Схватка

13

Но точно ли, что так уж никому? Через три дня после юбилея Жариков выехал в Алма-Ату. Как прекрасна столица Казахстана ранней осенью! Солнце по-прежнему сияет с голубейшего прозрачного неба, но уж нет той тяжелой иссушающей жары, которая нависает над городом в июле и августе. Легкий ветерок гуляет по просторным улицам, и кажется — это кто-то шелковым платком провел по твоему лицу. А кругом багрянец и золото. Деревьев много — они все высокие и стройные. Разноцветные листья их — лимонно-желтые, карминно-красные, насыщенного винного цвета — так и горят на солнце. Но особенно хороша Алма-Ата утром. Солнце еще не встало, и длинные прямые улицы как бы наполнены легчайшим голубым туманом. И как через прозрачное стекло встают высокие, багровые канны, золотисто-кровавые листья винограда, алые и белые розы, кремовые, лиловые, желтые астры.

Взглянешь на эту роскошь цветов, оттенков и форм — и сразу становится радостно на душе. Город еще спит, магазины закрыты, но все богатство осени рдеет на его витринах. Огромный расписной апорт, весь в кровеносных жилках, пятнах и подтеках, кисти желтого, зеленого и лилового винограда, горы арбузов — полосатых, как зеленые зебры. Кажется, идешь не по городу, а по сказочному царству, где все дома пряничные и карамельные.

«Хорош, хорош мой родной город ранней осенью! — После саятских пронизывающих ветров и мертвенно-серых безжизненных пустынь Алма-Ата показалась Жарикову чудесным садом. — Да, вот какие еще места бывают на свете, — подумал он, — я то...»

Именно в этот ранний час он вышел из гостиницы «Казахстан» и пошел по городу. В учреждение ему надлежало явиться ровно в десять, но он решил прогуляться. Прошел оба парка, посидел в затененных аллеях, посмотрел на гигантские белые акации с огромными кроваво-бурыми лакированными иглами, дошел до резвой Алматинки и посмотрел, как она грохочет по камням и бьет фонтанами около порогов, послушал, как журчат арыки, посидел около памятника Абаю — он очень красив, когда на него смотришь несколько издали, тогда фоном ему служат горы — сизые, голубые и белые вершины Ала-Тау, поросшие горными лесами, а точно в назначенный час он взбирался по той самой лестнице, которая однажды в недоброе утро так запомнилась Нурке. Только теперь лестница эта была иная, и все вокруг нее было иным: ступени, покрытые ковром, стены небесно-голубого цвета, распахнутые в прохладное алма-атинское утро окна — все было иное. Людей было уже достаточно и они разбрелись по всем этажам. Около каждой двери стоял диван и на каждом диване сидели люди. Жариков легко взбежал по лестнице. Он генерал, но он очень редко делает что-нибудь солидно и медлительно — только когда знает, что на него смотрят со стороны, а так движения его быстры и раскованы — он легок и стремителен, как юноша. «А все-таки безобразие, что здесь нет лифта, — подумал он, останавливаясь на четвертом этаже, глядя наверх, — и лестница какая неудобная! Крутая с мелкими ступенями».

Нужную дверь он нашел сразу. Она была обита красным дерматином, и на ней висела дощечка «Управляющий трестом». Дощечка черная, а буквы легкие, голубые. Во времена Еламана дверь была черная и буквы черные. Еламан не любил легкомысленных тонов. Все в его кабинете должно было походить на хозяина: мебель, обои, надписи.

По кабинету гулял легкий утренний ветерок. Прямой луч солнца лежал на паркете и казался прозрачной лужицей света. Жариков поднял голову и встретился с глазами Ленина. Слегка прищурясь, вождь смотрел на посетителя и улыбался. Он был очень прост — этот вождь простых мужественных людей, и почти так же прост был и человек, сидящий за столом. Он поднялся и пошел навстречу Жарикову. На нем был легкий костюм из серого коверкота («Не забыть спросить, где он покупал такой, — быстро подумал Жариков, — если в Москве или Ленинграде, напишу друзьям, пришлют») и голубая сорочка с расстегнутым воротом. И на ногах что-то очень, очень легкое, почти домашние туфли. А волосы у человека были густые, пышные, как их раньше называли — поэтические.

