Схватка

7

За два часа от Второго Саята начинаются тростниковые джунгли. Именно так здесь их и называют — джунгли. Это густейшие непроходимые и неодолимые заросли тростника вышиной с человека; тянутся они на много десятков километров и доходят до самого озера. Впрочем, они и в озеро заходят тоже, то около того берега, то вдоль этого, то посередине его тянутся зыбкие, проваливающиеся под ногами островки. Почва в них рыхлая, влажная и состоит она почти исключительно из бурых и белых корешков. Острова эти совершенно необитаемы, и даже сколько их всего, никто толком не знает. Да их и не сочтешь — этим летом они есть, а на следующее пропали бесследно. Ни охотники, ни рыбаки их не посещают. На них ни хаты не построишь, ни даже ухи не сваришь; тростник, ржавчина, рыжая и черная, вскипающая между пальцами вода поймы — это, пожалуй, и все.

Вот на такой остров, непонятно каким образом, и забралась семья кабанов. Огромный черно-рыжий секач, самка и с десяток потешных полосатых поросяток! Они ходили по острову, хрюкали, фыркали и рылись носами в грунте.

— Не иначе как был подранен и заплыл, а мамаша за ним, — сказал Даурен, опуская бинокль, — только так! Но я бы сюда, Нурке, не сунулся. Походим еще по джунглям. Еще не поздно.

Но Нурке, злой и багровый от раздражения, только передернул плечами. Ему сегодня, как нарочно, не везло. А между тем, у всех охотников была уж добыча — даже счетовод Никанор Григорьевич убил пару фазанов, а Гогошвили, возбужденный, счастливый, слегка пьяный, ходил с ружьем через плечо и клялся, что он не уйдет отсюда, пока не застрелит последнего балташинского тигра. Есть здесь такой тигр, есть. Его месяц тому назад видел дед-травоед (бог знает откуда такое прозвание появилось у смиренного старика Травнина. Он прожил в этих местах сорок лет и знал озеро километров на двести вниз), что ж касается Жарикова и Даурена, то они каждый положили по кабану и больше уж даже и не стреляли. Даурен, тот и вовсе оставил ружье в грузовике. А ему бы хоть утку, хоть серого гуся подстрелить! И этого не было! А потом он еще вдобавок осрамился. Они шли с Жариковым и Дауреном вдоль джунглей по сухому месту и тут вдруг под ногами Ажимова что-то ухнуло, фукнуло и как будто взорвалось. Он так обомлел, что даже чуть ружье не уронил и вскрикнул. И тут же увидел большого буро-красного фазана. Фазан поднялся из-за куста, свистя крыльями, пролетел дугой по оранжевому небу и опустился где-то за другим кустом. Потный от стыда — пошел охотиться, да дичи и испугался — Ажимов пробормотал:

— Я... — и тут же осекся — сказать было нечего.

Но Жариков с Ержановым сразу же заговорили о чем-то другом, и будто ничего и не видели.

Но он-то знал: они все видели и все поняли. Вот какой он охотник, вот какой он мужчина!

«Ну, врете, проклятые, я вам сейчас покажу», — подумал он, весь внутренне сжимаясь в кулак, и, не отвечая Даурену, крикнул проводнику: — Дед! Дед-травоед. Ну-ка, прокати меня на этот островок.

Он думал ехать в лодке один, с дедом, но неожиданно рядом с ним оказался и Даурен, уже с берданкой за плечами, и Жариков и даже Гогошвили («посмотрю, что у вас за плавучие острова такие. Никогда не видел, и кабанят захвачу домой парочку»). Остров оказался похожим на губку, рыжая вода с металлической радужной пленкой вскипала у них под ногами. Рос тростник, осока, мелкие незабудки и какие-то фиолетовые цветы необычайной формы, размера, нежности и раскраски. В одной из больших промоин покоилось в черной воде несколько белых водяных лилий.

«Где же кабан-то?» — подумал Ажимов. Он был почему-то убежден, что теперь он покажет всем им, что он за охотник. Они обошли весь остров. Прошел час. Кабанов нигде не было.

— Вот что, товарищи, — сказал Ажимов, останавливаясь и опираясь о ружье, — так толку не будет. Мы их только пугаем, давайте разойдемся по разным сторонам.

— Я с тобой, — шепнул Даурен.

