Сибирская жуть-4. Не будите спящую тайгу

ГЛАВА 3 Дикий Михалыч и сотоварищи

20 мая 1998 года

Еще не успело стемнеть. Роща была прозрачная, весенняя, и видно было ее почти всю, от самого ученого городка до зданий университета.

Набухали почки на березах, свистели и кричали птицы. Залитые солнцем сопки за Карой были темные, от бурого до темно-сизого. Облака выкатывались, бросали огромные тени, придавая сопкам особенно диковатый, тревожный облик.

Трудность была в том, что дикий Михалыч не знал ни английского, ни японского, и с ним на встрече был Андронов, чтобы переводить.

— У меня к вам небольшое предложение. Совсем-совсем небольшое, да, — говорил Ямиками Тоекуда. — Я хочу, чтобы вы провели свою, совсем небольшую экспедицию. Вы собираете свою группу — шесть человек, семь человек, как вам надо. Вы летите в место, которое я вам покажу. Вертолет мой, вы все только садитесь и летите. Ваша экспедиция должна продлиться недолго, неделю, да…

— А что будет искать экспедиция?

— Очень простую вещь. Такую простую, что ее заметить очень легко. Мне надо только знать — есть там эта вещь или ее там нет. Вы работаете неделю, потом звоните мне, прямо оттуда. Я даю вам сотовый телефон, он работает через спутник, искусственный спутник Земли. И за вами прилетает вертолет.

— Но все-таки что надо найти? Цель-то в чем?

— Вам надо будет взять с собой биологов. Тех, кто умеет искать животных и растения.

— Биологов я возьму. Вот хотя бы господин Андронов. Но все-таки что мы должны найти?

— Я тоже думаю, что господина Андронова необходимо с собой взять. Хорошо бы и господина Морошкина, но он как будто уже старый. Поэтому его не берите. Кстати, — спохватился Ямиками, — у вас есть хорошее оружие?

— Дробовик двенадцатого калибра — это хорошее?

— Хорошее, но не совсем. Все люди, которые полетят с вами, должны быть вооружены. Денег на это я тоже дам. Проблем с лицензией не будет?

— Часть моих людей имеет оружие. У остальных проблем не будет, не те люди. Но все-таки что же искать?

— Я вам скажу, что вы должны искать. Это вы узнаете, если полетите. Я дам вам конверт, в нем все будет написано. А оплачу вперед. Найдете вы там или нет, а получите десять тысяч долларов. За недельную прогулку.

Лицо Михалыча отражало работу мысли, сомнения, все крепнущие опасения самого разного рода.

— Это не связано с вредом вашему Отечеству, с вредом для людей, — заверил его Тоекуда.

— Очень уж все непонятно, — совсем тихо уронил Михалыч.

— Давайте так. Мы подпишем контракт. В нем будет сказано, куда и на сколько вы летите, по чьему заданию. Есть чернила, они исчезают. Вы можете подумать, я даю вам такие чернила. Это не так, но надо, чтобы вам было спокойнее, поэтому вы сами сделаете копии текста. Вы пишете письмо и сообщаете в нем все, что хотите. Вы отдаете письмо и контракт тому, кому вы доверяете, а я не знаю, кому. Если вы не появляетесь после… ну, скажем, после девятого дня, пусть этот человек примет меры к тому, чтобы известить полицию и арестовать меня. Заметьте, я ничего не говорю про сотовый телефон. А ведь вы можете звонить не только мне. Допустим, у вас опасения, что позвонить можно только мне. Хорошо! Вы уже из экспедиции звоните по сотовому телефону, кому считаете нужным, я не знаю, кому. Таким образом, я не могу подставить вас и погубить вашу группу.

— Примерно так я все равно бы и поступил. Видимо, вам очень нужна такая экспедиция, и вы всерьез готовы тратиться. Что ж! Вы делаете интересное предложение. Но очень уж оно странное. По правде говоря, мне надо хорошо подумать.

— А вы посмотрите, господин Андронов уже все решил. Вон какие знаки он вам делает.

Игорь смущенно отвел взгляд, удивляясь, нет ли еще пары глаз у Ямиками, только почему-то на затылке.

Посмеялись.