— Генерал Жариков? — спросил человек и ответил на его протестующий жест. — Ну как же не генерал? Если в форме, то генерал (Жариков, пожалуй, и сам не заметил, что для этого важного визита он надел форму и нацепил всю колодку орденов). Позвольте представиться — Есенин, и, заметив, как приоткрылся рот у Жарикова, добавил: — Даже больше: Сергей Есенин. Только вот не Александрович, а Петрович, — он засмеялся. — Вот такие глаза, как у вас, я вижу у всех, кому я назову свое имя и фамилию. Что делать? Отец пошутил. Видно, думал, что стану поэтом, а я вот, видите, в геологию ударился.

«В геологию-то в геологию, — подумал Жариков с опаской, — а стихи-то, верно, все равно пишешь», — и сказал: — Да стихи, это... конечно... Только вот специальности-то у нас не больно поэтические...

— Почему? — удивился Есенин. — А вот недавно ко мне приходил ваш молодой геолог. Так вот такие стихи пишет!

— Кто же это такой? — спросил Жариков.

— Да вы знаете его. Знаете. Он от вас в полном восторге. Бекайдар Ажимов, сын вашего научного руководителя. Что вы так на меня смотрите?.. Разве вы...

— Да-а, — сказал Жариков, садясь на придвинутое ему кресло, — правильно говорят: век живи — век учись. Знаю я этого парня. Очень даже хорошо знаю, но таких талантов за ним....

— Значит, он вам ничего не читал? А вы попросите — он прочтет. Одно, посвященное любимой, хоть сейчас в «Новый мир» или в «День поэзии» отсылай. А Шекспира наизусть по-английски шпарит! Вот как! Нет, геология наука поэтическая!

«Эх, опять забыл поговорить с ним насчет Дамели, — подумал Жариков, — я ведь обещал Даурену, обещал. А стихи ты, друг хороший, все равно пишешь! И не дури мне голову!»

— Что ж, запомним на будущее, — сказал он, — у меня первый завет изучать свои кадры — и вот, как видите, изучаю...

— Ну, не знать, что ваши работники пишут стихи, это еще не самое страшное, — засмеялся Есенин. — Геолог-то он, кажется, талантливый, свои мысли есть. Вот дошли с вами наконец и до геологии. Скажите, из разговора с ним я понял, что отношения в экспедиции между участниками складываются не совсем, как бы сказать, удачно?.. В чем тут дело?

— Дело в меди, Сергей Петрович, — просто ответил Жариков. — То есть она, окаянная, то нет ее. Вот и спорим и ругаемся. А кроме того...

И Жариков в нескольких словах рассказал о цели своего прихода. Есенин слушал и хмурился. Потом он пошел и сел на свое место за стол.

— Да, Афанасий Семенович, — сказал он наконец, — вопрос о Саяте — это очень трудный вопрос. Трудный и сложный, и тут мы с вами за столом его, конечно, не разрешим. Шла, шла медь с севера на юг и вдруг пропала. Как, почему — непонятно. Вот на днях к вам приедет специальная комиссия из Министерства — она и решит. А Даурена Ержанова я знаю хорошо. Еще по Дальнему Востоку знаю. Ну как же, мы же вместе работали. Он открыл несколько очень значительных месторождений и первого металла и второго. Это наши Дальстроевские термины. Читал и некоторые его статьи. У нас в библиотеке есть сброшюрованный экземпляр их. Видимо, кто-то специально этим занимался. Слышал я и то, что вы сейчас сказали: пропал без вести, и все его бумаги оказались у Нурке, а тот... Ну, и так далее. Но ведь это все слова, Афанасий Семенович. Фактов-то нет, следы утеряны...

