Штрихи к портрету: В.И. Ленин – мыслитель, революционер, человек - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Владлен Терентьевич Логинов (Что такое «хороший человек»?) #6

Что такое «хороший человек»?

В начале XX века, наблюдая суетность и мелкое тщеславие профессиональных буржуазных политиков, многие вполне соглашались с Карлейлем, считавшим Наполеона последним великим государственным деятелем на земле.

Русская революция внесла в эти представления свои поправки.

«История давно уже показывала, – писал Ленин, – что великие революции в ходе своей борьбы выдвигают великих людей и развертывают такие таланты, которые раньше казались невозможными» [Л: 38, 78].

Русская революция выдвинула могучую плеяду гигантов, которыми могла бы гордиться история любой страны и любого народа.

Американский полковник Раймонд Робинс, находившийся в Петрограде в 1917 – 1918 годах с миссией Красного Креста, неоднократно бывавший в Смольном, встречавшийся с Лениным, человек, которого трудно заподозрить в предвзятости, писал:

«…Совет Народных Комиссаров, если основываться на количестве книг, написанных его членами, и языков, которыми они владели, по своей культуре и образованности был выше любого кабинета министров в мире»[93].

И Ленин в глазах всего мира был признанным руководителем этого правительства.

Для многих современников его личность была неразрывно связана с революцией и той ролью, которую он в ней сыграл. Но все они великолепно понимали, что он занял столь выдающееся место в великой революции только потому, что был личностью гениальной. Они могли не разделять всех его идей, они пытались по-своему бороться за идеалы мира, демократии, просвещения народов, но и им было ясно, что для достижения этих идеалов Ленин, коммунисты сделали гораздо больше, чем любые другие государственные деятели и политические партии, которых знала история.

В 1920 году с Лениным беседовал Герберт Уэллс. После встречи сдержанный англичанин записал:

«До тех пор не приходилось встречать столь оригинального мыслителя».

Но автор «Машины времени», человек, пытавшийся заглянуть в далекое будущее, не поверил в реальность того пути, по которому уже шла Россия. Ленин так и остался для него «кремлевским мечтателем»… Прошли еще годы, и Уэллс записал:

«Я далеко не сторонник теории об исключительной роли „великих людей“ в жизни человечества, но уж если говорить о великих представителях нашего рода, то я должен признать, что во всяком случае Ленин был действительно великий человек…»[94].

Ромен Роллан писал:

«Я не разделял идей Ленина и русского большевизма и никогда не скрывал этого. Я слишком индивидуалист (и идеалист), чтобы примириться с марксистским кредо и его материалистическим фатализмом. Но именно поэтому я придаю величайшее значение великим личностям, именно потому я питаю к Ленину чувство крайнего восхищения.

Я не знаю другой, столь же могучей личности в Европе нашего века… Никогда еще человечество не создавало властителя дум и людей столь абсолютно бескорыстного»[95].

Американский епископ Броун, говоря о «глубоком восхищении», которое испытывают по отношению к Ленину «миллионы людей, не интересующихся социалистическим движением», выражается еще более категорично:

«Я считаю, что он был самым великим из всех людей, которые когда-либо жили»[96].

Бернард Шоу, для которого политические деятели всегда были лишь объектом насмешек, в 1921 году дарит Ленину свою книгу, как

«единственному европейскому правителю, который обладает талантом, характером и знаниями, соответствующими его ответственному положению»[97].

Ту же мысль коротко формулирует и Джон Рид:

«Необыкновенный народный вождь, вождь исключительно благодаря своему интеллекту…»[98].

Мы уже приводили записи о Ленине делегатов II конгресса Коминтерна. Их писали не политические юнцы, восторженно взирающие на своего вождя. За спиной делегатов стояла большая жизнь, политический опыт. Они даже немного стеснялись своих эмоций…

«Я, – писал Мак-Лейн, – не приверженец культа героев. Социалистическое движение так грандиозно, что в сравнении с ним даже его величайшие вожди кажутся пигмеями. Однако, несмотря на все это…»[99].

«Мы, – указывал Серрати, – не поклонники фетишей, и с нашей, коммунистической точки зрения отдельные личности в исторических событиях играют роль путеводных вех, но…»[100].

Но за этими оговорками стояло то, что являлось для них принципиально важным…

«На Вашем примере, товарищ, – писал чешский делегат М. Ванек, – видно, что пролетарская революция требует не только объективных условий в общественном строе, но и творческих носителей идей, личностей, в равной мере проницательных и гениальных духом…»[101].

К аналогичному выводу пришел и итальянский коммунист, профессор Антонио Грациадеи:

«Подобного положения нельзя достигнуть, не обладая из ряда вон выходящими умственными и нравственными достоинствами»[102].

Оценивая тех или иных политических деятелей революции, Ленин всегда указывал на исключительную важность не только их теоретических воззрений, интеллектуальных и организационных способностей, но и их нравственного облика.

«В той кипучей борьбе, какой является революция, – говорил Владимир Ильич в день похорон Я.М. Свердлова, – на том особом посту, на котором стоит всякий революционер… громадное значение имеет крупный, завоеванный в ходе борьбы, бесспорно непререкаемый моральный авторитет, авторитет, почерпающий свою силу, конечно, не в отвлеченной морали, а в морали революционного борца, в морали рядов и шеренг революционных масс» [Л: 38, 77].

Именно таким непререкаемым моральным авторитетом обладал сам Владимир Ильич.

«..Этика не что иное, как единство нашего я. Это суждение полностью применимо к Ленину, – отмечала голландская писательница Генриетта Роланд-Гольст. – Эпохи социальных переходов и потрясения старых форм производства и форм старого уклада жизни всегда являются также эпохами внутренней разорванности личности. В такие времена имеется лишь очень немного людей вполне цельных и внутренне крепких. Ленин был таким человеком, он был вылит из одного цельного куска, и отсюда вытекает целостность его жизни»[103].

Мы уже приводили слова Ленина:

«Не понимая дел, нельзя понять и людей иначе, как… внешне» [Л: 47, 221].

Поэтому Ленин – «самый человечный человек» неотделим от Ленина – политика и государственного деятеля, Ленина – мыслителя и ученого. И отделять жизнь «частную» от деятельности общественной, искать «человека» вне дела, которому Ленин отдал всего себя, значит идти по пути упрощения.

Для обывателя человечность героя – это прежде всего снижение героя до уровня «обыкновенного человека». В жизни великого человека, будь то политический деятель, поэт, ученый или артист, его интересует только быт, «бытовщинка»… Точнее, его интересует, как великий человек делает то, что делает повседневно он, обыватель. То, чего он, обыватель, не делает, его уже не интересует.

Горький писал, что в этом проявляется стремление мещан

«не только принизить выдающегося человека до уровня понимания своего, но и попытаться свалить его под ноги себе, в ту липкую, ядовитую грязь, которую они, сотворив, наименовали „обыденной жизнью“»[104].

И надо сказать, что делается это не всегда безуспешно.

Академик М.И. Авербах, лечивший Ленина, справедливо заметил:

«Жизненный опыт и изучение биографии великих людей учат, что личной жизнью их большей частью не следовало бы интересоваться. Не часто встречаются люди, которые везде были бы одинаковы – и на трибуне, и у себя дома, у которых общественная и личная жизнь составляла бы одно целое… В громадном большинстве случаев личная жизнь даже замечательных людей оказывается крайне не интересной или стоит в полном противоречии с той общественной ролью, какую играет этот человек. Поэтому широкой публике, особенно людям узким, мещански настроенным, не умеющим отделять идеи от человека, не умеющим прощать крупным людям обыкновенных общечеловеческих слабостей, действительно не следует интересоваться частной жизнью людей, играющих общественную роль. Но в данном случае, по отношению к Владимиру Ильичу, я смело и, повторяю, с удовольствием стану рассказывать вам о его частной жизни»[105].

