Шум. История человечества. Необыкновенное акустическое путешествие сквозь время и пространство

Битва за тишину

Кажется, звучание XX столетия нам отлично знакомо – и в самом деле, это первое столетие, шум которого оказался по большей части сохранен и сейчас доступен для ознакомления. Число изображений и фонодокументов как никогда велико, так что люди могут составить себе точное представление о звучании тех или иных событий. Лицо эпохи 1900–2000-х гг. определяют звуки, которые успели стать акустическими символами. Знакомые почти всем на свете, они позволяют за секунды определить, что происходит – подвиг или катастрофа. Началась новая эра в истории шума.

XX век стал эпохой мобильности. Все пришло в движение – покатилось и помчалось со стуком и грохотом. Самым шумным городом на рубеже столетий был уже не Лондон, а Нью-Йорк; лишь после Второй мировой войны у него появились конкуренты в Азии и Южной Америке. В больших городах Европы тоже было шумно, но они все же уступали североамериканским мегаполисам, где уличный шум значительно усиливался эстакадным транспортом. В европейских городах большее распространение имело метро, так что шум скоростных железных дорог хотя бы отчасти был скрыт под землей. Автомобиль стал воплощением мобильности, а скорость – одним из самых существенных факторов усиления шумовой нагрузки на человека.

https://www.bpb.de/themen/zeit-kulturgeschichte/sound-des-jahrhunderts/209558/kaiser-sound/

35. Речь императора

1904 г. Голос императора Вильгельма II (запись на восковом валике)

Антропогенный шум распространялся все шире. Начиная с 1901 г. он раздавался и с неба, где пионеры воздухоплавания отважно правили своими крылатыми машинами. Чтобы посмотреть на их взлет, собирались тысячные толпы. После 1945 г. в мир ворвался звук реактивного двигателя, благодаря которому рев турбин мог раздаваться даже в самых отдаленных уголках земли. Гул гигантских судовых дизелей оглашал морские просторы, а в подводном мире с громкостью 240 дБ звучали гидролокаторы подводных лодок. Самый громкий техногенный взрыв раздался в 1969 г., при запуске двигателя первой ступени ракеты-носителя «Сатурн-5», которая доставила на Луну первых астронавтов.

Во время двух мировых войн, самых опустошительных в истории, человечество узнало, как звучат смерть и разрушение. Война устрашала, травмировала и губила – и создавала соответствующую акустическую обстановку. Бомбардировки превратили жизнь горожан в ад. Миллионы человек погибли в шумных сражениях, в горящих руинах или в гигантских лагерях смерти при национал-социалистах. Открытие ядерной энергии, по природе своей относительно бесшумной, привело к мощнейшим в истории техногенным взрывам.

Невиданных масштабов достигло не только разрушение, но и созидание – и сопутствующий ему шум. Благодаря организации массового, конвейерного, серийного производства цены существенно снизились. На Западе росло благосостояние широких слоев населения. Все больше людей могли позволить себе покупку граммофона, телефона, автомобиля, а позже – телевизора или стереосистемы. Электроакустика в XX в. стала ключевой акустической технологией. Синтез, усиление, а затем и оцифровка звука имели особенное значение во второй половине столетия.

Наконец, именно в это время шум впервые начали регламентировать, ограничивать и эффективно приглушать. В первой половине XX в. промышленники, большинство врачей и политики еще могли игнорировать шумовую нагрузку и ее опасности, однако дальше отмахиваться от этой проблемы было нельзя. Появились первые движения против шума. Поначалу их успехи были весьма скромными, но они заложили основы гражданских инициатив, протестов против шума аэропортов и кампаний по ограничению транспортного шума в 1970-х. Действенность законодательных мер проявилась лишь ближе к концу XX в., когда общепризнанным фактом стало негативное влияние шума на здоровье людей. В это трудно поверить, но именно тогда мир начал движение назад к тишине.

Союзы сопротивления шуму – восстание привилегированных

Все началось с попытки убежать от шума. В 1903 г. нью-йоркский предприниматель Айзек Райс (1850–1915) и его жена покинули чересчур оживленный Бродвей и построили себе большую усадьбу на Риверсайд-Драйв, вверх по течению Хадсон-Ривер. Однако покоя там они не нашли. Баржи гудели, пароходы свистели, гулкое эхо бродило по мраморным залам особняка. Его хозяйка Джулия Барнетт Райс (1860–1929) писала, что каждый день они слышат огромное количество сигналов. За 24 часа – от двух до трех тысяч, причем чрезмерно общительные корабельщики не умолкают и ночью. Капитаны далеко не всегда использовали клаксон по его прямому назначению – иногда они просто передавали приветы друг другу. Госпожа Барнетт Райс имела высшее образование (она изучала медицину, хотя никогда не работала по специальности) и была незаурядной личностью. Она стала иконой противошумового движения, основав в 1906 г. Общество подавления излишнего шума (Society for the Suppression of Unnecessary Noise). Из всех движений такого рода, образованных до Первой мировой войны, это было самым успешным. Его деятельность принесла плоды уже через год: был принят так называемый Закон Беннета (Bennett Act, 1907), который регулировал и успешно ограничил громкие сигналы паромов и паровых катеров в портах Нью-Йорка. Он стал одним из немногих законов, которые действительно защищали от шума. Нарушителям грозили самые жесткие меры взыскания, вплоть до запрета причаливать в порту.

Затем общество обратилось к другим насущным проблемам. Началась борьба за образование зон тишины возле больниц и школ. Соратником Джулии Барнетт Райс стал известный писатель Марк Твен (1835–1910), который в юности служил лоцманом на Миссисипи и знал об акустическом нахальстве капитанов речного флота не понаслышке. Теперь именно Твен, по предложению основательницы общества, занял пост почетного президента его Детского отделения[99]. Кроме того, союз хотел обезвредить дребезжащие поутру тележки молочников – им следовало обзавестись резиновыми шинами или надеть специальные чехлы на лошадиные копыта (кампания «Молоко без шума», Noiseless Milk). На повестке дня стояла борьба с шумом городских строек и заводских цехов, а также с фабричными сиренами.

Джулия Барнетт Райс, распространяя свои идеи, много путешествовала – сначала по Соединенным Штатам, затем она посетила Европу и Австралию. В ноябре 1908 г. она открыла в Бостоне филиал своего движения и познакомила женский клуб города с граммофонными записями шума нью-йоркских перекрестков, которые сделали для нее студенты. «Консервированный шум», как назвали его в газетах, произвел сенсацию. Услышав за стеной страшный рев граммофона, сотрудники соседнего бюро вызвали полицию. «Консервированный шум был немедленно прекращен»[302], – сообщала New York Tribune об этом происшествии.

Объединение госпожи Барнетт Райс было лишь одним из многих. На рубеже столетий активисты создавали огромное количество сообществ, которые пытались бороться с шумом в европейских, американских и австралийских городах. Сначала это были крошечные группы, обеспокоенные своими локальными проблемами, пестрая смесь из раздраженных буржуа, владельцев недвижимости, социал-романтиков, верующих, интеллектуалов и тех, кому шум просто не давал уснуть. Им не придавали особого значения. В 1902 г. в Лондоне был основан Комитет по борьбе с уличным шумом (Street Noise Abatement Committee), в котором состоял известный тогда писатель Теодор Мартин (1816–1909). Его организаторы жаловались на снижение ценности имущества, проблемы со здоровьем и общую усталость от шума. Хотя Комитет по борьбе с уличным шумом числится в каталоге организаций 1914 г., средства массовой информации перестают его упоминать уже в 1911-м. Похожая судьба была у парижской Лиги тишины (Ligue de Silence), основанной в 1908 г., и ряда других организаций.

https://archive.org/details/78_traffic-background-continuous_gbia0016279b

36. Транспортный шум.

1906 г. Дорожное движение в Нью-Йорке (угол Бродвея и Пятой авеню)

Движение против шума в Германии вплоть до наших дней ассоциируется с одним именем: философ Теодор Лессинг (1872–1933), сын ассимилировавшегося еврея из Ганновера, основал первый клуб борьбы с шумом (Anti-Lärm Verein) в 1908 г. С самого начала по отношению к нему сформировались совершенно противоположные мнения. Для большинства современников сам философ и его сторонники были объектом насмешек и издевательств. Их называли кисейными барышнями и ретроградами. В клубе Лессинга состояло более 1100 человек, многие из которых были художниками, писателями или музыкантами. Как интеллигенты, работники умственного труда, «интеллектуальные батраки» (по словам Лессинга), они страдали от шума настолько, что это начинало сказываться на их профессиональной деятельности. Защита их интересов была основной целью деятельности клуба. Виновные в нарушении тишины были вычислены сразу: рабочие, поденщики, бедняки и нищие, для которых шум был средством социальной борьбы с правящей элитой. «Первоначально он был лишь более изощренным вариантом кулачного права и местью людей ручного труда – людям труда умственного»[303], – заключает Лессинг. Многие его высказывания по нынешним меркам более чем неполиткорректны. Так, он считает, что шумность заложена в национальном характере. «Южанина шум прямо опьяняет. Он шумит самозабвенно»[304], – писал Лессинг в своей книге «Шум» (1908).

Критические высказывания Лессинга иногда звучали чересчур агрессивно и не встречали понимания со стороны его коллег. В 1910 г. он вывел литературного критика Самуэля Люблинского (1868–1910) в сатире, пересыпанной грубыми антисемитскими оскорблениями в его адрес (в частности, по поводу его внешности). Разразился грандиозный скандал. Многие видные литературные деятели, среди которых были Стефан Цвейг (1881–1942) и публицист, будущий президент ФРГ Теодор Хойс (1884–1963), подписали письмо с заявлением протеста. Томас Манн не подписал, но заявил, что хотел бы иным способом «осадить… этого бесстыжего карлика», и написал полемическое эссе «Тот самый доктор Лессинг». Правда, в нем антисемитских клише не меньше, чем в сочинении самого Лессинга. Манн дошел до заявления, что его адресат является «худшим представителем дурной еврейской породы»[305].

Ежемесячный листок клуба сначала назывался «Противник грубиянов» (Der Anti-Rüpel), поскольку в первую очередь обличал хамское поведение окружающих и лишь затем – технический прогресс и связанные с ним звуки. Чтобы сделать свое издание популярнее, Лессинг дал ему новое название – «Recht auf Stille» («Право на тишину») и продолжал нападки на шумных современников. Следующий печатный орган клуба выходил под названием «Ежемесячный журнал по вопросам борьбы с шумом, грубостью и бескультурьем в немецкой экономике, торговле и дорожном движении» (Monatsblätter zum Kampf gegen Lärm, Rohheit und Unkultur im deutschen Wirtschafts-, Handels– und Verkehrsleben) и отличался той же непримиримостью по отношению к нарушителям общественного спокойствия: кричащим мальчишкам-газетчикам, выбивающим ковры домохозяйкам, беспардонным собачникам и кучерам с их колокольчиками.

Некоторые интеллектуалы поддерживали Лессинга. Коллекционер и меценат Карл Эрнст Остхаус (1874–1921), заложивший основы коллекции знаменитого музея Фолькванг в Эссене, писал ему: «Ваша борьба необходима, я много терплю от шума церковных колоколов и часов на башне, но больше всего – от соседнего госпиталя Св. Марии. Кроме того, уличная музыка по средам и пятницам в Хагене»[306]. Многие литераторы писали Лессингу, сетуя на измучивший их шум. Гуго фон Гофмансталь (1874–1929) хвалил начинания Лессинга и стал членом его клуба. «Вашу борьбу я считаю необходимой и в высшей степени полезной», – писал австрийский поэт. По словам писательницы Ильзе фон Штах, «ей причиняют прямо физическую боль звуки медленно проезжающих мимо телег и щелканье кнутов». Ее коллега Марфа фон Захер-Мазох жила в деревне, однако там были свои источники акустических мучений: «Я не запрещаю людям радости престольных праздников сельской церкви, карусели и тиры; но я не понимаю, зачем так орать, когда вы идете домой в 4 или 6 часов утра». Программу Лессинга также одобрял психиатр Вильгельм Вейгандт: «Лично я страдаю от крика детей на улице, меньше – от шума колесного транспорта. Хуже громыхание и скрежет повозок, как и цоканье лошадиных копыт. Далее – громкий топот и тиканье часов. Мои рекомендации: улучшить дорожное покрытие, устроить отдельные детские площадки, бороться с употреблением алкоголя»[307].

Как и в предшествующем столетии, истерзанные шумом интеллектуалы особо не интересовались страданиями рабочих. В их многочисленных письмах, статьях, докладах и книгах не было ни слова о грохоте фабрик и мастерских, пренебрежении мерами охраны здоровья и защиты от шума, стесненных условиях жизни в шумных бараках. Напротив: ответственность за рост шумовой нагрузки возлагалась именно на рабочих, которые якобы пренебрегали правилами поведения в обществе. «Ломовые извозчики, носильщики, поденщики, занятые лишь тем, что подпирают стены и т. п., являются лишь вьючными скотами среди людей, – цитировал Лессинг слова своего коллеги Шопенгауэра. – Обращаться с ними следует в высшей степени человечно, справедливо, воздавая им по заслугам, со снисхождением и осторожностью; тем не менее не следует дозволять им дерзко шуметь и ставить препоны на пути высших стремлений человеческого духа»[308]. Даже Социал-демократическая партия Германии (СДПГ) была еще глуха к акустическим проблемам эпохи и не предпринимала ничего, чтобы защитить рабочих от фабричного и транспортного шума. Жаловаться на шум мог только ретроград и мракобес.

Короче говоря, первые борцы с шумом были интеллектуалами, занятыми только собой и своими страданиями.

Неудивительно, что попытки международного сотрудничества оказались не очень успешными. Слишком разными были цели прагматичной и преуспевающей Джулии Барнетт Райс и Теодора Лессинга, для которого шум был личным оскорблением. С 11 по 14 августа 1909 г. по инициативе американской стороны в отеле «Ритц» в Лондоне собралась первая международная конференция по борьбе с шумом[309]. По правде говоря, это была встреча трех главных активистов: Барнетт Райс, Лессинга и секретаря британского противошумового клуба[310]. Энергичная борьба с ненужным шумом необходима из соображений здоровья и общественного благополучия, говорилось в их совместном заявлении. Были запланированы следующие встречи, однако они не состоялись. Лессинг отменил конференцию в Берлине, намеченную на июнь 1910 г., и встреча нового, 1912 г. в Нью-Йорке тоже сорвалась[311].

Действовать продолжали ученые. Зигмунд Ауэрбах (1866–1923), немецкий невролог, советник санитарной службы и активный борец с шумом, еще до 1900 г. занимался вопросами вредоносного воздействия громких звуков и требовал принятия закона по защите от шума на имперском уровне. В качестве невролога он руководил психиатрической лечебницей во Франкфурте и был одним из первых немецких медиков, участвовавших в дебатах на международном уровне. Так, в 1912 г. он выступил на проходившем в Вашингтоне XV конгрессе по гигиене и демографии, где его доклад произвел сенсацию.

Вскоре New York Times опубликовала большую статью, посвященную этому выступлению, под заголовком «Немецкий невролог объясняет, почему мы такие нервные» (German neurologist tells why we are so nervous). Ауэрбах показал делегатам, что повседневный шум в США гораздо интенсивнее, чем в Европе, и предложил американцам создать в городах специальные санатории для «тех, у кого сдали нервы». Улицы мегаполисов находятся в ужасном состоянии, продолжает он, а грохот нью-йоркской надземки – источник сильного стресса для жителей города. Высокая интенсивность шума в США является одной из причин того, что нервные заболевания там распространены больше, чем в европейских странах. Запомнилось также его предложение вести в каждом отеле черные списки чрезмерно шумных гостей, с той целью, чтобы эти люди не допускались затем и в другие гостиницы[312].

В конце концов, критики шума не смогли достичь своих целей. Законодательных ограничений шума или не было вовсе, или они не работали. Один из современников пошутил: эти клубы почти всего добились, осталось только справиться с шумом. Затем началась Первая мировая война, и борьба за тишину стала далеко не самым важным делом. Впрочем, Лессинг приостановил деятельность своего клуба еще раньше. Впоследствии он станет одной из первых жертв политического убийства при национал-социалистах. 1 марта 1933 г. он бежал в Чехословакию вместе с женой Адой и поселился в Мариенбаде (совр. Марианске-Лазне). Несколько месяцев спустя он был застрелен местными приспешниками нацистов.

Шум больших городов: спасите наши нервы!

«Ни секунды без какого-нибудь нового неприятного звука! – жаловался в 1908 г. Теодор Лессинг. – На балконе заднего дома выколачивают ковры и матрасы. Этажом выше возятся ремесленники. На лестничной площадке кто-то заколачивает гвоздями ящик – судя по грохоту, окованный железом. В доме по соседству дерутся дети. Они воют, как индейцы, и барабанят в двери. – Далее: – Тысячи дверей хлопают, открываясь и закрываясь. Тысячи голодных людей, рвущихся к власти, успеху, удовлетворению своего тщеславия или самых грубых инстинктов, во всеуслышание торгуются и кричат, кричат и спорят; все городские улицы полны этими дельцами и их шумным стремлением к наживе»[313].

