Синее море

У л ь я н о в В л а д и м и р И л ь и ч.

К р у п с к а я Н а д е ж д а К о н с т а н т и н о в н а (Н а д я).

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а — ее мать.

М и н ь к а.

П р о х о р.

В а с е н а — его жена.

С т а р к о в.

Т о н я — его жена.

К р ж и ж а н о в с к и й.

З и н а Н е в з о р о в а — его жена.

Л е п е ш и н с к и й.

О л ь г а — его жена.

Ш а п о в а л о в.

Н и к о л а й О р л о в.

Ж а н д а р м с к и й п о д п о л к о в н и к.

П л е х а н о в Г е о р г и й В а л е н т и н о в и ч.

Р о з а л и я М а р к о в н а — его жена.

З а с у л и ч В е р а И в а н о в н а.

П о т р е с о в.

А к с е л ь р о д.

Р и т м а й е р.

Ж а н д а р м (из дорожной жандармерии).

Л а в о ч н и к.

К о з е л к о в.

З ы р я н о в.

В о з н и ц а.

Б о р о д а т ы й м у ж и к.

М е л ь н и к.

П о м о щ н и к п р о к у р о р а.

П о с е т и т е л и к а ф е, к о р р е к т о р, г о р н и ч н а я.

Действие первой части происходит в Шушенском и в Минусинске, действие второй — в Женеве и в Мюнхене. Время действия — 1898—1901 годы.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Мерещится мне угол грязной, закопченной избы. И словно бы тянет оттуда невыветриваемым сивушным духом. В тусклое окно еле пробивается свет. С печи свешивается дикое лицо ж а н д а р м а.

Ж а н д а р м. Рассолу принесла?.. Ксюшка! Оглохла, чертова баба!..

Входят д в е ж е н щ и н ы, одеты по-городскому, поверх шуб закутаны в платки. Одна — молодая, в шляпке-шапочке, какие носили курсистки, шубка перетянута в талии. В руках у нее лампа с фарфоровым абажуром, завернутая в бумагу. Другая — старше, платок на голове завязан узлом.

С т а р ш а я. Здесь дорожная жандармерия?

Ж а н д а р м. Кто такие?

С т а р ш а я. Проездом в Шушенское.

Ж а н д а р м. А-а! (Спустил ноги, вставил их в валенки.) Ваши проездные документы.

С т а р ш а я. Вот.

Ж а н д а р м (подошел к оконцу, долго разглядывает бумаги). А ему как приходитесь?

М л а д ш а я. Невеста.

Ж а н д а р м. Разрешение на бракосочетание получили?

М л а д ш а я. Прошение подано.

Ж а н д а р м. Поторопитесь. Вам Уфа назначена?

М л а д ш а я. Уфа.

Ж а н д а р м. Вот то-то. А вы — в Шушенское. Нам эти штуки с невестами известны.

С т а р ш а я. Какие штуки?

Ж а н д а р м. Она знает какие. Предупреждаю: ежели не вступите в брак немедленно, то назад, в Уфу.

М л а д ш а я. То есть как это — назад? А если бумаги задержатся?

Ж а н д а р м. А нас это не касается. Надо было раньше хлопотать. Невеста!

С т а р ш а я. А вы, милостивый государь, не грубите.

Ж а н д а р м. Что?

С т а р ш а я. То, что вы слышали. Где здесь можно переночевать?

Ж а н д а р м. Тут вам не Санкт-Петербург. И не Уфа. Гостиницами не располагаем.

С т а р ш а я. Когда будет пароход?

Ж а н д а р м. На пристани спрашивайте.

С т а р ш а я. А у вас расписания нету?

Ж а н д а р м. Какое расписание? Может — завтра, может — через неделю. А до Минусинска все одно не доехать. Вода низкая.

С т а р ш а я. Так как же?

Ж а н д а р м. Доедете до Сорокина.

М л а д ш а я. Это уже не страшно, мама! Ну, от Сорокина чуть дальше, ну, оттуда верст восемьдесят, не больше… Я все это в Питере изучила…

С т а р ш а я. Легко сказать — восемьдесят верст. (Жандарму.) А лошадей-то там достать можно?

Ж а н д а р м. Не знаю, не ездил.

С т а р ш а я. Толком-то — сколько оттуда?

Ж а н д а р м. Сказано ведь, что поболе будет, чем от Минусинска. И дорога хуже.

С т а р ш а я. Что значит хуже?

Ж а н д а р м. А может, и нет ее совсем. Какая сейчас дорога — в эдакую распутицу? (Зевнул.) Слава богу, не этапом погнали, а то многие не доходят. (Приложил печати.) Вот ваши документы.

Женщины вышли, а он стал взбираться на печь.

Ксюшка! Рассол, говорю, неси!..

На просцениуме л а в о ч н и к, бородатый крестьянин саженного роста, в длинном армяке, в броднях (здешняя обувь) и блестящих галошах. Слышен разноголосый собачий лай.

Л а в о ч н и к (вглядываясь). Кто ж это там едет? Ух, язви его, никак, Бутов Алешка. С кем это он? Ха-ха! Застрял. Враз завалится. Э, нет. Выгребся. Поди ж ты, а узлов, ящиков наворотил! Кого ж это он везет? А! Две бабы. Две, две, Дормидонтыч!

Появляется К о з е л к о в, он еще не протрезвел от вчерашнего похмелья.

К о з е л к о в. Тут я. Орет ни свет ни заря.

Л а в о ч н и к. Ты вот что… Голову в ведро, обуйся и — к Ульянову. Это к нему. Живо!

К о з е л к о в. Тише, тише, без фамильярностей. Пассэ муа ле мо, лавочник!

Л а в о ч н и к. Ладно. За мной не пропадет, понял! Беги к почтарю, а от него — к ним.

К о з е л к о в. То-то вот, чуть такие дела — Козелкова! Сам бы и ходил, а меня тошнит.

Л а в о ч н и к. Сказано, опохмелка потом. Узнаешь, почему их две, а не одна, как оповещено. Не ровен час, из Минусинска прискачут. Кому отвечать? Мне. Стой! В порядок себя приведи!

К о з е л к о в. Не учи. Знаю, к кому иду. (Исчез.)

Возникает комната в доме Зырянова. На полу положена домотканая дорожка. Чисто вымыто. Стоят книги на некрашеных, самодельных полках. На столе — перевязанные стопками газеты, горки книг с закладками, рукописи. На табурете расставлены шахматы.

Входят две уже знакомые нам ж е н щ и н ы. У младшей по-прежнему в руках завернутая в бумагу лампа, но бумага уже почти совсем прорвана. Женщин сопровождает З ы р я н о в.

С т а р ш а я. А вещи-то куда, вещи куда нести?

З ы р я н о в. Сюда и нести. Никак не ждали сегодня. Владимир-то Ильич на охоте. Вот это их комната. А справа от сенцев, пожалте за мной, для вас приготовлена.

Уходит со старшей, и младшая остается одна. Снимает шубку, кладет ее на стул. Теперь она в темной кофточке с глухим воротничком, волосы подобраны в пучок. Подходит к столу, приоткрывает тетради, книги в тех местах, где виднеются закладки. Она оглядывается вокруг с улыбкой (и растерянной и счастливой) и снова склоняется над книгами. В дверях появляется м а л ь ч у г а н в огромном треухе и большущих отцовских броднях.

М а л ь ч у г а н. Книг трогать нельзя. И на столе ничего трогать нельзя.

М л а д ш а я. Не буду.

М а л ь ч у г а н. А ты кто?

М л а д ш а я. Я? Я тетя Надя, приехала к Владимиру Ильичу. А ты чей? Хозяйский?

М а л ь ч у г а н. Не. Соседский. Минька я. Миняем меня зовут.

Н а д я. Ну вот. Будем знакомы.

М и н ь к а. И газет не трогайте.

Н а д я. Хорошо, не буду.

М и н ь к а. У него свой порядок. Он раскладывает, а я перевязываю. Вы без меня не касайтеся.

Н а д я. Да что ты! Ни за что!

В дверь протискивается в о з н и ц а, на его спине — тяжелый ящик.

В о з н и ц а (Миньке). Отойди, чертяка, зашибу.

М и н ь к а. Но, но!

В о з н и ц а (Наде). Куда ставить-то?

Н а д я. А сюда и ставьте.

Возница опускает ящик на пол и уходит. Минька следует за ним.

М и н ь к а (уходя). Пойду присмотрю.

Из сеней доносятся голоса: «А это куда?» — «Нет, это не к нему. Это сюда».

К о з е л к о в (появляясь в дверях). Пардон.

Н а д я (оглянувшись). Кто это?

К о з е л к о в. Позволите?

Н а д я. Пожалуйста.

К о з е л к о в. Имею честь представиться: Артемий Дормидонтыч Козелков. Бывший учитель.

Н а д я. Учитель? (Идет к нему.) Я ведь тоже учительница. В Питере, в воскресной школе…

К о з е л к о в. Святое дело.

Н а д я. Присаживайтесь.

К о з е л к о в. Мерси.

Н а д я. Вы давно здесь?

К о з е л к о в. О!.. И вот, коллега, пришел с сочувствием. Убиенных духом пребывало здесь немало. Проживали и декабристы, и петрашевцы, друзья писателя Достоевского, и поляки-мятежники… А теперь вот — мы. Я, Владимир Ильич.

Н а д я. Вы с ним дружите?

К о з е л к о в. Одного круга люди. Одного круга. Но… разность мыслей. Он изучает, так сказать, по-книжному, по-научному, с теоретической точки зрения, а я — по жизни, мадам, с головой в неприкрашенных страданиях униженных и оскорбленных…

Н а д я (сдержанно). Понимаю.

В о з н и ц а вносит второй ящик, надвигаясь на Козелкова и оттирая его.

К о з е л к о в. Ты что, дубина? Гляделки-то открывай!

В о з н и ц а. Уж извини, Артемий Дормидонтыч! Я ненароком и зашибить могу. (Подмигнул Наде.)

К о з е л к о в. Ну, ладно, ладно… ладно…

Возница поставил ящик и ушел.

Вот с какими, вот с какими приходится жить… Прошу вас, почту вам принес.

Н а д я. Почту? Спасибо. Но позвольте! Ведь это мои телеграммы! Из Питера, потом из Красноярска…

К о з е л к о в. Ваши. Владимиру Ильичу.

Н а д я. Но как же так? Последняя телеграмма пришла сюда неделю тому назад?

К о з е л к о в. Так точно.

Н а д я. А из Питера лежит без малого месяц?

К о з е л к о в. Вот именно. Без малого месяц. (Понизив голос.) А почтарь на что? Пьяница и доносчик. Ну, он — по добровольной склонности. А вот лавочник при вас — официально, вместо станового, заседатель, называется. Такая скотина, пассэ муа ле мо, интеллигенцию ни в грош не ставит. Какие унижения приходится терпеть!

Н а д я (сухо). Идите, голубчик.

К о з е л к о в. Миль пардон. (Подошел к двери и обиделся.) Одну минуточку, прошу простить. Я к вам, собственно, по делу. Вот именно. Вы — Крупская Надежда Константиновна? Прекрасно. А кто же с вами? Кто эта другая, извиняюсь, дама?

Н а д я. Моя мать, Елизавета Васильевна. Это все?

К о з е л к о в. Все. Имею честь. (Хочет уйти, но снова наталкивается на возницу, который тащит третий ящик.) Ты что вяжешься, ты что вяжешься!.. (Вынырнув из-под ящика, исчезает в сенях.)

Ящик соскальзывает со спины возницы, и в проломы досок вываливаются книги.

В о з н и ц а. Ах ты господи!

Н а д я. Ничего, ничего. Так даже легче доставать будет.

М и н ь к а (в дверях). Вишь, сколько навезла!

В о з н и ц а. А я думал — что за приданое такое!

Н а д я (смутившись). Какое приданое…

В о з н и ц а. За всю жизнь не прочтешь!

М и н ь к а. Он прочтет.

В о з н и ц а (Наде). Уж извиняйте. Счастливо вам. Располагайтесь, отдыхайте. А коли что надо, Бутовы мы, Владимир Ильич нас знают.

Н а д я. Спасибо.

Возница ушел. Входит Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а, закуривая.

М и н ь к а. Здесь курить нельзя.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Извини, дружок, не знала.

М и н ь к а. Знайте. (Ушел.)

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а (Наде). Там тебя спрашивают.

Н а д я. Меня?

Елизавета Васильевна вышла, и в комнату вошли В а с е н а, в надеве, похожей на самодельный жакет, П р о х о р, длинный худой мужичишка, и степенный б о р о д а ч, одетый справно, в высоких охотничьих сапогах; он остановился в дверях.

В а с е н а (певуче). А мы к вам, мы вот к вам…

Н а д я. Ко мне?

В а с е н а. К вам, к вам. Баскаковы мы, Прохор и Васена, мобыть, слыхали?.. Не ко времени, конечно… Потолковать пришли…

Н а д я. Так вы, верно, к Владимиру Ильичу?

В а с е н а. Нет, к вам. Вы жена их будете?

Н а д я (смутившись). Вот… Только сегодня приехали… Да вы заходите, не стесняйтесь. Не убрано, не разобрались еще…

В а с е н а. Я и говорю — не ко времени мы…

П р о х о р. В разумении, конечно, того, что, мобыть, не бывало такого отродясь, а сам бы ни в жисть не отдал… а теперь, мобыть, о совести говорит…

Н а д я. Не пойму пока.

В а с е н а. С мельницы мы. Хозяин наш мельник, так мы у него третий год задарма…

П р о х о р. Тут, мобыть, дело-то посурьезней.

В а с е н а. А как же! Работали, работали, а он не платит, жила поганая. Сродственники, говорит. Вот и живем — ни кола ни двора, голь перекатная…

П р о х о р. Помолчи. Языком мелешь не разбери что. Тут, мобыть, ясность нужна.

В а с е н а (Наде). А я не стерпела и — к Владимиру Ильичу, по-нашему, по-бабьи… А он бумагу-то и подсказал, вроде от Проши, в суд. А ныне тот мельник с города — и к нам. С деньгами. Злой. Зачем, грит, через суд, сродственники, грит, и пошел, и пошел… Смех, ей-богу…

Н а д я. Значит, все хорошо?

П р о х о р. В разумении сказать, благодарность требуется.

Н а д я. Какая благодарность?

В а с е н а. Ежели Владимир Ильич капканчиками интересуется или какой другой снастью…

П р о х о р (мечтательно). Свистульки, к примеру, манки…

Н а д я. Какие манки? Какие капканчики?

