Синьора да Винчи

ГЛАВА 7

Я не стала лить слезы, когда мой тринадцатилетний сын, розовощекий долговязый подросток, вскарабкался на коня позади Пьеро и они оба скрылись из виду. Я понадеялась, что мои предыдущие расставания с Леонардо подготовили меня к разлуке с ним. Я сама пожелала ее — в интересах Леонардо. Художники примут его в свой круг, а величайшие итальянские живописцы обучат ремеслу. С положением убогого деревенского бастарда будет покончено. Мой сын возмужает и удостоится заслуженных лавров. К тому же мы твердо обещались писать друг другу. Таковы были неоспоримые преимущества его отъезда.

И все равно у меня из груди словно вырвали сердце, и в первые дни и недели после отбытия Леонардо мне не хватало воздуха. Я почти не спала, а если засыпала, то в лучшем случае видела тоскливые сны, а в худшем — дурные. Есть мне совсем не хотелось: что бы ни приготовила Магдалена, все казалось безвкусным. Я сильно исхудала, и мое лицо приобрело нездоровую бледность.

Аптечные поручения, которые доверял мне папенька, я выполняла вяло и небрежно. Несколько раз ему даже приходилось напоминать мне приготовить те или иные снадобья, а поддержание огня в алхимическом очаге вместо некогда мистического ритуала превратилось в нудную обязанность.

Стыжусь признаться, но я безутешно рыдала, читая это и последующие письма, где мой сын славословил свое новое чудесное бытие. Не один лист бесценной бумаги потратила я, снова и снова переписывая ответные послания к нему: я не хотела, чтобы пятна от слез выдали лживость жизнерадостных вестей, сочиненных мною. Я так надеялась, что время залечит зияющую рану, вызванную отсутствием Леонардо, но все впустую. Месяцы складывались в годы, а бездонная пропасть в моем сердце наполнялась горечью и, хуже того, жалостью к себе.

Однажды по весне, на третий год после отъезда Леонардо, я ошибочно растолкла ядовитые листья белладонны вместо целебной календулы, предназначавшейся для экземы синьоры Карлотти. Если бы не бдительные папенькины глаза, несчастная женщина могла бы умереть мучительной смертью. Он уже выложил мазь на прилавок, но затем поспешно забрал ее под предлогом того, что снадобье устарело и его надо переделать из свежих компонентов.

Папенька потом укорил меня в недосмотре, и меня вдруг забила такая неистовая дрожь, словно я нагишом попала в альпийскую пургу. Силы покинули меня, ноги подогнулись, и я рухнула на пол как подкошенная. Слезы лить я не могла — я их все давно выплакала.

Папенька поднял меня, но я отвергла его помощь и сама добрела по лестнице до своей комнаты. Там я легла на постель и, не смыкая глаз, пролежала недвижным трупом до самого утра, снедаемая отвращением к себе и к своему никчемному существованию.

Идея избавления возникла с первыми рассветными лучами, и связана она была с образом египетской богини Исиды. Ее возлюбленный супруг пал в битве, а его злокозненный брат разрезал мертвое тело на куски и рассеял их по свету. Из любви к Осирису Исида преисполнилась храбрости, отыскала каждый из кусков, а потом, сложив их вместе, вдохнула жизнь в бездыханное тело.

«Что же сталось с моей храбростью? — вопрошала я себя. — Когда-то мне ее было не занимать. Неужели мне не под силу воскресить ее?»

Я оделась и пошла по тропинке среди холмов прямо к реке. У водопада я разделась донага и вступила под стремительные струи, бежавшие из тающих горных ледников. Холод обжег кожу, заставив громко вскрикнуть, но этот вопль, вырвавшийся из самого моего нутра, освободил гнездившиеся там боль и гнев. Я стояла под ледяным потоком, изрыгая остатки ярости, призывая Исиду снизойти на меня, унылую и изможденную, и наполнить силой, чтобы свершить надлежащее.

И она, Царица Мира, подательница жизни и любви, услышала меня в тот день. Она спустилась с небес и принесла мне все, что я у нее просила, — и даже то, о чем я не могла помыслить в самых сумасбродных мечтаниях.

Вечером я отправилась к папеньке в лабораторию, чтобы поведать ему свой замысел. Дом Леонардо был теперь во Флоренции, в боттеге маэстро Верроккьо, но семью ему заменял в этом городе отец, жестокосердный и черствый человек, не питавший к сыну никаких чувств. Мне думалось даже, что Пьеро презирает своего первенца — живое свидетельство главного в его жизни неуспеха. Ни одна из двух жен не зачала ему законного наследника, а его единственный сын так и остался бастардом, произведенным на свет бедной девушкой, которую гордецы и честолюбцы да Винчи сочли недостойной для Пьеро партией. Учитывая полное невнимание со стороны отца, Леонардо был во Флоренции все равно что круглый сирота. Он нуждался в семейной опеке, то есть во мне.

Словом, я задумала тоже податься во Флоренцию и открыть там аптечную лавку. Продав мамины кольца, я рассчитывала выручить достаточно средств, чтобы снять скромное жилье, пока не смогу сама зарабатывать себе на жизнь.

Папенька присел на табурет рядом с атенором и задумался, опустив голову на грудь и прикрыв веки. Он молчал бесконечно долго, мне же не терпелось услышать мнение своего любимого учителя и премудрого наставника. Наконец папенька слегка сжал колени пальцами, покрытыми пятнами от травяных настоек и прокаленных порошков, и сказал:

— У тебя, конечно, хватит знаний, чтобы держать аптеку, но мне совсем не нравится идея поселиться в этом городе одной. Сдается мне, что для одинокой женщины Флоренция — наихудшее место.

— Что делать, придется выкручиваться! — отрезала я, разочарованная его словами.

С лица папеньки меж тем не сходило особое выражение чрезвычайной сосредоточенности, всегда сопровождавшее его раздумья о величайших тайнах мироздания или сложнейшие математические подсчеты.

— Что, если тебе отправиться во Флоренцию… — он многозначительно помолчал, — переодевшись мужчиной?

— Мужчиной?..

— Юношей. Тебе сейчас тридцать один год, — рассуждал он вслух, — а мужчиной ты будешь выглядеть от силы на двадцать. — Он испытующе посмотрел на меня:

— Ты высокая, так что, по крайней мере, рост тебя не выдаст. Но тебе, конечно, надо поучиться разговаривать низким голосом.

Я слушала папеньку, разинув рот. Но, понемногу проникаясь выполнимостью его предложения, ощутила, как меня охватывает радостное волнение.

— Двадцать лет — маловато для ученого аптекаря, — принялась взвешивать я. — Но я могу сказать, что обустроить лавку меня послал хозяин, мой дядя… который вскоре прибудет.

Остальное вдруг сложилось само собой:

— Дядя потом заболеет и скончается… а к тому времени я уже заслужу доверие у посетителей!

Я заметила, что папенька колеблется, словно разом оценив безрассудность всего замысла. Я присела на скамеечку рядом с ним и взяла его за руку.

— Разве я могу одобрить подобное? — тяжело вымолвил он.

— А то, что я живу вдали от единственного сына, ты одобряешь? — возразила я. — Разве одобряешь ты, что я чахну у тебя на глазах? Мою безмерную тоску ты одобряешь?

— Катерина…

— Другого выхода нет. Я не могу настаивать, чтобы ты поехал со мной. И ты прав: безумием было бы надеяться, что одинокая женщина сможет независимо прожить во Флоренции.

Папенька снова прикрыл глаза, осмысливая грандиозность задуманного.

— У меня во Флоренции есть дом, — вдруг тихо произнес он.

— Что?

— Достался в наследство от Поджо. — Папенька сдвинул брови. — Столько лет прошло, я о нем и думать забыл. Когда мой покровитель умер, он завещал мне во Флоренции аптечную лавку своего давно покойного батюшки и жилье над ней. Мне никогда и в голову не приходило поселиться там или продать лавку. В этом доме долгие годы никто не жил. Если он еще цел, то, наверное, это сущий крысятник.

— Может, написать туда и выяснить, что с этим домом? — спросила я, с трудом веря в такое везение.

Папенька ответил не сразу, но на этот раз мою решимость поколебать было невозможно.

— Папенька, прошу тебя! Ты же любишь меня не меньше, чем я — Леонардо! — взмолилась я. — Неужели ты откажешь мне?

Разумеется, он не мог мне отказать, и наш замысел начал тут же воплощаться в жизнь.

Мы выбрали для меня личину городского студента. Она предполагала мантию с круглым воротником, присобранную на плечах, длиной ниже колен. Под это свободное, без пояса одеяние я собиралась поддеть сорочку, на ноги натянуть чулки, а обувью мне должны были послужить фетровые башмаки со скругленными носами. Вдобавок ко всему мне следовало отныне перетягивать грудь.