Широко известны многочисленные рассказы, воспоминания, документы, свидетельствующие о скромности и простоте Владимира Ильича в быту, общении с людьми… Но простота простоте рознь. Иной «скромник» столь афиширует свою добродетель – смотрите, мол, каков я, – что она обращается в свою противоположность.

Луначарский рассказывает, как в 1918 году, когда, в связи с ранением Владимира Ильича, газеты запестрели многочисленными статьями о нем, авторы которых не скупились на эпитеты и гиперболы, Ленин пригласил к себе старых партийцев Ольминского, Лепешинского, Бонч-Бруевича и Луначарского. Такого рода статьи, сказал он, явление просто неприличное, а с точки зрения марксизма – сугубо вредное. Владимир Ильич попросил товарищей объехать редакции газет и «наложить тормоз на всю эту историю». И, объясняя, почему он этого не сделал сам, Ленин сказал:

«Мне самому было бы неудобно воспретить такого рода явление. В этом тоже было бы что-то смешное, претенциозное»[106].

В чем заключались побудительные мотивы этой скромности вождя и человека, проявлявшиеся буквально во всем?

«…Ленин в высшей степени обладал качествами, – пишет Горький, – свойственными лучшей революционной интеллигенции, самоограничением, часто восходящим до… логики одного из героев Л. Андреева: „Люди живут плохо – значит, я тоже должен плохо жить“.

В тяжелом, голодном 19 году Ленин стыдился есть продукты, которые присылали ему товарищи, солдаты и крестьяне из провинции. Когда в его неуютную квартиру приносили посылки, он морщился, конфузился и спешил раздать муку, сахар, масло больным или ослабевшим от недоедания товарищам…

– Присылают, точно барину! Как от этого отвадишь? Отказаться, не принять – обидишь. А кругом все голодают»[107].

Альберт Рис Вильямс, рассказывая о быте и тех спартанских условиях, в которых жил Ленин, тоже приходит к аналогичному выводу:

«Ленин переносил эти лишения не из аскетических побуждений. Он просто проводил в жизнь принцип равенства»[108].

Но не было ли в этом какого-то насилия над собой, вызванного условиями гражданской войны? На этот вопрос хорошо ответил Авербах. Описав квартиру Владимира Ильича, он заключил:

Это было «жилище нетребовательного, но истинно культурного человека, – все просто, чисто, опрятно, все на месте, без блеска, без шика, никаких предметов роскоши, никаких вещей неизвестного назначения, но зато есть все, что нужно много работающей семье, живущей исключительно интеллектуальными интересами. И эта простота, скромность и рациональность обстановки не производили впечатления чего-то искусственного, надуманного, умышленно сделанного напоказ для примера другим. Совсем нет. Выросший в небогатой семье, где пропитание добывалось только личным трудом, променяв затем карьеру, быть может, выдающегося ученого или профессора на деятельность подпольного организатора нового мира, вынужденного почти всю жизнь проводить в нужде и лишениях, Владимир Ильич научился ценить простоту и скромность жизни, слился с ними душой… Одним словом, это не было умышленное воздержание от излишеств, а естественное отсутствие потребности в том, без чего можно обойтись…»[109].

Но, пожалуй, наиболее полный и глубокий ответ, объясняющий одновременно и отвращение Ленина к возвеличиванию его личности, и скромность его быта, дала М.И. Ульянова.

«Владимир Ильич, – писала она, – прекрасно знал себе цену и понимал свое значение, и простота и скромность, отличавшие его, были не признаком недооценки им этого значения и не преуменьшением своей роли, а проявлением подлинно высокой, гениальной культуры»[110].

Ленин и Крупская не любили, когда кто-либо изображал их жизнь как некое аскетическое подвижничество.

«Расписывают нашу жизнь, писала Надежда Константиновна, – как полную лишений. Неверно это. Нужды, когда не знаешь, на что купить хлеба, мы не знали… Жили просто, это правда. Но разве радость жизни в том, чтобы сытно и роскошно жить?»[111].

И в этом вопросе, поставленном Крупской, по существу и заключался сам ответ.

Относясь таким образом к своему собственному быту, Ленин отнюдь не навязывал это отношение другим. Его письма с просьбами об улучшении материальных или жилищных условий товарищам, его забота об их здоровье и быте достаточно хорошо и широко известны.

В этой связи интересна одна черточка, подмеченная Авербахом:

«Врачу трудно обойтись без разных мелких житейских вопросов чисто личного характера. И вот этот человек, огромного, живого ума, при таких вопросах обнаруживал какую-то чисто детскую наивность, страшную застенчивость и своеобразную неориентированность. Но это не была наивность и растерянность старого немецкого ученого, который витал в эмпиреях и не понимал того, что совершается у него под носом. Ничего подобного у Ленина не было. Это было глубоко философское пренебрежение, невнимание серьезного человека к мелочам жизни и своему физическому „я“, и именно только своему личному. Стоило Владимиру Ильичу узнать о каких-нибудь затруднениях у своих близких или товарищей и друзей, как являлась необычайная энергия, внимание, заботливость, большой житейский опыт и, что называется, умение чужую беду руками развести»[112].

О формировании у Ленина такого отношения к бытовой стороне жизни Надежда Константиновна писала:

«В свое время Владимир Ильич много читал Писарева… Писарев в соединении с Чернышевским и Марксом создавал особый тип радикализма, которого никогда не знала Европа. Это критическое отношение к быту, стремление создать новый быт характерно было… Это была не старая показная нигилистячина, показная и крикливая. Но это был глубокий внутренний разрыв со всем помещичье-буржуазным укладом, попытка создать новые, не связанные никакими условностями человеческие отношения»[113].

Вот почему Крупскую глубоко оскорбляли слащаво-сентиментальные рассказики о «простом» быте «вождя», понимаемом сугубо по-обывательски.

«Меньше всего, пишет она, был Ильич, с его пониманием жизни и людей, с его страстным отношением ко всему, тем добродетельным мещанином, каким его иногда теперь изображают: образцовый семьянин, жена, деточки, карточки семейных на столе, книга, ваточный халат, мурлыкающий котенок на коленях, а кругом барская „обстановочка“, в которой Ильич „отдыхает“ от общественной жизни. Каждый шаг Владимира Ильича пропускают через призму какой-то филистерской сентиментальности»[114].

Да, было и с котенком (этот кинокадр всем известен), было и с детьми

(«…К детям был внимателен и ласков Владимир Ильич, – пишет Крупская, …какими ласковыми глазами следил Ильич за ребятами, внимательно прислушивался к их детской болтовне, ласково смеялся, смотрел, как слушают они сказки, заботился, чтобы ничем их не стесняли»[115]).

Все это было. Но было и нечто другое – Ленин и Октябрь, Ленин и Брест, Ленин и нэп. И в этих событиях проявлялся не только Ленин-вождь, Ленин-мыслитель, но и Ленин-человек. И без этих событий мы никогда не расскажем ни о Ленине, ни о том, что такое пролетарская революция, что такое диктатура пролетариата.

«Ленин был добрый человек, говорят иные. – Это опять пишет Крупская, – Но слово „добрый“, взятое из старого лексикона добродетелей, мало подходит к Ильичу, оно как-то недостаточно и неточно»[116].

5 августа 1918 года в Кучкинской волости, Пензенского уезда, кулаки подняли мятеж. Отсюда он стал распространяться на другие уезды. Пенза была одной из немногих губерний, откуда хлеб шел в Питер и Москву. Встал вопрос буквально о жизни и смерти миллионов рабочих. И Ленин посылал телеграмму за телеграммой пензенским руководителям, требовал

«с величайшей энергией, быстротой и беспощадностью подавить восстание кулаков, взяв часть войска из Пензы, конфискуя все имущество восставших кулаков и весь их хлеб» [Л: 50, 144].

