кто приходил к нему в кабинет, шли к нему как «на прием» – получить те или иные ответы и указания, решить спорный вопрос, а то и просто посмотреть и послушать своего вождя и учителя. И они получали эти указания, находили ответы. Но очень и очень часто происходило и нечто другое…

В процессе беседы Ленин умел создавать товарищескую, деловую и в то же время непринужденную обстановку, которая помогала тем, кто приходил к нему, выкладывать самое наболевшее, самое сокровенное.

«Какой бы решимости, – пишет американская журналистка Луиза Брайант, – забросать его вопросами ни бываешь преисполнен, всегда уходишь от него, поражаясь тому, что сам ты только что без конца говорил и, вместо того чтобы спрашивать, сам непрерывно отвечал на его вопросы. У Ленина необыкновенная способность вызывать собеседника на разговор и располагать его к откровенности»[200].

О том же пишет и Клара Цеткин:

«Ленин внимательно слушал, слегка наклонившись вперед, без признаков скуки, нетерпения или усталости, следя с напряженным интересом даже за второстепенными подробностями. Я не знаю никого, кто умел бы лучше слушать, чем он…»[201].

С иностранцами помогало, безусловно, и знание языков. С немцами он говорил по-немецки. С французами – по-французски. Итальянцев приветствовал по-итальянски.

«Он совершенно свободно говорил по-английски, – пишет Сен Катаяма, – и был очень внимателен к каждому, кто с ним говорил, а также очень, очень хорошо умел слушать… Мы все чувствовали себя хорошо и совершенно как дома»[202].

Это не было обычной данью вежливости. Собеседник всегда представлял для него интерес и как личность. Это был искренний человеческий интерес к человеку. И те, кто разговаривал с Лениным, всегда чувствовали это. Финская писательница Хелла Вуолийокки писала:

«Со стороны нам казалось, что человек, с которым беседовал Ленин, самый нужный ему на свете. Как будто именно его он искал всю жизнь и, наконец, нашел»[203].

Но, может быть, все это проявлялось лишь в разговорах с людьми «исключительными», «интересными», «значительными»?

В 1918 году Альберт Рис Вильямс пришел на прием к Ленину.

«Своей очереди пришлось ждать очень долго, – вспоминал он. – Это было необычайное явление. Ленин принимал очень точно всегда в назначенное время. Оставалось предполагать, что какое-нибудь важное государственное дело всецело заняло его внимание. Полчаса, час, полтора… мы сидим в приемной, нетерпеливо ожидая… Наконец дверь открылась, и, к всеобщему удивлению и вопреки всем предположениям, в приемной появился не дипломат, не какое-нибудь другое высокое лицо, а косматый мужик в полушубке и лаптях – типичный крестьянский бедняк, каких можно было встретить миллионы в Советской стране»[204].

Вот рассказ работницы секретариата Совнаркома М.Н. Скрыпник.

К Ленину пришла группа крестьян. Это были люди сдержанные, привыкшие не доверять городу, осторожно относившиеся ко вся и всему. После начала беседы Скрыпник заглянула в кабинет.

«Как обычно на приеме, Ильич уютно сидел в кресле в позе отдыхающего человека, опустив руки в карманы брюк. Крестьяне, положив шапки на колени, не торопясь и солидно рассказывали Ильичу о том, что делается у них на селе. По-видимому, разговор был в разгаре. Прищурив один глаз, Ленин пытливо всматривался в лица крестьян… Наконец ходоки вышли. Они положительно были опьянены беседой, общением с „главным большевиком“…

– Поедем на село – расскажем, что видели его. Все он растолковал нам, как есть, справедливо.

Один из ходоков сказал:

– А умный у нас теперь управитель! И в крестьянстве толк понимает»[205].

О том, как мог слушать Владимир Ильич, какая атмосфера абсолютного доверия, взаимопонимания и откровенности создавалась во время бесед с ним, можно судить по одному удивительному случаю… 2 ноября 1923 года, когда Ленин был тяжело болен и уже не мог говорить, к нему в Горки пришла группа рабочих Глуховского хлопчатобумажного комбината. Они подробно рассказали ему о своей жизни и делах. Владимир Ильич очень внимательно и серьезно слушал их, иногда улыбался или кивал головой… Рабочие написали потом воспоминания об этой встрече и о том, что говорил им Ленин, как он «забросал нас вопросами о комбинате, о жизни рабочих»[206]. Прочитав эти воспоминания, Надежда Константиновна грустно заметила:

«Они пишут, что Ильич говорил с ними. В действительности он только слушал»[207].

Что же давали самому Ленину эти беседы, встречи, разговоры? Они давали главное – знание и понимание огромного опыта народной жизни.

«Конечно, пишет Альберт Рис Вильямс, продолжая рассказ о крестьянине, которого он встретил в приемной Владимира Ильича, – Ленин, с его университетским образованием, с его тридцатью томами собственных сочинений, много путешествовавший, теоретически знал бесконечно больше, чем мог знать этот тамбовский мужик. С другой же стороны, из суровой школы жизни и труда этот крестьянин вынес много практических знаний – знаний, почерпнутых из жизненного опыта»[208].

Но так ли уж важен этот опыт, когда речь идет о ломке старой жизни и строительстве нового мира? Разве научный анализ развития общества недостаточен для того, чтобы, определив историческую перспективу, смело и без оглядки на весь этот прошлый «житейский опыт», вести за собой массы к их же собственному благу?

Ленин, как и его великие предшественники Маркс и Энгельс, категорически отвергал такого рода отношение к народу. Разрабатывая свою политику в целом и каждый ее практический шаг, указывал Владимир Ильич, марксисты обязаны учитывать уровень сознания масс, их политический и нравственный опыт и «еще гораздо более широкий коллективный опыт человечества…» [Л: 11, 134 – 135].

Любая, даже самая прогрессивная идея, пропагандируемая в массах, должна иметь опору в уже пережитом и накопленном этой массой опыте, соответствовать ее представлениям о благе и желаемом «идеале». Люди, говорил Ленин, учатся прежде всего из своего жизненного опыта, и доказать им свою правоту «просто так», полагаясь лишь на красоту или убедительность слов, нельзя. Нельзя «притягивать их к тому, до чего они своим опытом еще не дошли» [Л: 38, 182, 262].

«…Никогда миллионы людей не будут слушать советов партий, если эти советы не совпадают с тем, чему их учит опыт собственной жизни» [Л: 32, 178].

Но нет ли в таком подходе известной переоценки или идеализации сознания масс? И по сей день немало «реальных политиков» полагает, что если действовать умело, то народ можно убедить в чем угодно. И разве современная история не дала примеров того, как людей убеждали в самых вздорных и реакционных идеях? Разве фашистская пропаганда, умевшая, как выразился однажды Муссолини, «играть на всех струнах лиры», не отравила такого рода идеями сознания миллионов и в Италии и особенно в гитлеровской Германии?

Ну, а разве не пришлось этим народам заплатить за свои заблуждения самой дорогой ценой?