В XX в. человек оставался источником шума номер один, наряду со станками и автомобилями, а больше всего людей было в городах. Несмотря на суматоху, грязь и стресс, они привлекали миллионы новых жителей. Во всем мире население городов росло, а вместе с ним рос шум, кое-где до невероятных значений. К 1950 г. численность населения Большого Нью-Йорка (метрополитенского статистического ареала) увеличилась и достигла 12,3 млн человек, так что он стал самым громким городом на планете. В последние десятилетия XX в. мировой шум переместился к новым центрам. После 1970 г. начала стремительно расти численность населения в мегаполисах Азии, Южной и Центральной Америки. В 1985 г. самым большим городом мира стал Токио с населением Токийской городской агломерации более 30 млн человек – почти вдвое больше, чем в Нью-Йорке. На рубеже тысячелетий многие азиатские мегаполисы преодолели отметку 10 млн жителей, однако столицу Японии не догнал никто. В 2021 г. перечень самых многонаселенных городов мира возглавили Токио (37,3 млн жителей), Нью-Дели и Шанхай; ни один европейский или североамериканский город не вошел в первую десятку.

https://archive.org/details/EDIS-SRP-0158-12

37. Шум прогресса

1908 г. Томас Альва Эдисон, речь на выставке New York Electrical Show

В 1920-х гг. ситуация была прямо противоположной: сильнее всего шумели Европа и США. Немецкий писатель Вальтер Хазенклевер (1890–1940) в своем сочинении «Столетие шума» (Das Lärmzeitalter) вспоминал переход от мнимого спокойствия XIX в. к современности века XX. Конечно, вспоминая добрые старые времена, мы зачастую идеализируем прошлое, однако его слова отразили ощущение многих людей, переживших смену эпох. «В нашем детстве все ездили на велосипедах. Было в основном тихо – если не играл военный оркестр и не праздновали день рождения кайзера. По дорогам катились упряжки и конки; прокладывая дорогу, возницы щелкали кнутами и иногда восклицали “Но!”, телефонов в квартире не было, аппарат висел только в общем коридоре и звонил лишь в исключительных случаях, когда кто-то рождался или умирал»[314]. Хазенклевер переехал в Берлин в 1929 г., и акустические впечатления от мегаполиса заставили его взяться за перо. «Внезапно появилась техника. Новые источники шума возникали как грибы после дождя. Клаксоны и сирены ревели наперебой; дома дрожали, когда мимо проезжал автобус. Гаражи и ремонтные мастерские наполняли улицы оглушительным стуком молотков, а забыться сном мешали трескучие пропеллеры самолетов»[315].

Мало кто страдал от шума так же, как Франц Кафка (1883–1924). В своих дневниках и письмах он многократно жалуется на громких соседей, режущий уши звон церковных колоколов и городскую суматоху. В одной только Праге он более десяти раз менял место жительства, но нигде не нашел покоя. В письме своей невесте Фелиции Бауэр в новогоднюю ночь 1913 г. он писал, что лежал в постели, «брошенный всеми, как собака»[100]. Ему не давали уснуть «бой часов и колоколов» и крики людей на улице[316].

Для Кафки шум был экзистенциальной угрозой, он мешал не только писать, но и жить. Страдания, которые ему приходилось переносить, нашли отражение и в его творчестве. Настоящая акустическая пыточная описана в его рассказе «Большой шум», который был напечатан в 1912 г. в одной из пражских газет. Всего двадцать строк, но сколько в них боли. «Я сижу в моей комнате, в штабной палатке шума всей квартиры… Входная дверь, открываясь, сипит, как простуженное горло, затем, открываясь дальше, поет женским голосом и наконец захлопывается с глухим мужественным стуком, отдающим особой бесцеремонностью»[101][317].

Единственным оружием Кафки в борьбе против шума были постоянные переезды и творчество. Он изливает душу своему дневнику. 30 августа 1914 г.: «Без пятнадцати два часа ночи. В доме напротив плачет ребенок. Внезапно раздается мужской голос, в той же комнате, но так отчетливо, будто он стоит прямо у моего окна. Я готов выброситься из окна, только бы его не слышать»[318]. А вот запись 17 марта 1915 г.: «От шума некуда деться… Время от времени резкий звук из кухни или из коридора. У соседей сверху вчера бесконечно что-то каталось по полу, будто шар для игры в кегли, совершенно непонятно зачем; затем внизу сели играть на пианино… Некоторое время сопротивлялся шуму, затем нервы сдали окончательно, и я лег на канапе. После 10 часов стало тихо, но работать уже не мог»[319].

Писатель Макс Брод (1884–1968) был близким другом Франца Кафки и его товарищем по несчастью. Ему приходится жить в «адском шуме», писал он в немецкоязычной газете Prager Tagblatt в июле 1924 г. Разные звуки со двора, пушечные удары колотушки по коврам, музицирующие соседи и граммофоны – все это раздражало его настолько сильно, что побудило переехать во вроде бы тихий пражский переулок. Увы, он просчитался. «Едва я въехал в квартиру, как выяснилось, что тишина и отдаленность этого переулка привлекли не только меня. Он был излюбленным местом игры в футбол для компании невероятно шумных мальчишек. Напрасно я высовывался из окна и, сделав страшное лицо, кричал им: “В квартире больной – сейчас же прекратите шуметь!” Эти сорванцы не знали сострадания – только страх, и то пока они были в поле моего зрения. Как только я исчезал, сумасшествие продолжалось»[320].

На время он оставил борьбу и отправился в путешествие вместе со своим другом Кафкой. Но куда бы ни прибывали измученные шумом писатели, их враг уже был здесь – или возникал немного погодя. «Адский шум преследует нас повсюду. Мы сняли квартиру у кладбища, самого тихого в мире места, – еще до рассвета нас разбудил резкий звон церковного колокола. Мы выбрали отель на берегу озера, подальше от железной дороги – по озеру поплыл пароход и расплескал нашу полуденную дрему. В конце концов мы решили, что нашли покой в идиллической Стрезе на берегу Лаго-Маджоре, в одном из самых укромных ее уголков. Утром выяснилось, что в доме напротив живет кузнец, поскольку он принялся прилежно и звучно греметь своими инструментами, спугнув самый сладкий наш сон»[321].

Начиная с 1900 г. немецкие газеты были полны писем читателей и статей на тему шума. «Мы переживали это сотни раз: намеренный шум – неслыханное мучение», – писал Jenaer Volksblatt в 1913 г.[322]. Многие горожане были не согласны с тем, что полиция приходит разбираться только с ночными дебоширами. «Днем же, когда под нашими окнами выбивают ковры, когда в соседнем доме двенадцатилетняя Эльза сидит у открытого окна и часами играет гаммы, когда средь ясного неба вдруг раздается рев фабричной сирены – с этими правонарушениями ничего поделать нельзя, полицейские вмешиваться не уполномочены».

Кстати, о гаммах. Ни один музыкальный инструмент не приводил людей конца «прекрасной эпохи» в такую ярость, как пианино. Механизация производства после 1880 г. сделала пианино существенно дешевле. Оно было непременной частью интерьера богатых домов, однако теперь его могли купить и мелкие буржуа, и даже семьи, относящиеся к верхушке рабочего класса. Дети играли гаммы, их матери и отцы – народные песни и избитые уличные мотивы, а иногда даже пробовали исполнять произведения классиков. Так или иначе, соседям легче не становилось. Говорили о «фортепьянной чуме» и «клавишном поветрии». «Вы представить себе не можете, что происходит, когда этот пыточный инструмент начинают терзать в четырнадцать рук, барабаня все подряд, от самых простых упражнений до трактирных плясок, – писали в 1910 г. Münchner Neuesten Nachrichten. – Изгнанный из рая, вы бежите прочь и скитаетесь до самого вечера, беспокойный, бездомный беглец»[323].

Издатель и учитель музыки Мориц Дистервег (1834–1906) дал волю своему гневу на страдающих «модной болезнью фортепьянных уроков». «Увы, к несчастью, это так модно – сажать детей за пианино, невзирая на наличие или отсутствие способностей. Сквернейший обычай!» – возмущается он, критикуя и «сверх меры любящих воспитателей, которые слышат в каждом писке своего птенца мелодию будущего Моцарта»[324].

«Клавишное поветрие» оказалось на повестке дня немецкого рейхстага: левый либерал Ойген Рихтер (1838–1906), депутат от Либеральной народной партии и негласный лидер парламентской оппозиции, в 1901 г. произнес речь, которой аплодировали не только его соратники. Лишь тот, кому приходилось жить в доходном доме, где дети упражняются в игре на пианино «на всех четырех этажах сверху, глубоко внизу и в обеих соседних квартирах», может понять, почему так снизилась цена недвижимости. «Если бы вы только слышали, как… звучат каждый день одни и те же мелодии, с теми же ошибками, с теми же запинками ровно в тех же местах», – говорил Рихтер, считавшийся блестящим оратором. В зале звучали возгласы «Совершенно верно!» и смех, отметили стенографисты в протоколе заседания. По сравнению с фортепьяно механические музыкальные инструменты – благо цивилизации, ведь «они, по крайней мере, не фальшивят»[325].

На нервы горожан, уже натянутые до предела, все сильнее действовали домашние животные: собаки, кошки, попугаи и певчие птицы. «Собачники – самые бессовестные люди на свете», – жаловался замученный шумом Курт Тухольский в 1927 г. Им следовало бы унять своих брехливых питомцев. Последним от писателя тоже досталось. «Собака лает все время. Она лает, когда кто-то приходит и когда кто-то уходит – и в промежутке лает тоже, а если нет никакого повода полаять – лает просто так, глядишь, найдется и повод»[326]. Чувствительный к звукам Тухольский даже не пытается сдержать свой гнев. «Своя собака не шумит, она просто лает!» – пожалуй, самая известная цитата из его едкой сатиры «Что у них там наверху?» (Was machen die Leute da oben eigentlich? (1930), посвященной непонятному шуму из соседних квартир. «У Лёзеров маневры. Каждый вечер Лёзеры проводят в своей квартире перестановку… они выдвигают всю мебель к окну, снова расставляют ее по комнате… Нет, они развлекаются, катая по коридору два небольших пушечных ядра, память о мировой войне. У них цирк: они шлепаются на пол, поднимаются, снова растягиваются на полу»[327]. Жалоба Тухольского на то, как плохо приспособлено наше тело к защите от шума, увековечена в его «Замке Грипсхольм» (Schloß Gripsholm, 1931): «Если бы только Господь даровал нашим ушам способность закрываться!»[328]

Шум транспорта, техники и строек не давал покоя и после захода солнца. Поскольку днем рельсы обычно были полностью заняты, чиновники охотно переносили строительные работы на время, когда интенсивность дорожного движения была не так высока. Трамваи, омнибусы и такси ездили до глубокой ночи. В своей книге «Берлин, я тебя не забуду» (Berlin, ich vergesse dich nicht) писательница Ина Зайдель (1885–1974) вспоминала ночи в столице 1907–1914 гг. Ночной шум – будто «бесконечный внутренний монолог города»[329]. Металлический грохот и лязг формирующихся товарных составов с расположенного рядом Штеттинского вокзала смешивается со стуком копыт уставших за день омнибусных кляч, которые тащат свои повозки в депо. Близится полночь. Если кому-то и удается заснуть, то его разбудят рано утром, когда начнется уборка улиц. Сначала зашумят поливальные машины, затем начнут греметь мусорщики, которые везут мусорные баки на телегах или на ручных тележках, – будто звенит гигантский будильник[330].

Писатель Альфред Дёблин (1878–1957) воздвиг литературно-акустический памятник Берлину 1920-х гг. в своем романе «Берлин, Александерплац»[102]. «Бум, бум – перед закусочной Ашингера на Алексе бухает паровой копёр. Он вышиною с дом и шутя забивает в землю железные сваи… Кругом толпятся зеваки. Делать людям нечего – стоят и смотрят, как работает копёр. Рабочий на помосте все время дергает какую-то цепь. Тогда наверху что-то хлопает, шипит и бабах! – молот бьет сваю по башке… Дзинь-дзинь – по дощатому настилу громыхают трамваи… С грохотом проносятся поезда к Янновицкому мосту. А вот паровоз остановился, выпускает пары»[103][331]. Когда Франц Биберкопф, протагонист романа, выходит из тюрьмы Тегель после четырехлетнего заключения, для него настает «страшный момент» – и в акустическом смысле тоже.

«Шум! Спасите наши нервы!» – так был озаглавлен один из разворотов газеты Münchner Abendzeitung в октябре 1928 г. На этих страницах были опубликованы результаты опроса читателей, в котором принимали участие пешеходы, велосипедисты, водители, жители и гости города, а также союзы автомобилистов. Редакция, разумеется, не хотела показаться врагом прогресса, поэтому снабдила статью предисловием, в котором были такие строки: «Желание из-за шума отказаться от использования всякого рода техники, в особенности же транспорта, совершенно неразумно. Мы этого не можем и не хотим». Тем не менее борьба с шумом необходима. За небольшой промежуток времени дорожное движение стало таким оживленным, а «механические музыкальные инструменты получили такое небывалое распространение», что «наши нервы просто не могут безболезненно приспособиться к этим условиям»[332].

Этот проект задел многих читателей за живое, в редакцию хлынули письма с откликами. Что касается дорожного движения, то мюнхенцам мешало прежде всего злоупотребление электрическими клаксонами. Сильно раздражала также уборка улиц. «Начинается уже в 4 часа утра, – жалуется один из читателей, – новые поливальные машины отправляются наполнять цистерны. Тянутся шланги, железная крышка гидранта летит на мостовую… Поехали! Мотор ревет, а стоит поливальщику открыть вентили, про отдых можно забыть»[333].

Велосипедные звонки тоже действовали на нервы. По мнению читателей, нескончаемый трезвон, который поднимает «братство резиновых шин», пора прекращать силами полиции. А еще пьяные по ночам горланят и «колотят по табличкам, пока не собьют всю эмаль подчистую». Один из читателей рекомендовал бороться со злодеями следующим образом: «Крепкий полицейский в штатском, на велосипеде, ловит этих молодчиков, далее их отправляют на хороший массаж и в холодную ванну для улучшения сердечной деятельности». Станет значительно тише, уверяет корреспондент[334].

В 1920–1933 гг. немецкие газеты публиковали огромное количество писем читателей. «То, чего требует от наших нервов большой город, – это уже практически на пределе возможного», – писала о наболевшем одна из жительниц Мюнхена в 1924 г. Ее особенно раздражали дети на роликах, галдящие подростки, бесконечные сигналы клаксонов и «круглосуточный грохот мотоциклов и автомобилей – зачастую посреди ночи! – прямо перед домом»[335]. Все может быть гораздо хуже, уверяет другая читательница, письмо которой было опубликовано в той же газете три месяца спустя, как ответ на жалобы из Мюнхена. «Что бы вам пришлось терпеть, если бы вы хоть несколько недель прожили в Новом Йорке! – писала немка-эмигрантка. – Внизу – глухо громыхающая подземка. На поверхности земли – посреди улицы катятся со звоном трамваи, почти непрерывно, один за другим. Справа и слева от рельсов в три или четыре ряда идет сплошной поток автомобилей, телег, грузовиков, переполненных автобусов, а между ними спешно прокладывает себе путь… пожарная машина, пронзительно звеня колокольчиком. Полицейский – тут они стоят на каждом перекрестке – отчаянно свистит». Не забыты также надземка на чугунных опорах и экспрессы; разумеется, дети на роликах тоже, «и их немало»[336].

Противошумовые акции проходили во многих городах Европы и Северной Америки. Нередко их запускали и организовывали СМИ – газеты и радио. Так, в 1928 г. лондонская Daily Mail поручила ведущему производителю грампластинок, Columbia Graphophone Company, сделать записи уличного шума в пяти разных местах города – в частности, на Лестер-сквер и в Уайтчепеле. Ранее редакция газеты получила множество писем от лондонцев, которые жаловались на невыносимый шум. Записи транслировались в эфире Би-би-си, так что весь мир смог услышать «рев Лондона»[337]. Газета несколько дней публиковала материалы, посвященные этой проблеме, а полученные пластинки направила министрам внутренних дел и путей сообщения. По итогам акции полиция получила больше полномочий для борьбы с шумом, в особенности – со злоупотреблением сигналами клаксона. Удивительные фонодокументы, сделанные по заказу Daily Mail, сохранились до наших дней. В июле 2020 г., во время пандемии коронавируса, редакция газеты опубликовала эти записи с целью продемонстрировать разницу между шумовой нагрузкой в 1928 г. и в наше время[338].

В следующем году за дело взялся Нью-Йорк – первый в мире мегаполис, где проблему стали решать настолько серьезно. Он был провозглашен «самым шумным городом мира» уже в 1905 г., на страницах New York Times[339]. Газета выявила множество источников шума: трамваи, производство котлов, эстакады для рельсового и колесного транспорта, портовые сирены, пароходные гудки, клепальные машины, грузовики с листовым металлом и рельсами в кузове, скрипящие и дребезжащие тележки молочников, шарманки, фонографы с усилителем звука, продавцы рыбы, точильщики ножей и многочисленные церковные колокола. Совсем скоро ко всему перечисленному добавится шум сотен тысяч автомобилей, но пока их еще не было.

https://www.dailymail.co.uk/sciencetech/article-8557795/Listen-lockdown-Londons-silent-streets-compared-capital-1928.html

38. Грохот в большом городе

1928 г. Шум лондонских улиц (запись по заказу Daily Mail)

Начиная с 1929 г. следить за соблюдением законодательных предписаний и принимать жалобы населения должна была Нью-Йоркская комиссия по борьбе с шумом (New York Noise Abatement Commission). И это действительно привело к некоторым улучшениям. Например, появились более тихие входы в метро и были упразднены сигнальные свистки на дорогах – необходимость в них отпала с распространением светофоров. Комиссия также проводила измерения уровня шума, одно из которых состоялось в ноябре 1929 г. на Таймс-сквер. Это была первая в мире попытка точно оценить уровень шумовой нагрузки с применением современной техники – так называемого фоноаудиометра. Так, первые исследователи шума обнаружили, что самое шумное место Нью-Йорка 1920-х гг. – это угол 34-й улицы и Шестой авеню. Людям, которые стояли там, приходилось говорить так громко, будто их собеседник «наполовину глухой»[340].

В сентябре 1930 г. Комиссия представила более чем 300-страничный отчет о своей работе. В этом документе она предлагала: сделать тише метро и надземную железную дорогу, при строительстве многоэтажных домов заменить клепку на сварку, обязать водителей снабдить колеса своего транспорта резиновыми шинами и штрафовать автомобилистов, которые будут сигналить без повода. Самые злостные нарушители тишины из числа водителей грузовиков уже получили повестки в суд, ободряюще писала газета, а еще 283 шоферам сделаны предупреждения[341].

В 1935 г., через год после своего вступления в должность, мэр Нью-Йорка Фьорелло ла Гуардия (1882–1947) начал очередную акцию по подавлению шума, в первую очередь ночного. Один из номеров поддержавшей его New York Times вышел под заголовком «Город кричит, требуя тишины». В офис мэра поступило более 20 000 писем взволнованных горожан. Развязанная ла Гуардией «война с шумом» (War on Noise) привлекла внимание во всем мире и завоевала симпатии множества людей. Бренчание фортепьяно и болтовня попугаев, а также, разумеется, звуки стройплощадок, клаксонов, эстакадного и грузового транспорта, граммофонов и радиоприемников были предметами практически всеобщей ненависти[342]. Мэр произносил по радио пламенные речи против шума. Детям, которые катались на роликах, он пообещал новые игровые площадки – и сдержал свое слово.

