Синий ветер

18

К вечеру погода испортилась окончательно: небо затянуло тучами, подул сильный порывистый ветер. Залив закачался, заворочался тяжелыми валами, угрожающе загудел, и среди этого непрерывного гула тяжкие стопы деревянных причалов были едва слышны.

Потом ветер как-то неожиданно стих, сквозь грязные сугробы облаков продралось лохматое солнце, глянуло на землю раз-другой, что-то ему тут не понравилось, и оно снова спряталось за высокий темный вал тяжелых туч, грозно надвигавшийся с норд-норд-веста. Густо повалил снег, на несколько минут стало совсем темно. А потом вдруг ярко брызнуло солнце, и в ясной голубизне неба теперь хозяйничал только ветер. Вырвавшись на волю, он совсем взбесился, подхватил остатки туч, разбросал их в разные стороны и обрушился на океан.

Между тем подошел еще одни пароход, бросил якоря недалеко от первого, а Савкин сообщил, что на подходе еще и лесовоз. Метеостанция с Косистого обещала дальнейшее ухудшение погоды.

— Если хотя бы один пароход уйдет неразгруженным, с меня спустят шкуру, — сказал Савкин.

— Дайте мне еще роту солдат, — попросил Олег.

— Милый, бери хоть пять, только разгружай!

Легко сказать «разгружай», а попробуй это сделать в такой чертолом, когда баржа то взлетает выше палубы парохода, то проваливается и лезет прямо под днище. И хотя Савкин дал еще две роты солдат, но проку от них мало: на палубе толкотня, только и гляди, чтобы в этой неразберихе кого-нибудь не смыло за борт или не зацепило грузом. Мичман Туз мечется от одной группы солдат к другой:

— Полундра!..

Над палубой нависла огромная связка брусьев, крановщик никак не может попасть в трюм, такелажники разбежались кто куда, и только Туз, широко расставив ноги, стоит возле трюма и взмахами рук показывает крановщику, куда передвинуть связку.

— Товарищ Туз, осторожней! — кричит ему в мегафон Силантьева с борта лесовоза.

Но Туз только досадливо отмахивается. Вот он подбежал к самому краю трюма, резко взмахнул рукой, и крановщик опустил связку в трюм. Туз первым спрыгнул туда, отцепил стропы, крановщик начал выбирать трос, но зацепился крюком за кромку трюма. Как назло, в этот момент баржа полетела вниз, потянула за собой кран, стрела его выгнулась.

Однако повезло и на этот раз: крановщик успел отпустить тормоза, трос начал свободно разматываться. А баржу уже приподняла очередная волна, крюк освободился, и крановщик спокойно выбрал трос.

Когда они уже заканчивали разгрузку лесовоза, случилась беда. Предпоследняя связка рассыпалась, брусья попадали в трюм и за борт, а один начал «гулять» по палубе.

— Всем в корму! — крикнул Борисов, а сам бросился на помощь Тузу, пытавшемуся столкнуть злосчастный брус за борт.

Солдаты укрылись на корме за рубкой, только Борисов и Туз остались на палубе. Один конец бруса лег между двумя тумбами кнехта, а другой мотало, как маятник. Вот его бросило в нос, мичман едва успел перепрыгнуть через брус, иначе перебило бы ноги. Надо было перебросить зацепившийся конец через кнехт, но им вдвоем не поднять этот толстый шестиметровый брус. На помощь им из-за рубки выскочил рядовой Голубев — длинный и тощий, как жердь. Он в три прыжка подскочил к ним, подхватил брус, и они перекинули его через тумбу кнехта. Теперь оставалось развернуть второй конец и столкнуть брус за борт. Но в это время волна накренила баржу влево, брус сам пополз по палубе.

— Полундра! — крикнул Туз и ловко перепрыгнул через брус. То же самое удалось сделать и Борисову, а Голубев в самый последний момент замешкался. Брус ударил его по ноге, и солдат упал как подкошенный, его тоже поволокло за борт. Однако Борисов успел схватить солдата. Туз спихнул брус за борт уже в тот момент, когда баржа начала крениться вправо и брус готов был ползти обратно.

Голубев лежал на палубе, он корчился и извивался, как береста на огне. Мичман попытался снять с него сапог, но Голубев закричал так страшно, что его крик услышали даже на лесовозе. Борисов достал нож, разрезал голенище сапога и штанину. Портянка насквозь пропиталась липкой кровью, пока ее разматывали, Голубев опять кричал животным криком.

Чуть повыше лодыжки обнажилась кость — удивительно белая среди этого кровяного месива. Открытый перелом. Хорошо еще, что не раздроблена, возможно, ногу удастся сохранить.

— Отдать швартовы! — командует Борисов.

С лесовоза сбрасывают швартовы, солдаты на барже-подхватывают их.

— Назад малый!

Но волна прижимает баржу к лесовозу, бьет о борт. С лесовоза пытаются оттолкнуть ее отпорными крюками, но безуспешно. Наконец она проскальзывает вдоль борта лесовоза за его корму и разворачивается.

Из рубки принесли аптечку, и мичман Туз перевязывает Голубеву ногу. Сейчас солдат не кричит, а только скрипит зубами: должно быть, страх у него уже прошел, а боль он старается перенести достойно.

Теперь самое сложное — перенести Голубева на причал. Два временных деревянных причала на западной стороне уже основательно разбиты, после шторма их придется восстанавливать. Остается третий причал — возле аэродрома, там волна потише.

