Силуэты разведки

Константин Богомазов: «Живу и помню…»

— Еще перед битвой за Берлин столица третьего рейха была разделена на районы. За каждым из них закрепили оперативную группу из сотрудников контрразведки СМЕРШ и офицеров НКВД. Активно велась разведывательная и диверсионная работа. Была также создана Центральная оперативная группа, которая координировала эту работу. Ее начальником был генерал Мельников. Я возглавлял Центральную часть этой Центральной группы и был также оперативным комендантом Берлина.

— Один из ваших друзей-сослуживцев рассказал мне о вашей бурной жизни в целом и об отдельных ее эпизодах в частности. Расскажите, пожалуйста, о сепаратных переговорах, которые по инициативе немецкой стороны вели советский генерал Чуйков и гитлеровский генерал Кребс. Вы ведь были свидетелем…

— События разворачивались следующим образом. Первого мая где-то около пяти часов утра мы располагались на окраине Берлина, в Карлсхорсте.

Звоним мне мой непосредственный начальник генерал Мельников. Говорит: «Слушай, давай быстрее поехали к Чуйкову!». А командный пункт Чуйкова был в Темпельхофе. Это аэропорт на окраине Берлина. Приехали. Чуйков говорит: «Вот прибыл к нам парламентер — генерал Кребс, начальник немецкого штаба обороны Берлина».

Кребс находился в другой комнате. Генерал Мельников, генерал Чуйков и я вышли к нему.

— Кребс был с охраной?

— С ним были два человека.

Генерал Кребс высказал такое предложение — Берлин капитулирует, но с условием, что Советский Союз даст Геббельсу возможность сформировать новое демократическое правительство. А Геббельс возглавлял оборону Берлина. К этому времени приехал и присоединился к разговору генерал Соколовский, заместитель Жукова. Соколовский, выслушав предложения Кребса, отлучился на 2–3 минуты и позвонил Жукову. Потом снова подключился к разговору.

Где-то через полчаса Соколовского пригласили к телефону. Переговорив, он сообщил нам, что о предложения Кребса доложили Сталину, и тот распорядился: капитуляцию можно принимать, но без каких-либо условий! Собственно, на этом переговоры с генералом Кребсом и прекратились.

Потом Кребс попросил провести провод к их передовой. Это буквально полкилометра. С таким расчетом, чтобы на всякий случай был канал для переговоров. Может быть, Геббельс захочет связаться. Нашим солдатам отдали приказ, чтобы они провели эту связь, и два бойца с катушкой кабеля поползли к их передовой. Но тут немцы открыли огонь, один из солдат был убит. А второй все-таки дотянул этот кабель…

В дальнейшем никаких переговоров не было. К вечеру Жуков отдал приказ, подняли три воздушные армии — и начался штурм Берлина.

— Кребса отпустили?

— Да, безусловно. После переговоров генерал Чуйков пригласил нас позавтракать.

Вдруг прибегает его адъютант и докладывает: «Товарищ генерал, на винные склады ворвалась рота, следовавшая на передовую, бронебойным снарядом пробито несколько цистерн, все пилотками пьют вино, один солдат уже утонул…».

Когда мы туда прибежали, в этом погребе вина было уже по колено. Чуйков этого командира роты начал колотить палкой…

Берлин был устлан трупами.

— Это происходило, как вы сказали, 1 мая, а в ночь с 1-го на 2-ое, как свидетельствует история, начался штурм Берлина. Чем запомнилась вам эта ночь?

— Я находился тогда в Карлсхорсте и отлично видел, что творилось вокруг… Почти на каждом метре стояли пушки и, казалось, беспрерывно палили. Земля содрогалась и горела. Город фактически был устлан трупами. Я все это видел своими глазами…

Второго мая Берлин капитулировал. Геббельс покончил жизнь самоубийством.

Утром мне позвонили из штаба 47-ой армии, что взят в плен начальник отдела абвера. И я поехал в Зименсштадт, это западная окраина Берлина, чтобы забрать его в распоряжение нашей центральной оперативной группы.

Я забрал его и сразу же поехал назад. Разговаривая в машине с этим абверовцем, я не заметил, что водитель поехал не той окружной дорогой, которой мы должны были следовать, а через центр Берлина. Причем сделал он это, как потом выяснилось, не специально, а по незнанию. Едем, и я вижу: кругом — трупы, какие-то мертвые лошади, разрушенные дома, поваленные телеграфные столбы…

Смотрю — немцы. Идут целыми взводами и складывают оружие. Абверовец говорит: «Это все. Война проиграна. Немцы капитулируют».