— Хорошо, я позвоню вам завтра утром.

— Нет, позвоню я вам сам. Господин Андронов остается или мне его увезти?

Игорь Андронов решил уехать домой, а господин Тоекуда сделал вид, что не заметил новых знаков и жестов, которыми обменивались ученые. Не замечал и того, как колол его Андронов по дороге, тем более колол-то он наивно и понятно.

При необходимости господин Тоекуда попросту начинал говорить по-английски так, что Андронов все равно не понимал, вставляя то японские, то филиппинские слова. А вот с улыбкой он перестарался, мудрый господин Тоекуда, коварный, как спрут и хитрый, как старый барсук, Ямиками-сан. На расспросы Игоря он изобразил улыбку такую идиотскую, такую глуповато-добродушную, что тот даже посмотрел обиженно.

Впрочем, из этих троих Андронов провел самый простой и самый приятный вечер. Доехав до дома (Тоекуда вышел у гостиницы и отправил дальше машину с «коррегой», оплатив дальнейший путь), Игорь тут же начал судорожно собирать рюкзак, чистить ружье, проверять снаряжение, а потом уселся, стал набивать и заливать парафином картечные патроны к дробовику.

Не первый год наблюдая мужа с близкого расстояния, Надежда Адронова сначала просто тихо вздыхала, а потом переправила детей к маме — благо недалеко. И стала стирать все, что может пригодиться мужу в экспедиции. По опыту Надежда знала, что подготовка к экспедиции затянется за полночь, а потом они начнут бурно прощаться, а в маленькой двухкомнатной квартире их прощания будут очень уж заметны и слышны. И что встать завтра в половине седьмого, чтобы кормить и отправлять детей после сборов в экспедицию и проводов, ей будет не очень легко.

И оба занимались пока сборами, предвкушая долгое прощание.

У других двоих участников событий вечер получился посложнее, хотя у каждого совершенно в особом роде. Этот вечер Михалыч провел, обзванивая знакомых. Среди прочих попросил зайти к себе нескольких ребят, побывавших в его экспедиции. Например, биолога-второкурсника Андрея Лисицына. Папа Андрея всю жизнь проработал лесничим, и на его счету было столько легендарных выстрелов и удивительных приключений, что Майн Рид и Купер просто лопнули бы от зависти.

А самую большую известность он приобрел, когда как-то застрелил лося и принес его на себе. Целиком. Просто взял лося на плечо и понес. Правда, в процессе подвига папа едва не ослеп он напряжения, но в его окружении замечать такие мелочи считалось просто неприличным.

Андрей тоже очень гордился папиным поступком и очень удивлялся Михалычу: тот озверел от такого легкомыслия, минут пятнадцать ходил по комнате со злой мордой, пинал мебель и орал на Лисицына-сына, что его отец, как видно, затеял кончить жизнь самоубийством да еще изувечить себя под конец. Они едва не поссорились крупно, потому что для Андрея поступок отца был подвигом, а для Михалыча — несусветной дуростью.

В той же компании оказался и Алеша Теплов, вообще-то математик, компьютерная душа, но и он вырос в экспедиции Михалыча и был в самых теплых отношениях с Андреем Лисицыным и со всеми его пятью братьями.

Пришли и двое братьев Будкиных. К старшему из них, Сереге Будкину, Михалыч питал прямо-таки неприличную слабость, потому что был Серега Будкин его первым учеником. В 1981 году юный Михалыч организовывал при Дворце пионеров свой археологический кружок и для этого ходил по школам, собирал желающих ходить в кружок юных археологов.

Первым пришедшим оказался как раз Серега Будкин. Себя он зарекомендовал человеком невероятно работящим, невероятно выносливым и неприхотливым и таким же невероятно справедливым.

Какие бы проблемы ни возникали в бесчисленных экспедициях, Серега Будкин реагировал на них достаточно просто. «Ну, елки…» — говорил он с различными интонациями, после чего решал проблему.

Одной из кличек Сереги стала Бог огня, потому что развести костер он ухитрялся где угодно, при любой погоде и из чего угодно.