Вынужденный трехлетний пост, отбивший у меня из-за страданий всякую охоту к пище, согнал с моего тела свойственные женщинам округлости. Щеки у меня впали, зато мышцы на руках и ногах от ежедневной физической работы только окрепли. Еле заметные бугорки, некогда звавшиеся грудями и величиной напоминавшие крупные испанские апельсины, перебинтовать не стоило большого труда. Тетя Магдалена вызвалась мне помочь, но я отказалась: поскольку я предполагала жить одна, мне предстояло самой научиться обматываться плотной матерчатой полосой.

Как ни странно, но и от женских отправлений я была избавлена. Месячные у меня давно прекратились, словно вопрошая: «Какая тебе теперь в нас надобность?»

Лишившись волос, я почувствовала себя нелепо, почти отвратительно. Папенька сам отрезал их, придав остатку вид пажеской стрижки длиною до плеч — такую носили все студенты, переняв ее у молодых придворных щеголей. Как бы там ни было, довершение моего костюма — высокая круглая шляпа с плоским верхом — напрочь убила элегантность прически, но для выполнения нашего хитроумного предприятия это была ничтожная жертва.

В конце концов я превратилась в довольно сносного паренька. Не хватало только облачиться в бурую рясу и выбрить тонзуру на макушке — и меня воистину можно было бы принять за юного аскета.

Чудесно, вот только монашек из еретика никудышный…

Настал день нашего прощания. Пока я собиралась при свечке, папенька принес и поставил у порога вместительный сундук. Когда-то он служил свадебным ларцом моей маменьке и по традиции был красиво расписан цветами и птицами. Я вопросительно посмотрела на папеньку, а он, вздернув подбородок, без слов велел мне открыть сундук. Внутри оказались самые ценные из его переписанных от руки фолиантов: книги, из которых он черпал знания, по которым обучалась я сама, а за мной — Леонардо.

— Папенька, как ты можешь?!

Мои глаза наполнились слезами, но я скрыла их.

— Я все это уже прочитал сотни раз. Разбуди меня — и я наизусть их процитирую. Я и себе кое-что оставил, но тебе, Катерина, книги очень пригодятся. Тебе надо учиться дальше. Когда ты окажешься в кругу первейших людей Флоренции…

— Я — в кругу первейших?!

— Когда придет тот день, — настойчиво повторил папенька, — эти рукописи будут тебе вместо денег и окажутся ценнее, чем груды золотых флоринов.

Столь глубокая вера в меня — в тощего стриженого студентика в дурацкой приплюснутой шляпе — вырвала из моей груди рыдание, но папенька строго одернул меня:

— Это ты брось. Во Флоренции плачут только богачи, уязвленные стрелами Купидона. Они могут позволить себе кропать страдальческие вирши о неразделенной любви, но ты-то коммерсант — Катон-аптекарь!

Мы заранее сошлись на моем прежнем прозвище — и из-за сходства с моим собственным именем, и ради папенькиной симпатии к римскому политику и философу.

Я вытерла слезы и водрузила на голову красную шляпу. Папенька поправил ее, и я заметила блеснувшие в его глазах слезы, но он поспешно нагнулся, поднимая с пола сундук с книгами. Я украдкой выглянула за дверь — улица была пустынна, словно ночной погост. Папенька уложил сундук в повозку и распрощался со своим мулом, служившим ему верой и правдой долгие годы.

— Отправляйся, пока не рассвело, — напутствовал он меня.

Мы расстались без объятий — деревенский аптекарь и путешествующий студент, заглянувший по надобности к нему в лавку. Объяснить мое исчезновение призван был сфабрикованный нами правдоподобный вымысел о заболевшей в отдаленном селении тетушке. Дочь Эрнесто, Катерина, была здесь парией, персоной нон грата, поэтому ее отъезд все равно никого не обеспокоил бы.

— Я напишу, — пообещала я, подобрала поводья и пошла прочь, унося в памяти папенькин образ.

— Доченька моя любимая… — прозвучало мне вслед, но цоканье копыт заглушило остальные слова.

В то утро я украдкой покинула привычный с детства кров. Я отторгла от себя папеньку, дом, в котором родилась, горную деревушку, где на меня вначале водопадом изливалась любовь, а потом градом — насмешки, и… свой пол. Сомнений не оставалось в том, что из всего перечисленного мне больше всего будет недоставать папеньки. Дом — что ж, это просто дом, и в Винчи, как во множестве других селений, живут мужчины и женщины настолько добросердечные, насколько и жестокие. А женский пол — что хорошего я увидела через него, кроме, конечно, Леонардо?

Но я возблагодарила природу за то, что в день разрыва с прошлым она ниспослала мне теплую погоду, ясное небо с пушистыми облачками и легкий ветерок, обдувавший мое разгоряченное лицо. Спускаясь по тропинке с высокого холма, на котором виднелись церковь, замок со старинной крепостной стеной и скопище домишек под названием Винчи, я все еще не вполне доверяла собственному рассудку. Неужели меланхолия напрочь лишила меня душевного равновесия, если я решилась на такое? Но нет, ничего подобного: папенька меня приструнил бы и не допустил бы безумства.

Однако наш престарелый мул, которого я вела под уздцы, возможно, и не согласился бы со мной, если бы только мог высказать свое мнение. Бедный Ксенофонт, впряженный в шаткую тележку, только постанывал под тяжелой поклажей. Взошло солнце, осветило нас, и мне почудилось, будто мул недоверчиво на меня поглядывает. «Что это за чудо такое? — верно, недоумевал он. — Пахнет хозяйкой, а одет как мужчина».

Меж тем мой мужской облик сулил мне двоякие страдания. Первое состояло в том, что с непривычки я изнывала от духоты в грубой мантии из серого шерстяного сукна, из-под которой едва выглядывал воротничок белой сорочки. Вторым, и наихудшим, был страх разоблачения. Как быть, если вдруг откроется, что женщина из тосканского захолустья осмелилась отринуть свой пол и вздумала поселиться в столице в мужском обличье, более того, под видом торговца?

Что ж, я такая, какая есть, и обратного пути уже быть не может. Честно говоря, я только-только начинала проникать в суть предпринятой мной авантюры.

Дорога во Флоренцию, расположенная к востоку от Винчи, от Эмполи до Ластры шла по южному берегу реки и была значительно лучше, чем узкая конная тропа, которая вилась по северному берегу. На пути меня обгоняли крестьянские телеги, груженные зерном, и бесчисленные повозки, на которых купцы везли непряденую шерсть и шелк-сырец с побережья, из порта Пизы в столицу моды — Флоренцию. Словом, от одиночества я не страдала. Попутчики мне попадались по большей части дружелюбные, крестьяне особенно были охочи посудачить, разузнать, откуда человек идет и какие там новости. Я изрядно волновалась и была еще не готова очертя голову ринуться в мир в качестве мужчины, поэтому изображала застенчивость и вместо бесед махала всем рукой и улыбалась, поспешно опуская глаза долу, словно под гнетом тяжких дум.

Исходя из моих расчетов и судя по папенькиной карте, я одолела приблизительно две трети пути, когда наступила ночь. Я увела мула с тележкой с проезжей дороги и, не разжигая костра, устроила себе под деревом спартанское ложе. Однако, несмотря на утомление, я едва могла сомкнуть глаза и с первыми лучами солнца уже поднялась и снова пустилась в путь.

Обогнув вместе с покряхтывающим другом Ксенофонтом излучину реки, я испытала величайшее в своей жизни потрясение. Передо мной раскинулась Флоренция — обширный купол Дуомо и три высокие башни посреди целого моря красных кровель. Даже мул и тот остановился в ошеломлении, вперив изнуренный взгляд в невиданную перспективу.

Мое радостное предвкушение десятикратно усилилось, а страха, наоборот, слегка убыло. Я нетерпеливо подхлестнула Ксенофонта, и мы поспешили к Великому городу, который меж тем открывался перед нами в новых подробностях. Река Арно текла сквозь него, обнесенная по берегам терракотовой стеной толщиною, кажется, более трех метров. На стене вдоль по течению до сей поры сохранялась дюжина каменных сторожевых башен.

На левом берегу строения стояли более скученно. К югу на холмах виднелись несколько больших замков, а к северу, в самом городском массиве, который издали напоминал ровный ковер, составленный из крыш домов и церквей — их я насчитала не менее сотни, — высились исполинские здания, могущие посрамить своей грандиозностью любой трехэтажный дом. Вероятно, это и были те самые дворцы, в которых обитали сильные мира сего — богачи, аристократы, именитые купцы, банкиры и правоведы, чьей истинной религией, как говаривал мне папенька, было вовсе не католичество, а госпожа Коммерция.