В телеграмме 14 августа Ленин писал:

«…Вы обнаруживаете мягкость при подавлении кулаков. Если это верно, то Вы совершаете великое преступление против революции» [Л: 50, 149].

В конце 1918 года более сотни московских рабочих приехали в Курскую губернию для закупки хлеба. Но член Курского центрозакупа, ссылаясь на целый ряд постановлений и узаконений, отправил их обратно. Такого рода сугубо формалистское, пренебрегающее судьбами живых людей соблюдение буквы закона представителем и должностным лицом Советской власти могло лишь дискредитировать ее в глазах рабочих. Вот почему 6 января 1919 года Ленин телеграфирует в Курскую чрезвычайную комиссию:

«Немедленно арестовать Когана, члена Курского центрозакупа, за то, что он не помог 120 голодающим рабочим Москвы и отпустил их с пустыми руками. Опубликовать в газетах и листками, дабы все работники центрозакупов и продорганов знали, что за формальное и бюрократическое отношение к делу, за неумение помочь голодающим рабочим репрессия будет суровая, вплоть до расстрела» [Л: 50, 238].

О другом эпизоде 1919 года на сей раз о реакции Ленина на несоблюдение постановлений Советской власти, на попытки обойти их с помощью протекции и «блата» – рассказывает Е.Я. Драбкина… Существовала в то время специальная Комиссия по борьбе с дезертирством. Возглавлял ее старый член партии С.С. Данилов. Организация эта достаточно сурово, жестко и последовательно боролась против всех тех, кто пытался уклониться от мобилизации и службы в Красной Армии. Но однажды Данилов узнал, что начальник мобилизационного отдела Народного Комиссариата путей сообщения пустился во все тяжкие, чтобы уберечь от армии своего сотрудника. Данилов доложил об этом на заседании Совета Обороны.

«Владимир Ильич аж побелел от бешенства, – рассказывал Данилов, – но и бровью не повел. Говорит: „Предлагаю следующее постановление: „Заслушав сообщение товарища Данилова о неправильном возбуждении ходатайства об отсрочке такому-то, поручить ВЧК арестовывать начальника мобилизационного отдела НКПС имярек в течение ближайших пяти воскресений““»[117].

Сегодня, когда право критики и обращения с жалобами на действия любых должностных лиц, государственных и общественных органов зафиксировано в новой Конституции СССР, интересно проследить, как относился к этому праву Ленин…

В мае 1919 года к Ленину приезжал из Новгорода председатель местного артельсоюза А.А. Булатов. Они встретились, беседовали. 20 мая Ленин получил телеграмму, сообщавшую, что после возвращения в Новгород Булатов был арестован. В тот же день Ленин телеграфирует Новгородскому губисполкому и Чрезвычайной комиссии:

«По-видимому, Булатов арестован за жалобу мне. Предупреждаю, что за это председателей губисполкома, Чека и членов исполкома буду арестовывать и добиваться их расстрела» [Л: 50, 318].

А вот другой эпизод… В декабре 1921 года Владимир Ильич шлет телеграмму в Иркутск:

«Немедленно выясните причины заключения в иркутскую тюрьму рабочего Котова из Черемховского хозотдела. Письмом на имя Ленина от 23 августа он жаловался на неправильность выборов в Черемховский горсовет… Если это причина – немедленно освободить, привлечь к суду и чистке виновников ареста, кто бы ни были» [Л: 54, 60 – 61].

Бюрократизм и волокита чиновников, за которыми Владимир Ильич видел прежде всего равнодушие к судьбам людей, порочащее Советскую власть, вызывали у него столь же яростную реакцию… В 1921 году в Советской республике, истощенной и разоренной многолетней войной, после страшной засухи начался голод. Новая экономическая политика, проводившаяся партией, постепенно выводила страну из кризиса, но зима 1921/22 года была тяжелой. Страна голодала. И в этот момент, в феврале 1922 года, выяснилось, что за границей можно приобрести несколько десятков тысяч пудов мясных консервов.

Политбюро ЦК партии предложило Наркомвнешторгу ускорить их покупку. Но… началась бюрократическая канитель и волокита. Корабль с консервами уже стоял в Лиепайском порту, а вопрос о консервах все еще обсуждался и рассматривался в различных учреждениях. Проходили дни, недели… а в это время каждый день люди пухли от голода… 3 марта Ленин обращается с письмом в Политбюро ЦК:

«…идиоты две недели ходят и говорят! За это надо гноить в тюрьме…» [Л: 44, 429].

Впрочем, об этой истории Ленин подробно рассказывал на XI съезде партии:

«Когда я впервые об этом услышал, я написал письменное предложение в ЦК: по-моему, всех, кроме членов ВЦИК, которые, вы знаете, неприкосновенны, всех, кроме членов ВЦИК, из московских учреждений посадить в худшую московскую тюрьму на 6 часов, а из Внешторга – на 36 часов… У нас есть пролетарский суд в Москве, и он должен притянуть тех, которые виновны, почему несколько десятков тысяч пудов консервов не куплены» [Л: 45, 103, 104].

В декабре 1921 года Ленин писал председателю ВСНХ П.А. Богданову, что ответработников, виновных в волоките и нераспорядительности, необходимо судить открытым судом, –

«его общественное значение, в 1000 раз большее, чем келейно-партийно-цекистски-идиотское притушение поганого дела о поганой волоките без гласности… Мы не умеем гласно судить за поганую волокиту: за это нас всех и Наркомюст сугубо надо вешать на вонючих веревках. И я еще не потерял надежды, что нас когда-нибудь за это поделом повесят».

И далее, определяя меру наказания за волокиту и бюрократизм, Ленин выражается совсем уж «не парламентски»:

«…будем сажать за это профсоюзовскую и коммунистическую сволочь (суд, пожалуй, помягче выразится) в тюрьму беспощадно» [Л: 54, 87, 89].

Гласный суд по делам о бюрократизме и волоките Ленин считал совершенно необходимым даже

«не столько ради строгого наказания… но ради публичной огласки и разрушения всеобщего убеждения в ненаказуемости виновных» [Л: 54, 71].

Если же бюрократизм был связан с такими явлениями, как очковтирательство и бесхозяйственность, наносящими урон народному добру, то в таких случаях Ленин считал необходимой и более суровую личную ответственность руководителей. В феврале 1922 года Владимир Ильич писал заместителю наркома финансов:

«Обдуманы ли формы и способы ответственности членов правлений трестов за неправильную отчетность и за убыточное ведение дела?.. Тут нужен ряд образцовых процессов с применением жесточайших кар. НКюст, кажись, не понимает, что новая экономическая политика требует новых способов, новой жестокости кар» [Л: 54, 160].

И совершенно неумолимым Ленин был в тех случаях, когда речь шла о сознательном расхищении народного государственного имущества и ценностей… В 1921 году в Подмосковье был предпринят интереснейший опыт соединения нескольких совхозов, находившихся в ведении военного ведомства, с окрестными промышленными предприятиями в единое хозяйственное целое. Перед этими комбинированными предприятиями (сегодня мы сказали бы «комплексами» или аграрно-промышленными объединениями) ставилась важнейшая государственная задача практически проверить правильность и целесообразность ряда декретов по экономическим вопросам. Однако к концу года выяснилось, что к этому важнейшему делу начинает примазываться какое-то жулье и «раскрадывается таким образом государственное имущество чудовищно». Реакция Ленина была более чем определенна:

«…я за расстрел по таким делам» [Л: 54, 57].