— Неужели так-таки и утеряны?

— Так-таки и утеряны. Бумаги Даурена поступили, как это видно из журнала входящих, к некоему Курманову — кстати, мы разговариваем как раз в его кабинете, а того, конечно, и след простыл.

— Постойте, — чуть не вскочил с места Жариков. — Курманов? Еламан Курманов? Работает у нас такой!

— Да, совершенно правильно, — пораженный, кивнул головой Есенин. — Еламан Курманов. Значит, вот он где притаился... А ведь, знаете, мы его искали. Он у нас много чего накалечил, я наводил справки. Оказывается, отсюда, из этого кабинета, он сбежал на фронт. Буквально сбежал, иначе бы ему несдобровать. А на фронте он был... Ну да посмотрите вот сами, чем он там занимался. Как раз эти бумаги я сегодня собирался отправить в архив, — и он вынул небольшую синюю папку. В ней было всего около десятка документов, но, прочтя их, Жариков сказал:

— Значит, вон оно что!.. — и попросил разрешения закурить.

— Да, это самое, Афанасий Семенович, — сказал просто Есенин, — печально, но, как говорится, факт, и против него, видно, уже никуда не попрешь. Сам Курманов нам был недоступен — мы даже думали, что его нет в живых, а он вот где выплыл! Но дела мы его знали. Конечно, только в самых общих чертах, но и этого было предостаточно. С Ажимовым, конечно, дело много сложнее, и тут я пока ничего говорить не буду, но то, что честь открытия Жаркынского месторождения он по крайней мере пополам должен разделить с Дауреном Ержановым, — это представляется нам сейчас совершенно бесспорным. Разные разговоры об этом ходили и раньше, но... вы ведь знаете, как не любит шутить уважаемый профессор Ажимов.

— К тому же Харкин... — пробурчал Жариков. — Он слышал это имя и от Хасена и от самого Ержанова.

— А, и вы знаете эту фамилию, — засмеялся Есенин, — правильно, правильно, Афанасий Семенович, к тому же и Харкин, вернее харкины. Этих подлецов, к сожалению, всегда появляется предостаточно, как только начинает не доставать людей... Э, да что там говорить! — Есенин махнул рукой и целых полминуты просидел неподвижно. — Вы извините, я всегда завожусь, когда говорю об этих харкиных. Я ведь, знаете, воспитывался у дяди, брата матери... — Он еще помолчал, подумал, потом выдвинул ящик, вынул пачку сигарет и закурил.

— Да-а, — сказал Жариков, присматриваясь к его лицу. — Да, Сергей Петрович...

Есенин быстро и глубоко затянулся несколько раз, потом бросил папироску в пепельницу.

— Ладно! — сказал он. — Это все сентименты, но мы с вами администраторы, и давайте рассуждать административно. Даурен и Нурке работают в одной экспедиции. Даурен подчинен Нурке. А тут еще Курманов! Ничего доброго из этого, конечно, выйти не может. Это, кажется, ясно.

— Ясно, — сказал Жариков. — Ясно.

— Но чтоб вам совершенно было уже все ясно... — сказал молодой человек и нажал кнопку. Вошла секретарша.

— Пожалуйста, ту папку, что нам прислали по моему запросу из прокуратуры, — сказал он ей. — Ведь тут совсем недаром все время всплывает этот деятель Харкин. — Ох, недаром! Вот сейчас увидите, что он натворил!

...Еламан сидел бледный и растерянный. Жариков с ним говорил ровно, не повышая голоса, но ничего не спрашивал, а только утверждал. Так, он утверждал, что все бумаги Даурена Ержанова были в свое время переданы Курманову, и теперь он должен сказать, где они находятся. Далее он утверждал, что среди этих бумаг должна быть докладная записка о Жаркынских хребтах, пакет с фотографиями, папка со стереоспектрограммами и анализами образцов.