В апреле 1936 г. в Нью-Йорке был принят первый в его истории закон о борьбе с шумом, Anti-Noise Bill. Этим документом городской совет воспрещал множество шумных занятий. Нельзя было гудеть в клаксон слишком долго и без необходимости, громко включать радио и граммофон, а также играть на музыкальных инструментах с 23:00 до 7:00. Возле больниц, домов престарелых и прочих медицинских учреждений транспорт мог ехать только медленно и тихо. Демонтаж глушителя наказывался штрафом, а кроме того, власти запрещали проводить работы на строительстве многоэтажных домов ночью и по воскресеньям. Торговцам вразнос нельзя было использовать барабаны и какие-либо другие музыкальные инструменты. Транспорт с громкоговорителем мог делать рекламные объявления лишь со специального разрешения администрации[343]. Нарушения карались штрафами на сумму от одного до десяти долларов – и чиновникам действительно удалось добиться выполнения своих предписаний.

До победы над шумом Нью-Йорку было еще далеко, но первый шаг был сделан.

Стальные грозы. Катастрофы мировых войн

Мировые войны XX в. несли разрушение, страдание и смерть в невиданных доселе масштабах. В эти годы миллионы людей оказались в окружении совершенно новых и незнакомых звуков. Впрочем, это акустическое мучение длилось не постоянно. Война Новейшего времени могла звучать по-разному: апокалиптический ураганный огонь с градом снарядов сменяла неспокойная, леденящая кровь тишина, грозившая новыми бедами. Оборонная промышленность производила невероятно мощные орудия разрушения; а в какое-то время на обширных территориях оккупированной Германией Европы устанавливался непривычный, мертвенный покой, который обеспечивали светомаскировка и аппарат подавления. При национал-социалистах, в 1939–1945 гг., амбивалентность военной акустики была выражена особенно ярко: с одной стороны, грохот разрушения, с другой – эта давящая тишина.

Ожесточенные позиционные сражения (окопная война) стали одним из отличительных признаков Первой мировой наряду с масштабным применением техники. Тяжелые пушки Круппа, пулеметы, первые танки и боевые самолеты определяли акустическую картину войны нового типа. После 1914 г. на полях сражений появились настоящие гиганты, такие как знаменитая мортира «Большая Берта» или железнодорожные артиллерийские орудия с длиной стволов более 30 м. Для обслуживания последних требовались команды численностью около 5000 человек, а звук их выстрела был слышен за несколько километров. Эти огромные орудия разрабатывались в Германии, России, Франции и США. Немецкоязычные газеты описывали сами пушки и их огневую мощь, не забывая рассказать и о вооружении своих французских противников. На их страницах можно было увидеть железнодорожное артиллерийское орудие типа Schneider-Creusot, стоящее близ Вердена. Рядом с этой крупнокалиберной пушкой, на соседнем вагоне, находилась наблюдательная вышка, которую можно было выдвинуть на высоту 15 м. «Разумеется, эти орудия передвигаются очень быстро, и противнику нелегко будет с ними справиться»[344], – сообщает газета.

Особенная акустическая картина сложилась на французских полях сражений. В ней доминировали звуки ураганного огня: постоянный обстрел из гранатометов, безостановочный треск пулеметов, свист пуль, крики и стоны раненых и умирающих. Книга Эрнста Юнгера (1895–1998) «В стальных грозах» позволяет воочию представить ужасы и звуки Первой мировой. Писатель запечатлел в ней тревожные и страшные акустические будни в окопах. «Легкие и тяжелые снаряды, бутылки с зажигательной смесью, шрапнель, трещотки, гранаты всех сортов – я уже не соображал, что это там жужжало, бухало и грохотало»[104][345]. Гром сражения приобрел неслыханную силу и обрушивался на солдат в основном сверху. Над головами Юнгера и миллионов других солдат разрывались снаряды, выпущенные из мортир, пушек и гранатометов. «Временами уши совершенно глохли средь общего, сопровождаемого огнем адского грохота. Беспрерывное пронзительное шипение рождало ощущение, будто сотни тяжелых снарядов несутся друг за другом с невероятной скоростью. Затем с коротким тяжелым толчком упал неразорвавшийся снаряд, так что земля вокруг затряслась. Шрапнель рвалась дюжинами, нежно, как хлопушка, выпуская свои пули плотным облаком, а отработанные оболочки с шипением валились следом за ними. Если рядом ударял снаряд, сверху на меня сыпался всякий мусор, а осколки со свистом впивались в землю»[346].

Альфред Дёблин, дипломированный врач, в 1914 г. пошел на фронт добровольцем. В 1916 г. он служил в лазарете города Саргемин (нем. Сааргемюнд) на территории французского Саара. Оттуда он писал 29 марта 1916 г. своему другу, берлинскому писателю Герварту Вальдену: «В каком-то смысле мы тоже участвовали в верденских боях – мы слышали все, что там происходит. Сориентируйся по карте, на каком расстоянии от Вердена мы находимся; канонада продолжается днем и ночью, и такая сильная, что у нас здесь стекла дрожат и мы различаем на слух ураганный огонь, все позиции, взрывы; вечный гул, рокот, барабанная дробь с запада»[347]. Новое звучание войны нашло свое отражение и в сводках британского военного корреспондента Филипа Гиббса (1877–1962), который был одним из пяти официальных репортеров Англии на Западном фронте. «Шум угнетал еще сильнее, чем сознание близкой смерти. Сотрясение мозга такое сильное, что мой череп буквально раскалывается от боли, как от удара кувалдой; воздействие звуковых волн сказывается еще долго – я весь дрожу»[348].

Для многих участников войны упомянутая «смерть с небес» стала одним из самых травмирующих переживаний. В 1915 г. воинское подразделение, занимавшее позицию в горах близ итальянского города Тренто, попало под обстрел флешеттами – заостренными металлическими стержнями длиной около 15 см. Они дождем сыпались на солдат с летящего самолета. Флешетты могли пробить шлем, и если они попадали в цель – то поражали обычно насмерть. Одним из солдат этого подразделения был писатель Роберт Музиль (1880–1942). «Звук был простой, тонкий, напевный, высокий – так звенит краешек стакана, когда по нему стучат; но было в нем что-то нереальное; такого ты еще не слышал, сказал я себе. И этот звук был направлен на меня»[105][349].

Разрушительное воздействие имели не только снаряды, но и сам шум. Потеря слуха, тиннитус, разрыв барабанных перепонок, дезориентация, головокружения – такими могли быть последствия ураганного огня для солдат, которым удалось остаться в живых. Уродующие увечья и поражения внутренних органов дополняют этот список. Кроме того, травматические переживания сказывались на психике. Каково было находиться под ураганным огнем, описывает Эрнст Юнгер в своем военном дневнике. 25 июня 1916 г. он отметил, что утром началась атака на их окопы, и он проснулся: «Под страшный грохот взрывов я бросился к своим вещам… Огонь приводил в беспамятство… Каждую секунду 4–5 взрывов. Будто мины вытряхивают из ящиков прямо над нашими окопами»[350]. Тысячи солдат, которым удалось пережить такие длительные канонады и не получить телесных повреждений, все равно превращались в развалины – их физическому и психическому состоянию вредили шум сражения, коммоции и постоянный страх смерти. Большинство людей, страдавших полученным на войне снарядным шоком, нуждались в постоянном уходе до конца своей жизни. Они дрожали всем телом, их мучили беспричинные приступы страха. Современные медики в подобном случае диагностируют тяжелейшее посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР), но в начале века это состояние не признавалось болезнью, и помощи для пострадавших не было. Через несколько лет около 5000 «дрожащих невротиков» станут жертвами нацистской программы насильственной эвтаназии[351].

Ужасные переживания глубоко врезались в память солдат. В эпохальном романе «На Западном фронте без перемен» Эрих Мария Ремарк (1898–1970) описывает долгую («целых двое суток»[106]) агонию раненого солдата, которую приходится слышать его товарищам. «Утром, когда мы считаем, что он давно уже отмучился, до нас еще раз доносится булькающий предсмертный хрип». На жаре животы трупов вздуваются. Они «шипят, урчат и поднимаются. В них бродят газы»[352].

В конце Первой мировой войны на прежние поля сражений опускалась тишина, зато назревали политические волнения. Вся Европа превратилась в пороховую бочку: Февральская революция в России, революция 1918–1919 гг. в Германии, подъем фашистов в Италии и Испании и в конце концов приход к власти национал-социалистов. Ослабленная Веймарская республика, лицом которой был взбалмошный и шумный Берлин, скатывалась к диктатуре с ее тоталитарной акустикой. Начиная с середины 1920-х гг. по городам бывшей империи разъезжали машины с громкоговорителями, принадлежавшие либо национал-социалистам, либо коммунистам. На улицах звучали боевые гимны красных и коричневых, звуки труб и барабанов – полный политический хаос, в котором иногда раздавался свисток полицейского.

Получив власть в январе 1933 г., нацисты сознательно сделали ставку на силу образа и звука. Новый режим использовал в своих целях современную технику звукоусиления, недавно появившееся радио, кино и шумные массовые мероприятия. Третий рейх был еще и акустической диктатурой, формирующей новый звуковой образ Германии. Парады на территории съездов НСДАП в Нюрнберге были не только зрелищными. Важными акустическими символами общности был громкий крик тысячи голосов «Хайль Гитлер!», чеканный шаг отрядов СА, СС и членов партии, пение «Песни Хорста Весселя». По словам историка Кэролайн Бердсел, массовые мероприятия нацистов следовали сценарию «христианской литургии»: вступительное хоровое пение, декламация стихов, краткая речь, оркестровая музыка, сама церемония, «Хорст Вессель» в качестве заключения[353].

https://youtu.be/OWTmahvaZhk?si=P4cQPCNIrw5nkUMA

39. Звук революции

1919 г. Речь Ленина, обращенная к Красной армии (оригинальная запись)

Новые власти прекрасно понимали, какую силу и могущество дает им современность, особенно в плане звукоусиления. Так, в своей речи на открытии Международной авто– и мотовыставки 1939 г. в Берлине рейхсминистр пропаганды Йозеф Геббельс подчеркивал, что без автомобилей, самолетов и громкоговорителей взятие власти было бы невозможным[354]. Несмотря на наличие звукоусилителей, нацистские лидеры – как Гитлер, так и Геббельс – часто кричали во время выступления. В этом не было необходимости, техника была уже достаточно совершенной, чтобы донести до публики и спокойный голос диктатора. Йозефу Геббельсу, в частности, совершенно не нужно было так вопить во время его пламенной речи в берлинском Дворце спорта 18 февраля 1943 г., когда он раз за разом задавал толпе знаменитый вопрос: «Вы хотите тотальной войны?» Арена располагала современной звукоусилительной техникой с 1926 г.[355].

Конечно, самым известным и пугающим акустическим символом эпохи стали неблагозвучные вопли Гитлера. Американский журналист Уильям Ширер (1904–1993), работавший в Берлине в 1934–1940 гг., не раз присутствовал при выступлениях фюрера и слушал его резкие и грубые речи. За год до начала Второй мировой войны репортер писал в своем дневнике: «Гитлер наконец сжег за собой последние мосты. С криками и воплями (я никогда прежде не видел его в таком сильном возбуждении), он заявил сегодня вечером во Дворце спорта, что получит “свою” Судетскую область 1 октября, в ближайшую субботу (сегодня понедельник). Если Бенеш откажется ее передать, он пойдет на войну в эту субботу… Дважды Гитлер выкрикивал, что это самое последнее его территориальное требование в Европе… Я вел передачу, сидя на балконе как раз над тем местом, где находился Гитлер. У него по-прежнему был нервный тик»[107][356].

Даже сейчас люди хорошо знакомы с акустическими символами нацистской эпохи. Наряду с хриплыми воплями Гитлера и циничными речами Геббельса к ним относится голос Роланда Фрайслера (1893–1945), председателя так называемой Народной судебной палаты. Допрос одного из участников заговора 20 июля 1944 г., графа Ульриха-Вильгельма Шверин фон Шваненфельда (1902–1944), – волнующее свидетельство жестокого судебного произвола в нацистском государстве, дух которого воплотил в себе Фрайслер. «Вы, подлый мерзавец!» – кричал он в лицо обвиняемому 21 августа 1944-го. Этот судья подписал более ста смертных приговоров. Во время допросов он был «намеренно громок и жесток», кричал на обвиняемых и унижал их – своего рода «риторика уничтожения», по определению культуролога Клаудии Шмёльдерс[357].

Фанфары из симфонической поэмы «Прелюды» Ференца Листа служили заставкой нацистскому «Еженедельному обозрению», а начало 5-й симфонии Бетховена с 1941 г. стали позывным немецкого отделения радио Би-би-си («Говорит Англия»). Всего через два дня после своего назначения канцлером, 1 февраля 1933 г., Гитлер уже впервые выступил по радио. Оно стало одним из инструментов утверждения диктатуры, которая формировала программу передач в соответствии со своими почвеннически-национальными идеалами. «Народный приемник» стал ревущим рупором режима – но позволял также втайне слушать Би-би-си и другие иностранные передачи. Когда национал-социалисты снизили до 35 рейхсмарок цену на малый приемник DKE 38, который в обиходе назывался «мордой Геббельса», число радиослушателей резко выросло – в 1943 г. в Германии насчитывалось 16 млн приемников. Благодаря этим устройствам даже после 1933 г. в рейхе играл свинг – музыка, которую нацисты осуждали и по радио не транслировали. Джаз, который стал популярен в 1920-х гг. (в первую очередь из-за Луи Армстронга и Дюка Эллингтона), пережил краткий период своего расцвета во время Олимпийских игр 1936 г. благодаря оркестрам Тедди Штауфера и Курта Видманна – чтобы затем навсегда исчезнуть из поля зрения. Несмотря на это, даже после начала Второй мировой пластинки с записями свинга свободно продавались на немецком рынке. Правда, если включать их достаточно громко, можно было попасть под подозрение во враждебности к режиму. Диктатура опасалась не только громкой музыки «свинг-югенда». Молодые люди и девушки, относящиеся к этой субкультуре, противопоставляли себя режиму и стремились сохранить свою индивидуальность. «Свингующие» с их особыми прическами, одеждой и языком были бельмом на глазу нацистов. В конце концов режим решил поставить популярные ритмы себе на службу, онемечив их и используя в своей пропаганде за границей. Для этого был создан особый оркестр: биг-бенд «Charlie and his Orchestra» под руководством саксофониста Лутца Темплина (1901–1973). Записанные им пластинки предназначались только для экспорта. В эфире немецкого радио эта музыка не звучала.

Само начало Второй мировой войны было тесно связано с радио. 1 сентября 1939 г. оно транслировало всем жителям рейха речь Адольфа Гитлера, начинавшуюся со знаменитой, многократно процитированной лжи: «Начиная с 5 часов 45 минут мы ведем ответный огонь!» Диктатор умолчал о том, что подразделение СС инсценировало польское нападение на немецкую радиостанцию в Глайвице (Силезия) и оставило на месте происшествия тела узников концлагеря под видом убитых немецких солдат. После головокружительных успехов первых двух лет войны гражданскому населению Германии пришлось познать все ее тяготы – в невиданных масштабах. Вой сирен, глухой гул летящих бомбардировщиков союзной авиации, оглушительный треск и грохот взрывающихся снарядов, в том числе фосфорных, прочно врезались в память поколений.

Главным акустическим символом Второй мировой для многих стал высокий и пронзительный сигнал воздушной тревоги: то усиливающийся, то затихающий вой. Этот звук стал травмирующим воспоминанием для сотен тысяч жителей Германии, Англии и других стран, которым пришлось пережить ужасы бомбардировок. И сейчас он преследует многих людей, которые во время войны были еще детьми, вызывая у них сильный страх.

В начале Второй мировой войны немцев предупреждали о возможной атаке с воздуха двухминутным звуковым сигналом – пульсирующим воем сирены в диапазоне 150–600 Гц; его сменял ровный сигнал отбоя. В 1941 г., когда налеты на германские города значительно участились, власти выпустили новое постановление о порядке противовоздушной обороны и сократили длительность сигнала до одной минуты. В конце войны сигнал воздушной тревоги представлял собой три отдельных сигнала общей длительностью одну минуту. «Вырезать, наклеить, поднять!» – советовала официальная пресса в январе 1945 г. и вновь разъясняла смысл всех сигналов – незадолго до крушения Германского рейха. Спускаться в бомбоубежища теперь было не обязательно. «И все же тем, кто не занят на производстве или в транспортной сфере, будет лучше отправиться в бомбоубежище или найти себе другое укрытие», – рекомендовали газеты[358].

Что было слышно над Германией незадолго до окончания войны, позволяет представить дневник воздушных тревог, который вел школьник из Ольпе (Северный Рейн-Вестфалия). «7:45 Тревога – Отбой – Тревога до 13:30 – всё летают», – писал тринадцатилетний Хельмут Бергхаус 22 марта 1945 г., вкратце отмечая события этого дня. «Все еще тревога – отличная солнечная погода – все еще тревога – 6 самолетов – все еще тревога – пролетело где-то 145 четырехмоторных бомбардировщиков – стреляли из бортовых орудий, сбрасывали зажигательные снаряды – все еще летают – все еще тревога – нет самолетов – опять самолеты – тревога с 22 до 23 часов – предварительный отбой с 23 до 24 часов»[359].

