Шум. История человечества. Необыкновенное акустическое путешествие сквозь время и пространство

Буря перед затишьем: конец античности

Почти тысячелетняя Римская империя не рухнула в один момент – могущество ее таяло постепенно, подтачиваемое множеством пограничных конфликтов. Начиная с IV в. ее территория сжималась под усиливающимся натиском германцев, вандалов, готов, бургундов и франков. Распад империи повлек за собой крупнейшую волну миграций, которая, в свою очередь, полностью изменила расстановку сил в Европе. Ее новые хозяева звались не Константинами и не Валентинианами – это были Теодорих, Аларих и Хлодвиг.

Переход к раннему Средневековью был не шумным, но и не спокойным. Все в Европе менялось местами, заполняя вакуум власти, оставшийся на том месте, где когда-то была империя. Это было постоянное лихорадочное переустройство. Миллионы людей перемещались по континенту, среди них не только воины, но и женщины, дети, старики; они вели с собой скот, везли свое имущество на ручных тележках или на повозках, запряженных быками. Почти две сотни лет Европу наполнял постоянный стук и грохот. Звуки стали стихать только в VI в., когда лангобарды захватили Северную Италию, которая до сих пор хранит их имя – Ломбардия. С Великим переселением народов закончилась история Древнего мира, и началось Средневековье.

В раннем Средневековье, после 500 г., звуковой ландшафт Европы радикально изменился. Стало тише – прежде всего вследствие дезурбанизации. Численность населения в западноевропейских городах катастрофически снизилась. В некоторых областях, таких как Британия или Центральная Европа, городская культура исчезла практически полностью. На значительной территории произошел регресс в направлении аграрного общества с характерным для него набором акустических явлений, и в течение следующих веков задавать тон будут не большие города, а деревни. В средневековой деревне каждый звук был на счету. Всем было понятно, что и где происходит. Звук говорил сам за себя. То, что невозможно было истолковать, вызывало беспокойство, отторжение и крайнюю настороженность. Из домов было слышно, как люди молятся перед сном или перед трапезой. Плач детей, стоны больных, звуки соития – все это беспрепятственно достигало ушей средневекового человека. Личное пространство, интимная зона, звукоизоляция, уединение – ничего подобного тогда еще не было. Кашель или горячечный стон слышали все в доме (или в хижине). Даже легкие вирусные заболевания нередко приводили к смерти. Средняя продолжительность жизни тогда была экстремально низкой, она составляла 25 лет у женщин и 32 года у мужчин – еще ниже, чем в античном мире.

Главной добродетелью Средневековья было терпеливое ожидание – солнца, весны, урожая, странствующих купцов. Добавим к этому фатализм и смирение перед Божьей волей. Течение времени в деревне было особенно медленным. Она была царством размеренности и однообразия. В ее упорядоченном мире не находилось места громким происшествиям. Если нечто все-таки происходило, это был случай из ряда вон выходящий, непорядок, угроза.

Сложно представить себе, какими маленькими стали средневековые города по сравнению с античными – классическим Римом, древней Александрией, имперским Триром. Соответственно, в них стало гораздо тише. Они потеряли свою притягательность, так как римская инфраструктура разрушилась и более ничто в них не привлекало людей. Римские гарнизоны, торговые пути между крупными городами, разноязычный гомон, быстрый обмен информацией, оживленные празднества и игры, скачки и театры – все исчезло, все стихло. Опустели дороги, которые связывали города уходящей Античности. Средневековье окутало Европу тишиной.

Улицы приходили в упадок и зарастали травой. Античные города растаскивали по кирпичу, из языческих храмов сделали церкви. Раннее Средневековье пользовалось наследием Рима, не создавая ничего нового. Забылись достижения древней цивилизации: водопровод, канализация, публичная власть, градостроительство, термы и ежедневный уход за собой. Когда начали разрушаться городские укрепления, отток людей из городов только усилился. Еще в конце Античности население Трира насчитывало около 100 000 человек, что делало его самым крупным городом на севере империи, вторым Римом (Roma secunda) на Мозеле. В начале Средневековья Трир совершенно потерял былое значение. Его площадь сократилась более чем вдвое, и проживали там всего несколько тысяч человек.

Этот политический, культурный и религиозный вакуум можно было заполнить чем угодно. Христианская церковь сполна воспользовалась этим уникальным историческим шансом, чтобы утвердить свою власть – даже над светскими государями. Она редко доминировала над ними открыто, но не напрямую – почти всегда. Церковь заполнила также звуковой вакуум, оставшийся после гибели античных городов. Звуковой ландшафт Средневековья был в ее власти, и отчасти такой порядок вещей сохранился вплоть до Нового времени.

Итак, церковь задавала тон: звон колоколов, органная музыка, пение религиозных процессий, а позже – крики людей, горящих на кострах святейшей инквизиции. Однако не она одна. Двумя другими важнейшими источниками звуков были топоры и колеса водяных мельниц. Их стук, скрип и плеск были символом революционных изменений.

Несмотря на акустическое доминирование церковных колоколов, средневековый европейский город звучал далеко не сакрально – напротив, его звуковой облик был до крайности светским. Никакой созерцательности, умиротворения и благочестивой тишины. Средневековый город шумел беззастенчиво, неделикатно и от души. Он был полон самых разных звуковых сигналов, ведь тогда не было ни световых вывесок, ни рекламных плакатов, а надписи и указатели встречались совсем редко, поскольку лишь единицы тогда умели читать. Многочисленные зазывалы привлекали внимание к своему товару или услугам. «Расписные лошадки, расписные куколки, прянички, счетные пфенниги, трубочки, облатки, карточные игры!» «Горячий шпеккухен! Господа, горячий шпеккухен!»[31] Медиевист Отто Борст собрал множество подобных фраз[45]. В средневековом городе процветала устная культура, а коль скоро говорили все – там было шумно. Крик был в порядке вещей, иначе человеческий голос терялся в шуме даже провинциальной улицы. Путешествующие торговцы громко расхваливали свой товар, а вместе с ним приносили последние новости. Заседания суда проходили под открытым небом, и, если кого-то приговаривали к телесному наказанию, звук палочных ударов слышала вся улица. Каждый должен был знать, как поступают с преступниками.

Средневековый стиль общения был грубым, резким и, по современным меркам, оскорбительным. Бурные и громкие ссоры были обычным делом, забористая ругань – нормой. Люди бранились и проклинали друг друга на чем свет стоит. Они не скупились на нелестные эпитеты и проклятия. «Чтоб тебе век добра не видать», «забери тебя чума», «гореть тебе в аду» были совершенно ходовыми выражениями[46]. Люди потчевали друг друга насмешливыми или обидными прозвищами грубо и громко. «Пустозвон», «сукин сын», «поп смердящий», «сосуд зла», «клеветник», «пропойца» – это лишь немногие из тех ругательств, которые засвидетельствованы в письменных источниках, включая литературные произведения и судебные протоколы[47]. Используя обсценную лексику, люди не всегда намеревались оскорбить друг друга – они могли добродушно подтрунивать над собеседником или виртуозно браниться на потеху публике. Характерная городская бойкость, обусловленная особенным правовым положением. В городе человек мог позволить себе больше, чем в деревне, и он разрешал себе быть свободным.

В организованном строго иерархически средневековом обществе громкие ссоры, грубости и оскорбления играли роль клапана, который в нужный момент помогает снять напряжение. Крестьян угнетали землевладельцы. Горожане тяготились опекой могущественного городского совета, а дополнительный стресс создавали стесненные условия жизни. Грубые ругательства были важны как средство снижения уровня агрессии. Представители церкви, высшей блюстительницы морали, стыдили злоязычных хулителей, однако в сравнении с другими шестью смертными грехами гнев считался не самым страшным. Симфония, наполнявшая городской воздух, звучала весьма своеобразно.