И разве не вошел этот печальный опыт в исторический опыт этих народов и «еще гораздо более широкий коллективный опыт человечества»? Историческая необходимость может прокладывать себе дорогу и таким путем…

Задачу коммунистов Ленин видел в том, чтобы максимально способствовать развитию и подъему сознания широких народных масс. И всей своей теоретической и практической деятельностью он последовательно и настойчиво решал эту самую главную задачу.

После Октября вопрос о методах работы в массах, о средствах и способах их убеждения и организации приобрел самое острое политическое значение в связи с определением принципов взаимоотношений революционного пролетарского авангарда с многомиллионным крестьянством России.

В то время и среди коммунистов находилось немало охотников «учить» крестьян «новой жизни», не останавливаясь даже перед применением насилия для того, чтобы заставить их (естественно, «для их же собственного блага») перейти к более передовым социалистическим формам ведения хозяйства. Ленин решительно выступил против таких попыток.

Средний крестьянин, разъяснял Владимир Ильич,

«твердо стоит на том, к чему привык, осторожно относится ко всяким новшествам, проверяет сначала делом, практикой то, к чему его зовут, не решается изменить свою жизнь, пока не убедится в том, что это изменение необходимо» [Л: 38, 236 – 237].

Что же касается применения в таких случаях насилия над массой, то

«тут та область, – говорил Ленин на VIII съезде партии, – где революционное насилие, диктатура употребляется для того, чтобы злоупотреблять, и от этого злоупотребления я бы осмелился вас предостеречь» [Л: 38, 148 – 149].

Насилие над сознанием масс вещь весьма коварная. Разрушая старое представление о добре и идеале, т.е. разрушая нравственное сознание народа, насилие отнюдь не создает новых идеалов. Если идея, пусть даже самая передовая, не выражает и не подтверждается уже пережитым жизненным опытом, она не только не воспринимается массой, наоборот, она может стать и становится пугалом и тем самым не ускоряет, а лишь замедляет развитие народного сознания.

В свое время Добролюбов писал, что, привыкая делать все без рассуждения, без убеждения в истине и добре, а только по приказу, человек становится безразличным к добру и злу и без зазрения совести совершает поступки, противные нравственному чувству. В таком случае массы могут выступить и как сила, отрицающая и разрушающая высокие идеи, если их представление о добре и справедливости с этими идеями не совпадает.

Вот почему, говоря о длительном процессе коммунистического воспитания широких трудящихся масс, воспитания не на книжках и брошюрках, а на живом жизненном опыте и силе примера, Ленин на том же VIII съезде РКП(б) решительно заявил, что употребление в таком деле насилия может принести лишь «величайший вред» и будет «таким идиотизмом, таким тупоумием и такой гибелью дела, что сознательно так работать могут только провокаторы… Действовать здесь насилием, значит погубить все дело» [Л: 38, 200]. Поэтому, применительно к среднему крестьянину, задача сводится «к тому, чтобы учиться у крестьян способам перехода к лучшему строю и не сметь командовать!» [Л: 38, 201].

Все эти вопросы были бы гораздо проще, если бы можно было всегда и во всех случаях исходить из полной гармонии требований масс и тех действительно целесообразных решений, которые диктуются научным анализом данной проблемы. Между тем история не раз создавала ситуации, когда народные массы в силу, например, недостаточной сознательности или других причин выдвигали требования, расходившиеся с научно обоснованной марксистской программой.

Такие случаи бывают порой совершенно парадоксальны. В 1905 году, например, в результате долгой борьбы норвежцам удалось добиться отделения от Швеции и провозгласить самостоятельное государство. Однако вслед за этим подавляющее большинство населения высказалось за установление в Норвегии не республики, а монархии. Как должна была отнестись к этому социалистическая партия и норвежский рабочий класс? Ленин ответил совершенно определенно: если в стране нет объективной революционной ситуации, если агитация социалистов не дала результатов и большинство нации стоит за монархию, пролетариату остается одно – «подчинение большинству и длительная работа пропаганды и агитации» [Л: 25, 292].

Требование «уравнительного землепользования», содержавшееся в крестьянских наказах и вошедшее в октябре 1917 года в знаменитый Декрет о земле, тоже отражало известные предрассудки российского крестьянства. Открыто критикуя это требование, Ленин вместе с тем говорил:

«…как демократическое правительство, мы не можем обойти постановление народных низов, хотя бы мы с ним были несогласны. В огне жизни, применяя его на практике, проводя его на местах, крестьяне сами поймут, где правда» [Л: 35, 27].

В ноябре 1918 года, говоря об аналогичном законе «о социализации земли», принятом по настоянию крестьян, Владимир Ильич вновь заявил:

«Мы, большевики, были противниками закона о социализации земли. Но все же мы его подписывали, потому что мы не хотели идти против воли большинства крестьянства. Воля большинства для нас всегда обязательна, и идти против этой воли значит совершать измену революции.

Мы не хотели навязывать крестьянству чуждой ему мысли о никчемности уравнительного разделения земли. Мы считали, что лучше, если сами трудящиеся крестьяне собственным горбом, на собственной шкуре увидят… Мы знали, что крестьяне только тогда поверят в пользу той или иной меры, когда они собственным умом дойдут до понимания, до сознания этой пользы» [Л: 37, 179, 180].

И надо уметь терпеливо ждать, когда этот житейский опыт и разъяснительная, воспитательная работа партии дадут свои глубинные результаты. «А до тех пор, – говорил Владимир Ильич, – мы – учащиеся у крестьян, а не учителя их» [Л: 38, 201]. Поэтому на сложнейший, казалось бы, вопрос – «как крестьянина удовлетворить?» – Ленин отвечал очень просто: «Конечно, из тех же самых требований крестьянства» [Л: 43, 61].

Именно так и решал Владимир Ильич вопрос о дальнейших перспективах развития деревни.

На первый взгляд путей и форм перехода от мелкого единоличного хозяйства к крупному социалистическому производству можно было бы «придумать» великое множество. Но Ленин берет кооперацию, т.е. ту форму, которая уже входила в жизнь и приобретала все большее признание и популярность в крестьянской среде.

В январе 1923 года, в своей знаменитой работе «О кооперации», Владимир Ильич пишет, что эта форма (если и ее не испоганить насилием) дает великолепное соединение «частного интереса» крестьянина с общими интересами всего народа и государства для «построения полного социалистического общества…». Причем, что особенно важно, именно кооперация делает переход «к новым порядкам путем возможно более простым, легким и доступным для крестьянина». И Ленин заключает: «А ведь в этом, опять-таки, главное» [Л: 45, 370].

Уметь убеждать массы на их же собственном опыте – этим искусством Владимир Ильич владел в совершенстве. Десятки тысяч людей слушали Ленина на съездах, конгрессах, митингах и собраниях. Слушая эти выступления, даже опытные политические деятели, видевшие на своем веку немало блестящих ораторов, сталкивались с тем, что поражало и восхищало их.