П р о х о р. А как же, всякие, разные. На лису — это одно, а на куничку, скажем, опять же другое… Владимир Ильич охотой интересуется, а я, мобыть, в разумении вопроса…

Н а д я. Я передам, спасибо. Я обязательно передам. (И, заметив бородатого мужика, стоявшего у двери.) А вы тоже ко мне?

Б о р о д а т ы й м у ж и к. Нет, мы с ними. Из дальнего хутора мы. Из лесов. Поглядеть приехали. Уж как Владимир Ильич в энтих делах крепко берет, любо-дорого поглядеть.

Шум в сенях. Голос Зырянова: «Куда прешь, дьявол! Сказано, нет его, на охоте он!» Голос мельника: «А ну, давай в сторонку! Я те трону!»

В а с е н а и П р о х о р (в ужасе). Он! (Прячутся за стол.)

Врывается м е л ь н и к, черная борода, глаза как у цыгана.

М е л ь н и к. Где политический?

Н а д я. Что вам угодно?

М е л ь н и к. А это я ему скажу! (С размаху садится, свалив со стула книги.) Понаехали! Грамотеи! Где он?

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а (появляясь с метлой в руках). Милостивый государь, извольте не кричать и убирайтесь вон!

М е л ь н и к (вскочил). Что?

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Вон!

М е л ь н и к. Вы… барыня… не того… мы до вас не касаемся… Мы…

Елизавета Васильевна молча показывает ему на дверь, и он, струхнув, пятясь уходит. Она — за ним.

В а с е н а (вылезая из-за стола и крестясь). Пронесло!

П р о х о р. Фу-ты, батюшки! Чтоб ему околеть! Чтоб у него руки отсохли!

Слышен стук в окно. Прохор и Васена тотчас приседают. Надя подходит к окну. В окне показывается м е л ь н и к.

М е л ь н и к. Э! Барышня! Ну-ка!

Н а д я (открывая окно). Что вам еще?

М е л ь н и к. Ты вот что, передай своему… Я людям зла не желаю. Но пущай не сует нос в чужие дела. Пущай умней будет. Аблокатством-то ему заниматься запрещено. Гляди, прикинут лишний годок ссылки, а? Так что куда как лучше — по душам да по совести. Пущай сидит, не суется, а мы ему — вот!.. (Выкладывает на подоконник несколько ассигнаций.)

Н а д я. Уберите деньги! Сейчас же уберите!

М е л ь н и к. Чертов дом! (Сгреб деньги и исчез за окном.)

П р о х о р (очень расхрабрился). Мобыть, запрыгал, как селезень на солнышке!

В а с е н а (Наде). Эвон сколько шуму с нами! Так что мы пойдем. (Подошла к ней.) А что приехали — хорошо. Ой, хорошо как! И стужа, и нужда нипочем, коли вдвоем… Дай-то бог!.. Пошли, мужики!

П р о х о р. Это вот да, в разумении обстоятельств…

Они прощаются и уходят.

Б о р о д а т ы й м у ж и к (уходя, Наде). Хрупконькая, погляжу… а могешь…

Все ушли.

Н а д я (одна, про себя). Могешь?..

Входит Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Отодвинув стопку книг, кладет на стол перчатки и еще какие-то мелкие вещи.

Книг трогать нельзя.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Да, да. И курить тоже.

Н а д я. Как странно. У меня такое чувство, как будто все в этой комнате мне знакомо. У него так же было в Питере. Книги, рукописи. Интересно, с кем он здесь играет в шахматы?.. Но он очень много сделал. Когда он пишет мелко-мелко, значит, он увлечен. По-моему, больше половины книги готово. Он начал ее в тюрьме. Ты почему молчишь? А как тебе понравились его визитеры?

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Да, он человек не похожий на других.

Н а д я. Вокруг него всегда люди. Он бывает резок, а люди его любят. Может быть, потому, что он о них думает?

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Наверно.

Н а д я. Знаешь, на допросах он держался так, что они ничего узнать не могли. А ведь это касалось нас всех, кто был тогда арестован.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Да, я знаю.

Н а д я. Из тюрьмы он ухитрялся писать нам. Среди арестованных были такие, у кого не было родных. Тогда он организовывал им «невесту».

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Что?

Н а д я. Назвавшись невестой, можно было прийти на свидание, принести что нужно…

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. А, да! Штуки с невестой, как сказал тот жандарм. Но сейчас-то у вас не это?

Н а д я. Конечно, совсем другое, и ты это знаешь.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Разумеется, знаю, но я не могу не думать о том, что разлука у вас была долгой, очень долгой, и ведь ты его после ареста не видела?

Н а д я (улыбнулась). Но мне кажется, меня он видел.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Это каким же образом?

Н а д я. Помнишь, когда я каждый день надевала свою лучшую шляпку и куда-то уходила?

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Помню.

Н а д я. Это я ходила на свидание. Он написал мне из тюрьмы, что, когда его выводят на прогулку, из окна коридора виден угол Шпалерной. Он сообщил час, в какой его обычно выводят, и я стояла в этот час на углу. А знаешь, как мне он писал? Молоком.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Молоком?

Н а д я. Представь себе! Молоком над строчками книги, которую возвращал на волю. А я проявляла написанное на свечке или на лампе. Этот фокус показывала ему в детстве мама. Но написать в камере тайно было очень трудно…

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а (думая о своем). Все-таки непонятно. Насколько я понимаю, вы обо всем договорились. Ты послала ему несколько телеграмм. Значит, он знал, что мы едем и когда приезжаем, а его нет, он почему-то уехал на охоту…

Н а д я. А как здесь доставляют телеграммы? К сожалению, это нормально, и к таким недоразумениям надо привыкать.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Вы оба удивительные люди. Что бы ни случилось, у вас все хорошо или по крайней мере нормально. Вот и из тюрьмы ты писала мне записочки: «Я здорова, все идет нормально».

Н а д я. Все и шло нормально.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. А весь Питер шумел, когда курсистка Ветрова, не выдержав тюремных издевательств, сожгла себя в камере.

Н а д я. Но это был исключительный случай, мама.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Да, но он произошел в то самое время, когда ты была в одиночке и тебя таскали на допросы. И его тоже.

Н а д я. Мы были готовы к тому, что нас ждет.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. О да, я уважаю вашу выдержку. Но разве можно все построить на выдержке, на чувстве обязательства, на долге? Можно ли на этом искусственно склеить совместную жизнь?

Н а д я. Искусственно ничего нельзя склеить.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Конечно, это так, иначе разве бы ты поехала? Но ты волнуешься, нервничаешь, я вижу, и это передается мне…

Н а д я. Мама, как же я могу не волноваться? И конечно, я нервничаю. Было бы дико, если бы я была спокойна. Для меня все, все решается сейчас! Неужели это надо объяснять?

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Разумеется, нет… Но я не это хотела сказать!

Н а д я (вдруг). Ой, Володя бежит!

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а (взволнованно). Да, он, он!

Н а д я. Он бежит, распахнув куртку, как сумасшедший! Иди задержи его, чтобы я привела себя в порядок, потому что я могу сейчас заплакать, потому что я могу сказать не то, совсем не то… Иди, умоляю тебя…

Елизавета Васильевна торопливо выходит. Надя одна. И кажется, что время тянется невыносимо долго. Может быть, громко тикают деревенские ходики, как бы подчеркивая это. Потом распахивается дверь и вбегает В л а д и м и р И л ь и ч.

В л а д и м и р И л ь и ч. Надя!

Н а д я (резко повернулась к нему). Мои телеграммы! Видишь, вот мои телеграммы!..

В л а д и м и р И л ь и ч. Ах, почтарь! И ведь какая досада! Я уже представлял себе, как я выеду к тебе навстречу…

Н а д я. А вдруг мы бы разминулись?.. Ты… какой-то другой стал…

В л а д и м и р И л ь и ч. Другой? Нет! Ну, смотри — разве не такой, как был?

Н а д я. Потолстел… Честное слово, потолстел.

В л а д и м и р И л ь и ч. Еще бы! Гуляю, охочусь. Воздух — сибирский. После предварилки-то! А вот ты плохо выглядишь.

Н а д я. Ничуть. Это после дороги.

В л а д и м и р И л ь и ч. Нет, плохо, это никуда не годится!

Н а д я. Не преувеличивай, пожалуйста. Не так плохо. (Торопливо.) А как Глеб? Как Старковы?

В л а д и м и р И л ь и ч. Кржижановские по-прежнему в Теси. Это от нас совсем недалеко. С Глебом я по переписке играю в шахматы. А Старковы недавно перебрались в Минусинск. У Тони дочка родилась.

Н а д я. Дочка?

В л а д и м и р И л ь и ч (пристально смотрит на нее). Но ты-то как мне ответила?

Н а д я. Я?

В л а д и м и р И л ь и ч. Да, ты. Когда я тебе написал… Последнее письмо…

Н а д я. Сразу ответила…

В л а д и м и р И л ь и ч. Как ответила? «Женой — так женой».

Н а д я. Разве это не ответ?

В л а д и м и р И л ь и ч. Да уж…

Н а д я. Володя!..

В л а д и м и р И л ь и ч. «Женой — так женой». Пойми тут! Обидеться впору.

Н а д я. Да вот же я, здесь я! Разве это не лучший ответ?

В л а д и м и р И л ь и ч. Лучший! (Подбегает к ней.) Конечно, лучший!

Появляется М и н ь к а.

М и н ь к а. А вот и я.

Пауза.

Газеты разобрали? Перевязывать?

В л а д и м и р И л ь и ч. Завтра, Миняй, давай уж завтра. А ты что таким волком смотришь?

М и н ь к а. А я ничего.

В л а д и м и р И л ь и ч. Тебе что, тетя Надя не нравится?

М и н ь к а. По мне, жили мы без нее и жили бы, как жили.

В л а д и м и р И л ь и ч. Э, брат, а я думал, ты мне друг!

Входит Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а (Миньке). Пойдем, братец, я без тебя как без рук. Сейчас возьмемся за посуду. Надя, где у нас уложена посуда?

Н а д я. Там, где теплые вещи. На ящике пометка — четвертый.

В л а д и м и р И л ь и ч. Четвертый? А три — с книгами?

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. С книгами.

В л а д и м и р И л ь и ч. Воображаю, как вы меня проклинали! Но я-то без них погибаю. (Присел на корточки перед ящиком.) Зато теперь богач! (Смотрит на Надю.) Ноги бы поломать этому почтарю! Маринует телеграммы, и ему наплевать, что люди волнуются.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а (Наде). Какие телеграммы?

Н а д я. Мои.

В л а д и м и р И л ь и ч. А сколько книг запросто пропало!

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Вы только о книгах и писали, хоть бы слово о себе.

В л а д и м и р И л ь и ч. Э, нет. В одном из писем я подробнейше описал Шушу. (Достал одну из книг.) «Статистический временник Российской империи…».

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Описали прямо как Швейцарию.

В л а д и м и р И л ь и ч. Да ведь точно же! Вы еще увидите наши горы!

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Они отсюда не ближе, чем Монблан от Швейцарии.

В л а д и м и р И л ь и ч. А леса? А климат? Лучший в Сибири! Курорт! Вы не поверите, но я даже стихи здесь начал сочинять. «В Шуше, у подножия Саяна…» Правда, на этой строчке так и застопорилось, но все-таки…

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а (в сторону Нади). «Я здорова. Все идет нормально». Курорт.

В л а д и м и р И л ь и ч (не понял). Что?

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Я говорю, что, въезжая в вашу знаменитую Шушу, мы завязли в такой грязи, что думали, не выберемся.

В л а д и м и р И л ь и ч. Навоз, Елизавета Васильевна, навоз. И согласитесь, природа тут ни при чем. «Шестой выпуск материалов для статистики фабрично-заводской промышленности Европейской России». Ай да Надя, что за молодец! (И вдруг.) А почему ты нервничаешь?

Н а д я. Я не нервничаю.

В л а д и м и р И л ь и ч (он все время наблюдает за ней). Смотри пожалуйста! Еще и Ключевский! Сколько заплатила?

Н а д я. Двадцать пять рублей за четыре тома. У букиниста.

В л а д и м и р И л ь и ч. Так он же разбойник! Четыре целковых — красная цена.

Н а д я. Попробуй найди. Это же литографированное издание. (Встретилась с ним глазами.) Черствый книжник! Обрати внимание на лампу.

В л а д и м и р И л ь и ч. Лампу? (Встал, подбежал к столу.) Действительно… лампа. Как я сразу не заметил? Она напоминает мне детство!..

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а (Миньке). Ну, чего мы стоим? Брось газеты. У нас дел не перечесть. Пошли, пошли… (Уходит и тянет за собой Миньку.)

В л а д и м и р И л ь и ч. Совсем такая же, как была у нас в Симбирске.

Н а д я. С Маняшей выбирали.

В л а д и м и р И л ь и ч. Ты не представляешь, как это мне дорого!.. Кажется, немного успокоилась?

Н а д я. Немного успокоилась.

В л а д и м и р И л ь и ч. А это что? Перчатки?

Н а д я. Да.

В л а д и м и р И л ь и ч. Лайковые?

Н а д я. Ты же писал о них.

В л а д и м и р И л ь и ч. Разве? Ах, да. Это от комаров. Комары здесь злющие-презлющие. Волки, а не комары. Ты не боишься комаров?

Н а д я. Я ничего не боюсь.

В л а д и м и р И л ь и ч. Ничего?

Н а д я. Ничего.

В л а д и м и р И л ь и ч. И мышей не боишься?

Улыбнувшись, она отрицательно покачала головой.

Вот то-то. А жандармов?

Н а д я. Нет.

В л а д и м и р И л ь и ч. И тюрьмы?

Н а д я. Нет.

В л а д и м и р И л ь и ч. Ну… а ехать сюда? Вместо Уфы — сюда? Ведь это черт знает где! На краю света! Трусила?

Н а д я. Честно?

В л а д и м и р И л ь и ч. Честно.

Н а д я. Чуть-чуть. (Совсем тихо.) Боялась, а вдруг ты меня как-то не так встретишь…

В л а д и м и р И л ь и ч. То есть как это — не так?

Н а д я. Молчу. Но не перебивай, не перебивай меня! Я знаю, Володя, не часто у нас будет своя крыша над головой. И что впереди — неизвестно. Где будем — тоже. И будут разлуки, и, может быть, не одна, ведь так?

В л а д и м и р И л ь и ч. Так.

Н а д я. Я знаю и не боюсь.

В л а д и м и р И л ь и ч. Значит — навсегда?

Н а д я. На всю жизнь.