Днем в городах высокого и позднего Средневековья[32] царили шум и суета, однако ночью все было иначе. Наступала тишина. Практически повсюду магистраты устанавливали комендантский час, городские ворота запирались на засов, а двери домов – на щеколды. Всякая работа прекращалась, таверны и пивные должны были закрыться и, с наступлением условного часа, выставить вон пьяных гостей. Воцарялась тишина, которую соблюдали не ради спокойного сна, а прежде всего ради безопасности горожан и представителей власти. Так проще было услышать потрескивание пламени, которое может превратиться в ужасный пожар, шум приближающегося вражеского войска или начинающегося в городских стенах бунта. Тишина как средство социального контроля, как первая система оповещения и сейсмометр, определяющий уровень внутренней и внешней опасности.

Ночная стража играла важнейшую роль в соблюдении режима тишины. Вооруженные длинными палками или алебардами стражники с фонарями и сигнальными рожками патрулировали улицы поодиночке или группами. Они следили за порядком, обеспечивали безопасность, в том числе противопожарную, и регулярно во всеуслышание объявляли, который час, но вовсе не для того, чтобы горожане могли ориентироваться во времени. Как показывают этнографические исследования, возгласы стражников давали властям возможность контролировать, точно ли они выполняют свою работу.

«Вот что должен я поведать: господа, пробило девять!» В знаменитой песне поется о звоне колоколов и о движении ночного дозора по городу. Кому принадлежат ее слова и мелодия, неизвестно. Она была опубликована только в 1893/94 г. в сборнике народных песен «Deutscher Liederhort»[33], однако истоки ее нужно искать, скорее всего, в позднем Средневековье. В 1537 г. она впервые упоминается в письменных источниках: лейпцигский городской совет постановил выплатить кантору Иоганну Мопсу 24 гроша «за песню: слушайте же, господа, пробил девятый час»[48]. Очевидно, это было признание его профессиональных заслуг. Возгласы стражников, обычно синхронизированные с боем городского колокола, веками сопутствовали сну горожан. Люди Средневековья едва ли воспринимали их как шум. Возможно, они действовали скорее успокаивающе, внушая уверенность, что все в порядке.

Уже в раннем Средневековье повсюду застучали топоры – люди вырубали леса, выкорчевывали пни, формируя новую среду своего обитания. Эти географические и экологические перемены затронули прежде всего Центральную Европу, а в особенности территорию современной Германии. После двух волн вырубки, 500–800 и 1100–1300 гг., площадь лесного массива Европы сократилась почти втрое, место лесов заняли поля. Теперь доминировал сельскохозяйственный ландшафт, лес стал редкостью – соответственно, изменилась и звуковая картина мира. В раннее Новое время тот же процесс прошел и в Северной Америке. Наконец, нельзя не упомянуть скрежет, стук и грохот водяных мельниц. Усовершенствование мельницы было одной из немногих технических инноваций Средневековья. Она стала символом прогресса, в некотором роде фабрикой, существовавшей задолго до промышленного переворота[49]. Именно мельница станет акустической провозвестницей Нового времени.

Колокол, орган, собор: священное созвучие

Она на месте! Последние шесть дней я не раз терял веру в успех нашего предприятия. На последнем этаже тяговый канат запутался, колокол наклонился, затем покосился сильнее… Рискуя жизнью, голландцы вскарабкались наверх и распутали канат. Однако теперь колокол висит на своем хомуте, его корону крепко держат железные обручи, но он раскачивается легко, на что я должен обратить особое внимание. Глориоза, она поистине великолепна – сияющая, более пяти локтей в высоту и такая же тяжелая, как 140 мужчин. Мы уже слышали ее звон. Когда старший подмастерье плотника забивал последний шип, он уронил тяжелый молот прямо на Глориозу. Точно гром прогремел с ясного неба, и нас охватил трепет. Низкий, утробный, но необыкновенно благозвучный и чистый, божественный – таков ее голос. Я чувствовал его всем телом, до кончиков пальцев, и он до сих пор звенит в моих ушах. Потом настала полная тишина. В этот день, в лето Господне 1499, мы, казалось, ощутили присутствие Господа на земле. Но тут тишину разорвал рык мастера Герхарда, который наблюдал за нами снизу. Нас ждет хороший нагоняй, когда мы спустимся с колокольни[34].

С началом Средневековья Римско-католическая церковь захватила власть в царстве звуков. Никогда она не была так могущественна, как в тысячелетие, которое мы называем Средними веками. Она подчинила себе шум, властвовала над умами и ушами жителей Центральной Европы, и во всеуслышание заявляла о своих властных претензиях. Звон колоколов не только созывал людей к богослужению. Он был символом всеобъемлющей власти, которой тогда обладала Церковь. Колокольный звон, который перекрывал все прочие звуки, доминировал в звуковом ландшафте средневекового города, а чуть позже и деревни. Его невозможно было не услышать. Колокол был акустическим символом могущества Господа и Церкви, представляющей Его на земле.

Постримский звуковой вакуум буквально кричал о том, что новой эпохе необходим новый звук, в котором сможет воплотиться дух времени. В раннем Средневековье колокола христианского Запада наконец обосновались там, откуда мы слышим их и сегодня. Епископ Григорий Турский (538–594) впервые упомянул колокол, висящий на веревке. Анналы называют строителем первой колокольни папу римского Стефана II (752–757): он якобы повелел возвести башню с тремя колоколами возле базилики Святого Петра в Риме. Их звон должен был созывать людей к началу богослужения. Затем, в VIII–IX вв., колоколами обзавелось большинство европейских церквей.

Старейший из точно датированных колоколов Германии, колокол Св. Лулла, находится в Бад-Херсфельде. Указанная на нем дата гласит, что он был отлит в 1038 г. Он до сих пор способен звонить, но его голос звучит, по современным меркам, тонковато и немного дребезжит. Его высота составляет 1,44 м, а ширина 1,12 м; он совсем небольшой в сравнении с гигантами высокого и позднего Средневековья, которые до сих пор можно увидеть в христианских церквях и соборах. Огромная Прециоза (Pretiosa) из Кёльнского собора (1448) или Глориоза (Gloriosa) из средней башни Эрфуртского собора достигают более 2,5 м в высоту, а весят более 11 т. Их глубокий, утробный, вибрирующий звон веками формировал звуковой образ европейских городов христианского мира – вплоть до настоящего времени. Начиная с высокого и позднего Средневековья большие церковные колокола были акустической нормой, они задавали тон, особенно в городах. Их звон упорядочивал, регулировал жизнь людей и даже обеспечивал их безопасность, как никакой другой звук. Звуковой ландшафт был дифференцирован, горожане легко узнавали голос определенного колокола и понимали его значение. Например, чтобы сообщить нечто важное, власти приказывали бить в большой колокол. Гораздо чаще, чем в наше время, звонили колокола деревенских церквей. Эти громкие звуки не просто принимались как должное – они были частью благословленного Богом порядка. Этот порядок, а вместе с ним и колокольный звон начали критиковать только после усиления городов и светской власти, оживления торговли и расцвета городской культуры.

На основе простого удара в колокол Средневековье сформировало сложную систему коммуникации и оповещения. Особенно развитой она была в больших городах. Колокол совета, часовой колокол, пожарный, набатный, погребальный – все они звучали поодиночке, вместе или вразнобой. Свои колокола были у ремесленных цехов, определенный звон призывал к сбору городского совета. Особыми звуковыми сигналами сопровождалось вынесение судебного приговора, оглашение постановлений совета, погребения. Колокол звонил вечером, когда закрывались городские ворота, и утром, когда приходило время их открывать. Монастыри, школы, больницы и ратуши использовали ранжированную систему звуковых оповещений, которая нам показалась бы очень непривычной. Колокольная какофония достигла, наконец, таких масштабов, что города стали регламентировать, кто может подавать сигналы, а также когда, как долго и в каком порядке ему следует это делать. Доступ на колокольню был открыт лишь немногим.

https://youtu.be/IwNbvDd2SyM?si=ownkBBLKyQ8ymNwP

5. Средневековая церковь

1497 г. Звон большого колокола «Глориоза», Эрфуртский собор

Сейчас орган – это преимущественно церковный инструмент, но так было далеко не всегда. Устройство водяного органа (гидравлоса) было известно еще в Античности: бронзовые трубочки, из которых извлекали звук с помощью воды и давления воздуха. Однако в раннем Средневековье орган пользовался дурной славой. Считалось, что в 67 г. его привез из Греции в Рим император Нерон, многому научившийся у греков[50]. По крайней мере, некоторые выступления императора на арене сопровождались органной музыкой. Возможно, под эти звуки погибали и первые христиане, но в данном вопросе ясности еще нет. Тем не менее орган ассоциировался с чем-то языческим и светским. Лишь в IX в. церкви Западной Европы в большинстве своем обзавелись органами, не в силах противостоять искушению – их прекрасный глубокий звук внушал верующим представление о всемогуществе Божьем и, таким образом, помогал наставить их на путь истинный. Поначалу орган был показателем статуса, его могли позволить себе лишь богатые диоцезы, но впоследствии, самое позднее в эпоху готики, он стал главным музыкальным инструментом христианской литургии.