«Невысокая коренастая фигура с большой лысой и выпуклой, крепко посаженной головой. Маленькие глаза, крупный нос, широкий благородный рот, массивный подбородок… Потертый костюм, несколько не по росту длинные брюки… Ленин говорил, широко открывая рот и как будто улыбаясь; голос его был с хрипотцой…»

– это запись Джона Рида. Он же подводит итог своим наблюдениям:

«Ничего, что напоминало бы кумира толпы».

Но тут же отмечает:

«Тысячи простых лиц напряженно смотрели на него… Простой, любимый и уважаемый так, как, быть может, любили и уважали лишь немногих вождей в истории»[209].

История знала немало политических деятелей, чьи выступления, полные артистизма, остроумия и блеска эрудиции, вызывали всеобщее восхищение. История знала и ораторов, чья страсть, чей темперамент и эмоциональность заражали аудиторию, заставляли бурно «сопереживать» речь. Ленин принадлежал к другому типу ораторов…

Казалось бы, он все делал «не так»…

Известно, что, выступая перед массовой аудиторией, оратор должен все время находиться на одном месте – иначе внимание слушателей рассеивается (для этого древние и придумали трибуну)… Ленин, выходя к аудитории, если позволяло место, почти сразу же начинал двигаться вдоль авансцены, как бы «вышагивая» свою речь…

Известно, что оратор должен быть очень внимателен к своей жестикуляции, ибо любой неловкий жест может вызвать смех аудитории…

«Излюбленные жесты и привычные движения, пишет о Ленине Крупская, – движения правой рукой во время речи вперед и вправо…

Таких жестов, как битье кулаком по столу или грожение пальцем, никогда не было. Манерности, вычурности, странностей, театральности, рисовки в движениях не было»[210].

И все-таки некоторые жесты Владимира Ильича – пальцы, засунутые за проймы жилета, или руки в карманах пиджака или брюк – вряд ли кто-либо причислит к разряду «классических»…

Известно, что, выступая перед массовой аудиторией, оратор должен стараться говорить достаточно медленно и короткими фразами так слушатели легче схватывают мысль…

«Говорил быстро, – пишет о Ленине Крупская. – Стенографисты плохо записывали… Конструкция фраз у него трудная. В сборнике „Леф“ есть статья, в которой авторы, разбирая структуру речи Ильича, приходят к выводу, что конструкция речи (фраз) латинская… Речь простая была, не вычурная и не театральная, не было ни „естественной искусственности“, „певучая“ типа французской речи (как у Луначарского, например), не было и сухости, деревянности, монотонности типа английской – русская речь посредине между этими крайностями. И она была у Ильича такая – посредине типичная русская речь. Она была эмоционально насыщена, но не театральна, не надуманна; естественно эмоциональна. Модулирования не были штампованно однообразны и стереотипны… Слова и фразы подбирал свободно, не испытывая затруднений. Правда, он всегда очень тщательно готовился к выступлениям, но, готовясь, он готовил не фразы, а план речи, обдумывал содержание, мысли обдумывал»[211].

Что же касается длины фраз, то в стенограммах его речей можно найти предложения по сто и более слов…

В чем же дело?

Выступая перед массовой аудиторией, Ленин не ставил перед собой задачу поразить слушателей блеском своей эрудиции или остроумия (хотя в стенограммах его выступлений постоянно встречается ремарка – «общий смех в зале»). Он не старался вызвать у слушателей и бурный, чисто эмоциональный взрыв.

Революционное просвещение и убеждение масс – вот цель, которую он ставил перед собой, выходя к аудитории. К каждой мысли, к каждому выводу он подводил аудиторию силой своих аргументов. Он как бы думал вслух и заставлял слушателей думать вместе с ним. И каждая его мысль становилась собственной мыслью его слушателей.

«Ленин не хочет ослепить, увлечь, – пишет Клара Цеткин, – он хочет только убедить. Он убеждает и этим увлекает. Не при помощи звонких, красивых слов, которые пьянят, а при помощи прозрачной мысли, которая постигает без самообмана мир общественных явлений в их действительности и с беспощадной правдой „вскрывает то, что есть“»[212].

«Он анализировал, делал выводы и постоянно ссылался на хладнокровное взвешивание всех обстоятельств, а еще больше на здравый человеческий смысл»,

– это пишет чешский коммунист Бедржих Рунге, слушавший Ленина на IV конгрессе Коминтерна.

«Ленин часто улыбался, и его лицо с могучим лбом было постоянно озарено иронической улыбкой и умным взглядом, которым он окидывал собрание, выискивал лица и с ними разговаривал»[213].

А вот впечатления одного из организаторов компартии Японии Сэн Катаямы:

«Товарищ Ленин говорил приблизительно три часа, не обнаруживая никаких признаков усталости, почти не меняя интонации, неуклонно развивая свою мысль, излагая аргумент за аргументом, и вся аудитория, казалось, ловила, затаив дыхание, каждое сказанное им слово. Товарищ Ленин не прибегал ни к риторической напыщенности, ни к каким-либо жестам, но он обладал чрезвычайным обаянием… Я наблюдал многочисленную толпу и не видел ни одного человека, который бы двигался или кашлял в продолжение этих трех часов. Он увлек всю аудиторию»[214].

Эти оценки опытных политических деятелей можно дополнить и другими свидетельствами. Поэт Николай Полетаев рассказывает:

«Он не старался говорить красиво. Он говорил так, как течет река. Она ведь мало беспокоится о том, красив ли блеск ее волн на солнце, мелодичен ли ее шум. Ей нужно течь. Ему нужно говорить, говорить о самых, по его мнению, обыкновенных вещах: о европейской, о мировой революции. Только одно различие с рекой: река не спешит, в ее беге нет нетерпения, а он весь нетерпение, огонь, пожар»[215].

Поэту Александру Богданову запомнилась

«напруженная стремительность фигуры Ильича во время некоторых речей, словно он собирал каждый свой мускул для удара»[216].

Не напряженность, а именно «напруженность» – от боевой пружины… Илья Эренбург считает, что речь Ленина походила на спираль:

«…он возвращался к уже высказанной мысли, но никогда не повторял ее, а прибавлял нечто новое. (Некоторые из подражавших впоследствии этой манере говорить забывали, что спираль похожа на круг и не похожа – спираль идет дальше.)»[217].

Сохранились и воспоминания рабочих, слушавших Владимира Ильича, написанные по свежим следам событий. Вот слесарь депо Сортировочная А.Я. Волков, присутствовавший на десятитысячном митинге в Алексеевском манеже:

«Он заставил себя слушать, говорил просто, и ему верили…»

Вот рабочий И.М. Корягин:

«В жизнь мою въелись его слова, только я их выразить не могу».

Рабочий завода «Динамо» Моисеев:

«Говорил он отчетливо, и громко… и получалось от его речи в мозгах рабочих прояснение»[218].

«В жизнь мою въелись его слова» – такого результата можно было добиться только зная о том, что именно волнует людей сегодня, на какой именно самый важный и самый главный вопрос они ждут ответа.