Можно ли дать точную оценку этим ленинским поступкам и действиям с точки зрения обычных обывательских «добродетелей» или мерок? Так «добренький» он был или не очень? Для того чтобы разобраться в этом вопросе, понять, каковы отправные, исходные побудительные мотивы его поступков, попробуем проанализировать еще один очень простой эпизод…

Май 1919 года. Советская Республика окружена кольцом фронтов. Всюду упорные бои. В тылу то тут, то там вспыхивают контрреволюционные мятежи. Красная Армия нуждается во всем: в оружии, обмундировании, продовольствии, лошадях… Приходится прибегать к реквизициям. И вот 13 и 14 мая в Совнарком поступают два письма. Одно из Ярославской губернии от крестьянина Ф. Романова, второе из Московской губернии от крестьянина И. Калинина. Оба жалуются на неправильную реквизицию лошадей.

Эти письма направляются в мобилизационную комиссию при Главном полевом штабе, но оттуда почему-то их пересылают в Особую комиссию по столичным делам. Здесь они попадают в руки одного из сотрудников, который, прочитав крестьянские бумаги, пишет свою резолюцию…

Но прежде чем сказать, как и что он написал, давайте попробуем на минутку стать на точку зрения этого работника…

Идет гражданская война. Республика в огне. Положение чрезвычайно напряженное. В такое время надо думать о судьбах мировой революции или по крайней мере о судьбах миллионов… И вот именно в этот напряженнейший момент какие-то явно несознательные крестьяне хлопочут о каких-то двух несчастных кобылах, т.е. о своих сугубо шкурных интересах… Исходя из этой чиновничьей логики (которая и состоит в том, что интересы государства и интересы людей, населяющих это государство, рассматриваются как нечто обособленное и самостоятельное), он и пишет свою резолюцию: «Работы и так много, пустяками заниматься некогда».

20 мая (в тот же день, что и телеграмма о Булатове) крестьянские письма с этой резолюцией попадают на стол к Владимиру Ильичу…

Но прежде чем сказать, как он реагировал на приведенную резолюцию, давайте попробуем на минутку стать на точку зрения крестьянина…

Революция дала крестьянину землю. Это то, о чем многомиллионное крестьянство России давно мечтало, и оно готово защищать Советскую власть… Но полученную землю надо обрабатывать, а война выбила лошадей, коров… Если у тебя есть земля и есть лошадь, можешь пахать, сеять, убирать урожай – все ясно. А если нет лошади? Тогда, к сожалению, тоже все ясно: надо шить суму и идти побираться… Только вот подавать некому, ибо в стране голод.

Таким образом, для крестьянина Ф. Романова или И. Калинина вопрос о лошади это один из главных жизненных вопросов. И когда к Ленину попадают крестьянские бумаги с резолюцией «пустяками заниматься некогда», он пишет свою резолюцию:

«…в Государственный контроль для ареста ответившего так чиновника» [Л: 50, 319].

В этом конкретном споре между чиновником и крестьянином по проблеме – что есть главное, а что «пустяки» – Ленин стоял на позиции крестьянина. Для него Советская власть являлась понятием, охватывающим не только процессы и события «мирового масштаба», но и судьбу каждого рабочего, каждого крестьянина. И человек, который мог считать жизненно важный для труженика вопрос «пустяками», – такой человек, по мнению Ленина, не мог быть работником Советской власти.

И, наконец, еще один эпизод…

Весной 1919 года Ленин получил большое открытое письмо от воронежского профессора М.П. Дукельского, «письмо, – как выразился Владимир Ильич, – злое и, кажется, искреннее». Дукельский писал о неправильной, с его точки зрения, политике, проводившейся по отношению к интеллигенции, о засоренности большевистской партии авантюристическими элементами и привел, в частности, случай, когда «начальник отряда, расквартированного в учебном заведении, где я преподаю», потребовал, «чтобы я обязательно спал с женой в одной кровати».

Ленин опубликовал это письмо в «Правде», сопроводив его своим ответом.

«Если бы мы „натравливали“ на „интеллигенцию“, – писал Владимир Ильич, – нас следовало бы за это повесить. Но мы не только не натравливали народ на нее, а проповедовали от имени партии и от имени власти необходимость предоставления интеллигенции лучших условий работы. Я это делал с апреля 1918 года, если не раньше».

Подробно разъяснив этот вопрос, Ленин далее пишет:

«Автор требует, чтобы мы очистили нашу партию и наши правительственные учреждения от „бессовестных случайных попутчиков, от рвачей, авантюристов, прихвостней, бандитов“.

Правильное требование. Мы его давно поставили и осуществляем. …Пойманных бандитов, рвачей, авантюристов мы расстреливаем и расстреливать будем. Но, чтобы очищение шло полнее и быстрее, надо, чтобы искренняя беспартийная интеллигенция помогала нам в этом. …Если употребить выражение открытого письма, тогда муки родов нового общественного уклада значительно сократятся и облегчатся».

И, наконец, Ленин обстоятельно разбирает тот случай, который приводит в своем письме Дукельский… Хотя известно, пишет Владимир Ильич, «что в „среднем“ на российского гражданина никогда по одной кровати не приходилось», желание «интеллигентных людей иметь по две кровати, на мужа и на жену отдельно, есть желание законное (а оно, несомненно, законное)…».

Но

«был ли неправ начальник отряда в данном случае? – спрашивает Ленин. – Если не было грубости, оскорблений, желания поиздеваться и т.п. (что могло быть и за что нужно карать), если этого, повторяю, не было, то, по-моему, он был прав. Солдаты измучены, месяцами не видали ни кроватей, ни, вероятно, сносного ночлега вообще. Они защищают социалистическую республику при неслыханных трудностях, при нечеловеческих условиях, и они не вправе забрать себе кровать на короткое время отдыха? Нет, солдаты и их начальник были правы.

Мы против того, чтобы общие условия жизни интеллигентов понижались сразу до средних… Но война подчиняет себе все, и ради отдыха для солдат интеллигенты должны потесниться. Это не унизительное, а справедливое требование» [Л: 38, 220 – 222].

Владимир Ильич всегда стоял на точке зрения рабочего, трудящихся масс, на точке зрения защиты интересов пролетарской революции.

«…Я передумывала всю его жизнь, – говорила после смерти Ленина Крупская, – и вот что я хочу сказать вам. Сердце его билось горячей любовью ко всем трудящимся, ко всем угнетенным»[118].

Это было главным, что определяло его позицию в жизни. И позицию как ученого, теоретика, мыслителя и позицию как человека. Без этого никогда нельзя понять движущие мотивы, причины его поступков. Потому что исходили они не из понимаемых по-мещански тех или иных добродетелей «вообще». Они исходили именно из этой партийной позиции.

В 1903 году, характеризуя конечную цель борьбы – социализм, Владимир Ильич как бы мимоходом замечает:

«Это – великое дело, и на такое дело не жалко и всю жизнь отдать» [Л: 7, 183].

Борьба за счастье людей была для Ленина не только высшей целью, смыслом жизни, но и главным критерием в определении своего отношения к другим людям.

Если человек глух к чужим страданиям, если его не волнуют и не трогают судьбы обездоленных и угнетенных – такой «бездушный» человек всегда вызывал у Владимира Ильича лишь чувство глубочайшего презрения, как человек безнравственный, морально ущербный.

Говоря о том влиянии, которое оказал на него Чернышевский, Владимир Ильич как-то сказал: величайшая заслуга Чернышевского состояла в том, что он

«показал, что всякий правильно думающий и действительно порядочный человек должен быть революционером…»[119].

Почему же именно революционером? Потому что и для Чернышевского и для Ленина, когда они думали о счастье людей, речь шла не об умозрительном и сентиментальном сострадании к «униженным и оскорбленным» и тем более не о частной благотворительности, а прежде всего о революционной политической борьбе, ибо не было в тогдашней России иной возможности избавиться от всякого угнетения и несправедливости.