Наряду с колоколом и органом крупнейшим источником звуков в Средневековье было само церковное здание. Головокружительно высокие своды, каменные стены, полы и потолки работали как один гигантский резонатор, усиливая даже шепот, довольно отчетливо доносившийся с дальних скамеек. Если в храме пели или играли на органе, звук усиливался многократно и, должно быть, производил на средневекового человека неизгладимое впечатление. Для него это было нечто нереальное, божественное. Мощь звука, отражаемого стенами, и его долгое эхо оглушали и ослепляли человека, заставляя раствориться в единой общности верующих. Собор, колокол и орган составляли как бы один сакральный аккорд. В своем триединстве он был акустическим отражением богословской мысли.

Звуковой образ, создававшийся в стенах соборов, мог и устрашать, как в древности – гром или другие звуки природы. Он доминировал, и превосходство его было несомненным, неоспоримым. Это впечатление, сформированное благодаря прекрасной акустике церковных зданий, должно было вполне устраивать клириков, поскольку тем самым подтверждалось их главенствующее положение в обществе. Церковь создавала невероятную по силе воздействия звуковую декорацию, которая и сейчас заставляет почувствовать ее могущество. Эхо, отражавшееся от высоких куполов и каменных стен, дополнительно усиливало эффект. Оно также придавало звуку оттенок запредельности, отрешенности, устанавливая дистанцию между пастырями и паствой. Эхо часто затрудняло понимание проповеди, еще больше разделяя клир и мирян и недвусмысленно давая понять, кто здесь главный.

Проповедь христианства, звучавшая в церквях и соборах, была одним из немногочисленных средневековых средств коммуникации. В мире, где почти не было школ и книг, а газет, радио, телевидения и интернета не было совсем, проповедь была практически единственным путем передачи знаний. Церковь использовала свою монополию весьма продуманно, с целью укрепления своей власти. Хотя до II Ватиканского собора (1962–1965) латынь оставалась официальным языком Церкви, есть свидетельства того, что уже в Средние века в некоторых областях Европы произносили проповеди на национальных языках[51]. Верующие должны были не просто слышать Слово Божье, но и понимать его, а также беспрекословно ему повиноваться.

Голос проповедника был частью повседневной жизни города и деревни. За год в городских церквях могло состояться до 250 проповедей; одной из главных тем была близость Страшного суда. В источниках упоминается проповедник Айхштеттского собора Ульрих Пфеффель, чья пасхальная проповедь, посвященная Страстям Христовым, превратилась в настоящее испытание выносливости. В 1471 г. он начал мессу Великого четверга за два часа до рассвета и проповедовал без перерыва четыре с половиной часа. После полудня он говорил еще три часа, но так и не добрался до момента, когда Христос попадает к Пилату. Он простудился, и мучительный кашель с насморком вынудили его остановиться[52].

Проповедники не оставались запертыми в стенах своих церквей – они выходили, чтобы повсюду нести людям Слово Божье. Средневековые хронисты сообщают о множестве странствующих проповедников, которые путешествовали по дорогам средневековой Европы, возвещая христианские истины. По свидетельствам источников, на пламенные проповеди Джироламо Савонаролы, Бертольда Регенсбургского, Бернардина Сиенского собирались тысячи слушателей, причем некоторые из них чудесным образом исцелялись от болезней. То же самое рассказывают про Иоанна Капистранского (1386–1456), который в свое время был настоящей звездой среди странствующих проповедников. Этот францисканец, бывший инквизитор, знаменитый, среди прочего, своей ненавистью к евреям, был популярен во всей Европе. Куда бы он ни приходил, люди стекались к нему тысячами, как было, например, в Нюрнберге с 17 июля по 13 августа 1452 г. Иоанн проповедовал в имперском городе каждый день, собирая огромные толпы со всей округи и заодно совершая чудеса исцеления[53]. Он говорил только по-итальянски и на латыни, но это не было проблемой. К восторгу толпы, его слова синхронно переводили на немецкий.

В условиях всеобщей неграмотности устные механизмы передачи информации приобретали огромную важность. В Средние века не только проповедовали, но и рассказывали, пели, молились; учились и заучивали тексты также на слух. Декламировали повсеместно – не только в церквях и монастырях, но и в городах, с той единственной разницей, что одни диктовали, а другие повторяли вслух, что и как говорить. Поскольку крестьяне не умели читать, они должны были запоминать существующие правила. Как указывают некоторые источники, лично зависимые крестьяне должны были наизусть заучивать приговоры и постановления господского суда.

Неграмотным также приходилось запоминать и заучивать слова молитв и песнопений. Иначе они не могли бы следить за ходом богослужения. Слушая певцов и рассказчиков, они усваивали народные песни, сказки и героический эпос. По оценке ученых, в те времена люди могли запомнить гораздо больше, чем мы сейчас, именно благодаря передаче информации из уст в уста. В эпоху поздней Античности бывали люди, которые знали наизусть всю «Энеиду» Вергилия – а это, между прочим, несколько тысяч стихов. И в сфере образования звучащее слово было мерой всех вещей. Даже в позднем Средневековье, в XIV–XV вв., среди студентов первых университетов были неграмотные – немыслимая в наше время ситуация[54].

Нам сложно представить тот поток звуков, бесед и речей, в котором буквально тонули люди Средневековья. Сейчас постоянные разговоры окружающих мы склонны воспринимать как шум, однако в Средние века ситуация была скорее обратная. Как это сформулировал медиевист Отто Борст, «во времена, когда литературные произведения только слушали (не имея возможности прочесть), звук не надоедал – он был незаменимым носителем информации, ее символом»[55].

В деревне любое акустическое событие превращалось в сенсацию. Современному человеку скоро наскучили бы однообразие и монотонность (вслушайтесь, само звучание этих слов навевает скуку) сельской местности. Крестьяне смотрели на вещи иначе, однако и для них любое отклонение от привычного порядка вещей, даже самое незначительное, было долгожданной возможностью разнообразить течение будней. Особенно приветствовали странствующего торговца или музыканта, который, среди прочего, мог принести последние новости. Деревенские дети встречали пришельца громкими криками, а взрослые нередко бросали работу, чтобы с жадным любопытством слушать музыку или рассказы.

В любом высказывании, празднестве, ритуале нужно было соблюдать определенную меру: нельзя было касаться авторитета духовной и светской власти или тем более его оспаривать. Ослушникам Церковь грозила страшными карами, начиная с отлучения и заканчивая прямой дорогой в ад. Чистилище, вечное проклятие, геенна огненная, муки, крики и скрежет зубовный – для средневекового человека все это реально существовало и представляло серьезную угрозу. Описания ада он мог найти в устных рассказах, проповедях и литературе. Флорентийский поэт Данте Алигьери (1265–1321) в «Божественной комедии» проводит своего героя через ад и описывает его путешествие на староитальянском языке, тем самым оспаривая статус латыни как единственного литературного языка. Кроме того, выбор «народной речи» позволяет каждому понять мысль поэта и буквально услышать звуки ада, включая ужасные вопли проклятых, участь которых может разделить любой грешник:

Людей громко призывали воздерживаться от греха, порока и богохульства. Они боялись дьявола, испытания огнем в чистилище (Purgatorium) и адского шума. Рассказывали, что в аду грешников привязывают к огромным колоколам, звонящим день и ночь, так что осужденные на эту муку совершенно лишаются рассудка. Церковь ревностно охраняла клад античного знания, скрытый преимущественно в монастырских библиотеках. Именно она решала, что дозволено было знать людям. В течение столетий у Европы были проблемы с прогрессом, так как Церковь подавляла инновации и свободу мысли[36].