Спрятавшись в бомбоубежищах и подвалах, люди тревожно прислушивались к звукам воздушной войны. Нередко бункеры становились их братской могилой. Этот травматический опыт до сих пор влияет на многих из тех, кто пережил бомбардировки. В последние дни войны, в апреле 1945 г., Берлин вновь подвергся массированной воздушной атаке. За последние четыре месяца вой сирен звучал над столицей 125 раз. «Снаружи слышен грохот и шипение снарядов, – вспоминали очевидцы событий. – Бункер, массивный и тяжеловесный, весь ходил ходуном, как танцующий слон… И тут прогремел жуткий взрыв! Бункер затрясся и закачался… Наши бедные дети тихонько хныкали и начали уже шмыгать носами»[360]. Голландец К.М.А. де Брёйн-Барендс в своем дневнике описывал воздушные атаки на Амстердам в июле 1940 г.: «Эта ночь – самая страшная из всех, что мы видели до сих пор. Было так худо, так жутко, что я впервые испугался, а такое со мной бывает редко. В половине третьего упали первые тяжелые бомбы; сразу начался такой тяжелый, ураганный огонь, что мы дрожали, лежа в постелях. Это длилось целую вечность и становилось только хуже… Все трещало и грохотало. Страшная, нервирующая тряска. Огонь непрерывный, все закончилось только в начале пятого»[361].

Для солдат на фронте обстановка менялась непредсказуемо: либо монотонность и однообразие, либо адский шум сражения. Лязг танковых гусениц, огонь минометов и гранатометов, шипение огнеметов, гул низко летящего штурмовика, взрывы бомб, щелчки и гром выстрелов, свист пуль. Немецкий пулемет типа MG42, самое страшное огнестрельное оружие этой войны, мог выпустить от 1200 до 1500 пуль в минуту. После 1942 г. его тяжелая дробь была отчетливо слышна на всех фронтах. Союзникам этот звук казался «электрическим», поскольку выстрелы следовали непрерывно один за другим. Немецкие солдаты называли его «пилой Гитлера» или «косторезом».

В психологической войне с противником люфтваффе использовало еще один новый звук, который вызывал страх в рядах союзных войск и до сих пор пробуждает у многих ассоциации со Второй мировой войной. Это была так называемая «иерихонская труба»[362]. Ее изобретателем считается знаменитый военный летчик Первой мировой, генерал-полковник Эрнст Удет (1896–1941). По крайней мере, именно он подал идею установить сирену на шасси пикирующего бомбардировщика Junkers Ju 87 (Stuka). Таким образом, пикируя, самолет издавал вой, который переходил в визг по мере усиления воздушного потока и был слышен на значительном расстоянии.

Еще одним звуком, врезавшимся в память участников войны, было свистящее шипение реактивной системы залпового огня «Катюша», которую советская армия взяла на вооружение в июле 1941 г. Немецкие солдаты окрестили ее «сталинским орга́ном».

https://youtu.be/ZXHW7EzsfIM?si=LF1jQYakB2WortVf

40. Иерихонские трубы Второй мировой

1937 г. Рокот бомбардировщика Junkers Ju 87 (Stuka)

Даже после окончания Второй мировой войны ее звуки продолжали влиять на акустическую картину мира. Физелер Fi 103, который национал-социалисты обозначали как Фау-1 (V1, или Vergeltungswaffe, «орудие возмездия»), был первым в истории самолетом-снарядом на реактивном двигателе. Он сеял страх и разрушение, преимущественно в Англии. Он летел с устрашающим шумом и шипением, но реальную опасность начинал представлять только после того, как отрывался от носителя и пикировал на землю с тонной взрывчатки на борту. С запуском Фау-2 (Aggregat 4) в сентябре 1944 г. в мире появилась первая ракета дальнего действия. В последние месяцы войны Германия обстреливала такими ракетами Англию, Францию, Бельгию, Голландию и войска союзников. По ним было выпущено около 3200 снарядов, которые сеяли ужас и смерть. Жертвами обстрелов стали более 8000 человек. Но вместе с тем конструктор Фау-2 Вернер фон Браун (1912–1977) создал прообраз гигантской ракеты-носителя «Сатурн-5», которая позже доставит людей на Луну. Этим изобретениям суждено было доминировать в акустической картине послевоенного мира. И последнее: немецкий истребитель Messerschmitt Me262, первый реактивный самолет серийного производства, который, правда, использовался очень ограниченно.

Скрипучий голос диктора Гарри Гизе (1903–1991) на фоне героической музыки исправно снабжал население Германии шумной пропагандой «Еженедельного обозрения» до самого конца войны. В 1939–1945 гг. программу радиовещания регулярно прерывали трубные звуки фанфар и барабанная дробь, предварявшая специальные сообщения, касающиеся важных событий на фронте или новостей вермахта. Германия в беде сплотилась вокруг радиоприемников. Война закончилась ложью, как и началась. 1 мая, когда последняя действующая в Северной Германии радиостанция рейха с великим пафосом объявила, что фюрер Адольф Гитлер, «до последнего вздоха сражаясь с большевизмом, отдал свою жизнь за Германию», величайший преступник XX в. был уже давно мертв. Он избежал ответственности за свои дела, совершив самоубийство.

Тишина наступила 8 мая 1945 г., с окончанием войны. Она была уже не такой жуткой, но все равно непривычной, тревожной, полной неуверенности в будущем. В городах смена обстановки была поразительной. Больше не выли сирены воздушной тревоги, умолк глухой рокот бомбардировщиков в небе. Вдалеке больше не слышались взрывы снарядов с приближающейся линии фронта. В Германии ненадолго наступила тишина – по меньшей мере там, где до последнего шли бои. Смолк шум войны.

«И вдруг стало совершенно спокойно. Полная тишина. Ничего», – рассказывала Людмила Кочержина, депортированная с Украины на принудительные работы вместе со своей тетей. В тот момент она находилась в городе Швебиш-Халль. «Я осторожно выглянула из окна и увидела, что везде на окнах вывешены белые платки… и по-прежнему было совершенно спокойно»[363]. Кое-где эхо войны еще звучало. Например, когда танки союзников, гремя гусеницами, проезжали по оккупированным городам и деревням или когда по улицам безмолвно брели бесконечные колонны военнопленных.

Писатель Дитер Форте (1935–2019) вспоминал, как изменился Дюссельдорф: «Безмолвие, мертвая тишина, в которой не слышалось ни пения птиц, ни взмаха крыла; птиц не было, как и собак и кошек, мы уже забыли, как звучат лай и мяуканье»[364]. Множество людей проходили по руинам города. За их молчанием скрывалось недоверие, облегчение, беспокойство о будущем и о пропавших без вести близких. «Над развалинами поднимаются облака пыли, плывут над усыпанной щебнем пустыней, в которой больше нет ни деревьев, ни садов, ни прудов, ни парков; не слышно ни шороха листвы, ни плеска воды – лишь монотонный, то сильнее, то слабее, вой ветра, который с глухим стуком роняет на землю новые обломки, шумит в пустых батареях, уцелевших на обожженных стенах, хлопает занавеской в пустом оконном проеме»[365].

В то время как Германию поглотила тишина, весь мир праздновал победу над нацистами. Многочисленные праздники мира проходили повсюду – от Таймс-сквер в Нью-Йорке до Красной площади в Москве. Продолжалась, однако, битва с Японией, и шумная буря войны еще несколько месяцев свирепствовала над этой страной – пока не закончилась, пожалуй, одним из самых громких в истории антропогенных звуков. Тем не менее в бомбардировках Хиросимы и Нагасаки человечество ужаснул не шум. Колоссальная разрушительная сила нового оружия, непредвиденная, изначально невидимая опасность радиационного излучения и его серьезные отложенные последствия – вот что сделало атомную бомбу кошмаром XX столетия. Выжившие в катастрофе рассказывали, что заметили сначала слепящую вспышку, затем услышали оглушительный взрыв, глухой громоподобный рокот, вой ветра, а потом отовсюду посыпались унесенные взрывной волной предметы.

Когда на Хиросиму была сброшена первая атомная бомба, люди поначалу не могли понять, что происходит. В этот день, 6 августа 1945 г., инженер из Нагасаки Цутому Ямагути (1916–2010) собирался ехать домой после трехмесячной командировки в Хиросиме. Он услышал в небе гул высоко летящего самолета – вероятно, это была «Enola Gay», экипаж которой сбрасывал бомбу. Когда она достигла земли, Ямагути как раз выходил из трамвая. Он оказался примерно в трех километрах от эпицентра взрыва, высота которого составила около 600 м, а мощь была такова, что Ямагути сбило с ног. Позже он рассказывал репортерам, что его ослепила яркая вспышка, за которой последовал оглушительный грохот[366]. Когда все закончилось, он встал и, шатаясь, побрел по городу – сильно обожженный и оглохший на одно ухо.

Тогда в Хиросиме погибли на месте от 70 000 до 80 000 человек[108], но инженер Ямагути отделался сильными ожогами и акустической травмой. Немного погодя ему удалось сесть на поезд и вернуться домой, в Нагасаки. 9 августа Ямагути пришел в кабинет своего шефа, чтобы рассказать ему о катастрофе, однако тот не мог себе представить, как одна-единственная бомба могла уничтожить целый город. Именно в этот день, в 11 часов 2 минуты, над Нагасаки взорвалась вторая атомная бомба, «Толстяк» (Fat Man). Ямагути вновь оказался примерно в 3 км от эпицентра взрыва и вновь остался цел, как и его семейство. Он принадлежал к числу тех немногих (всего около 200 зарегистрированных случаев), кому удалось пережить обе бомбардировки. Большинство таких «дважды выживших» (яп. Nijū Hibakusha) либо вернулись в Нагасаки домой, либо эвакуировались из разрушенной Хиросимы, где для них не было ни жилья, ни больниц. Десятки тысяч жертв бомбардировки умерли много лет спустя от лучевой болезни, но Цутому Ямагути чувствовал себя сравнительно неплохо. Он остался глух на одно ухо, но, кроме этого, мог пожаловаться лишь на старость и растущую «слабость в ногах», а в остальном все хорошо, рассказывал Ямагути в 2009 г. Он умер в следующем году, в возрасте 93 лет[367].

В конце 1950-х, когда война уже была в прошлом, американский военнослужащий лейтенант Ричард Роуленд стал свидетелем ядерного взрыва на армейском испытательном полигоне недалеко от Лас-Вегаса. Позже он детально описал звучание этого события. По завершении обратного отсчета, который вел мужской голос из громкоговорителя, прогремел взрыв мощностью 13 килотонн в тротиловом эквиваленте. «Раздался невероятно громкий звук, – рассказывал Роуленд, – а затем я увидел каждую косточку в своих руках, как на рентгеновском снимке, это было поразительно». Налетел сильный, даже ураганный ветер, поднявший в воздух тучи пыли. «Было слышно, как что-то сталкивается, громко и жутко, и этот ужасный ветер. А потом стало тихо, как в могиле… В траншее можно было бы услышать, как падает булавка». Но это был еще не конец. «Потом мы услышали издалека глухой гул. Ветер вернулся, чтобы наполнить вакуум, созданный взрывом. В воздухе было полно мусора, что-то все время сыпалось сверху… Когда ветер стих – это произошло внезапно, – мы выбрались наружу»[368].

Как суфражистка открыла путь для хеви-метал

Жуткую послевоенную тишину, окутавшую разрушенные города Европы, почти повсюду нарушали лишь низкочастотные звуки. Глухие удары и скрежет лопат, негромкий стук кирки; люди молча бросают кирпичи, разбирая огромные горы обломков. Звуки возвращались в города очень медленно и понемногу просачивались в сознание людей, занятых борьбой за выживание. Транспорта на улицах было совсем немного. Машины лишь постепенно начали заменять людей на уборке оставленных войной завалов. Жизнь была тяжелой и полной лишений, людьми владела тревога за близких и за собственное существование. Чтобы выстоять перед лицом катастрофы, нужно было надеяться на лучшее и как-то отвлекаться от повседневных забот.

Театры и оперы лежали в руинах, инфраструктура культуры и досуга была разрушена. Единственным доступным развлечением остались уцелевшие радиоприемники и граммофоны. И танцы. Внезапно начался золотой век танцевальных оркестров. Люди танцевали, пили, смеялись и любили, как в последний раз – забывая о холоде, голоде, отсутствии крыши над головой. Свинг и джаз играли до раннего утра, и не только в клубах английских и американских солдат. Уже в 1945 г. начали открываться и немецкие танцплощадки. Наплыв людей, изголодавшихся по нормальной жизни, был колоссальным. В 1945–1947 гг. во многих немецких городах фиксировались рекордные поступления налогов с дохода от зрелищных и увеселительных предприятий. «Основа нашего процветания – танцующие ноги нашей веселящейся молодежи», – констатировал в 1947 г. заместитель бургомистра маленького северогерманского городка Эльмсхорн[369]. Если в 1939 г. Эльмсхорн получил только 23 434 рейхсмарки налога, уплаченного с доходов от организации увеселений, то в 1946-м эта сумма увеличилась почти в 20 раз и составила 462 809 рейхсмарок. Спрос на музыкантов был так велик, что в феврале 1947 г. окружные власти Пиннеберга постановили приостановить выплаты их гонораров[370].

Вскоре начали открываться кинотеатры – источник новых звуков, заметно повлиявших на акустический облик послевоенной эпохи. Наряду с фильмами на экране можно было увидеть и новостные передачи. Уже в 1945 г. во французской зоне оккупации начали показывать еженедельный «Взгляд на мир» (Blick in die Welt), чуть позже в других областях Германии стартовал «Мир в кино» (Welt im Film), а начиная с 1950 г. в масштабах всей страны шло «Новое немецкое обозрение» (Neue Deutsche Wochenschau). Хотя фанфары в его музыкальной заставке еще напоминали о нацистской передаче, они звучали все-таки иначе, и сама подача материала была иной. «Новое немецкое обозрение», которое зрители впервые увидели в кинотеатрах 3 февраля 1950 г., сформировало образ послевоенного восстановления; голосом новой Германии стал диктор Герман Рокман (1917–1977). Скрипучий голос и авторитарная манера речи нацистского ведущего Гарри Гизе ушли в прошлое, а сам он тщетно пытался найти работу по специальности. Теперь Рокман бойко и энергично комментировал сферу производства, катастрофы, показы мод. «Новое обозрение» с восторгом встречало денежную реформу, послевоенное восстановление, возвращение рынка. После начала блокады Берлина в его эфире звучало гулкое жужжание самолетов Douglas DC-3, которые в 1948–1949 гг. двигались по воздушным мостам в блокированный город и приземлялись в аэропорту Темпельхоф почти каждую минуту. Этот шум никому не мешал, напротив: жители Берлина радовались, слыша гул моторов. Каждый самолет был символом надежды на свободную жизнь. Кинотеатры стали местом перевоспитания Германии и формирования демократического сообщества, постепенного приближения к осознанию собственной коллективной вины и нерушимой веры в лучшее будущее.

Столь же оптимистично звучали музыка и развлечения начала века. Акустическую картину этого времени формировали не только поздняя романтика, вальсы и популярные песенки, но и нечто совершенно новое. Такие композиторы, как Арнольд Шёнберг (1874–1951) и Игорь Стравинский (1882–1971), экспериментировали с новыми диапазонами, атональностью и додекафонией. Их предтечей, перебросившим мост от поздней романтики к модернизму, считается француз Клод Дебюсси (1862–1918). Его первые шаги в этом направлении временами тонули в шуме и возмущении консервативных ценителей классики. Так, целая буря разразилась в зале парижского театра «Шатле» 19 января 1908 г. во время исполнения «Моря» Дебюсси, когда оркестром дирижировал сам композитор. Одна мюнхенская газета описывала скандал, произошедший на концерте: «Тот бушующий ураган, воплощением которого стал оркестр, очевидно, подул на возвышенных слушателей, чувства которых уже пришли в легкое волнение, и поднял в их душах настоящую волну гнева. Напрасно они пытались своим яростным долгим свистом подавить восторг большинства – аплодисменты звучали громче, и постепенно волны антидебюссистского моря улеглись!»[371]

Это было только начало – дальше на слушателей обрушилась целая волна новшеств, превративших XX век в эпоху музыкальных революций. Грандиозный скандал разразился на премьере «Весны священной» Игоря Стравинского (1882–1971), проходившей 29 мая 1913 г. в парижском театре Елисейских Полей. Диссонансы, полиритмия и внезапные перемены динамики в этой музыке сбивали с толку и возмущали до крайности. Послышались возгласы неодобрения, смех, возмущенные зрители покидали концертный зал. В конце концов дело дошло до беспорядков и рукоприкладства. Сторонники и противники экспериментов Стравинского дрались в зале и на улице, полиция зарегистрировала 27 пострадавших. «Парижане освистали новый балет… Театральному интенданту пришлось выключить свет, чтобы положить конец ожесточенным протестам», – сообщала несколько дней спустя New York Times[372]. «Вот и все, что мы получили, – цитировала газета слова Стравинского, – за сотню репетиций и целый год тяжелой работы».

Музыка модерна была провокацией и нарушением табу. Бела Барток (1881–1945), Пьер Булез (1925–2016) и КарлХайнц Штокхаузен (1928–2007) продолжали развитие музыкального авангарда. Дадаисты, такие как Хуго Балль (1886–1927), экспериментировали с «фонетической поэзией», Курт Швиттерс (1887–1947) – с шумом. Композиция Эдгара Вареза (1883–1965) «Америки» включала в себя записи городского шума, вой полицейских сирен и гудки портовых катеров Нью-Йорка. Вершиной провокации стала премьера «4 33"» американского композитора Джона Кейджа (1912–1992), состоявшаяся вечером 29 августа 1952 г. в концертном зале «Маверик» в Нью-Йорке. Пианист Дэвид Тюдор сел за рояль, поднял крышку – и больше не сделал ничего. Четыре минуты и тридцать три секунды звенящей тишины, которую нарушали только шарканье беспокойных ног, покашливание недоумевающей публики и отдельные возгласы. В течение долгих десятилетий музыка современных композиторов считалась не более чем шумом. В 1948 г. один музыкальный критик заклеймил ее в статье с заголовком «Поруганное искусство», напоминавшим о недавнем нацистском прошлом. «Вымученное, выродившееся в формализм “творчество” современных европейских и американских буржуазных композиторов… является отрицанием музыки как искусства». Такие композиторы, как Стравинский, Шёнберг и Кейдж, являются «жрецами загнивающего искусства»[373].

https://youtu.be/aAQSQYdMeRQ?si=izehcDi9zwLFTJ26

41. Дикие новые звуки

1913 г. Игорь Стравинский, «Весна священная» (Симфонический оркестр Франкфуртского радио)

Вопреки всем броским заголовкам, громкому возмущению общественности и самой мощи инноваций, музыка повседневности была далеко не авангардной. Уже в XIX в. существовали танцевальные мотивы и простые песенки, популярные настолько, что они звучали буквально на каждом углу. Это были прежде всего отдельные песни из зингшпилей и оперетт с особенно запоминающимися мелодиями. Такие шлягеры широко распространялись уже в XVII в. благодаря нотопечатанию. Их играли в трактирах, на праздниках, на театральных подмостках. Одним из первых настоящих хитов в истории музыки стал вальс «На прекрасном голубом Дунае» дирижера придворных балов Иоганна Штрауса (сына). Он впервые прозвучал в Вене в 1867 г. и сразу стал гвоздем сезона. Газета Wiener Fremdenblatt с восторгом рассказывала о премьере: «Вальс был поистине великолепен, полон игривых мелодий, которые изливались из уст певцов подобно кристально-чистому горному ключу, превращаясь затем в величаво текущие музыкальные волны, на фоне которых волшебно плясали веселые искорки весьма удачного текста. Сочинение было принято с бурным восторгом и, по общему требованию публики, сыграно на бис»[374].