Серега ездил в экспедиции прямо-таки истово, от звонка до звонка. Он был на раскопках Дружинихи, Косоголя, Кашколя, Таштыпа, Усть-Еси, Подъемной, Пакуля и многих других памятников, поселений, курганных групп и стоянок.

Через несколько лет подрос его младший брат Миша и тоже попал в экспедицию. Внешне они различались. Миша Будкин был ниже и плотнее и не таким маниакально работящим. А по своей внутренней сути он был так же справедлив, трудолюбив, и ему так же нравились экспедиции.

Впрочем, помимо прочего, Мишу Михалыч позвал совсем не без задней мысли, как и Пашку Бродова — человека со странной судьбой. Пашка занимался биофизикой; в ней, мягко говоря, не преуспел и после многих приключений попал в компанию господина Бортко с нехорошей кличкой Ведмедь, ста двадцатью килограммами живой массы, и патологической способностью то ли видеть, то ли мысленно предвосхищать все гадости, которые затевались в недрах многотайного и многохитрого карского уголовного мира.

Там, в таинственных глубинах угрозыска, Пашка Бродов вовсе не пропал, а наоборот необычайно преуспел и даже участвовал в нескольких легендарных задержаниях, в раскрытии нескольких не менее легендарных дел и был на неплохом счету.

А Миша Будкин сначала не знал, кем бы ему стать, потом захотел стать историком и даже поступил на заочное отделение пединститута, потом родители уговорили его пойти в одну очень почтенную контору. Работать было негде, в стране творилось черт-те знает что, диплом историка не давал решительно ничего, и Миша согласился, хотя и не особенно хотел. А по прошествии трех лет (в стране творилось еще худшее, учителя разбегались, историки устраивали голодовки и сидячие забастовки) Миша проникся пониманием, что так было даже лучше, и только продолжал любить читать книжки по истории, ездить в экспедиции и общаться с Михалычем.

Еще Михалыч решил взять в поездку сына Женю — вроде бы парень подрос, пора уже брать его в серьезные дела, приучать и натаскивать.

Сборище у Михалыча состоялось как самое обычное, чуть ли не ностальгическое и чуть-чуть организационное — обсуждалось, кто поедет, что возьмет, какие сроки, где работать. Но был в этом и еще один подтекст. В предложении японца Михалыч не мог не почувствовать нельзя сказать, чтобы угрозу, но задание было, что и говорить, неординарное, а места удаленными и глухими. Он не знал ни существа задания, значит, и не знал, кому он может наступить на хвост, его выполняя. Он не знал, каково чувство юмора у злополучного японца, наконец. Он чувствовал, что задание в любой момент может вылиться решительно во что угодно, вплоть до событий совершенно непредсказуемых и ни одному разумному человеку совершенно не нужных. Надо было принимать меры. И приглашение Миши и Паши было, с точки зрения Михалыча, совсем неплохим способом эти самые меры принять. Не сообщая никому и ничего, оставаясь совершенно чистым перед заказчиком и уж тем более не впадая в грех доносительства, Михалыч тем не менее информировал о своих делах сразу два силовых ведомства. И хорошо, что сразу два!

Потому что если ведомство Бортко Михалыч мог интересовать разве что как владелец охотничьего ружья и очень проходимой машины, то уж у ревнителей идеологической чистоты он был давно и прочно на примете. Мало было дедов-прадедов, которые не только не вступали в КПСС, не только отказывались «стучать» (да еще и с плохо скрытым отвращением), но еще порой и эмигрировали! Мало этого — сам Михалыч был уличаем во множестве гадких высказываний про советскую власть, знался с эмигрантами, вступил в НТС[1] , сбежал из комсомола, как только представилась возможность, а от стукачей и агентов влияния империализма бежал, как персонаж русского фольклора по слухам, бегает от ладана.

Сто раз ему говорилось, что, мол, все позади и никто никакой такой идеологией больше не интересуется. Если, мол, и был ты на примете — успокойся, дело прошлое. Михалыч не верил, не расслаблялся и ко всем идеологическим ведомствам сохранял иронию, настоянную на презрении и, пожалуй, даже отвращении.

Ну, в эти-то дела Миша Будкин отродясь и не вникал. Он привык, что его дело — выполнять простые, понятные задания, и только. Его дело — запомнить и передать. А принимать решения будут другие люди, которые потом скажут ему, Мише, что ему делать.