Одно обстоятельство в этих выступлениях нередко удивляло его слушателей. «Ленин умел быть самокритичным. Мы были удивлены, – пишет Б. Рунге, – когда услышали из его уст слова…» И он приводит слова Ленина из его выступления на IV конгрессе Коминтерна в ноябре 1922 года:

«Несомненно, что мы сделали и еще сделаем огромное количество глупостей. Никто не может судить об этом лучше и видеть это нагляднее, чем я» [Л: 45, 290].

Шутка Ленина вызвала в зале дружный смех. Но Рунге имел в виду не только эту шутку. В докладе, посвященном пятой годовщине революции, Ленин не только дал характеристику успехов Советской власти, но вместе с тем обстоятельно проанализировал внутриполитический кризис, который республика пережила в начале 1921 года.

Зачем понадобилось ему в этот торжественный день, выступая перед иностранными коммунистами, возвращаться хоть и к недалекому, но уже преодоленному прошлому?

Еще в годы первой мировой войны, конспектируя Гегеля, Ленин выписал одно, чрезвычайно понравившееся ему место:

«…опыт и история учат, что народы и правительства никогда ничему не научались из истории и не действовали согласно урокам, которые из нее можно было бы извлечь» [Л: 29, 281].

Этот «всеобщий закон косности» необходимо было сломать.

Большевизм, указывал Ленин, прошел путь, которого по богатству опыта не имела никакая другая партия. Им, этим партиям, еще предстояло пройти этот путь, и опыт большевиков должен был показать путь к победе и предотвратить или, по крайней мере, предостеречь от повторения ошибок и неудач.

Те трудности, указывал Ленин, которые преодолела наша партия, не есть явление чисто русское, а то, что еще предстоит, будет стоять перед рабочими партиями других стран. Именно поэтому, отвечая на злободневные вопросы международного пролетарского движения, выступая на конгрессах Коминтерна, работая над «Детской болезнью „левизны“ в коммунизме», он прежде всего анализирует этот путь, историю большевизма, русской революции, страницы ее блестящих побед и невеселые страницы поражений. В передаче такого опыта братским партиям Ленин видел интернациональный долг большевиков.

Этот интернациональный долг он видел и в ликвидации тех политических и экономических трудностей, которые переживала наша страна и с которыми партия вела повседневную открытую и напряженную борьбу.

Каждый шаг вперед, каждый успех молодой Советской республики не только глубоко анализировался и пропагандировался Владимиром Ильичем. Он всегда вызывал у него и чувство законной гордости… И первые победы Рабоче-Крестьянской Красной Армии. И первые коммунистические субботники, давшие миру невиданный доселе образец нового отношения к труду. И первые тонны чугуна и угля первых восстановленных домен и шахт. И первые электростанции в российских деревнях. И первые детские сады и музыкальные школы…

«На каждую сотню наших ошибок, – писал Ленин, – о которых кричит на весь свет буржуазия и ее лакеи… приходится 10.000 великих и геройских актов – тем более великих и геройских, что они просты, невидны, спрятаны в будничной жизни фабричного квартала или захолустной деревни, совершены людьми, не привыкшими (и не имеющими возможности) кричать о каждом своем успехе на весь мир» [Л: 37, 61].

Но, глубоко анализируя, пропагандируя каждую победу и каждый успешный шаг молодого социалистического государства, Ленин прекрасно понимал и другое… Да, главное влияние на развитие мирового революционного процесса Советская Республика оказывает своими успехами. Но не меньшее значение, и, к сожалению, отрицательное, оказывают на него наши недостатки, наши трудности. В этом смысле, говорил Ленин на IV конгрессе, голод, разразившийся в стране после победоносного окончания гражданской войны, был

«таким несчастьем, которое грозило уничтожить всю нашу организационную и революционную работу» [Л: 45, 285].

И этот опыт, как и опыт побед, также был нужен тем, кто вступал на путь борьбы за социализм.

Один из «польских коммунистов, – рассказывал Владимир Ильич, – когда я ему сказал: „Вы сделаете иначе“, ответил мне: „Нет, мы сделаем то же самое, но сделаем лучше, чем вы“. Против такого довода я решительно ничего не мог возразить. Надо предоставить возможность исполнить скромное желание – сделать Советскую власть лучше, чем у нас» [Л: 38, 162].

Но дело было не только в передаче опыта другим рабочим партиям. Речь шла о важнейшем принципе работы партии в массах и воспитании масс. В свое время Энгельс писал:

«Массы должны иметь время и возможность развиваться, а эту возможность они получают лишь тогда, когда у них будет собственное движение – безразлично, в какой форме, лишь бы это было их собственное движение, в котором они будут идти впереди, учась на собственных ошибках, на собственном горьком опыте».

Эту мысль он повторял неоднократно:

«…массы учатся только на результатах своих собственных ошибок» [МЭ: 36, 489, 573].

И Ленин считал, что мысль эта целиком применима не только к воспитанию широких народных масс, но и к воспитанию самой пролетарской партии.

Ленин не скрывал тех трудностей и ошибок, с которыми столкнулись большевики, «когда мы выступили на нашу деловую дорогу, когда мы должны были подойти к социализму не как к иконе, расписанной торжественными красками» [Л: 45, 308]. За два десятилетия до этого – в «Что делать?» – он писал:

«…для того, чтобы воспользоваться опытом движения и извлечь из этого опыта практические уроки, необходимо дать себе полный отчет о причинах и значении того или другого недостатка».

В революционном деле, указывал Ленин, сознание недостатков равносильно «больше чем половине исправления!» [Л: 6, 32, 33].

Этому он учил и партию:

«Открыто признать ошибку, вскрыть ее причины, проанализировать обстановку, ее породившую, обсудить внимательно средства исправить ошибку – вот это признак серьезной партии, вот это исполнение ею своих обязанностей, вот это – воспитание и обучение класса, а затем и массы» [Л: 41, 41].

Вся буржуазная печать смаковала эти ошибки и неудачи, трубила о них на всех перекрестках. Ленин шутил по этому поводу:

«Если наши противники нам ставят на вид и говорят, что, дескать, Ленин сам признает, что большевики совершили огромное количество глупостей, я хочу ответить на это: да, но, знаете ли, наши глупости все-таки совсем другого рода, чем ваши… Если большевики делают глупости, то большевик говорит: „Дважды два – пять“; а если его противники… делают глупости, то у них выходит: „Дважды два – стеариновая свечка“» [Л: 45, 291].

Выступая на XI съезде партии, Ленин говорил:

«Все революционные партии, которые до сих пор гибли, – гибли оттого, что зазнавались и не умели видеть, в чем их сила, и боялись говорить о своих слабостях. А мы не погибнем, потому что не боимся говорить о своих слабостях и научимся преодолевать слабости» [Л: 45, 118].

Для Ленина это был важнейший принцип взаимоотношений коммунистов с массой, принцип, обеспечивающий и абсолютное доверие народа к партии, и развитие, рост сознания самого народа. После победы Великой Октябрьской социалистической революции Владимир Ильич с гордостью заявлял:

«Мы, партия большевиков, Россию убедили».

