Штрихи к портрету: В.И. Ленин – мыслитель, революционер, человек

Историческая альтернатива

В начале января 1906 года Ленин приехал из Петербурга в Москву. Все в городе, буквально на каждом шагу, еще напоминало о недавнем восстании. И казачьи патрули, и усиленные наряды полиции… Хмурые солдаты, топавшие по заснеженным улицам… Спиленные на баррикады столбы и обгорелые остовы пресненских домов… Зияющие бреши от орудийных снарядов в кирпичной кладке… А там – за Пресней – покрытая льдом Москва-река, куда черносотенцы и жандармы загоняли молодых рабочих дружинников и топили их в полыньях… Каждое темное пятно на снегу или мостовой казалось запекшейся лужей крови…

Ленин ходил по улицам и переулкам, пытливо всматривался, расспрашивал участников боев, а в голове, вызывая ярость, стояли фразы Плеханова – «Легко было предвидеть… Не надо было браться за оружие» – из его статьи в недавно вышедшем декабрьском номере «Дневника социал-демократа».

Представление о том, что революции происходят в силу чьих-то злокозненных интриг или «подстрекательства» революционеров, хотя и не умерло совсем, но все-таки достаточно себя дискредитировало. Ныне его придерживаются разве что самые замшелые реакционеры или самые отпетые «левые» авантюристы. Имея в виду именно эту публику, Ленин писал, что

Именно такой кризис назрел в России к началу 1905 года.

Даже по тем критериям, по которым сами правящие классы оценивали деятельность «верхов» империи, они слишком явно не справлялись со своими обязанностями. «Смута» в стране все более усиливалась. Гигантский аппарат сыска и подавления, каторжные тюрьмы и полицейские каталажки уже не могли остановить нараставшее революционное движение. После экономического кризиса 1900 – 1903 годов промышленность переживала депрессию. Прогрессирующее крестьянское малоземелье, примитивная агротехника, истощение земли приводили к учащавшимся неурожаям и массовым голодовкам, разраставшимся в народные бедствия. От соприкосновения с любой сферой общественной жизни, народного хозяйства, внутренней и внешней политики, проводимой царским правительством, складывалось ощущение тупика и полнейшей безысходности.

Всеобщее недовольство, более того – ненависть к существовавшему порядку вещей охватывала самые широкие слои народа: рабочих, страдавших от непомерной эксплуатации и полнейшего политического бесправия, крестьян, ограбленных помещиками и замордованных чиновниками, трудящихся национальных окраин, подвергавшихся двойному гнету – как «своих» феодалов и буржуазии, так и со стороны царизма.

На этом мрачном фоне всенародной нужды и бесправия поведение «верхов» было особенно вопиющим. Царь упрямо твердил о недопустимости реформ «священных начал нашего государственного строя». О стены бюрократических учреждений разбивались любые мало-мальски дельные начинания. Всеобщая безответственность «ответственных лиц», тупость и бездарность, казнокрадство и взяточничество стали обычным и привычным явлением. Что касается придворной камарильи, то эти годы народных бедствий они отметили «в столицах и заграницах» таким шквалом разгула и мотовства, который затмил «блеск и роскошь» печально знаменитого XVIII века.

Наконец, позорное поражение в русско-японской войне показало, что

Престиж власти, вызывавшей ранее у обывателя смешанное чувство почтения и страха, непрерывно падал. Она все более становилась объектом не «коленопреклонения», а насмешек и презрения. Недовольство захватывало даже буржуазию. Не удовлетворяясь скромной ролью «сведущих людей» при правящей бюрократии, представители торгово-промышленного капитала, насмотревшись на свои и заграничные порядки, добивались решающего голоса в правительстве по всем вопросам, касающимся их непосредственных интересов.

Ленин внимательно анализирует складывающуюся в России ситуацию, ее социально-экономическую основу – и прежде всего аграрный вопрос: те самые 70 миллионов десятин земли, которые принадлежали 30 тысячам помещиков, при том что почти столько же десятин имела вся многомиллионная масса крестьянства. Именно это создавало почву для экономического застоя и отсталости, средневековых форм эксплуатации и кабалы.

Ленин устанавливает два объективно возможных пути дальнейшего развития капитализма в русской деревне: путь «прусский» и «американский». Первый, на который царизм стал еще в XIX веке, означал разорение миллионов крестьян в пользу помещиков, второй – ликвидацию помещичьего землевладения и переход земли к крестьянам… С точки зрения царя и помещиков, первый вариант был «законным» и «мирным», ибо он осуществлялся путем реформ сверху. Ленин доказал, что оба пути неизбежно связаны с насилием.

Добровольно уступить хотя бы на йоту, отказаться от своих привилегий царь и помещики не собирались, и любые «реформы» сверху, направленные к обезземеливанию крестьян, несли смерть и голод, горе и страдания миллионам. И если «американский» путь – путь революции должен был стать насилием гигантского большинства народа над паразитическим меньшинством, то «прусский» также означал насилие, но уже ничтожного меньшинства над большинством. Иной альтернативы в России начала XX века не было.