Зима. Вьюга, метель. В этой метели, в кружении света и снега, постепенно вырисовывается, возникает комната в шушенском доме. Слышно, как завывает вьюга, но здесь тепло, уютно. В л а д и м и р И л ь и ч сидит на низенькой табуретке и сосредоточенно подшивает валенок. Потом откладывает иглу и, аккуратно сложив листки мелко исписанной бумаги, оттягивает вторую половину подошвы и просовывает туда листки. Н а д я, стоя у конторки, пишет.

Н а д я. Я написала так: «Дорогая Лидия Михайловна! Очень беспокоит ваш ревматизм. Носите эти валенки. Они еще хорошие, хотя и не новые, а подошвы у них двойные…»

В л а д и м и р И л ь и ч. Не надо «двойные». «Подошвы подшиты кожей от сырости». Или что-нибудь в этом роде.

Н а д я. Поймет?

В л а д и м и р И л ь и ч. Она опытный конспиратор. Пиши адрес — город Астрахань.

Н а д я. Помню.

В л а д и м и р И л ь и ч. Почерк изменила?

Н а д я. Как смогла. Как будем посылать?

В л а д и м и р И л ь и ч. Оказией через Минусинск, когда поедем на Новый год.

Н а д я. Думаешь, поедем?

В л а д и м и р И л ь и ч. Непременно поедем. Разрешение обещано. Смотри, как метет. Я думаю, Кржижановский с Зиной приедут, Лепешинские, Шаповалов. Ты не представляешь, как сейчас важно нам встретиться. Пойду-ка за дровами на завтра, пока сарай не занесло. (Надевает куртку, выходит.)

Надя продолжает писать. Входит Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а, открывает дорожную корзину, что-то в ней ищет.

Н а д я. Ты не заметила, он шапку надел?

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Кажется, нет.

Н а д я. Ну вот, опять.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Понимаешь, Надя, нам надо с тобой поговорить, но лучше без него.

Н а д я. А что такое? Что-нибудь случилось?

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Потом, потом…

Возвращается В л а д и м и р И л ь и ч. Он несет охапку дров и складывает их у печки.

В л а д и м и р И л ь и ч. Мне кажется, для того чтобы понять сегодняшний день, надо вырваться мыслью далеко вперед и посмотреть оттуда. А потом отойти назад и посмотреть из прошлого. Тогда-то становится ясно, что делать и с чего начинать. А дрова здорово сырые. К утру немного подсохнут. И я коры хорошей для растопки принес.

Н а д я. А почему шапку не надеваешь? Хочешь простудиться?

В л а д и м и р И л ь и ч. А я бегом — туда и назад. Не представляешь, что делается на дворе, — сбивает с ног. Знаешь, я думал, наивная-то романтика революции кончилась. Наступило другое время. Время мысли и разума. Мы должны жить в трезвой действительности, рассчитывать каждый ход, изучать все условия борьбы. Как в шахматы.

Н а д я. Мамочка, ты куда собираешься?

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Я не хотела говорить при Владимире Ильиче, просто неловко. У нас опять не сходятся концы с концами. Мы задолжали лавочнику, на почту…

В л а д и м и р И л ь и ч. Позвольте, позвольте, как же так? Почему я не должен об этом знать?

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Вы тут ни при чем!

В л а д и м и р И л ь и ч. А я, изволите ли видеть, ухитрился еще заказать две книги наложенным платежом, не сегодня-завтра принесут.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Владимир Ильич, во всем виновата я! Опять и опять не рассчитала…

Н а д я. Потому что никогда со мной не посоветуешься.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Ну, какая ты хозяйка, Надя, смешно, право.

В л а д и м и р И л ь и ч. Нет уж. Виноват я! Я — растратчик! Назаказал книг, журналов! Разве нельзя было обойтись без «Нивы», без «Финансового вестника»?

Н а д я. К «Ниве» — приложение Тургенева. Ты так хотел.

В л а д и м и р И л ь и ч. Нет, нет! В следующий раз будем на общем совете решать, сколько и что я могу выписывать.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Разве я об этом, Владимир Ильич!

В л а д и м и р И л ь и ч. Что поделать, если меня систематически подводят! Вот смотрите — послал статью в «Новое слово», а журнал закрыли. Написал «К характеристике экономического романтизма», очень важная статья, против теорий народничества, а не печатается и не печатается. Но книгу издадут! Согласитесь, исследование о развитии российского капитализма с ссылками на официальные данные никого не испугает. А пока…

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. А пока… Уверяю вас, у нас не такое плохое положение…

В л а д и м и р И л ь и ч. Согласен. (Прищурился.) Имейте в виду — правительственные чиновники боятся нас гораздо меньше, чем прежних революционеров…

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Вы думаете?

В л а д и м и р И л ь и ч. Безусловно. Хотя бы по одному тому, что мы (патетически) не угрожаем царю бомбами и не стреляем в губернаторов!..

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Прикрой дверь, Надя.

В л а д и м и р И л ь и ч. Как вы заметили, мы и отделались-то сравнительно легко — всего тремя годами. А пока они сообразят, что мы за птицы, мы уже будем на воле. Так что надо перебиться… Что поделать, если с издательствами и журналами такая волынка…

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Нормальная волынка. Каждый из вас делает свое дело нормально — и вы, и Надя, а вот я — никуда не гожусь. И не спорьте со мной.

Н а д я. Мама!

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Что?

Н а д я (достает из укромного уголка конторки зелененькую бумажку). Вот… завалялась…

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Три рубля?

Н а д я. Хватит?

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. За глаза. И в первую очередь отдам лавочнику.

В л а д и м и р И л ь и ч. Преотлично! И лавочнику, в первую очередь лавочнику, вы совершенно правы! Но я-то?.. Хорош литератор! Ни копейки! (Комически развел руками.) Впору заняться сапожным ремеслом!

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а (смеется). Этого еще не хватало!

Н а д я (Владимиру Ильичу). Прогоришь как сапожник, прогоришь!

В л а д и м и р И л ь и ч. А вот нет! А это что? Валенок. А кто подшил? Я! А набойки на твоем башмаке?

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Как дети. (Ушла.)

В л а д и м и р И л ь и ч. Надя!

Н а д я. Что?

В л а д и м и р И л ь и ч. А откуда эти… завалявшиеся?

Н а д я. Видишь ли… Выходит статистический сборник Нижегородской губернии.

В л а д и м и р И л ь и ч. Да, да, да, да. Я всегда был уверен: если бы не Елизавета Васильевна, то мы бы давно варили суп из «Русской мысли» и закусывали статистическими сборниками Нижегородской губернии…

Н а д я (сердито). Посмотрю, как ты обойдешься без этого сборника. (Отвернулась к окну.) Вьюга! Какая вьюга!.. «Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна освещает снег летучий…» Володя, а к утру наш дом совсем занесет с крышей, и останется одно лишь окошечко… «Мутно небо, ночь мутна…»

Вьюга за окном стихает. Квартира Старковых и Кржижановских в Минусинске. И чем-то рождественским, предновогодним сразу пахнуло на нас… В углу стоит елка. Ее еще украшают и накрывают на стол — Г л е б К р ж и ж а н о в с к и й, З и н а Н е в з о р о в а, Ш а п о в а л о в, П а н т е л е й м о н Л е п е ш и н с к и й и его жена О л ь г а (в пенсне), С т а р к о в с женой Т о н е й и самый молодой из них — Н и к о л а й О р л о в.

Все празднично одеты, суетятся.

З и н а. Стульев определенно не хватит.

Т о н я. Надо положить гладильную доску.

С т а р к о в. Гениально! Два стула и гладильная доска. Подержите меня, я прикреплю звезду на верхушке. Коля, Пантелеймон, доска в кухне и там еще один стул. (Прикрепляет звезду.)

К р ж и ж а н о в с к и й (помогая ему). Елка — как в лучших домах Минусинска.

Ш а п о в а л о в. А эту вилку куда воткнуть? (Он вообще немного мрачноват.)

Т о н я. Это для рыбы.

С улицы доносится пьяное пение:

С т а р к о в. Уже! Не дождались двенадцатого часа. Давай-ка гирлянду.

О л ь г а (Тоне). У тебя очень милая блузочка. Сама шила?

Т о н я. Конечно, сама.

О л ь г а. А я не умею. В наших условиях трудновато без этого.

Т о н я. В два счета научишься. Здесь даже мужчины научились.

З и н а. Воображаю Владимира Ильича с иголкой.

Т о н я. Еще как управлялся, ты бы видела.

З и н а. И рюмок не хватает!

С т а р к о в. У Ольги должны быть медицинские банки.

Ш а п о в а л о в. Из медицинских банок я не пью.

Николай выходит и возвращается с гладильной доской, за ним идет Л е п е ш и н с к и й со стулом и табуреткой.

Н и к о л а й. Надежду Константиновну я знаю хорошо, а его видел раз и честно скажу — побаиваюсь.

Л е п е ш и н с к и й. Что так?

Н и к о л а й. Да говорят, ежели при нем скажешь чего-нибудь не то, так он разделает под орех.

Л е п е ш и н с к и й. Это бывает.

Н и к о л а й. Вот и побаиваюсь. Как будто генерал едет.

К р ж и ж а н о в с к и й. А вот мы его и встретим, как генерала! (Старкову.) Пропусти-ка, Базиль, еще эту гирляндочку, самолично склеил. Тащи чуть наверх. Еще. Вот так. Красота!

З и н а. Детство, детство, где ты?

Ш а п о в а л о в. Предрассудки все это.

З и н а. Не скажите, в традициях есть своеобразная прелесть. Чем плохо?

Н и к о л а й. Наверно, хорошо, только у нас елки не делали. На какие шиши? Семь душ, один работник.

К р ж и ж а н о в с к и й. Тихо! Бубенцы.

Все бросились к окнам.

О л ь г а. Кто-то подъехал!

Н и к о л а й. Они!

Т о н я. Ильичи! Ильичи подъехали!

К р ж и ж а н о в с к и й. Встречать, живо!

Веселая суматоха. Одни выбегают в переднюю, другие торопливо зажигают свечи на елке. Звенит колокольчик.

Голоса:

«Ух, наконец-то!»

«Сюда, сюда!»

«А мы боялись, что не доберетесь!»

«Глеб, ты?»

«Я, я, Ильич, собственной персоной!»

«Выехали — было тихо, а в поле началось…»

«Держите его, а я стащу валенки…»

В передней и у входа столпились все, так что по-прежнему приехавших не видно.

Голоса:

«А это Николай, тоже наш, питерский».

«Как же, слыхал про него. Здравствуйте!»

«Не бойся, Коль, генерал не кусается!»

Хохот.

«Глеб, укушу, если будешь щекотаться…»

«Ведите ее в комнату, она совсем замерзла…»

С т а р к о в, Т о н я и Н и к о л а й ведут Н а д ю, на ходу продолжая раскутывать навороченные под ее шубкой платки.

Н а д я. Ну, рассказывай про свою малышку, какая она?

Т о н я. Девчонка вся в меня, вот увидишь.

С т а р к о в. Не в нее, а в меня.

Т о н я. Сейчас увидишь. Что делается, Надюша! Тебя-то я еще и не видела в роли жены и хозяйки!

Н а д я. Ой, какая я хозяйка, у меня все вот так, Тоня…

Н и к о л а й. Надежда Константиновна! Неужели вы меня не признаете? Я с Путиловского. Учился у вас в воскресной школе…

Н а д я. Вы…

Н и к о л а й. Не помните! А это я вам сказал: барышня, научите меня настоящие книжки читать…

Н а д я. Кажется, вспомнила…

Н и к о л а й. Нет, нет… В синей косоворотке, в пиджаке…

Н а д я. Николай Орлов! Коля!

Н и к о л а й. Он самый! Я! Я! Только теперь у меня…

Поглаживает бородку, но тут же сконфуженно замолкает, потому что входит В л а д и м и р И л ь и ч.

В л а д и м и р И л ь и ч. У, какие конспираторы! Елка, свечечки!

К р ж и ж а н о в с к и й. А как же! Новый год — не придерутся.

С т а р к о в. Да, Новый год. И все как в лучших домах. Зажглась елка, а на углу у костра мерзнет шпик, наш вечный страж и спутник.

В л а д и м и р И л ь и ч. Откройте штору, пусть любуется.

К р ж и ж а н о в с к и й. Быть может, вынести бедняге чуточку погреться?

Ш а п о в а л о в. Ни в коем случае.

С т а р к о в. Принято единогласно. Продолжаю. Вы все знакомы, и тем не менее по долгу одного из хозяев этой квартиры начинаю торжественную часть. Компанья невеличка, але бардзо знакомита, как говорят наши друзья поляки. Прошу, Владимир Ильич, весьма уважаемый полицией господин Ульянов, не по возрасту прозванный еще в Питере — Старик, хотя я его ничуть не моложе. А это его супруга. Педагог, и у нее такой же адский характер. Кржижановский Глеб Максимилианович, по тужурке видно, что в прошлом он студент-технолог. И кроме всего прочего, поэт и шахматист, единственный из нас, который говорит нашему Старику «ты». Зина Невзорова, его жена, припомните-ка, как она ловко протаскивала листовки на фабрику Лаферм. Пантелеймон Николаевич Лепешинский, прозывался «Лапоть». Побольше бы таких лаптей нашей Расеюшке! Ольга Борисовна, их супруга, она у нас медик, строгая дама. Александр Сидорович Шаповалов, мрачноватый металлист, но и среди текстильщиков свой брат рабочий. Наш молодчага Коленька с трудом нарастил бородку, чтобы казаться старше. Моя половина — Тоня, отчества не надо, хотя она уже мамаша. И, наконец, я — Старков Василий Васильевич, играю на гитаре и прозываюсь в иных случаях по-французски — Базиль. (Кланяется.)

В л а д и м и р И л ь и ч. Не много нас, конечно. «Компания невеличка». Но все-таки собрались. И это очень важно, что собрались.

К р ж и ж а н о в с к и й. Ефимов еще должен был быть, но он болен, и, пожалуй, всерьез.

В л а д и м и р И л ь и ч. Да, ты писал. А что с ним?

К р ж и ж а н о в с к и й. Оля?

О л ь г а. Функциональный психоз. Мания преследования, Владимир Ильич. Не знаю, что делать.

В л а д и м и р И л ь и ч. Но ведь в Минусинске есть больница?

О л ь г а. Есть. Но тут не с кем говорить. Надо везти в Красноярск. Была я вчера у нашего драгоценного подполковника, просила…

В л а д и м и р И л ь и ч. А он?

О л ь г а. Величественно молчит. Не его, дескать, дело.

В л а д и м и р И л ь и ч. Потому что не просить надо, а требовать. Требовать! (Ходит по комнате.)

Все примолкли.

Не выдержал человек. Вот в чем дело. Не выдержал. А кто виноват?

С т а р к о в. Этап у него был трудный.