Но одна из важнейших особенностей политической борьбы состоит как раз в том, что общие слова и широковещательные декларации ничего в ней не значат. Потому что общими словами можно прикрыть все что угодно… Все глобальные проблемы, стоящие перед человечеством, политическая борьба трезво и беспощадно разменивает на весьма существенные и очень конкретные вопросы, ответы на которые и определяют пути решения всей проблемы. И эти ответы может дать только определенное мировоззрение, определенная классовая позиция.

Для Ленина дело борьбы за освобождение пролетариата и всех угнетенных было органически слито с марксизмом и революционной партией рабочего класса. Вот почему, как рассказывает Кржижановский, Владимир Ильич сердился, когда ему приходилось выслушивать характеристики какого-либо человека в качестве вообще «хорошего» человека.

«При чем тут „хороший“, – аргументировал он. – Лучше скажите-ка, какова политическая линия его поведения…»[120].

Решая конкретные вопросы, встававшие перед партией, Ленин никогда не проявлял нетерпимости.

«Ему чужда была всякая мелочность, – писала Крупская, мелкая зависть, злоба, мстительность, тщеславие… Ленин боролся, резко ставил вопросы, но никогда не вносил он в споры ничего личного, подходил к вопросам с точки зрения дела, и потому товарищи обычно не обижались на его резкость»[121].

В 1900 году, отмечая «крайности» полемики между различными социал-демократическими группами, Владимир Ильич указывал:

«…нам теперь надо быть осторожнее: не в том смысле, чтобы хоть на капельку поступаться принципами, а в том смысле, чтобы без нужды не озлоблять людей, работающих, по мере их разумения, для социал-демократии» [Л: 46, 38].

Через два десятилетия, в декабре 1921 года, Ленин пишет Н. Осинскому, усмотревшему в критике своих коллег по Наркомату земледелия лишь стремление «подсидеть» его:

«…надо не видеть „интригу“ или „противовес“ в инакомыслящих или инакоподходящих к делу, а ценить самостоятельных людей» [Л: 54, 73].

Ленин мог терпимо отнестись и к каким-то чрезвычайно неприятным для него личным недостаткам других людей. Вскоре после Октября, например, к нему в приемную пришел работать молодой матрос С. Сидоренко.

Он «был моим личным секретарем несколько дней, – писал Владимир Ильич. – Я был им вполне доволен. Уволен он был за один случай, когда в пьяном виде он кричал, как мне передали, что он секретарь Ленина».

Владимиру Ильичу такого рода поступок был глубоко противен. Но когда Сидоренко пришел к нему и, сгорая от стыда, попросил направить его на другую работу, Ленин написал Дзержинскому:

«Сидоренко говорит мне, что он глубоко покаялся. И я лично склонен вполне верить ему; парень молодой, по-моему, очень хороший. К молодости надо быть снисходительным» [Л: 50, 48].

Но каждый раз, когда разногласия или конфликты затрагивали коренные интересы трудящихся, партии, революции, Ленин занимал жесткую и непримиримо последовательную позицию.

«У кого есть хоть капля политической чести и политической честности, – писал он, – тот должен… занять определенную позицию и отстаивать свои убеждения» [Л: 46, 359 – 360].

Отстаивание своих убеждений есть дело политической чести каждого… Если же ты считаешь, что ради тех или иных временных или сугубо личных обстоятельств можно поступиться основополагающими принципами, значит, эти принципы не стали твоими убеждениями, делом твоей жизни, твоей чести.

Вот почему ни одно из качеств не вызывало у Ленина такого отвращения, как политическая беспринципность. В 1914 году Ленин писал:

«Старые участники марксистского движения в России хорошо знают фигуру Троцкого, и для них не стоит говорить о ней. Но молодое рабочее поколение не знает ее, и говорить приходится…

Во времена старой „Искры“ (1901 – 1903) для этих колеблющихся и перебегающих от „экономистов“ к „искровцам“ и обратно была кличка: „тушинский перелет“ (так звали в Смутное время на Руси воинов, перебегавших от одного лагеря к другому). …„Тушинские перелеты“ объявляют себя выше фракций на том единственном основании, что они „заимствуют“ идеи сегодня одной, завтра другой фракции. Троцкий был ярым „искровцем“, в 1901 – 1903 годах, и Рязанов назвал его роль на съезде 1903 года ролью „ленинской дубинки“. В конце 1903 года Троцкий – ярый меньшевик, т.е. от искровцев перебежавший к „экономистам“… В 1904 – 1905 году он отходит от меньшевиков и занимает колеблющееся положение, то сотрудничая с Мартыновым („экономистом“), то провозглашая несуразно-левую „перманентную революцию“. В 1906 1907 году он подходит к большевикам…

В эпоху распада, после долгих „нефракционных“ колебаний, он опять идет вправо…

Такие типы характерны, как обломки вчерашних исторических образований и формаций…» [Л: 25, 204 – 205].

Характеризуя такого рода политических типов, Владимир Ильич заметил:

«Эти сверхчеловеки воображают себя выше и „большинства“ и „меньшинства“: на самом деле они ниже и того и другого, ибо ко всем недостаткам большинства они сумели присоединить все недостатки меньшинства и все недостатки перебежчика» [Л: 11, 263].

Итак, отстаивание своих убеждений есть дело политической чести каждого. И

«раз человек партии пришел к убеждению в сугубой неправильности и вреде известной проповеди, – писал Владимир Ильич, – то он обязан выступить против нее» [Л: 47, 151].

В 1900 году, в письме А.А. Якубовой, которую Ленин очень хорошо знал по прежней революционной работе, он написал о своей решимости вести отчаянную «литературную борьбу» с «экономистами». Якубова ответила, что она тоже является «экономисткой». 13 октября Ленин вновь пишет ей:

«Вы пишете другу: „боритесь, если не совестно…“ Нисколько не совестно бороться, – раз дело дошло до того, что разногласия затронули самые основные вопросы, что создалась атмосфера взаимного непонимания, взаимного недоверия… Борьба вызовет, может быть, раздражение нескольких лиц, но зато она расчистит воздух, определит точно и прямо отношения, – определит, какие разногласия существенны и какие второстепенны, определит, где находятся люди, действительно идущие совсем другой дорогой, и где сотоварищи по партии, расходящиеся в частностях» [Л: 46, 55].

«…Политически порывая с человеком, – писала Крупская, – он рвал с ним и лично, иначе не могло быть, когда вся жизнь была связана с политической борьбой…»[122].

Ленин мог уважать и высоко оценивать заслуги старого революционера Лозовского, много сделавшего для развития профессионального движения в России. Но когда в решающий момент 1917 года Лозовский выступил со статьями, фактически направленными против диктатуры пролетариата, Ленин предложил исключить его из партии.

«…Невозможна, – писал он, – совместная работа в рядах одной партии с человеком, не понявшим необходимости диктатуры пролетариата, признанной нашей партийною программою…» [Л: 35, 214].

Когда в октябре 1917 года Зиновьев и Каменев, выступив в непартийной газете, выдали противнику план восстания, Ленин потребовал их немедленного исключения из партии.

«Я бы считал позором для себя, – писал он, – если бы из-за прежней близости к этим бывшим товарищам я стал колебаться в осуждении их. Я говорю прямо, что товарищами их обоих больше не считаю…» [Л: 34, 420].

Известно, какая горячая любовь и дружба связывали Ленина с Горьким. Но всякий раз, когда Горький ошибался, Владимир Ильич решительно выступал против него, выступал публично, резко осуждая политические колебания великого пролетарского писателя. И он считал, что это борьба не против Горького, а за Горького.