Прошагав немного вдоль внешней городской стены и уже подойдя вплотную к первому мосту на западной оконечности Флоренции, я поняла, что пора делать окончательный выбор. Я все еще могла повернуть назад и избавить себя от возможного унижения, тюрьмы, а может быть, и жестоких пыток в том случае, если под моей мужской личиной заподозрили бы женщину.

Не скрою, я на минуту замешкалась, прежде чем взойти на Понте алла Каррайя. Как зачарованная, наблюдала я за движением на этом широком мосту: прежде мне встречались только узкие, на которых и двум телегам не разминуться. Выгадав подходящий момент, я дала Ксенофонту легкий тычок, и он повлек за собой нашу погромыхивающую повозку. Мы присоединились к общему торговому потоку и вместе с ним вступили в новую жизнь в городе, «который правит миром».

ГЛАВА 8

Оставив позади сутолоку моста, я с удивлением обнаружила, что на городских улицах и переулках царит тишина и на них почти не видно людей. Меж тем я рассмотрела, что дома во Флоренции выстроены из серого и золотисто-бурого песчаника и соединены друг с другом. Заметила я и то, что четвертые и пятые этажи в них выдаются наружу, по сравнению с нижними, и нависают над мостовой. Почти все окна и лоджии верхних этажей были празднично украшены многоцветными флагами и хоругвями, шпалерами и семейными гербами, длинными цветочными гирляндами и даже нитями серебряной и золотой тесьмы. Однако, вопреки папенькиным рассказам, я не увидела на крытых балконах молодых прелестниц, кокетничавших, по флорентийскому обычаю, с проходящими внизу благородными юношами.

Пока мой мул цокал копытами по булыжникам улицы Борго Оньиссанти, мимо церкви Санта-Тринита и по дороге вдоль реки, отдаленный вначале шум становился яснее и различимее. Ксенофонт, заслышав его, все неувереннее переступал копытцами, я же, напротив, с бьющимся от волнения сердцем хотела поскорее приблизить его источник. Ни разу в жизни я еще не слышала такого гомона, вызванного, судя по всему, восклицаниями и криками огромной толпы, помноженными на клацанье сотен копыт по мостовой.

Мы подошли совсем близко, и тут глаза моего мула полезли из орбит, а сам он, в неловкой попытке взвиться на дыбы, окончательно осел на задние ноги, давая понять, что с него довольно. Я была в двух шагах от площади, и мне не терпелось пополнить ряды зевак, но вывести напуганное животное из ступора мне было, судя по всему, совершенно не по силам. Мое главное достояние представляла собой повозка. Имела ли я право рисковать, оставляя ее без присмотра в чужом городе, где полно воров и разбойников?

Колебалась я недолго. С самого моста я едва ли встретила хоть одного прохожего. Здравый смысл подсказывал мне, что даже если вокруг шныряют карманники, то свой нечистый промысел они ведут среди многолюдной толпы, а не рыщут по пустынным улицам. Оставалось уповать на богов, управляющих фортуной, и вверить им свое имущество на то недолгое время, за которое я одним глазком взглянула бы на то, что творилось неподалеку, на площади Санта-Кроче — величайшей из городских площадей. Ласково погладив Ксенофонта по морде и успокоительно заглянув в его выпученные глаза, я поспешила вперед и свернула за угол.

Мне предстало зрелище, какое я не представила бы даже в самых цветистых фантазиях. Казалось, в этот час сюда высыпали все флорентийцы, разодетые как на гулянье. Кое-кто взобрался на подмости, воздвигнутые по обеим сторонам площади, остальные кучно толклись посреди скакового круга, проложенного по периметру площади. Участники знаменитого palio,[7] судя по неистовому крещендо криков публики, вышли на завершающий круг. Грохочущий топот копыт все приближался, и, когда лошади пронеслись мимо, я успела разглядеть их морды, обезумевшие глаза и вспененные пасти. Всадники в нарядных цветных костюмах от разных гильдий и предместий, склонившиеся к холкам своих скакунов, нашептывали им в уши что-то ободряющее и для верности погоняли хлыстами.

Через мгновение торжествующе-разочарованный рев толпы достиг оглушительного пика. Зрители в беспорядке хлынули на скаковой круг и окружили победителя palio. Я стояла потрясенная, ошеломленная и чувствовала, как возбужденно колотится у меня сердце. Мне всей душой хотелось остаться и поучаствовать в этом празднестве, однако желание отыскать свое новое жилище все-таки перевесило. Но поскольку прямой путь был весь запружен гуляками, я сочла, что благоразумнее будет обогнуть их, свернув к западу, а потом снова взять путь на север.

Папенькина карта — признаться, весьма приблизительная, ведь он много лет не наведывался во Флоренцию — оказалась довольно верной. По ней я вычислила, что нахожусь на площади Синьории. На ней, в отличие от широкой улицы по соседству, царило оживление: очевидно, здесь шли приготовления к очередному грандиозному торжеству. Ни один из работавших на площади людей — ни плотники, сооружавшие помост под длинной лоджией дворца Синьории, где заседало тосканское правительство, ни подручные, развешивавшие яркие флаги, ни те, кто укреплял длинные древки стягов в специальных отверстиях, выбитых в камне по периметру площади, — никто не обратил ни малейшего внимания на проходящего мимо юного зеваку с ослом и повозкой. Они все переговаривались и перекрикивались между делом, беззлобно и остроумно подначивая друг друга — характерная особенность всех флорентийцев, если верить папеньке. Он говорил, что жители Флоренции гордятся своим умом, красноречием и сметливостью. Даже выходцы из низов почитают тупость за непростительный изъян.

Увидев на краю площади копну сена, я сжалилась над Ксенофонтом и повела его к ней. Мул принялся за еду, а я вдруг почувствовала, что еще немного — и лопну. Собравшись с духом, я направилась к человеку, поднимавшему увесистую доску на строящийся помост.

— Я недавно в вашем городе. Мне бы надо облегчиться, — негромко обратилась я к нему.

— Отлить, что ли? — не понял он.

Я кивнула.

— Вон там.

Он указал мне рукой на переулок по соседству. Я мысленно выругала себя, опасаясь, что вела себя чересчур по-женски, и отошла в дальний конец стены. Там я отвернулась от любопытного плотника, который, по моему разумению, так и сверлил меня взглядом, приподняла край одежды и отвязала висевший на поясном шнурке особый рожок, изобретенный папенькой. Приложив широкий конец приспособления к своей оголенной вульве, я, затаив дыхание, начала мочиться. Вскоре я убедилась, что извергаемая мною жидкость прекрасно и без всяких протечек собирается в раструбе рожка, устремляется оттуда в узкую воронку, и струя под напором ударяется прямо в стену передо мной — совсем как у мужчин.

Вероятно, плотника это зрелище не заинтересовало, потому что, когда я вернулась к тележке, он уже занимался своим делом.

— Ты поел, — шепнула я жующему с довольным видом Ксенофонту, — а я публично пописала. Неплохо для первого дня во Флоренции, как ты считаешь?

Ответом мне послужило утробное урчание, и я улыбнулась.

«Вот оно, начало удивительного приключения», — сказала я себе. Наконец-то я попала во Флоренцию, и где-то среди этих многолюдных толп ходит главный довод моего здесь появления.

Леонардо, сынок мой любимый…

По пути мое внимание привлек огромный купол Дуомо. С площади была хорошо видна и колокольня, а наискосок от нее — прославленный Баптистерий, выстроенный самим Юлием Цезарем и оставшийся на своем историческом месте со времен римлян. Я не могла равнодушно пройти мимо подобных достопримечательностей и не раз останавливалась, чтобы восхититься внушающими трепет громадами. Однако мне нужно было найти свой новый дом и поскорее там уединиться.

Свернув с улицы Серви на улицу Риккарди, я обнаружила перед собой уходящий вдаль длинный ряд четырехэтажных домов. Мостовая была очень узкая, но незамусоренная — я не заметила ни переполненных сточных канав по ее краям, ни вываленных с верхних этажей кухонных отбросов, в которых рылись бы свиньи или собаки. Здания, как и все прочие, увиденные мной в тот день во Флоренции, были выстроены из серого или светло-коричневого камня, а их фасадам было свойственно скромное единообразие, словно жители избегали выставлять перед прохожими свое истинное состояние — будь то бедность или богатство. Вот она, нелепая прихоть флорентийцев — показное самоуничижение. Как говорится, лучше быть тосканцем, чем итальянцем, а флорентийцем быть куда лучше, чем тосканцем.