И, объясняя главную причину этого успеха, он прямо указывал: народ пошел за большевиками не потому, «что их агитация была более искусна. Нет, дело в том, что агитация их была правдива» [Л: 36, 172; 40, 69].

Любить «человечество» всегда легче и менее хлопотно, чем любить вполне конкретного человека. Для Ленина такие понятия, как «народ», «пролетариат», никогда не были сухими и абстрактными «историческими категориями».

«Революционная масса, победоносно разрушающая старое и долженствующая создать новое, – пишет Клара Цеткин, – не была для Ленина чем-то серым и безличным, не была рыхлой глыбой, которую может лепить по своему желанию маленькая группа вожаков. Он оценивал массу как сплочение лучшего, борющегося, стремящегося ввысь человечества, состоящего из бесчисленных отдельных личностей»[219].

На тех же съездах, митингах и собраниях, где тысячи людей ловили каждое слово Ленина, сам он с таким же вниманием слушал каждого выступавшего. Его многочисленные записи речей и выступлений рабочих и интеллигентов, крестьян и партийных работников всегда точно схватывали суть вопроса, иногда даже интонацию…

Противники Ленина, как, впрочем, и современные сторонники «элитарной» политики, рассматривающей народ лишь как послушное стадо, пытались иронизировать над большевиками и их стремлением научно обосновать требования, адекватные воле народа.

Гигантское усложнение общественных связей и управления в современных условиях использовалось ими для обоснования вывода о «некомпетентности» массы в сфере политики. Народ, считали они, может выдвигать либо сугубо «низменные» потребительские, либо разрушительные требования, и его положительный идеал не идет дальше такого неопределенного и ненаучного понятия, как «справедливость», никак не выражающего реальные общественные потребности.

Ленин указывал, что такого рода взгляды являются убогим и вреднейшим предрассудком.

Из признания народных масс движущей силой истории для марксиста вытекает и то, что не только наука, но и сами массы способны выражать потребности общественного развития.

Нравственное сознание масс улавливает даже самые скрытые признаки необходимости новой исторической перемены.

«…Что неверно в формально-экономическом смысле, – писал Энгельс, – может быть верно во всемирно-историческом смысле. Если нравственное сознание массы объявляет какой-либо экономический факт несправедливым, как в свое время рабство или барщину, то это есть доказательство того, что этот факт сам пережил себя, что появились другие экономические факты, в силу которых он стал невыносимым и несохранимым» [МЭ: 21, 184].

Да, необходимость борьбы за свои реальные жизненные интересы массы формулируют как необходимость борьбы за справедливость. Но утверждать, что «справедливость – пустое слово», указывал Ленин, могут лишь «те прохвосты, которые склонны объявлять себя марксистами на том возвышенном основании, что они „созерцали заднюю“ экономического материализма». Представление трудящихся масс о справедливости исходит отнюдь не из абстрактной «внеисторической справедливости», а из вполне реальных нечеловеческих условий, в которых они живут и трудятся. Для народных масс, писал Владимир Ильич, справедливость – «это не фраза, а самый острый, самый жгучий, самый большой вопрос о голодной смерти, о куске хлеба» [Л: 34, 332]. И именно эти нечеловеческие условия жизни людей как раз и препятствуют дальнейшему общественному развитию.

Марксизм раскрывает объективное содержание требований трудящихся масс и устанавливает, что их стремление к реализации своих жизненных интересов, по сути дела, означает не что иное, как стремление к устранению «исторической несправедливости» капитализма.

Таким образом, марксистская партия не навязывает народу определенные нормативные представления о «счастье» или о желаемых целях, почерпнутые извне, «из науки». Она устанавливает объективную необходимость, т.е. «законность», с точки зрения научной обоснованности, устремлений самого пролетариата, самих трудящихся масс, которые и составляют большинство человечества.

В 1903 году, при обсуждении проекта программы партии на II съезде РСДРП, один из оппонентов Ленина поставил вопрос:

«Является ли программа… выводом из наших основных понятий об экономической эволюции России, научным предвосхищением возможного и неизбежного результата политических преобразований… Или же наша программа является практически агитационным лозунгом…».

Ленин ответил ему:

«Я должен сказать, что не понимаю этого различия… Если бы наша программа не удовлетворяла первому условию, то она была бы неверна, и мы не могли бы принять ее». Но в том-то и дело, что «противоречие между двумя дилеммами… лишь кажущееся: его не может быть на деле, ибо верное теоретическое решение обеспечивает прочный успех в агитации» [Л: 7, 280 – 281].

И в 1917 году, говоря о «справедливости», которой требует народ, Ленин с гордостью констатировал, что именно большевики «своей политикой воплотили ту идею, которая двигает во всем мире необъятными трудящимися массами» [Л: 34, 332].

Марксизм, указывал Владимир Ильич, как раз и отличается от прочих социалистических и псевдосоциалистических теорий

«замечательным соединением полной научной трезвости в анализе объективного положения вещей и объективного хода эволюции с самым решительным признанием значения революционной энергии, революционного творчества, революционной инициативы масс…» [Л: 16, 23].

Ленин глубоко верил в сознание народных масс, и прежде всего пролетариата. Он считал, что в сознании передового революционного класса аккумулируется и предшествующий опыт борьбы трудящихся, и опыт развития всего человечества. Владимир Ильич не раз иронизировал над теми политическими деятелями, которые черпали свою мудрость из «учебников» и «путеводителей».

«…Ум десятков миллионов творцов, – писал он, – создает нечто неизмеримо более высокое, чем самое великое и гениальное предвидение» [Л: 35, 281].

На протяжении своей политической деятельности Ленин десятки раз сталкивался с этой удивительной способностью рабочих находить точные ответы на самые сложные и запутанные вопросы…

1902 год. В марте, в Штутгарте, отдельной книгой выходит ленинское «Что делать?». После отчаянных споров в редакции «Искры», упреков и обвинений в «интеллигентщине», «оторванности» от жизни, «непонимании» рабочей психологии и т.д. и т.п. Владимир Ильич с нетерпением ждет откликов на книгу из России…

И вот в июле приходит письмо. Агент «Искры» Иван Радченко встретился с питерскими рабочими-революционерами. Состоялся долгий и обстоятельный разговор.

«В этом разговоре, – писал Радченко, – мне пришлось слышать если не буквальные, то в духе цитаты из „Что делать?“. Сижу и радуюсь за Ленина, вот, думаю, что он наделал. Мне ясно было, что говорящие со мной его читали…»

И вдруг в ходе беседы выясняется, что ни один из рабочих о книге Ленина даже не слышал…

«Я, – продолжает Радченко, был поражен, передо мной сидели типы Ленина. Люди, жаждущие профессии революционной. Я был счастлив за Ленина, который за тридевять земель, забаррикадированный штыками, пушками, границами, таможнями и прочими атрибутами самодержавия, видит, кто у нас в мастерских работает, чего им нужно и что с них будет… Передо мной сидели люди, жаждущие взяться за дело не так, как берется нынешняя интеллигенция, словно сладеньким закусывает после обеда, нет, а взяться так, как берутся за зубило, молот, пилу, взяться двумя руками, не выпуская из пальцев, пока не кончат начатого, делая все для дела с глубокой верой „я сделаю это“. Повторяю еще раз, что таких счастливых минут в жизни у меня не было еще»[220].

