Шум ветра

Памятник солдату Рассказ

Весной Антонина поехала в Харьков к двоюродной сестре Марфе, которая жила у сына, нянчила внуков. Сестры виделись редко, может, раз в пять лет, но когда собирались вместе, долго не могли расстаться, вспоминали свое детство, родню, знакомых, говорили о тех, кто погиб на войне и кто остался живой. Перебирали в памяти сотни имен, и старых и молодых, и тех, кого знали лично, и тех, о ком слыхали от других. Сколько бы ни жила Антонина у Марфы, каждый день у них начинался вопросом:

— А помнишь?..

И они вспоминали. Трудно сказать, кто больше спрашивал, а кто больше рассказывал. Вопросы и ответы были только формой разговора, длившегося без конца, с вечными повторениями и мелкими подробностями, давно забытыми, не имеющими, казалось, никакого значения. Нынешняя же жизнь как бы текла мимо их сознания. Обо всем сегодняшнем говорили они между прочим, почти механически, коротко и сухо, будто не желали растрачивать сил и копили их для разговоров о прошлом.

Сестры вставали рано, прибирали комнаты, ели, пили, варили обед, стирали белье, кормили внуков, к вечеру укладывали их спать и сами ложились, чтобы наутро снова проснуться и начать разговор: «А помнишь?» И опять вспоминали… вспоминали… Говорили о прошлом обстоятельно, длинно, подробно, с завидной горячностью и неутомимостью.

Антонина осталась одна, когда ей еще не было и сорока лет. Война, как черная туча, затмила все, налетела на ее гнездо, разорила дотла, разбросала семью. Свекор со свекровью погибли в поле под бомбежкой, пыталась спасти колхозный хлеб, сгорели вместе со снопами пшеницы. Муж Антонины ушел на войну и был убит в сражении на Днепре, о чем написал ей сосед, бывший с ее мужем в том самом бою.

Был у Антонины единственный сын Андрей, которому как раз летом сорок первого года исполнилось восемнадцать лет. И его проводила Антонина на фронт с материнским благословением. Осталась одна в пустом доме, в разоренной деревне, терпеливо ждала победного дня, твердо верила, что ее сын, как и все другие солдаты, воюет храбро и беззаветно. Эта вера помогла Антонине перенести тяжкое бремя фашистской оккупации, дала силы выжить, дождаться светлых дней.

Как-то зимой сорок пятого года, когда уже началась оттепель, она получила письмо от сына. Он писал, что находится в полном здравии, воюет на немецкой земле, добивает фашистского зверя. Эти слова навсегда запомнились Антонине. А сын так и не вернулся с войны…

Война опалила и Марфину жизнь, да так горячо и нещадно, что ничем не поправить и не заживить жестоких ран. При немцах Марфу посадили в тюрьму и замучили бы до смерти, если бы она не убежала с другими людьми в плавни, а оттуда пешком подалась в Крым. Во время облавы фашисты стреляли в нее и ранили в плечо. Рана со временем зажила, но правая рука высохла и уже много лет висит как плеть.

Сын Марфы Степан в начале войны учился в ремесленном и эвакуировался вместе с заводом куда-то в Сибирь, а куда именно — Марфа не знала и только после войны чудом разыскала его. Степан оказался в Харькове, работал на заводе.

Из всех родных, оставшихся в живых, самая близкая Марфе была Антонина — двоюродная сестра по отцу, с которой она была дружна, когда жили в одной деревне.

Теперь же Марфе казалось, что Антонина, приезжая к ней в гости в Харьков, привозила с собой воспоминания о молодости, о дорогих людях, обо всем, что навсегда вошло в сердце, запало в душу. Прошлое не забывалось, и Антонина была его вестником.

Оказавшись в чужом городе, вдали от родной деревни, Марфа настойчиво звала к себе Антонину в гости. Шлет ей, бывало, письмо за письмом, пока та не уступит просьбам и приедет. А уж как заявится Антонина в Харьков, Марфа не скоро отпустит ее, разве уж какое-нибудь неотложное дело случится, когда удерживать человека нельзя.

Так случилось и на этот раз. Жила-жила Антонина в Харькове, все собиралась уехать, да не пускали ее, пока не пришло письмо из деревни от соседки. Соседка писала, что намедни ко Дню Победы на главной деревенской площади против самого сельского Совета поставили памятник какому-то неизвестному солдату. Теперь многие односельчане, пожилые женщины ходят к тому памятнику, часами сидят на скамейках и смотрят на бронзового солдата, что стоит как живой у всех на виду.

— Ну и что же с того, что памятник? — говорила Антонине Марфа. — А ты-то отчего всполошилась?

— Да как же? — качала головой Антонина. — Говорят, мол, памятник неизвестному солдату. Должна же я на него посмотреть, непременно должна. Может, для других неизвестный, а я, глядишь, и припомню, если кто-нибудь наш? Мало их ушло на войну? А может, и мой Андрей! Почему же неизвестный?

Никакие уговоры не остановили Антонину. Она на другой же день собралась, купила билет и уехала домой.

Долго тряслась в вагоне, ни на минутку не прилегла, все сидела у окна, смотрела на поля, на реки, перелески, думала о своей жизни и о сыне, не вернувшемся с войны.