Наконец я отыскала место, отмеченное папенькой на карте. И вправду, в самой середине длинного ряда строений, между процветающего вида пекарней и домом с крепкой, подбитой железом дверью, обнаружилось серое каменное здание. Фасад первого этажа был заколочен полусгнившими досками. Окна второго тоже были забиты, а выступающие деревянные лоджии третьего и четвертого этажей грозили вот-вот обрушиться прямо мне на голову.

Не теряя времени даром, я вернулась к началу улицы, внимательно пересчитав дома до самого угла, и повела мула с повозкой в переулок за домами. «Кажется, пришли, дружок», — подбодрила я Ксенофонта. Каменные ограды задних двориков пестрели воротами, которые я тоже по ходу тщательно сосчитала, поскольку ошибочное вторжение в чужой садик могло вызвать ненужную суматоху.

Наконец мы оказались у ворот, служивших, по моим вычислениям, входом на мой собственный задний дворик. К счастью, их ширина позволяла ввести в них повозку. Вынув из кошеля, висевшего у меня под мантией, старый проржавевший ключ, врученный мне папенькой вместе с дарственной синьора Браччолини, я вставила его в замочную скважину и надавила, пытаясь провернуть. Ключ, бесспорно, подходил к замку, вот только отмыкать ворота он отказывался. Я снова и снова жала на него изо всех сил, но все впустую. В первый раз в жизни — на поверку потом вышло, что не в последний, — я искренне пожалела, что я не мужчина и так слаба.

Мул издал жалобный вопль, и мне захотелось ему вторить. В отчаянии я злобно пихнула створку ворот, и, к моему крайнему изумлению, она сама собой широко распахнулась — ни ключ, ни запор вовсе не препятствовали нам попасть в садик.

Я тут же завела Ксенофонта с повозкой в заросший сорняками дворик и пошла прямо к задней двери возвышавшегося передо мной дома. Ее я тоже отперла без лишних церемоний — крепким пинком в основание.

Я была отчасти готова к тому, что вторгаюсь в крысиный рассадник. Действительно, грызуны, чей уютный мирок я растревожила, с пронзительным писком кинулись — кто мне навстречу, кто обратно, в недра дома. Папенька правильно обозвал мое новое жилище крысятником, но это вполне могло обождать.

Целый час я разгружала поклажу, радуясь тому, что мои вещи уложены в прочные деревянные сундуки, где их не достанут противные зубастые твари. Еще большее облегчение получала я от мысли, что мне приходится просто-напросто спускать лари с повозки и по изрядно заросшей, но все еще различимой в траве мощеной тропинке втаскивать их в просторную пустующую кладовую. Крысы, очевидно, чувствовали себя в ней как дома: пол, обильно усыпанный их пометом, свидетельствовал о том, что грызунов здесь великое множество и обосновались они здесь давно.

Закончив с разгрузкой тележки, я наконец решилась приступить к осмотру нового жилища. Дверь, отделявшая кладовку от аптечной лавки, открылась без затруднений, но, поскольку окна фасада были плотно заколочены и едва пропускали свет, я смогла рассмотреть только, что все помещение густо опутано паутиной.

«Что ж, — подумала я, — пауков здесь, должно быть, ничуть не меньше, чем крыс».

Затем я с удовольствием отметила, что, несмотря на пыль и паутину, аптечное хозяйство старика Браччолини сохранилось в наилучшем виде. Три стены в лавке были заняты прочными стеллажами. Через всю аптеку тянулся широкий прилавок, оставляя, впрочем, довольно места для посетителей. За прилавком и под ним были устроены закрытые шкафчики.

Я рукой смахнула с прилавка пыль и копоть и несказанно обрадовалась, увидев, что он сработан из лучшего итальянского травертина[8] — недоступная для моего папеньки роскошь. Разве что Поджо мог себе такое позволить.

Сгорая от нетерпения разглядеть аптеку при свете дня, я вооружилась привезенной из Винчи метлой и принялась прокладывать себе путь сквозь паутину — раньше я видела, как деревенские парни так прорубаются через подлесок, готовя участок для новой пахоты. Черенком я взломала одну из гнилых досок, закрывавших просторную витрину, — под ней оказалось настоящее венецианское стекло, еще одна из причуд богатея Поджо. В аптеку хлынул яркий свет.

Оторвав с витрины последнюю истлевшую планку, я в испуге попятилась: с той стороны кто-то прижимался к стеклу лицом и всем телом. Собственно, отпрянула я больше от неожиданности, поскольку незнакомец не представлял никакой угрозы — это был просто мальчик лет тринадцати, худой и долговязый, с темными, стриженными в скобку волосами. Он озорно улыбался, довольный тем, что напугал меня, и пальцем тыкал в направлении входной двери, словно говоря: «Впусти меня».

Опомнившись, я пошла к парадному входу, отодвинула засов и потянула ручку на себя, но дверь словно заклинило.

— Отойди-ка, — послышалось из-за деревянной переборки.

Я повиновалась, и дверь тут же с треском распахнулась, повиснув на скрипучих петлях. В проеме с торжествующей улыбкой возник нежданный гость. Я мысленно возрадовалась, что ему недостало силенок разнести мою входную дверь в щепы.

— Бенито Руссо к вашим услугам, синьор, — сказал мальчик и почтительно поклонился мне в пояс.

Я, чувствуя себя немного нелепо, также отвесила ему мужской поклон и представилась в ответ:

— Катон Катталивони.

Я сразу отметила, что голос Бенито как раз проходит стадию ломки, поэтому не кажется более басовитым, чем мой собственный.

— Этот дом принадлежит моему дяде и покровителю синьору Ристиканте, — добавила я. — Мы намерены вновь открыть здесь аптеку.

— Отлично! — восхитился Бенито. — А я ваш сосед. — Он указал на дом справа от моего. — Вернее сказать, мы вам соседи, то есть еще мои родители, две сестренки и бабушка.

— Давно вы здесь живете? — поинтересовалась я как бы между прочим.

Меня заботило, помнит ли их семейство прежнего владельца или его ученика, моего папеньку.

— Уже несколько поколений, — беззаботно откликнулся Бенито. Он вошел без приглашения и принялся озираться, дивясь количеству паутины и самой обстановке. — Значит, у нас по соседству теперь будет аптека? Моей бабушке это наверняка понравится: она все время то болеет, то на что-нибудь жалуется. — Бенито, взглянув на след от моей руки на пыльном прилавке, снял с волос прилипшую к ним паутину. — Вы с вашим покровителем сами собираетесь все это вычистить?

— Дело в том, — начала я опутывать словоохотливого паренька собственным хитроумно сплетенным вымыслом, — что мой дядя прибудет только через несколько месяцев. Мне надо самому подготовить к его приезду и аптеку, и дом.

— Самому! Но вы помрете от усталости, пока его дождетесь! Позвольте, я вам помогу! Я приступаю к работе только в ноябре — меня берут в ученики к красильщику шелка. Я недорого возьму…

Я сразу доверилась мальчугану, и мне пришлись по душе и его близкое соседство, и его пол, поскольку подросток вряд ли смог бы заподозрить во мне женщину. Хорошо хоть за это мне не приходилось беспокоиться: ни торговцы на пути во Флоренцию, ни рабочие у дворца Синьории не усомнились в моей мужской принадлежности. А теперь и Бенито попал в число одураченных.

— Если ты поможешь мне привести в порядок дом и лавку, я, пока живу здесь, буду оказывать аптекарские услуги тебе и твоей семье совершенно задаром.

Бенито изумленно уставился на меня.

— Синьор! — воскликнул он и поклонился мне до самой земли. — Какой щедрый подарок!

Глаза его сияли, а сам он, вероятно, уже предвосхищал одобрение и почет в кругу родных, вызванный столь нежданно обрушившейся на них удачей.

Мы, не откладывая, принялись за работу. Бенито был рад случаю похвалиться недюжинной силой и стал перетаскивать тяжелые ящики. За делом, впрочем, он не забывал о болтовне и успел перечислить мне все влиятельнейшие флорентийские семейства — Спини, Торнабуони, Ручеллаи, Пацци, Бенчи и, разумеется, Медичи. Нынешнее торжество, рассчитанное еще на два последующих дня, знаменовало, по сути, грядущее бракосочетание наследника их клана, Лоренцо Медичи.

— Его все любят, — поведал мне Бенито. — Он обязательно займет место отца, когда того не станет. Негласно, конечно.

Я отозвалась, что не совсем понимаю его.

— Ну, Флоренция — независимая республика, у нас нет ни короля, ни принца. Лоренцо — очень скромный и благоразумный человек, — глаза Бенито весело заискрились, — но по случаю помолвки с одной состоятельной римлянкой он объявил для горожан трехдневное торжество. А мы, флорентийцы, всегда рады любому поводу попраздновать всласть, — ввернул он. — Кстати, никто, кроме Лоренцо и его брата Джулиано, не умеет устраивать такие пышные зрелища.