Точно так же, беспощадно бичуя идейную путаницу, допускавшуюся в годы реакции Луначарским, Ленин был уверен, что именно благодаря этой критике Луначарский вернется в партию. Причем даже в самые острые моменты политического и личного разрыва Владимир Ильич не скрывал своих глубоко личных симпатий по отношению к Анатолию Васильевичу.

«На редкость богато одаренная натура, – говорил он. – Я к нему „питаю слабость“ – черт возьми, какие глупые слова: питать слабость! Я его, знаете, люблю, отличный товарищ! Есть в нем какой-то французский блеск. Легкомыслие у него тоже французское, легкомыслие – от эстетизма у него»[123].

И когда в результате острой идейной борьбы товарищи вновь возвращались в партию, Ленин был бесконечно рад этому.

В 1913 году Горький написал Ленину, что Богданов, Луначарский и другие «впередовцы», отошедшие ранее от партии, готовы вновь вернуться к активной работе. Владимир Ильич ответил:

«…я к Вашей радости по поводу их возврата присоединяюсь горячо… Поняли ли они, что марксизм штука посерьезнее, поглубже, чем им казалось, что нельзя над ней глумиться… или третировать ее как мертвую вещь?.. Ежели поняли – тысячу им приветов, и все личное (неизбежно внесенное острой борьбой) пойдет в минуту насмарку. Ну, а ежели не поняли, не научились, тогда не взыщите: дружба дружбой, а служба службой. За попытки поносить марксизм или путать политику рабочей партии воевать будем не щадя живота» [Л: 48, 140, 141].

«Владимир Ильич, – пишет Крупская, – любил людей. Он не ставил себе на стол карточки тех, кого он любил. Но любил он людей страстно. Так любил он, например, Плеханова… Всякое самое незначительное расхождение с Плехановым он переживал крайне болезненно».

Известно, что амплитуда политических колебаний Плеханова поистине соответствовала масштабам его таланта. В 1907 году Ленин был вынужден открыто заявить, что

«Плеханов прямо вредит революции… „Вождь“ зовет войска к борьбе за сделку с реакцией…»

И далее, не сдерживая гнева, Владимир Ильич пишет:

«Плеханов сравнил себя в шутку с римским полководцем, который казнил сына за преждевременный бой. Шутка остроумная. Ну, если бы я был „сыном“ в момент решительного боя, когда „силы революции уже переросли силы правительства“, я бы, ни секунды не колеблясь, застрелил (или, по-римски, заколол) „папашу“, дающего лозунг сделки с реакцией, и спокойно предоставил бы будущим Моммзенам[124] разбираться в том, был ли мой поступок убийством изменника, казнью его или преступлением против чинопочитания» [Л: 15, 60].

Но даже в этот период острейшей политической борьбы Владимир Ильич без колебаний отдавал дань уважения Плеханову как философу-марксисту:

«Надо же иметь физическую силу, – писал он в 1908 году, – чтобы не давать себя увлечь настроению, как делает Плеханов! Тактика его – верх пошлости и низости. В философии он отстаивает правое дело» [Л: 47, 135].

И когда всего через два года Плеханов повел решительную борьбу против своих бывших единомышленников, против оголтелого оппортунизма меньшевиков-ликвидаторов, Ленин первый протянул ему руку, и они вновь стали сотрудничать в партийной прессе. Сотрудничество было недолгим – лишь несколько лет, потом опять началась борьба, но и после этого, как рассказывает Крупская, Владимир Ильич

«внимательно прислушивался к тому, что говорил Плеханов. С какой радостью он повторял слова Плеханова: „Не хочу умереть оппортунистом“»[125].

Как-то один из читателей воспоминаний Крупской выразил ей неудовольствие по поводу фразы, что Владимир Ильич после раскола на II съезде РСДРП переживал «период нравственного изнеможения». Надежда Константиновна ответила:

«Не пойму, что тут худого, и разве разрыв с людьми, с которыми много и так глубоко связывало, может тяжело переживаться только жалким, несчастным интеллигентиком? Не так это…»[126].

«Личная привязанность к людям, – писала Крупская, – делала для Владимира Ильича расколы неимоверно тяжелыми… Политическая честность в настоящем, глубоком смысле этого слова, честность, которая заключается в умении в своих политических суждениях и действиях отрешиться от всяких личных симпатий и антипатий, не всякому присуща, и тем, у кого она есть, она дается нелегко»[127].

Об этом сам Ленин писал как-то Инессе Арманд:

«Вот она, судьба моя. Одна боевая кампания за другой – против политических глупостей, пошлостей, оппортунизма…

Это с 1893 года. И ненависть пошляков из-за этого. Ну, а я все же не променял бы сей судьбы на „мир“ с пошляками» [Л: 49, 340].

Для современного читателя, привыкшего при характеристике той или иной личности обращать внимание на тончайшие психологические нюансы, такой сугубо партийный подход на первый взгляд может показаться слишком однозначным… Но попробуем поставить вопрос по-другому… Означает ли этот подход, что столь распространенные и принятые понятия, как «хороший» или «плохой», «умный» или «глупый» человек, суть понятия сугубо политические, классовые и, в частности, что любой человек, стоящий по эту сторону баррикад, всегда заведомо «хорош»?..

Конечно, было бы величайшим соблазном – нет, счастьем – из мысли Чернышевского: «действительно порядочный человек должен быть революционером» сделать обратный вывод, что каждый революционер – это обязательно человек глубоко порядочный, высоконравственный и т.д.

Но, как всегда, реальная жизнь сложнее… В XX веке дело революции стало делом десятков и сотен миллионов. В революционный процесс вовлекались не только разные классы и социальные слои, но и совершенно разные (с точки зрения их индивидуальной характеристики) люди – с различными побудительными мотивами и целями деятельности, с самыми разнообразными, сугубо личными чертами характера… И по эту сторону баррикад, к сожалению, тоже оказывались не только и не исключительно «действительно порядочные» личности. Тогда-то и появлялось знаменитое ленинское:

«С нами, а – не наш»[128].

Вот почему политическая, классовая позиция была для Ленина лишь отправной, а не конечной точкой отсчета при характеристике того или иного политического деятеля и человека. С нее начиналась оценка, а дальше… дальше вступали в силу уже столь привычные, знакомые нам критерии: «умный» – «глупый», «искренний» – «лицемер», наконец, просто «хороший» или «плохой» человек.

Вот несколько таких отрицательных характеристик.

«Честолюбив. И есть в нем что-то… нехорошее, от Лассаля…»[129]. Это – о Л. Троцком.

«…У меня возникли сомнения на его счет. Я опасаюсь, что в нем живет большая склонность к самокопанию, самолюбованию, что в нем что-то от литературного тщеславия»[130]. Это – о П. Леви.

«…Он личность подлая, совершенно без характера, поддающийся влияниям, постоянно меняющий позицию согласно тайным побуждениям…» [Л: 48, 325]. Это – о К. Каутском.

Характеристики, как видим, достаточно определенные и резкие, ибо за ними стояли годы внимательных наблюдений, опыт борьбы. Но в практике кратковременных повседневных общений Владимир Ильич был очень нетороплив и осторожен в оценках.

«Людей Владимир Ильич, – рассказывает Горький, – чувствовал, должно быть, очень хорошо. Как-то, входя в его кабинет, я застал там человека, который, пятясь к двери задом, раскланивался с Владимиром Ильичем…

– Знаете этого? – спросил он, показав пальцем на дверь…

– Могу сказать: невежественный и грубый человек.

– Гм-гм… Подхалим какой-то. И, вероятно, жулик. Впрочем, я его первый раз вижу, может быть, ошибаюсь.

Нет, Владимир Ильич не ошибся; через несколько месяцев человек этот вполне оправдал характеристику Ленина»[131].