Два Иоганна Штрауса, отец и сын, создали первые хиты популярной музыки на немецком языке. Люди пели, насвистывали и наигрывали мелодии из оперетт Штрауса-младшего: например, «Trinke, Liebchen, trinke schnell» из «Летучей мыши» (1874) или польку «Трик-трак» (1858). Жителей Германии снабжал шлягерами берлинский композитор Пауль Линке (1866–1946), автор бодрой, в ритме марша, популярной песни «Das ist Berliner Luft» и «Schenk’ mir doch ein kleines bisschen Liebe» (обе были написаны в 1899 г.).

В начале XX в. благодаря граммофону появились первые суперзвезды в истории музыки. Например, австралийская оперная певица Нелли Мелба (1861–1931), которая разучивала некоторые свои арии с самим Джузеппе Верди (1813–1901); в ее честь назвали знаменитый десерт из мороженого и персиков. Или латышский тенор Герман Ядловкер (1877–1953), которому позже пришлось бежать от нацистов в Палестину. Первыми хитами поистине мирового масштаба стали арии итальянского тенора Энрико Карузо (1873–1921). Он записал почти 500 наименований пластинок, сначала в Милане, а после 1903 г. – в США. Карузо стал первой всемирной знаменитостью, его голос звучал на всех пяти континентах. Колоссальные продажи пластинок побудили его совершить несколько мировых турне. В 1910 г., когда он приехал на гастроли в Мюнхен, местные газеты захлестнул поток статей, репортажей и интервью. В статье под заголовком «Репетиция “Кармен” с Карузо» один из репортеров описывает встречу звезды с ансамблем придворного театра. При появлении знаменитости по рядам музыкантов и нескольких десятков статистов пробежал шепот. «Вот и он, на сей раз это действительно певец. Ростом немного выше среднего, широкоплечий, в элегантном темном костюме: пиджак современного покроя, жилет с белым кантом, лаковые туфли». Карузо говорил только по-итальянски и немного по-французски. Его встретили аплодисментами. «Когда же он начал петь первый дуэт с госпожой Бург-Циммерманн, все обратились в слух. Однако сегодня певец, очевидно, показал лишь малую часть своего искусства. Тем не менее в неслыханной легкости этого начала угадываются некоторые предстоящие чудеса». Всякий раз, исполняя «Кармен», Карузо так напрягается, что у него потом колет в боку, уверял немецкий импресарио певца Эмиль Леднер в той же статье[375].

Формировался музыкальный бизнес и индустрия развлечений. Только в довоенный период в Германии были основаны около 500 лейблов звукозаписи. Первым в истории крупным концерном в этой сфере стала Victor Talking Machine Company из Нью-Джерси, а ее логотип, песик перед раструбом граммофона, стал узнаваемым культурным образом. Этот терьер родился в 1884 г., и его звали Ниппер (Кусака), потому что он имел привычку кусать гостей за ноги. В 1899 г. лондонский художник Фрэнсис Джеймс Барро (1856–1924) нарисовал портрет пса и продал его Victor Talking Machine Company – Ниппер сидит перед граммофоном модели Р и слушает «Голос своего хозяина» (His Master’s Voice), как утверждала реклама компании.

Дальнейшему формированию акустического облика XX в. придали импульс «движущиеся картины».

https://www.loc.gov/item/jukebox-126158/

42. Первые суперзвезды

1909 г. Граммофонная запись тенора Энрико Карузо (La Donna e mobile)

1 ноября 1895 г. в берлинском варьете Винтергартен братья Макс (1863–1939) и Эмиль (1866–1945) Складановские впервые в истории организовали открытый показ кинороликов, среди которых был и боксирующий кенгуру. Берлинские изобретатели не догадывались, что их короткие немые фильмы произведут революцию и в мире звуков. Правда, самый первый киносеанс состоялся несколькими месяцами ранее в Лионе (Франция), но это было мероприятие для узкого круга избранных: братья Огюст (1862–1954) и Луи (1864–1948) Люмьеры продемонстрировали короткий фильм о том, как работники их фирмы по производству фотопластинок отправляются на обед. Выйдя за границы Франции, немое кино завоевало мир, уже в самом начале XX в. зрители могли посетить первые кинотеатры. С основанием Голливуда в 1910 г. начался легендарный взлет мировой киноиндустрии.

Немой фильм был вовсе не немым, изображение на экране сопровождалось музыкой и звуковыми эффектами, важность которых скоро осознали и кинематографисты, и прокатчики. Такие комические актеры, как Бастер Китон, Чарли Чаплин или Гарри Лэнгдон, завоевали всемирную известность не в последнюю очередь благодаря звуковому и музыкальному сопровождению их буффонад, которое подчеркивало их неуклюжесть и добавляло драматизма их рискованным трюкам. Над тем, чтобы немые кадры могли впечатлять зрителей, работали оркестры численностью до 20 человек или мини-ансамбли, использовались театральные органы, пианино и ударные установки, граммофоны или автоматические пианолы. Интертитры и гипертрофированные жесты до сих пор являются узнаваемыми признаками немого кино, а вот их звуковое сопровождение почти забыто. Но даже в эпоху немого кино не было совершенно беззвучных фильмов.

Так называемый фотоплеер (механическое пианино) позволял имитировать огромное количество звуков, в том числе природных – дверной звонок, хлопанье дверями, звонкие пощечины, скрипящие окна, птичий щебет, стук колес и гудок локомотива, сигнал клаксона. Фотоплеер выглядел как пианино со встроенными в него свистками, рожками, приводами и рычагами. Нажимая на рычаги, технический специалист вручную извлекал звуки флейты, дудочки, литавры, трещотки и других устройств. Кроме того, в его распоряжении были два механических нотных ролика – намотанные на катушки перфорированные ленты, предназначенные для проигрывания определенной последовательности звуков или мелодий, специально подобранных под отдельные жанры – драму, экшен или комедию. Многочисленные фирмы, такие как Wurlitzer (Цинциннати) или J.P. Seeburg (Чикаго), выпускали в продажу собственные устройства; между 1912 и 1928 гг. было произведено около 10 000 фотоплееров[376].

Хотя первые эксперименты с оптической звукозаписью и синхронной съемкой успешно проходили уже в начале 1920-х, считается, что эра звукового кино началась в 1927 г. с фильма «Певец джаза» (The Jazz Singer), снятого в США и имевшего невероятный коммерческий успех. Двумя годами позже, 16 декабря 1929-го, вышел в прокат первый полностью озвученный немецкий фильм – «Мелодия сердца» (Melodie des Herzens). Вилли Фрич (1901–1973) играет одну из главных ролей, венгерского гусара Яноша. Его слова «Дело в том, что я коплю на лошадь» – это первая озвученная реплика в истории немецкого кинематографа. Звуковое кино все сильнее влияло на рынок граммофонных пластинок и на репертуар многочисленных музыкантов. О том, какую популярность обрели мелодии из фильмов, говорилось в газетной статье под заголовком «Триумфальное шествие киношлягеров». И сейчас вся Германия знает песни ансамбля Comedian Harmonists: «Ein Freund, ein guter Freund» (1930), «Veronika, der Lenz ist da» (1930) или «Ich wollt ich wär ein Huhn» (1936). Для фильма «Голубой ангел» (1930) композитор Франц Холлендер (1896–1976) сочинил великолепную песню «Ich bin von Kopf bis Fuß auf Liebe eingestellt», которая стала доказательством успеха нового кинематографа. «Эти сочинения играют все крупные танцевальные оркестры Европы, они звучат из каждого радиоприемника», – пишет Coburger Zeitung 26 мая 1930 г. В апреле того же года в берлинском кинотеатре «Глория-Палас» прошла премьера упомянутого «Голубого ангела» – фильма, с которого началась карьера Марлен Дитрих.

Новая звуковая аппаратура быстро прижилась как в немецком, так и в мировом кинематографе. Публику все сильнее притягивало звуковое кино, а на музыкальные фильмы собирались сотни тысяч зрителей. Критики ругали эти «кинооперетты», но люди их любили. В таких музыкальных фильмах, как «Трое с бензоколонки» (1930) или «Конгресс танцует» (1931), зрителей очаровывало сочетание романтической истории с музыкой и актерской игрой; эти ленты имели огромный коммерческий успех. Системы звукоусиления работали даже слишком хорошо, в 1930 г. такой уровень громкости людям был еще не привычен. «Делая звук чуть громче нужного, усилитель портит зрителям впечатление от фильма», – писала Coburger Zeitung, освещая премьеру «Вальса любви» с Лилиан Харви (1906–1968) и Вилли Фричем в главных ролях. Тем не менее можно быть уверенным в будущем успехе этих систем[377].

С течением времени значение звука только росло. Новые технологии одна за другой захватывали киноиндустрию. Первые фильмы со стереозвуком (1940), с технологией шумоподавления Dolby (1970), первые действительно многоканальные звуковые дорожки (1977) – и, наконец, современный семиканальный цифровой звук. Гром и гул сотрясают залы современных мультиплексов по всему миру. За «шум» даже выдают премии. Самая известная из них вручается ежегодно – это «Оскар» за лучший звук. Ею отмечают по большей части полные шумных спецэффектов блокбастеры. Первым ее получил в 1930 г. канадец Дуглас Ширер (1899–1971), брат звезды немого кино Нормы Ширер, за звуковую дорожку к фильму «Казенный дом», первой в истории кинематографа драме о заключенных. До сих пор акустической визитной карточкой этого жанра является металлическое эхо раздвижных дверей – находка Ширера. Он получал вожделенную премию целых семь раз и стал, таким образом, одним из самых значимых звукорежиссеров в истории американской киноиндустрии.

https://adp.library.ucsb.edu/index.php/take/embed/739670

43. Шлягер для всех

1915 г. Трио «Аполлон» из Нью-Йорка поет «Kinder schont die Betten»

Чтобы в кинотеатрах, в современных концертных залах и даже в частных гостиных стало по-настоящему громко, дело оставалось за малым. На рубеже веков американский изобретатель Ли де Форест (1873–1961) изобрел то, что навсегда изменило мир звуков. 25 октября 1906 г. он подал заявку на патент аудиона, лампы-триода, которая позже помогла превратить тихий шорох в оглушительный грохот. Это был первый в истории электронный звукоусилитель, который действительно работал – еще не очень эффективно, но именно на его основе будут разработаны огромные, величиной с дом, акустические стены для современных концертов хеви-метал и громкоговорители, с помощью которых деспоты вроде Гитлера и Муссолини разжигали страсти толпы. Маленькая стеклянная колбочка, наполненная газом, была способна усиливать электрические сигналы и делать звук существенно громче. Хотя на тот момент уже существовали диоды, состоявшие из двух электродов, но только де Форест смог сделать это устройство пригодным для усиления звука – добавив к нему третий электрод. Его не раз обвиняли в плагиате, но именно его изобретение завоевало популярность, потому что оно было лучшим.

Де Форест также работал над устройствами, которые стали предшественниками современных радиоприемников. После 1901 г., когда Гульельмо Маркони, пионер в этой сфере, впервые отправил по беспроволочному телеграфу через Атлантику сообщение, зашифрованное азбукой Морзе, изобретатели со всего мира неустанно трудились над новой задачей: как передать человеческую речь или музыку с помощью электромагнитных волн. Взялся за дело и де Форест – с помощью своей свекрови, Хэрриот Итон Стэнтон Блэтч (1856–1940). Она была знаменитой нью-йоркской суфражисткой, и голос ее звучал мощно. В 1907 г. зять взял у нее интервью и попробовал транслировать его с помощью разработанной им опытной модели радиопередатчика. В течение следующих лет он совершенствовал это устройство. В 1910 г. де Форест провел первую в истории музыкальную радиопередачу: он вел прямую трансляцию с выступления Энрико Карузо в здании Метрополитен-оперы в Нью-Йорке.

Небольшие звукоусилители использовались уже в начале 1920-х. Так, в 1923 г. газеты сообщали о беспроволочной передаче танцевальной музыки на курортных судах, курсирующих неподалеку от Брайтона (Великобритания). «Усилители звука» должны были обеспечить хорошую слышимость передач на борту. «Мелодии слышны настолько отчетливо, что танцующие на палубе пары так же точно попадают в такт, как если бы на судне играл оркестр, – писала одна немецкая газета. – Особенно популярны танцы в лунном свете»[378]. Крупные акустические системы начали появляться после 1924 г., в первую очередь в США и Великобритании. Впервые такая аппаратура была использована 23 апреля 1924 г., когда король Георг V открывал Британскую имперскую выставку – колониальную выставку, в которой принимали участие 58 стран в составе империи – на лондонском стадионе «Уэмбли». На стадионе было установлено семь огромных коробок, которые усиливали звук королевского голоса, а вокруг него – еще 45 громкоговорителей.

В начале сентября 1928 г. на мюнхенской ярмарке Heim & Technik берлинское предприятие Siemens & Halske представило «крупногабаритную звукоусилительную систему новейшей конструкции». По данным предприятия, она была на тот момент крупнейшей в мире и увеличивала громкость звука якобы «в миллион раз»[379]. Представителям прессы продемонстрировали ее возможности на примере музыкальных произведений и произнесенных в микрофон реплик – все это «звучало великолепно». Несколько таких систем стоимостью примерно 20 000 рейхсмарок были уже установлены на курортных судах и в местах отдыха. Их размер поражал зрителей. Так, десятки кабелей, большие микрофоны и колоссальные громкоговорители можно было увидеть во время торжественной церемонии закладки первого камня в основание библиотеки и зала Немецкого музея в Мюнхене в 1928 г. С их помощью осуществлялась прямая трансляция с места событий по радио и усиление звука до такой степени, чтобы его могли услышать 4000 гостей мероприятия. Микрофон будто «угадывал слова по движению губ» оратора, сообщал пораженный репортер. В работе системы однажды произошел краткий сбой, что произвело «ошеломительный эффект: оратор продолжал говорить, но слов его было практически не слышно, будто он лишился голоса»[380].

В первой половине XX в. началось триумфальное шествие радио по планете. Оно изумляло, оповещало и развлекало – и все сильнее раздражало тех, кому приходилось слышать его против своей воли. В 1919 г. нидерландская станция PCGG впервые в мире начала регулярное радиовещание, ее программа выходила четырежды в неделю. Вскоре за ней последовали радиостанции по всему миру. После основания британской службы Би-би-си (1922) дело сдвинулось с места и в Германии. К числу первых немецких радиостанций относятся баварская Deutsche Stunde in Bayern GmbH (1923), Nordische Rundfunk AG в Гамбурге (1924) и Mitteldeutsche Rundfunk AG в Лейпциге (1924). Теперь в гостиных звучала не только музыка. В повседневную жизнь людей прочно вошли репортажи, новости спорта, сообщения о катастрофах и несчастных случаях.

От катастроф начала XX в. не осталось ни одного фонодокумента. Грохот разрушительного землетрясения 1906 г. в Сан-Франциско, потрясшего весь мир, не слышал никто, кроме его непосредственных свидетелей. То же касается гибели «Титаника» (1912) и взрыва военного транспорта в канадском порту Галифакс в 1917 г. – а это был один из сильнейших взрывов доядерной эпохи, жертвами которого стали около 2000 человек. Фонографы и способные записывать звук граммофоны были тогда еще чересчур громоздкими для использования в повседневной жизни. Все изменилось в 1930-х гг. Благодаря мобильным звукозаписывающим устройствам были созданы узнаваемые акустические образы XX в. Отныне шум катастроф стал знаком даже тем людям, которые не были очевидцами событий.

Возгорание и падение немецкого воздушного судна «Гинденбург» 6 мая 1937 г. стало событием мирового значения, в том числе в истории звука. Предельно эмоциональный репортаж чикагского репортера Герберта Моррисона (1905–1989) для радиостанции WLS открыл новую эпоху в истории журналистики – и навсегда остался в памяти и сердцах людей. В 18:25, когда дирижабль собирался пришвартоваться к мачте, Моррисон включил звукозаписывающее устройство. Внезапно он закричал: «It’s burst into flames and it’s falling»[109]. В его голосе звучал ужас: «Oh, the humanity and all the passengers, screaming around me»[110]. Хотя запись на покрытой виниловой смолой алюминиевой пластинке вышла в эфир радио NBC только на следующий день, считается, что именно она стала началом освещения чрезвычайных происшествий с места событий и в режиме реального времени. На фоне глухих отзвуков взрыва и гула голосов звучал искренний, сильный и эмоциональный рассказ, который создавал у слушателей живой облик катастрофы. Никогда прежде они не переживали ничего подобного. В совокупности с фотографиями из еженедельного обозрения репортаж Моррисона стал документом непреходящей важности. Отныне радио могло в точности передать стихийную мощь звука войн, природных и техногенных катастроф. По формулировке немецкого историка Мартины Хесслер, в этот момент начало формироваться «сообщество виртуальных свидетелей катастроф»[381].