— Нет, нет, Дауке, мне и так сегодня не везет, — попытаю счастья один, — ответил он.

Даурен хотел что-то сказать, но поглядел на Ажимова и молча отошел в сторону.

И вот что получилось дальше из-за этого проклятого деда-травоеда. Только из-за него и больше не из-за кого! Будь он тысячу раз проклят! Ажимов пробирался между тростниками. Идти было трудно, земля качалась под ним так, как будто он шел по пружинистым, прогибавшимся матрацам. Один раз он даже ухнул в какую-то яму. Он уже окончательно обессилел, когда вдруг услышал выстрел, а за ним крик Жарикова: «Что? Попал, дед?» Что ответил дед, он не расслышал. Только где-то впереди, а потом сбоку послышался треск и шум чего-то огромного. Как будто кто-то слепо ломился через заросли. Он взял ружье наизготовку и пошел в сторону этого шума. Прошел десять шагов, двадцать, сто — шум вдруг замолк, ничего и никого не было.

— Эге-ге-ге! Где вы, Нурке! — послышался где-то вблизи голос Жарикова.

Он ничего не ответил, только губу закусил.

На небольшой полянке, величиной с комнату, лежала коряга. Он сел на нее и задумался. Очень быстро темнело, и через редкий тростник он видел, как на берегу загорелся большой желтый огонь. Это развели костер, чтоб испечь фазана. Даурен научил, как это делать: ощипанную птицу обмазывают толстым слоем глины и зарывают в золу. Когда прогорит костер — жаркое будет готово. Птица печется в собственном соку.

В следующую секунду Ажимову показалось, что на него обрушилось небо. Какая-то невероятная тяжесть прижала его к земле. Он помнил только ослепительный взрыв, (вот что, наверно, значит — искры из глаз посыпались), страшную боль в боку, запах тлена и звериного смрада, от которого у него пресеклось дыхание. Зверь хрипел и катал его по земле. К счастью, дальше он ничего не помнит, кроме последнего толчка, которым и выбило у него память.

Очнулся он уже на борту машины на кошме, над ним сидел Даурен и держал его за руку. Вероятно, от этого он и пришел в себя. Он хотел поднять голову, но сразу же его затошнило, заломило в глазах, сжало виски железными тисками, и он рухнул опять на кошму.

И тут же услышал голос Дауке.

— Лежи, лежи, сейчас поедем.

— А его не растрясет по дороге? — спросил чей-то голос.

Что ответил Даурен он не знает, потому что опять впал в забытье.

Окончательно пришел он в себя на квартире. Над ним сидели Бекайдар и медсестра. Они о чем-то тихо толковали. Он поглядел на них и закрыл глаза.

— Глядит, — шепнула сестра.

— Тс, тс, тс! — произнес Бекайдар и утер глаза.

...Все полностью он узнал только через неделю. Оказывается, Даурен сразу же пошел за ним («потому и пошел, что понял — какой я охотник», — скорбно подумал он), и все время ходил, не выпуская его из виду («значит, видел и как я ухнул в пойму! И ведь ходит-то он, как шпион: ничего не услышишь»). Когда он сел на корягу, Даурен стоял за его спиной. Это и спасло Нурке. Подраненный кабан кинулся в тростники, добежал до поляны (наверное до места своего обычного стойбища) и залег там. В это время и угораздил Ажимова черт опуститься на эту корягу. Раненый зверь, увидев человека, кинулся на него, ударил в спину и подмял под себя. Опоздай бы Даурен на три минуты, и с ним было бы кончено. Но и это еще не все. Даурен, выбежав на поляну, крикнул. Кабан в неистовстве катал Ажимова по земле и все норовил повернуть его так, чтобы клыками вспороть живот. Обыкновенно, когда кричат, разъяренный кабан либо не обращает внимания, либо поднимает голову и на секунду оставляет свою жертву. Вот тогда и надлежит бить. Но этот кабан был особенный; он поглядел на Даурена и вдруг бросился к нему. У Даурена были считанные секунды, чтоб прицелиться, если бы он ошибся хоть на волос, ему бы не избежать гибели. Ничто на свете не могло бы его уже спасти. Но он подпустил зверя на пять метров и всадил ему пулю как раз в лоб. Зверь с разбегу успел еще сбить Даурена с ног, но сейчас же рухнул рядом.