Ш а п о в а л о в. Допросы тяжелые.

В л а д и м и р И л ь и ч. Тем более надо было подумать о нем. Поймите — они хотят, чтобы все мы стали живыми трупами. Это их задача, это их цель, а мы будем здоровыми наперекор всему. Так или нет? И душевно и физически. (Кржижановскому.) На коньках катаешься?

К р ж и ж а н о в с к и й. Загляну к тебе в Шушу — увидишь сам! Наперегонки хочешь?

Н а д я. Смотрите, Глеб, проиграете!

В л а д и м и р И л ь и ч. А я не шучу. Ко всем относится. Режим! Строжайшее расписание на каждый день! Утром гимнастика. Колите дрова. Расчищайте снег, потом — за книги. Потом прогулка и небольшой отдых после обеда. Кто занимается языком — прекрасно. Можно перебить легким чтением. А перед сном — шагать, шагать в любую погоду. В десять, самое позднее в одиннадцать — сон!

Н а д я. А сам перестал спать.

В л а д и м и р И л ь и ч (слегка сконфузился). А что я могу поделать, если у меня чертовская бессонница?

Н а д я. Нет, не бессонница. То и дело вскакивает ночью и что-то записывает. Называется, живет по расписанию. Режим.

В л а д и м и р И л ь и ч. Не сплю, да, не сплю. Времени не хватает! И чем дальше, тем хуже. Братцы, считаю дни! Раньше этого не было! А сейчас, когда близок срок… Как же не думать? Ведь надо понять до конца, на каком мы свете, решить…

Ш а п о в а л о в. Вот именно. Все неясно. Кругом разброд.

В л а д и м и р И л ь и ч. Вот я и спрашиваю — как же быть? Не сегодня-завтра кончится ссылка. Попробуйте ответить: с чего будем начинать?

С т а р к о в. По-моему, надо готовиться к новому съезду.

В л а д и м и р И л ь и ч. К съезду?

Тут все загалдели.

К р ж и ж а н о в с к и й. Наверно, еще нельзя.

Л е п е ш и н с к и й. То есть как это — нельзя?

О л ь г а. Почему — нельзя?

К р ж и ж а н о в с к и й. «Почему», «почему». Не готовы.

Т о н я. Ой, проснулась! (Убегает в соседнюю комнату.)

Л е п е ш и н с к и й (переходя на шепот). Так что же, по-твоему, делать?

Слышно, как Тоня успокаивает ребенка, напевая.

После «Союза борьбы», после арестов снова — кружки?

З и н а. Какие кружки? Разве в них дело?

Ш а п о в а л о в. Правильно, кустарщина!

В л а д и м и р И л ь и ч. А как же от нее освободиться, от кустарщины?

З и н а. Мне вот пишут о питерской стачке…

Н и к о л а й. Да не только у нас в Питере. А в Екатеринославе, в Орехове, не слыхали?

Ш а п о в а л о в. А в деревне что творится?

О л ь г а. Студенты тоже…

Н и к о л а й. Аресты, аресты, а все равно не остановить…

К р ж и ж а н о в с к и й. Не только рабочая, но и крестьянская Россия зашевелилась! Правда, волнения пока стихийны, то там, то здесь, но их надо объединить, возглавить…

Т о н я (появившись с малышкой на руках). Да! (Кричит.) Легко сказать — объединить!

О л ь г а. Тише, разбудишь!

Т о н я. А у нас так иногда кричат, что она привыкла. Она от тишины просыпается. О каком объединении можно говорить, когда развелось столько путаников! Кусковы, Струве…

Н а д я. Ты хоть руками не махай.

Т о н я. Тут поневоле размахаешься.

С т а р к о в (берет у нее ребенка). Распутывать, распутывать надо… (Уносит его.)

К р ж и ж а н о в с к и й. Вот именно. Ошибка на ошибке едет и ошибкой погоняет.

Н а д я. Это не просто ошибки. Некоторые договорились до того, что рабочим не нужно никаких Марксов и Энгельсов.

Ш а п о в а л о в. Вот те раз! А кто это написал?

Н а д я. Струве. В «Новом слове». Устарела, мол, Марксова теория. Она возникла шестьдесят лет тому назад, а с тех пор изменились-де материальные условия производства. Так и написал. Знакомая песенка. Нет, тут не распутывать надо, а разрубать!

Н и к о л а й (не выдержав). До чего ж я счастлив, что попал в казематку, а оттуда сюда, в ссылку!

Л е п е ш и н с к и й. Что-что?

Н и к о л а й. До чего здорово, что мы здесь!

Ш а п о в а л о в. Вот те раз! Нашел чему радоваться, чудак!

Н и к о л а й. А как же! Я-то раньше не понимал, что такое эти самые экономисты, или как их там… Думал, они за рабочих. А ведь как хитро! За штраф — воюйте, за копейку — воюйте, а что тебя за человека не считают — это неважно. Не суйся, мол, в калашный ряд. А у рабочего, между прочим, и тут и тут давно пробудилось.

В л а д и м и р И л ь и ч. Вот! Этот разговор мне нравится. Речь, стало быть, о чем? О борьбе за политические права рабочего класса. Нас с самого начала порицают, что мы выбрали путь борьбы, а не путь примирения. А наша задача — создать революционную рабочую партию. Вот нас и тянут со всех сторон в болото. Да, верно, тут дело хитрое, и придется дать бой не только врагам, но и так называемым друзьям.

Л е п е ш и н с к и й. А где? Где этот бой давать?

В л а д и м и р И л ь и ч. Где? (После небольшой паузы.) На страницах своей газеты.

С т а р к о в. Ого! Своей газеты!

В л а д и м и р И л ь и ч. Да. Общерусской газеты революционных марксистов.

Ш а п о в а л о в. Благодарю. Один раз попробовали. На гектографе. И вот — все здесь. Пять тысяч верст от Питера.

К р ж и ж а н о в с к и й. Считай, пять тысяч с гаком.

Н и к о л а й. Ух ты… Своя газета!

Ш а п о в а л о в. А на чем печатать? Я человек опытный. Опять на гектографе? По пятидесяти экземпляров?

В л а д и м и р И л ь и ч. Нет, зачем же? На гектографе не годится. В типографии.

Л е п е ш и н с к и й. В России это невозможно, вы знаете.

В л а д и м и р И л ь и ч (опять выдержав небольшую паузу). А — за границей?

Л е п е ш и н с к и й. Что?

И все смотрят на него молча, вдруг поняв, что он не сейчас это придумал, что он с этим и приехал сюда и только сдерживается…

С т а р к о в. За границей?

Н и к о л а й (весело). Языка не знаю!

В л а д и м и р И л ь и ч. Вот именно — за границей. Вместе с группой Плеханова. Издавать там, а распространять здесь, в России.

Л е п е ш и н с к и й. Плеханов, конечно…

С т а р к о в. Это, безусловно, его участие может решить вопрос об издании.

Ш а п о в а л о в. А как он относится к нам? Не забыл ли в своей эмиграции, как мы выглядим?

К р ж и ж а н о в с к и й. Он не может не считаться с нами. Мы то самое поколение, с которым связано и его будущее.

В л а д и м и р И л ь и ч. Не сомневаюсь, он это понимает.

Ш а п о в а л о в. «Здравствуй, племя молодое, незнакомое…» А он нас не испугается?

Л е п е ш и н с к и й (фыркнул). Как бы мы его не испугались!

К р ж и ж а н о в с к и й. Кто из нас не воспитывался на его книгах? А о чем он писал? А о чем пишет теперь? Разве это не наша линия? А его международный авторитет и огромные связи за границей?..

Ш а п о в а л о в (мрачно). Согласен, мы без него как без рук.

В л а д и м и р И л ь и ч. Я, как и Глеб, уверен, что мы дадим наш первый бой рядом и вместе с ним. Для разногласий поводов нет. (Посмотрел на часы.) Ого! А время-то, время!

Т о н я. К столу! К столу!

Все шумно рассаживаются. Сутолока.

Г о л о с а. Садитесь осторожно, этот стул сломан!

— Предупреждаю, вилок не хватает!

— Да, да, газета станет собирающим центром! Она станет как бы лесами для всего революционного здания!

— Не садитесь с краю, пока не сядут с другого конца, а то рухнем…

— Наливайте вина!

— Почитай Маркса, сколько раз я тебя тыкал в простейшие вещи…

— А ты не тычь, я сам грамотный…

— У всех налито?

— Не хватайте рыбу, это главный удар!

— Ты только подумай — своя газета!

— Старик недаром страдал от бессонницы.

— Тихо, тихо!

Начинают бить часы. Все стоят. Самому старшему из них чуть более тридцати, а выглядят они моложе — совсем молодые, с молодыми бородками. Стоят в торжественном молчании. Бьет двенадцать ударов.

В л а д и м и р И л ь и ч. С Новым годом, товарищи! Нет, не с Новым годом, а с кануном нового века! Ура! Все. Ура!

Н и к о л а й. Захлестывает душу! Надежда Константиновна, а?

К р ж и ж а н о в с к и й (запевает).

В с е (подхватывают).

В л а д и м и р И л ь и ч. Нас еще очень мало. Но хорошо организованная малая сила одолеет и намного большую силу.

В с е (продолжают петь).

Н и к о л а й. Братцы! Назовем нашу газету «Вестник революционной мысли в бой за пламя!».

С т а р к о в (постучав пальцем по лбу). Загнул! Сразу не выговоришь!

Т о н я. Нужно коротко, броско — «Гроза»!

Л е п е ш и н с к и й. «Перед грозой».

Ш а п о в а л о в. «Буря».

З и н а. «Огонь». «Взрыв».

Н а д я. «Из искры в пламя».

В л а д и м и р И л ь и ч. А если просто «Искра»?

Т о н я. «Искра»? Одна «Искра»?

В л а д и м и р И л ь и ч. Одна.

Н и к о л а й. Выражает.

В этот момент зазвонил дверной колокольчик.

К р ж и ж а н о в с к и й. Кто-нибудь еще должен прийти?

Т о н я. Нет, никто.

Звонок настойчиво звонит.

К р ж и ж а н о в с к и й. Пойду открою. (Направился в переднюю.)

Л е п е ш и н с к и й. Старков! Гитару! Падеспань!

С т а р к о в (взял гитару). Тара-ри-тара-ра-тира-тира-тира!

Встали парами. Танцуют.

К р ж и ж а н о в с к и й (возвращаясь, негромко). Поздравители. (В сторону передней.) Прошу.

Входит ж а н д а р м с к и й п о д п о л к о в н и к.

П о д п о л к о в н и к. Извините, господа. (Оглядывает присутствующих.) Вы — господин Ульянов, если не ошибаюсь?

В л а д и м и р И л ь и ч. Я. А в чем дело?

П о д п о л к о в н и к. Попросил бы остальных присутствующих оставить меня на несколько минут вдвоем с господином Ульяновым.

С т а р к о в. Позвольте, на каком основании? Это мои гости.

З и н а. А мы никуда не уйдем.

П о д п о л к о в н и к. Пройдите в соседнюю комнату.

Т о н я. Там спит моя дочка.

Л е п е ш и н с к и й. Да и вообще, что это такое?

З и н а. Мы никуда не пойдем, и все!

П о д п о л к о в н и к. Извольте, оставайтесь.

В л а д и м и р И л ь и ч. Выйдите лучше, друзья, во избежание шума.

Все потихоньку выходят.

(Подполковнику) Чему я обязан? В столь неурочный час?

П о д п о л к о в н и к. Кто был организатором этой сходки? Вы?

В л а д и м и р И л ь и ч. А почему вы называете встречу Нового года сходкой?

К р ж и ж а н о в с к и й (высовываясь). У каждого из нас специальное разрешение на приезд в Минусинск.

П о д п о л к о в н и к. Знаю, знаю.

В л а д и м и р И л ь и ч. В чем же незаконность?

П о д п о л к о в н и к. В том, что здесь происходит.

В л а д и м и р И л ь и ч. А что же, собственно, происходит?

П о д п о л к о в н и к. Антиправительственные беспорядки.

В л а д и м и р И л ь и ч. Что?

П о д п о л к о в н и к (потушил свечу на елке; повысив голос). Антиправительственные беспорядки. (Показывает на окно.) Видите, костры?

В л а д и м и р И л ь и ч. Вижу.

П о д п о л к о в н и к. Так вот, там все слышно. (Осторожно икнул и строго посмотрел.) Пение.

В л а д и м и р И л ь и ч. Черт возьми! Неужели из-за этого вы покинули свой праздничный стол? А я вот давеча приезжал и натолкнулся на пьяную ораву, которая пела «Святый боже, святый крепкий, ух-ха-ха!» Богохульство! На что полиция смотрит?

П о д п о л к о в н и к. Я не шучу, господин Ульянов.

В л а д и м и р И л ь и ч. И я не шучу.

П о д п о л к о в н и к (усаживаясь у стола). А что, ежели мы составим сейчас соответствующий протокольчик?

В л а д и м и р И л ь и ч. Вряд ли, вряд ли, господин подполковник.

П о д п о л к о в н и к. То есть как это? Я его именно составлю, а вы его подпишете.

В л а д и м и р И л ь и ч. Ни в коем случае.

П о д п о л к о в н и к. То есть?

В л а д и м и р И л ь и ч. Я юрист и люблю доказательства.

П о д п о л к о в н и к (вспылил). Доказательства? Так вот, без всяких доказательств: завтра, то есть уже сегодня утром, вы уедете по месту пребывания в ссылке.

В л а д и м и р И л ь и ч. Понимаю. Вам так спокойнее. Но я не согласен. Во-первых, мне дано право на трехдневное пребывание в Минусинске. Во-вторых, отсюда, до возвращения к себе, я заеду в Тесь к больному товарищу.

П о д п о л к о в н и к. Вы уедете сразу в Шушенское.

В л а д и м и р И л ь и ч. А мне сдается, что господин подполковник забыл, что, в соответствии с шестнадцатым параграфом положения о ссыльных, в случае необходимости срочной медицинской помощи…

П о д п о л к о в н и к. Хорошо. На один день разрешаю.

В л а д и м и р И л ь и ч. Но, возможно, мне придется дня через два дополнительно побеспокоить вас.

П о д п о л к о в н и к. Чем же?

В л а д и м и р И л ь и ч. Мы доставим ссыльного Ефимова из Теси сюда, и вам надо будет помочь перевезти его в больницу в Красноярск.

П о д п о л к о в н и к. Напишите прошение.

В л а д и м и р И л ь и ч. Хорошо. Все?