Еламан к этому разговору был подготовлен. То есть, теоретически он всегда допускал, что такой разговор может состояться, и поэтому отвечал спокойно, точно, и, как бы сказал Ажимов, — великий любитель истинно русских выражений — «не растекаясь мыслью по древу». Кроме того, у него было свое собственное золотое правило: «Знаю — это тысячи слов, не знаю — одно».

— Афанасий Семенович, — сказал он, — на том месте, о котором вы меня спрашиваете, я просидел около десяти лет и прочитывал иной раз до полсотни бумаг в день. Ну, судите сами, что я могу вспомнить через двадцать лет о какой-то одной бумаге? Могу только заверить, что все выходящее из ряда вон помню. Такие же документы, о которых вы говорите, мне в руки не попадали вообще.

— Это точно? — спросил Жариков.

— Это точнее точного, Афанасий Семенович.

— Значит, если бы вам в руки попали такие бумаги, вы бы их обязательно запомнили? Так? Ведь вы хотя бы по роду своей службы должны были бы обратить внимание на такого геолога, как Ержанов, правда?

Еламан сделал вид, что ему очень скучно.

— Вы что меня ловите, что ли, Афанасий Семенович? — спросил он с легкой насмешливой улыбкой. — Ребенком считаете? Ну к чему? Раз вы уж так подробно изучили мою биографию, то должны бы уж знать, в каких органах я работал.

— Знаю, — твердо кивнул головой Жариков, — но учитывайте, что я пограничник.

— И поэтому разговариваете со мной, как с задержанным шпионом? Не выйдет, Афанасий Семенович. Я не шпион и не перебежчик. Я такой же честный гражданин Советского Союза, как и вы. И если вы охраняли внешние границы республики от наших общих врагов, то я делал то же внутри страны. Вот и все. Партия мне доверяла.

— Так, — сказал Жариков и в глубине его глаз на мгновение вспыхнули и сейчас же угасли какие-то огоньки. — Так, значит, с неугодным Дауреном Ержановым вы справились. С его братом Хасеном тоже... «Почему твой брат не застрелился?» — это ваши слова или Харкина? Или вас обоих? Ну, что ж вы молчите?

Еламан сидел, опустив голову, потом вдруг поднялся и спросил:

— Вам что, генерал, угодно надо мной издеваться?

— Нет, только спрашивать и пытаться получить ответ. Ладно, вот еще один вопрос. Я смотрел некоторые ваши личные документы. Из года в год вас неизменно повышали. В чем дело? Какие такие особые качества имел Еламан Курманов, чтоб так скакать через ступеньку? Или опять Харкин, а?

Еламан злобно усмехнулся, и на мгновенье Жариков увидел перед собой не лицо, а звериную морду с волчьими складками около носа и оскаленными мелкими желтыми зубами. Это было почти страшно.

— А что вы меня спрашиваете? Вы спрашивайте тех, кто меня назначал. Они вам ответят.

— Спасибо за совет. Спрашивать мне уже не надо. Я сам все знаю.

— А раз знаете... — Еламан пожал плечами и поднялся со стула.

— Сиди! — крикнул вдруг Жариков и сразу побледнел. — Сиди... Ах ты... — он проглотил какое-то слово. — Ведь кроме зла от тебя никто ничего не видел. Разве ты по лестнице взбирался? Ты по чужим трупам лез. Свое счастье строил на несчастье других. Только ждал, когда над головой человека соберутся тучи, чтоб поджечь его дом. Не я, а молния, мол, сожгла! И весь разговор. Молния с неба. Ах ты черт! — дрожащими руками Жариков вынул трубку и стал ее набивать. — Вот уж верно говорят — гром не из тучи, а из навозной кучи! Ладно! Об этом пусть с тобой господа Харкины вспоминают! Говорят, что еще жив твой прохвост, где-то до сих пор с палочкой болтается, в преферансик играет и тоже о своих боевых заслугах, мерзавец, рассказывает! Есть, есть у него «боевые заслуги!» Сидел на фронте в одном хорошем месте, пока нас не осчастливил! Итак, я повторяю вопрос: Что вы знаете о бумагах Даурена Ержанова? Вспомните.