А вот Паша Бродов… В его-то ведомстве думать как-то не отучали, и этот-то не раз останавливал на Михалыче задумчивый, ищущий какой-то взгляд. То ли пытался понять, какие сюрпризы может таить поиск того, не знаю чего, если идти туда, не знаю куда. То ли хотел оценить, что может скрывать сам Михалыч, откровенен ли. Однозначного мнения не складывалось, и если этот вечер Павел Бродов провел хорошо, но достаточно обычно и приятно, то вот следующее утро…

— Евгений Михалыч, мне бы с вами поговорить…

— Заходи, парень, в чем вопрос? Я вроде бы пока свободен.

— Евгений Михалыч, нам бы с глазу на глаз…

— Гм…

От этого у Бортко мгновенно взлетели вверх брови, вернее, куцые подобия бровей — уж что было, то и взлетело. Но говорили — наедине.

Павел говорил минуты три. И замолчал, совершенно не представляя себе, чего следует теперь ожидать.

Сложный, неоднозначный человек был Евгений Бортко. Не всегда было ясно, почему решает так, а не совершенно иначе. Похоже, что чего-чего могло быть в дефиците у Бортко, так это никак не информации.

Все, что рассказывал Бродов, проваливалось в мозг, отягощенный множеством подробностей, на девяносто процентов Павлу совершенно неизвестных, соединялось там с ними в неизвестных комбинациях и с неизвестными последствиями, занимая в этой системе (или помойке?) опять же место совершенно неизвестное.

С полминуты Бортко помалкивал. Опустив голову, постукивал карандашом по столу. Павел тоже молчал; тихо, прилично вздыхал. Слышно было, как жужжит муха между стеклами.

— Твой Михалыч вроде в нашу орбиту не попадал? — вдруг поднял голову Бортко.

— Что вы, он совсем другим занимается. Но вот сама эта поездка…

— Ты считаешь, сынок, твой учитель во что-то все же влип?

Бортко спросил очень участливо, но кто же поверит в участливость Бортко? Другое дело, что представить Михалыча, глотающего бриллианты перед таможенным досмотром, продающего героин или рубящего топором богатого соседа, было еще более невероятно, чем сочувствующего Бортко.

Михалыч был похож на Бортко тем, что его сознание было перенасыщено самыми разнообразными и порой самыми невероятными сведениями. Михалыч и сам мог знать не очень твердо, действительно ли садилась летающая тарелка под Пижманом или пьяные летчики чего-то малость перепутали. И правда ли, что дама-археолог из Перу родила от найденной в раскопе мумии или там тоже возникло некое искажение информации. Но к делам уголовным, к ущемлению прав и к преступлениям против личности все это не имело отношения. И не мог Бортко этого не знать, не мог. Ох, провоцировал Бортко!

— Он ни во что не влип, это точно, просто не тот человек. Но заказ ему дали странный, и непонятно зачем.

— И что ждет в квадрате, тоже непонятно, — охотно подхватил Бортко. — Тем паче, последние годы во всей Карской области вообще творится черт знает что. Эта Северная заимка, будь она неладна, какие-то американцы, какие-то японцы. Заброшенные избушки, скелеты, местные фермеры до конца оборзели, людей среди бела дня ловят.

Опять помолчали, и каждый знал, о чем они молчат.

— Ясное дело, сынок, — произнес первым Бортко. — Ты давай входи в группу Михалыча, поезжай с ним, погляди, что и как. Неделя — невеликий срок, переживем мы без тебя, перетопаем. А японца мы, не изволь сомневаться, того… Под контроль мы его, значит!

Павел поежился, немного представляя, что такое этот самый контроль.

— Значит, выдаете мандат?

— Выдаю. Давай, расследуй все, что сможешь.

И тогда, спускаясь по лестнице с рукой, занемевшей от рукопожатия Бортко, и еще долго после этого Павел не был в силах понять, что знает Бортко, что он предполагает, а что хочет узнать через Павла.

Но если проведенный Михалычем вечер и проведенное Павлом Бродовым утро и были чем-то необычны, то гораздо больше оснований считать необычным вечер, проведенный Ямиками Тоекудой.