— Да за подобный подвиг у нас награждали орденом, — сказал Жариков, — кончив рассказывать. — С таким человеком я вдвоем в любой рейд пошел бы. И еще «языка» привел бы.

А старый счетовод, который сидел рядом (они оба пришли поздравить Ажимова с выздоровлением), добавил:

— Это такой человек, такой человек! Скромный, мягкий, смутительный, а за друга готов жизнь отдать.

— И все понимает, — добавил Бекайдар, — все понимает. Разве другой пошел бы за тобой бродить по болотам? Для этого надо иметь умное сердце.

«Ну конечно, — подумал горько про себя Ажимов, — и тут начался культ Ержанова. Как и в годы моего студенчества! Вот бессмертный, черт! Ни одна его пила не берет!»

Очень много бумаги исписано на тему о вдохновении.

О Мочалове, играющем Гамлета, Белинским, например, создан целый труд — трактат о вдохновении. Вдохновенье озаряет и ученого, но если великий актер Мочалов не только зажигался сам, но и зажигал других и знал это, то что же может воспламенить душу ученого, перебирающего в десятый раз стопу спектрограмм? Как можно из этих серых, черных и белых полосок почерпнуть восторг творчества?! Оказывается, можно. Ведь ученый знает, во имя чего он перебирает эти скучные кусочки картона и читает эти надоедливо однообразные листочки анализов, где главное в самых разных формах слово — «нет»: «не оказалось», «не обнаружено», «отсутствует»... Ведь он-то цель понимает: цель его бессонных ночей, бесконечных исканий, не прекращающихся поражений одна — освобождение человека. «Цель всех усилий человечества — освобождение разума от власти неразумного», — сказал один старый русский философ, учитель Циолковского, и кто знает, какую роль сыграли эти или подобные этим слова в стремлении основателя космонавтики открыть человечеству дорогу в космос, приделать ему крылья, сбросить с него гнет самой могучей и универсальной силы — всемирного тяготения. И он достиг всего этого — скромный калужский учитель физики, глуховатый и подслеповатый, только потому, что поверил: это не только нужно, но еще и возможно. Вот это и было источником его вдохновенья. А неудачи... Ну что ж... «Очень редко мне приходят в голову счастливые мысли», — сказал Эйнштейн одному репортеру. «Вы спрашиваете, как я достиг этого (создал электрическую лампочку)? Очень просто, для этого мне потребовалось 99 процентов корпенья и один процент вдохновенья — вот и все», — ответил Эдиссон другому.

Бессонный труд сотни ночей ради одного радостного дня, когда вдруг вспыхивает первая искра надежды, — как хорошо знал ее Даурен Ержанов! Он увидел эту искорку перед самой войной, когда наткнулся в Жаркынском ущелье на первые несомненные признаки рудного месторождения. Он не сомневался: где-то здесь находятся залежи медных руд, но только где, где? Грянула война, и на эти вопросы оказалось некому отвечать. Даурен ушел на фронт. И вот почти через двадцать лет он держит в руках книгу Ажимова. Все его мысли приведены в систему, проиллюстрированы цифровыми таблицами, подтверждены анализами и положительными результатами поисковых работ. Да, медь есть в Жаркынском ущелье, она должна быть в Саятах, вот основной вывод, который следует сделать из этого обширного труда. Ну и что же из того, если неделю тому назад Нурке сказал, что он ошибся и меди здесь нет. Нет ее — и все.

Даурен стоит на чиевом косогоре — так называется цепь холмов и небольших сопок, которая находится километров за пятьдесят от геологического поселка. Чия здесь много и он высокий, прямой, очень зеленый и доходит до пояса. Зато невысокие горы, к которым примыкают эти холмы, совершенно голы и безлиственны. Одни красные блестящие скалы да розоватые осыпи камней. Вот и все.

Зато с юга блистает голубейшее озеро Балташы. Смотришь, смотришь на него и не поймешь, где начинается небо и кончается вода. Прохлада, безлюдье, умиротворенье. Да еще тишина! Мертвая, глухая тишина. Мейрам собирает разноцветные камешки, рядом пасутся стреноженные кони. Всходит солнце. Они приехали вечером и провели ночь под кошмами на этих склонах. Даурен встал с рассветом и успел осмотреть несколько старых заброшенных шурфов, но ни одного образца оттуда захватить не удалось, настолько ему было ясно, что меди среди них нет. Да, если смотреть на эти результаты поисков, то выходит, что Нурке прав, но в то же время Даурен убежден, что это не так.