Еламан пожал плечами.

— А что мне вспоминать? Не знаю — и все.

— Не знаете?

— Нет.

— Хорошо. Вот вам заверенная выписка, ваша канцелярия получила докладную записку за подписью Даурена Ержанова и Нурке Ажимова. Смотрите, графа «содержание»: «О геологической разведке в Жаркынском ущелье». Теперь вам ясно, что не все следы утеряны. Где эта докладная?

Еламан пожал плечами.

— Не знаю, не помню.

Наступило молчание.

— Слушайте, Еламан, — сказал наконец Жариков, — я ведь думал, что вы умнее. Вы понимаете, что происходит? Следы привели нас к вам вплотную, и мы вас уже не оставим. Вы будете отвечать, и не по закону тех времен, а по нашему сегодняшнему закону. Вы и ваш проклятый Харкин. Я даю вам последний шанс, покайтесь, загладьте свою вину хотя бы частично. Расскажите все честно. Вы уничтожили эти бумаги?

— Я уже вам сказал, — ответил Еламан, — я ничего не знаю и ничего не трогал. Что ж касается всего остального, то, дорогой генерал, я работал на победу, и страна победила. С меня хватит. Больше я ничего не хотел и не хочу.

— Ой господи, страна победила! — вздохнул Жариков. — Из-за вас она пришла, победа? Сколько лишней крови вы, харкины и курмановы, прибавили к неизбежной. Насколько легче было бы победить, если бы не вы. Ладно, не об этом разговор. Разговор идет о том, что вы до сих пор еще стараетесь пакостить, что вы так ничего и не поняли за эти десятки лет?! До сих пор вы все двери предпочитаете открывать воровскими отмычками, а не ключами. Ну ладно, тут вы скажете, что, во-первых, вы были только орудием, а действовали совсем другие люди, и, во-вторых, что тогда вы были убеждены в том-то и в том-то, и если делали зло, то не ведая, что творите, так? Я бы мог вам на это, конечно, ответить, что не только вы были орудием, но и сами других людей превращали в свои слепые орудия.

— Вы можете привести примеры? — спросил Еламан. Ему страстно хотелось, чтобы Жариков назвал сейчас Ажимова. Вот тогда бы разговор сразу принял другой оборот, но Жариков спокойно ответил:

— Пока воздержусь. Я только хочу спросить:— хотите вы перейти на настоящий человеческий путь или нет?

— Я на нем и стою, — усмехнулся Еламан.

— Тогда кончим, — сказал Жариков и поднялся, — но помните: вы оттолкнули руку, которую я вам протягивал.

...Осенние заморозки ударили внезапно. Вслед за холодными дождями вдруг выпал пушистый обильный снег. Работы прекратились. Сезонники получили расчет. Остались только специалисты. И Нурке и Даурен понимали, что настала пора полного открытия расчета. И Ажимов затаился перед последней схваткой. Она должна была вот-вот наступить.

Как раз в это время Еламан выехал в Алма-Ату. Ему крайне необходимо было посоветоваться с давнишним другом и покровителем и решить, как следует вести себя в дальнейшем.

А в тот вечер Харкин сидел за столом и бросал карты. Ему опять вчера не повезло, и он оставил что-то около пяти рублей. Деньги не такие уж и большие, но если подумать, что он проиграл и вчера, и позавчера, и еще на той неделе, а до пенсии осталось еще — ого-го! — полмесяца, то есть почему быть не в себе. А тут еще жена!.. Вчера она сказала, что не зря его, ханыгу, уволили в отставку. В общем, он был очень расстроен. В это время дочка и сказала ему, что пришел Курманов. Сначала Харкин даже рассердился: нужен ему сейчас какой-то Курманов. Но потом подумал, что зря этот завхоз не ходит, значит, есть дело.