До возникновения университетов все знание хранилось в монастырях. Церковь контролировала его, регламентировала и подвергала цензуре. Средневековый монастырь был свободен от грубого, вульгарного шума, особенно в дни церковных праздников, когда монахи и монахини еще глубже погружались во внутреннее созерцание. Тем не менее насельники монастырей и клирики далеко не всегда вели себя так тихо. День бенедиктинского аббатства был наполнен шумом всяческих работ – монахи-столяры стучали и сверлили, садовники орудовали лопатами. У цистерцианцев возле плотин скрипели колеса водяных мельниц, а братья пыхтели от натуги, перетаскивая тяжелые мешки с мукой. Даже нищенствующие ордена, францисканцы и доминиканцы, жили не особенно тихо. В кельях, капеллах и трапезных (рефекториях) их монастырей подолгу читали часы и вечерние молитвы, и делалось это ни в коей мере не тихо и не самоуглубленно. Братья молились громко, дабы каждому было слышно их обращение к Господу. Во время общих приемов пищи чтец звучно декламировал отрывки из Библии – и внимать должны были все, несмотря на шум трапезы. А после еды каждому монаху вменялось в обязанность прочесть вслух хотя бы один текст из Священного Писания, громко и отчетливо.

В X столетии в Священной Римской империи насчитывалось более 1100 монастырей, а во Франции – вдвое больше. Хотя строгие правила августинского и бенедиктинского уставов запрещали игру как бессмысленное времяпрепровождение, в стенах монастыря иногда раздавались громкие и веселые звуки. По крайней мере, время от времени монахи во что-то играли. Источники редко говорят об этом прямо, однако некоторые задокументированные инциденты позволяют представить звучание игр. Одна из них называлась жё-де-пом (фр. jeu-de-paume) – это вид сквоша, в котором нужно было бросать мяч о стену галереи и отбивать его ладонью. Французский историк игр Жан-Мишель Мель обнаружил, что в 1250 г. Церковь запретила монахам играть с мирянами[57]. В 1396 г. мужчинам, желавшим вступить в конвент соборного капитула в Осере (Франция), предписывалось принести с собой мяч[58]. Некая Марго, уроженка бельгийского Монса, считалась лучшей теннисисткой своего времени и поэтому была приглашена на игру ко двору герцога Филиппа Бургундского (1396–1467). Впоследствии она, уже постригшись в монахини, перебралась в траппистский монастырь Солеймон (Бельгия) и там, насколько нам известно, учила играть в теннис жителей соседнего Намюра. Возможно, ее ученицами были и сестры-траппистки, насельницы ее аббатства[59]. Иногда из-за монастырской стены слышался и грохот кегельбана, и взволнованные крики футбольных болельщиков. В 1450 г. клирики монастырского собора в бенедиктинском аббатстве Эксетер (Англия) решились на самый радикальный шаг: они полностью закрыли соборную галерею, чтобы там не шумели игроки в мяч[60].

Итак, в монастыре было значительно тише, чем в городе, и это вполне вписывается в картину эпохи. В средневековых скрипториях шла тихая интенсивная работа: там учились и копировали манускрипты. К чему там не стремились, так это к прогрессу. Монастыри сохраняли знание, собирали его по крупицам и складывали в архивы. Епископы и аббаты решали, какая часть собрания будет в открытом доступе, какая – нет. Философия вместо физики, теология вместо техники – общая тенденция была такова. Высшим авторитетом была Библия, истолкованная христианскими учеными, и труды Отцов Церкви. Все прочее было от лукавого, оно подвергалось цензуре, исправлениям в соответствии с церковной доктриной, а иногда уничтожалось. Таким образом, была утрачена значительная часть античного знания. Если кто-то шел против течения, его ожесточенно критиковали, наказывали и подавляли. В то время как Европа погружалась в пучину единообразия и смирения, на Востоке расцветала наука, а прогресс нес с собой обновление – и шум цивилизации звучал оттуда.

Громкие застолья и придворный этикет

Высокое и позднее Средневековье – эпоха каменных стен. Правящие династии и князья, но также аристократы рангом пониже строили замки и укрепления, в которых формировался особый образ жизни и соответствующие ему звуковые пространства. Замок в те времена был акустическим микрокосмом – будто город в миниатюре, где было слышно все то же, что и в больших городских центрах Средневековья. В каждом замке работали кузнецы. Там же часто находилась оружейная, место хранения ценных инструментов и склад сельскохозяйственных орудий. Здесь все время что-то ковали, чинили, латали, клепали, так что стук молота и молотка был обычным звуком. Кроме него, было слышно присутствие свиней, домашних птиц, топот лошадиных копыт. Суетились и хлопотали служанки, слуги и оруженосцы. Громыхали повозки. Наконец, звенел на разные голоса металл: оружие, шлемы и доспехи, стремена и уздечки. На каменных стенах и укреплениях все время что-то строили и достраивали. Каменотесы ломали известняк и песчаник, неделями пилили и шлифовали полученные куски, в то время как плотники возводили строительные леса, изготавливали потолки, полы и мебель, а также чинили подъемные мосты.

Складывается впечатление, что жизнь в замке была довольно монотонной, но при этом очень шумной. Формировало ее все-таки деревенское окружение. Имперский рыцарь Ульрих фон Гуттен (1488–1523), который жил в своем замке неподалеку от Фульды, в 1518 г. писал нюрнбергскому патрицию Виллибальду Пиркхаймеру: «Споры наших крестьян с чужими не прекращаются; не было такого дня, чтоб нам не сообщали о ссорах и склоках… Рыцари приходят и уходят, а с ними всякий сброд, воры и разбойники с большой дороги… А какой же шум! Блеют овцы, мычат коровы, лают собаки, на поле кричат работники, скрипят повозки и тележки, а в доме моем слышно, как воют волки»[61]. Бурги и пфальцы[37] – это удивительный акустический микс города и деревни.

Своей относительной монотонностью жизнь в замке напоминала деревенскую. Любой перерыв в повседневной рутине встречали с радостью – с той только разницей, что рыцарские и придворные развлечения были более пестрыми и многообразными. Пиры, игры, странствующие менестрели, танцовщики, жонглеры и акробаты с медведями вносили приятное разнообразие в течение будней. Когда приходили музыканты (videlaere) со своими фидлами и скрипками, вся прислуга бросала работу, и даже хозяйка замка спускалась к ним. Странники приносили новости и громко рассказывали их изумленной и благодарной публике. Марнер, швабский миннезингер XIII в., пел свои романтические стихи и рассказывал увлекательные истории о героических битвах и приключениях[62]. Франконский стихотворец и певец Вальтер фон дер Фогельвейде (ок. 1170 – ок. 1230) хорошо зарабатывал своим искусством. 12 ноября 1203 г. архиепископ Пассау записал, что было выдано поэту на дорожные расходы: «Вальтеру, певцу из Фогельвейде, на шубу – 5 длинных солидов», то есть 5 шиллингов («Walthero cantori de Vogelweide pro pellicio v solidos longos»[63]).

Музыка врывалась в однообразную повседневность. Она могла сопровождать какое-то необыкновенное событие, но могла быть и частью обычной жизни. Хозяева замка нередко пели и играли на музыкальных инструментах сами. Лютня, шалмей, арфа, фидл, флейта, барабан, колесная лира, волынка – вот характерные инструменты того времени; кроме того, существовали ныне забытые псалтерий, портатив и трумшайт. Портативом называли маленький переносной орган, очень похожий на большой, но несколько выше тоном. Шалмей, тростевой духовой инструмент, выглядел как большая флейта, только сделан был из дерева и звучал в типично средневековой манере. Столь же рыцарской и романтичной была мелодия, сыгранная на монохорде, единственная струна которого издавала чарующие звуки. В XI в. Европа наконец оказалась способна на прорыв, хотя бы в музыке. Многоголосие, особенно выраженное в хоралах высокого Средневековья, стало поистине громким нововведением, завоевавшим мир[38]. Эта инновация лежит в основе современной музыки: многоголосых композиций, опер, мюзиклов и песен поп-звезд. В то же самое время итальянский монах Гвидо из Ареццо (ок. 992–1050) изобрел систему нотного письма, которая стала основой для современной нотации. Благодаря нотам впервые в истории появилась возможность исполнять одно и то же произведение в разных местах, даже если музыканты и певцы ни разу не слышали его своими ушами. А ведь еще в IX в. монахам приходилось всю жизнь заучивать церковные песнопения наизусть.