Что думал Владимир Ильич, читая эти строки?.. Его ответ Ивану Радченко был сдержан:

«Уж очень обрадовало Ваше сообщение о беседе с рабочими. Нам до последней степени редко приходится получать такие письма, которые действительно придают массу бодрости» [Л: 46, 201].

1908 год. Один из самых тяжких годов реакции. Каким путем пойдет дальше страна? Сумеет ли Столыпин политикой устрашения и виселиц вытравить из сознания масс память о революции и крутыми реформами двинуть Россию по «прусскому» пути? Или пролетариат сумеет оправиться от поражения и снова даст бой царизму? Ленин, анализируя ситуацию, малейшие симптомы настроения рабочего класса, был убежден, что вторая революция не за горами…

И вот, листая тощий профессиональный журнал питерских текстильщиков «Станок», Владимир Ильич в одной из заметок наталкивается на фразу рабочего: «Погодите, придет опять 1905 год»… О чем думал Ленин, прочитав эту фразу, выражавшую самые глубинные настроения народных масс, фразу, прочно вошедшую в ленинские работы тех лет?

Впрочем, не будем гадать, ибо сам Владимир Ильич подробно написал о своих размышлениях в связи с другим аналогичным случаем…

В июле 1917 года, рассказывает Ленин,

«мне довелось, благодаря особенно заботливому вниманию, которым меня почтило правительство Керенского, уйти в подполье. Прятал нашего брата, конечно, рабочий. В далеком рабочем предместье Питера, в маленькой рабочей квартире, подают обед. Хозяйка приносит хлеб. Хозяин говорит: „Смотрите-ка, какой прекрасный хлеб. „Они“ не смеют теперь, небось, давать дурного хлеба…“»

Меня поразила эта классовая оценка июльских дней. Моя мысль вращалась около политического значения события, взвешивала роль его в общем ходе событий, разбирала, из какой ситуации проистек этот зигзаг истории и какую ситуацию он создаст, как должны мы изменить наши лозунги и наш партийный аппарат, чтобы приспособить его к изменившемуся положению. О хлебе я, человек, не видавший нужды, не думал. Хлеб являлся для меня как-то сам собой, нечто вроде побочного продукта писательской работы. К основе всего, к классовой борьбе за хлеб, мысль подходит через политический анализ необыкновенно сложным и запутанным путем.

А представитель угнетенного класса, хотя из хорошо оплачиваемых и вполне интеллигентных рабочих, берет прямо быка за рога, с той удивительной простотой и прямотой, с той твердой решительностью, с той поразительной ясностью взгляда, до которой нашему брату интеллигенту, как до звезды небесной, далеко. Весь мир делится на два лагеря: «мы», трудящиеся, и «они», эксплуататоры…

«„Мы „их“ нажали, „они“ не смеют охальничать, как прежде. Нажмем еще – сбросим совсем“ – так думает и чувствует рабочий» [Л: 34, 322 – 323].

«Этот рассказ В.И. Ленина, пишет М.С. Ольминский, – вводит нас в сокровенную лабораторию его мысли. Голова ищет „интеллигентским“ путем, путем сложного теоретического анализа „простоты и ясности“ в определении смысла сложного события, чтобы синтезировать результат анализа в лозунгах, которые должны проводиться „с твердой решительностью“. И где другой теоретик-интеллигент легко запутается в неразрешимых противоречиях, там наш вождь выйдет из затруднений при помощи пролетарской классовой точки зрения; она стала второй природой „интеллигента“ Ленина благодаря постоянному с его стороны пристальному вниманию к ходу пролетарской жизни…

Конечно, не фразой рабочего о хлебе был решен в данном случае вопрос о выборе лозунгов: они определились общим результатом теоретического анализа. Но эта фраза сыграла свою роль – приблизительно такую же, какую, по преданию, сыграло падение яблока с дерева в открытии Ньютоном закона всемирного тяготения. И кто сможет счесть все яблоки, которые падали перед глазами Ильича с великолепного и вечно плодоносного дерева пролетарской мысли, чтобы облегчить ему нахождение простого и ясного ответа на сложнейшие политические вопросы?»[221].

Повседневная связь с массами, встречи и беседы с рабочими, крестьянами, представителями интеллигенции, с партийными и государственными работниками были тем каналом, который связывал деятельность Ленина с жизнью и борьбой масс, помогал находить решения сложнейших задач, встававших перед партией и Советским государством.

28 октября 1917 года к Ленину пришли два питерских металлиста – П.Н. Амосов и М.Н. Животов, работавшие в Центральном совете фабрично-заводских комитетов Петрограда. Шел третий день и четвертая бессонная для Ленина ночь революции. Рабочие пришли с клочком бумаги, где с помощью кружочков и треугольников изображалась схема некоего учреждения, которое, по их мнению, должно было регулировать и управлять всем народным хозяйством страны. Проект был более чем несовершенен, недостаточно продуман, но сама идея была чрезвычайно интересна. Они долго сидели над этой бумажкой…[222]. Так рождался знаменитый ленинский декрет о создании Высшего Совета Народного Хозяйства.

1918 год. 10 мая к Ленину приходит со своими мыслями и соображениями питерский рабочий А.В. Иванов, 14 июня – Н.А. Емельянов, через месяц, 12 июля, – рабочий В.Н. Каюров. У них тоже есть идея… Впрочем, об этом пишет в письме «К питерским рабочим» сам Ленин.

«Тов. Каюров побывал в Симбирской губернии, видел сам отношение кулаков к бедноте и к нашей власти. Он понял превосходно то, в чем не может быть сомнения ни для одного марксиста, ни для одного сознательного рабочего: именно что кулаки ненавидят Советскую власть…

Сидеть в Питере, голодать, торчать около пустых фабрик… это – глупо и преступно. Это – гибель всей нашей революции. Питерские рабочие должны порвать с этой глупостью, прогнать в шею дураков, защищающих ее, и десятками тысяч двинуться на Урал, на Волгу, на Юг, где много хлеба, где можно прокормить себя и семьи, где должно помочь организации бедноты, где необходим питерский рабочий, как организатор, руководитель, вождь» [Л: 36, 521 – 522].

Так рождался массовый поход в деревню рабочих, сыгравший важнейшую роль в борьбе за победу революции.

1920 год. 22 декабря. М.И. Калинин собрал совещание беспартийных крестьян – делегатов VIII съезда Советов. Владимир Ильич пришел на это совещание. Многие из присутствовавших не заметили его. Он устроился поудобнее и стал записывать выступления. О чем говорили крестьяне? Из Минской губернии: «Соли, железа и всего, чтобы засеять всю землю». Из Донбасса: «А люди только носят портфель, а ничего не сделали. Не можете – дайте разрешение достать…». Из Иваново-Вознесенской губернии: «При разверстке одинаково облагается и лодырь и старательный, что крайне несправедливо». Из Костромской: «Заинтересовать надо крестьянина. Иначе не выйдет… Сельское хозяйство из-под палки вести нельзя. Давать предпочтение трудящему, а не кто по грибы ходит». Из Екатеринославской: «Более к жизни близко и к сердцу бедных крестьян…» [Л: 42, 382 – 384]. И так 28 выступлений. Свои записи Ленин рассылает всем членам ЦК партии и всем наркомам, потому что и эти выступления есть та самая реальная жизнь со всеми ее проблемами и сложностями, которая диктует партии программу действий.