— Сейчас выйду, — сказал он дочке и собрал карты.

Еламан ждал в прихожей около вешалки. Он был в сером дорожном пыльнике.

— Здравствуйте, товарищ Курманов, — сказал Харкин, улыбаясь. — Ну хорошо, что застали. Еще пять минут — и меня бы не было. Пошел бы в подшефную школу (никакой подшефной школы у Харкина, конечно, не было), что расскажете хорошенького?

Еламан, строгий и неулыбающийся, слегка наклонил голову в знак привета и сказал:

— Если вы разрешите, я немного провожу вас.

Харкин снял с вешалки плащ и мягкую шляпу, оделся, взял палку и сказал:

— Ну, пойдемте! Минут десять у меня есть. Посидим в садике! — И пока они спускались (дом был ведомственный, пятиэтажный, с лифтом), Курманов сказал:

— Позавчера меня третий раз вызвал наш начальник — генерал Жариков.

— Ну и что? — спросил Харкин.

— Спрашивал о вас, — ответил Еламан.

— О чем же?

— Да о вашей деятельности вообще...

— А что вы знаете о моей деятельности! — огрызнулся Харкин.

Еламан пожал плечами.

— Я так ему и ответил.

Харкин к подобным разговорам был приучен давно, но все равно его покоробило; он был из тех службистов, кто мог легко вмещать в себя два противоречивых начала, два абсолютно отрицающих друг друга понимания. Абсолютная, чисто кондотьерская беспринципность и бессовестность делали это совмещение даже легким. С одной стороны, как человек не полностью глупый, он совершенно ясно и точно видел и знал, что все, что он делал в последние годы, было обманом, ложью, фальсификацией, цепью нарушений и преступлений; знал он и то, что пользы от его работы нет ровно никакой, а вреда... впрочем о вреде он не думал. Не его это было дело! И в то же время (это и была другая сторона) он чувствовал себя незаменимым и необходимым, а жертв своих искренно считал врагами, и тут сомнений у него не было: раз он, подлец, меня обманывает, раз не хочет подписывать того-то и того-то, а мне это нужно, раз он, негодяй, заставляет меня, майора Харкина, проводить с ним дни, а я бы мог отлично использовать это время для себя, раз он не желает понять, что мне нужна еще одна благодарность в приказе, значит, он подлец, коварная тварь, а следовательно, враг мой и государства, которое меня поставило на это место. Но прошел сначала двадцатый съезд, потом двадцать второй, и оказалось, что ставило его на это место отнюдь не государство, а люди, и поэтому героем он ни в коем случае быть не может. Он и с этим согласился бы, но по-настоящему сбивало его с толку и даже просто травмировало другое: стали вдруг появляться люди, которых он считал уже покойниками. И наперекор всему они, однако, жили и работали. Каждое появление значило для него припадок тоскливой злобы, унизительного страха, а иногда вызова в прокуратуру. Но до каких же пор можно писать «я не знаю, я верил», — хотя всем было ясно, что он ни во что не верил и знал все. Но никогда ни один червячок не шевельнулся в его хорошо натренированной душе и ничто не зазрило его абсолютно непробиваемую совесть. Из всех чувств, которые он испытывал по этому поводу, самое сильное было сожаление, то есть, почему он был так глуп, что выпустил их живыми? Ведь возможности его в этой области были безграничны.

Вот все это он и испытал сейчас, когда слушал Еламана.

— Так чем же он интересовался еще? — спросил он.

— Да все о деле Ержанова спрашивал, — сказал Еламан, — и все о тех его бумагах.

— Странно! Мы же вам их возвратили, — пожал плечами Харкин.