Бенито засыпал меня вопросами о моем дяде и покровителе, и я наплела ему с три короба отменных баек о дядиных достижениях в славном городе Сиене, щедро сдабривая свой рассказ подробностями, почерпнутыми из папенькиных воспоминаний. Сама я ни разу там не бывала, но и Бенито, к счастью, тоже.

Пока я озиралась, прикидывая, к чему теперь приступить, Бенито вдруг сказал:

— Не сочтите за дерзость, но у меня есть к вам одно предложение…

— Что за предложение? — полюбопытствовала я.

— Чтобы мы забросили на сегодня все дела и пошли вместе смотреть праздник.

Я улыбнулась в знак согласия.

— Вот и отлично! — вскричал Бенито. — Но сначала нам нужно переодеться: мы все вымазались в пыли и паутине, а в такой день все парни должны принарядиться на славу.

— Ты говоришь дело. — Я постаралась напустить на себя серьезность. — Давай встретимся у входа через четверть часа.

Меня так и подзуживало остаться и обследовать верхние этажи моего нового дома, но я рассудила, что на это будет достаточно времени. Флорентийский фестиваль, проводимый щедротами наследника клана Медичи по случаю его обручения, — явление не столь частое, и пропустить его было бы жаль. К тому же я могла краем глаза увидеть и моего Леонардо.

Мы с моим юным приятелем Бенито влились в праздничную толчею, запрудившую всю улицу. Каждый дом добавлял к ней новых участников, и я невольно вспомнила о ручейках и потоках, стремившихся по холмам окрест Винчи в реку Арно. Все были веселы, жизнерадостны и принаряжены в лучшее выходное платье. У женщин — высокогрудых, с низко вырезанными лифами — полыхал на щеках румянец. Они шли с непокрытыми головами, выставляя напоказ игривые локоны или замысловато заплетенные и уложенные косы. Мужчины поражали воображение разностильными одеяниями, сшитыми из лучших материй: туниками, мантиями, накидками и колетами в комплекте с чулками. Их убор венчали шляпы и тюрбаны угрожающих размеров и самых фантастических очертаний. Даже старики, не в пример отцам города, шествовавшим с важными и угрюмыми лицами, шутили, смеялись и напропалую заигрывали с женщинами, девушками и пожилыми матронами.

Наконец Бенито и я вместе с прочими горожанами присоединились к зрелищу, которое разворачивалось на площади Синьории. Здесь царил дух бесшабашной разнузданности, словно флорентийцы были избавлены от всех забот. Однако я не назвала бы их ухарями и распутниками — скорее, жители Флоренции умели ценить благотворные увеселения. Прежде ни разу в жизни мне не доводилось выдерживать шквал таких ярких оттенков и какофонических звуков. Точно как и нынешним утром, все окна, крыши, лоджии и галереи, выходившие на площадь, были облеплены зеваками и обвешаны всевозможными стягами и вымпелами, флагами и гобеленами, живо трепетавшими на ветру. Комедианты, музыканты и просто бражники не оставили на площади даже крохотного свободного пятачка. Передо мной развернулась череда миниатюрных замков, поблескивающих позолотой на солнце.

Неожиданно в толпу врезался небольшой табун неоседланных коней, и я обернулась к Бенито с криком: «Что это значит?» — но тот уже затерялся среди гуляк. На миг мне почудилось, что на другой стороне площади я разглядела Леонардо — красивого юношу с правильными чертами лица и копной нечесаных волос. Он мелькнул среди толпы и тут же исчез, а меня вдруг охватил ужас при мысли, что я могу не признать собственного сына. Я не видела его три года, а в промежуток между тринадцатью и шестнадцатью мальчики сильно вырастают и разительно меняются. Пьеро был высоким, широкоплечим, ладно скроенным мужчиной, и Леонардо даже в детстве сложением очень напоминал отца.

«Впрочем, — успокоила я себя, — если я близко увижу лицо сына, до боли знакомый большой рот с пухлыми губами и ровный ряд зубов, длинный прямой нос и широко посаженные серые глаза с золотыми точечками, то немедля его узнаю».

Тут грянули фанфары, оторвав меня от размышлений и снова окунув в беспорядочное оживление площади. За бьющимися на ветру шелковыми стягами каменный фасад дворца Синьории и высокая кирпичная колокольня были едва видны. Под крытой галереей первого этажа дворца возвышался помост с драпировкой и балдахином из дорогой парчи голубого, белого и золотого оттенков. В тени навеса пустовали два длинных ряда резных массивных стульев с высокими спинками.

Стремясь получше разглядеть, что происходит под галереей и кто там должен появиться, я принялась без стеснения протискиваться вперед, пока не оказалась в нескольких шагах от главного действа. В этот момент меня кто-то хлопнул по плечу — я обернулась и увидела Бенито.

— Ну, рад, что пошел со мной? — спросил он.

— Еще бы не рад! Не пойти было бы преступлением, — ответила я.

— Катон, смотри!

Бенито указывал мне на неожиданно распахнувшиеся ворота дворца, откуда показалась длинная процессия. Составляли ее несколько дюжин вельмож, выступавших с суровым и важным видом.

— Кто они? — поинтересовалась я у Бенито, рассматривая каждого из них поочередно.

Мужи меж тем степенно рассаживались по стульям, складывая руки на коленях. Бенито пояснил, что это действующие члены Синьории и предводители городских гильдий. По скромности или богатству одежд предводителей можно было судить и об их воззрении на собственную персону. Банкиры и нотариусы увешали себя толстыми золотыми цепями, а каждый палец унизали самоцветными перстнями. Представители гильдий шелка и шерсти не кичились драгоценностями, зато их одежда из великолепных тканей без слов нахваливала лучшую продукцию своих цехов. Коренастых плотников, мясников и каменщиков можно было узнать даже под мантиями. Их выдавали и грубоватые лица: целые поколения простых мастеровых, не имея ни достаточно денег, ни нужного престижа, не могли улучшать свою породу, выбирая невест среди цвета итальянской аристократии.

Словно облекая мои мысли в плоть, из ворот Синьории выплыла благородная дама, изысканная и великолепная. Никогда еще не видела я женщины в столь пышном облачении и ослепительно драгоценном уборе.

Дальние звуки фанфар возвестили появление череды дудочников и знаменосцев, за которыми шествовали герольды, пажи и ратники — все в чрезвычайно эффектных одеждах.

— Шили по эскизам Лоренцо, — обмолвился Бенито об их платьях. — Он ко всему на празднике приложил руку.

— Кто та дама? — спросила я, не отрывая глаз от процессии.

— Лукреция де Медичи, — пояснил Бенито. — Мать Лоренцо и Джулиано.

Послышались восклицания, но довольно умеренные, если не сказать сдержанные, поскольку в воротах возник новый участник торжества, мужчина в строгом черном облачении. От боли он едва не складывался пополам, а его лицо — возможно, некогда красивое — искажала мучительная гримаса.

— Пьеро Подагрик, — не стал ждать новых расспросов мой спутник, — отец Лоренцо. Он самый главный у Медичи. Но долго он не протянет.

— Сам вижу.

— Его у нас не очень жалуют, — добавил Бенито. — Не так прославляют, как когда-то его батюшку Козимо — того даже называли Отцом Отчизны. Все у нас спят и видят, когда править начнет Лоренцо.

Пришел черед открытия настоящего торжества. Первыми показались восемнадцать рыцарей в начищенных до блеска серебряных латах и боевых шлемах. Каждый из них, по словам Бенито, представлял на празднике родовитейшие флорентийские семейства. Доспехи для рыцарей тоже придумывал Лоренцо.

— Где же монахи? — нетерпеливо спросила я.

Присутствие церковников на праздничных гуляниях в Винчи, пусть гораздо более убогих, чем это, всегда бросалось в глаза. Здесь же, на флорентийском фестивале, мне бросилось в глаза их отсутствие.

— Монахам тут совсем не место, — ответил Бенито с нескрываемым презрением. — У церкви свои празднества, совершенно особые. Посмотри-ка туда! Вон она, Королева дня!

«Поговорили о церковниках, и довольно», — улыбнулась я про себя и залюбовалась невестой Лоренцо, на мой вкус самой милейшей девушкой на всем белом свете. Будь я мужчиной, сама, наверное, влюбилась бы в нее. Ее мягкие локоны оттенка предзакатного солнца ниспадали на белые округлые плечи. На приятном лице выделялся точеный остренький носик, а щеки и подбородок имели приятную округлость и были совершенны. В глазах девушки плескалась радость.

