Синий ветер

22

Над докладной запиской они промучались всю неделю, а тут еще заболела машинистка, и солдату-писарю потребовался чуть ли не целый день, чтобы отстучать одним пальцем эту записку на машинке. Генерал уже уехал на аэродром, и Олегу пришлось мчаться к самолету.

— Хорошо, что успели, — сказал генерал. — А то почта у вас тут по месяцу ходит.

Он уже собирался влезть в самолет, когда прямо к трапу подкатила машина, из нее выскочил взмокший Савкин.

— Уф, едва успел! — сказал он, вытирая со лба пот. — Товарищ генерал, мы вам на дорожку рыбки приготовили.

— Рыбки? Это хорошо, хотя я и не припоминаю, чтобы просил вас об этом. Ну, покажите.

Двое солдат вынули из машины зашитую в холст нельму. Когда ее поставили на попа, она оказалась генералу как раз до плеча.

— Хороша! — похвалил генерал. — Спасибо. Сколько я должен?

— Ничего.

— Тогда везите обратно. Подношений не принимаю, — обиделся генерал и пошел к трапу.

— Извините, товарищ генерал. — Савкин забежал вперед. — Я не хотел обидеть, я от души.

— Я же вам сказал, что подношений не принимаю. Ни рыбой, ни борзыми щенками. Неужели вы, Савкин, думаете, что я, генерал, не в состоянии за это заплатить? Вы-то где ее взяли?

— У рыбаков.

— Сколько заплатили?

— Да я не деньгами, товарищ генерал.

— Знаю, что вы свои не заплатите. Ну, так чем заплатили?

— Два литра спирта дал, они и довольны.

Генерал полез в карман, достал бумажник, вынул из него двадцатипятирублевку и протянул Савкину:

— На эти деньги купите спирт, благо, он у вас даже в магазине продается. Оприходуете и квитанцию пришлете мне. Поняли?

— Так точно.

— А вы, товарищ Щедров, тоже за этими жуками присматривайте.

Когда самолет поднялся в воздух, Савкин, пожав плечами, сказал:

— Строгий какой…

Олег возвращался с аэродрома вместе с Силантьевым и Жаровым.

— Кажется, пронесло, — облегченно вздохнул Жаров. — Я думал, поснимает он с нас стружку, а ничего, вроде обошлось. Тут еще этот Савкин со своей рыбой. Да и с трибуной подвел.

— Кажется, конструкцию ее он разрабатывал в соавторстве с вами, — сказал Силантьев.

— Что вы, какой из меня механик? Это все Савкин. Да и вы, товарищ Борисов, нас крепко подвели. Как же получилось, что один пароход остался зимовать? Да еще на глазах у генерала! Позор! Ну, мы еще с вас и за это спросим. Кстати, почему вы последнюю неделю не работали?

— Я выполнял срочное задание генерала.

— Не знаю, это еще надо проверить. У меня есть сведения, что вы больше занимались амурными делами.

Он явно намекал на Веру, она ведь тоже готовила докладную записку.

— А знаете ли, во времена Пушкина я бы вас за такие слова вызвал на дуэль. А сейчас даже достойно ответить вам, к сожалению, не могу.

— А, так вы еще и угрожаете? Вы слышали, товарищ Силантьев?

— Не надо делать из мухи слона, товарищ полковник!

К счастью, они уже подъехали к управлению, и Жаров вылез.

— Этого я так не оставлю! — пообещал он на прощание.

До самого причала Силантьев и Борисов молчали. Но когда вышли из машины, Силантьев предложил:

— Давайте-ка присядем, Олег Николаевич, и потолкуем. Я давно собирался с вами поговорить, не все как-то случая не было.

Он сел на бухту манильского троса, Олег устроился чуть повыше — на кипе листового железа, которое так и оставили пока на причале. Силантьев задумчиво посмотрел на одиноко стоявший на рейде пароход и спросил:

— А вы не боитесь, что Шаров вам повредит?

— Нет.

— И напрасно! Он из породы тех людей, которые если уж невзлюбят кого, то не оставят в покое. Вам помочь?

— Спасибо, но я уж как-нибудь один отобьюсь.

— Напрасно вы иронизируете. Все это гораздо серьезнее. Шаров и вам, как мне, вынесет служебное несоответствие, запишет в личное дело, будет это взыскание многие годы кочевать из аттестации в аттестацию, даже если его и снимут. Вы станете неудачником.