— Ну да! Но они у нас в комитете раньше прошли по регистрации и исчезли и вот...

Он не докончил, потому что понял, что говорит глупость — Харкин ни в том, ни в этом случае ни при чем. Бумаги Ержанова он отдал, ничего интересного там для него не было. Из рассуждений о кембрии многого не извлечешь!

— Вот дурак, — сказал Харкин. — Бумаги! Ну насчет бумаг вы уж сами с ним решайте! А еще что?

— Комиссия! — угрюмо буркнул Еламан. — Комиссия по проверке дел экспедиции! Сидят у нас! Председатель — академик, секретарь — из народного контроля. Опять меня таскали.

— И все о том же?

— Все о том же самом!

— Та-ак! — протянул Харкин. — Та-ак! Ну-с что вам комиссия? Вы лицо подотчетное, руку в кассу не запускали...

— Нет, клянусь, — быстро сказал Еламан, — никогда! Ни одной казенной копейки, я...

— Ну так вот, чего же вам бояться? — зевнул Харкин. — А за экспедицию в ответе все те же Ажимов и Ержанов, вы то при чем, если меди нет?

— Да ведь есть медь. Есть! Есть! — страдальчески поморщился Еламан.

— Это как же? — поглядел на него Харкин и подумал: «Новое дело! Есть медь, а говорили — нету! Это что ж они меня в сообщники берут? А куда они ее раньше прятали!»

— Землетрясение, что ли, там оказывается было, — продолжал Еламан все с той же страдальческой гримасой. Большой сброс породы произошел! Вот медь на юге и ушла в землю — слои там перепутались. Вот и все. А ниже сплошь, сплошь медь!

Харкин ничего не понял, но сказал:

— А-а! Вот оно в чем... граниты! Сброс!

— Да-да, в этом. Даурен недавно привез сейсмологов. Они определили, что там произошел какой-то типичный разлом и сброс породы. Я их потом отвозил до железной дороги — они мне и рассказали все. Уже добыты образцы. То есть Даурен добыл что-то подтверждающее и сейчас разбирается, в чем дело. А медь есть, есть там.

— А! — повторил Харкин. — А-а! Вот оно что! Как говорят, у бедного Ванюшки все по дороге камушки.

Дело это уже абсолютно его не интересовало. Нашли — не нашли медь, какое его дело? Пусть уж Ержанов и Ажимов ломают себе головы. «А я бы вот их обоих снял бы и посадил бы, — подумал он быстро, — за вредительство, и не отвертелись бы. Где казенные деньги? А этого шустряка вон со службы! И без права работать на хозяйственных должностях! Вот и все!»

— И вот получается, — продолжал уныло Еламан, — прав Ержанов. Он настаивал: поиски надо продолжать, есть все признаки меди, а Ажимов сказал: нет, довольно! И так уж плакали государственные денежки.

— А денежки эти ухлопал сам Ажимов? — спросил Харкин. — Еще до Ержанова ухлопал? Да?

— Ну! — ответил Еламан сердито.

Харкин поднял голову и с любопытством поглядел на Курманова: такие ситуации он любил и уважал. Криминал был налицо. Теперь Ажимова можно привлечь, снять, заставить дать любую подписку.

— А много денег? — спросил он с любопытством.

— Много! Десятки тысяч!

— Десятки тысяч! Он хотел уходить с носом, а медь была тут же? Каюк твоему Ажимову! — с удовольствием выговорил Харкин.

И он щелкнул пальцами: ему всегда было приятно говорить это слово «ка-юк!». Ведь именно оно его и делало всемогущим.

Но Еламан поглядел на него, как на глупенького, и сказал:

— Это что же? Значит, Ажимова долой, а на его место Ержанова? Что ж хорошего? Они с генералом такой шум поднимут.

— С каким генералом? — спросил Харкин.