Войдя в номер, господин Тоекуда сразу осмотрел свой чемодан, хмыкнул и некоторое время стоял в странной позе. Заложив руки за спину, господин Тоекуда ухватился каждой рукой за локоть другой руки, выгнулся и стал покачиваться на пятках. Неудобная поза для европейца, но полезная для мышц ног, для мышц спины, а кроме того, господину Тоекуде в такой позе хорошо думалось.

Постояв минуту или две, Ямиками-сан извлек из недр пиджака блеснувшую металлом плоскую коробочку чуть покрупнее пачки сигарет и что-то начал с нею делать. Раздалось тихое гудение, замигала зеленая лампочка. Сопя от напряжения, господин Тоекуда наклонился, стал вести рукой над местом выхода телефонного провода из стены. Гудение вроде усилилось. Аккуратно, с неимоверным тщанием, Ямиками провел коробочкой над проводом и, высунув от старательности язык, исследовал сам аппарат. Действовал он с неторопливостью людей, строивших террасные поля на скалах, десятилетия подряд удобрявшие их водорослями и собранными в окрестностях листьями и ветками.

Над аппаратом гул усилился, замигала красная лампочка, послышалось ритмичное попискивание. Ямиками засопел, стал описывать коробочкой круги. Та пищала и мигала. И тогда господин Тоекуда положил коробочку на стол (коробочка мгновенно замолчала) и вытащил из внутреннего кармана два еще более неожиданных предмета — какую-то подозрительную отвертку и что-то, больше всего похожее на длиннющий изогнутый ланцет. Мгновение — и телефонный аппарат уже лишился верхней крышки. Ямиками Тоекуда удовлетворенно хмыкнул, обнаружив черную отсвечивающую коробочку, которой быть здесь вовсе и не полагалось.

Опять Ямиками стоял выгнув спину и уцепившись за локти. А потом собрал аппарат, спрятал все инструменты в карманы и быстрой походкой вышел из номера. В течение примерно часа или двух господин Тоекуда гулял. Прошелся по набережной, походил по площадям, по бесчисленным «блошиным» рынкам. Активность на рынках стихала, но у господина Тоекуды не было проблем купить маленький кипятильник и несколько метров черного электрического шнура. Все это он тоже запихал в свои бездонные карманы и мирно отправился в гостиницу.

В номере гостиницы господин Тоекуда произвел действия, которые могли бы удивить любого свидетеля… только вот свидетелей и не было.

Для начала Тоекуда передвигался по номеру, беспорядочно и сильно топая. Потом господин Тоекуда стал листать свою записную книжку и, найдя номер, стал звонить.

— Зорзетта-сан? Поминис, мене торко тебя! Аааа! Аа! Я зе говорира! Я подхозу! Неее… Я до утра! Оооо-оо!

Этот глубокомысленый разговор продолжался порядка трех-четырех минут, причем почти не говорящий по-русски господин Тоекуда ухитрился рассказать публичной девке, что он был очень занят, доставал важный документ, и что он к ней придет непременно надолго. Положив трубку, господин Тоекуда снова заходил по номеру, зашумел, открыл и со звяком, лязгом, топотом захлопнул входную дверь. А потом он очень тихо присел в кресло и сидел почти неподвижно, не зажигая света. Лениво утекало время. Если бы в это время кто-то смотрел на почтенного господина Тоекуду, то этот кто-то, скорее всего, принял бы Тоекуду за нелепую статую или за куклу, которую посадили в кресло неизвестно зачем.

Перед внутренним взором Тоекуды проплывало золотое, невозвратное, давно и нежно любимое детство. Вот трехлетний голенький малыш стоит на черном, мокром от воды камне, под разлапистыми листьями растений. Ручеек срывается с трехметрового откоса, разбивается внизу, брызги летят на малыша и его деда. Солнце пробивается сквозь листья.

— А теперь эту веточку мы отрубим так, без всякого ножа!

Да, так и сказал тогда дед! И потом дед взмахнул рукой — неуловимо быстро, и оттого вдруг стало страшно. А куст дернулся, вздрогнул, и по течению поплыла ветка с листьями.

— Вот так! — улыбнулся дед. — Что ты стоишь? Повторяй!