А как эти места похожи на западный берег Тихого океана, думал он, рельеф один и тот же. Да и сопки тоже похожи. И даже камень такой же — красный, древний, растрескавшийся. Только вот тайги нет. Нет мощных таежных кедров и поднебесных сосен с тихими родниками в корнях, нет муравьиных куч, смутного шороха леса, кусучего кустарника, через который не пролезешь. Птичьих голосов и осторожного шороха в кустах тоже нет. И нет, к счастью, гнуса. Ох, какое несчастье этот гнус! Через десять минут он доводит тебя до исступления. Ты готов по земле валяться, всю кожу с себя сорвать, а в накомарнике больше получаса не продюжишь — и жарко, и душно, и пот разъедает кожу. Но те сопки действительно таили в себе то, что нам было нужно. Олово! Ценнейший военный металл. Все тогда, кто работал в поисковой партии, получили правительственные награды. Стой, а как же мы все-таки нащупали олово? Ведь и там мы долго не могли ничего обнаружить. Неудача шла за неудачей, и вот однажды...

Он остановился вспоминая.

Да, да, вот когда шурфы и неглубокие скважины канатно-ударного бурения ничего не дали, тогда он и предложил бурение глубинное: не на сто, а на двести и триста метров.

Он еще раз рассеянно посмотрел вокруг, вдруг встрепенулся! Правда, рельеф местности ничего не означает для нахождения полезных ископаемых, но то, что Даурен вокруг себя увидел, заставило его удивиться: он словно стоял на западном берегу Тихого океана, как тогда неожиданно пришло решение:

А что если попробовать искать медь и на Саяте такими же глубокими скважинами? Ну, прорубить, скажем, триста-четыреста метров?! Ведь таких скважин здесь не закладывали! Те, что были, служили иным целям и для расшифровки самого Саята практически ничего не дали. Меди не нашли. Да иначе и быть не могло. Поиски велись поверхностно. Тектоническая структура участка глубже ста метров учтена не была. А ведь совсем не исключено, что разгадка Второго Саята именно в этом. Медь искали не так, как нужно, и не там.

У Афанасия Семеновича еще остаются неосвоенные средства. Пусть он передаст их на эти новые поиски. Даурен кивнул головой, как будто после долгих споров и колебаний ему наконец удалось убедить какого-то незримого оппонента в своей правоте, и крикнул:«Мейреке, Мейреке!».

И сейчас же из-за холма показалась рыжая головенка. Мейреке ползал на четвереньках и собирал камешки.

— Ну как, Мейреке, найдем мы здесь медь — то есть не здесь, а вот там, поближе к озеру? — спросил Даурен.

Мейрам подумал и солидно ответил:

— Да вроде должны бы.

Он старался во всем походить на взрослого и говорил, как взрослый.

— Почему же ты так думаешь?

Мейреке опять подумал.

— Да вроде раньше здесь река текла. А в реке все есть: и медь, и серебро, и золото. Вы сами говорили, сколько его растворено в воде.

Даурен засмеялся.

— Э, брат, нет, того золота нам не достать. Как говорят русские: овчинка выделки не стоит. А с Саятом так: где есть медь, там золоту делать нечего. Это запомни: здесь медь и золото вместе не встречаются.

Нет, тут нужно исходить из других закономерностей: земная кора развивалась по своим особым законам, но везде эти законы одинаковы. А законам соответствуют признаки. На этом основании и существует наука, специально занимающаяся рудными месторождениями, изучающая закономерности их распределения, и называется она металлогения. Ей я занимаюсь. Вот, судя по ней, медь здесь есть, а вот где она и почему ее мы не находим — вопрос другой. На него я и стараюсь ответить.