Застолья были пусть не самой важной, но все же необходимой частью каждого праздника во дворце или в замке. Хотя стены позднесредневековых замков обычно украшали ковры и гобелены, по залам гуляло эхо. Оно повторяло и умножало звуки, которых сейчас за столом не услышишь. Сотрапезники без стеснения рыгали и пускали газы, чавкали и причмокивали, вытаскивая куски из общего котла (ложкой или прямо руками). Однако, вопреки широко распространенному мнению, все перечисленное отнюдь не считалось хорошим тоном. Клирики высказывались на сей счет с особенным презрением, считая, что наслаждаться божьими дарами нужно с соблюдением хороших манер. Кроме того, они боролись с использованием вилки как орудия дьявола, вследствие чего первые вилки имели лишь два зубца – так они, по крайней мере, были меньше похожи на сатанинский трезубец. Только в позднем Средневековье был разработан придворный и застольный этикет, благодаря которому застолья стали проходить тише и приличнее. Правила поведения за столом формировались на базе обычаев, которых придерживались в монастырях раннего и развитого Средневековья. Они стали частью рыцарской и аристократической культуры только в XIII в. Изящные манеры должны были отличать представителя высших сословий от вульгарных крестьян или амбициозных, набирающих силу горожан.

https://youtu.be/kjlUZ2dfY4Y?si=Z2tgN7rlBKIjHAt6

6. Новые звуки

Средневековье. Портатив шпильманов (реконструкция)

Насколько широкое распространение имели дурные манеры за столом – чавканье, пускание газов, отрыжка, громкий стук ложками и мисками, – показывают сатирические памфлеты, которые прицельно высмеивали варварские нравы. Они вошли в моду на исходе Средневековья. В 1482 г. в немецко-латинском словаре Vocabularius teutonicus впервые появилось слово «Гробиан». Чуть позже немецкий теолог и писатель Фридрих Дедекинд (1525–1598) сочинил свою ироническую поэму «Grobianus. De morum simplicitate»[39] – «Сатирическое руководство по сколь можно худшему поведению с утра и до вечера»[64]. У других литераторов и в фольклоре вымышленный святой Гробиан превратился в покровителя грубых, вульгарных и невоспитанных людей.

В мирные времена – а таковые преобладали, несмотря на общую неспокойную обстановку, – шла репетиция войны. Важную роль в ней играл архетипический представитель Средневековья: закованный в гулкий доспех, бряцающий оружием рыцарь, опоясанный мечом и восседающий на благородном коне, который зачастую имел собственную броню. Так выглядел и так звучал мир низшей знати – круга избранных, проживавших в графских укреплениях и замках. Лишь немногим крестьянам удавалось хоть раз в жизни увидеть или услышать вблизи рыцаря в полном снаряжении. Только во время войны или беспорядков эти «танки Средневековья» вступали в контакт с рядовым населением.

Рыцарские турниры, проходившие в трех формах – бугурт, турнай и тьост, – были важнейшими событиями в жизни представителей низшей знати, а также королевских резиденций. Поединок проходил очень шумно. Звенело оружие, храпели кони, публика вопила от восторга – особенно во время тьоста, легендарной сшибки на копьях, когда рыцари в полном снаряжении, но вооруженные тупыми копьями, неслись навстречу друг другу вдоль барьера (тилта). Того, кто попадал своим копьем в щит противника или сбрасывал его с лошади, публика награждала бурными овациями. Поэт Вольфрам фон Эшенбах (ок. 1160–1220) увековечил это зрелище в своем знаменитом «Парцифале». Возможно, он сам был свидетелем похожих сцен:

Мельницы и кузницы – фабрики Средневековья

Основы индустриализации Нового времени были заложены в Средневековье, с изобретением мельницы. В XI–XV вв. скрип мельничного колеса был истинным символом прогресса. До 1500 г. механическая энергия водяной мельницы способствовала техническому развитию средневековой Европы, как ничто иное[66]. Хотя водяную мельницу знали еще в Античности, ее усовершенствование относится к немногим собственным достижениям европейского Средневековья. Уже в раннем Средневековье существовали первые водяные мельницы, а в XI в. появились и ветряные – преимущественно на побережьях Северо-Западной Европы, где часто бывает ветрено.

Мельник был этаким технологическим предпринимателем своего времени: техник широкого профиля, инженер, механик и фабрикант в одном лице; а его мельница не только молола пшеницу или ячмень. Начиная с XII в., по свидетельству источников, энергия мельничного водяного колеса использовалась для шлифовки, трощения, изготовления бумаги и шелка, толчения, выделки кож. С ее помощью измельчали кору дубильных растений, необходимую кожевникам, и растение вайду, которое использовали для окраски тканей. Валяльные устройства автоматически били деревянными палками по сукну, отчего волокна шерсти делались мягче и крепче схватывались друг с другом. С помощью деревянного колеса-трансмиссии, зубчатых колес и шатунов средневековые технологи преобразовали вращательное движение в поступательное и получили возможность управлять гигантскими пилами для работы с камнем и деревом. Упоминание о старейшем (после античного периода) устройстве такого рода в Германии относится к 1295 г. – это мельница-лесопилка в Ленгрисе, Верхняя Бавария. Мельничное колесо приводило в движение и шлифовальные устройства, которые с громким скрежетом полировали камни или металлы. Особенно процветала металлообработка, что оказало большое влияние на звуковые ландшафты городов и деревень. Оружейники из немецкого Золингена старались раскрыть тайну дамасской стали, которой владели арабы. Применяя технологию прессования, они часами били молотами по матрице, чтобы наладить серийное производство клинков. Из мастерских волочильщиков слышался громкий тонкий скрип – там тянули бесконечную проволоку, которая затем использовалась для изготовления кольчуг. Клепка, плакировка, инкрустация – все это сопровождалось грохотом и звоном и очень досаждало окружающим. А ведь приходилось еще закаливать, затачивать и сверлить.

Судя по картинам, ксилографиям, а после 1420 г. – и гравюрам, уже тогда предпринимались попытки выселить чересчур шумных ремесленников в предместья или хотя бы на окраину города. Знаменитым примером является нюрнбергская мельница-волочильня, источник постоянного скрипа, стука и грохота. Сохранилось сразу несколько ее изображений. На гравюре из «Всемирной хроники» («Нюрнбергской хроники»), написанной Хартманом Шеделем и изданной в 1493 г., она стоит прямо перед городскими воротами, рядом с местом для казней. Эту же мельницу запечатлел Дюрер – но уже на лугу Халлервизе, облюбованном преимущественно молодыми людьми, которые приходили туда в будни и в праздники, чтобы играть, отдыхать и бурно веселиться[67]. Где уже шумно – можно и еще пошуметь. По крайней мере, в конце Средневековья шум стал одним из важных последствий развития городов, и его уже не получалось игнорировать.

Что касается громких, до нутра пробирающих звуков, ни одна из доиндустриальных мельниц не могла сравниться с мельницей-кузней, работавшей от водяного колеса. Вода приводила в движение вал с выступами, с помощью которого ритмично поднимался и опускался тяжелый хвостовой молот. Со страшным грохотом он обрушивался на металлические полуфабрикаты и заготовки. Во все стороны летели искры, от громкого удара сотрясался пол. Плавильню сначала тоже располагали неподалеку, и там вода помогала раздувать шипящие мехи. На сохранившихся позднесредневековых чертежах изображены такие механизированные кузницы с тремя мехами и молотом (иногда несколькими). Главными центрами ранней металлообработки стали Бавария и Нижняя Австрия. Баварский железный путь между Байройтом и Регенсбургом был усеян кузницами такого типа, расположенными в основном по берегам реки Пегниц[68]. В других областях Германии их тоже хватало. В одном только Рейнланде в позднем Средневековье насчитывалось более ста кузниц; много их было в Руре, Тюрингенском лесу, горах Фихтель и Рудных горах.