И кто бы на ее месте не радовался? Убранство девушки было под стать принцессе — небесно-голубые и белые шелка, усыпанные сотнями жемчужин. Издали я не разглядела цвета глаз девушки, но не сомневалась, что он вторит ее одеянию. Вся воплощение величавого достоинства, она опустилась на предназначенный для нее золоченый трон. Пораженная публика затаила дыхание, глядя, как восемь ливрейных носильщиков подняли трон на плечи и понесли по крытым пурпурной дорожкой ступеням в центр площади, где и установили лицом к зданию Синьории в центре обтянутой бархатными канатами площадки. Восседающие под галереей дворца сановники при виде красавицы одобрительно закивали.

Вдруг толпа на площади оживилась, и раздались ликующие возгласы. Из-под арки дворца показался молодой наездник. Юноше — я в жизни не видела никого красивее — от силы было лет шестнадцать. Коротко остриженные белокурые волосы курчавились на его благородно посаженной голове, а линия подбородка и скул поражала четкостью, словно высеченная резцом. Правда, царственная прямая посадка всадника совсем не вязалась с его широкой мальчишеской ухмылкой. Юноша приветственно помахал публике, не скрывающей своего обожания.

— Джулиано, — шепнул мне Бенито, откровенно трепеща от восторга, — младший брат Лоренцо. Они с ним лучшие друзья и будут вместе править, когда Пьеро умрет.

Истошно загудели дудки и трубы, перекрывая все звуки, но следом к музыке примешался странный гул. Я поняла, что все голоса на площади зазвучали в унисон, сливаясь в один невообразимый рев. Зрители, рассевшиеся по крышам, подоконникам и перилам галерей, подхватили этот восхищенный вопль, выкликавший одно слово: «Лоренцо!» — так что вскоре уже вся площадь хором скандировала: «Лоренцо! Лоренцо! Лоренцо!»

Наконец он явился перед толпой. Вначале я разглядела просто человека на белом боевом скакуне в шелковой, развевающейся от ветра накидке. Длинные перья белого плюмажа на берете всадника изгибались дугой, оттененные его черными волосами до плеч.

Конь и наездник, словно одно слаженное целое, направились по пурпурной дорожке прямо к Королеве. Жеребец под красно-белой, отделанной жемчугами попоной горделиво вышагивал, высоко поднимая копыта. Лоренцо был облачен в алый бархатный табар,[9] а его реющий на ветру великолепный шелковый шарф был весь расшит пунцовыми розочками. Высокая прямая фигура наследника Медичи источала достоинство. Он нес лазурный щит с геральдическими лилиями, в центр которого был вправлен алмаз величиной с утиное яйцо.

Лоренцо не поднял по примеру брата руку в приветственном жесте. Он смотрел на скандирующую его имя толпу, и его взгляд излучал такую безмерную любовь, что всякие внешние ее проявления были попросту излишни. Женский голос вдруг выкрикнул: «Мы любим тебя, Лоренцо!» — и лицо всадника озарилось лучистой улыбкой, настолько искренней, что и у меня вдруг защемило в груди. Новая громогласная волна со стороны публики выявила полное ее одобрение происходящему, и я поймала себя на том, что кричу вместе со всеми. Никогда в жизни мне не приходилось до такой степени повышать голос, никогда не доводилось испытывать предельное обожание к самому обычному человеку — тем более к молодому мужчине.

Лоренцо де Медичи казался старше Джулиано, но я все равно не дала бы ему больше двадцати пяти. Красотою брата он не отличался: оливково-смуглый, с крючковатым, почти приплюснутым носом и сильно выдающимися подбородком и нижней губой. Резкие морщинки на лбу выдавали натуру мыслителя. Однако он был высок ростом, широк в плечах и узок в бедрах, а мускулистые ноги свидетельствовали о привычке к седлу.

Лоренцо меж тем миновал нас и уже приближался по длинной пурпурной дорожке к Королеве. Никоим образом не желая любоваться на его спину и лошадиный зад, я схватила Бенито за руку и начала протискиваться сквозь толпу, пока не нашла место, откуда была прекрасно видна юная прелестница, с восхищением взиравшая, как Лоренцо спешивается и, отбросив назад белоснежную накидку, низко склоняется перед ней.

К ним приблизился паж, держащий бархатную подушечку, на которой сияла корона, составленная, если верить глазам, из алмазов крупной огранки. Лоренцо взял венец и опустился на колено перед своей избранницей. Толпа почтительно смолкла, и я впервые услышала голос наследника клана Медичи — густой рокочущий бас. Говорил Лоренцо с изысканным красноречием.

— Ты — сокровище всей Флоренции и признанная Королева наших сердец. — Он поднялся и осторожно водрузил корону на златокудрую головку девушки. Зрители снова возликовали.

— Что за счастливица! — прокричала я сквозь шум на ухо Бенито. — Заполучила такого завидного супруга!

— Что ты! — прокричал он мне в ответ. — Это же не его нареченная! Это Лукреция Донати — самая прекрасная и желанная девушка во всей Флоренции!

— Где же тогда его невеста? — смутилась я.

— Еще в пути, едет сюда из Рима! Ее имя — Клариче Орсини. Она из очень знатного рода, но флорентийцы не слишком рады такому выбору. Римляне — известные гордецы и спесивцы. Зато несколько солидных имений вместе с солдатами-наемниками вполне оправдают этот брак. И приданого к нему шесть тысяч флоринов. Шесть тысяч!

Шум снова поутих, поскольку Лоренцо запел для новоиспеченной Королевы песню, странно сочетавшую в себе грубость и изящество. Он исподволь улыбался, исполняя для девушки непристойные и даже оскорбительные куплеты. Публика, однако, не выказывала ни возмущения, ни смятения подобным сочинением — казалось, их любовь к Лоренцо разгоралась еще сильнее.

— Можешь не говорить мне, что и песню он сложил сам, — шепнула я Бенито.

— Как ты догадался?

— Найдется ли дело, с которым он не справился бы?

— Если и найдется, то я такого не знаю.

Песня закончилась. Носильщики водрузили трон с Королевой на плечи, а Лоренцо, закинув на плечо накидку и цветастый шарф, одним махом вскочил на своего жеребца. Я поняла, что совсем скоро он скроется из виду, и пожелала еще разок взглянуть на наследника. С неведомо откуда взявшимся нахальством я пропихнулась к самому краю пурпурной дорожки, по которой вот-вот должен был прогарцевать Лоренцо в сопровождении Королевы дня.

Но в порыве воодушевления я, вероятно, слишком сильно толкнула стоявшего рядом дюжего детину, потому что он набычился и толкнул меня в ответ. Я совсем не привыкла к потасовкам, столь привычным для задиристых парней, поэтому потеряла равновесие и вылетела на самую середину пурпурной дорожки. Моя шляпа откатилась в сторону, а я, шлепнувшись навзничь, глядела, как на меня надвигается всадник на белом коне.

Не успела я вскочить, как прямо надо мной замаячило лицо наследника Медичи. Лоренцо, ослепительно улыбаясь, протягивал мне руку. Я подала ему свою, он крепко ухватил ее и вмиг поставил меня на ноги. Я подобрала шляпу и кое-как нахлобучила на голову, а ухмылявшийся Лоренцо поправил ее на мне. Публику несказанно развлекла внезапная заминка: благородный Лоренцо явил учтивость и остроумие по отношению к злосчастному школяру.

Сделав носильщикам жест, что путь свободен, Лоренцо поскакал к галерее дворца, под которой застыли его мать и отец вместе с Джулиано, ожидая, когда он присоединится к ним и дополнит живописное семейное полотно.

Я отступила в толпу, желая поскорее затеряться в ней, но Бенито надоедливо дергал меня за руку с дурашливыми восторгами:

— Катон! Он тебя поднял! Шапку на тебе поправил! Он тебя заметил!

В довершение ко всему озорник начал сдувать с моей мантии невидимые пылинки, словно прислуживая невесть какому вельможе. Я поймала на себе множество любопытных взглядов, словно до меня и в самом деле снизошел Господь Бог.

— Я жив и здоров, будет тебе, — осадила я Бенито, желая пресечь его глупые шалости. — Скажи-ка, чем так вкусно пахнет? Или мне показалось?

— Вкусно? Думаешь, показалось?

Бенито весь просиял, и я вдруг вспомнила Леонардо и его волчий аппетит, появившийся у него, едва сыну стукнуло тринадцать лет.

— Сейчас ты увидишь, что такое «вкусно»! — Он начал протискиваться сквозь толпу к краю площади, поторапливая меня на ходу:

— Не отставай, иначе опять друг друга потеряем!