Так, может быть, лучше, чтобы все оставалось по-старому? Лишь бы «тихо и мирно»… Но никакие, даже самые благие пожелания не могли остановить хода истории. Да и «по-старому» тоже ведь не означало «тихо и мирно». По-старому – это 270 тысяч убитых и раненых на полях Маньчжурии. Это массовые голодовки и эпидемии, чудовищная детская смертность, темнота и неграмотность. Это режим полицейской реакции, ежедневно калечивший миллионы людей… Вот почему

9 января 1905 года – расстрел безоружных рабочих, шедших с петицией к царю, – стало началом первой русской революции.

Впрочем, может быть, этот расстрел был случайностью, использованной революционерами; может быть, эта бойня совсем не входила в планы «верхов» империи?

Напомним в этой связи только один документ – беседу английского корреспондента Диллона буквально накануне 9 января с одним из приближенных царя.

Значит, никакой случайности не было. Была продуманная политика, в которой аккумулировались не личные качества того или иного сатрапа, а опыт и, если хотите, историческая «традиция» господствующих классов.

Позднее, анализируя закономерности развития революционного движения, Ленин отметил, что в процессе вызревания революции в настроении масс происходит «быстрая перемена», когда из отсталых пролетарских слоев в несколько месяцев, а иногда недель, вырастает «миллионная армия, идущая за революционным авангардом пролетариата» [Л: 26, 263]. Такая «быстрая перемена» произошла в России после 9 января 1905 года.

Если бы народ не смог подняться от рабьего состояния к революционной борьбе, судьбы России были бы печальны.

– вот что ждало бы ее.

И в России был такой класс: пролетариат, прошедший под руководством большевиков суровую школу классовой борьбы.

С первых дней революции могучим орудием его натиска на самодержавие стала стачка. Она же стала и важнейшим средством революционного просвещения, воспитания и организации масс.

В этом переходе «от раба к человеку», от тупой покорности одиночки к коллективной борьбе Ленин видел великое «нравственное влияние стачек», а главное, писал он,

1905 год породил новую форму забастовки – массовую революционную стачку, важнейшей особенностью которой являлось соединение экономических требований рабочих с требованиями политическими. Сколько сетований раздавалось со стороны оппортунистов, упрекавших Ленина и партию в том, что, соединяя «великие» и «высокие» политические лозунги с «низкими» и «мизерными» экономическими требованиями, бившими по карману капиталистов, большевики тем самым якобы лишь «принижали» борьбу, «раскалывали» общенародное движение, отталкивая от него буржуазию.

Отвечая им, Ленин писал, что общенародный характер движения зависит прежде всего от вовлечения в него действительно широких народных масс, а в капиталистическом обществе

Мало того,

Именно благодаря такому сочетанию требований в ходе стачки осуществлялось влияние передовых отрядов рабочего класса на менее сознательных, на новичков. Именно в этом сочетании и заключалась сила забастовок, именно оно и обеспечивало движению массовый характер.

Но стачки являлись не только могучим орудием борьбы, но и главным средством организации самого рабочего класса. Стачки сплачивали рабочих не только на данной фабрике, в данном городе или районе, но и в масштабах всей страны. Совместные выступления петербургского и московского пролетариата, к которым присоединялись рабочие других городов и национальных окраин, стали характерной особенностью российского забастовочного движения.

Важнейшей особенностью массовой революционной стачки являлось и то, что она по сути своей носила общенародный характер. И это объяснялось не только ее массовостью, но и тем, что политические идеи и экономические требования, выдвигавшиеся ею, выражали нужды всей страны. Рабочий класс выступал «не с „своими“ только профессиональными лозунгами».

Для буржуазии главной ареной борьбы за влияние на народные массы являлись печать и другие легальные каналы воздействия на «общественное мнение». Пролетариат своими стачками выносил революционные лозунги непосредственно на улицу, в народ. Тысячи нитей тянулись от бастовавших рабочих промышленных центров к захолустным городкам и далеким окраинам, к голодной деревне и солдатской казарме. Каждая забастовка, будучи связанной с революционной агитацией, подобно пожару разбрасывала вокруг себя миллионы искр, зажигавших повсюду огонь борьбы. Пробуждая широкие массы, стачка ставила пролетариат во главе всей освободительной борьбы, определяла размах всего революционного движения в стране.

Казалось, произошло чудо – проснулся народ, который не могли разбудить ни декабристы, ни «Колокол» Герцена, ни бомбы народовольцев… Это удалось сделать рабочим, пролетарскому авангарду, его ленинской партии.

Те, кто вчера еще покорно гнул спину перед хозяевами и властями, сегодня смело предъявляли им свои требования и мужественно отстаивали их. Те, кто вчера отмахивался от всяких стачек и был готов работать сверхурочно, лишь бы получить лишнюю копейку, сегодня теряли десятки рублей, бастуя в знак солидарности с рабочими какой-то Лодзи, которую они вряд ли могли указать на карте. Те, кто вчера еще шарахался от всяких собраний при первом упоминании о «политике», пугливо сворачивал за угол при встрече с околоточным, теперь, с революционными песнями под лозунгом «Долой самодержавие!» шли по улицам городов и сел, вступали в отчаянные схватки с полицией и казаками. Это был процесс освобождения миллионов людей от рабьего сознания.