На рубеже Средневековья и раннего Нового времени владельцы механизированных кузниц были самыми богатыми ремесленниками. Их высокотехнологичные и шумные предприятия давали такие солидные доходы, что они могли тягаться только с баснословно богатыми купеческими династиями. Так называемые дворцы кузнецов, центры огромных земельных владений в Верхнем Пфальце, до сих пор впечатляют размерами и роскошью, давая представление о былом богатстве их хозяев[69]. Мельницы-кузни грохотали по всей Франконии и Пфальцу, причем в некоторых регионах они начинали работать на рассвете, заканчивали на закате, и в течение дня их было слышно за несколько километров. Неудивительно, что один из немногих сохранившихся законов о тишине касается именно этих предприятий. В 1534 г. власти города Ахена предписали одному из мельников остановить работу кузни, в которой он обрабатывал медь. Ее шум мешал горожанам. Мельник Якоб фон Брее имел право пользоваться водой на улице Понеллгассе, но лишь в той мере, чтобы его деятельность «не вредила, не мешала и не докучала» соседям[70].

Мельницы предвосхитили тот путь развития, которым начиная с раннего Нового времени определяется характер современного шума: монотонного, продолжительного, устойчивого, непрерывного. Они создали то, что современные специалисты по истории окружающей среды и акустике называют фоновым шумом, – некий постоянный уровень шума, у которого нет ни начала, ни конца, ни поддающихся четкому определению пиков. Прежде громкие звуки были дифференцированы и внезапны, каждый из них возникал и затухал отдельно от другого. Мельницы и ранние формы фабрик создавали своеобразную акустическую среду, в которой уже звучали рев, жужжание и грохот, характерные для современных крупных городов и промышленных центров. Практически непрерывный цикл шума. До мельниц ничего подобного не было. В этом постоянном гуле очень сложно было вычленить отдельные звуки, определить их происхождение и дать им оценку. Вот как возникла неопределенность шума.

Средневековая технология была многогранна. К ее достижениям относятся не только скрипучие мельницы и грохочущие стройки. Средневековые мастера изобрели новые способы измерения времени, которые сейчас стали такими же факторами стресса, как и шум. В XIV–XV вв. неожиданно появилась возможность услышать ход времени. Раньше сутки делились на отрезки бесшумно, для этого использовались водяные, солнечные и песочные часы. Можно было также ориентироваться на горение свечи или курительной палочки[71]. Со всеми этими приспособлениями было покончено, когда появились механические часы. Их история началась в средневековых монастырях: братии нужно было точно знать время, чтобы по расписанию собираться на молитву или отправляться на работу. Так что именно монахи стали первыми в истории часовщиками.

В монастырях разрабатывались первые часовые механизмы, которые привнесли шум течения времени в человеческую жизнь. Постукивание шестеренок, стрекот падения часовых гирек и, конечно, удары колокола – плод кропотливого труда монахов, а затем и ремесленников. Первые механические часы были грохочущими громадинами, которые и ходили еще неточно. Однако с их появлением тихое время песочных часов утекло безвозвратно. Один из древнейших часовых механизмов был сконструирован в XIV в. монахом Петром Лайтфутом из Гластонбери. Сейчас его можно увидеть в лондонском Музее науки[72].

Однако подлинный взлет хронометрии начался лишь после появления новых часов в городском пространстве. Сначала гигантские зубчатые механизмы тикали только на церквях, в монастырях и на башнях особого значения – ратушах или городских стенах. За время нужно было заплатить большие деньги, напольные часы мог позволить себе далеко не всякий. Эрфурт, Аугсбург и Сен-Готард, по сохранившимся сведениям, впервые обзавелись механическими часами в 1304 г. В 1335 г. в Милане были установлены башенные часы с боем[73]. Ход времени впервые стал слышен, даже издалека. Больше не нужно было поднимать голову, чтобы посмотреть, который час. Колокольный бой башенных часов сделал знание точного времени доступным для всех, но также постепенно синхронизировал жизнь отдельных людей друг с другом. Без часов был бы невозможен ни экономический, ни технологический, ни научный прогресс.

Чума, война и порох

Адам уговорил меня пойти с ним. Вот он со своими друзьями-мужланами и с кружкой вина слушает фигляров и дудочников из Йены, а те уже получили несколько монет за свою громкую музыку. Толстая жена мясника протискивается вперед, затевает перепалку с мальчиком из Бендерфурта. Тем временем палач со слугой тяжелым молотом вколачивают в землю столбы. К тем, которые уже вбиты, какой-то большой и крепкий мужчина пригвождает железные цепи и ручные кандалы, а еще несколько человек складывают вокруг каждого столба большие кучи хвороста и поленьев. Вдруг в шуме и грохоте я слышу пение. Оно доносится с холма, приближается, становится все громче. Впереди идет тот француз, который последние недели жил «Под старыми весами». Весь в черном, высокий, очень худой – не то что наш толстопузый священник. Зловещий, немногословный, он внушал мне страх. Я всегда убегала, едва завидев его черную фигуру. За ним идет священник и громко молится по-латински. На холм, скрипя и громыхая, взбирается повозка с женщинами – я уже слышу всхлипывания Брайтнерши[41]. Все ее лицо в крови, волосы коротко острижены, глаза опухли. А бывшая служанка Хойзлера лежит тихонько. Слугам приходится волочить ее к столбу. Быть может, Господь уже смилостивился над ней и избавил ее от мучений. Последняя – кормилица Вагнера, она всегда была такой кроткой. Но ходила с высоко поднятой головой. Как и сейчас. Кажется, будто ее и не пытали. Француз непрерывно что-то бормочет, постепенно возвышая голос; когда слуга бросает горящие головешки в сложенные у столбов кучи поленьев, он аж кричит, к кому-то взывая. Огонь не коснулся даже края белой сорочки Брайтнерши, надетой в знак покаяния, а она уже душераздирающе завопила. Огонь трещит, разгораясь, а ее вопль звенит в моих ушах. Служанка Хойзлера по-прежнему тихо висит на своем столбе, голова ее безжизненно поникла; уж точно Господь ее прибрал. Только кормилица стоит прямо, глаза ее закрыты. У Брайтнерши уже загорелись рубашка и волосы, и она кричит так жутко, что больше ничего вокруг не слышно. Деревенские хулиганы поначалу громко бахвалились, даже протиснулись в первые ряды, но теперь и они стоят, будто языки проглотили. Тут кормилицу охватывает шипящее пламя. Мое сердце громко колотится от ужаса. Я отворачиваюсь, зажимаю уши руками и бегу так быстро, как только могу. Она спасла мое дитя, этого я никогда не забуду.

https://youtu.be/A8i5xJW5gGc?si=u369Alpi7IakvzM

7. Символ эпохи

Средневековая церковь. Башенные часы с боем

Людям Средневековья нравилось громкое, резкое и грубое. В повседневной жизни их окружала относительная тишина – тем сильнее они старались ее нарушить. В конце XV в. значительно расширился список громких жестокостей, которые люди совершали друг с другом. Сожжение заживо – лишь самый известный пример. Жестокое, варварское и шумное поведение было характерно не только для низших слоев общества и крестьянства. Аристократы нередко во всеуслышание демонстрировали столь же вопиющую бесчеловечность. Действовало право сильного, а в мирные времена не хватало системы твердых правил, которые могли бы обеспечить спокойствие и безопасность. Распущенные наемники, обнищавшие рыцари и агрессивные попрошайки были «вредными людьми»[74] и реальным источником опасности – некой ранней формой организованной преступности.