Европейский мальчик в три года видит, как папа или дедушка взмахивают топорами и валят деревья. Он знает, что он пока маленький, он не может делать, как они. Но он знает, что придет время, и он будет так же взмахивать топором и валить толстые деревья. А Тоекуда в три года смотрел, как ручеек уносит ветку за поворот, как исчезают огненные листья в полумраке леса, между окатанными камнями и знал, что настанет момент — и он будет взмахивать рукой и отсекать ударом тугую, полную соков ветку дерева.

Тоекуда просидел в кресле несколько часов, вспоминая детство, думая о чем-то уж вовсе непостижимом. Плохо для него было одно — уж очень хотелось курить.

Тихий скрежет в замке. Такой тихий, что сначала Тоекуда решил, ему послышалось. Но нет, в замке явно что-то провернулось, лязгнуло. В отелях такого класса двери не скрипят, даже в России. Слышен был разве что тихий шелест, пахнуло другими запахами из большого гостиничного коридора. На короткое мгновение, потому что дверь тут же закрылась. Кто-то не зажигая света двигался через коридорчик мимо ванной и туалета практически бесшумно. Разве что легкое движение воздуха…

Начала отворяться дверь из коридорчика в комнату. Единственное, что успел заметить вошедший, был своего рода неимоверной скорости вихрь, метнувшийся откуда-то сбоку. Размытая скоростью масса приближалась так, что вошедший ничего не успел сообразить: серый вихрь метнулся, страшный удар, ослепительная вспышка. Он еще успел понять, что движется куда-то, теряет равновесие и даже, кажется, падает. Человек, вошедший в темную комнату, обладал и подготовкой, и опытом. И уж, конечно, был готов к любым неожиданностям. Именно к таким делам его долго и старательно готовили, и что-что, а быстро реагировать он умел достаточно хорошо. Много раз наставники объясняли ему, что самое главное — это внезапность, вряд ли они могли себе представить, что он будет лежать вот так, беспомощно распростершись на полу, и что отмычки тихо звякнут, упав из татуированной руки.

А господин Тоекуда, тихий японский толстячок, деловито и сноровисто скрутил вошедшего шнуром, залепил рот скотчем, после чего вышел в коридорчик, послушал, выглянул наружу, закрыл дверь и запер ее на два поворота ключа. Вернувшись, господин Тоекуда мгновенно раскрутил телефон, вырвал тускло блестевшую коробочку и сунул ее в карман.

А потом он тем же электрическим шнуром привязал вошедшего к кровати лицом вниз, спустил штаны и вставил в задний проход предусмотрительно купленный кипятильник. Шнур не доставал до розетки, и господин Тоекуда, поцокав языком и говоря какие-то иностранные слова, передвинул, сопя от напряжения, кровать. И только после всего этого господин Тоекуда плюхнулся в кресло, вытянул ноги и с наслаждением закурил.

Прошла минута или две, прежде чем вошедший начал подавать признаки жизни, и, в числе прочих признаков, он остановил мутный взор на желтой круглой физиономии, торчащей напротив. В числе других признаков разумной жизни были попытки напрягать мышцы, проверяя прочность вязки, и сокращение ягодичных мышц, с явной попыткой определить характер торчащего в анусе инородного тела.

Тоекуда дал вошедшему проделать все это, после чего, приблизив свою физиономию к его, произнес, как ему казалось, по-русски:

— Сисяс вы долзен будес говорить, ково посирара. Твоя почтенная бандита понимара?

Лежащий интенсивно закивал. Не потому, что он все понял, а потому, что понять очень хотел. Ну очень.

— Нет, ты не готовый есть.

Тоекуда окинул лежащего критическим взором, пришел к какому-то выводу и быстро всунул вилку кипятильника в розетку. С наслаждением затянулся и какое-то время курил, пока лежащий не начал проявлять беспокойства, не начал вертеться и мычать.

Тогда Ямиками выключил кипятильник, плюхнулся на прежнее место.

— Твоя почтенно говорира, ково твоя господина посирара… Говорира?

Лежащий опять закивал, с большой убедительностью и силой. Удовлетворенно глядя на мелкие капельки, оросившие лоб и щеки вошедшего, Ямиками Тоекуда начал отдирать скотч.