П о д п о л к о в н и к (встал). Все. (Направился к выходу, в дверях.) Отнюдь не расположен создавать вам личные затруднения, господин Ульянов, но имейте в виду, что я действую не только по инструкциям своего красноярского начальства, но, увы, и по инструкциям из Санкт-Петербурга.

В л а д и м и р И л ь и ч. Неужели? В чем же еще и там я замечен?

П о д п о л к о в н и к. Не знаю, не знаю. Вам видней. Не знаю. (Ушел.)

К р ж и ж а н о в с к и й (входит, за ним остальные, поет).

В л а д и м и р И л ь и ч. Он пришел как нельзя более кстати. Я, кажется, кое-что устроил для Ефимова.

Л е п е ш и н с к и й. Падеспань! Падеспань!

К р ж и ж а н о в с к и й. Тари-ри, тара-ра…

Комната Ульяновых в Шушенском. В л а д и м и р И л ь и ч пишет, стоя за конторкой; Н а д я — за столом.

В л а д и м и р И л ь и ч. Надя! А если на третьей странице зачеркнуть начало?

Н а д я. Зачем?

В л а д и м и р И л ь и ч. Не нужно сразу дразнить противников. Нанесем удар чуть позже. Если начать так: «Автору известно, что с некоторых пор стали модными некие дамские сочинения, так сказать, в духе Карла Маркса…» Карла Маркса… «Но они не имеют никакого отношения к Марксу…» Получается?

Н а д я. Вполне.

В л а д и м и р И л ь и ч. Ну вот… (Встал, ходит по комнате.) А в проекте программы надо особенно подчеркнуть слова о росте нищеты, гнета, эксплуатации. Русский капитализм после крепостного права сделал громадные успехи. Внешне мы начинаем выглядеть богаче. Ах, да, собираемся догнать Европу! Ну-с, а нищета масс, а унижение, а бесправие? Можно ли с такой вот мерзостью двигаться вперед? Или лучше закрыть глаза и сделать вид, что не видишь? Недаром мнимые революционеры, мнящие себя марксистами, так тщательно обходят эти гневные Марксовы слова о нищете и бесправии. Это ли не способ примирения с антинародным режимом, прямое скатывание в болото самой откровенной реакции?

Н а д я. Некоторые господа это делают для того, чтобы удержаться на вершинках своего общественного благополучия.

В л а д и м и р И л ь и ч. Бывает и так. Ты почитай, до какой степени самодовольства и шовинизма дошли наши так называемые лидеры. Опошлить можно все, даже самые великие идеи!.. Ты что пишешь? Мучаешься с переводом? Помочь?

Н а д я. Я пишу Марии Александровне.

В л а д и м и р И л ь и ч. Умница. А я только собирался. (Заглядывает через ее плечо.) Ну что ты там пишешь моей маме? Э! Да тут что-то про меня…

Н а д я. Читай, читай.

В л а д и м и р И л ь и ч. «Володя усиленно занимается всякой философией, это теперь его официальное занятие. Я смеюсь, что с ним скоро страшно будет говорить, так он этой философией пропитается. А об охоте одни разговоры: знаменитое его ружье лежит в чехле». Неблагородно. Не вижу ни малейшего почтения к своей особе.

Н а д я (смотрит на него, улыбается). Столько почтения, столько уважения, что прямо стыдно.

В л а д и м и р И л ь и ч (приобняв ее, читает дальше). «Теперь до отъезда осталось совсем мало. Я уже подала прошение в департамент полиции, чтобы меня пустили в Псков, если Володя поедет туда». Туда разрешат.

Н а д я. Ничего лучшего и желать нельзя! Оттуда легко наладим связи с Питером.

В л а д и м и р И л ь и ч. Не только с Питером! Я поэтому и попросился в Псков. (Раскрыл атлас и углубился в карту.)

Н а д я. Ой-ой-ой! Что я вижу! Он начал изучать географию!

В л а д и м и р И л ь и ч. Вот — Питер. Невская застава. Ты знаешь, она мне по ночам снилась.

Н а д я. И мне. Угу.

В л а д и м и р И л ь и ч (длинно проводя пальцем по карте). А вот — мы.

Н а д я. Покаюсь, я тайком не раз заглядывала в карту, и сердце падало, как мы далеко…

В л а д и м и р И л ь и ч. Если бы я это увидел, я бы запретил тебе подходить к карте. Знаешь, в начале ссылки я к атласу не притрагивался: такая горечь брала от этих разных черных точек… Но скоро этому конец. Конец, конец!

Н а д я. А у меня еще год, Володя… А вдруг меня направят в Уфу?

В л а д и м и р И л ь и ч (нахмурился). Не думаю.

Н а д я. А что, если все-таки направят? Тогда разлука на год? Не представляю себе, как я буду целый год без тебя…

В л а д и м и р И л ь и ч. Ну что такое год! А кроме того, какая им, в конце концов, разница, где ты будешь — в Уфе или в Пскове? Не забывай, ты моя законная жена. В своем прошении я это особенно подчеркнул, и мне почти наверное обещали…

Входит Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Почта, почта!

В л а д и м и р И л ь и ч. Ага! Сейчас будем суп варить!

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Одну минуту. (Быстро выходит и вскоре возвращается, неся горячий чайник.) Осторожно, кипяток.

В л а д и м и р И л ь и ч (уже перебирает конверты). Окно!

Все проходит весело и организованно. Окно прикрывается ставнями и кое-где газетами.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Ну вот, ни одной щелочки. А теперь я посижу на кухне. Мало ли что… (Уходит.)

В л а д и м и р И л ь и ч (просматривает конверты, некоторые вскрывает). Из Питера… еще из Питера… От мамы… от Маняши… А это от железнодорожников… Тебе… И это тебе… Из Нижнего… Открытка из Астрахани. «Валенки очень понравились соседям. Если будет возможность, пришлите еще».

Н а д я. Теперь эта возможность будет.

В л а д и м и р И л ь и ч. Надеюсь. А вот из Туруханска. (Вынимает из конверта листок и передает Наде.) Ну-ка, давай, давай…

Н а д я (открывает крышку чайника и держит листок над паром и по мере проявления букв над обыкновенными строчками читает). «О вашем проекте газеты сообщил «виконт».

В л а д и м и р И л ь и ч. Это Потресов. Дальше.

Н а д я. «Горячо поддерживаем. Посылаю новые адреса явок».

В л а д и м и р И л ь и ч. Вот, вот, вот…

Н а д я (продолжает читать). «Там получите письма из Женевы. Очень важные…»

Слышен лай собак. Голоса. Надя опускает письмо, вопросительно глядя на Владимира Ильича, и оба они прислушиваются.

Голос подполковника: «Тысячу извинений, мадам, тысячу извинений… Понимаю, столь поздний визит…»

Голос Елизаветы Васильевны: «Пожалуйста, но не спят ли они?» Голос лавочника: «Не-ет! В окошке свет виден».

В л а д и м и р И л ь и ч. Спокойно, Надя. (Бросает письмо в чайник и поворачивается к двери.)

Входит Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а, за ней ж а н д а р м с к и й п о д п о л к о в н и к, л а в о ч н и к и неизвестный худощавый ч е л о в е к в судейской форме.

П о д п о л к о в н и к. Извините, господа. Вынужден взглянуть. Нарушить, так сказать, уединение. В связи с окончанием, господин Ульянов, срока вашего пребывания здесь счел нужным… И, соблюдая форму… вы, как юрист, поймете… решил произвести осмотр, так сказать, под наблюдением господина помощника прокурора из Красноярска.

П о м о щ н и к п р о к у р о р а (наклонил слегка голову). Имею честь. (И сел на ближайший стул.)

П о д п о л к о в н и к (лавочнику). Приступайте.

Л а в о ч н и к. С книг, что ли?

П о д п о л к о в н и к. Начните с полочек. (Подошел к столу. Владимиру Ильичу.) Ключики позвольте.

В л а д и м и р И л ь и ч. Ящики не заперты.

П о д п о л к о в н и к. А то бывает, бывает… (Открывает ящики один за другим, выгребая оттуда бумаги и перекладывая их на подоконник, где стоит чайник.) Печальный долг службы… (Смотрит на чайник.)

Н а д я. Нет ли ответа на мое прошение относительно Пскова?

П о д п о л к о в н и к. Вам запрещено. (Владимиру Ильичу.) А вам дозволено. У вашей супруги, как известно, остается еще год ссылки, и ей, как было, определена Уфа. Ну-с, а по истечении срока она сможет переехать по вашему местожительству.

Лавочник сваливает книги на пол.

Перетряхните каждую в отдельности, не окажется ли бумажек или записок… (Снимает абажур с лампы.)

Становится светло и неуютно. Обыск продолжается.

П о м о щ н и к п р о к у р о р а (обращаясь главным образом к Наде). В Красноярске в нынешнюю зиму было несколько совершенно столичных балов. Воображаю, как вы стосковались в этой глуши. (Владимиру Ильичу.) Надеюсь, конечно, что ничего предосудительного у вас не обнаружится и, следовательно, не отразится на сроках вашего отъезда.

П о д п о л к о в н и к (лавочнику). Корзинки, кровати — все осмотреть. Живей, живей. (Приподнимает крышку чайника и, обжегшись, роняет ее.)

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Ах, Надя! Когда ты отучишься от беспорядка?

Н а д я. Мама, при посторонних…

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. При чем тут посторонние? Здесь же тебе не кухня. (Берет чайник.)

П о д п о л к о в н и к (галантно). Не обожгитесь, горячо. (Подает ей носовой платок.)

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Благодарю вас. (Уносит чайник.)

П о д п о л к о в н и к (помощнику прокурора). Сергей Андреевич, взгляните. (Передает ему перевязанную рукопись.)

П о м о щ н и к п р о к у р о р а (развязал бечевку). А! «Развитие капитализма в России». Извините, в каком смысле?

В л а д и м и р И л ь и ч. Капитализм — от слова «капитал».

П о м о щ н и к п р о к у р о р а. Ага. По поводу богатства пишете. В том смысле, чтобы его развивать?

В л а д и м и р И л ь и ч. Именно. В том смысле, как сделать нашу страну процветающей и великой державой.

П о м о щ н и к п р о к у р о р а. Однако же, какие еще суждения?

В л а д и м и р И л ь и ч. Можете прочесть. Книга вышла в издательстве Водовозовой, в марте этого года. В Санкт-Петербурге. Четыреста восемьдесят страниц. Цена два рубля пятьдесят копеек.

П о м о щ н и к п р о к у р о р а. Разрешена цензурой?

В л а д и м и р И л ь и ч. Следовательно, разрешена.

П о м о щ н и к п р о к у р о р а. Но это — не книга!

В л а д и м и р И л ь и ч. В этих ученических тетрадях — черновики.

П о м о щ н и к п р о к у р о р а. А книга?

В л а д и м и р И л ь и ч. Книги у меня еще нет, но я прочел о ее выходе в газетах. Должно быть, вы достанете ее в Красноярске.

П о д п о л к о в н и к. Вот это хорошо! Значит, о богатстве и процветании написали? Это правильно, а то отстаем. За границей, говорят, конки на электричестве ходят…

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а (вошла, лавочнику). А вы еще в печку, в печку загляните. Может быть, там кто-нибудь прячется.

П о д п о л к о в н и к (подходит к конторке, выкладывает оттуда вороха бумаг). Вот так… Посмотрим тут…

П о м о щ н и к п р о к у р о р а (вдруг). А давно ли вы получали корреспонденцию из Женевы?

В л а д и м и р И л ь и ч. Откуда?

П о м о щ н и к п р о к у р о р а. Из Женевы. От политического эмигранта Плеханова, например?

В л а д и м и р И л ь и ч. Вы без меня знаете, что таковой корреспонденции в адрес Шушенского не поступало.

П о м о щ н и к п р о к у р о р а. О боже мой, но помимо почты случается и оказия!

В л а д и м и р И л ь и ч. Интересная мысль. Разве вы располагаете данными, подтверждающими факт моего мифического знакомства с эмигрантом Плехановым?

П о м о щ н и к п р о к у р о р а. Мы располагаем многими данными, господин Ульянов.

В л а д и м и р И л ь и ч (насмешливо). Ах, многими! Ну, это другое дело.

П о д п о л к о в н и к. Мы располагаем всеми данными! А вот ящичек действительно интересный! Тра-ля-ля…

Н а д я. В этом ящичке я рыться не позволю. Там вещи мои личные и никакого отношения к делу иметь не могут.

П о д п о л к о в н и к. Уберите руки.

Н а д я. Я вам сказала, что не позволю!

П о д п о л к о в н и к. Отойдите! (Оттолкнул ее.)

В л а д и м и р И л ь и ч. Без рук!

П о д п о л к о в н и к. Господин Ульянов! Я произвожу обыск в присутствии помощника прокурора из Красноярска и понятого из местных жителей. Этот обыск направлен против вас, а ссыльная Надежда Крупская пытается оказывать сопротивление власти, и я не намерен оставлять без внимания ее дерзости.

В л а д и м и р И л ь и ч. А я не намерен оставлять без внимания то, что сделано против меня.

П о д п о л к о в н и к. Сколько вам угодно.

В л а д и м и р И л ь и ч (повышая голос). И подчеркиваю, что грубости, допущенные в отношении моей жены, я считаю в еще большей степени грубостями, чем те, которые направлены против меня. Прошу запомнить и извиниться.

П о д п о л к о в н и к. Что?

В л а д и м и р И л ь и ч. Извиниться перед моей женой прошу.

П о д п о л к о в н и к. Но… я… при исполнении…

П о м о щ н и к п р о к у р о р а (поморщился). Оставьте этот ящик… Разве не видите? Там женские вещи… и вообще…

В л а д и м и р И л ь и ч. Я жду, милостивый государь…

П о д п о л к о в н и к (взглянув на прокурора). Извольте… (В сторону Нади.) Извините.

Владимир Ильич отводит ее в сторону.

(Выгребая двумя руками бумаги.) Тра-ля-ля… Тра-ля-ля…

В л а д и м и р И л ь и ч. Пожалуйста, поаккуратнее. Не смешивайте черновики с рукописями.

П о д п о л к о в н и к (тотчас роняет все бумаги на пол). Извините. (И, улыбаясь, разводит руками.)

Лавочник сваливает с полок горку книг, ходит по книгам, зверски трясет их. Комната постепенно уходит в темноту, а когда вновь освещается, то непрошеных гостей уже нет. В полном разгроме, образовавшемся после обыска, сидят В л а д и м и р И л ь и ч и Н а д я. В дверях стоит Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Что это? Как это назвать?

В л а д и м и р И л ь и ч. Одна из обычных процедур. К этому надо привыкать.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Боже мой, по дороге сюда я воочию увидела, что такое наша несчастная страна…

В л а д и м и р И л ь и ч. А раньше не замечали?