Казалось бы, массовое народное движение само нашло ту «универсальную» форму борьбы, с помощью которой можно было бескровно решить все политические проблемы. Именно так думали, например, меньшевики. «Наша всероссийская забастовка, – писали они в одной из листовок, – сметет самодержавный всероссийский произвол!!!»[152]. Однако именно опыт самого рабочего движения полностью опрокинул эти иллюзии…

В октябре 1905 года началась Всероссийская стачка. Мир еще не знал такой грандиозной забастовки. Это была первая в истории всенародная стачка, объединившая рабочих России, поднявшая к борьбе все демократические слои населения.

Октябрь стал моментом равновесия сил, когда царизм был уже не в силах подавить революцию, а революция – еще не в силах раздавить царизм. Но это равновесие не только не «сметало» самодержавие, оно носило сугубо временный характер и неизбежно должно было разрешиться перевесом одной из борющихся сторон. Царизм первым сделал шаг в этом направлении.

По стране прокатилась волна чудовищных контрреволюционных погромов, направленных против передовых рабочих и интеллигентов, против всех «смутьянов» и «инородцев». Около 4 тысяч человек были убиты, более 10 тысяч ранены и изувечены.

Что же должен был противопоставить революционный народ штыкам и пулям, нагайкам казаков, дубинкам и кастетам черносотенцев? Мирные стачки? Демонстрации? Митинги протеста? В нагнетавшейся правительством атмосфере контрреволюционного террора мирные средства борьбы означали лишь капитуляцию и кровавый разгул реакции. Вот почему, указывал Ленин, эти средства «сразу перестали удовлетворять рабочих, спрашивавших: что же дальше? требовавших более активных действий» [Л: 13, 371]. Стачка не могла решить главного вопроса – свергнуть царизм. Эта форма борьбы, писал Ленин, «начинает исчерпывать себя, отходить в прошлое, как изжитая форма движения» [Л: 12, 150]. И при такого рода ситуациях

Ленин вновь и вновь повторял, что вопрос о вооруженном насилии народа стоял как единственно возможная альтернатива вооруженному насилию реакции, а не как теоретическая догма, навязываемая народу извне.

Каждый гражданин самими обстоятельствами «вынуждается становиться в тот или иной вооруженный лагерь», и вопли либералов «о преступности и безумии» восстания, о «вреде организации самообороны» являются лишь «оправданием самодержавия» и «безграничной политической пошлостью».

Эту объективную тенденцию развития событий большевики предвидели с самого начала революции. Еще в феврале 1905 года в «Извещении о созыве III партийного съезда» указывалось, что перед партией встала чрезвычайно важная и трудная задача:

И уже тогда для большевиков, решавших эту задачу, было очевидным, что в сложившихся условиях наиболее целесообразным средством борьбы станет народное вооруженное восстание.

Потому что в этот день с абсолютной ясностью выявились два решающих обстоятельства: 1) царизм намерен утопить в крови народное движение и уже сделал первый шаг по этому пути; 2) народ не намерен отступить без боя, он сам, начав строить баррикады, бросил клич – «К оружию!».

Выступая на III съезде РСДРП (апрель 1905 г.), Владимир Ильич говорил:

Что ж, значит, партия просто-напросто шла на поводу у событий? У стихийного настроения масс? Отнюдь нет. Ленин понимал, что настроение масс (формировавшееся, безусловно, и под влиянием всей предшествующей работы большевиков в массах) определялось постепенным осознанием ими того факта, что свергнуть самодержавие можно только вооруженным восстанием.

Осуждая, как «легкомыслие, граничащее с преступлением», попытки закрыть глаза на неизбежность восстания, Ленин считал не менее преступным и легкомысленное отношение к делу подготовки этого восстания.

Н.К. Крупская вспоминает:

Особенно внимательно изучает Ленин тактику ведения уличных боев, опыт парижских коммунаров, когда за каждую улицу, каждый дом дрались не только мужчины, но и женщины, дети, не только на баррикадах, но и забрасывали версальцев камнями с крыш, поливали кипятком… Ненависть русских рабочих к царским сатрапам была такова, что и тут в ход должно было пойти все – «ружье, револьвер, бомба, нож, кастет, палка, тряпка с керосином для поджога, веревка или веревочная лестница, лопата для стройки баррикад, пироксилиновая шашка, колючая проволока, гвозди (против кавалерии) и пр. и т.д.» [Л: 11, 339].

Но противник был достаточно силен, прекрасно вооружен, и расчет на самопроизвольный «стихийный взрыв», только на «самовооружение» народа заведомо обрекал революционный авангард на огромные жертвы. Вот почему III съезд РСДРП поручил всем партийным организациям разъяснять массам «не только политическое значение, но и практически-организационную сторону предстоящего вооруженного восстания», а также «принять самые энергичные меры к вооружению пролетариата… выработке плана вооруженного восстания и непосредственного руководства таковым…»[155]. Только при таком подходе к вооруженному выступлению масс можно было добиться победы революции действительно «с наименьшей растратой драгоценной крови пролетариата».

Доказывая неизбежность и необходимость восстания, Ленин вместе с тем предостерегал от «увлечения боевыми крайностями». Все дело подготовки восстания, указывал Владимир Ильич, «может и должно идти не только без всякого ущерба для общей работы по пробуждению классового самосознания пролетариата, но, напротив, способствуя ее глубине и успешности» [Л: 10, 113].