Акустический памятник начала холодной войны – речь обербургомистра Западного Берлина Эрнста Ройтера (1889–1953), произнесенная во время блокады 1948–1949 гг., когда город был частично отрезан Советским Союзом от путей снабжения. 9 сентября 1948 г., выступая примерно перед 300-тысячной аудиторией у здания Рейхстага, Ройтер закричал: «Народы всего мира, посмотрите на этот город!» Голос его сорвался. Это был отчаянный призыв спасти Западный Берлин от голода, холода и потери свободы.

В Германии особенно памятен восторженный вопль репортера Герберта Циммермана (1917–1966), освещавшего финал чемпионата мира по футболу 1954 г. в Берне. Даже если при мысли о нем мы привыкли представлять себе телепередачу – это был именно радиорепортаж, который слушали, затаив дыхание, сотни тысяч человек, преимущественно в Германии и Венгрии. Исступленный крик Циммермана «Ран бьет! Го-о-ол! Го-о-ол! Го-о-ол! Го-о-ол!» вошли в историю радио, как и неописуемый восторг, с которым он объявлял после финального свистка: «За-кон-че-на, игра закончена! Германия – чемпион мира!» Известный сейчас видеоролик этого матча появился гораздо позже, когда спортивный комментатор Руди Михель и команда радиостанции Südwestfunk наложила на официальные видеозаписи FIFA фонограмму с голосом Циммермана.

https://youtu.be/nJ4XsHRZmpw?si=_L35SIYXvra2e8-X

44. Звук катастрофы

1937 г. Падение «Гинденбурга» (радиорепортаж Герберта Моррисона)

Команда радиостанций Сети вооруженных сил США (American Forces Network; AFN) отвечала за трансляцию речи Джона Ф. Кеннеди, которую тот произнес в Берлине 26 июня 1963 г. Пылкое заявление президента «Я – берлинец» вошло в учебники истории. В то же время вторая съемочная группа готовила озвученную видеозапись для телевидения и еженедельного обозрения, создавая второй символический образ этого события, зрительный и акустический одновременно. За установку микрофонов для этой команды отвечал молодой звукорежиссер, который примерно 20 лет спустя будет творить историю немецкого федерального телевидения. Это был Петер Лустиг (1937–2016), будущий ведущий детской передачи «Одуванчик» (Löwenzahn) на канале ZDF.

Армейская радиостанция AFN и ее британский аналог British Forces Network (BFN, позже BFBS) предлагали слушателям послевоенной Германии не только развлечения. Они обещали свободу и начало чего-то нового. 10 июня 1945 г., когда AFN начала из Мюнхена вещание для американской зоны оккупации, ей было уже три года; Военное министерство США решило создать специальную радиостанцию для военнослужащих в мае 1942 г. В течение нескольких лет, до 1953 г., станции AFN появились также во Франкфурте, Бремерхафене, Берлине и других городах. Они обеспечивали немецких слушателей музыкой: свингом и джазом, чуть позже зазвучали поп, рок и хип-хоп. Однако этим их роль не ограничивалась. Вместе с ними в страну, над которой еще недавно довлел тяжкий гнет диктатуры, пришел американский стиль жизни. Оптимизм, новая вера в себя и в то, что все достижимо. Постепенно звуки музыки становились еще и выражением протеста, восстания против социального застоя 1950-х гг. Так, в 1957 г. после премьеры фильма «Rock Around the Clock» с музыкой Билла Хейли и его группы Comets в двух кинотеатрах в Линце дело дошло до беспорядков, как писала местная газета: «Молодые люди соскакивали со стульев, срывали с себя всю одежду, кроме рубашек и нижнего белья, и в таком виде бесновались в зале»[382].

Со взлетом бит– и рок-музыки в 1960-х сдержанность окончательно ушла в прошлое. Электрические гитары, акустические стены, гигантские концертные залы создавали такую атмосферу, по сравнению с которой любая классическая постановка казалась тихим дуновением ветра. Рок, хеви-метал, панк, гранж или техно – все эти стили делали ставку на громкость, в которой выражалась их мощь, энергия и протест. Шум поп– и рок-музыки пришел и в жилища. Подростки и увлеченные взрослые в 1970-х гг. дополняли свои музыкальные центры стереоусилителями и возводили башни из акустических боксов. «This record should be played loud»[111], – указывали в 1969 г. Rolling Stones («Let it Bleed»); то же могли сказать The Who, AC/DC и многие другие. Например, британская группа Pretenders («Play this album loud»[112]) и даже похожая на эльфа Кейт Буш («This album was made to be played loud»[113], – было указано на ее альбоме The Dreaming, 1982).

Особую роль в мире шума играло телевидение – новое ведущее средство массовой информации. В течение десятилетий причиной самого шума, жалоб на шум и существенного повышения уровня громкости звука были граммофоны, живая музыка и радио. Телевидение принесло другие перемены. В 1960-х гг. оно исподволь входило в частную жизнь людей и меняло акустику их жилищ. В комнатах зазвучали музыкальные заставки информационных передач и фильмов, рекламные джинглы – своеобразная смесь слов, образов, мелодий и прочих самых разнообразных звуков. Вступительную тему Tagesschau в Германии знает почти каждый, как и мелодию из сериала «Шварцвальдская клиника». Реклама чистящего средства Mr. Proper или молочных продуктов Bärenmarke – типичные позывные будней. Телевизор передавал не просто изображение и звук, но и эмоции, которых не мог бы пробудить источник одного лишь звука. Кроме того, он доносил до людей звуки событий, которые впоследствии превратились в акустические символы века.

«The Eagle has landed»[114], – первые слова, произнесенные человеком с поверхности другого небесного тела. Всего несколько часов спустя прозвучала историческая фраза Нила Армстронга: «A small step for a man…»[115] 20 июля 1969 г. прилунился космический корабль «Аполлон-11», за его посадкой в режиме реального времени наблюдали более 600 млн телезрителей по всему миру. «The games must go on»[116], – заявил президент МОК Эйвери Брендедж 6 сентября 1972 г., во время Олимпийских игр в Мюнхене. И игры продолжались, несмотря на то что одиннадцать израильских спортсменов и один полицейский были убиты террористами. А в 1989 г. с экрана прозвучала на весь мир фраза «Wir sind das Volk»[117]. Напротив, самый страшный террористический акт этого века, произошедший 11 сентября 2001 г. в Нью-Йорке, почти не оставил акустических следов в коллективной памяти, хотя трагедия сопровождалась адским шумом: самолеты влетают в башни-близнецы, здания с грохотом рушатся, как карточные домики, затем падают другие машины. В памяти целого поколения запечатлелись картины с места события, почти исключительно зрительные образы. Едва ли кто-то из тех, кто не находился тогда в Нью-Йорке, может сказать, насколько громким на самом деле был шум катастрофы во Всемирном торговом центре. Взрывы, гром, треск и грохот – лишь фон для трагических картин, как бы белый шум катастрофы. Люди беззвучно падают в бездну, башни рушатся, на фоне звучит тихий рокот. Тем не менее сохранились отдельные акустические свидетельства, которые сразу завладевают вниманием слушателя и которые потом невозможно забыть, как бы нам этого ни хотелось. Ужасные звуки падения человеческих тел в записи французской съемочной группы из подвала южной башни. Пожарные в это время беспомощно стоят перед лицом бушующей огненной стихии. Возгласы свидетелей «Oh my God!». Они не верят своим глазам. Непрерывный вой пожарных сирен. Вот акустические пики, которые можно различить в общем шумном хаосе. Звуки чистого ужаса, раз и навсегда врезающиеся в память.

Глобальный шум: век автомобилей и самолетов

В XX в. шум стал мобильным – в такой степени, какую раньше невозможно было себе представить. Миллиарды автомобилей колесят по свету, добираясь даже до самых отдаленных уголков планеты. Дороги связали глухие деревни с большим миром. Между большими городами проложены 12-полосные шоссе. Реактивные самолеты наполняют ревом своих двигателей небеса над местами, куда не ступала нога человека. Практически каждую минуту в огромных аэропортах взлетает какой-нибудь самолет, тревожа сон сотен тысяч горожан. Все это источник большей части современного шума, от которого страдают люди. Возможно, во всей истории XX–XXI вв. не найдется звука, который бы так мешал, вредил и раздражал, как транспортный шум.

В 1900 г. во всем мире было произведено всего 9500 автомобилей. Сто лет спустя это число увеличилось более чем в 6000 раз и достигло 58 млн. Пик производительности был достигнут в 2017 г., когда мировая автомобильная промышленность выпустила более 97 млн машин, каждая из которых могла наделать много шума. И это притом, что эпоха автомобилей началась сравнительно недавно. Долгое время они оставались привилегией состоятельных людей, поскольку были дорогим удовольствием. Простые обыватели, рабочие или малообеспеченные люди смогли позволить себе личный транспорт только после Второй мировой войны. Так что эра автомашин началась только после 1950 г., когда ежегодно с конвейера стали сходить более 10 млн автомобилей.

Лишь постепенно в обиход входили изобретения, которые делали транспорт тише. В начале века глушители были дефицитным товаром. Из-за плохой амортизации автомобили стучали и громыхали. Кузов только усиливал гул мотора, поскольку его форма не способствовала шумопоглощению. Лишь после 1918 г. бензиновый двигатель смог взять верх над нефтяным, этаноловым и электрическим моторами, а также паромобилем. Тщетная борьба с автомобилями, характерная для 1910–1930-х, сейчас почти забыта. У первых водителей была дурная слава: они считались заносчивыми, дерзкими и вызывающими типами, а их транспортные средства – просто опасными. Ford Model T, «Жестяная Лиззи», мог развить головокружительную для тех времен скорость – до 70 км/ч. В 1908–1927 гг. было выпущено 15 млн автомобилей этой модели. Пыхтящие и тарахтящие машины вторглись в привычный акустический ландшафт; так их и воспринимали – как особенно ненавистных захватчиков. Кроме того, с их мощным двигателем и плохими тормозами любая авария имела скверные последствия – хуже, чем все, к чему люди успели привыкнуть до этого. Для многих людей автомобили еще долго оставались чудовищами.

https://youtu.be/J3oFFYUNX-8?si=wU6YGpLgenrbfsKt

45. Берегись автомобиля!

1908 г. Первый в мире электрический клаксон

Между 1902 и 1932 гг. пять крупных автомобильных журналов Германской империи зарегистрировали 425 сообщений об угрозах водителям и их машинам: угрозы, материальный ущерб, членовредительство – вплоть до убийства и покушения на убийство[383]. Основными причинами недовольства были шум и вонь машин, а к тому же смесь страха и зависти к тем, кто занимает лучшее положение в обществе. В ненавистные автомобили бросали камни или чем-нибудь их обливали, блокировали или баррикадировали улицы, рассыпали на дороге осколки и гвозди, били пассажиров, в том числе кнутами, вымещая таким образом свою злость[384]. Одна из самых чудовищных в своем коварстве атак была предпринята вечером 2 марта 1913 г. в Хеннингсдорфе, близ Берлина. Неизвестные натянули поперек улицы проволочный трос. Около 22 часов ювелир Рудольф Плунц на высокой скорости въехал в препятствие на своем «опеле», в котором находились также его жена и дочери. «Ювелир и его жена были задушены тросом и погибли на месте», – сообщала через два дня Coburger Zeitung[385]. Виновных так и не нашли. Полиция предполагала, что мотивом преступления была «жестокая ненависть к автомобилям в самом скотском ее проявлении»[386].

Начиная с 1930-х гг. транспорт – мотоциклы, легковые и грузовые автомобили – стал главным источником шума в большом городе. В ноябре 1932 г. одна из мюнхенских газет опубликовала результаты измерений, проведенных Институтом Генриха Герца и Мюнхенской высшей школой прикладных наук. Средний уровень уличного шума составлял 65 фон (тогда его измеряли еще в фонах, а не в децибелах); громкость телег, грузовиков и трамваев достигала 68 фон. Сигнал гудка с резиновой грушей достигал уровня 72 фон, звук электрического клаксона – 92 фон, а рев мотоцикла без глушителя – целых 102 фон. Порог болевого ощущения шума – 120 фон, заявляли ученые. «Транспортный шум, достигающий такого уровня, когда он может причинять боль, зарегистрирован многократно»[387], – писала газета. Громче и заметнее всего звучали сигналы автомобильных гудков. На первых порах звук извлекали вручную, надавливая на резиновую грушу, но после 1910 г. он был усилен электричеством и превратился в пронзительный и резкий трубный глас. Первые автомобильные гудки состояли из простого латунного рожка с резиновой пробкой, который крепился к рулю или к кузову; а кто-то еще обходился колокольчиком или сигнальным рожком. В 1908 г. американский инженер Миллер Риз Хатчинсон (1876–1944) совершил революционное изобретение: клаксон, первый в мире электрический автомобильный сигнал. Его звук стал символом раннего этапа истории дорожного движения. Клаксон гудел громко, пронзительно, перекрывая общий хаос – и вместе с тем усиливая шум. Его гортанный голос стал отличительным признаком автомобилей Ford T и повлиял на дорожное движение во всем мире. В 1944 г., когда Хатчинсон умер, новостной журнал Time процитировал в некрологе насмешливое замечание Марка Твена: этот инженер, мол, изобрел такой громкий клаксон лишь для того, чтобы людям пришлось покупать и другое его изобретение, слуховой аппарат[388].

Скоростные автомобили – изобретение достаточно давнее. Уже в 1929 г. по США ездили первые машины с 16-цилиндровым двигателем. После Второй мировой войны число автомобилей с большим рабочим объемом двигателя стало стремительно расти, а вместе с ним росла и шумность моторов. В 1924 г. в Италии состоялось открытие первого в мире автобана между Миланом и Варезе; однако лишь во второй половине XX в. он станет тем источником шума, каким мы его знаем. Первый немецкий автобан между Кёльном и Бонном (нынешняя трасса А555) был открыт бургомистром Бонна Конрадом Аденауэром (1876–1967) в 1932 г. Постепенно скоростные автомагистрали появились по всему миру и превратились в места особенно шумные. Теперь люди отправлялись в путь не просто для того, чтобы добраться из точки А в точку Б. Все большее распространение получали круизы и путешествия куда глаза глядят, ради самого путешествия. Все больше автомобилистов и мотоциклистов гнали свои транспортные средства вперед, на высокой скорости и с великим шумом, просто ради удовольствия – а еще для того, чтобы выразить свой протест, показать свою волю, силы и возможности.

Шум с небес – ровесник века. После беззвучных планирующих полетов Отто Лилиенталя (1848–1896) начиная с 1901 г. в небе затарахтели моторы. До сих пор идут споры о том, кто первый совершил полет на самолете с двигателем – этнический немец Густав Вайскопф (Уайтхед) в августе 1901 г. в Бриджпорте, штат Коннектикут, или братья Орвилл и Уилбер Райты в 1903 г. в Китти-Хоук, штат Северная Каролина. Эти первопроходцы запустили процесс, в результате которого шум моторов добрался до самых отдаленных уголков земли. В настоящее время в небе над нашей планетой ежедневно пролетают около 200 000 самолетов. Гул двигателей раздается на Крайнем Севере в аэропорту Лонгйир (Шпицберген) – и в самом южном городе мира, Ушуае (Аргентина). В одном только 2019 г. состоялось 47 млн рейсов, каждый из которых сопровождался шумными взлетом и посадкой.

В начале века этим звукам еще не придавали особого значения. Все меркло перед восторгом полета. Там, где взлетал или садился самолет, люди собирались тысячами. Газеты первых десятилетий XX в. были полны новостей, историй и курьезов, связанных с новорожденной «авиацией» и «воздухоплаванием». Внимательно отмечалось каждое усовершенствование, каждое событие подробно освещалось в прессе. В июне 1911 г., к тому моменту, когда моноплан Taube («Голубь»), популярная тогда модель, принадлежавшая одному офицеру из Баварского Королевского автомобильного клуба, вынужден был совершить аварийную посадку у Тауберфельда после авиационных состязаний, газеты успели отметить каждое местечко, которое он миновал в своем полете. Двигаясь на высоте около 250 м, рокочущая птица преодолела 81 км от Мюнхена до Ингольштадта примерно за 40 минут. «Пожалуй, никогда еще не требовалось меньше времени для того, чтобы оставить позади такое расстояние»[389], – в восхищении писали Münchner Neuesten Nachrichten. В 7:20 моноплан «на огромной скорости» миновал Дахау, десять минут спустя – Пфаффенхофен, а в 7:32 – Ингольштадт. «Был отчетливо слышен шум пропеллера», – отметил репортер.

Уже в 1908 г. в Париже прошла первая в мире авиационная выставка, а в следующем году француз Луи Блерио (1872–1936) на моноплане перелетел Ла-Манш. Первая мировая война подтолкнула развитие авиационной промышленности. Первые цельнометаллические самолеты, такие как разработанная Хуго Юнкерсом модель F13 (1919), достигали еще больших скоростей, а вместе с тем и большей громкости. В межвоенный период были основаны первые в мире авиакомпании: например, нидерландская KLM, позже – Lufthansa. А 21 мая 1927 г. тысячи людей встречали бурным ликованием американца Чарлза Линдберга (1902–1974), который приземлился в парижском аэропорту Ле Бурже после первого в истории трансатлантического перелета.

До изобретения реактивного двигателя, которое одновременно совершили немец Ханс Иоахим Пабст фон Охайн (1911–1998) и англичанин Фрэнк Уиттл (1907–1996) во время Второй мировой войны, в небе шумели гигантские винтомоторные самолеты, но еще достаточно редко. В 1929 г. совершил свой первый полет Dornier Do X, на тот момент – самый большой летательный аппарат на свете. Эта пассажирская летающая лодка, рассчитанная на 159 пассажиров, имела 12 тяжелых поршневых двигателей, чье гулкое жужжание ни с чем нельзя было перепутать. Было построено всего три таких сорокаметровых гиганта. Об их полетах над Европой писали многие немецкие газеты в ноябре 1930 г. Münchner Neuesten Nachrichten вышли под заголовком «Невероятное путешествие Do X». Специальная служба газеты сообщала: «Летающая лодка “Дорнье” отправилась из Альтенрайна в среду утром, в 11 часов 31 минуту, и приземлилась в Амстердаме в 17 часов пополудни (16 часов по голландскому времени)». В 12:45 она миновала Базель, в 14:13 – Майнц, в 15:50 – Дюссельдорф и, наконец, была с восторгом принята в Нидерландах.