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. И замечала, и думала об этом. Но когда сталкиваешься непосредственно…

В л а д и м и р И л ь и ч. Да, разумеется, непосредственно — хуже.

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. И стыдно, понимаете, стыдно!

В л а д и м и р И л ь и ч. Ого! Это хорошо. Знаете, Карл Маркс полушутливо заметил, что стыд — это уже своего рода революция. Это гнев, только обращенный внутрь. А вот если бы целая нация испытала чувство стыда, что она живет пресмыкаясь, в страхе, боясь вымолвить слово наперекор, то она, говоря словами того же Маркса, была бы подобна льву, который сжался и замер, готовясь к прыжку!

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Если бы… Но ведь у нас подавляют в людях все человеческое, даже стыд.

В л а д и м и р И л ь и ч. Совершенно верно, подавляют. Дидро говорил, что это именно так, потому что история человечества на протяжении веков есть история угнетения его кучкой мошенников. А уж в России-то мошенников хватает!

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Но должно же это когда-нибудь кончиться?

В л а д и м и р И л ь и ч. А зачем мы с Надей здесь?

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Завидую вашему спокойствию. (Ушла и через секунду вернулась с чайником и поставила его на подоконник.)

В л а д и м и р И л ь и ч (улыбаясь). А я завидую вашей находчивости. (Тихонько аплодирует.)

Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а (уходя). Ну вот еще… (И ушла.)

В л а д и м и р И л ь и ч. Вот так вот… Не представляю себе, Надя, как я буду без тебя. Целый год!

Н а д я. Всего один год. Ну что такое один год, Володя?

В л а д и м и р И л ь и ч. Го-од!

Осторожный стук в дверь.

Кто еще?

Голос Елизаветы Васильевны: «Входите, входите, они не спят». Входят В а с е н а и П р о х о р.

В а с е н а. Пронесло?

В л а д и м и р И л ь и ч. Угу.

В а с е н а. А мы тут на уголке ждали, пока уйдет.

П р о х о р. Мобыть, в разумении этого беспорядка…

В а с е н а. Ах, головорезы, управы на них нет!.. Что делать-то? (Наде.) Давай прибираться, что ли?

П р о х о р (Владимиру Ильичу). В понимании совести, как бы это сказать, без них, вроде как без гнуса в тайге, не обойтиться, не проехать, одним словом, как это говорится, не пройтить, тьфу… А я вам дудочку выстругал и песенку подходящую знаю. Во-от… (Тихонько проиграл мелодию и тихонько пропел.) «А я мальчонка хитренький, прикинусь сиротой…»

В л а д и м и р И л ь и ч (веселясь). Да? Хитренький?

П р о х о р. «Где сад густой с малинником и пенье соловья, и путь туда хоть длинненький, но буду там и я…»

В а с е н а. Рехнулся совсем! Слышь, они уезжают от нас, вольная им вышла, слава те, а ты с дудочкой… (Владимиру Ильичу.) Куда ж вы, коли не секрет?

В л а д и м и р И л ь и ч. Не секрет. Я — неподалеку от Питера, а она — в Уфу.

В а с е н а. Снова опять врозь?

В л а д и м и р И л ь и ч. Пока врозь.

В а с е н а. О-ох!

П р о х о р. Мобыть, это мельник клепает, язви его?..

В а с е н а. Проше все мельник чудится.

П р о х о р. Нет у его весов в нутре, вот о чем думаю.

В а с е н а. Оседайте уж вы поскорей, Владимир Ильич, пора уж, как все люди.

В л а д и м и р И л ь и ч. Попробуем, попробуем, как все люди.

П р о х о р. Без весов — как это можно?

В а с е н а. И там, где поспокойней, Владимир Ильич. Я так скажу — дом поставьте. Надоело небось по чужим-то дворам мыкаться?

В л а д и м и р И л ь и ч. Э, нет, весы не те.

В а с е н а. А вы накапливайте помаленьку. Вон минусинский врач, слыхали, корову заимел. А было у него что? Голь. Корова в хозяйстве — первое дело.

В л а д и м и р И л ь и ч. Думаю, корову не вытяну.

П р о х о р. В разумении таких людей, мобыть, не о корове он думает. Дура ты!

В а с е н а. Хватит. Пошли!

П р о х о р. Пошли.

В а с е н а. На дорогу пельменей заморожу. В дороге это первое дело.

П р о х о р. А на болотцах весной, помните? Мобыть, так и тянет, так тянет… Уж то-то побродили мы с ружьецом-то! Бывайте здоровы, Владимир Ильич.

Заиграл на своей дудочке тихонько, и оба они — Васена и Прохор — чинно вышли.

В л а д и м и р И л ь и ч. Целый год. Да ведь какой год! И врозь…

Н а д я. Все равно, Володя, мы будем вместе. И может быть, даже хорошо, что — в разных концах? Мобыть… хорошо?

В л а д и м и р И л ь и ч. Мобыть.

И словно исчезло все вокруг, ушла куда-то и высветилась только она одна.

Н а д я. Бодрилась, конечно, делала вид, а разлуку переживала очень… Я — в Уфу, он — в Псков… Срок его кончился в феврале. И вот наконец мы выехали. Ехали на лошадях по Енисею триста верст, день и ночь, благо, луна светила вовсю. Он заботливо укутывал меня и маму, на каждой станции по-хозяйски осматривал, не забыли ли мы чего-нибудь, и шутил… Мчались мы вовсю, а он ехал без дохи, уверяя, что ему жарко, и засунув руки в мамину муфту… Думала я потом — а как все было в Шушенском? Боялась взглянуть на карту… Точки, точечки… Куда нас занесло?.. Иногда становилось нестерпимо… Но разве мы жили плохо? Нет, Шушенское теперь — мое! Вспомню — и сжимается сердце… Как он учил меня кататься на коньках? А Новый год? А Глеб, а Зина, а Базиль и Тоня с ее малышкой? А наш особенный сибирский воздух? Он правду говорил — курорт! И Саяны видны оттуда совсем не так издали, как Монблан из Швейцарии!.. Да… Швейцария…

Чуть пошумливала метель в середине ее рассказа, а потом совсем затихла, и только слышался удаляющийся звон-перезвон колокольцев. Может быть, это их тройка без устали мчит их на волю, в Россию и дальше, дальше, дальше…

Т е м н о

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Женева, август, 1900 год. Кафе. Несмотря на то, что еще утро, п о с е т и т е л е й много. Они говорят на различных языках. Иногда взрывается речь одного, но ее тут же заглушают голоса других. Чаще всего они говорят одновременно — то громче, то переходя на шепот.

По-французски: «Испарились времена мятежного Конвента, когда, поднявшись на трибуну, двадцатипятилетний Сен-Жюст потребовал казни короля во имя великих идей Жан-Жака. Франция! Родина свободы! Неужели она выпустила из своих рук это знамя?..»

По-немецки: «Весь мир твердит, что немецкая социал-демократия — самая передовая. Это верно, но, господа, я доложу вам, что жены некоторых наших лидеров ведут себя, как кухарки! Пошлость их быта…»

По-английски: «Не забывайте, в каком веке мы живем! Это век электричества, это век небывалого расцвета физики! Растут производительные силы, техника. Но может ли управлять всем этим современное буржуазное государство? Нужны абсолютно новые формы! Новые формы общества! Но какие? Какие?»

Входит В л а д и м и р И л ь и ч. Он безукоризненно одет, бородка подстрижена — стала короче, и он сейчас больше похож на портреты, к которым мы привыкли. Снимает котелок и макинтош и под разноязычный гул голосов, прислушиваясь к нему, направляется к самому крайнему столику, за которым одиноко сидит ч е л о в е к, углубившись в газету.

В л а д и м и р И л ь и ч. Без сомнения, это Потресов.

П о т р е с о в (подняв взлохмаченную голову). Я, я! И уже давно тут.

В л а д и м и р И л ь и ч. Но я не опоздал ни на одну минуту.

П о т р е с о в. Отнюдь! Отнюдь! Это я забираюсь сюда пораньше и могу часами сидеть, наслаждаясь после России этим воздухом свободы! Вы прислушайтесь только! О чем только не говорят! Такое чувство, как будто попал на другую планету.

В л а д и м и р И л ь и ч. Да, да… А как вы думаете, здесь много филеров?

П о т р е с о в. Филеров?

В л а д и м и р И л ь и ч. Да, филеров. Притом наших, питерских.

П о т р е с о в. Не-е думаю.

В л а д и м и р И л ь и ч. Стоит подумать. Посмотрите, вон там, в углу. Женева — это такое прекрасное место для всяческих наблюдений! Да еще в кафе, где полно социалистов всех мастей. Болтунов. И неподалеку от Плеханова.

П о т р е с о в. Ай-яй-яй! Это болезнь! Российская действительность приучает к подозрительности.

В л а д и м и р И л ь и ч. К осторожности. Она и тут не помешает.

П о т р е с о в. Согласен. Но рассказывайте, рассказывайте. При мне начались хлопоты насчет паспорта…

В л а д и м и р И л ь и ч. Через псковского губернатора и при помощи медицинских справок, требующих моего лечения за границей, паспорт я выудил.

П о т р е с о в. Мы боялись, что сорвется.

В л а д и м и р И л ь и ч. Как видите, не сорвалось. Но наша страна полна чудес, в ней отсутствует логика. Заграничный паспорт мне выдали, а вот выехать в Уфу не разрешили.

П о т р е с о в. Смешно.

В л а д и м и р И л ь и ч. Но я побывал в Уфе.

П о т р е с о в. Ой, человек…

Оба смеются.

В л а д и м и р И л ь и ч. Словом, пока в Питере спохватились, я вполне легально пересек границу.

П о т р е с о в. А как считаете, кое-что удалось?

В л а д и м и р И л ь и ч. Кое-что удалось. Вы были в Пскове и знаете, что я выезжал оттуда не раз, и не только в Питер. Могу твердо сказать, что в ряде городов уже образовались группы и они умело законспирированы. Связи, связи — вот что главное, Александр Николаевич. Сила революционной организации в числе ее связей. С этого мы и начали.

П о т р е с о в. Я, пожалуй, знаю больше.

В л а д и м и р И л ь и ч. Говорите тише. Я действительно думаю, что в России мы подготовили почву. Ну, а здесь?

П о т р е с о в. Здесь?

В л а д и м и р И л ь и ч. Не сорвется ли издание? Что слышно от Плеханова?

П о т р е с о в. Не пойму, но там что-то происходит. В двенадцать придет Вера Засулич. Она поехала к нему в Корсье и должна условиться о свидании. Вроде все налаживается, но я волнуюсь.

В л а д и м и р И л ь и ч. Так.

Помолчали.

П о т р е с о в. Надежда Константиновна еще в Уфе?

В л а д и м и р И л ь и ч. Да. С ней группа наших — Цюрупа, Свидерский, Якутов.

П о т р е с о в. Так что и там ворошат?

В л а д и м и р И л ь и ч. Ворошат по возможности.

П о т р е с о в. Колоссально!

В л а д и м и р И л ь и ч. Ничего колоссального. Самое начало, самое начало. Газеты-то еще нет.

П о т р е с о в. Ну что вы! Плеханов с нами! Газета будет.

В л а д и м и р И л ь и ч. На каждом шагу можно оступиться, не забывайте об этом. Я вот перед самым отъездом выехал из Пскова в Петербург и на всякий случай поехал окружным путем, чтобы отделаться от хвостов, — и, представьте, попался. Выследили. Под самый, как говорится, занавес. Хорошенькое дело! У меня в кармане деньги, собранные на газету, и листок — счет из ресторана «Европа», на обороте которого химией написаны адреса заграничных явок. Если бы они догадались, пропало бы все наше дело. Не догадались. Ресторанный счет — это было выдумано неглупо. А задержать не посмели — я их поставил в тупик, помахав заграничным паспортом.

П о т р е с о в. А вот и Вера Ивановна.

К их столику идет В е р а З а с у л и ч, и Потресов спешит к ней навстречу. Она коротко стрижена. Непрерывно курит и обсыпается пеплом. В ту пору ей уже сорок девять лет. Среди посетителей многие ее знают и, улыбаясь, здороваются с ней.

П о т р е с о в. Ну как? Говорили с ним? Ну что он?

З а с у л и ч. Потресов, подождите. Дайте поздороваться с человеком. (Владимиру Ильичу.) С приездом, здравствуйте. А я боялась, что вы так и не попадете к нам.

В л а д и м и р И л ь и ч. Почему?

З а с у л и ч. Бог мой, вы вели себя так вызывающе, выезжая из Пскова чуть ли не на глазах у полиции. Или всегда брали разрешения?

В л а д и м и р И л ь и ч. Нет, не всегда. Но я всегда был очень аккуратен.

З а с у л и ч. Настолько, что даже оставались ночевать в Питере.

В л а д и м и р И л ь и ч. Если оставался, то в разных местах.

З а с у л и ч. Нет, нет, вы очень рисковали.

В л а д и м и р И л ь и ч. Помилуйте, Вера Ивановна, приехав нелегально в Россию, вы рисковали гораздо большим.

З а с у л и ч. Я жила под крылышком Александры Михайловны Калмыковой и разъезжала в ее генеральском ландо, и никто не посмел бы меня тронуть.

В л а д и м и р И л ь и ч. Ну, положим, если бы узнали, что в этом ландо сидит отчаянная террористка, заочно приговоренная к смертной казни…

З а с у л и ч. Бывшая террористка, а теперь плехановка. И я рисковала только собой, а вы — провалить начатое дело.

В л а д и м и р И л ь и ч. Но разве газету мы собираемся издавать для швейцарского читателя?

З а с у л и ч. Нет, конечно.

В л а д и м и р И л ь и ч. Так вот, не значит ли это, что вся работа, естественно, началась не здесь, а там, то есть в России. Как же я должен был поступать?

З а с у л и ч. Но где вы только не появлялись! И в гавани, и на Путиловском…

В л а д и м и р И л ь и ч. Под разными именами, Вера Ивановна. И иногда наклеивал бороду.

З а с у л и ч. Он еще шутит! За вами шли следом.

В л а д и м и р И л ь и ч. Шли. А я знал.

З а с у л и ч. Но неужели нужно было делать все самому?

В л а д и м и р И л ь и ч. Иногда бывает, что нужно.

З а с у л и ч. Нет, вы были неосторожны. Очень неосторожны.

В л а д и м и р И л ь и ч. И вы.

Оба смеются.

П о т р е с о в (Засулич). Курите все, курите, спасенья нет. Александра Михайловна жаловалась, что вы ей все одеяла и подушки прожгли.