Лежащий не запирался. Рассказал, что зовут его Степан (здесь, может быть, и соврал). Следить велели такие важные люди, что он про них говорить никак не будет и японцу знать не советует. На этих людей они давно работают, он и Василий. Василий — это его подельник, работали вместе и сидели тоже вместе. Тут японец заинтересовался, и Степан долго рассказывал ему про то, что такое зона. Впрочем, языковой барьер был высок, и детали могли от Тоекуды ускользнуть.

А встречались они с этими людьми, с очень важными, очень серьезными людьми на одной квартире, тут, неподалеку. Номер квартиры? Глаза у Степана расширились так, что чуть не вылезли из орбит, а головой он мотал, словно хотел ее оторвать.

— Хоросо, ты сама решира…

Тоекуда сам себе напоминал водяного духа каппу — человечка сантиметров двадцать высотой, с тонкими ручками, комариным носом и впадиной на голове, в которую всегда налита вода. Каппу можно заставить быть своим рабом, если поймать его и вылить воду из темени. Но знающие люди не советуют иметь с ним дело, потому что они живут в горных ручьях и выходят из воды только по ночам. Каппы маленькие, но очень сильные и совершенно безжалостные. Если удавалось найти тех, кто попадался к ним в лапы, сразу становилось очевидно, что умирали люди нелегко.

С хладнокровием каппы, поймавшего человека, Тоекуда прилаживал на место скотч.

— Скажу! Скажу!

— Не-е, ты теперя не готовая есть…

И Тоекуда с наслаждением сделал несколько затяжек и только потом вынул кипятильник из мычащего, исходящего потом, изгибающегося Степана.

— Будеш говорира?

— Да…

И Степан назвал адрес, хотя и очень просил никому не говорить, что он сказал, потому что если узнают, ему конец. Сообщил он и то, что Василий сейчас мается внизу, возле гостиницы, а на квартиру они должны идти прямо сейчас. Сфотографировать все, чего не было в документах утром, и отнести пленку. А фотографировать чем? Вот этим, в кармане. Кадров в нем сколько? Шестьдесят четыре. И засвеченных нет? Нету.

Тоекуда сфотографировал лежащего Степана: общий вид, вид спереди и сзади, лицо без скотча и со скотчем.

После чего аккуратно оделся и тихо выскользнул из номера.

— Номер когда будем убирара?

— Ой, а уже нужно сегодня?!

— Соо дес не-э… е нада! Я просира, не нада убирара, и просира, чтобы никакая не входира!

Коридорная кивала и кивала, засовывая под платок зелено-серую бумажку.

— Надо средира, чтобы никакая не заходира! Кто захотера заходира, мне рассказара!

В международных отношениях особенно действует принцип: кто хочет, тот всегда поймет. Коридорная прекрасно понимала гостя, кивала и засовывала под платок еще одну такую же бумажку.

Ямиками Тоекуду вела безошибочная интуиция. В редкой толпе всяческого люда, ошивающегося у входа в гостиницу, он мгновенно заметил того, кто при его появлении внутренне напрягся, с особым ханжеством потупил очи.

К нему-то и направился Тоекуда, ухватил за руку повыше локтя, оттащил за угол здания, прижал к стенке. Василий отбивался, но не сильно, он не слишком понимал, что происходит.

— Сисяс пойдем квартира!

Глаза у Василия сделались размером с блюдечко, он рванулся было уже по-настоящему, и тут же взвыл, покрылся потом, привалился обратно к стене: Тоекуда надавил на нужное место на локте.

— Квартира 44, дом 130, урица… этот! — махнул Ямиками рукой вдоль проспекта Карлы Марлы. — Ты квартира заходира! Понимара?

Василий постепенно проникался духом ситуации. Тоекуда сфотографировал еще и его, после чего тот кротко прошествовал по нужному адресу. Характерно, что он не сделал ни малейшей попытки вырваться и убежать или же напасть на японца. Наверное, и правда «понимара».

Уже на лестнице он… нет, не оказал сопротивления. Но там он все же обернулся, шагнул было к Тоекуде с расширенными глазами, пытаясь что-то произнести… А! Вот в чем дело! Он не знал, как теперь поступать!