Ленин считал, что вооруженное выступление необходимо оттянуть до возвращения из Маньчжурии охваченных революционным брожением войск, с тем чтобы слить воедино восстание рабочих, выступление крестьян и протест солдат и матросов [см. Л: 13, 318]. Но Владимир Ильич прекрасно понимал, что обострение борьбы может в любой момент привести к взрыву. 26 октября 1905 года он писал в Росси:

Прошло немногим более месяца, и случилось именно так, как и предполагал Ленин. Провокации царизма, 2 декабря издавшего драконовский закон о стачках, а 3-го арестовавшего Исполком и членов Петербургского Совета рабочих депутатов, переполнили чашу терпения. 5 декабря в Москве на рабочих собраниях, проведенных по фабрикам и заводам, состоялся своего рода референдум – что делать дальше? Рабочие высказались за восстание. В тот же вечер такое же решение приняли московские большевики, а 7-го – Московский Совет. Общее настроение масс было таково, что даже меньшевики не рискнули выступить против.

Началась всеобщая стачка. 9 декабря, после разгона революционного митинга, после того как полиция открыла пальбу на улицах, после артиллерийского обстрела собрания дружинников стачка переросла в восстание. Даже обыватель, отмечал Ленин, и тот «усердно строил баррикады».

Везде, где рабочим хотя бы на время удавалось брать власть в свои руки, устанавливался строжайший порядок. Несмотря на стачку, поезда с продовольствием и демобилизованными солдатами, возвращавшимися из Маньчжурии, шли по ускоренному графику. Продуктовые магазины и лавки работали бесперебойно, причем лавочникам и спекулянтам не давали возможности взвинчивать цены. Полностью запрещалась торговля спиртными напитками. Проводился сбор средств и выдача пособий наиболее остро нуждающимся. Фабрики и заводы охранялись. Со шпаной же и хулиганьем рабочая милиция управлялась куда лучше чинов царской полиции.

Девять дней 8 тысяч дружинников (из которых лишь 2 тысячи имели оружие), поддерживаемых 150-тысячной политической забастовкой и сочувствием громадного большинства населения, успешно вели бои на улицах города. Прибытие в Москву отборных регулярных войск с артиллерией изменило соотношение сил. 18 декабря восстание было прекращено. На следующий день так же организованно закончилась стачка.

Этот взлёт самосознания рабочих и имел в виду Ленин, отвечая Плеханову, – повторим цитату:

После Декабрьского восстания в Москве, Луганске, Горловке, Ростове-на-Дону, Харькове, Сормове, Мотовилихе, Красноярске, Чите и других городах пролетариат в 1906 и 1907 годах еще дважды пытался перейти в наступление. Восстания вспыхивали в Свеаборге, Кронштадте, Севастополе… Но и эти атаки отбиты. Революция потерпела поражение.

Царизм – воплощение дикости, застоя и надругательства над личностью – отстаивал свое существование самыми подлыми и варварскими средствами. Вся страна была подвергнута повальному обыску. Никто не был застрахован от ареста и высылки. В 1907 году на смертную казнь было осуждено 1056 человек, в 1908 – 1741. И это кроме тысяч и тысяч крестьян и рабочих, расстрелянных военно-полевыми судами и карательными экспедициями без всякого суда. Казнили даже несовершеннолетних и беременных женщин. По июль 1909 года всякого рода репрессиям – начиная от простого обыска и кончая намыленной веревкой – подверглось не менее 1,5 миллиона человек. Видавший виды российский обыватель в изумлении восклицал: «Какое же сравнение! Раньше куда лучше было».

В конце 1907 года уходит в эмиграцию Ленин. С 25 декабря он в Женеве…

Что ж, если после революции стало «еще хуже», значит, жертвы народа оказались напрасными? Конечно, нет!

Отвечая на вопрос – «стало ли хуже?», – Ленин начинает все с тех же «низменных», «вульгарных» (по мнению либералов) проблем. Он анализирует данные о продолжительности рабочего дня, уровне заработной платы трудящихся. Эти официальные сухие цифры без всяких сомнений показывают, что борьба народа дала такой толчок повышению заработной платы и сокращению рабочего дня, что

Ну, а если бы пролетариат в 1906 – 1907 годах не продолжал борьбы, не оказал сопротивления силам реакции? Отвечая на этот вопрос – «что было бы, если бы…», – Ленин писал:

Правительство всеми мерами душило, но так и не смогло отнять у рабочих права на свою печать и профессиональные организации. И рабочие, да и не только рабочие, но и интеллигенция даже в самые тяжелые годы реакции умело пользовались этими правами. Даже куцый «российский парламент» Государственная дума и та продолжала существовать только потому, что пролетариат своей героической борьбой «раз навсегда сделал невозможным управление Россией без представительных учреждений» [Л: 19, 416]. Причем и этот «парламент» большевики-депутаты умело использовали в период реакции для защиты интересов всего народа.

Но, пожалуй, одними из самых главных и необратимых завоеваний революции являлись те глубочайшие процессы и перемены, которые произошли в сознании самых широких масс трудящихся. Спящая Россия, Россия полурабов стала страной революционного народа – так сформулировал эту мысль Ленин.