...В поселок они вернулись с заходом солнца, и первый, кого увидели, был Бекайдар. Он сидел на камне около входа в палатку и читал какую-то толстую книгу, другая книга лежала рядом на земле. Даурен знал — Бекайдар читает «Очарованную душу» в подлиннике. Так он изучает французский язык. Непонятные слова отыскивает в словаре и записывает в особую тетрадочку. Сейчас словарь лежит на земле, а тетрадочки и вовсе нет. Значит, в нее почти уже нечего записывать. Молодец Бекайдар. Даурен сразу же полюбил этого не особенно разговорчивого, серьезного, вдумчивого парня. В первый же день, когда его привезла Дамели, — значит, что-то около двух недель назад — Бекайдар рассказал ему одну историю и этим сразу же купил старого геолога. Вот что сказал Бекайдар:

— Медь здесь, конечно, есть. И вот почему я так думаю:

Со мной в горном институте учился один парень, Сережа Верзилин. Мы с ним даже слегка дружили. Ну, во всяком случае, пару раз были на вечеринках вместе. Потом он уехал в Ленинград, поступил в ЛГУ. Я слышал, он стал историком. Передавал пару раз мне привет. И вот как-то я стою на дороге голосую — смотрю, вилик останавливается. «Вам куда?» — «В Саяты-первые». — «Садитесь». Влез я, смотрю на шофера, а это сам Сережа. Ну обнялись, конечно. «Ты сюда как?» — «А ты как?» — «Ну, я как — понятно — я же геолог». — «А я археолог и пишу работу об энолите в Казахстане». —«А с чем этот энолит кушают? Палеолит знаю, неолит знаю, мезолит знаю. Век нетесаного камня, век тесаного камня, век мелких тесаных изделий, а вот про этот твой энолит — первый раз слышу». — «А зря, у вас в Казахстане его много! Это иначе то, что раньше называлось «медный век». В Академии наук Казахстана собрана замечательная энолитическая коллекция, и половина вещей из ваших мест. Вот добыл у них археологическую карту, еду все увидеть на месте». — «Да не может быть, Сережка, — ты ошибся, говорю, — какой там медный век? Мы там уж третий год копаемся, все эту окаянную медь ищем и не находим, а ведь мы геологи». А Сережка смеется: «Ну, значит, такие уж, говорит, вы геологи. Древний человек нашел ее одной мотыгой, а вы со всеми вашими приборами ничего не можете. Вот посмотри». И, верно, вынимает из планшета и подает мне кипу фотографий. Посмотрел я: тут и бусы, и какие-то фигуры животных, и кольца, и еще много чего. И везде надписи: «Медь, медь, медь». Из находок такого-то — у меня фамилия записана, сейчас не помню — 1912 год. Большой Саят. «Какого же черта, говорю, мы-то ничего не находим». — «Не знаю, — говорит, — не так, наверно, ищете», — и больше я его не видел. Только когда был в Алма-Ате, по телефону с ним переговорили. «Ну что, спрашиваю, нашел еще что-нибудь стоящее». — «Да нет, стоящего, говорит, не нашел — тут основательные раскопки нужны, а вот на следы старой медеплавильной печи, пожалуй, наткнулся, привез образцы шлаков. Сейчас она у нас, в музее Академии. Заходи, посмотришь». Собирался я зайти, да что-то помешало. Так что медь здесь есть, Дауке. Это тверже твердого.

Поистине Бекайдар, сам того не зная, нашел самый верный и короткий путь к сердцу старого геолога. Ни один рассказ в мире не мог так заинтересовать Даурена, как этот. Он попросил повторить его еще раз и тщательно занес в записную книжку.

К сожалению, мест, где Сергей Верзилин обнаружил древние шлаки, Бекайдар не знал. Но это было уже и не столь важно. В Академии наук, конечно, можно было найти все эти сведения.

— Ну, сынок, спасибо! — сказал растроганный Даурен. — Вы сами не знаете, какую услугу мне оказали.

И к вечеру они уже перешли на «ты». Только, конечно, Даурен перешел на «ты». Бекайдар продолжал называть его на «вы», но отношения у них уже начали складываться в совершенно определенном направлении. «Вот этот красивый, черноволосый, высокий и молчаливый юноша — так решил Даурен — и есть муж моей дочери. Будущий или настоящий — это не важно. Важно, что они близкие друг другу люди, и с этим я, Даурен, обязан считаться. Обязан, если хочу, чтоб они были счастливы, чтоб мы все были счастливы: она, он, я».

...Бекайдар читал. Даурен подошел и тронул его за плечо.

— Ну, друг дорогой, — сказал он, — и терпелив же ты, я бы давно бросил этот роман — длинен, многословен, вял. Выдуман с начала до конца. Нет, не для меня все это.