1921 год. Партия разрабатывает новую экономическую политику. Дни, предшествующие X съезду, заполнены у Владимира Ильича до отказа подготовкой докладов, резолюций, текущей работой, встречами с десятками людей. И среди них – крестьяне… 30 января Ленин долго беседует с тверским крестьянином А.И. Гусевым, 9 февраля с иркутским крестьянином О.И. Черновым (его доклад, по указанию Ленина, публикует «Правда»). 14 февраля Владимир Ильич принимает представительную делегацию (два бедняка, два середняка и два кулака) тамбовских крестьян. И со всеми – обстоятельный, серьезный и деловой разговор, порой споры…

28 февраля к Ленину приходит владимирский крестьянин И.А. Чекунов. Он уже бывал у Ленина и в 1919 году, и в 1920-м и всякий раз с наказами от крестьян, своими проектами. На сей раз у него соображения относительно порядка взимания мясной разверстки. «Старик со светлой головой…»; «очень интересный трудовой крестьянин, по-своему пропагандирующий основы коммунизма»; «сочувствует коммунистам, но не идет в партию, ибо ходит в церковь, христианин (отвергаю-де обряды, но верующий)» – так писал о нем Ленин.

А вот и основное содержание разговора:

«Улучшает хозяйство. Объехал Нижегородскую и Симбирскую губернии, – пишет Ленин о Чекунове. Крестьяне, говорит, потеряли доверие к Соввласти. Можно ли, спрашиваю, поправить налогом? Думает, что да. В своем уезде добился, при помощи рабочих, смены худой Советской власти хорошею.

Вот за таких людей нам надо изо всех сил уцепиться для восстановления доверия массы крестьян. Это основная политическая задача и притом не терпящая отлагательства» [Л: 52, 83, 85 – 86, 372].

По предложению Владимира Ильича Чекунова вводят в состав коллегии Наркомата земледелия.

1 марта 1921 года, буквально накануне X съезда партии, который должен утвердить новую экономическую политику, А.Д. Цюрупа рассказывает Ленину о двух интереснейших уфимских крестьянах, знакомых ему еще по тем давним временам, когда он работал управляющим в имении… В тот же день Ленин посылает телеграмму:

«Уфа. Председателю губисполкома.

Прошу немедленно передать крестьянам села Бекетово, Булгаковской волости, Уфимского уезда (36 верст от Уфы по Оренбургскому тракту) Алексею Романовичу Шапошникову и Тарасу Григорьевичу Кондрову приглашение прибыть теперь же в Москву для совета по важным делам, касающимся крестьянства и крестьянского хозяйства… В случае согласия немедленно устройте поездку в вагоне делегатов партсъезда, обеспечьте на дорогу продовольствием и всем необходимым, окажите всяческое внимание, заботливость» [Л: 52, 311].

Они приехали. 22 марта состоялась их беседа с Лениным… И одним из результатов этой беседы была разработка нового закона о землепользовании, новой инструкции о гужевой повинности…

Если мы внимательно посмотрим биографическую хронику В.И. Ленина, мы увидим, что каждый из поворотных моментов в истории нашей страны, те дни, когда принималось то или иное важное принципиальное решение, буквально окружены вот такими встречами, беседами, разговорами. Непосредственная связь с народом являлась одним из важнейших источников мудрости Ленина и как мыслителя, и как вождя партии, и как руководителя государства, и как человека.

Составляя тезисы для одного из своих выступлений в декабре 1921 года, Ленин записал:

«Жить в гуще.

Знать настроения.

Знать все.

Понимать массу.

Уметь подойти.

Завоевать ее абсолютное доверие».

И, наконец, –

«Не льстить массе…» [Л: 44, 497, 498].

27 марта 1922 года на XI съезде партии Владимир Ильич говорил:

«В народной массе мы все же капля в море, и мы можем управлять только тогда, когда правильно выражаем то, что народ сознает. Без этого коммунистическая партия не будет вести пролетариата, а пролетариат не будет вести за собою масс, и вся машина развалится» [Л: 45, 112].

Вопрос о том, какова должна быть та государственная машина, которая могла бы наиболее полно воплощать революционную творческую инициативу и волю народных масс, был поставлен Лениным еще в начале столетия.

Требование «самодержавия народа», вошедшее в первую программу партии, оппортунисты толковали как обычную парламентскую республику. Для Ленина это понятие означало иное… Не власть, противостоящая народу. И даже не власть, благодетельствующая своих сограждан. В «самодержавии народа», указывал Владимир Ильич, «подчеркивается именно воля народа» [Л: 7, 275; 16, 317], т.е. создание действительно демократического государства, основанного на широчайшей самодеятельности масс.

В 1905 году, характеризуя большевистское требование революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства, Ленин вновь подчеркивал, что имеется в виду «революционное правительство, берущее в руки власть от имени народа, для обеспечения воли народа, для деятельности посредством народа». Он четко характеризует и методы этой деятельности:

«Временное революционное правительство апеллирует к народу. Самодеятельность рабочих и крестьян. Полная свобода. Народ сам устраивает свой быт» [Л: 10, 339, 359].

И революционное творчество самих масс рождает в том же году Советы – ту совершенно новую государственную форму, которая могла наиболее полно осуществить самодеятельность самого народа.

В 1917 году, отвечая буржуазным политикам на их доводы о «некомпетентности» масс в деле управления государством, о необходимости сначала научить народ «демократизму», Ленин писал:

«Мы знаем, что кадеты тоже согласны учить народ демократизму. Кадетские дамы согласны читать, по лучшим английским и французским источникам, лекции для прислуги о женском равноправии… И благодарный народ будет обучаться таким образом наглядно тому, каково республиканское равенство, свобода и братство…

Да, мы согласны, что кадеты… по-своему, преданы демократизму и пропагандируют его в народе. Но что же делать, если у нас несколько иное представление о демократизме?» [Л: 34, 315].

Ленин объяснял «любовь» буржуазии к «демократии»:

«Капиталистам нужна теперь республика, ибо иначе „не сладить“ с народом. Но им нужна республика „парламентарная“, то есть чтобы демократизм ограничился демократическими выборами, правом посылать в парламент людей, которые – по меткому и глубоко верному замечанию Маркса – народ представляют и народ подавляют.

…Необходимо не только представительство по типу демократии, но и постройка всего управления государством снизу, самими массами, их действенное участие в каждом шаге жизни, их активная роль в управлении… Вот единственный путь… дающий возможность идти планомерно, твердо и решительно к социализму, не „вводя“ его сверху, а поднимая громадные массы пролетариев и полупролетариев к искусству государственного управления, к распоряжению всей государственной властью» [Л: 31, 287 – 288].