Со станции шла быстро, почти бежала прямиком по тропинке через сады и огороды. Заскочила домой, торопливо вынула из сундука новый темный платок, чистые ботинки, переоделась. Вздохнув, присела в горнице за столом, положив руки на колени, глядя на стенку, где висели в коричневой деревянной рамочке поблекшие старые фотографии. Под стеклом на пожелтевшем листочке бумаги смутно угадывалась стриженая головка мальчика с торчащими ушами, заостренным подбородком и двумя темными точками глаз. Давно это было, давно.

Антонина шла по селу неторопливым шагом, прямая и строгая, с торжественно поднятой головой. И казалось ей, будто нынче по-особому светило солнце, смирно стояли деревья, тих и приветлив был необычный летний полдень. Прошла мимо школы, мимо сиреневых кустов и свернула на главную улицу, где росли старинные высокие липы и вязы.

Вскоре Антонина вышла на площадь и невольно остановилась, глядя перед собой. На площади точно стояла большая бронзовая фигура солдата. Как же высоко взобрался человек! Каменная подставка у него под ногами, а сам все тянется вверх, будто хочет всю землю окинуть взглядом. Да какой же он из себя? Кто такой? Не разглядеть из-за спины, не узнать.

Антонина подошла ближе, зашла справа. Теперь ей было отчетливо видно, что фигура солдата поставлена лицом к площади и к зданию сельсовета, на котором развевался красный флаг.

Она обошла памятник, чтобы увидеть солдата в лицо. И сразу же с первого взгляда узнала его. Он был в солдатской походной одежде, в шинели, аккуратно подпоясанный ремнем. Точно такой, каким видела она своего Андрея в последний раз, перед отправкой на фронт. Ветер раздувал широкие полы, одна нога солдата была чуть выставлена вперед, будто он сейчас вот сойдет с камня и приблизится к Антонине. В правой руке он держал автомат, а поднятой левой рукой приветствовал весь мир. Голова его поднята кверху, и на улыбающемся открытом лице можно увидеть одновременно черты доброго милого мальчика и отважного сурового солдата. Словом, он был таким, каких все матери после долгой разлуки встречают восхищенным взглядов и говорят:

— Как ты вырос и возмужал, сынок! Стал настоящим мужчиной!

Антонина неподвижно стояла, как вкопанная, сама в эту минуту похожая на памятник, влажными глазами ласково и приветливо смотрела на солдата, стараясь разглядеть в нем и уловить все живые черты. Взглядом и сердцем почуяла радость в поднятой левой руке солдата, решимость и волю в крепко сжатых пальцах правой руки, держащей автомат, твердость и легкость шага, и доброту в улыбке, и непреклонность во взгляде, и удаль в походке, и стать в плечах. Вот же он — весь такой родной и славный Андрюшенька. Андрейка. Сынок…

Не вытирая слез, затуманивших материнские глаза, Антонина медленно опустила седую голову и поклонилась до самой земли.

— Здравствуй, сынок!

Припав на колени, прикоснувшись ладонями к мягкой, сухой дороге, опустив лицо вниз и чувствуя дыхание жаркой земли, солдатская мать тихо плакала.

Когда она вытерла глаза и поднялась во весь рост, все кругом было так, как и прежде. Солдат стоял на своем месте, все так же держал автомат в руке, с доброй улыбкой смотрел на Антонину.

Она отошла от памятника и только теперь увидала, что по бокам цветочной клумбы на скамейках сидят женщины. И все они в новых платках, и все так же, как и Антонина, смотрят на памятник. Антонина подошла к ближней скамейке, женщины приветливо подвинулись, уступили ей место.

Седая старуха с узким лицом, черными густыми бровями, поправляя платок на голове, тихо сказала:

— Смотри, как верно изобразили моего Васю. Всегда он, когда радовался, точно так поднимал левую руку. И чуть прищуривался и смеялся. Теперь вот навсегда будет жить. И мне легче, когда хочу — приду к сыночку.

Другая женщина, с худой длинной шеей, ровным грудным голосом сказала свое, будто и не слышала слов только что говорившей соседки:

— Видать, этот скульптор хорошо знал моего Павлика. Ну прямо как живой. Такой же смешливый и все так же норовит правое плечо кверху вздернуть. Эх, Павлик, Павлик! Ну скажи хоть одно словечко!

— Какой же он Павлик? — удивилась Антонина. — Это мой родной сынок. Андреем звали. Анрюшенька.

Никто из женщин не возразил на эти слова, все продолжали сидеть на своих местах, глядя на памятник неизвестному солдату. И каждая видела в нем то, что хотела видеть.

К скамейке подошла Антонинина товарка Мария, постаревшая, согнувшаяся, опираясь на палку, приветливо заулыбалась:

— Ты моего младшенького, Гришу, помнишь? Так ему же этот памятник поставили. Помнишь, как он, бывало, шутил со мной? Поднимет одну ногу и говорит: «Уйду я, мамка, от тебя. Уйду». А сам не уходит, так и стоит с поднятой ногой. Вот потеха! И теперь, видишь? И теперь не уйдет. Не-ет!

Антонина ничего не отвечала Марии, не отрывая умиленного взгляда от ласковых глаз улыбающегося ей дорогого сыночка.

К скамейкам подходили и подходили другие женщины то с почтением, то с улыбкой, то со слезами смотрели на памятник солдату, и каждая мать кланялась ему, как своему родному сыну.