Извините меня за вмешательство, но я знаю, что Верочка вас любит, а значит, и мне ваша судьба небезразлична. Послушайте совет человека, прослужившего в армии более тридцати лет. Вероятно, я скоро уйду на пенсию. Вам сколько лет?

— Тридцать.

— Вы еще можете начать все сначала. Мне уже поздно. Поверьте, нести всю жизнь крест неудачника трудно. Я знаю ваш характер, вы слишком упрямы, неуживчивы. Уходите!

— Но я моряк. И для меня это не только профессия. Я считаю себя пригодным для настоящего дела и намерен в жизни сделать что-нибудь значительное.

— Дай бог, чтобы вам это удалось. Мне не удалось сделать ничего стоящего. Если хотите знать, вы мне симпатичны именно тем, что в вас я узнаю свою молодость. Я ведь тоже дерзал, что-то искал, был так же упрям и прямолинеен. А потом случилась неприятность. Не скажу, чтобы она выбила меня из колеи, я старался и надеялся, что мне когда-нибудь простят эту оплошность, забудут о ней, все начнется сначала и я опять буду жить полной, настоящей жизнью. Настоящей потому, что я еще не был самим собой, может быть, слишком осторожничал, опасаясь напоминать о прошлой ошибке.

Но шли годы, и надежды постепенно угасали. Мои товарищи после войны ушли в академии, получили высокие посты, а следовательно, и возможность проявить самостоятельность, а я оставался прорабом. Естественно, меня это как бы обескрылило, я сник, стал пассивным, тут было уже не до смелых дерзаний. Я уже не проявлял инициативы, тем более не лез на рожон, просто делал то, что мне поручали, не более. — Силантьев пошарил возле себя рукой, нашел гладко обкатанный океаном голыш, бросил его в воду и продолжал: — Простите, я несколько отвлекся. Словом, перспектив у меня не оставалось. Мне хотелось жить яркой, одухотворенной жизнью, а у меня были только графики, наряды, переезды со стройки на стройку, подъем, отбой — каждый день везде одно и то же. А вечером, если удавалось выкроить такой вечер для себя, — домашняя жизнь. Тоже скучная и беспросветная. Шена попрекала меня неудачливостью. Знаете, как бывает у них: «Иванов уже генерала получил, Петровы живут в Москве, а мы все торчим в этой дыре». Я не возражал, да и возразить-то, собственно, было нечего.

И вот сейчас, на склоне лет, вдруг понял, что жизнь-то прошла, а ничего в ней радостного для меня не было. Остались лишь какие-то смутные воспоминания и тоска. И я не знаю, зачем я вообще жил, я не сделал ничего значительного.

— Но ведь это неправда! — воскликнул Олег. — Вы тридцать с лишним лет строили! Если собрать вместе все, что вы построили, будет огромный город.

— Возможно. Но разве дело в этом? Я сделал намного меньше, чем мог, — вот в чем суть! Я был прорабом, а мог руководить крупнейшей стройкой. Поймите меня правильно. Я чувствовал, я знал, что могу, и был для этого достаточно подготовлен. Сейчас я уже ничего не могу, потому что отстал, упустил то, что на склоне лет уже не вернешь.

Вы думаете, мне не сочувствовали? Не судите об армии по жаровым, их не так уж много. Они не делают погоды, но иногда сильно мешают. А если еще попадется дурак мстительный, и того горше. Сам он не обязательно будет делать вам подлость. Он просто напомнит кому надо, что у вас был выговор… Вы думаете, меня не замечали, не пытались выдвинуть? Замечали, пытались. Но в какой-то инстанции всегда находился или человек слишком осторожный, или вот такой Шаров. Пока он сидит в главке, он будет всячески вам мешать.

— Когда-то и там разберутся, что это за птица.

— Возможно. Даже наверняка разберутся, в конце концов, там же сидят главным образом умные люди. Но они то здесь почти не бывают, а Жаров нас курирует, естественно, что ему доверяют. И весь вопрос в том, когда разберутся.

Он помолчал и закончил грустно:

— Да, я поработал немало и честно. Но это не вызывает у меня гордости, потому что я мог сделать неизмеримо больше. Неизмеримо!

Он умолк. Олег тоже молчал, он с грустью смотрел на узкую согнутую спину Силантьева, короткую шею, низко опущенную голову.

А все считали его добрым и мягким, никто не слышал о его неудачах, и вообще Силантьева относили к разряду тех безропотных тружеников, которые выполняют любую работу.

«А может, и верно, в нем погиб великий талант?» — подумал Олег.