Рабство всегда бесчеловечно и унизительно. Никто не повинен в том, что он родился рабом, но есть, говорил Ленин, рабы и рабы… «Раб, не сознающий своего рабства и прозябающий в молчаливой, бессознательной и бессловесной рабской жизни, есть просто раб». Раб, довольный своей рабской жизнью, своим «добрым и хорошим господином, есть холоп, хам». Наконец, «раб, сознающий свое рабское положение и борющийся против него, есть революционер» [Л: 16, 40].

Поэтому сетования мещан («раньше куда лучше было»), проповедь смирения, идейная борьба против попыток самих масс свергнуть прогнивший режим деспотизма есть не что иное, как стремление превратить рабов в холопов и хамов.

Своей героической борьбой рабочий класс показал, как надо бороться за действительно великие цели. В ходе этой борьбы пролетариат закалялся, мужал, креп и вместе с ним росла и крепла его партия.

Революция показала, что именно пролетарская партия, твердо стоящая на марксистских позициях, выражающая коренные интересы народа, была той силой, которая действительно двигала революцию вперед и направляла революционную борьбу масс. Партия проявила гибкость и маневренность, умение сочетать различные формы борьбы мирные и немирные, легальные и нелегальные. Ее лозунги вносили в движение ясность цели. Вся ее деятельность систематически воспитывала рабочий класс в духе понимания им исторических задач вождя народа.

Под руководством партии российский пролетариат в 1905 – 1907 годах добился результатов, имевших историческое значение для судеб страны, он завоевал себе и русскому народу то, на завоевание чего другие народы потратили десятилетия… Он завоевал всем угнетенным и эксплуатируемым классам России умение вести революционную массовую борьбу, без которой нигде на свете не достигалось ничего серьезного в прогрессе человечества.

Престиж России в глазах всего прогрессивного человечества неизмеримо вырос. Всем еще была памятна знаменитая фраза Николая I, сказанная им в 1848 году: «Господа офицеры, седлайте коней – в Европе революция!» 1905 год навсегда сбросил с России позорную репутацию жандарма Европы. Великорусская нация своей борьбой и кровью «доказала, что она способна дать человечеству великие образцы борьбы за свободу и за социализм, а не только великие погромы, ряды виселиц, застенки, великие голодовки и великое раболепство перед попами, царями, помещиками и капиталистами» [Л: 26, 108], – с гордостью писал Ленин. 1905 год сделал очевидным тот факт, что с начала XX века именно в Россию переместился центр мирового революционного движения.

Значит, кровь и жертвы для дела свободы были принесены народами России не зря. Значит, революционная жатва 1905 года действительно дала свои великие плоды, став поворотным пунктом в истории не только страны, но и всего мира. Эту недоступную для либералов истину осознал и сам народ. Потому-то его революционный дух, несмотря на виселицы и тюрьмы, не был сломлен. И именно поэтому господство реакции оказалось недолговечным.

Французскому пролетариату потребовалось около 10 лет, чтобы оправиться от разгрома Парижской коммуны. Российский пролетариат через три года после поражения сумел вновь поднять революционное знамя. В 1910 году он перешел в наступление. Еще через три года в стране опять сложилась революционная ситуация и общенациональный политический кризис. В июле 1914 года в Питере дело дошло до баррикад. И еще менее чем через три года победоносная народная революция сбросила царскую монархию. Это произошло в феврале 1917-го.

Фальсификаторы истории и по сей день пытаются доказать полную неожиданность Февраля для Ленина… Какова же цена этих домыслов?

Назревание нового революционного кризиса было отмечено Лениным уже в 1915 году. О неотвратимом нарастании и приближении революции он неоднократно писал и в 1916-м. Революция накануне, подвел Владимир Ильич итог в статье, опубликованной 31 января 1917 года:

«…Будет на нашей улице праздник», – пишет он 19 февраля 1917 года по поводу вестей, приходящих из России [Л: 49, 390]. В тот же день на вопрос одного из большевиков – ехать ли ему в Россию? – Крупская передает совершенно категорический ответ Ленина: «Ехать в Россию надо поскорее, а то опоздаете к началу»[161].

Позднее, говоря о сложном процессе вызревания революции, о нелепости попыток искусственно вызвать ее и невозможности в этой связи заранее предсказать конкретный повод и дату революционного взрыва, Ленин указывал:

И на протяжении всех предшествующих лет Ленин, большевистская партия повседневно вели эту последовательную и беззаветную работу.

Ныне, как и тогда – весной 1917 года, буржуазные историки стремятся доказать, что падение российской монархии произошло прежде всего в результате ее «саморазрушения» и «самораспада», вследствие глупости самого царя и его правительства, которые, мол, не слушались разумных советов и вели бессмысленно-нелепую, «самоубийственную» политику. Мораль сей басни очевидна: если произошел «самораспад» монархии, то, стало быть, усилия многих поколений русских революционеров, и прежде всего рабочего класса, тут ни при чем.

Задолго до Февраля Ленин разоблачил этот миф. Конечно, царь был заурядным человеком. Прусские помещики, находясь в свое время в критической ситуации, выдвинули фигуру такого масштаба, как Бисмарк. Прогнившая царская бюрократия своего Бисмарка дать не могла. Весь этот строй был уже несовместим с умом и талантом… Но дело было не в личных качествах царя и его министров.