Ленин прекрасно понимал все трудности, стоявшие на этом пути:

«Мы не утописты. Мы знаем, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством. В этом мы согласны и с кадетами… Но мы отличаемся от этих граждан тем, что требуем немедленного разрыва с тем предрассудком, будто управлять государством, нести будничную, ежедневную работу управления в состоянии только богатые или из богатых семей взятые чиновники. Мы требуем, чтобы обучение делу государственного управления велось сознательными рабочими и солдатами и чтобы начато было оно немедленно, т.е. к обучению этому немедленно начали привлекать всех трудящихся, всю бедноту» [Л: 34, 315].

Великая Октябрьская социалистическая революция, установив диктатуру пролетариата, сделала Россию Республикой Советов. Она не стала некоей неклассовой или надклассовой формой демократии, но это была одновременно и диктатура и самая широкая демократия для трудящихся масс.

В первый день создания первого в мире государства трудящихся Ленин с трибуны Всероссийского съезда Советов заявил:

«…пора отбросить всю буржуазную фальшь в разговорах о силе народа. Сила, по буржуазному представлению, это тогда, когда массы идут слепо на бойню, повинуясь указке империалистических правительств. Буржуазия только тогда признает государство сильным, когда оно может всей мощью правительственного аппарата бросить массы туда, куда хотят буржуазные правители. Наше понятие о силе иное. По нашему представлению государство сильно сознательностью масс. Оно сильно тогда, когда массы все знают, обо всем могут судить и идут на все сознательно» [Л: 35, 21].

Безусловно, те гигантские возможности проявления народной инициативы и самодеятельности, которые были заложены в Советах, не могли реализоваться сразу. Мешали не только те, кто пытался свергнуть эту власть. Мешало не только то, что значительная часть наиболее сознательных рабочих была отвлечена на фронты гражданской войны, где они с оружием в руках отстаивали эту власть. Мешала и общая «некультурность» самих масс. Она проявлялась и в извечном недоверии к государству и власти вообще, и в недостаточном политическом воспитании, и в элементарной неграмотности… Вот почему сам аппарат Советской власти оказался не сразу доступен для всей массы трудящихся.

«Этот низкий культурный уровень, отмечал Владимир Ильич на VIII съезде партии, – делает то, что Советы, будучи по своей программе органами управления через трудящихся, на самом деле являются органами управления для трудящихся через передовой слой пролетариата, но не через трудящиеся массы» [Л: 38, 170].

Указывая на пути преодоления этого недостатка, Ленин говорил, что

«одних законов тут мало. Необходима масса работы воспитательной, организационной, культурной, – чего нельзя сделать быстро законом, что требует громадной длительной работы» [Л: 38, 166].

Этот путь и стал главным направлением дальнейшего развития и совершенствования всей системы социалистической демократии.

Но и в те годы, при всех отмечавшихся Лениным недостатках, власть Советов с момента своего создания дала миру принципиально новый, невиданный доселе тип пролетарского государства и пролетарской демократии.

«Сотни лет, – отмечал Владимир Ильич на XI съезде РКП(б), – государства строились по буржуазному типу, и впервые была найдена форма государства не буржуазного. Может быть, наш аппарат и плох, но говорят, что первая паровая машина, которая была изобретена, была тоже плоха, и даже неизвестно, работала ли она. Но не в этом дело, а дело в том, что изобретение было сделано. Пускай первая паровая машина по своей форме и была непригодна, но зато теперь мы имеем паровоз. Пусть наш государственный аппарат из рук вон плох, но все-таки он создан, величайшее историческое изобретение сделано, и государство пролетарского типа создано…

Советский тип государства нами завоеван, – это есть шаг вперед всего человечества…» [Л: 45, 108 – 109, 110].

Ленин учил коммунистов неустанно укреплять связи с народом. Он считал, что усилия партии в борьбе за революционное преобразование общества оказались бы бесплодными, если бы она не опиралась в своей деятельности на величайшую революционную энергию и творческую самодеятельность трудящихся масс. В этом – источник силы и крепости Коммунистической партии и Советского государства.

«Масса трудящихся, говорил Ленин, – за нас. В этом наша сила. В этом источник непобедимости всемирного коммунизма» [Л: 39, 266].

Ленинизм стал исторической реальностью.

С ним «связаны самые выдающиеся революционные свершения двадцатого столетия: Великая Октябрьская социалистическая революция, ознаменовавшая начало новой эпохи в истории человечества, образование мировой системы социализма, грандиозные освободительные битвы и победы, одержанные рабочим классом, трудящимися над капитализмом. Имя Ленина стало символом пролетарских революций, социализма и прогресса, символом коммунистического преобразования мира»[223].

Идя по пути, указанному Лениным, советский народ под руководством Коммунистической партии в кратчайшие исторические сроки сумел превратить нашу Родину в могучую социалистическую державу. Советская республика стала первой страной научного планирования социальных и экономических процессов в интересах широчайших народных масс. Впервые обществом стали править не слепые экономические силы, а разумная воля, опирающаяся на познание объективных законов развития общества. И если ранее нелепо было бы размышлять о «строительстве» феодализма или капитализма, то строительство – социализма и коммунизма стало фактом.

«Всемирно-историческим итогом деятельности КПСС и советского народа по воплощению в жизнь ленинских идей, – указывается в постановлении ЦК КПСС „О 110-й годовщине со дня рождения Владимира Ильича Ленина“, – явилось построение развитого социалистического общества, в котором все более полно раскрываются созидательные силы нового строя, его подлинно гуманная сущность».

Социалистический строй стал качественно новым этапом в развитии мировой цивилизации, новым типом социального прогресса. Новое звучание приобрели при социализме общечеловеческие ценности, выработанные в длительном и трудном движении всемирной истории. Оценка его достижений в этом плане убедительно показывает, что именно последовательная реализация ленинских идей, принципов и идеалов дает разумные ответы на самые острые проблемы современности и эффективно решает их, обеспечивает надежное наследование и непрерывное развитие всех общечеловеческих культурных богатств и ценностей, всех достижений человечества, его труда и разума. И только эти идеи и принципы в состоянии на деле больше всего и лучше всего выражать в каждой стране национальные интересы народа, так же как в мировом масштабе интересы прогрессивного развития человечества в целом.

«Ленин жил для людей и среди людей… Скромность и простота, подлинная человечность, уважение и доверие к людям, личное участие в их судьбах соединялись в Ленине с твердой принципиальностью, с требовательностью к себе и к другим; мудрость и дальновидность с неутомимой деловитостью, непреклонной волей; эрудиция и острота ума великого ученого – с искренней любовью к жизни, к ее подлинным ценностям и радостям.

Таким был Владимир Ильич Ленин – мыслитель, революционер, человек. Его учение всегда будет призывом и руководством к действию, его жизненный подвиг – вдохновляющим примером для коммунистов, для миллионов людей»[224].