Тоекуда дал сигнал — мол, звони. И встал у стены, возле входа. Никак нельзя сказать, что ожидающий в квартире лейтенант не получил достаточной подготовки. Получил. Если большинству из нас, чтобы освоиться с неожиданной ситуацией, нужна примерно секунда, лейтенанту нужны были доли секунды. Для того чтобы начать действовать в новых условиях, большинству из нас нужна еще одна секунда. Лейтенант начинал действовать мгновенно. Он не принимал решений, не думал, не взвешивал шансов. На каждую нестандартную ситуацию были свои способы действовать, лейтенант их усвоил и ни в чем больше не нуждался.

Но все же были эти какие-то доли секунды, и Тоекуде их хватило. Словно кирпич обрушился на голову бедняги лейтенанта. Отрешенно смотрел на происходящее обалдевший Василий, а потом Тоекуда и его втащил в коридор и втолкнул в знакомую комнату.

Трудно сказать, для кого эти полчаса были более мучительны: для Василия или для лейтенанта. С одной стороны, это лейтенанта укладывали на столе, вставляли ему в анус кипятильник и заставляли выдавать государственные тайны. С другой стороны, Василий был уверен — живым его отсюда не выпустят. И, скорчившись, поджав колени к подбородку, старался поглубже забиться в угол, зажать уши ладонями и локтями, не быть, не слушать, не присутствовать.

Хорошо было только Тоекуде — лейтенант хоть и через пень-колоду, но все же понимал по-английски, и Тоекуда с облегчением перешел на этот язык.

Спустя менее чем полчаса Ямиками Тоекуда опять стоял, раскачиваясь с выгнутой назад спиной, с заведенными туда руками. Потом достал из внутреннего кармана диктофон, щелкнул рычажком… Из диктофона раздался голос лейтенанта, рассказывавшего, что от кого был сигнал, он не знает, а также какую информацию он должен был принести об японце полковнику, кто такой этот полковник, где живет и как выглядит. После чего сказал, почему-то по-русски:

— Твои фото резат в конверте. Будис прохо поступать — посрю фотки. Пропаду — тозе рюди посрют фотки. Посрют и это (взмах в сторону диктофона). Твоим хозяевам посрют. Тебе этого надо? — риторически спросил Тоекуда. — А не нада — не месай! — заключил Тоекуда по-русски, и перешел на английский. — Уважаемому господину не грозит никакая опасность, пока он соблюдает все, о чем мы договорились в этой почтенной комнате.

Конец этой истории хороший, и лучше всех пришлось лейтенанту. Василий, как ни трясся с перепугу, быстро развязал его и опрометью кинулся бежать. А поскольку лейтенант раскололся очень быстро, его почти не обожгло, разве что дня два были трудности в уборной… небольшие. А поскольку лейтенант нарушил присягу и никогда и никому не рассказывал, что с ним приключилось, то и никаких последствий для него эта история не имела. Никто, в том числе и полковник, никогда не узнали, как старый и толстый японец поймал лейтенанта, засунул ему кипятильник в задний проход и вынудил рассказать о полученном задании, о личности его начальника, да к тому же потребовал давать ложную информацию и не мешать японцу встречаться с теми, с кем ему было нужно.

Несколько хуже было Василию, который очень боялся… Так боялся, что даже подвывал от ужаса. Но и для него эта история не имела никаких последствий. Разве что с неделю саднил локоть.

Хуже всех пришлось Степану, который долго лежал связанный, со спущенными штанами и покрывался холодным потом, как бы кто-то не вошел.

Но Тоекуда, как только вернулся в свой номер, быстро его развязал и выпроводил вон. Ушел он на негнущихся ногах, а рубцы от шнура сходили добрую неделю, но выкрутился он легко. И даже патриотическая служба Степана и Василия на ниве помощи доблестным органам не прервалась — ведь лейтенант ничего и никому не донес. Так что Степан и Василий еще несколько лет служили Отечеству в лице лейтенантов и полковников, пока хозяева не пришли к выводу, что они уже слишком много знают, и не пристрелили их. Не сами, конечно, а руками других — таких же.