Когда либералы, всплескивая ручками, горестно вопрошали: «Неужели государь, даже в интересах сохранения собственной власти, не может дать России немного свобод?» – царь и его окружение великолепно понимали, кто воспользуется этими свободами: не болтуны и краснобаи с их «разумными советами», а прежде всего пролетариат, та могучая сила, которая хочет не «трансформации», а уничтожения монархии.

Логика классовой борьбы, вся

И политика уступок, испробованная царским правительством, и политика контрреволюционного террора, по части которого самодержавие не имело равных в тогдашней Европе, – с роковой неумолимостью вели к одному результату: росту общенародного освободительного движения, направленного против монархии.

Создалось положение, известное в шахматах как «Цугцванг», когда дальнейший ход в игре лишь ухудшает позицию. Ремонтировать прогнившее здание «Дома Романовых» было поздно. Царизм уже не мог мирно выйти из тупика, в который он загнал Россию. Или гниение страны, гниение долгое и мучительное, или революция. Другого выхода не было.

Так, может быть, на сей раз – в февральские дни 1917 года – революционное насилие, кровь тысяч людей, пролитая в эти дни, явились все-таки результатом «подстрекательства злокозненных элементов», прибегших к своему «излюбленному методу»? Нет, и на сей раз – нет!

1905 год не решил тех проблем, которые подняли Россию на революцию. Начавшаяся в 1914-м мировая война, порожденная всей системой империализма, еще более обострила все социально-экономические противоречия – непомерную эксплуатацию, угнетение, бесправие народа, разруху, голод, нищету. И над всеми этими противоречиями – в самой тесной и прямой связи с ними – война поставила гигантскую фигуру смерти…

Об ужасах этой кошмарной войны, стоившей человечеству миллионов и миллионов жизней, читателю достаточно хорошо известно. Надо было довести людей до последней черты отчаяния, чтобы один из русских солдат написал с фронта своей родной матери: «Дорогая мамаша, лучше бы ты меня на свет не родила, лучше бы маленьким в воде утопила, так я сейчас мучаюсь»[162].

Сущность альтернативы, перед которой был поставлен народ, была точно сформулирована питерскими большевиками в листовке, выпущенной в дни Февральской революции:

Описывая Февральскую революцию, многие буржуазные историки пытаются представить ее и как революцию чисто стихийную, в ходе которой деятельность политических партий, в том числе и большевиков, не имела никакого реального значения. В февральские дни стихийное нарастание активности масс безусловно имело место. «Ни одной революции, – писал Ленин, – без этого не было и быть не может» [Л: 38, 393]. Но стихийные массовые выступления нисколько не исключали целенаправленной и организованной работы большевистской партии.

Когда читаешь воспоминания о Феврале сторонних наблюдателей, то и дело встречаешь фразы: «толпа захватила склад с оружием», «из толпы вышла какая-то женщина и обратилась к казакам с речью, после которой они повернули вспять», «толпа бросилась к тюрьмам освобождать политических…».

Сегодня, когда благодаря исследованиям советских историков можно просматривать ленту февральских событий кадр за кадром, мы видим в этой, казалось бы, «серой толпе» знакомые лица. Захватом склада оружия руководил И.Д. Чугурин – член партии с 1902 года, ученик ленинской партийной школы в Лонжюмо, член Петербургского комитета. Женщина, вышедшая из толпы к казакам, – это работница-большевичка А.И. Круглова. На штурм тюрьмы двинул отряды рабочих и солдат М.И. Калинин…

А вот и другой ряд этих бурных событий, о котором сторонний наблюдатель и не мог знать: ежедневно на конспиративных квартирах собираются большевики. Это в основном рабочие. За все предшествующие годы партия сумела так воспитать своих «практиков», что они с честью выдержали революционный экзамен. И принятые ими решения – о проведении всеобщей политической стачки и демонстраций, о переводе стачки в вооруженное восстание – реализуются борьбой масс.

Большевики всегда видели свою задачу в том, чтобы идти впереди вспыхнувшего движения масс, указывать ему путь и, опираясь на передовых рабочих, поднимать это движение до уровня сознательного революционного выступления. Так было и в феврале 1917 года. Монархия была свергнута. Но добиться передачи всей полноты власти восставшему народу большевикам тогда так и не удалось.

Сговор с лидерами меньшевиков, эсеров и других мелкобуржуазных партий позволил буржуазии сформировать свое Временное правительство, а Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, возникший в эти революционные дни, большинством голосов санкционировал существование этого правительства.

Объясняя причины столь неожиданного поворота событий, Ленин позднее писал, что в такой мелкобуржуазной стране, как Россия, революция немедленно втянула в движение огромную массу обывателей, вчера еще политически спавших.

Так не в результате «насилия со стороны буржуазии… а из-за доверчивой бессознательности масс» [Л: 31, 157] – возникло то своеобразное историческое положение, которое получило название двоевластия. Наряду с официальным правительством, являвшимся органом диктатуры буржуазии, сидевшим в правом крыле Таврического дворца, в его левом крыле заседал Совет рабочих и солдатских депутатов – орган революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства, опиравшийся на восставший народ.