З а с у л и ч. И от Плеханова мне достается. А что делать? Курю. Много курю. Может быть, от тоски. (Владимиру Ильичу.) Скажите, а вот… ваши новые, молодые марксисты… они что… все такие же, как вы? И, конечно, не курят?

В л а д и м и р И л ь и ч. Да нет, почему же? Некоторые курят.

З а с у л и ч. Вы не смейтесь. Мне все интересно, что делается в России. Все мелочи. Я потому и поехала, — хотя Плеханов и ругал меня, — чтобы посмотреть на русского мужика, какой у него нос стал.

В л а д и м и р И л ь и ч. Нос-то у него, пожалуй, понемногу меняется.

З а с у л и ч. Я видела мало, очень мало. Что можно было увидеть из генеральского ландо?

В глубине кафе негромко запели «Марсельезу».

П о т р е с о в (закрыв глаза от наслаждения, замурлыкал). «Отречемся от старого мира…» Сон, сон… Это я пою!.. Какая страна!

З а с у л и ч (Владимиру Ильичу). Мы не живем, мы прозябаем здесь… Вам, пожалуй, и не понять, что такое эмиграция. Это не ссылка и даже не тюрьма, это хуже — оранжерея. И как все осточертело! Вы думаете, Плеханов этого не чувствует?

В л а д и м и р И л ь и ч. Представляю себе. Он очень давно здесь.

З а с у л и ч. Но он все понимает! Вот почему ваша «Искра» его заинтересовала, нет, не заинтересовала — заволновала.

П о т р е с о в. Я же говорил.

З а с у л и ч. Но в последнее время он в дурном настроении. Не пойму, что с ним. Он стал подозрителен даже ко мне.

В л а д и м и р И л ь и ч. После вашего возвращения из России?

З а с у л и ч. Да, пожалуй. О вас много расспрашивал.

В л а д и м и р И л ь и ч. Обо мне? Что же именно?

З а с у л и ч. Да обо всем. О вашей полемике с народниками. О вас лично. Вы можете быть у него завтра во второй половине дня?

П о т р е с о в. Мы будем.

В л а д и м и р И л ь и ч. Разумеется.

З а с у л и ч. Он Аксельрода специально вызвал из Цюриха. (Владимиру Ильичу.) Спрашивал, между прочим, очень ли вы переменились после ссылки.

В л а д и м и р И л ь и ч. Я познакомился с ним в девяносто пятом году. Когда впервые попал за границу. Но тогда я был еще очень мало обстрелян. (Посмотрел на нее внимательно и, раздумывая, наконец ответил.) Очень ли я переменился? Да. Очень.

Кабинет Плеханова в Корсье. Сбоку — выход на веранду. В кабинете — А к с е л ь р о д, В е р а З а с у л и ч, П о т р е с о в и Р о з а л и я М а р к о в н а — жена Плеханова, высокая представительная дама.

А к с е л ь р о д (переглянувшись с Засулич). Что-то они там задержались в саду…

З а с у л и ч. Георгий Валентинович, очевидно, показывает Владимиру Ильичу свои любимые розы.

Р о з а л и я М а р к о в н а (Потресову, тихо). Жорж плохо себя чувствует. И он очень нервничал, когда говорил с Верой, ожидая вас.

П о т р е с о в. Розалия Марковна, вы напрасно предупреждаете меня. Ульянов относится к Георгию Валентиновичу с не меньшим пиететом, чем мы все.

А к с е л ь р о д. Любопытно… Любопытно…

Через веранду проходят В л а д и м и р И л ь и ч и П л е х а н о в. Черные густые брови, гордо поставленная голова и манера говорить делают Плеханова величественным. Свободно висящий пиджак небрежностью своей подчеркивает его природное, «барское» изящество. Рядом с ним Владимир Ильич выглядит скромно и кажется моложе своих лет. На веранде они чуть замедляют шаги, продолжая разговор.

П л е х а н о в. Вы знаете, что «Союз русских социал-демократов» был создан по моей инициативе. Тем не менее я и моя группа порвали с ним, как только увидели, что там не только разброд, но и откровенная оппортунистическая линия.

В л а д и м и р И л ь и ч. Мы с вами абсолютно согласны.

П л е х а н о в. Но это нелегко было сделать нам, находящимся вне России, в эмиграции.

В л а д и м и р И л ь и ч. Естественно.

П л е х а н о в (повысив голос). Однако я думаю, я уверен, что я и моя группа были и остаемся центром русских революционных марксистов. (Первым пропуская Владимира Ильича в кабинет.) Это именно так и именно потому, что мы — порвали. Вы сказали — естественно? Это так же естественно, как и то, что вы здесь, Ульянов. Прошу, садитесь. (И сам опустился в кресло за большой письменный стол.)

Розалия Марковна чуть задернула занавеску, чтобы солнце не мешало ему.

Я внимательно следил за вами и искренно радовался тому, с какой великолепной резкостью вы, подхватывая мою линию, выступили против экономистов. Вы просто вышвырнули Кускову и Струве за пределы революционной мысли. Да, да. Вы еще молодой человек, но уже достигли заметного влияния в своей среде, а ваша идея издавать «Искру», как я уже говорил в саду, обнаруживает в вас незаурядные способности организатора. Браво!

В л а д и м и р И л ь и ч (очень сдержанно). Не так уж я хорош, Георгий Валентинович.

П л е х а н о в. Не собираюсь говорить комплименты… (Помолчав.) Ну что ж… (Еще помолчав.) Приступим к делу. (Взял несколько листков, пробежал их глазами.) Разумеется, я буду участвовать в газете. Вот и Вера Ивановна может подтвердить, как я отнесся к этой вашей затее.

З а с у л и ч. Горячо одобрил. Ведь наши связи с Россией почти совсем потеряны…

П л е х а н о в. Н-нет. И я не придаю газете столь решающего значения, как некоторые.

А к с е л ь р о д. Но, Жорж! Мы не случайно говорили, что именно вы должны ее возглавить…

П о т р е с о в. Георгий Валентинович!..

З а с у л и ч. Конечно! Кто же не понимает, как это необходимо для успеха дела.

Владимир Ильич настороженно молчит.

П л е х а н о в. Вот… Проект заявления от редакции. Это, конечно, написано вами?

В л а д и м и р И л ь и ч. Да.

П л е х а н о в. Ваша группа вся солидаризируется с этим текстом?

П о т р е с о в. Да, да. Его обсуждали в Питере, в Москве, в Пскове, Нижнем, Уфе… Подольске… Самаре…

П л е х а н о в (развел руками). Ну, тут, как говорится, после драки кулаками не машут!

В л а д и м и р И л ь и ч. Нет, почему же? Если есть возражения, поправки, мы только этого и ждем.

П л е х а н о в. Но, видите ли… Я беру листок. Читаю. И… не верю своим глазам.

В л а д и м и р И л ь и ч. Что же именно показалось вам странным?

П л е х а н о в. Странным? Нет. Несовместимым. Будущая газета, по вашему же определению, должна служить цели объединения всех русских социал-демократов в одну партию. И тут же вы пишете: в газете необходима полемика между всеми оттенками русской социал-демократии. Не вижу логики.

В л а д и м и р И л ь и ч. Это не так, Георгий Валентинович. Мы отнюдь не намерены сделать наше издание простым складом разнообразных воззрений. Это будет бой. Открытый бой ревизионистам. Наша партия только еще складывается, и надо провести четкую грань. Было бы близоруко замазывать углы и не видеть этого.

П л е х а н о в. Близоруко? (Он вспыхивает, но сдерживается, улыбается.) В вас так и прорывается, что каждый инакомыслящий чуть ли не злодей. Нельзя же так!

В л а д и м и р И л ь и ч. Когда борьба достигнет решающей силы…

П л е х а н о в. Когда еще будет! А пока… Пока что для нас с вами близоруко поворачиваться спиной даже к либеральной буржуазии. Вы не находите?

В л а д и м и р И л ь и ч. Не нахожу.

П л е х а н о в. Тогда позвольте спросить: кто же окажется читателем вашей газеты?

В л а д и м и р И л ь и ч. Рабочие.

П л е х а н о в (нервничая). Я задолго до вас утверждал, что в конечном счете — в конечном счете — пролетариат станет решающим фактором. Но я никогда не призывал к скороспелым выводам! Марксизм — трезвая штука, Ульянов. А вы забегаете вперед!

В л а д и м и р И л ь и ч. Я не забегаю.

П л е х а н о в. Нет, забегаете! Даже в деталях, в деталях… (И опять сдержавшись и мягко, как о пустяках.) Вот, например, вы изволили приглашать меня в руководители газеты, а сами заранее все решили. Вы решили даже, где будет находиться редакция, типография… Как же так?

В л а д и м и р И л ь и ч. Могу объяснить.

П л е х а н о в. Нет, позвольте! Я обретаюсь в Швейцарии, Вера Ивановна и Павел Борисович — тоже, а газета — в Германии?

В л а д и м и р И л ь и ч. Да, в Германии. В Лейпциге или в Мюнхене. Хотя бы по одному тому, что оттуда легче будет организовать переброску газеты в Россию и легче соблюсти конспирацию, потому что здесь, в ваших кафе, полно осведомителей.

П л е х а н о в (встал). Но если все-таки вашему редактору невозможно переехать в Мюнхен! Он просто не собирается туда переезжать! Не хочет!.. (Несколько секунд болезненно трет виски.) Прошу извинить меня… Мне нездоровится… Я вынужден покинуть вас на некоторое время… (Уходит.)

За ним спешит взволнованная Розалия Марковна. В кабинете остаются Владимир Ильич, Аксельрод, Вера Засулич, Потресов. Все сидят молча, напряженно. Потресов расхаживает по кабинету. Темнеет.

На веранде стоит П л е х а н о в. Вечерние цикады начинают свой томительный, неумолчный хор. Р о з а л и я М а р к о в н а нервно накапывает лекарство.

П л е х а н о в. Вот она, новая Россия.

Р о з а л и я М а р к о в н а (подает ему рюмку с лекарством). Выпей, дорогой.

П л е х а н о в. Нет, нет… Я абсолютно здоров.

Р о з а л и я М а р к о в н а. И ты думаешь, что ни о какой совместной работе не может быть и речи?

П л е х а н о в (резко). Я этого не сказал! (И быстро вышел в сад.)

Розалия Марковна осталась на веранде. Двигаясь бесшумно, г о р н и ч н а я зажигает лампы в кабинете, уходит.

З а с у л и ч. Нельзя было не считаться с его самолюбием, я знаю Жоржа…

П о т р е с о в (взорвался, набрасываясь на Владимира Ильича). Это все вы, вы!.. Не понимаю!.. У нас одна цель, одна — объединение! А вы к чему ведете? К расколу? К дракам?

В л а д и м и р И л ь и ч. Драки будут, и не такие. Привыкайте, Потресов.

П о т р е с о в. Значит, мы для этого ехали сюда из России? Прекрасно, прекрасно… Но что мы будем делать без Плеханова?

В л а д и м и р И л ь и ч (отвернувшись, перелистывает какой-то журнал). То, что наметили.

А к с е л ь р о д (Засулич). Это катастрофа для нас.

Все смолкают. Потресов ходит по кабинету взад и вперед. На веранде появляется П л е х а н о в.

П л е х а н о в (Розалии Марковне). Распорядись, чтобы подали кофе. (И проходит в кабинет. Он входит как ни в чем не бывало, приветливый, даже веселый.) Гм. Смешно говорить… но когда ваши папеньки еще только ухаживали за вашими маменьками, я уже переводил «Коммунистический манифест». Шучу, конечно… Но я вот нарочно ушел, чтоб поразмыслить. И решил. А не лучше ли, если я буду у вас… просто рядовым сотрудником? (Повернувшись к Владимиру Ильичу и Потресову.) Вы проделали такую работу, а я много лет не был в России… Да, давно не был! Не знаю, как выглядит мой Тамбов! Отстал в эмиграции. Постарел. Стал б л и з о р у к и м.

П о т р е с о в. Никто из нас на это не пойдет!

Г о р н и ч н а я вносит кофе.

П л е х а н о в. А вот и кофе! Рекомендую! Кофе по рецепту Розалии Марковны. Розы, в отличие от роз в моем саду, — без шипов. (Сел за письменный стол.) И все же сейчас мы постараемся устранить наши маленькие разногласия.

Все помешивают ложечками в чашках.

Закройте дверь на веранду, налетят бабочки. (Постукивает по столу карандашом.) Сколько человек у нас намечено в редакции?

П о т р е с о в. Шесть.

П л е х а н о в. Неловкое число. Не находите? А если голоса пополам?

П о т р е с о в. Я полагаю, что если мы предоставим Георгию Валентиновичу два голоса, то все и получится?

П л е х а н о в (Владимиру Ильичу). А вы как считаете?

В л а д и м и р И л ь и ч. Если это так важно, то — пожалуйста.

П л е х а н о в. В этой меркантильной деловитости не увядают ли прекрасные черты революции? Я шучу. (Усмехнулся.) А типография все-таки будет в Мюнхене?

В л а д и м и р И л ь и ч. В Германии.

З а с у л и ч (волнуясь). Мне кажется, Жорж, что в этом вопросе Владимир Ильич прав. Я согласна переехать в Лейпциг или в Мюнхен и представлять там нашу швейцарскую группу.

П л е х а н о в (сухо). Не возражаю.

Темно.

На просцениуме.

Доносится негромкое пение под мандолину. Голос поет по-итальянски:

Медленно проходят В л а д и м и р И л ь и ч и П о т р е с о в.

В л а д и м и р И л ь и ч. Не пойму! Не вмещается в голову!.. Такой блестящий ум… Опыт!.. Знания!.. Такой замечательный человек… И это ячество!

П о т р е с о в. Неверно! Неверно! У каждого человека свои слабости. Ну… а потом, если даже и верно, то ведь это же — Плеханов!

В л а д и м и р И л ь и ч (прислушиваясь). Хорошо поют. Кто это там? Рыбаки? Прекрасно поют…

П о т р е с о в. И вам это сейчас интересно? Да, Ульянов, вы тоже не сахар. Нашла коса на камень…

В л а д и м и р И л ь и ч. Какая коса? Какой камень? «Виконт», мы с вами думаем о деле, ни о чем больше. А желание Георгия Валентиновича неограниченно властвовать затмило для него все!

П о т р е с о в. Он к этому привык. Это естественно. Я буквально хватался за голову, до того вы были резки, ни с чем не считаясь.

В л а д и м и р И л ь и ч. Но позвольте, позвольте, в товарищеской беседе между будущими соредакторами всякая дипломатия была бы не только неуместна, но и вредна.