По мнению современников, особенной жестокостью отличался один рыцарь времен правления французского короля Филиппа II Августа (1180–1223). Всю свою жизнь он разрушал церкви, грабил деревни, нападал на паломников, калечил невинных людей[75]. Жестокость и насилие, крики жертв и рык агрессоров – все это было приметой времени. «Именно в этой однообразной обстановке лучше всего выдает свое истинное расположение душа эпохи, – пишет медиевист Отто Борст. – Разбой и грабеж, узурпация и кровавые стычки были делом не одних только рыцарей, этим с удовольствием занимались и жители набиравших силу городов, в чем легко убедиться – достаточно хотя бы вкратце ознакомиться с хрониками городских войн позднего Средневековья. Убитые старики, изнасилованные женщины, вырубленные виноградники, сожженные деревни, оскверненные гробницы – все это считалось, так сказать, нормальной ценой войны»[76].

Хотя подлинной эпохой ведовских процессов считаются XVI–XVII вв., костры пылали уже в Средневековье. Инквизиция (лат. inquisitio – «поиск», «расследование», «вопрошание») была учреждена в 1215 г. папой Иннокентием III (1161–1216), и первоначальной ее целью была сама Церковь – еретики, богохульники и прочие смутьяны. Хотя в массовом представлении инквизиция связана прежде всего с жестокими пытками, треском пламени и криками несчастных жертв, для своего времени она была инновационным и прогрессивным явлением, неким островком правопорядка. Верится с трудом, но это так. Впервые в истории было четко упорядочено судопроизводство: предоставление доказательств, ход судебного процесса, составление протокола допросов, включая свидетельские показания, ведение письменной документации. Божьему суду и очистительным клятвам пришел конец[42]. Исход процесса часто был непредсказуем, зато путь к вынесению приговора – всегда прозрачен. Столь же очевидны были недостатки: обвинитель и судья – одно и то же лицо, судопроизводство – закрытое, а пытки – признанное средство поиска доказательств. Таким образом, вплоть до XVIII столетия в судопроизводстве были нормой и каверзные вопросы, и крик обвинителя, и стоны пытаемых.

До конца не ясно, мог ли обыватель услышать ужасные звуки из пыточной. Обычно допрос с пристрастием проходил за закрытыми дверями, однако людям были известны и методы пыток, и их последствия. В эпоху устной культуры слухи распространялись быстро, а время от времени кто-то мог в самом деле услышать крики из камеры или застенка. По меньшей мере для непосредственных участников пытки этот процесс был не только жестоким и бесчеловечным, но и очень шумным. Некоторые источники сообщают, что по распоряжению инквизитора мог применяться так называемый капиструм[77] – вид повязки, похожей на недоуздок, которая должна была удерживать кляп во рту. Громкие крики и стоны не должны были мешать работе судьи и палача.

В отличие от пытки казнь была публичным событием, которое запоминалось надолго. Казнь была средством наглядной и акустически мощной демонстрации того, что происходит с нарушителями правил. Конечно, самым жутким зрелищем было сожжение заживо, которое ожидало предполагаемых еретиков, ведьм и колдунов. Смертная казнь была похожа на народный праздник с музыкой, жонглерами, пестрой ярмаркой, на которую собиралось множество людей. В общем шуме толпы звучали крики несчастных, которые погибали медленно и мучительно. Нередко их страдания длились целых двадцать минут. Осужденных за уголовные преступления, подстрекательство к смуте или по политическим мотивам ждали другие виды казней[78],[79],[80].

Однако самой грубой нарушительницей покоя была война – а войн в Средневековье было много. Повсюду она считалась законным средством реализации политических интересов. Норманны против сарацин в Италии, походы Карла Великого против саксов, Штауфены против Вельфов, бесконечные войны за наследство и, наконец, Столетняя война (1337–1453), эта долгая ссора Франции и Англии. Конфликт с мусульманским миром, вспыхнувший с началом Крестовых походов, тянулся до самого конца Средневековья, и даже дети принимали участие в шумной войне с мнимыми язычниками. Звон мечей, крики сражающихся и топот боевых коней слышали не только солдаты и ландскнехты. Шум битвы распространялся по ближайшей округе, пугая мирных жителей. Неизвестный автор «Песни о Роланде» описал его так:

В Средние века Европа импортировала еще одно изобретение, с которым пришли новые звуки. Их можно услышать и в наши дни – это шипение пороха и гром огнестрельного оружия. Дымный, или черный, порох, основной компонент восхитительных фейерверков и смертоносных пушечных выстрелов, был, очевидно, изобретен в Китае в XI в. В 1044 г. его рецептуру впервые описал китайский писатель Цзэн Гунлян в своей книге о военных технологиях[82]. Дымящий и шипящий порох с самого начала использовался в военных целях. Огненные стрелы впервые засвидетельствованы в 1161 г., но эти первые ракеты служили скорее для устрашения противника.

История об изобретении пороха немецким францисканцем Бертольдом Шварцем является, скорее всего, легендой. В частности, неизвестно, точно ли он был монахом – да и был ли вообще. Его называют то ученым, то греком, то алхимиком. Некий мастер Бертольд, университетский преподаватель, упоминается в 1410 г. в древнейшем из сохранившихся немецких трактатов по пиротехнике, автор которого остался неизвестным. В другом источнике наш герой превращается в алхимика, случайно получившего чудесный порошок в результате своих экспериментов. В 1432 г. во Фрайбурге появляется следующий манускрипт, называющий имя изобретателя пороха – мастера Черного Бертольда, то есть Бертольда Шварца, в честь которого порох якобы и назван черным[83]. Историки неоднократно пытались найти реальный прототип героя этой истории, но их попытки пока не увенчались успехом. Гораздо вероятнее, что китайское изобретение в тот момент как раз добралось до Западной Европы, и христианская цивилизация нуждалась в собственной истории происхождения этого загадочного вещества[84].

Дионисий Драйтвайн (1498–1576), мастер-скорняк из Эсслинга и автор городской хроники, стал свидетелем битвы с применением огнестрельного оружия – вероятно, одной из первых в Швабии. 18 сентября 1519 г. герцог Ульрих Вюртембергский подошел к воротам Эсслинга и велел дать залп из пушек. «Первый снаряд, который я видел, – пишет Драйтвайн, – попал в дом, где помещался цех лавочников… В страхе перед снарядами я упал на пол вместе с супом, герцог же стрелял, лишь немного не попадая в дома, а люди начали стрелять в ответ с Хлебной башни, что я видел собственными глазами»[85].

Мастера быстро совершенствовали огнестрельное оружие. Дульнозарядные ружья, такие как аркебузы или мушкеты, получили запальный механизм, первые бумажные патроны облегчили процесс зарядки, нарезы в стволе увеличили точность попадания. Благодаря появившимся позже магазинам повысилась скорострельность. Ружья стали легче, а затем появился новый и чрезвычайно удобный формат огнестрельного оружия – короткоствольное (пистолеты и револьверы). А главное: поначалу стрелкам не требовалось долгого обучения и солидного жалованья, как, например, высококвалифицированным лучникам. Под ружье годились и новички.

Первыми пушками в истории Европы были «огненные горшки» – короткие несуразные чудища с выпуклым закругленным концом, в который закладывали и поджигали порох. Они были опасны; нередко после мощного взрыва погибал не враг, а сам пушкарь. В 1284 г. они применялись при Форли (Северная Италия), в 1311 г. – в Брабанте (Бельгия), а в 1324-м – во время осады Меца. Их грохот пугал всех: друзей и врагов, полководцев, маркитантов и ремесленников из обоза, а также крестьян, которые с любопытством глазели на кровавый спектакль. Впервые в истории мир потрясла пушечная канонада – начался век артиллерии. Достоверно засвидетельствовано применение пушек в битве при Креси – 26 августа 1346 г., во время Столетней войны[86]. Хотя исход боя решали другие рода войск, это было знаковое событие. Английский король Эдуард III, которому принадлежали пушки, разбил французов наголову, несмотря на их значительное численное превосходство. Поздние гиганты, такие как, например, бомбарда «Пумхарт фон Штайр» (ок. 1452), стреляли каменными ядрами до 80 см в диаметре.