Такое положение не могло оставаться долго. Проблем, вызывавших острейшие классовые конфликты, было более чем достаточно, и того «социального мира», о котором мечтали соглашатели, не существовало. Послефевральская демократия – самая широкая по своим политическим формам – сразу же обнаружила свою классовую буржуазную ограниченность. Главные вопросы – о мире, о земле, 8-часовом рабочем дне – решены не были, и эта «демократия» по-прежнему оборачивалась для тех, кто совершил революцию, лишь «правом» на три могильных аршина на фронте и «свободой» умирать от голода в тылу. Такая «демократия», при которой массы не могли решать судьбы страны, не устраивала трудящихся, искавших реального выхода из бедственного положения.

Вот почему, получив первые известия о революции в России, Ленин высказал глубокую убежденность в том, что

«С первых же минут, как только пришла весть о Февральской революции, – пишет Крупская, – Ильич стал рваться в Россию». Легальный путь – через Англию или Францию – для интернационалистов был закрыт. Можно лишь поражаться тому, как правительства могущественных стран Антанты страшились силы тех идей, которые нес в Россию этот человек.

Наконец на одном из эмигрантских собраний в Цюрихе Мартов предложил добиваться проезда через Германию в обмен на немецких военнопленных. Берлин дал согласие.

Проехали Германию… Швецию…

Определяя тактику большевистской партии, выбор средств и методов борьбы в этот сложнейший период, Ленин устанавливает объективную возможность мирного развития революции.

Что это – агитационный «прием»? «Пересмотр взглядов»? «Забвение» опыта пятого года? Конечно, нет.

Еще в сентябре 1905 года Владимир Ильич, чуть ли не ежедневно призывавший пролетариат к вооруженному выступлению, писал, что если в России будут существовать реальные политические свободы, если будут созданы условия для свободного волеизъявления масс, для деятельности всех партий, в том числе и революционной партии рабочего класса, тогда

После февраля 1917 года в России как раз и сложилась такого рода чрезвычайно редкая и выгодная для трудящихся ситуация. Она характеризовалась не только тем, что на определенный период Россия (по меркам того времени) стала самой демократической страной мира. Не менее существенным являлось отсутствие насилия по отношению к народу со стороны эксплуататорских классов. И произошло это отнюдь не по их доброй воле…

В те дни монархист Шульгин, глядя на восставший народ, буквально скрежетал зубами в бессильной ярости:

Значит, не «гуманизм» классовых противников создал после Февраля возможность мирного развития революции, а бессилие – полное отсутствие вооруженной силы у тех, кто в любую минуту, нисколько не считаясь с жертвами, готов был залить кровью освободительное движение народа.

Казалось бы, в этой ситуации перед пролетарским авангардом, располагавшим реальной силой, открывалась возможность свержения буржуазного правительства. Но этот путь был решительно отвергнут Лениным.

Именно благодаря отсутствию насилия по отношению к народу и свободе агитации можно было

Советы без восстания могли взять всю полноту власти, и никто не смог бы воспрепятствовать этому. Вот почему, писал Владимир Ильич,

Он подчеркивал, что этот путь является единственно возможным, что в создавшихся условиях «наивна, бессмысленна, дика всякая мысль о гражданской войне», что любая попытка взять хоть «чуточку полевее» есть не что иное, как «величайшее преступление» [Л: 31, 309, 362].

Курс партии был поддержан широчайшими массами, которые по мере «прояснения мозгов» все более приходили к пониманию бесплодности соглашательства с буржуазией, к осознанию того, что именно большевики выражают их жизненные интересы. Ленин писал в этой связи:

Такого рода мирное развитие революции вызывало отчаянную злобу в лагере реакции. Двоевластие тоже не устраивало буржуазию. Она хотела всей полноты власти и ради этого готова была установить военную диктатуру. И как только нашлись наконец у Временного правительства «полки» и «решительные генералы», буржуазия первой поставила «в порядок дня Штык».

Уже так называемое июньское наступление на Юго-Западном фронте, единственным результатом которого было около 60 тысяч убитых и раненых, говорило о том, что «демократическое» Временное правительство для достижения своих целей не погнушается никакими жертвами. 4 июля в Питере, расстреляв из пулеметов мирную демонстрацию, контрреволюционеры вновь пролили кровь рабочих и солдат. На столичных площадях и проспектах остались лежать около 400 мертвых и искалеченных «свободных граждан свободной России»… Была разгромлена редакция «Правды», отдан приказ об аресте Ленина, и Владимир Ильич был вынужден вновь уйти в подполье.

В эти дни Ленин писал:

Двоевластие и мирный период развития революции кончились. Страна оказалась перед дилеммой: либо торжество реакции, продолжение кровавой империалистической бойни, уносившей тысячи человеческих жизней, либо вооруженное восстание, создание первого в мире государства трудящихся и революционный выход из войны. Другого выбора не было. Следуя указаниям Ленина, большевистская партия на своем VI съезде взяла курс на восстание.