П о т р е с о в. Ах, боже мой! Уже одна постановка вопроса о соредакторстве была для него неожиданна.

В л а д и м и р И л ь и ч. То есть как это?

П о т р е с о в. Неужели вы этого не понимаете? Но он уступил.

В л а д и м и р И л ь и ч. Он не мог не уступить.

П о т р е с о в. Вероятно… И все же, все же это могло кончиться катастрофой.

В л а д и м и р И л ь и ч. Могло. К сожалению, могло… Знаете, Потресов, какое у меня сейчас чувство? Никогда в жизни я не относился ни к одному человеку с таким искренним уважением, как к нему, ни перед кем не держал себя таким смиренцем…

П о т р е с о в. Вы считаете, что держали себя смиренцем?

В л а д и м и р И л ь и ч. Во всяком случае, на его третирование я мог бы ответить иначе.

П о т р е с о в. Слава богу, что этого не случилось.

В л а д и м и р И л ь и ч. Но, увы, может случиться в любую минуту.

П о т р е с о в. Держите себя в руках.

В л а д и м и р И л ь и ч. О нет. Моя влюбленная юность получила горькое наставление от предмета своей любви. Нельзя быть сентиментальным. И камень, оказывается, надо держать за пазухой, если не хочешь оказаться предателем своего дела.

П о т р е с о в. Черт знает, что вы говорите! Как же в таком случае быть? Как быть?

В л а д и м и р И л ь и ч. Вас кидает от восторга к черной меланхолии, оставьте, «виконт». И знаете что — лучше всего не заниматься этой лирикой… Не кажется ли вам, что мне нужен паспорт на другое имя?

П о т р е с о в. Обязательно. Провалим связи. Ах, нехорошо, нехорошо все это, вы правы. О паспорте я уже думал. И, может быть, не один паспорт?..

Голос поет ближе:

В л а д и м и р И л ь и ч. Экая теплынь! Воздух! А в Уфе, поди, дождик сейчас идет, грязь невылазная, темень…

П о т р е с о в. В Уфе?.. Ах, да… В Уфе…

Мюнхен. Зенефельдерштрассе, 4. Типография в полуподвальном помещении. Рулоны бумаги, ящики с запасным шрифтом и красками образуют узкий проход. За ними виднеются наборные кассы. Небольшая деревянная перегородка отделяет помещение типографии от конторы.

По проходу идут Надя и лысый, полный, веселый человек — Р и т м а й е р. Когда они входят в контору, там никого нет. На спинке стула висит пиджак — это пиджак Владимира Ильича.

Р и т м а й е р. Блюменфельд!

В дверь перегородки выглядывает высокий худощавый ч е л о в е к.

К господину Майеру!

К о р р е к т о р. Он занят. Подождите. (Исчез.)

Р и т м а й е р (Наде). Присядьте, пожалуйста.

Н а д я. Я уже потеряла надежду найти его.

Р и т м а й е р. Да, он побывал в разных местах и все время под разными фамилиями.

Н а д я. Так он, значит, не Ритмайер, а Майер?

Р и т м а й е р. Да, он — Майер, а Ритмайер — это я.

Н а д я. В Праге я искала Модрачека, но это был тоже не он. Модрачеком оказался веселый, усатый чех, с ним было очень трудно объясняться, а когда он понял, стал что-то говорить про Париж.

Р и т м а й е р. Совершенно верно. После Праги наша корреспонденция стала поступать через Париж, но мы в Париже не были.

Н а д я. К счастью, по дороге на вокзал я встретила одного нашего товарища из России, который учился у меня в Питере, в воскресной школе, и он сказал мне, что искать надо Ритмайера в Мюнхене и что он содержит пивную.

Р и т м а й е р. Это я, а не он Ритмайер, и это я, а не он содержу пивную.

Н а д я. Теперь я поняла. Он здоров?

Р и т м а й е р. Господин Майер очень много работает. Ферштеен зи, он и редактор, и главный сотрудник, и выпускающий — словом, поспевает всюду, ну и нам тоже достается. (Улыбается.) Впрочем, как умный «эксплуататор», он превосходно умеет повышать работоспособность каждого из нас, фрау Надя.

Н а д я. О да, эту его способность я знаю. И не думает о себе?

Р и т м а й е р. Нет, не думает, нет. Обедает у одной добропорядочной фрау и терпит ее мучные блюда. А дома у него жестяная кружка, из которой он пьет чай, и она у него висит возле умывальника. Надо наладить его жизнь, фрау Надя.

Н а д я. Где он сейчас живет?

Р и т м а й е р. Он живет пока у меня наверху, в мезонинчике над пивной, под самой крышей! Вдвоем там будет тесно. Вам не понравилась моя пивная, фрау Надя?

Н а д я. Напротив, она мне очень понравилась. У вас так чисто и благородно, как в молочной. И почти никого нет.

Р и т м а й е р. Совершенно верно, мы с господином Майером не очень любим, когда у нас много посетителей. Таких пивных, как моя, вы больше не найдете в Мюнхене. В Лейпциге еще была.

Н а д я. А, понимаю.

Р и т м а й е р. Да, сначала была в Лейпциге. Пришлось переменить адрес. Но мы там делали то же самое «пиво», что и здесь.

Н а д я. Пиво?

Р и т м а й е р (улыбнулся). Да, искристое «пиво». Вы понимаете? Маленькая конспирация. И оно неплохо идет, наше «пиво». В Марселе его грузят на пароходы, отплывающие в Батум. «Пиво» идет также через Стокгольм. Оно пробирается через Восточную Пруссию, Австрию, через Прагу. А сам он, «главный пивовар», как невидимка. Он исчез, растворился. И это уже большая конспирация. Я прямо поражаюсь, фрау Надя, как вы ухитрились его найти!

Н а д я. Как видите, нашла. Правда, если бы не этот мой ученик, пришлось бы поплутать чуть ли не по всей Европе.

Р и т м а й е р. Пришлось бы! Не скажешь, что дело у нас поставлено плохо.

Н а д я. Да, «пиво» удивительное.

Р и т м а й е р. Шеф-повар хорош! А сегодня у него праздник: выходит третий номер и приехали вы! Тсс.

За перегородкой показывается В л а д и м и р И л ь и ч. Ритмайер деликатно исчезает. Владимир Ильич в жилетке, оживлен, на ходу вытаскивает из висящего на стуле пиджака толстый карандаш и, скользнув к конторке, делает торопливые заметки на корректурном оттиске.

В л а д и м и р И л ь и ч. Товарищ Блюменфельд!

Появляется к о р р е к т о р.

Надо разогнать строку. Вставьте шпоны. (Передает корректуру и возвращается к конторке.)

Корректор исчезает.

Н а д я. Герр Майер!

В л а д и м и р И л ь и ч. Надя?! (Подбегает к ней.) Сумасшествие! Да что же это такое?! Как и тогда, как в Шуше, опять проморгал тебя! Я три раза ходил тебя встречать. По моим подсчетам…

Н а д я (по-немецки, выговаривая очень тщательно). Вы на редкость плохо рассчитываете, герр Майер.

В л а д и м и р И л ь и ч. Немецкий осилила?

Н а д я (еще более затрудненно — по-французски). Я вижу, у вас прекрасные организаторские способности, но как жаль, что они не распространяются на меня!

В л а д и м и р И л ь и ч. Французский?

Н а д я (по-английски). Но я прощаю вам, сэр.

В л а д и м и р И л ь и ч. Когда успела? За год — три языка.

Н а д я. Ну, как видишь, еще очень хромаю. В Уфе разыскала немца, и он согласился разговаривать со мной два раза в неделю. А французскому училась на курсах. Но у меня оставалось мало времени. Посуди сам — шесть часов тратила на учеников. Правда, ребята попались славные, дети одного уфимского богача. Ты же знаешь: учить ребят — мое любимое дело, и я засиживалась. А потом французские курсы или мой немец… Ой, но я, наверно, писала тебе об этом?..

В л а д и м и р И л ь и ч. Писала кое-что. Но ты рассказывай…

Н а д я. Болтаю, не могу остановиться.

В л а д и м и р И л ь и ч (улыбается). Рассказывай, рассказывай…

Н а д я. Ну… в общем… возвращалась домой уже в темень, а в доме почти каждый вечер народ, хотя я не такая общительная. Гоняли чаи и — разговоры, разговоры. Только к ночи садилась за самоучитель, по английскому…

В л а д и м и р И л ь и ч. Молодец!

Н а д я. Я, наверно, очень неспособная к языкам, Володя, но, право, это было намного легче, чем догадаться, что ты в Мюнхене и что ты — не ты, а господин Майер. Не Модрачек, не Ритмайер, а Майер…

В л а д и м и р И л ь и ч. Позволь, я специально послал тебе книгу, какой-то дурацкий роман, с подробным адресом для тебя.

Н а д я. Ну вот, дурацкий роман, — его и зачитали барышни на почте.

В л а д и м и р И л ь и ч. А я там подробно нарисовал, как пройти с вокзала, ни у кого не спрашивая…

Н а д я. Да, да… Сидя в Уфе, я многого не понимала.

В л а д и м и р И л ь и ч. Еще бы! Но как я мог написать тебе обо всем подробно?

Н а д я. Это я понимала.

В л а д и м и р И л ь и ч. До разрыва с Плехановым дело не дошло, но мы были на грани.

Н а д я. А теперь?

В л а д и м и р И л ь и ч. Машина, как видишь, крутится. Только внутри порвалась какая-то струна, и вместо прекрасных личных отношений наступили деловые, сухие, с постоянным расчетом по формуле: если хочешь мира, готовься к войне.

Н а д я. Понимаю. Но зато твое «пиво» течет и течет во все уголки России.

В л а д и м и р И л ь и ч. «Пиво»?

Н а д я. «Пиво».

В л а д и м и р И л ь и ч. Ритмайер, значит, уже ввел тебя в курс наших маленьких тайн?

Н а д я. Немного ввел. И про мучные блюда знаю.

В л а д и м и р И л ь и ч. Нажаловался, толстяк. (Обнял ее.) В общем, досталось бедной, а?

Н а д я. Досталось. Я выехала из Уфы — там был мороз. Я в шубе. В Праге на меня все оглядываются. Меня тащит извозчик в цилиндре, я ищу Модрачека, а Модрачек — не ты и ни черта не понимает по-русски… Нет, я становлюсь болтушкой, ведь только что то же самое рассказывала Манеру.

В л а д и м и р И л ь и ч. Не Майеру, а Ритмайеру. Майер — это я, а он Ритмайер.

Н а д я. Оговорилась… И знаешь, «то мне дал адрес сюда? Николай с Путиловского, он был вместе с нами в ссылке, мой ученик в Питере — помнишь? Но его не узнать. Он одет пижоном, у него паспорт на имя сына какого-то московского купца, и он якобы скупает дорогие картины. А в этих картинах провозит твое «пиво»… Я так соскучилась, я все болтаю, потому что все время молчала, молчала… Что с тобой?

В л а д и м и р И л ь и ч (он сидит на стуле, вдруг странно сгорбившись). Ничего, Надя, ничего…

Н а д я. Устал?

В л а д и м и р И л ь и ч (шепнул). Я сегодня совсем не спал. Но эта ерунда! Не пришло еще время уставать… (Поднял голову, улыбнулся ей.) А что, лампа моя шушенская цела?

Н а д я. Была со мной в Уфе.

В л а д и м и р И л ь и ч. И абажур?

Н а д я. И абажур.

В л а д и м и р И л ь и ч. Ты не представляешь, как это мне дорого…

К о р р е к т о р (появляясь). Геноссе Майер, вторая полоса проверена.

В л а д и м и р И л ь и ч. Хорошо. Закрепите шпации и опускайте лист в машину. Проверьте остальные полосы.

К о р р е к т о р. Момент! (Исчезает.)

В л а д и м и р И л ь и ч. Ну-с, теперь-то мне будет полегче! Принимай хозяйство, Надежда Константиновна! Ты давно уже назначена секретарем редакции первой свободной, бесцензурной газеты русских революционных марксистов. «Искра» заждалась тебя! Пожалуйста! (Царственно подводит ее к конторке.) Владей всем этим! Всем, что я накопил для тебя! Плоды трудов моих, хлопот, забот, тревог… Тут рукописи, письма, гранки готовых статей… Вот, вот, вот…

К о р р е к т о р (выглянул). Полосы проверены. Хотите взглянуть?

В л а д и м и р И л ь и ч. Иду. Я сейчас, Надя. (Уходит вслед за корректором.)

Надя стоит у конторки, просматривает рукописи и гранки. Начинает шуметь печатная машина. Потом появляется оживленный В л а д и м и р И л ь и ч. В руках у него свежий оттиск первой полосы «Искры».

В л а д и м и р И л ь и ч. Печатается. Слышишь? Начали.

Н а д я (кивнула). Ага…

В л а д и м и р И л ь и ч. Может, хочешь взглянуть?

Н а д я. Конечно! Но ты посмотри, сколько у меня тут дел! Твои труды не пропали даром. Сколько сотрудников! Сколько новых имен! Кто они? Кто это все пишет? Откуда?

В л а д и м и р И л ь и ч. Из Питера, из Риги, из твоей Уфы. Пишут и пишут, только успевай печатать…

Н а д я (держа в руках гранки). И какая поразительная статья! Значит… (пробегая глазами строчки), значит… это будет век решающих боев, изменится карта мира, рухнет рабство и колонии?.. И скорее всего это начнется в России?..

В л а д и м и р И л ь и ч. Да, по-видимому.

Н а д я. Но кто это написал? Тут стоит подпись — Н. Ленин. Ты его знаешь? Ленин — кто это?

Голос корректора: «Геноссе Майер!»

В л а д и м и р И л ь и ч. Иду! (Наде.) Ленин — это я, Надя. (Убегает.)

С нарастающим ритмом, громче и громче шумит печатная машина. Все постепенно ушло, исчезло, и высветилась Надя одна.

Н а д я. Да, именно в эти дни, в этот год впервые на свете появилось имя — Ленин. Наверно, не все еще запомнили его тогда. Промелькнуло, промелькнуло, но не исчезло… И вот оно стало звучать все громче и громче… А мы скитались, не имея нигде пристанища, переезжали из города в город, из страны в страну. И ни на минуту не обрывалась наша беспокойная, тревожная работа… По-разному было, как на волнах — то вверх, то вниз… И нередко ох как трудно… Но я вспоминаю эти годы, как счастье! Мы были молоды. Нет, не то! Все наши мысли были устремлены к одной цели. Знаете ли вы, что это такое?.. И нам ничего не было страшно!.. Ничего не страшно! У нас была цель, и мы верили в нее! (Она говорит это, и мы видим, что она почти совсем седая.)

1968