Наконец мы пробились к кромке площади, где, пополняя день нескончаемых чудес новой неожиданностью, тянулся длинный ряд столов под разноцветными навесами. Каждый стол изобиловал каким-нибудь тосканским лакомством. Улыбчивые флорентийки потчевали снедью всех желающих. Меж столами были выставлены бочонки с вином, и виноторговцы зазывали непременно отведать их букета.

Ничем итальянец не чванится больше, чем собственным вином, — оливковое масло, разумеется, не в счет. Ведь масло, оно масло и есть, его добавляют во все блюда, в лекарства, припарки и варенья и даже умащивают им кожу. Папенька говаривал, бывало: «Сделай тосканцу кровопускание, и из вены у него потечет либо вино, либо масло».

— И вправду вкусно, — призналась я.

— А как же иначе? — удивился Бенито. — Где ты видел гулянье без пирушки?

Мы прошлись по ряду с яствами, выбирая, какое попробовать для начала.

— Догадываюсь, что и это все предоставил…

— Оглянись вокруг себя, Катон, — с придыханием призвал меня Бенито, и я послушно еще раз обозрела площадь. — Все, что ты здесь видишь, слышишь, пробуешь на вкус и нюх, любую ничтожную мелочь на этой площади придумал, смастерил или оплатил Лоренцо.

Я невольно кинула взгляд под балдахин у галереи дворца Синьории — семья Медичи была в сборе. Глава клана возложил немощные руки на плечи двоих сыновей, явно гордясь ими. Лоренцо почтительно и нежно держал руку матери, целуя кончики ее пальцев. При виде их у меня ком застрял в горле, но в следующий миг мне будто вонзили острый кол в самое нутро: рядом с предводителем Гильдии нотариусов стоял и беседовал с ним отец Леонардо, Пьеро да Винчи.

Понятное дело, что при переезде во Флоренцию я не надеялась избежать встречи с ним: здесь он был уважаемым человеком, «небезызвестным нотариусом», как язвительно охарактеризовал его Леонардо в одном из писем. Я заранее решила держаться от Пьеро как можно дальше, потому что он единственный был способен разоблачить меня, хотя, правду сказать, за последние десять лет он меня даже толком не видел. Из девчонки, которую он некогда соблазнил, я преобразилась в зрелую, закаленную работой женщину. Сам Пьеро после рождения Леонардо наведывался в Винчи все реже, а во Флоренцию отъезжал все чаще, пока окончательно не переселился туда, где его честолюбивые устремления могли расправить крылья.

«Стало быть, — заключила я, — мы можем столкнуться с Пьеро нос к носу, но он так и не догадается, что я та самая милашка из аптеки, его бывшая возлюбленная».

Живот у меня подводило от голода, но я решила, что пора и честь знать. Бенито у одного из столов за обе щеки уплетал запеченных в тесте перепелов. В глазах у него стояли слезы: блюдо, судя по всему, густо приправили острым перцем.

— Мне пора домой, — сказала я ему. — Надо хотя бы приготовить себе спальное место на ночь — я ведь даже на верхние этажи еще не поднимался.

— Хочешь, я пойду с тобой? — спросил он с набитым ртом.

Как ни смешно, но я оценила его жертву в угоду нашей дружбе нескольких часов от роду.

— Не глупи, — урезонила я его, уходя. — Оставайся, здесь столько вкусностей.

— Еще будут танцы! — крикнул он вслед, словно соблазняя меня.

Мне так и хотелось поиздеваться: «Наверное, и фигуры для танцев выдумывал Лоренцо де Медичи». Позже я узнала, что так оно и было.

По лестнице, примыкавшей к восточной стене дома и, к счастью, не утратившей прочности, я поднялась на второй этаж. Там, к моему изумлению и восторгу, оказалась вполне приличная, относительно чистая гостиная. По фасаду дома были расположены два больших окна. Я распахнула их — оба выходили на улицу. У противоположной, примыкавшей к садику стены находился значительных размеров камин. В окошко рядом с ним я увидела, как мой мул внизу деловито объедает кустики. Судя по его довольной жующей морде, Ксенофонт уже совершенно освоился в здешнем заднем дворике.

Одно из помещений на третьем этаже можно было использовать под кухню, а в другом я обнаружила главную семейную собственность любого итальянца — двуспальную кровать с деревянным каркасом для балдахина. Самой постели, правда, не было — одна только рама. Пыль в спальне лежала толстым слоем, и стоило мне переступить порог, как она густым облачком взметнулась вокруг меня.

Пролетом выше со стороны улицы находилась комнатка, когда-то, вероятно, тоже служившая спальней, но обустроенная старшим Браччолини под кабинет. Тут стоял простой письменный стол, вызвавший у меня тем не менее прилив энтузиазма, а одну из стен занимали полки, где, без сомнения, раньше хранились книги. Я улыбнулась, почувствовав себя почти дома: это жилище в чем-то очень напоминало папенькино. Не каждому человеку придет в голову обзаводиться кабинетом, а держать у себя книги вздумается и вовсе немногим.

Этот дом хранил память об учености прежних хозяев, и мой папенька не был здесь чужим. Кто знает, может быть, тома, некогда украшавшие эти полки, были приобретены или переписаны папенькой и его спутником в одном из их увлекательных путешествий, а потом попали в качестве подарка к отцу Поджо, бывшему папенькиному покровителю?

Но самая большая радость ждала меня впереди. На узенькой площадке напротив кабинета я приметила запертую дверцу. На ней висел массивный замок, но до того проржавелый, что хватило одного удара черенком метлы, чтобы дверь целиком слетела с петель. Папенька предупреждал меня, что в моем новом жилье имеется потайная лаборатория, ведь старик Браччолини помимо траволечения практиковал еще и алхимию. Он обучил обеим премудростям и Эрнесто, поэтому, вышибив дверь в самую еретическую из комнат дома, я ощутила радостный трепет от предвкушения, но никак не от неизвестности.

Лабораторного оснащения в комнатке почти не осталось, поэтому неискушенный глаз вряд ли догадался бы о ее истинном предназначении. Мне, однако, это ничего не стоило. Расположено помещение было на верхнем этаже, окнами в садик, то есть в самом недоступном уголке дома. В нем до сих пор витал впитавшийся в стены и пол еле уловимый запах серы с примесью резковатых ртутных паров. Длинные столешницы были испещрены пятнами и подпалинами, точь-в-точь как в папенькиной лаборатории. И наконец, у дальней стены располагался атенор — не привычная жаровня или очаг, у которого можно обогреться в студеный вечер, а печь, где разжигают воистину адское пламя и, однажды запалив, поддерживают его постоянно, со священническим рвением, не давая погаснуть ни под каким предлогом.

К этому времени солнце село, и мне пришлось с немалыми предосторожностями спускаться по темной лестнице на первый этаж и разыскивать среди пожиток лампу. При ее тусклом свете я подмела и вымыла спальню, тщательно очистив каркас кровати от паутины и крысиного помета, а затем не без внутренней дрожи внесла наверх жидкий матрасик, простыни, одеяла и подушку и разложила все это на дощатом основании.

Как только я покончила с приготовлениями ко сну, меня одолела страшная усталость и я едва нашла в себе силы раздеться, потом повалилась на постель и крепко уснула.

ГЛАВА 9

Мой юный приятель Бенито сдержал слово, и в последующие несколько недель мы с ним намывали и заново отделывали первые два этажа моего дома. Выше он не поднимался: все книги и алхимическое оборудование я тайком перенесла на верхний этаж, спальню же решила тоже никому не показывать.

Трудился Бенито с присущей ему жизнерадостностью, не унывая, но также еще и потому, что, получив мои лекарские услуги в обмен на помощь в уборке, он значительно повысил свой авторитет у домочадцев.

Закрыв носы и рты платками, мы вначале взялись за самую неприятную работу: отскоблили аптеку и кладовую от въевшейся грязи, заодно отодрав негодные, пораженные черной плесенью стенные филенки и половицы. Бенито оказался исправным плотником и заменил прогнившие плашки принесенными из дома дощечками: отец Бенито смастерил себе в саду сарай, а излишки любезно подарил мне.

Особую гордость внушала мне застекленная витрина аптеки, которую я намыла водой с уксусом, а потом отполировала до сияющей прозрачности. Аптечные полки, полы и стены были гладко начищены песком, а затем свежеокрашены в три различных оттенка зеленого. Надраенный с борным мылом и сверкающий белизной травертиновый прилавок мог по праву считаться символом процветания будущего заведения, а для кладовки Бенито смастерил неприступные для крыс крепкие ящики.

Меня немного беспокоило, что из-за скудости числа банок и бутылочек с лекарствами мои полки будут казаться голыми, и я хитроумно заполнила пустоты множеством пучков из трав, вместо того чтобы, по папенькиному примеру, вывешивать их в кладовой. Так, совместив хозяйственное и торговое помещения, я оживила вид своей аптеки и существенно улучшила запах в ней.