— Да с начальником экспедиции, генералом Жариковым. Ух, тот пес! Только крови и жаждет. Дай им подняться — они всем тут головы поотрывают. И вас затронут!

— Что? Меня? — спросил Харкин высокомерно. — Я то тут при чем, товарищ Курманов? Я этого Ержанова давненько в глаза не видел. А что брата его вызывал, ну так надо было узнать, как и что. Узнал и отпустил, сажать я его не собирался. И стращать, не больно стращал (он выговаривал «тращал»).

А сам подумал: «Посадил бы конечно, если бы он не догадался! Сбежал, пес! А подсовывал мне этого юродивого, между прочим, вот этот самый приятель! То-то он и дрожит теперь! Напомнить ему разве!?»

Еламан сидел, опустив голову.

Наступила пауза. Наконец Харкин строго кашлянул, поднялся и поправил шляпу; у него были длинные поповские волосы, да и шляпа походила на поповскую — поэтому он, проходя по улицам, чувствовал себя очень интеллектуальным, и, пожалуй бы, действительно выглядел так, если бы не плоский нос с широкими жабьими ноздрями, но все равно — зря, зря жена называла его дураком и ханыгой!

— Ну, я пошел, пожалуй, — сказал он, — уже запаздываю. А вам тревожиться незачем: есть медь, нет ее — не вашего ума дело! А Ажимов сам как-нибудь вывернется! Не маленький. Ордена имеет!

— Боюсь я за него, — задумчиво протянул Еламан, — плох он стал! Очень плох! Собой не владеет, кричит без толку. А тут еще с сыном нелады.

— А что с сыном? — живо спросил Харкин по старой памяти. Он очень любил такие истории, когда отец и сын муж и жена, брат и сестра не ладят, тут и третьему есть что делать!

— Да плохо! Очень плохо! Я же вам рассказывал. Невеста его осрамила, со свадьбы ушла, а она и есть дочь этого самого Даурена! Ей там что-то Хасен Ержанов про отца-то наплел! Ну, про всю эту историю: с пленом и то, как я его вызывал и как вы вызывали. Если все будет в их руках — беда!

«Да, — подумал Харкин, — да! Это, пожалуй, так! Они люди шустрые, а тут еще пограничник! Генерал!» И спросил:

— А что Даурен?

— А что Даурен? Даурен герой! Возвратился! Спас Ажимова от смерти на охоте! Помирил жениха с невестой! Нашел медь! Не отступил и доказал! Что еще нужно!

«Да, — подумал Харкин, — да!» И спросил:

— И что ж, он знает о том, что медь есть? Это что — официально медь найдена или так еще — одни разговорчики?

— Да пока разговорчики, — ответил Еламан. — Даурен пока ничего никому не говорил, и докладной сейсмика тоже еще нет. Вот ждем совещания.

— Ну что ж, пусть собрание и решает, — вздохнул Харкин, — общественность! Без нее нельзя! Но и вы не дремлите. Вы говорите! Что они там нашли — это еще совсем не факт! Может, об этом и разговаривать нечего! Это еще когда-когда что будет доказано. А вы свое гните! Меди нет, деньги истрачены, вот и все! Вопрос ясный! А раз ясный, то и говорить нечего: закрывай лавочку и давай казенные деньги на бочку. А денег у них сейчас нет! На этой самсологии (Харкин помнил, что это то, от чего земля трясется, но само слово не выговаривал, да и вообще никаких ученых слов не помнил), на этой самой самсологии далеко не уедешь, и пусть собрание выносит резолюцию, но не о том, что когда-то будет, а о том, что вот сейчас есть. Денег нет и меди нет — вот и все.

— Так, — сказал Еламан, — это правильно.

— И Ажимову так своему скажи. Пусть не тушуется. Никакой там самсологии! Вот и все. Пусть не стращают!

— Скажу, — ответил Еламан. — Денег нет и меди нет. Это вы правильно! Скажу! Спасибо!