Гораздо страшнее, чем гром сражений, была тишина эпидемии. Эту акустическую картину не спутаешь ни с чем. Хотя чума свирепствовала и в неолите, и в Античности, именно в Средневековье это бедствие приобрело поистине апокалиптические масштабы, охватив весь континент, вплоть до Исландии и Норвегии. В течение 600 лет Европа почти не страдала от эпидемий, пока вспышка чумы в 1346 г. не перевела ее на несколько лет в чрезвычайное положение, подобного которому еще не бывало. Жертвами эпидемии стали почти треть европейцев. Только в Германии и Скандинавии численность населения уменьшилась с 11,5 до 7,5 млн человек – с соответствующими акустическими последствиями для Священной Римской империи. Схожей была ситуация и в других регионах. На огромных территориях теперь царила мертвая тишина. Особенно страдали местности, отрезанные от большой земли горами или бездорожьем, – они совершенно опустели. Заброшенные поля, деревни-призраки – в какие-то из них люди так и не вернулись. По подсчетам историков, в Германии (в границах 1918 г.) из 170 000 поселений около четверти превратились в пустоши[87].

https://youtu.be/6uPmEZBgC2Q?si=noFjkz-JS6WX9io7

8. Шум войны

Средневековая бомбарда, XV в. (реконструкция)

Черная смерть вышла из Константинополя и отправилась в путешествие по Европе. Никто не мог чувствовать себя в безопасности. Люди накрепко запирались в своих домах, города закрывали ворота и никого не впускали внутрь, торговые пути опустели, подвоз снабжения застопорился. Страшнейший бич Средневековья создал собственную акустическую атмосферу. Во время очередной волны эпидемии или в голодный год, которыми изобиловал временной период с 1347 по 1351 г., можно было услышать ни на что не похожий звук бедствия. В нем звучали стоны, жалобы и лихорадочный бред больных и умирающих. Их тела покрывали бубоны величиной с яйцо, из носа шла кровь. Стук палкой в дверь, казалось, возвещал приход смерти, хотя это был всего лишь чумной врач. На улицах раздавался грохот телег, вывозивших тела за городские ворота для захоронения в общей могиле. Уровень смертности был экстремально высок. Чума унесла жизни от 60 до 100 млн человек. Флоренция опустела наполовину, в Кёльне ежедневно умирали более 100 человек, в одном только прусском городе число жертв дошло до 13 000 мужчин, женщин и детей[88]. Никто не знал, что причиной всего была крошечная блоха, обитавшая на теле крыс и переносившая возбудитель чумы, бактерию Yersinia pestis. Грязная вода, плохое питание, стесненные условия жизни, недостаток гигиены, контакт с фекалиями и суровые холода открывали путь к распространению эпидемии. В XVI в. во время эпидемии чумы в Париже французский врач Амбруаз Паре (ок. 1510–1590) впервые заподозрил, что чума может быть как-то связана с невероятно расплодившимися крысами. Однако голос его потонул в хаосе черной смерти[89].

Повального бегства из городов и деревень не было. А куда, собственно, бежать? Люди считали чуму наказанием Божьим и отдавались на волю судьбы. Покаяние считалось самой насущной необходимостью, громкая публичная молитва была обычным делом. Мессы, покаянные процессии и даже громкие публичные самобичевания – для того, чтобы вернуть милость Господа, все средства были хороши. Люди не подозревали, что мессы и процессии были идеальной средой для распространения инфекции. На перекрестках улиц трещали костры, которые должны были очистить воздух от чумных миазмов. Частью повседневности тех времен стали процессии флагеллантов. Их громкие покаянные молитвы сопровождались щелканьем кнутов и плетей, которыми они стегали себя по спине, раздирая тело в кровь. На фоне эпидемии чумы в бельгийском Турне 8 сентября 1349 г. прошла большая процессия из 565 горожан-флагеллантов[90]. Они пели молитвы, каялись и били себя плетьми, длинные ремни которых были дополнительно снабжены узелками и железными шипами. Все колокола в округе звенели, когда флагелланты падали ниц, декламируя слова молений. Это мероприятие длилось 33 с половиной дня – по дню за каждый год земной жизни Иисуса.

Пугающие события произошли в 943 г. во многих городах и деревнях Испании и Франции. По сообщению одной хроники, простые крестьяне посреди своих полей вдруг начинали дергаться всем телом, а затем падали, крича и стеная. Некоторые из них бредили какими-то чудищами или кричали от жгучей боли, которая якобы терзала их изнутри[91]. Другие, напротив, танцевали как безумные, пока не падали наземь, и только тогда свидетели происходящего замечали, что кожа больных покраснела, а некоторые пальцы почернели. Многие умирали в мучениях через несколько дней, оставляя на этом свете насмерть перепуганных домочадцев. Больные кричали, что их внутренности пожирает огонь, – это было страшнее всего. Никто не мог пролить свет на причину их страданий и смерти.

Этой болезни в Средневековье боялись ничуть не меньше чумы. Возбудителем «антониева огня» (эрготизма) является маленький (всего несколько миллиметров в длину) гриб Claviceps purpurea (спорынья), который вырастает на ржи, особенно после влажного лета. Зерна зараженных колосьев перемалывали в муку вместе с пурпурно-коричневыми наростами. Никто не мог догадаться, что именно они и являются причиной болезни. А между тем яды, содержащиеся в спорынье, вызывают нарушение кровообращения, кожный зуд, паралич, а затем – болезненное отмирание пальцев конечностей. В бреду больные видели демонов и чертей. Они кричали и задыхались от жгучей внутренней боли. Число жертв первой большой эпидемии эрготизма в X в. могло достичь 40 000 человек. В 1089 г., когда Европа переживала вторую волну отравлений, попечение о больных взяли на себя монахи ордена Святого Антония. В XV в. по всей Европе насчитывалось более 350 больниц, построенных антонитами специально для ухода за больными эрготизмом[92].

Катастрофы, эпидемии, эсхатологические настроения – Средневековье клонилось к закату. Однако в то же время, на рубеже XV–XVI вв., открывалась новая эпоха. Грохот мельничных колес и печатных станков, частичное освобождение от влияния Церкви, технический и научный прогресс, развитие транспорта создали предпосылки для распространения современного шума, причем не только в Европе, Азии и арабском мире, но и в направлении нового континента, который со временем станет его главным источником: Америки. Первое плавание в Америку состоялось за 500 лет до Колумба. В поисках новых земель викинги во главе с исландцем Лейфом Эйрикссоном (ок. 970–1020) достигли берегов Северной Канады, а затем Ньюфаундленда. Убедительные доказательства того, что скандинавы действительно жили в Северной Америке, были предоставлены в 1961 г., когда норвежские супруги-археологи Хельге и Анна-Стина Ингстад обнаружили остатки поселения в Л’Анс-о-Медоус (остров Ньюфаундленд). Однако лишь в 2021 г. команде голландской ученой-геохронолога Марго Кёйтемс удалось доказать, что дома в этом поселении построены из деревьев, срубленных точно в 1021 г.[93].

Так что именно викинги впервые познакомились с удивительными звуками другого континента. «Сага об Эйрике Рыжем» описывает приключения викинга Торфинна Карлсефни, который высадился на северном берегу Канады около 1010 г. Вместе с ним на трех кораблях приплыли 160 мужчин и женщин. Выйдя на разведку, викинги встретили аборигенов с ритуальными палками-погремушками и каноэ из бычьей кожи. «Но однажды рано утром, осматриваясь, они увидели девять кожаных лодок. С лодок махали палками, трещавшими, подобно цепам, и палки вращались по движению солнца»[44][94]. Однако это был всего лишь краткий акустический эпизод, который вскоре растаял во тьме истории, как и все приключения викингов на другом континенте. Их поселения были покинуты и забыты, их недолгая попытка закрепиться на чужом берегу осталась лишь намеком на то, что ждет Америку в будущем. Эта история о спонтанности, о поиске, о незавершенности, о том, как человечество осторожно нащупывает путь вперед, ярко характерна для эпохи в целом и для множества других процессов такого несовершенного европейского Средневековья.