По окончании Второй мировой войны авиационный шум продолжался с появлением первого реактивного самолета серийного производства, британского De Havilland DH.106 Comet (1949). Однако подлинным прорывом стал лишь Boeing 707 (1957), с которого началась эра реактивных пассажирских авиалайнеров. Начиная с 1970-х гг., с появлением широкофюзеляжных самолетов, перелеты подешевели настолько, что многие люди впервые смогли позволить себе путешествие по воздуху. С тех пор рокот, вой и свист, звучащие с неба, являются частью нашей повседневной жизни. Как и гражданские протесты против него – их история тоже началась в 1970-х. «Сверхзвуковые самолеты превратили весь мир в один гигантский аэропорт», – писал тогда канадский ученый-акустик Рэймонд Мюррей Шафер[390]. Кроме того, растущая скорость реактивных самолетов порождала феномен, знакомый людям начиная с 1960-х гг.: звуковой удар. Он сотрясал здания, так что окна звенели, а в стенах появлялись трещины. Этот оглушительный хлопок, который был слышен в радиусе нескольких десятков километров и пугал людей во всей округе, был характерен в первую очередь для низколетящих истребителей типа Phantom или Mirage. Холодная война была эпохой звуковых ударов, наносимых низко летящими истребителями.

Один характерный вид небесного шума получил широкое распространение лишь после Второй мировой войны. Хотя первые опыты с винтокрылыми летательными аппаратами проводились уже в 1916 г., годом прорыва в истории вертолетов стал 1956-й, когда американская фирма Bell Helicopter представила модель Bell UH-1. Эта машина стала мировым рекордсменом по числу выпущенных экземпляров – около 16 000 штук. Его звук стал одной из примет эпохи, и не только во время Вьетнамской войны (1955–1975). За характерный стук немцы называли его «выбивалкой». С 1971 по 2006 г. «хьюи» активно использовался в Германии для поисково-спасательных работ и в качестве вертолета санитарной авиации. К настоящему времени его сменили модели более мощные – и тихие.

В конце XX в. во всем мире шума от самолетов стало меньше. Прежде всего потому, что двигатели стали тише, предписания – строже, а еще благодаря новым техническим стандартам. Все это помогло существенно снизить уровень шумовой нагрузки вокруг аэропортов. Так, для соседей лондонского Хитроу во временном промежутке 1975–1989 гг. она снизилась примерно вдвое[391]. В то же самое время значительно увеличилось количество полетов. Летать стали тише, но чаще.

Что ж, хоть проблеск надежды для измученных шумом людей.

Послевоенный период: шум в зените

Многое говорит в пользу того, что послевоенный период, а в особенности 1960-е и 1970-е гг., был самым громким в мировой истории – по крайней мере, в индустриальных странах Северного полушария. Обосновать это солидными доказательствами не получается. Во-первых, если сравнивать принятые в разных государствах методы измерений, то они были слишком разнообразными и еще незрелыми. Во-вторых, эти данные не с чем сравнить: не было единообразных качественных данных за предшествующие периоды. Тем не менее многие процессы – стремительное распространение легкового и грузового транспорта, значительный прирост численности населения во всем мире, вторая индустриальная революция (с 1950-х гг.), которая означала триумф массового и серийного производства, а также колоссальный расцвет авиации с ее гудящими реактивными самолетами – позволяют утверждать, что шумовая нагрузка вплоть до начала 1980-х гг. действительно была предельно высокой.

В то же время люди оставались по-прежнему мало защищены от шума – ничуть не лучше, чем в довоенный период. Меры охраны труда на рабочем месте были явно недостаточными, как и шумоизоляция в домах. Тонкие стены, одинарное остекление и нежелание признать само существование проблемы превращали жизнь людей в шумный ад. Репрезентативный опрос, проведенный в 1965 г. Алленсбахским институтом изучения общественного мнения, показал, что дневной шум мешает каждому второму гражданину ФРГ. А ведь тогда людям был привычен гораздо более сильный шум[392].

https://archive.org/details/Japanese_Surrender_News_1

46. Ликующая толпа

1945 г. Праздник в честь окончания войны на Таймс-сквер (радиорепортаж)

После Второй мировой войны в городах значительно вырос уровень транспортного шума. В 1955 г. по Западной Германии разъезжало уже около 1,8 млн легковых автомобилей, но тон задавали мопеды и мотоциклы – их было почти 2,5 млн. Всеобщая свобода передвижения кружила головы, автомобилем восхищались как символом прогресса. Что касается шумовой нагрузки, то последствия были весьма существенные. К тому же в 1953 г. власти ФРГ отменили все ограничения скорости для автомобилей и мотоциклов. Даже внутри населенных пунктов водители могли выжимать педаль газа до упора. Правда, в 1957 г. все вернулось на круги своя. Предшествующий год показал, что так дальше продолжаться не может: в авариях погибли более 13 000 человек. Так что ограничение скорости внутри населенных пунктов до 50 км/ч было введено вновь.

Эта мера не уменьшила шум, слишком уж много транспорта было на дороге. Во множестве городов дорожный шум перешагнул пределы допустимого. Все большему числу горожан действовали на нервы тарахтящие мопеды, грохочущие грузовики и несущиеся на высокой скорости легковые машины. В 1958 г. свой протест публично заявил директор высшего реального училища в Пассау. По его словам, в школе невозможно продолжать занятия. В 20 кабинетах стоит чрезвычайно сильный шум, поэтому в них нельзя спокойно вести урок, а окна приходится держать закрытыми. Эти ограничения касаются более 700 учеников. «Не думаю, что в Баварии найдется хоть одна другая школа, занятиям в которой так сильно мешает уличный шум», – сообщил директор местной газете[393]. Лишь семь лет спустя, в марте 1965 г., в Пассау открылось новое здание школы, в более спокойном месте.

Уже в первые послевоенные годы обнаружилось, что власти и политики наконец начали принимать шум всерьез – пусть даже это проявлялось еще не очень заметно. В 1953 г. в Нюрнберге были учреждены специальные полицейские дорожные патрули, которые задерживали особенно громких мотоциклистов и автомобилистов, чтобы вынести им предупреждение с обязанностью выплатить штраф. Полицейские имели при себе приборы для измерения громкости звука, с помощью которых проводили измерения во всем городе. «Примерно 60 % дорожного шума производят мотоциклы», – сообщала газета[394]. Число жалоб росло и в Австрии. Всего через пять лет после окончания войны на улицах Вены стало как никогда шумно. Доминантой акустического ландшафта был рев десятков тысяч мопедов, и к ним присоединялось все больше легковых и грузовых автомобилей, автобусов и трамваев. В клаксонах нет никакого смысла, писал Wiener Kurier в июле 1950 г.: «На улицах Вены с ее булыжными мостовыми, со скрипом и визгом трамваев стоит такой сильный шум, что в нем тонет даже самый громкий сигнал, а если его и слышно, то распознать, что имелось в виду, уже невозможно»[395]. Главным злом были мотоциклы. Даже один из них трещит так оглушительно, «что кажется, будто приближается целая колонна».

Шум, поднятый мопедами и мотоциклами, стих лишь в начале шестидесятых, когда ощутимо снизилась их численность – все больше людей отдавали предпочтение автомобилю.

Транспорт наполнял ФРГ шумом, грязью и смогом, на дорогах стояли пробки. В 1980-х гг. ситуация обострилась до предела. В 1985 г. в Западной Германии насчитывалось 25 млн транспортных средств, в объединенной Германии их число впервые превысило 40 млн (по состоянию на 1995 г.) и до сих пор остается приблизительно на этой отметке. Однако на сей раз шумовая нагрузка не выросла пропорционально росту численности машин – прежде всего благодаря удачным мерам защиты: противошумовым стенам, более тихим моторам, улучшенной выхлопной системе и оптимизированной форме кузова, дальнейшим ограничениям скорости и дорожного движения. И даже несмотря на это, в XX в. дорожное движение оставалось одним из главных источников шумовой нагрузки.

Проблему усугубляли новые тренды градостроительства послевоенного времени. Население быстро росло, семьям бумеров требовались новые квартиры. Новая вещественность, уходившая корнями в Баухаус 1920-х, нашла свое высшее выражение в жилых комплексах чудовищных размеров. Ущелья между нью-йоркскими небоскребами уже в те годы были Большим каньоном шума. В 1950-х гг. Мис ван дер Роэ (1886–1969), один из ведущих архитекторов Баухауса, превратил Чикаго в город прямых линий и стеклянных фасадов. Усиленный небоскребами шум города-миллионника достигал верхних этажей домов. Лишь постепенно возобладало убеждение, что городам нужны также другие архитектурные формы. В настоящее время все больше городов устанавливают препятствия на пути бесконтрольного распространения шума: больше зеленых насаждений, висячие сады, шумопоглощающие фасады и новые принципы городского планирования.

Бюро, канцелярии и бухгалтерские конторы во временном промежутке между 1920 и 1970 гг. обладали существенно более высоким уровнем шума, чем сейчас. Двести одновременно работающих пишущих машинок строчили, как один гигантский пулемет. В сравнении с этим адским треском современное офисное помещение с системой шумоподавления выглядит оазисом тишины. А в бухгалтериях больших предприятий, банков и страховых агентств, где работали сотни счетных машин, было почти так же шумно, как на улице.

https://youtu.be/iJZcjZD0fw0?si=_MBsI-Bu9l18v9TT

47. Какофония на колесах

Послевоенный период. Дорожный шум в Нью-Дели, 2018 г.

Шум издавали механические пишущие машинки, определенные модели которых – Remington, Underwood или немецкие AEG – впервые позволили печатать быстро, с характерным треском и щелканьем. Акустическим «оружием массового поражения» стала Mercedes Electra, разработанная одним немецким инженером. Сбоку у нее был электромотор, который приводил в движение бумагоопорный вал. Особенно экономные предприниматели могли получить бюджетную модель, с диском вместо дорогого электромотора. Прикрепленные к крышке ремни трансмиссии связывали диск с паровой машиной – добро пожаловать в канцелярский ад. В бюро начала XX в. иногда бывало так же шумно, как на оживленных перекрестках. В 1932 г. немецкие ученые доказали, что уровень шума в помещении берлинского Бюро расчетов по почтовым чекам, где работали 320 счетных машин, достигал 73 фон. Такой же шум создавал транспорт на Потсдамской площади[396].

Раздражало и щелканье телеграфных аппаратов. В течение десятилетий этот звук ассоциировался с новостями, скоростью и сенсацией. Эти устройства прочно обосновались на почтамтах, в редакциях и администрациях по всему миру – трескучие, шипящие, гудящие монстры, которые оставались шумными до последнего. В редакции Tagesschau в Гамбурге они стояли даже в середине 1990-х гг.; им отвели отдельные помещения, чтобы не обременять напряженно работающих сотрудников дополнительной шумовой нагрузкой. Неблагодарная работа выпадала на долю телеграфных ассистентов, вспомогательного персонала, по большей части студентов – практически ежеминутно ныряя в адский шум, они отрывали телеграфные ленты и передавали их редакторам. Несмотря на то что обмен информацией становился все интенсивнее, технологии помогли справиться с шумом и здесь. Телефакс был уже существенно тише, он издавал только своеобразное урчание и попискивание. А последовавшая за ним электронная почта стала практически беззвучной. Письмо падает в ящик всего лишь с коротким щелчком, но звуковой сигнал можно и отключить. Телеграф и звенящие кассовые аппараты – хороший пример того, что не все раньше было лучше или тише.

Промышленные предприятия и ремесленные мастерские вплоть до 1970-х гг. оставались экстремально громкими. Конечно, в межвоенный период удалось одержать первые победы над шумом благодаря новым технологиям; так, в обработке чугуна и стали тихая дуговая сварка заменила оглушительную клепку. Однако колоссальный рост производства после 1945 г. стал причиной того, что работа в промышленности и ремесле оставалась очень громкой и небезопасной. Даже в 1960 г. обычный рабочий день в сталелитейном предприятии Maxhütte близ Нюрнберга, число работников которого в лучшие времена достигало 9000 человек, едва ли отличался от описания, сделанного одним репортером в 1930 г.: «Эти огромные фабрики с их трубами и рычагами, металлоконструкциями, доменными печами, отвальными мостами, стальными тросами, кранами, отвалами – настоящий лабиринт под серой дымовой завесой! К тому же оглушительный грохот: гул машин, гром кузнечных молотов, визг пил, фырканье расплавленного металла, свист брызжущих конвертеров, треск и шипение литья! Кажется, будто ты попал в мастерские Вулкана»[397].

Самая страшная техногенная катастрофа в Германии произошла в межвоенный период. Утром 21 сентября 1921 г. прогремел мощный взрыв на принадлежавшем концерну BASF химическом заводе в Оппау (ныне часть Людвигсхафена). В 7 часов 32 минуты рабочие, как обычно, взорвали слежавшуюся соль (сульфонитрат аммония), чтобы работать с ней дальше. Но в этот раз из-за взрыва воспламенилось более 400 т азотных удобрений. Людвигсхафен потрясли две мощные детонации. 559 человек погибли, 1977 – получили ранения. Взрывы были слышны за 300 км, даже в швейцарском Цюрихе. Похожие вещества стали причиной катастрофы 4 августа 2020 г. в порту Бейрута – сильнейшего взрыва последних лет. Тогда погибли не менее 207 человек, более 3000 были ранены. После 1945 г. газеты всего мира неоднократно сообщали об авариях, взрывах или пожарах на фабриках и металлургических заводах. Работа под землей тоже была связана с шумом и опасностью. Взрыв рудничного газа, произошедший 7 февраля 1962 г. на шахте Луизенталь в Фельклингене (Саарланд), стал самой крупной аварией такого рода в истории ФРГ. Предположительно, причиной чудовищного взрыва стало нарушение правил техники безопасности: в 7:45 на глубине 600 м кто-то прикурил сигарету. Вследствие катастрофы погибли 299 человек, 73 получили травмы разной степени тяжести. Во второй половине века в мире было зарегистрировано более двухсот таких аварий.

Лишь со временем работодатели и политики пришли к убеждению, что продуктивно трудиться могут только здоровые работники, защищенные от несчастных случаев. Понемногу, крошечными порциями добавлялись новые меры охраны труда, а вместе с ними – меры защиты от шума. «Шум угрожает нашему здоровью»[398], – писала одна из немецких газет в 1957 г. Союзы предпринимателей ФРГ установили, что в промежутке между 1949 и 1952 гг. число профессиональных заболеваний, связанных с шумом, выросло в 5 раз. Страдает здоровье работников, у детей наблюдаются нарушения роста. Начиная с середины 1960-х в Германии шаг за шагом разрабатываются правила техники безопасности. В 1967 г. число погибших в результате несчастных случаев на производстве впервые составило менее 3000 человек – правда, свою роль здесь сыграло и то, что бурный экономический рост начал замедляться. В 1973 г. в ФРГ появился первый закон о безопасности труда, согласно которому на предприятиях определенного размера обязаны были работать промышленные врачи и уполномоченный по охране труда. Наконец на территории заводов и фабрик, в цехах и ремесленных мастерских стало безопаснее и тише.

Фабричные сирены, сигналы которых десятилетиями возвещали начало и конец рабочего дня, после 1960 г. постепенно ушли в прошлое. Необходимость в них отпадала, поскольку многие крупные предприятия заменили их табельными часами, перешли на плавающий и сменный график работы. И все же в послевоенный период вой сирен еще можно было услышать во многих областях Западной Германии, а также в ГДР – он стал сигналом предупреждения о чрезвычайных ситуациях и элементом системы раннего оповещения в условиях холодной войны. С начала 1950-х гг. по распоряжению властей ФРГ в стране было установлено более 80 000 сирен. Похожие на тарелки, они стояли на крышах школ, общественных центров, ратуш и пожарных частей. В случае войны они должны были предупреждать население о возможной атаке, но использовались и используются до сих пор преимущественно для объявления пожарной тревоги. И сейчас в случае пожара обычно раздается троекратный вой сирены, хотя сотрудники служб спасения уже давно получают оповещения по SMS, в мессенджерах или по мобильной связи. До 1989 г. по всей Германии регулярно звучали сигналы учебной тревоги: по субботам в 12:00 в ФРГ, по средам в 13:00 в ГДР. Когда холодная война закончилась, а Германия объединилась, раскинувшаяся по всей стране система оповещения была передана в ведение местных властей, которые могли устанавливать режим ее работы по своему усмотрению – именно поэтому в отдельных областях Германии по субботам до сих пор звучит учебная тревога.

Чтобы победить шум, его нужно было обнаружить и уловить, это было практически невозможно без надежного измерения уровня громкости звука. С конца 1920-х гг. американские физики начали измерять эту величину в децибелах (дБ), распределять полученные значения по шкале громкости и создали, таким образом, действующий поныне международный стандарт. Началом стали первые профессиональные измерения громкости звука, предпринятые Комиссией по борьбе с шумом в Нью-Йорке в ноябре 1929 – мае 1930 г. Сотрудники Bell Telephone Laboratories впервые установили фоноаудиометр на площади Таймс-сквер. Эта запись стала чем-то вроде большого взрыва, в результате которого возникла вселенная шума[399]. Инженеры компании в автофургоне проехались по Нью-Йорку, сняли показатели громкости в 97 местах города и опубликовали результаты своих исследований. Главными виновниками шума, как и сейчас, были грузовики с дизельным двигателем. Другими источниками раздражения были надземка, автомобильные сигналы, треск выхлопов, церковные колокола, строительные работы, фортепьяно, граммофоны, радио, фабрики, рестораны и самолеты. Похожие работы затем были проведены в Чикаго, Берлине, Лондоне, Амстердаме и Париже. Человек стал постигать шум научными методами.

В послевоенный период активисты начали вновь создавать свои организации защиты от шума. В середине 1950-х гг. в Германии была основана Немецкая рабочая группа борьбы с шумом, которая существует и поныне, как рабочая группа «Шум» (Arbeitsring Lärm) в составе Немецкого акустического общества (DEGA). Ежегодно в апреле она организует День без шума (International Noise Awareness Day). В США, Великобритании и многих других европейских странах были основаны похожие объединения. Их шансы на успех были выше, чем у предшественников. Теперь, когда все наконец стали видеть в шуме серьезную угрозу здоровью, их борьба получила поддержку со стороны политиков, общества и даже бизнеса.