Бекайдар радостно засмеялся.

— Да, такому как вы, — я сказал об этом Дамели, — Роллан вообще не может прийтись по вкусу. Вы слишком деятельны и энергичны. А вот моему отцу этот роман нравится.

Даурен подошел, полистал книгу, положил ее обратно.

— А он читал ее?

— Читал!

— Читал. — Даурен снова взял книгу, — ну вот, слушай только: «Зло, причиненное живому, исправимо». Что оно действительно исправимо, а?

Бекайдар посмотрел на Даурена и опустил глаза.

— Не знаю, — сказал он. — Опять посмотрел на него, подумал и вдруг решил принять бой. — Тут ведь все зависит от сознания человека. Если человек сделал кому-то пакость и чувствует себя превосходно... Ну, конечно, этот человек ничего не стоит. Ну, а если он мучается...

— Тогда что? — спросил Даурен. — Улитка свершила какую-то гадость и мучается от этого в своей раковине. Кого это касается?

— А что же нужно? — спросил Бекайдар. — Публичное покаяние, свеча в руках, растерзанная рубаха? — Вообще, что нужно, чтоб такому человеку поверили?

— Не знаю, — сказал Даурен и бросил книжку. — Что такому человеку нужно, я не знаю.

— Ах, значит, вы...

— Значит, я никогда не был в шкуре такого человека, — резко сказал Даурен. — Во многом был грешен, а в этом нет. И ты меня об этом и не спрашивай... Тут я не советчик.

Бекайдар хотел что-то сказать, но подошла Дамели (она приехала вместе с Бекайдаром), и разговор прекратился.

А вечером заявился Жариков. Он распахнул полы палатки и остановился. Необычайная картина представилась ему. За столом сидели трое: Дамели, Бекайдар и Даурен. Весь стол был заставлен крошечными деревянными фигурками животных: здесь были лось, глухарь, лисица, лебедь с расправленными крыльями, кабан, медведь, рысь.

Даурен показывал Дамели рысь и говорил:

— Я назвал ее Багира. Помнишь, пантеру в «Маугли»? Мне принесли ее еще котеночком. Я ее выкормил с пальца. Она так привязалась ко мне, что всюду со мной ходила. Да вот недосмотрел — уехал, а ее убил лесник.

— Э, брат, да у тебя целый гамбургский ЦОО[7], — сказал Жариков, подходя. — Что, неужели сам все и вырезал? Чем?

— Да вот этим самым ножом, — ответил Даурен, и вынул из кармана большой садовый нож с ручкой из оленьего рога. — Вот, когда зимой выпадала свободная минута, а читать было нечего, я сидел перед печкой и резал. Ты говоришь зверинец — да у меня было их много больше, только часть раздарил, а часть растерялась. А ты что, разве был в Гамбурском ЦОО?

— Да, пришлось однажды, — ответил Жариков, усаживаясь. — Ездил я раз в американскую зону для переговоров с комендантом, а он человек вежливый, обходительный, ну захотел просветить русского медведя — вот и поехали мы с ним в этот ЦОО. Только не понравилось мне! Зверей было мало: часть сдохла, а часть, очевидно, сами сторожа слопали. — Он засмеялся. — Ладно! Надо мне с тобой поговорить. За жизнь, так сказать, поговорить.

— Ну что ж, и поговорим, — собирая со стола своих зверей, ответил Даурен, — вот, кажется, и люди кстати подходят.

И действительно, в палатку вошли еще двое — высокий блондин с румяным, полным лицом и небольшой бородкой, Васильев, и маленький черный грузин, подвижной, с орлиным носом и жесткими курчавыми волосами — Сандро Гогошвили. Оба они были начальниками отдельных отрядов.

— Дамели, дорогая, — сказал Даурен, поздоровавшись с гостями, — ты бы взяла Мереке да вышла бы прогулялась, а ты, Бекайдар, посиди. Будем говорить — это и тебя касается.

Внезапно в комнате зажегся свет, это заработал движок экспедиции.

— Да будет свет! — привычно изрек Афанасий Семенович и вынул трубку. — Я закурю у тебя, Дауке, можно?..