Водитель, при виде всего этого, потерял дар речи, остановился и сказал, что машиной управлять не сможет… Я вынужден был сам сесть за руль. И потом уже этот абверовец показывал нам дорогу, и мы буквально километра через полтора попали в свой штаб.

— Потом, в последующие дни, вы работали с доктором Кунцем, свидетелем самоубийства семьи Геббельса. Расскажите, пожалуйста, об этом…

— Третьего мая с утра мне сообщили, что к нам пришел доктор Кунц. Я, естественно, сразу же взял его на допрос. Он рассказал, что в ночь с 1 на 2 мая, после того, как Москва отказала Геббельсу в формировании нового правительства, в бункере рейхсканцелярии жена Геббельса пригласила к себе его, доктора Кунца. Он, вообще-то, зубной врач. А каждому врачу, обслуживающему тогда руководителей гитлеровской Германии, выдали ампулы синильной кислоты… Жена Геббельса попросила доктора Кунца сделать ее детям уколы морфия, чтобы они успокоились, уснули и не пережили весь ужас боя за Берлин. Детям она сказала: «Доктор вам сделает уколы, для того, чтобы вы спокойно спали». Доктор Кунц сделал эти уколы. Потом она потребовала: «Теперь берите и каждого травите!». Он говорит: «Я не могу!». Она обозвала его слюнтяем, забрала ампулы с синильной кислотой, и сама каждому из пяти своих детей клала их в рот между зубами и била под подбородок ладонью. Ампулы разбивались — и дети мгновенно умирали… Все это происходило на глазах доктора Кунца. Вскоре нашли труп жены и труп самого Геббельса.

Доктор Кунц тогда же сказал нам, что Гитлер тоже покончил жизнь самоубийством.

— И вы тогда искали труп Гитлера?

— Да. Причем в его бункер было очень трудно пробраться, потому что все входы были полностью забиты трупами и тяжелоранеными немецкими офицерами. Но все же мы сумели войти.

Помню, маленькая комнатка со спиртным. Напитки — из всех стран мира. Есть даже наша русская водка. Со мной были солдаты. Настроение у всех приподнятое — «Давай выпьем!». Но я боялся, что эти напитки могут быть отравлены. И все же в эти минуты подумал вот о чем: все, что сейчас происходит — это ведь только раз в жизни… Открыл одну бутылку, дал попробовать раненым немецким офицерам… Они выпили. Прошло полчаса. Ничего. Живы. Тогда позволил выпить и нашим ребятам.

— Знаете, мне приходилось слышать и читать самые невероятные версии о судьбе Гитлера, начиная с того, что он бежал в Латинскую Америку, и, заканчивая тем, что его тайно переправили в Москву, где он подолгу общался со Сталиным и где умер естественной смертью.

— Все это чепуха. Я участвовал в работе группы по расследованию исчезновения Гитлера. Я лично допрашивал его медсестру. Мы разыскали начальника его гаража. Нашли еще ряд свидетелей, которые четко, ясно показали: Гитлер покончил с собой. Его труп на одеялах вместе с трупом Евы Браун положили в воронку во дворе, облили бензином и сожгли. Мы нашли его обгоревшие останки, которые было очень трудно узнать.

— Но как же можно было утверждать, что это были останки именно Гитлера?

— Труп мы идентифицировали следующим образом. Из останков была изъята челюсть. Потом мы нашли дантиста, который обслуживал фюрера. В Заксенхаузене мы подобрали еще несколько подобных челюстей, и в присутствии прокурора предъявили их этому дантисту для опознания. Он тут же, без всяких колебаний, указал именно на челюсть, изъятую предположительно из трупа Гитлера и сказал: «Вот моя работа!».

Там еще были примечательные детали: у Гитлера одна нога была немножко короче другой, у него было всего одно яйцо. Короче говоря, найденные останки более чем достаточным количеств доказательств были идентифицированы как труп Гитлера.

— И как потом поступили с этими останками?

— Трупы Гитлера и Евы Браун предали земле. Непосредственно участвовал в захоронении генерал Шевченко.

Когда расследование уже было закончено — нашли политическое завещание Гитлера. Оно было немедленно направлено в Москву, а напечатано лишь в годы перестройки.

— Вы были свидетелем Акта о безоговорочной капитуляции. Как это было?

— Подписание этого исторического документа состоялось 8 мая в здании Инженерного училища в Карлсхорсте. В большом зале было два стола. Один — для советской делегации. Другой — для немецкой. Присутствовали представители СССР, США, Англии и Франции. Мы, группа офицеров советской спецслужбы, отвечали за безопасность. Синхронных перевод осуществляли переводчики НКВД под руководством генерала Короткова, бывшего резидента советской разведки в Германии.

В начале церемонии подписания Жуков довольно жестко сказал: «Ввести немецкую делегацию!». Не пригласить, а именно ввести. Когда делегацию ввели, им поднесли Акт о безоговорочной капитуляции. Его никто не зачитывал. Прочитал сам Кейтель и тут же подписал. Еще подписали два человека. Последовала команда: «Увести немецкую делегацию!». Потом Акт подписал Жуков, а за ним — американский, английский и французский представители.

Потом Жуков всех поздравил и пригласил на банкет. Я тоже присутствовал на этом торжестве. Жуков провозгласил тост, что это победа, большая заслуга… По нескольку слов сказали и представители союзников.

Интересно, что Вышинский все время подсказывал Жукову, что и как делать… Потом выступил и Вышинский. Он был тогда заместителем министра иностранных дел Молотова. И его речь была более интересной. Он сказал, что это только первый шаг к победе, что империализм будет продолжать вынашивать свои агрессивные планы. Уже немного позднее, в 1946 году, после Фултонской речи Черчилля, я вспомнил то выступление Вышинского…

— Знаю, что до 1947 года вы работали в Германии, занимались денацификацией. Прошу вас подробнее рассказать об этой работе.

— Из Союза тогда прибыла большая команда специалистов, чтобы демонтировать военное оборудование, военные заводы, забрать ценности, в частности, золото, награбленное нацистами по всему миру.

Мы же, в основном, вылавливали и отдавали под суд или же отправляли в Москву нацистских преступников. С этой целью был даже создан такой своеобразный фильтрационный лагерь. К примеру, мы допрашивали, а потом отправили в Москву того же доктора Кунца.

К нам сам пришел заместитель Геббельса по культуре. Я его тоже допрашивал, да и неоднократно просто по-человечески общался. Он очень многое нам рассказал, кто и где из нацистов мог прятаться. Потом, на Нюрнбергском процессе, его оправдали.

Когда в наших руках оказывались мелкие фигуры, с ними работали районные оперативные группы. А в Центральную группу передавали наиболее интересных типов. Я вел, к примеру, дело одной международной разведчицы. Это была бывшая жена министра международных дел одной из европейских стран, баронесса. Вторая красавица на европейском конкурсе. В то время ей был 41 год, но она была еще потрясающе красива.

— Вторая Мата Хари?

— Что-то наподобие этого. Она все нам рассказывала, за исключением одного: я никогда, утверждала она, не работала против Советского Союза.

Она дружила со многими генералами, многими послами, министрами… Знала почти всех королей, принцев. Была немецкой разведчицей, но работала и на Англию, и на Францию… Словом, это была птица того еще полета.

Я доложил генералу Серову, что работаю с такой-то. А Серов был в то время заместителем Жукова по работе в советской администрации. «Слушай, когда ты будешь ее допрашивать?»

— поинтересовался Серов. «Сегодня вечером». — «Я приеду», — говорит. И приехал. С этого общего дела у нас с Серовым начались довольно близкие отношения. Потом, когда в результате сложнейшей операции удалось схватить Николаи (это был советник Гитлера по разведке, а во время Первой мировой войны он возглавлял абвер), мы вместе с Серовым его допрашивали. Это был уже пожилой, образованный, знающий человек, бывший профессиональный разведчик, и мы два дня с ним общались. Потом его отправили в Москву. Как и красавицу-разведчицу, о которой я рассказывал.

— Как сложилась потом ее судьба, вам известно?

— Могу только сказать, что в дальнейшем она была ценнейшим сотрудником советской внешней разведки.

— И вот тогда генерал Серов забрал меня к себе. Я занял генеральскую должность, которая официально называлась начальник штаба. Но неофициально я был занят своими специфическими делами, которыми занимается любой сотрудник разведки.

Работы было очень много. Тогда же, в первое время, администрации только формировались, и в каждой провинции сидел наш генерал. Я был как бы начальник штаба Серова, и все важные вопросы решались через меня. У нас там была вилла. Я — на первом этаже, Серов — на втором. Помню такой эпизод. Ульбрихт принес список специалистов, наверное, человек на 50, тех, которые находились у нас в плену, и попросил, чтобы их освободили.

— Освободили?

— Серов так написал на этом прошении: «Нам эти специалисты тоже нужны!..»

Помню, где-то в Ростоке жил один писатель, который сотрудничал с Гитлером. Он был уже преклонного возраста, и его не арестовали. Но забрали пишущую машинку. И вот он направил Серову письмо-жалобу. Приношу ее адресату. Серов, ничего не говоря (он вообще говорил два слова в день) пишет резолюцию: «Вам уже пора умирать!»

Вот такой это был оригинал.

— Теперь, наверное, как раз подошло время рассказать о вашей встрече со Сталиным.

— Это было во время работы Постдамской конференции. Сталин жил в доме Жукова. А рядом был дом Серова, в котором жил и я. Однажды ко мне приходит мой знакомый, порученец Сталина. «Пошли порыбачим!» Я удивился: «Как? Сейчас? У меня нет снастей…». — «У меня все есть», — говорит. Там проходил «канал», и мы устроились ловить рыбу недалеко от дома, где жил Сталин. Через каждые 50 метров — охранники. Но порученцу Сталина никто не осмелился предложить рыбачить где-то подальше…

Сидим. Вдруг появилось странное чувство, что на меня кто-то смотрит. Я развернулся. Вижу — идут Сталин, Вышинский и Власик. Я, конечно, растерялся, хотя внешне профессионально сохраняю спокойствие. Автоматически встал. Стою и, в общем-то, не знаю, как себя вести. Подходят.

— Каков улов? — спросил Сталин. Я молчу, как будто у меня речь отняло. Порученец говорит:

— Да ничего нет, выловили по три штуки. Сталин с генералами постояли минуту, потом он говорит:

— Товарищи, вы посмотрите, какой может быть улов — по каналу нефть течет! Пойдемте, товарищи, эти люди ненормальные, если они ловят в такой воде!

Повернулись и ушли.

Знаете, я, наверное, неделю преодолевал шок от того, что увидел Сталина.

— Это была ваша единственная встреча с ним?

— Нет. Во время Потсдамской конференции я видел его каждый день. Но в данном случае шок был от того, что он со мной заговорил.

— Говорят, вы виделись однажды с Берия?

— Да. Получилось так. Берия приехал к Серову. Я его встретил. У меня была маленькая фотокамера, и я его сфотографировал. Потом сам сделал фотографию. Причем получилась она действительно здорово. И я, спустя пару дней, вручил ему этот снимок. Ему очень понравилось.

— Давай, — сказал Берия, — я покажу ее этим фотокорреспондентам. Пусть они увидят, как надо фотографировать.

В тот же день у меня состоялся с ним обстоятельный разговор.

— О чем?

В частности, о личном архиве Гитлера и об архивах других нацистских преступников. Берия распорядился ни американцам, ни англичанам — никому ничего не давать. Потом еще несколько раз я с ним общался во время работы Потсдамской конференции.

— Мне рассказывали, что в свое время вас звал на работу руководитель спецуправления НКВД генерал Судоплатов. Но вы отказались. Как это происходило, и с чем был связан ваш отказ?

— В Москве к Судоплатову меня привел генерал Коротков. Это была моя единственная встреча с ныне широко известным, а тогда суперзасекреченным генералом. Судоплатов произвел прекрасное впечатление — красивый, вежливый, доброжелательный.

— Я предлагаю вам работу в моем спецуправлении, — сказал Судоплатов.

— Я имею право несколько дней подумать? — спросил я.

— Пожалуйста, подумайте! Если вы согласитесь, мы будем очень рады, а вы не пожалеете! — сказал Судоплатов.

После этого неожиданного для меня разговора, я зашел к моему хорошему знакомому, руководителю контрразведки генералу Федотову, рассказал, что меня «сватает» к себе генерал Судоплатов. Федотов посоветовал: «Если есть возможность — откажись!» Люди этого спецуправления занимаются «мокрыми делами» за рубежом, и там, — говорит, — неизвестно — или ты кого-то ликвидируешь, или же сам погибнешь…»

Когда я отказался перейти в спецуправление Судоплатова, меня приглашали заместителем начальника управления «Т» — терроризм. Я тоже отказался.

— Почему?

Это управление очень серьезно относилось к анонимкам. Его сотрудникам по анонимкам приходилось ехать иногда даже на Дальний Восток, раскрывать возможные теракты.

— Как вы думаете, почему вас так активно обхаживали, предлагали разные должности?

— Дело в том, что я лично знал Абакумова, хорошо познакомился с ним, когда он как руководитель СМЕРШа баллотировался по Специальному округу группы советских войск в Германии и приезжал на встречи со своими избирателями.

— После войны, какое-то время поработав в Киеве, вы снова были направлены за границу. На этот раз в Польшу советником министра безопасности. И там, как мне рассказывали, отличились тем, что разоблачили бывшего резидента немецкой разведки в Киеве. Расскажите об этом подробнее.

— Хорошо помню этот день весны 1952 года в Варшаве. Ко мне, советнику следственного департамента министерства общественной безопасности, прибыл с докладом полковник Михеев, представитель министерства безопасности в Познаньском воеводстве. Надо сказать, тогда был заведен такой порядок: следственные дела в воеводствах о шпионаже без моей визы не реализовывались.

В общем, все было как обычно: Михеев открыл дело в отношении какого-то инженера мельничного комбината и пришел ко мне за визой. Он начал давать необходимые пояснения, как вдруг… Установочные данные фигуранта — Мильчевский Антон Иванович. Меня охватило волнение.

Работая в послевоенные годы в Киеве заместителем начальника отдела контрразведки, я хорошо знал материалы дела на немецкий разведывательный орган «Абверкоманда-102», условное наименование «Орион», действовавший в период оккупации и осуществлявший подготовку агентуры для разведки в нашем тылу. Многих выкормышей «Ориона» нам удалось тогда разыскать, и они были осуждены. Но вот резидент немецкого разведоргана Майер, он же Мильчевский Антон Иванович, Он же Чаплинский, 1885 года рождения, уроженец Житомирской области, поляк, сумел скрыться. Мы располагали данными о конкретных агентах, завербованных и направленных в разведшколу киевским разведпунктом «Ориона», который возглавлял Майер, но все попытки разыскать его закончились безрезультатно. И сейчас передо мной неожиданно оказалось дело. Но на него ли? Трудно было поверить, что разыскиваемый, зная, какой преступный хвост за ним тянется, не изменил ни фамилии, ни имени, ни отчества, даже продолжал работать по своей специальности.

— И каковы были ваши действия?

— Сразу же поручил разыскать фотографию познаньского главного инженера. Важно было убедиться, что он и Майер, внешность которого я хорошо помнил по фотографиям из дела на «Орион», — одно и то же лицо. В считанные часы фотография к нам поступила. Мне было достаточно одного взгляда, чтобы с уверенностью сказать: это Майер!

Однако следственных материалов, имевшихся в деле, которое принес Михеев, для ареста Мильчевского было недостаточно. Прошусь на прием к заместителю министра Рамковскому, а затем вместе с ним направляемся к министру Радкевичу. Объяснив ситуацию, прошу санкцию на арест и разрешение доставить Мильчевского в Варшаву.

На следующий день арестованный уже в варшавской тюрьме. Работу с ним поручили вести начальнику следственного отдела Лобановскому. Мильчевский на допросах держится твердо, выдает «железное» алиби: мол, в период оккупации Польши работал на своем комбинате, готов подтвердить это документально, в Киеве поэтому никак быть не мог. Да что том Киев! Он и на Украине никогда в своей жизни не был…

Чувствую, что Лобановский начинает нервничать, осторожно высказывается о целесообразности дальнейшей работы. И хотя мне известны подробности хода расследования, включиться в него не имею права: советникам не разрешалось непосредственно участвовать в допросах. Звоню в Киев, информирую о решении лично побеседовать с арестованным. Короче говоря, беру всю ответственность на себя, а руководство ставлю, так сказать, перед фактом.

Встречаюсь с Мильчевским. При моем появлении он заметного беспокойства не проявляет. Даже «разоблачает» меня как поляка из Львова. Примерно полчаса толкуем о том, о сем — в общем, ведем «задушевную» беседу. Чувствую, что мой визави не видит в своем собеседнике опасности. И тут я неожиданно по-украински выдаю: «А знаєте, Антоне Івановичу, вас і до цього часу пам'ятають в Києві», — и Рузу же называю по памяти ряд разоблаченных нами агентов, с которыми он лично работал. У Мильчевского на лбу крупными каплями выступил пот. Он молчит, глаз не поднимает. Я продолжаю «дожимать» ситуацию: «Мы обязаны арестовать как пособницу вашу жену — она в «Орионе» служила секретарем-переводчиком. Если не ошибаюсь, сейчас она работает в оперном театре в Вроцлаве?»