В 1958 г. Австрийская группа борьбы с шумом впервые объявила акцию Неделя без шума. В мае 1960 г. очередная такая неделя началась с особого совещания под лозунгом «Меньше шума – больше здоровья и продуктивности». Шум мешает больным поправляться, а уставшим – отдыхать, говорилось на этом мероприятии, в котором принимало участие также Объединение австрийских курортов. Туристический бизнес и бальнеологические курорты видели в росте шума серьезную угрозу своей экономической деятельности[400]. Те области и города, которые жили за счет туризма, первыми организованно выступили против лишних звуков. Так, в 1964 г. Рим начал борьбу с трескучими «веспами», чрезмерно громкими музыкальными автоматами в тратториях и грохотом ремесленных мастерских. Летом этого года 104 полицейских и 18 моторизованных патрулей на улицах Вечного города занимались исключительно жалобами на шум. Они выписали более тысячи штрафов и предупреждали о возможности ареста на срок до трех месяцев[401]. Тем не менее Рим остался громким. Власти наконец проявили инициативу, однако люди восприняли ее без особого энтузиазма, поэтому успехи были невелики.

«Шум становится нашим заклятым врагом», – писала одна немецкая газета в 1956 г. Он является «первостепенным врагом здоровья» и одной из «величайших опасностей нашего времени»[402]. На 23-м Международном фармакологическом конгрессе 1963 г. в Мюнстере немецкий ученый и обладатель Нобелевской премии Герхард Домагк (1895–1964) с тревогой говорил о том, какой сильный вред здоровью может нанести шум. В таком большом городе, как Дюссельдорф, лишь около 15 % жителей могут похвастаться нормальным для их возраста слухом[403]. «Угнетенные шумом всех стран, соединяйтесь!» – якобы провозгласил Хельмут Хилльман в ходе Международного конгресса по борьбе с шумом, проходившего в 1960 г. в Цюрихе[404]. Хилльман, как городской управляющий Дортмунда, собирал вокруг себя самых выдающихся деятелей Германии и зарубежья. Этот громкий город в Рурской области был центром антишумового протеста всей ФРГ. Шум является «одной из самых насущных проблем современности», утверждали ученые, «ведь он опасен для жизни»[405].

Казалось, будто растущий шум вырвал ФРГ 1960-х из объятий грез эпохи экономического чуда. Городские власти, такие как обербургомистр Мюнхена Ханс-Йохен Фогель, вставали у окон своих офисов с шумомером в руках – это был, конечно, медийный жест. Транспортный шум достигал новых пиковых значений. На площади Карлсплац (Стахус) в Мюнхене, которая тогда была одним из крупнейших транспортных узлов в Европе, шум машин в течение двух лет стал в два раза громче, сообщал Der Spiegel. В Гамбурге насчитывается уже 10 000 человек с заболеваниями, связанными с шумом, а в целом от него пострадали более миллиона граждан ФРГ. Инфаркты, нарушения сна, язвы желудка – прямые последствия шумовой нагрузки[406]. Так или иначе, шум «мешает наслаждаться жизнью, ухудшает самочувствие и снижает творческие силы», заявил репортеру один из исследователей.

https://youtu.be/mrQWjWsbJgU?si=_-y1871qocnSkymI

48. Шум с небес

Вторая половина XX в. Шум воздушного транспорта (взлет А380)

По всему миру появлялись первые примеры успешных ограничений шума. Изданное в 1957 г. Постановление о зонировании Чикаго (Chicago Zoning Ordinance) было первым постановлением, которое устанавливало предельно допустимые значения уровня шумовой нагрузки. Один из первых национальных законов о тишине, принятый в Великобритании, был плодом личной инициативы. В конце 1950-х гг. британский бизнесмен Джон Коннелл призвал законодательно закрепить понятие шума как правонарушение. Коннелл усердно лоббировал свои идеи, поскольку ему рано стало ясно, что чрезмерный шум отрицательно влияет на продуктивность, учебу и здоровье людей. Особенно беспокоил людей аэропорт Хитроу, громкость которого росла вместе с ростом численности реактивных самолетов. В 1959 г. на страницах многих газет появился призыв ко всем гражданам Британии, страдающим от шума: они могли изложить свои жалобы в письме Коннеллу. Объявление вызвало широчайший резонанс: тысячи откликов, целые мешки писем.

В 1970-х гг. вредоносность шума стали осознавать во всем мире. Этой темой внезапно заинтересовались широкие круги общества. Ей посвящались обложки журналов и телепередачи, ее обсуждали гости ток-шоу. Появились первые научно-популярные книги о шуме. Почти повсеместно формировались гражданские инициативы по защите от шума аэропортов, автомобилей и железных дорог. Много внимания этой проблеме уделяли ежедневные газеты. Научные конгрессы и международные исследования рассматривали последствия длительного воздействия шума на обычных граждан, школьников и даже эмбрионов в материнской утробе. Шум оказался так же опасен для окружающей среды, как грязь и выхлопные газы, и общество все сильнее желало изгнать его из своей жизни. Он ассоциировался уже не с прогрессом, а с устаревшей техникой и отсталостью. Борьба с шумом вставала в один ряд с дебатами о загрязнении рек, смоге и ядерном оружии. В обществе рос скепсис по отношению к тем решениям, которые принимали политики и предприниматели, и люди сами поднимались на защиту от шумных проектов.

Ученые анализировали и каталогизировали последствия шумовой нагрузки: физиологические, психологические, экономические, экологические, социологические. В 1970-х гг. они шаг за шагом приближались к пониманию того, как сильно шум вредит здоровью. Достаточно давно было известно, что его длительное воздействие может стать причиной нарушений сна, раздражительности, депрессии, инфаркта и сердечно-сосудистых заболеваний, а также язвы желудка. Но лишь сейчас начались серьезные дебаты о том, что нужно делать. Стресс, модное слово 1970-х, был не в последнюю очередь связан с шумом. В 1976 г. канадский акустик Рэймонд Мюррей Шафер так тонко препарировал шум и звук, что его работа до сих пор считается основополагающей в этой сфере[407]. В конце 1960-х гг. в рамках World Soundscape Project («Проект по исследованию звуковых ландшафтов мира») он начал скрупулезно собирать, анализировать и категоризировать звуки нашего мира. С тех пор многочисленные ученые, и не только они, пытаются дать как можно более точное определение понятию «шум». Для канадского историка Питера Бейли шум – это «неуместный звук» (sound out of place)[408], а для его соотечественника композитора Барри Труакса – просто «нежелательный звук» (unwanted sound)[409]. Немецкая писательница Зиглинде Гайзель говорит: «Шум – это звук, который мешает, тяготит, беспокоит, отвлекает, возмущает или раздражает человека»[410]. В каком-то смысле верны все эти определения.

В XX в. шум охватил весь мир. Он проникал во все уголки земли. В бразильской сельве визжали цепные пилы. По бескрайним просторам Аляски и Гренландии с ревом мчались снегоходы. Моторные лодки, тарахтя, проносились мимо самых уединенных островов Тихого океана, повсюду жужжали кондиционеры. Правда, этот последний звук был вполне приемлем – тропическая жара куда хуже. Шум захватил самые дикие и глухие места. Он вторгался в акустический мир дикой природы – резкий, жестокий, беспощадный. Он добрался даже до тех областей, которые должны были служить островками покоя и отдыха. К примеру, наш досуг, изобретение XX в. С 1830 по 1860 г. рабочий день мог продолжаться 14–16 часов в сутки; сейчас в Германии стандартная рабочая неделя длится 35–40 часов. Однако подчас мы сами наполняем свое свободное время адским шумом – воздуходувки, газонокосилки, вечеринки, дискотеки, фестивали и спортивные состязания к нашим услугам.

В XX в. шум неоднократно служил оружием. Тихий писк «Спутника-1», раздавшийся 4 октября 1957 г., вызвал шок и «спутниковый кризис». В эпоху холодной войны звук использовался как средство психологического давления на противника. И «Спутник» был не единственным примером. Так, вскоре после возведения Берлинской стены вдоль границы начались гротескные акустические состязания – немецко-немецкая «война громкоговорителей». 22 августа 1961 г., когда федеральный канцлер Конрад Аденауэр выступал с речью перед Бранденбургскими воротами, по ту сторону границы, в ГДР, из установленных на автофургоне динамиков зазвучал популярный шлягер, и чей-то голос сказал: «Да-да, дорогой Конни, здесь бесновался и кое-кто другой. Решайся, Конни, время еще есть»[411]. Западный Берлин отреагировал незамедлительно – по определенным маршрутам вдоль стены стали ездить свои фургоны с громкоговорителями. Дикторы начинали передачи со слов: «Внимание, внимание! Говорит берлинская студия у колючей проволоки». Газеты писали о «войне децибелов», сообщения противников были иногда слышны на расстоянии четырех километров[412]. «Подумайте об Эйхмане! – гремели громкоговорители. – Убийство остается убийством, даже если оно совершается по приказу. Настанет день, когда вы тоже за все поплатитесь»[413]. Это противостояние длилось четыре года, и ровно столько же времени пропагандистский шум обрушивался на берлинцев по обе стороны стены.

Легендой стала история свергнутого панамского диктатора Мануэля Норьеги (1938–2017), которого американцам пришлось выманивать из укрытия в декабре 1989 г. При этом якобы использовался один лишь шум, точнее, музыкальный хит-парад. Целыми днями напролет американские моряки изливали на диктатора потоки популярной музыки, пока у него не сдали нервы, а сам он не сдался в руки противника. Дело в том, что после вторжения США в Панаму Норьега бежал на территорию посольства Ватикана, чтобы не попасть в плен американцам. Просто так вытащить его из дипломатического убежища было невозможно, поэтому к посольству подогнали несколько внедорожников, на крышах которых были установлены крупные звукоусилители. Из них безостановочно звучали песни поп– и рок-звезд. Например, «Never Gonna Give You Up»[118] Рика Эстли, «Give It Up»[119] группы KC and the Sunshine Band или хит Guns N’ Roses «Paradise City»[120]. Через неделю с небольшим их тактика начала действовать – правда, пока не на диктатора. Акустическую пытку не выдержали сотрудники посольства, и папский нунций убедил моряков выключить музыку. Сам Норьега явился с повинной через 11 дней и был арестован. Какую роль при этом сыграл музыкальный террор, до конца не ясно.

Пытка шумом имеет долгую историю, и даже сейчас она применяется к заключенным во всем мире. Подлинный охват и частота применения данной практики неизвестны. Как часть так называемой «белой пытки», наряду с лишением сна, одиночным заключением и унижениями, она призвана подточить и сломить дух жертвы. По слухам, в американской тюрьме Гуантанамо на Кубе подозреваемых в терроризме пытали громкой музыкой, чтобы заставить их говорить. Доказанным фактом является то, что в багдадской тюрьме Абу-Грейб американские войска в 2004 г. действительно применяли пытки, как «белую», так и физические, в результате которых некоторые заключенные иракцы погибли. Расследование, организованное Сенатом после обнаружения этой скандальной истории, показало, что в качестве средства давления на заключенных использовались в числе прочего шум, громкая музыка и записи криков.

Засвидетельствовано также применение пыток шумом в лагерях допросов ЦРУ. Доказательством служит сделанный в 2014 г. отчет Сената о методах допроса, которые использовало ЦРУ в 2002–2008 гг. Наряду с удушением водой (waterboarding), лишением сна и погружением в ледяную воду секретные службы прибегали и к пытке звуком. В так называемой «Соляной яме» (Salt Pit), секретной тюрьме ЦРУ, расположенной близ авиабазы Баграм в Афганистане, заключенные часами вынуждены были слушать громкую музыку[414]. Использовались также генераторы шума. В отчете приводятся слова сотрудника ЦРУ: «Они никогда не бывали в таких условиях, сенсорная депривация там была абсолютной, то есть постоянный белый шум, говорить нельзя, везде темно»[415]. Многие заключенные вспоминали, что в бесконечном шуме им внезапно слышались голоса их жен и детей[416]. Отупляющий шум применялся также для того, чтобы узники не могли продумать стратегию защиты на допросе и возможные оправдания. В качестве примера сенатская комиссия привела историю одного известного заключенного: Рамзи бин аль-Шибха, принадлежавшего к гамбургской террористической ячейке, члены которой участвовали в подготовке теракта 11 сентября 2001 г. С 2006 г. он предположительно содержался в лагере Гуантанамо. Перед допросом и затем, в процессе, сотрудники ЦРУ включали ему песню «Плеть» (Rawhide) из фильма «Братья Блюз» (1980); услышав эту песню, бин аль-Шибх сразу понимал, куда его ведут и что будет дальше[417].

Воздействие шума может быть ужасным, но жизнь без него невозможна. В XX в. индустриальная цивилизация заново открыла для себя тишину. «У шума много видов, а тишина – одна», – говорил Курт Тухольский[418]. Однако влияет она на людей по-разному. Для кого-то тишина в шумном мире может быть роскошью, кому-то она дарит спокойствие и чувство безопасности. А кого-то, напротив, может беспокоить. Иногда она тревожит и угнетает. Кого-то смена привычной акустической обстановки даже пугает. «Шум не в состоянии разбудить пьяницу, но тишина пробуждает его»[121], – заметил Виктор Гюго[419]. «Шум защищает нас от тягостных раздумий, он разгоняет тревожные сны, убеждает нас в том, что мы тут все вместе и подняли такой гомон, что никто не посмеет на нас напасть, – писал швейцарский психиатр Карл Густав Юнг (1875–1961) в сентябре 1957 г. в Цюрих, Карлу Офтердингеру, профессору юриспруденции и основателю Швейцарской лиги борьбы с шумом. – Не было бы у нас никакого шума, если бы мы его втайне не желали»[420].

Воцарившаяся внезапно, сама по себе тишина для многих современных людей становится странным опытом. Снег приносит в мир звуков великое молчание. Там, где он ложится на землю, как толстое ватное одеяло, становится почти фантастически спокойно. Он приглушает шум города, а в сельской местности позволяет яснее различать звуки, которые иначе нельзя было бы расслышать, – например, как тихо чирикает птица. Природный поглотитель шума, он заставляет современный мир приостановиться, помедлить. «Тишина, безжизненность, беззвучность зимы – тягостно и жутко… Не слышно ни голоса, ни крика, ни шепота, не шелестит ни один листочек… Какое облегчение – наконец услышать шум снега, упавшего с ветки кипариса, сосны или тиса»[421], – описывал канадец Джордж Грин звуки зимы в озерном краю Британской Колумбии.

Особенно поражает снег в городе, где он приглушает весь шум, поднятый людьми. Канадский писатель Хью Макленнан (1907–1990) описывал свой родной Монреаль в 1961 г.: «Ничто не сравнится с тишиной северного города в предрассветных сумерках зимнего утра. Порой что-то шипело или шептало, скользило по окну, и я знал, что это был снег, кроме него – ничего, только звенящая тишина до тех пор, пока по Кот-де-Неж не пойдут трамваи»[422].

Если в большом городе внезапно наступала тишина и ее причиной был не снег – значит, происходило нечто из ряда вон выходящее. После 1945 г. необычный покой неоднократно наступал в результате отключения электричества. Нет ночного освещения, меньше транспорта на дорогах, на улицах почти безлюдно, поскольку закрыты почти все магазины, театры, кино и рестораны. Уровень звука в больших городах высокотехнологичного послевоенного мира резко падал. Самый известный случай такого рода – это «большой блэкаут» 9 ноября 1965 г., затронувший более 30 млн человек между Нью-Йорком и Онтарио (Канада). В течение 12 часов почти нигде не было электричества. Теле– и радиостанции остановили вещание, не было освещения, капала вода из разморозившихся холодильников, не ходили лифты, не работали аппараты искусственного дыхания. Почти 800 000 человек застряли в нью-йоркском метро, где поезда встали прямо на перегонах[423].

Несмотря на внезапное бедствие, было вполне спокойно, наступила почти нереальная тишина. «Большую часть времени запертые нью-йоркцы отдыхали и наслаждались ожиданием», – писал журнал Life[424]. Три часа спустя всех пассажиров вывели из тоннелей – за исключением 60 человек, которые в момент аварии находились в вагоне, проходившем глубоко под Ист-Ривер. Им пришлось ожидать спасения почти 14 часов. В Эмпайр-стейт-билдинг, тогда еще самом высоком здании мира, 13 лифтов остановились между 34-м и 75-м этажами. Застрявших там людей освобождали и выпускали через запасные двери, по пожарным лестницам, даже через проломы в стенах[425]. Компьютеры авиационной метеостанции отключились; к счастью, была светлая лунная ночь, так что всем самолетам удалось благополучно приземлиться. «Если бы шел дождь – такой же сильный, как предыдущей ночью, – могло бы произойти множество авиакатастроф»[426], – писал Life. Нью-йоркский аэропорт JFK не работал 11 часов 55 минут.

Заметнее всего были акустические перемены в большом городе. «Уличный шум превратился в лепет, тишину нарушали лишь болтовня и смех, иногда раздавался вой сирены, сигнал скорой помощи, полицейской или пожарной машины»[427]. Между Квинсом и Бруклином повсюду погасли пульсирующие огни реклам – их заменило мерцание свечей. За эту ночь отель New York Hilton израсходовал якобы 30 000 свечей. Было полностью парализовано движение на Центральном вокзале Нью-Йорка. Около 80 000 неудачливых пассажиров спали на лавках, в вагонах или прямо на полу. «Наушники и микрофоны делегатов ООН перестали работать, оставив всех в замешательстве – такое случилось впервые на нашей памяти», – писал журнал Time[428]. Вместе с ними замолкли дверные звонки, фены и пылесосы в квартирах. Добровольцы помогали полицейским регулировать движение на перекрестках, потому что светофоры тоже погасли. Большинство автовладельцев оставили свои автомобили на месте, почти все номера в гостиницах города были забронированы в течение нескольких минут. Закрылись торговые центры, и в то же время снизилась численность ограблений магазинов – примерно на 75 %. Никогда еще в Нью-Йорке не было преступлений меньше, чем в эту ночь.

Самый большой в мире город молчал – пусть только 12 часов.