Во время другой встречи разговор зашел об Алексинском, ставшем, как известно, ренегатом и антисоветчиком.

«Можете представить: с первой же встречи с ним, – рассказывал Владимир Ильич, – у меня явилось к нему чисто физическое отвращение. Непобедимое. Никогда, никто не вызывал у меня такого чувства. Приходилось вместе работать, всячески одергивал себя, неловко было, а – чувствую: не могу я терпеть этого выродка!»[132].

Среди отрицательных характеристик, которые Ленин давал некоторым людям, была, например, и такая: «бабник»… Владимир Ильич считал это признаком элементарной непорядочности, которая неизбежно должна была проявиться и в других сферах деятельности данного человека.

«Прекрасный, высокоодаренный юноша! говорил он об одном знакомом, – Боюсь, что, несмотря на все, из него ничего путного не выйдет. Он мечется и бросается из одной любовной истории в другую… Я не поручусь… за мужчин, которые бегают за всякой юбкой и дают себя опутать каждой молодой бабенке»[133].

Казалось бы, пустяк, мелочь… Мелочь, не способная заслонить главного – идейной, политической позиции… Но вот история одного из конфликтов Ленина с Плехановым, предельно искренне рассказанная самим Владимиром Ильичем.

В 1900 году он приехал в Швейцарию для переговоров с Плехановым.

«Никогда, никогда в моей жизни, – замечает Ленин, – я не относился ни к одному человеку с таким искренним уважением и почтением…»

И вдруг, в ходе переговоров, – резкий конфликт, ультиматум… почти разрыв.

Причины? Владимир Ильич отвечает: «Подозрительность, мнительность» Плеханова, «абсолютная нетерпимость, неспособность и нежелание вникать в чужие аргументы», стремление «всегда считать себя донельзя правым», а главное – «властвовать неограниченно».

«…Тут уж нечего сомневаться в том, что это человек нехороший, именно нехороший, что в нем сильны мотивы личного, мелкого самолюбия и тщеславия, что он – человек неискренний».

«Мою „влюбленность“ в Плеханова… как рукой сняло, – рассказывает далее Ленин, – и мне было обидно и горько до невероятной степени… Трудно описать с достаточной точностью наше состояние в этот вечер: такое это было сложное, тяжелое, мутное состояние духа! Это была настоящая драма, целый разрыв с тем, с чем носился, как с любимым детищем, долгие годы, с чем неразрывно связывал всю свою жизненную работу».

«Просто, как-то не верилось самому себе [точь-в-точь как не веришь самому себе, когда находишься под свежим впечатлением смерти близкого человека] – неужели это я, ярый поклонник Плеханова, говорю о нем теперь с такой злобой и иду, с сжатыми губами и с чертовским холодом на душе, говорить ему холодные и резкие вещи, объявлять ему почти что о „разрыве отношений“? Неужели это не дурной сон, а действительность?.. До такой степени тяжело было, что ей-богу временами мне казалось, что я расплачусь…».

В заключение Ленин делает чрезвычайно интересный вывод.

Да, «мы оба были до этого момента влюблены в Плеханова и, как любимому человеку, прощали ему все, закрывали глаза на все недостатки, уверяли себя всеми силами, что этих недостатков нет, что это – мелочи, что обращают внимание на эти мелочи только люди, недостаточно ценящие принципы. И вот, нам самим пришлось наглядно убедиться, что эти „мелочные“ недостатки способны отталкивать самых преданных друзей, что никакое убеждение в теоретической правоте неспособно заставить забыть его отталкивающие качества» [Л: 4, 343, 344, 345].

После Октября, с началом социалистического строительства, с этой же проблемой соотношения главного и «мелочей» в характеристике человека Владимиру Ильичу пришлось столкнуться в несколько ином аспекте. Ему не раз приходилось выступать против тех, кто словами о «преданности революции» и своей ортодоксальной «классовой позицией» пытался прикрыть глупость и бесхозяйственность, карьеризм и элементарную непорядочность… Именно в пылу этой полемики и рождались столь, казалось бы, несовместимые сочетания, как «коммунистическое чванство» или, того хуже, уже упоминавшееся «коммунистическая сволочь».

В декабре 1921 года председатель ВСНХ П.А. Богданов написал Владимиру Ильичу, что к коммунистам, уличенным в самой дурацкой бесхозяйственности и волоките, надо подходить помягче, ибо они исключительно хорошие, а главное, «преданные работники». Ленин, с трудом сдерживая ярость и иронию, ответил, что, «принимая во внимание исключительную преданность Советской власти, вполне доказанную рядом свидетелей», суд может на первых порах действительно вынести мягчайший приговор. Однако он должен публично широко и совершенно категорически

предупредить «при сем, что впредь будем карать… святеньких, но безруких болванов (суд, пожалуй, повежливее выразится), ибо нам, РСФСР, нужна не святость, а умение вести дело» [Л: 54, 87, 88].

В начале 1922 года, в связи с заявлениями о злоупотреблениях в жилищном отделе Моссовета, была предпринята его ревизия. Она действительно вскрыла злоупотребления при распределении жилплощади, в которые был замешан и член партии, заведовавший московским коммунальным хозяйством. Однако бюро МК и президиум Моссовета отвергли выводы ревизии и назначили свою комиссию для пересмотра дела.

18 марта, узнав об этой истории, Ленин направляет письмо в Политбюро ЦК:

«…Подтвердить всем губкомам, что за малейшую попытку „влиять“ на судьбы в смысле „смягчения“ ответственности коммунистов ЦК будет исключать из партии.

…Верх позора и безобразия: партия у власти защищает „своих“ мерзавцев!!» [Л: 45, 53].

А знаменитое ленинское «Лучше меньше, да лучше» в марте 1923 года, где речь шла о подборе кадров для Рабкрина, на который возлагались высшие контрольные функции за деятельностью всего партийного и государственного аппарата… Рабкрин, подчеркивал Ленин, сможет выполнить поставленную задачу лишь в том случае, если удастся добиться сосредоточения в нем «человеческого материала действительно современного качества», действительно лучших людей. Каких именно?

«Для этого нужно, – отмечает Владимир Ильич, – чтобы лучшие элементы, которые есть в нашем социальном строе, а именно: передовые рабочие, во-первых, и, во-вторых, элементы действительно просвещенные, за которых можно ручаться, что они ни слова не возьмут на веру, ни слова не скажут против совести, – не побоялись признаться ни в какой трудности и не побоялись никакой борьбы для достижения серьезно поставленной себе цели» [Л: 45, 389, 391 – 392].

А знаменитое ленинское «Письмо к съезду», где он дал характеристики некоторым членам ЦК… Разве рядом с четкими политическими оценками не стоят в нем и такие сугубо «человеческие», как безмерная «самоуверенность» или «односторонность», «грубость» или «капризность». «Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью», – замечает Владимир Ильич. Но в политике «это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение» [Л:45, 345, 346].

Ну хорошо, все это характеристики людей и отношение к людям, стоящим – или стоявшим ранее – по эту сторону баррикад. А применим ли подобный подход к тем, кто находился «по другую сторону»? К политическим противникам? Да еще в обстановке острейших революционных битв и гражданской войны?

Если речь идет о субъективных мотивах поведения и сугубо личных оценках – да, применим! В свое время Лассаль довольно остроумно заметил:

«Слуги реакции не краснобаи, но дай бог, чтобы у прогресса было побольше таких слуг».

Политический противник тоже может быть умным или глупым, искренним или лицемерным, субъективно честным или бесчестным…

В этом смысле Ленин всегда предпочитал честного противника бесчестному карьеристу.