И тут Мильчевский «сломался». Признал, что он действительно Майер, что в период оккупации был в Киеве, являлся фашистским резидентом и т. д. Однако при этом постоянно подчеркивал: карательной деятельностью не занимался. Всем своим поведением, намеками на имеющиеся у него возможности и связи, заверениями в искреннем желании быть полезным Мильчевский пытался навязать нам сотрудничество.

Его признания были не только задокументированы на бумаге, но и записаны на магнитофонную пленку. Все материалы мною лично были представлены министру Радкевичу. Он дал разрешение на передачу Мильчевского КГБ СССР. А надо сказать, что Киев постоянно и настойчиво просил меня любыми путями переправить Мильчевского в Брест. Спустя три дня он уже был там.

— И что было потом?

Дальнейшая его судьба мне не известна.

— С 1959 по 1964 годы вы снова работали в ГДР, в Восточном Берлине. А это, как известно, было такое осиное гнездо — один из мировых разведцентров, откуда КГБ доставал Западную Германию и не только…

— В Западном Берлине действовали американская разведка, французская и английская. А мы работали против всех. У нас был очень сильный отдел. Главным образом мы работали против БНД — западногерманской разведки. Мы засылали к ним очень много агентов. Но наша беда заключалась в том, что разведчиков погоняли — давай, давай… А в то время в ФРГ начали вводить компьютерную систему. И с ее помощью они начали нас вычислять…

Официально моя должность называлась — старший офицер связи в Главном управлении Большого Берлина.

— Вы осуществляли контроль за спецслужбой ГДР?

— Не только осуществляли контроль, но и оказывали помощь.

— Серго Берия, сын Лаврентия Берия, наверное, первым решился публично сказать о том, что в предвоенные и в первые годы войны через Иран советские разведчики «забрасывались» в Германию. Знаю, что вы тоже какое-то время перед войной пребывали в Иране. Чем вы там занимались?

— Я тогда только начинал работать в разведке, и был еще слишком молод. Занимался там, главным образом ликвидацией бандитских групп, которые действовали в горах, нападали на наших военнослужащих.

— Вы были там в составе какой-нибудь группы?

— Я был среди солдат. Служил в Особом отделе 58-го стрелкового корпуса.

— Это в каком году?

— В 41-м. В августе мы вместе с англичанами ввели в Иран свои войска.

— Как это мотивировалось?

— Необходимостью обезопасить юг с Персидского залива. Ведь американская помощь СССР фактически вся шла через Иран.

— И это не расценивалось как оккупация?

— Это была не оккупация, а практически… оккупация.

Мы жили в горах. До этого я никогда в горах не был, альпинистского опыта не имел, и оказывался иногда просто в анекдотичных ситуациях. Ребята бросали между склонами бревно — и перебегали. А я не мог. Сажусь верхом на бревно и начинаю ползти. Но сослуживцы были опытные. Увидев эту картину, они начали делать такое — бросают бревно и тут же рядом веревку, чтобы я мог держаться. Потом я, конечно, освоился.

Так что в Иране я ликвидировал банды. А разведчиков в Германию не засылал. Я был среди тех, кого засылали…

Все это я видел…

— А как вы вообще начинали? Вы учились в каком-то закрытом специальном учебном заведении?

— Я заканчивал Харьковское пограничное училище. Но так случилось, что туда приехал их Москвы заместитель начальника отдела кадров НКВД и в числе пяти человек отобрал меня для работы в разведке. Сразу же вызвали в Москву, и я тут же получил назначение в аппарате министерства. Какое-то время должен был поработать следователем. «Вот твой кабинет, — сказали мне, — вот в шкафу — уголовные дела, арестованные — в подвале».

Тогда руководителем НКВД был назначен Берия, и многие сфабрикованные дела пересматривались, невинно осужденные люди освобождались их тюрем. А многие следователи, сфабриковавшие те уголовные дела, сами оказывались на скамье подсудимых. Я был одним из тех, кто занимался пересмотром.

Запомнился один эпизод той поры. Был такой начальник райотдела НКВД Сатыев. Он фабриковал в основном шпионские дела, посадил очень много ни в чем не повинных людей. И его за такую активную работу по борьбе с врагами народа награфили орденом Трудового Красного Знамени и назначили министром совхозов. Представляете? И вот когда мы пересмотрели все те дела, которые он сфабриковал, то с чистой совестью его арестовали и отдали под суд, который приговорил его к расстрелу.

Все как бы защищали советскую власть. Но обстановка была подходящая для реализации всех комплексов людей с садистскими наклонностями.

Все это я видел…