Казалось бы, уж теперь-то вопрос о средствах борьбы решен бесповоротно. Буржуазия сама выбрала оружие борьбы… Однако, анализируя политическую ситуацию, возникшую в стране после разгрома корниловского мятежа, Ленин устанавливает, что эта ситуация вновь создает возможность для мирного движения вперед революции, возможность, которая исчислялась буквально несколькими днями. И он сразу же пишет:

Владимир Ильич вновь и вновь повторяет, что мирный путь развития революции был бы предпочтительней и безболезненней. Вооруженное насилие «как-никак означает тяжелую гражданскую войну, долгую задержку после этого мирного культурного развития…». И Ленин пишет:

Сущность компромисса заключалась в том, что большевики готовы были поддержать создание меньшевистско-эсеровским ЦИКом Советов правительства без буржуазии на базе Советов и ответственного перед ними. Не претендуя на вхождение в это правительство и оставляя за собой свободу агитации, большевики готовы были отказаться

Если бы меньшевики и эсеры приняли это предложение, возможность гражданской войны в значительной мере была бы исключена. Но они отвергли его. 17 октября Ленин писал:

Если суммировать общий итог и старых и самых новейших буржуазных оценок 1917 года, то смысл их сведется к следующему: Февраль открыл перед Россией перспективу создания правового государства и свободного демократического развития. Однако «экстремизм» большевиков и, наконец, «Октябрьский переворот» привели к утрате этой перспективы[170]. Иными словами, историческая альтернатива 1917 года якобы сводилась к выбору: либо демократия, либо большевистская диктатура.

Реальная историческая альтернатива выглядела совершенно иначе. Не покончив с помещичьим землевладением, буржуазная революция сохранила тем самым и главную опору контрреволюционного монархизма, который не только не утратил своего экономического могущества, но и в значительной мере удержал свои позиции в государственном аппарате и армии. В той политической нестабильной обстановке, которая сложилась в стране после Февраля, это была весьма реальная и внушительная сила.

Временное правительство, стремясь стабилизировать эту обстановку, готово было прибегнуть к услугам военной диктатуры. Ступив на этот путь, оно неизбежно стало блокироваться с крайней реакцией, потворствуя организации сил монархической контрреволюции, способствуя тем самым подготовке реставрации, восстановлению монархии.

Взращивая корниловщину, деятели соглашательского блока предполагали, что они сумеют использовать ее в своих целях. Однако сами корниловцы отнюдь не собирались таскать для них «каштаны из огня». Они вынашивали иные планы, реализация которых ставила вопрос о том, кто кого использует, совсем в иную плоскость.

Круг личных политических симпатий руководителей корниловщины был достаточно определен. Сам Корнилов, например, с восторгом и умилением вспоминал о том, как однажды был «удостоен величайшей чести» – отобедать у самого государя и ради «спасения России» от революции был готов «сжечь пол-России» или «залить кровью три ее четверти». Под стать генералам были и офицерские кадры, составлявшие ядро корниловского заговора. Проклиная всех прежних «либералов» – от Белинского и Герцена до Михайловского и Ключевского, – они грозили всем живым «неминуемой веревочной петлей». Что же касается кандидата на российский престол великого князя Михаила, то его садистски-сладострастная реплика в адрес всех революционеров – «как мы будем вешать их, когда одержим верх!» – говорила больше, нежели дюжина писаных программ[171].

Такова была реальная историческая альтернатива, и вот что ожидало бы Россию, если бы не Великий Октябрь.

Тем, кто сегодня слезливо сетует на «запланированный» большевиками «октябрьский переворот», следует напомнить и другое… Неспособность буржуазного правительства решить вопрос о мире, хлебе и земле, попытки установить военную диктатуру вызывали в массах такую бурю отчаяния и ненависти, которая в любой момент могла привести к стихийному взрыву.

Эту опасность остро ощущал Ленин. Он указывал на

А потом, уже после Октября, отвечая Горькому на его опасения – не нанесет ли пролетарская революция ущерба культуре, – Владимир Ильич говорил:

Тщательно и всесторонне готовя вооруженное восстание, Ленин не раз напоминал тем, кто всецело полагался лишь на стихийный взрыв возмущения масс, слова Энгельса о том, что восстание – это искусство. И ленинский план восстания как раз поражал той глубиной и тонкостью, которая делает неуловимой грань между наукой и искусством. Но и тогда Владимир Ильич вновь и вновь подчеркивал, что

Когда же момент для восстания назрел, когда оно было подготовлено, когда обстановка во вражеском лагере оказалась наиболее благоприятной, Ленин обратился с письмом в ЦК партии:

И на этот раз Ленин рассматривал народное восстание как единственно возможный путь, обеспечивающий победу народа при наименьшем количестве жертв. Во время «бескровной», как выражаются ныне буржуазные историки, революции в феврале 1917 года в Петрограде было убито и ранено около 2000 человек[173]. В день Октябрьского вооруженного восстания в столице погибло лишь 6 человек… Именно потому, что восстание было тщательно и всесторонне подготовлено, именно потому, что оно выражало и опиралось на волю и энергию большинства народа, оно и стало столь победоносным и столь бескровным.

Многие современники, видевшие Ленина в ночь на 25 октября 1917 года, оставили нам свои воспоминания. К лучшим из них принадлежат записи А.В. Луначарского:

И за всем этим человеческим водоворотом и бураном страстей спокойная решимость и воля Ильича. К нему сходятся все нити восстания, и от него, словно электрический ток, расходятся во все концы восставшей России приказы и директивы. По словам Луначарского, Ленин более всего напоминает в этот момент опытного лоцмана, взявшего в свои руки рулевое колесо океанского гиганта-теплохода.

Февральская революция застала Владимира Ильича за работой над «Государством и революцией». Он продолжил эту работу в своем последнем подполье. Но завершить ее так и не успел… В ноябре 1917 года в послесловии к «Государству и революции» Ленин написал: