Симулякры и симуляция

Труп по спирали

Университет находится в процессе вырождения: не функционален в социальном плане рынка и занятости, лишен как культурной субстанции, так и конечной цели знания.

Не существует больше даже власти в собственном смысле слова: она также находится в процессе вырождения. Отсюда невозможность возврата пылающего пламени 68 года: перемена местами в постановке под вопрос знания и самой власти — взрывное противоречие знания и власти (или вскрытие их коллизии, что приводит к одному и тому же) в Университете, и сразу, путем символического заражения (более чем политическим) во всем институциональном и социальном порядке. Статья Почему социологи? отметила данный поворот: безвыходность знания, головокружение не-знания (то есть, одновременно абсурдность и невозможность аккумулировать ценность в порядке знания), оборачивается словно абсолютное оружие против самой власти, чтобы разрушить ее по тому же головокружительному сценарию освобождения. Таков эффект мая 68 года. Он невозможен сегодня, когда сама власть сбежала, вслед за знанием, став неуловимой. Лишив себя права власти. В институции, отныне неустойчивой, лишенной содержания знания, лишенной структуры власти (если не архаичный феодализм, управляющий механическим симулякром, чье предназначение ускользает от него, и чье выживание искусственно, как и выживание казарм и театров), агрессивное вторжение невозможно. И имеет смысла не больше, чем то, что ускоряет гниение, делая акцент на пародийной, симулятивной стороне игр агонизирующих знания и власти.

Забастовка производит в точности обратный эффект. Она возрождает идеал возможного университета, фикцию доступности культуры для всех (неуловимой, и которая больше не имеет смысла), она подменяет собой функционирование университета в качестве его критической альтернативы, в качестве его терапии. Она еще грезит о субстанции и о демократии знания. Впрочем, сегодня повсюду левое крыло играет эту роль: именно справедливость левых снова внушает идею справедливости, требование логики и социальной морали в разрушающемся прогнившем аппарате, теряет любое осознание собственной легитимности и почти сама отказывается функционировать. Именно левые секретируют и безнадежно воспроизводят власть, поскольку нуждаются в ней, а значит, верят в нее и воскрешают ее там, где система кладет ей конец. Система последовательно кладет конец всем своим аксиомам, все своим институциям, и последовательно реализует цели исторического и революционного левого крыла, которому не остается ничего иного кроме как воскрешать все механизмы капитала, для того, чтобы однажды их инвестировать: частную собственность в небольшое предприятие, армию в национальное величие, пуританскую мораль в мелкобуржуазную культуру, справедливость в университет — необходимо все сохранить из того, что ускользает, из того, что сама система, в своем чудовищном согласии, но также и в своем необратимом порыве, уничтожила.

Отсюда парадоксальная, но необходимая инверсия всех терминов политического анализа.

Власть (или то, что от нее осталось) больше не верит в Университет. В глубине души она знает, что он есть не более чем зона приюта и надзора для целого возрастного класса, и занимается [власть] только селекционированием — свою элиту она найдет в другом месте, или иными способами. Дипломы ничему не служат: почему она должна отказываться выдавать их, впрочем, она готова выдавать их всем — тогда зачем эта вызывающая политика, если не для того, чтобы направить свои энергии на фиктивную ставку (отбор, работа, дипломы и т. д.), на уже умерший и гниющий референт.

В процессе гниения Университет еще способен причинить много зла (гниение это символическое устройство — не политическое, но символическое, а значит пагубное для нас). Но для этого нужно было бы исходить из самого этого гниения, а не мечтать о воскрешении. Нужно было бы трансформировать это гниение в неистовый процесс, в неистовую смерть, насмешкой, вызовом, усиленной симуляцией, которая подарила бы всему обществу ритуал смерти университета в качестве модели гниения, контагиозную модель нелюбви целой социальной структуры, в которой, наконец, свирепствовала бы смерть, которую так безнадежно, в сговоре с системой, пытается предотвратить забастовка, и превращая ее всего-навсего в медленную смерть, в откладывание, которая уже даже не является больше возможным местом разрушения, агрессивной реверсии.

Именно это удалось сделать в Мае 68. В некий момент наименьшего упадка духа Университета и культуры, студенты, далекие от желания спасать мебель (воскресить потерянный объект, идеальным образом), выразили свое возражение, бросая власти вызов тотальной, немедленной смерти институции, вызов детерриториализации намного более интенсивной, чем та, которая исходила от системы, и, требуя от власти ответить на эту тотальную девиацию института знания, на это тотальное отсутствие требования накопления в определенном месте, на эту смерть, желаемую на крайний случай — не кризис университета, то не вызов, напротив, это игра системы, но смерть университета — на это власть не смогла дать ответ, если только не своим собственным крушением взамен (возможно, на мгновение, но мы это видели).

Баррикады 10 мая казались оборонительными и способными защитить территорию: Латинский квартал, старый небольшой магазинчик. Но это не правда: за этой видимостью, скрывается умерший университет, мертвая культура, чей вызов они бросали власти, и одновременно их собственная возможная смерть — трансформация в немедленную жертву, что являлось не более чем долгосрочной операцией самой системы: ликвидация культуры и знания. Они были там не для того, чтобы спасать Сорбонну, но для того, чтобы размахивать ее трупом перед другими, так же как Негры Уоттса и Детроита кичились развалинами своих кварталов, которые они сами же и подожгли.

Чем можно размахивать сегодня? Нет больше даже руин знания, культуры — сами развалины мертвы. Мы это знаем, в течение семи лет мы совершали траурный обряд по Нантеру. 68 год мертв, повторить который возможно лишь в траурном фантазме. То, что могло бы быть эквивалентно этому в символическом насилии (то есть за пределами политического) это та же самая операция, которая заставила столкнуться не-знание, гниение знания с властью — обрести эту сказочную энергию вовсе не на том же самом уровне, но на высшем витке спирали: заставить столкнуться не-власть, гниение власти с — с чем конкретно? Вот в чем проблема. Возможна, она не разрешима. Власть теряется, власть потеряла себя. Вокруг нас лишь манекены власти, но автоматическая иллюзия власти еще управляет социальным порядком, позади которой возрастает отсутствующий, неразборчивый ужас контроля, ужас бесповоротного кода, ничтожными терминалами которого являемся мы.

Нападать на репрезентацию также не имеет больше никакого смысла. Понятно, что все студенческие конфликты (как и, в более широком смысле, на уровне глобального общества) вокруг репрезентации, делегации власти, по той же причине, являются не более чем призрачными перипетиями, еще достаточными, тем не менее, для того, чтобы безнадежно занять авансцену. Не знаю, благодаря какому эффекту Мебиуса, но репрезентация также повернулась на саму себя, и весь логический универсум политического распадается моментально, оставляя место бесконечному пространству симуляции, в котором больше никто не является ни репрезентируемым, ни репрезентативным чего бы то ни было, где все, что аккумулируется, разаккумулируется одновременно, в котором исчез даже основной, директивный и готовый оказать помощь фантазм власти. Еще непонятный для нас, неузнаваемый универсум неблагоприятной кривой, которой наши ментальные координаты, ортогональные и простирающиеся в линейную бесконечность критики и истории, неистово сопротивляются. Тем не менее, именно там необходимо сражаться, если даже это еще имеет смысл. Мы — симулянты, мы — симулякры (не в классическом смысле «видимости»), вогнутые зеркала, излучаемые социальным, излучение, лишенное светового источника, власть без происхождения, без дистанции, и именно в этом тактическом универсуме симулякра необходимо будет сражаться — без надежды, надежда это слабая ценность, но с вызовом и исступленно. Поскольку не нужно отрицать сильное возбуждение, эманирующее от этой обессиленности всех инстанций, всех осей ценности, любой аксиологии, включая политическую. Этот спектакль, который является одновременно агонией и апогеем капитала, далеко превосходит спектакль товара, описанный ситуационистами. В этом спектакле кроется наша основная сила. Мы не находимся больше в каком-либо сомнительном или победоносном, но политическом силовом отношении с капиталом, это фантазия революции. Мы находимся в отношении вызова, соблазна и смерти с универсумом, который таковым больше не является, потому что, по правде сказать, в нем отсутствует какая-либо осевая система. Вызов, брошенный нам капиталом в бредовом состоянии — бесстыдно ликвидирующий закон прибыли, прибавочную стоимость, производительные цели, властные структуры, и обретающий, в завершении своего процесса глубокую безнравственность (но также соблазн) примитивных ритуалов деструкции, так вот этот вызов необходимо принять в бессмысленной эскалации. Капитал так же безответствен, необратим, неотвратим, как и ценность. Только ему она способна подарить фантастический спектакль своего распада — лишь призрак ценности еще витает над пустыней классических структур капитала, так же как призрак религии, десакрализованный, витает уже так долго над миром, так же как призрак знания витает над Университетом. Нам предстоит снова стать кочевниками этой пустыни, но свободными от автоматической иллюзии ценности. Мы будем жить в этом мире, обладающем для нас всей волнующей странностью пустыни и симулякра, со всей правдоподобностью живых призраков, блуждающих и симулирующих животных, которые капитал, которые смерть капитала сделала из нас — так как пустыня городов равноценна пустыне песков — джунгли знаков равноценны лесным джунглям — головокружение симулякров равноценно головокружению природы — лишь головокружительный соблазн агонизирующей системы продолжает существовать, где работа погребает работу, где ценность погребает ценность — оставляя девственное, испуганное пространство, лишенное нервных импульсов, непрерывное, как того хотел Батай, где лишь ветер приподнимает песок, где лишь ветер наблюдает за песком.

Что присутствует в политическом порядке от всего этого? Слишком мало.

Но мы должны также сражаться с сильным гипнозом, который оказывает на нас агония капитала, с мизансценой агонии, осуществляемой самим капиталом, реальными агонизирующими участниками которой мы являемся. Оцепленные симулякром ценности и призраком капитала и власти, мы намного более безоружны и беспомощны, чем тогда, когда оцеплены законом ценности и товара, поскольку система оказалась способной интегрировать свою собственную смерть, и ответственность с нас снята, а значит смысл нашей собственной жизни. Подобную высшую хитрость системы, хитрость симулякра ее смерти, благодаря чему она поддерживает нас при жизни, абсорбировав всякую возможную негативность, возможно предупредить только превосходящей хитростью. Вызов или воображаемая наука, лишь патафизика симулякров способна вытянуть нас из симулятивной стратегии системы и смертельного тупика, в которые она нас заключила.

Май 1976.