«К нам присосались кое-где, – говорил он на VIII съезде партии, – карьеристы, авантюристы, которые назвались коммунистами и надувают нас, которые полезли к нам потому, что коммунисты теперь у власти, потому что более честные „служилые“ элементы не пошли к нам работать вследствие своих отсталых идей, а у карьеристов нет никаких идей, нет никакой честности» [Л: 38, 199].

Но в политике и одной личной честности тоже слишком мало. В политике оцениваются не побудительные мотивы, не намерения, а прежде всего реальные результаты политической деятельности, ибо, как не раз повторял Владимир Ильич, именно «благими намерениями вымощена дорога в ад».

Ленин, например, высоко ценил личные, сугубо человеческие качества лидера меньшевиков Ю. Мартова.

«Жаль – Мартова нет с нами, – сказал он как-то уже после Октября, – очень жаль! Какой это удивительный товарищ, какой чистый человек!.. Какая умница! Эх…»[134].

Но, оценивая его политическую деятельность, Владимир Ильич прямо указывал, что единственным ее результатом может быть лишь «самое грязное и кровавое господство буржуазии вплоть до монархии…» [Л: 39, 41].

Точно так же Ленин нисколько не сомневался в абсолютной искренности (качестве весьма важном и ценном в человеке) лидера левых эсеров М. Спиридоновой [см. Л: 36, 496]. Не сомневался он и в субъективной преданности «революции и социализму» и ее левоэсеровского соратника П. Прошьяна [Л: 37, 384]. Но это нисколько не смягчало ленинской политической оценки спровоцированного ими в июле 1918 года антисоветского мятежа, толкавшего Россию на гибельный путь войны.

В свое время (1906 год), бичуя политическую позицию кадетов, Владимир Ильич писал, что

«было бы в корне ошибочно, разумеется, объяснить это лицемерие и эту фальшь личными качествами кадетских вождей или отдельных кадетов. Марксизму совершенно чуждо подобное вульгарное объяснение… Нет, среди кадетов несомненно есть преискренние люди, верящие в то, что их партия есть партия „народной свободы“. Но двойственная и колеблющаяся классовая основа их партии неминуемо порождает их двуличную политику, их фальшь и их лицемерие» [Л: 12, 288].

Вот почему нельзя, указывал Ленин, обманываться словами и посулами политических вожаков, их личной честностью или лицемерием.

«Это важно для биографии каждого из них. Это не важно с точки зрения политики, т.е. отношения между классами, отношения между миллионами людей» [Л: 39, 60].

Не важно потому, что результаты их политической деятельности выходят за рамки личной судьбы самих политических деятелей.

«В личном смысле, писал Владимир Ильич, – разница между предателем по слабости и предателем по умыслу и расчету очень велика; в политическом отношении этой разницы нет, ибо политика – это фактическая судьба миллионов людей, а эта судьба не меняется от того, преданы ли миллионы рабочих и бедных крестьян предателями по слабости или предателями из корысти» [Л: 40, 131 – 132].

Да, отстаивание своих убеждений есть дело политической чести каждого… Но и дело его личной ответственности за последствия проповеди этих взглядов. И последствий не для самого проповедника, а для судеб миллионов людей…

Представьте себе, что армия отступает, говорил Ленин в марте 1922 года на XI съезде партии, когда свирепствовала разруха, голод и страна переходила к нэпу.

«…Отступать после победоносного великого наступления страшно трудно; тут имеются совершенно иные отношения; там дисциплину если и не поддерживаешь, все сами собой прут и летят вперед; тут и дисциплина должна быть сознательней и в сто раз нужнее, потому что, когда вся армия отступает, ей не ясно, она не видит, где остановиться, а видит лишь отступление, – тут иногда достаточно и немногих панических голосов, чтобы все побежали. Тут опасность громадная» [Л: 45, 88].

И когда в такой обстановке меньшевики начали сеять панику, Ленин прямо предупредил их: мы будем преследовать меньшевиков не за личные убеждения и уж совсем не «за то, что они с нами в Женеве дрались» до 1917 года, а именно за данную публичную пропаганду, сеящую панику в массах.

И все-таки, почему «честность» и «искренность» политических противников важна, как говорил Ленин, «для биографии каждого из них»?

Во-первых, потому, что если честный и искренний человек в конце концов возьмет на себя политическое обязательство – не вести антисоветской пропаганды, то ему можно верить и с ним можно работать.

Еще в 1919 году, когда некоторые меньшевики заявили: «Мы от политики отказались, мы охотно будем работать», Ленин ответил им:

«Нам чиновники из меньшевиков нужны, так как это не казнокрады и не черносотенцы, которые лезут к нам, записываются в коммунисты и нам гадят. Если люди верят в учредилку, мы им говорим: „Верьте, господа, не только в учредилку, но и в бога, но делайте вашу работу и не занимайтесь политикой“. Среди них растет число людей, которые знают, что в политике они оскандалились…» [Л: 38, 254].

И во-вторых, если человек действительно заблуждался искренне, а главное – если он действительно предан делу освобождения трудящихся, то всегда возможен и вероятен пересмотр им своих взглядов, сближение с революционной марксистской партией рабочего класса. Применительно к таким людям, как, например, левый эсер Прошьян, Ленин писал даже о «неизбежности» его сближения с коммунизмом [см. Л: 37, 385].

Известно, что именно такой путь – от борьбы против большевиков до вступления в Коммунистическую партию – как раз и проделали некоторые действительно честные меньшевики и эсеры. И столь же хорошо известно, что произошло это не потому, что кто-то «дипломатничал» с ними, замалчивал их ошибки, колебания, а именно потому, что шла острая идейно-политическая борьба против этих ошибок, за данного человека. Это и было высшим проявлением (понимаемых не по-обывательски) заботы и чуткости по отношению к людям…

•

Вставка к стр. 154.

Выше мы упоминали о профессоре Марке Петровиче Дукельском и его «злом» письме Владимиру Ильичу. После публикации в «Правде» 28 марта 1919 года этого письма и ленинского «нелицеприятного» ответа, воронежские обыватели с часу на час ждали ареста Дукельского… Раздавались телефонные звонки, приходили сочувственные, но анонимные письма от тех, кто именовал себя представителями «старой русской интеллигенции» и советовал ему сделать «следующий шаг» – уйти к белым.

Дукельского арестовали… но не большевики, а белые, когда осенью 1919 года Мамонтову и Шкуро удалось захватить город… После допроса профессор был брошен в тюрьму в качестве заложника. Спасла его Красная Армия, отбившая Воронеж у белогвардейцев.

И этот печальный личный опыт, и ответ Ленина, искренне желавшего помочь Дукельскому и тем, кто разделял его взгляды, разобраться в своих заблуждениях и ошибках, заставили Марка Петровича многое передумать заново…

Он уехал в Москву, преподавал в вузах, принимал участие в строительстве крупнейших химических предприятий, вступил в Коммунистическую партию, был награжден орденом Трудового Красного Знамени и до самой своей смерти в 1956 году продолжал вести большую и плодотворную научно-педагогическую работу…

От откровенного неприятия Советской власти к активному участию в созидании нового общества – таков путь этого настоящего и честного представителя старой русской интеллигенции[135].

•

Партийная, классовая позиция, с которой Ленин подходил к оценке людей, никак не однозначнее, а гораздо тоньше и сложнее, чем так называемая «общечеловеческая». И вместе с тем те важнейшие личные качества человека, которые всем опытом развития человечества были оценены как качества положительные, органически входят и в оценку классовую, оценку марксистскую. Ибо, как заметил однажды Владимир Ильич, никакие объективные обстоятельства, казалось бы целиком обусловливающие поведение данной личности, и никакая построенная на этом философская система «нимало не уничтожает ни разума, ни совести человека, ни оценки его действий» [Л: 1, 159].