Ошвартовались они более или менее удачно, если не считать того, что вывернули причальный брус и помяли борт. Но баржа так плясала возле причала, что спрыгнуть на него здоровому человеку и то было трудно, а сходня, перекинутая на борт, скакала как угорелая. Если бы нашелся широкий трап с леерными ограждениями, Голубева можно было бы перенести на носилках. Носилки можно привезти из санчасти, но где взять трап?

На берегу уже знали о случившемся, у причала столпились такелажники, шоферы, солдаты, работавшие на выгрузке. Пришел даже старик Козырев, дежуривший в этот день на аэродроме. Он-то и предложил:

— А вы его краном подымите.

Это был лучший выход. Кран подцепил сетку, в которой переносили мешки с мукой, в сетку забрались трое солдат, положили Голубева на колени, чтобы при подъеме его меньше беспокоило. Кран поднял сетку, развернул стрелу и мягко опустил сетку на причал. К тому времени уже примчалась санитарная машина, Голубева уложили на носилки и увезли.

От пароходов и лесовоза шли баржи и катера, они еще не загрузились полностью, но Щедров приказал всем идти к причалам.

— Разгрузку прекращаем до тех пор, пока не утихнет шторм, — сказал он Савкину.

— А если шторм неделю продержится? На подходе еще два парохода. Кто за простой платить будет?

— Мы не имеем права больше рисковать людьми, Илья Абрамович.

— Да, но…

— Никаких «но»! — уже на ходу бросил Щедров и пошел к машине. — Если меня будут искать, я в санчасти.

Штормило еще четыре дня, разгрузку прекратили, и во всех ротах с утра до вечера крутили фильмы. Двадцать четыре новые картины, прибывшие с пароходами, были завезены на весь год, но киномеханики не жалели лент, а политработники не препятствовали им: солдаты истосковались по новым фильмам.

В команде плавсредств обязанности киномеханика исполнял рядовой Голубев, и теперь показывать фильм было некому. Солдаты слонялись по казарме, забивали «козла», кое-кто с разрешения сержантов ушел в другие роты, а Хомутинников собрался в поселок.

Жизнь была влюблена в Хомутинникова, как бетонщица Оля, ему на протяжении всей службы сопутствовали одни удачи. Во-первых, перед самым призывом он чуть не женился и армия избавила его от этого опрометчивого, по его теперешним понятиям, шага. Во-вторых, он попал служить на Север, а не куда-нибудь в Среднюю Азию, где жара, песок и змеи. Положим, змей он не так боялся, как жары. Сам он вырос в Сибири, к жаре не привык, а холод ему нипочем. В-третьих, специальность у него флотская — рулевой, а служить придется все-таки не три года, а два, потому что он хотя и рулевой, а все же строитель. И в-четвертых, Оля не настаивает, чтобы он на ней женился. Попробуй еще найти такую на Севере!

Вот только денег не дают. Весь его заработок идет на сберкнижку, а на руки выдают только по три рубля восемьдесят копеек. Говорят, таков приказ, хотя по закону полагается выдавать на руки половину зарплаты. Есть, конечно, способ получить деньги. Надо написать заявление с просьбой перевести определенную сумму из его накоплений родителям. Бухгалтерия переведет деньги, а через недельку-другую родители пришлют эти деньги ему. Однако Хомутинников в прошлом месяце уже использовал этот ход, повторять не стоит, иначе «усекут» и больше денег посылать не станут.

А деньги сегодня нужны до зарезу, магазины ломятся от напитков и фруктов, на Олины деньги он не рассчитывает, хотя она не откажет, если попросить.

Прысенко только что вернулся из поселка, купил себе часы «Вымпел» на двадцати трех камнях и в золоченом корпусе.

— Сколько стоят? — поинтересовался Хомутинников.

— Пятьдесят рублей.

— Дороговато. А впрочем… Да, это идея! Слушай, друг, одолжи на один день, — попросил он Прысенко.

— Зачем?

— Надо. Я тебе их на вечерней поверке верну.

Прысенко пожал плечами и протянул часы:

— Пожалуйста.

— Вот спасибо, выручил! — Хомутинников сунул часы в карман и пошел разыскивать начальника плавсредств.

Капитан-лейтенанта Борисова он нашел в канцелярии.

— Товарищ капитан-лейтенант, разрешите обратиться?

— Обращайтесь.

— Прошу вашего указания бухгалтерии, чтобы мне выдали пятьдесят рублей. В магазине появились часы «Вымпел», плоские, на двадцати трех камнях. А у меня никаких нет. Вот и хочу купить.

— Сколько у вас на книжке?

— Восемьсот сорок два рубля.

— Хорошо, потом покажите часы мне, я тоже хочу купить, у меня видите, какие старенькие?

У него и в самом деле были старенькие часы «Победа».

— Кстати, — сказал Борисов писарю, — выпишите зарплату всем.

Выйдя из канцелярии, Хомутинников побежал в кубрик переодеваться.

В кубрике солдаты расставляли скамейки.

— Зачем это?

— Кино сейчас начнется.

— А кто же крутить будет? Голубев-то в санчасти.

— А вот товарищ мичман.

Мичман Туз заряжал в «Украину» пленку. Этот Туз поистине универсален. И все-таки Хомутинников съязвил:

— «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейтах водосточных труб?»

— Вот уж чего не могу, того не могу, — чистосердечно и добродушно признался мичман. — Но играть научусь. Не хуже вот Валеева.