— Тебе, да еще из моей трубки, дорогой, всегда можно, — улыбнулся старый геолог, — это трубка не простая. В ней, наверно, не один пуд махорки побывал. Вот, кажется, и еще гостя бог посылает. Входите, входите!

Вошел счетовод экспедиции Никанор Григорьевич: энергичный, сухой старик с насквозь прокуренными усами. С его лица никогда не сходила иронически-снисходительная усмешка. Разговаривая, он всегда язвительно улыбался и щурился, хотя проще и сердечнее его наверное не было человека в экспедиции.

— Ну здравствуйте, здравствуйте, друзья, — сказал он, — что, дымите? Отлично! И я закурю! На огонек зашел. Смотрю, горит окно, на занавеске тень Афанасия Семеновича, а мне как раз его и надо. Да и тебе, Даурен Ержанович, надо бы два словца сказать.

— Вот так славно! — засмеялся Жариков. — К нему ты шел, а меня приплел так, для красного словца, чтоб обидно не было. Ну, так в чем дело, говори?

И пока старик выкладывал свои надобности, Афанасий Семенович смотрел на старого геолога и думал:

«Ведь вот всего два месяца, как этот старик появился среди нас, а ведь уже без него дня прожить невозможно. Конечно, все началось с того случая на охоте, но именно только началось, а какой он человек — простой, умный, благожелательный — люди узнали после и вот идут они к нему, идут. Кто с нуждой, кто за советом, кто просто так посидеть, чайку попить. А уходят от него все удовлетворенные, у него великое искусство разговаривать — говорит он просто, ясно, ничего не навязывая и никогда не подчеркивая своего я. А вот Нурке не такой. У него все не просто, он не говорит, а изрекает, не советует, а приказывает, и его все боятся. Уважают, конечно, но боятся. И даже родной сын чувствует себя с ним неловко. Я несколько раз замечал это».

— Ну что у вас, товарищи, с рудой? — обратился он к начальникам отрядов. — Есть она?

— Плохо, Афанасий Семенович, — ответил Гогошвили, — идет, идет руда с севера на юг и вдруг исчезает. Вот уж подлинно сквозь землю проваливается. Шестнадцать шурфов заложили — и ничего!

— А в северном направлении медь есть? — спросил Васильев. — Нет, тут что-то не так. Не может она, дойдя как раз до этой отметки, вдруг испариться. Что-то мы тут недопонимаем.

— Так что же вы предлагаете? — спросил Даурен.

— По-моему, далее отметки идти не следует, — сказал Гогошвили.

Жариков взял со стола геологическую карту и стал ее рассматривать.

— Это пометки Нурке Ажимовича, — сказал он. — И карта эта сводная. Смотрите: руда повсюду исчезает вот около этой линии! То есть, очевидно, здесь рудная зона выклинивается вот куда. Так по крайней мере думает Нурке. Он считает, что продолжать работу южнее этой отметки бесцельно, это только трата денег и труда.

Ержанов наклонился над картой.

— Денег мы и так истратили порядком, но порядком их еще и осталось. По плану мы должны были заложить тут еще пятьсот кубометров шурфов, но Нурке Ажимович склоняется к тому, чтоб перевести все работы на восточную часть Саята. Он, кажется, и вам говорил что-то подобное.

— Говорить он говорил, — ответил Жариков. — Но тогда было рано что-то говорить, работы-то только что начинались.

— Я вот что предлагаю, — сказал вдруг Даурен: — рыть не шурфы, а мелкие или глубокие скважины. Они и покажут, есть ли здесь медь или нет ее.

— Такие работы у нас в проекте не предусмотрены, — сказал Жариков.

— Но средства-то все равно остаются неосвоенными, — сказал Даурен. — Давайте их нам, Афанасий Семенович, и мы вам принесем медь.

— Да на тарелочке с голубой каемочкой, — улыбнулся Жариков. — Так, кажется, говорил Остап Бендер. — Ладно, запрошу Алма-Ату. Что уж там скажут. Ну, а теперь, товарищи, давайте пройдемся. В такой вечер грешно сидеть в комнате. Пошли, пошли на улицу, а то тут так накурено...

Ответ из Алма-Аты пришел дня через три. Даурену Ержанову были разрешены дополнительные поиски на юге Саята в районе озера Балташы и прокладка новых скважин глубинного типа.

Старый геолог поспешно выехал на новое место работы.