За несколько предшествовавших открытию недель в мою дверь совали нос толпы любопытных соседей и прохожих. Я со всеми ними охотно перезнакомилась, и все они, как впоследствии обнаружилось, были флорентийцы до мозга костей — дружелюбные, но без доверчивости, не выносившие тупости и обожающие посплетничать. У себя в Винчи я воздерживалась от пустой болтовни — здесь же с готовностью предавалась ей. Так мне всего легче было узнавать последние новости, к тому же гости, с которыми я сейчас дружески трепала языком, после открытия аптеки вполне могли стать в ней завсегдатаями. И чем меньше подозрений вызовет у будущих посетителей мой нынешний облик, тем лучше.

Больше всего толков в тот период вызывало предстоящее бракосочетание Лоренцо де Медичи. Мне поведали о том, как его мать Лукреция нарочно отправилась в Рим, чтобы тайком проследить за тем, как ее предполагаемая невестка посещает церковь. Из своих наблюдений матрона клана Медичи надеялась определить, годится ли Клариче Орсини ее сыну в жены. Лицо девушки показалось ей слишком круглым, а шея — излишне тонкой. Клариче получила довольно заурядное образование и в познаниях не могла тягаться с тремя дочерьми Лукреции. Ее застенчивость и скромность, по догадке моих соседей, и были наиболее вероятной причиной того, что при ходьбе она «наклоняла голову, как курица». Лукреция де Медичи, впрочем, признала, что волосы у невесты на выданье отливают приятной рыжиной, руки у нее тонки, белы и изящны, а грудь красивой формы. «Но в конце концов, — подвели итог соседи, — дело решил размер ее приданого».

Будущей клиентуры скопилось уже порядочно, а аптеку я тем не менее открыть пока не могла. Мне нужна была наддверная вывеска, и я знала, где ее можно раздобыть. Одна эта мысль заставляла мое сердце учащенно биться: я собиралась наведаться в боттегу знаменитого Андреа Верроккьо.

Отправившись пешком на встречу с сыном, я чувствовала, как тает моя приобретенная за последние месяцы пребывания в образе мужчины уверенность в себе. Я сочла за благо до поры не сообщать Леонардо ни о своем переезде во Флоренцию, ни об изменении своего облика — единственно из-за беспокойства, как бы мои записки к нему не попали в чужие руки. Я нимало не тревожилась об отклике сына на мой маскарад — тунику и шляпу. В Винчи с самого его рождения мы, с одной стороны, привыкли вместе переносить враждебность и остракизм односельчан, а с другой — весело учились рука об руку. Наше взаимопонимание от этого только крепло и углублялось, давая простор для забав и розыгрышей. Подобные дружеские узы с собственным чадом — счастье немногих матерей.

Леонардо узнал бы меня в мгновение ока и с упоением новизны подыграл бы мне. Его жизнь без меня была так же тягостна, как и моя без него, — в этом я ничуть не сомневалась. Однако я всерьез опасалась, что попытка одурачить признанного живописца Верроккьо будет посрамлена первым же его проницательным взглядом. Кто-кто, а он-то сумеет отличить мужчину от женщины! Но выбора у меня не оставалось — сегодняшний день должен был утвердить дальнейшую стратегию моего поведения. Если обман раскроется, то унижение и презрение будут преследовать не только меня, но и моего сына. Мне надо было набраться силы и бесстрашия — и выйти победительницей.

По пути я не уставала восхищаться красотой фресок, которыми были украшены фасады церквей и многочисленных часовен на углах улиц. Пламя свечей озаряло лики мадонн с младенцем, созданных прославленными мастерами, и постепенно мне в голову закралась мысль, что вся эта живописная череда мало относится к религиозному искусству. Флоренция, казалось мне, нашла в ней лишний повод прихвастнуть мировой славой своих художников. Античные римские колонны служили украшением каждой крохотной площади и множества старинных каменных саркофагов, превращенных временем в водосборные лохани, у которых останавливались напиться кони.

Наконец я очутилась в ремесленном квартале. Мне указали на улицу Аньоло, узенькую, но аккуратно вымощенную. Ее составляли не дома и не дворцы, а сплошные мастерские, следовавшие друг за другом. «Несмотря на его бесчестное поведение по отношению к сыну, — подумалось мне. — Пьеро все-таки заслуживает похвалы, раз пристроил Леонардо в ученики к Верроккьо».

На улице Аньоло мне сразу бросилась в глаза мастерская, своим оживлением напоминавшая муравейник. Я медленно двинулась по направлению к ней, наблюдая, как несколько юношей водружают на телегу тяжелое, резное, красиво расписанное изголовье. Тут же, мешая грузчикам, носилась за мячом стайка ребятишек, а под ногами у них бродили куры, выцарапывая и склевывая что-то между булыжниками мостовой. Наконец юноши накрепко привязали изголовье к тележным бортикам, и лошадь повезла его заказчику.

Остановившись перед широким арочным входом в боттегу Верроккьо, я принялась разглядывать просторный зал. Если бы не массивный навес над ним, желающие имели бы возможность обозревать всю беленую внутренность студии. Просторное вытянутое помещение под сводчатым потолком заканчивалось небольшим проемом, в котором виднелся дворик мастерской. Лестница в глубине вела на второй этаж — вероятно, к спальням. На видном месте были выставлены образцы изделий: золоченая корзина и витиевато расписанный свадебный ларь, шелковый шарф, развевавшийся за спиной Лоренцо де Медичи в день торжества по поводу его обручения, а рядом — доспехи его брата Джулиано.

Верроккьо и вправду пользовался благосклонностью у городского правящего клана. Из множества флорентийских мастеров именно ему доверили оформить надгробие для Козимо де Медичи.

Юноши, нагружавшие телегу, уже вошли внутрь и занялись делом, из чего стало ясно, что все они были учениками маэстро. Подобравшись и как следует выпрямившись, чтобы казаться выше — мой и без того немалый рост я искусно увеличивала на добрых четыре пальца за счет каблуков, — я решилась войти в переднюю.

В нос мне ударила смесь пыли и всевозможных едких запахов: пота, лаков и растворителей. Я оказалась в самой гуще удивительных и разнообразных занятий. Тут стучали молотки, звенел металл, шипела охлаждаемая водой раскаленная ковка, скрежетал по мрамору гравировальный резец. Как ни странно, людей слышно не было: работавшие здесь мальчики и юноши сосредоточились каждый на своем деле или молчали по привычке к послушанию. Один из младших учеников подметал широкой метлой пол, другой у верстака отмывал комплект разнокалиберных кистей. Мальчик постарше перетирал краски на большом шлифовальном круге. Стены боттеги были сплошь увешаны всякими инструментами, эскизами, карнавальными и посмертными масками. На вращающемся столе красовалась деревянная модель церкви.

Я заметила, как один подросток вынул яйцо из куриной кладки, устроенной в коробе под верстаком, и отдал его своему товарищу, приготовлявшему ярко-синюю темперу. Тот разбил яйцо в миску с краской, продолжая ее перемешивать. Рядом с ними на скамеечке отрок прилаживал к палочке жесткие щетинки, собирая их в кисть, а его приятель покрывал слоем белой краски обширную деревянную панель.

Я всматривалась в лица, надеясь увидеть среди них Леонардо, но его тут не оказалось, да и мальчики, работавшие в передней, были гораздо младше моего сына — лет тринадцати, не больше. В этом возрасте Леонардо только-только поступил к Верроккьо.

За неуловимой межой, отделявшей мастерскую от передней, я обнаружила учеников годом или двумя старше, судя по их занятиям уже набравшихся опыта. Один украшал сундук фигурой огнедышащего дракона, другой прилаживал золотой листок к венчику благоликой Мадонны, третий полировал пухлые щечки бронзового херувимчика, четвертый, стоя перед объемистым панно, накладывал пробные мазки на полученные с помощью картона контуры будущего масштабного полотна, в котором я различила очертания святых и ангелов. Леонардо, впрочем, среди них тоже не было.

В последней части боттеги располагались самые впечатляющие по художественному уровню изделия. Здесь мне предстала разнообразная скульптура — бронзовая, мраморная и деревянная, а также плоды труда золотильщиков и кузнецов. Я увидела портреты не известных мне дам и кавалеров, вполне безбедных, судя по тому, что не пожалели денег заказать собственное изображение знаменитому живописцу. За ткацким станком сидел юноша, переплетая блестящие нити в длинную полосу нарядной золотой парчи. Последним мне попался припорошенный каменной пылью подмастерье. Он вонзал резец в мраморную плиту, на которой пока нельзя было угадать ни сюжета, ни будущих персонажей. Я, конечно, слышала от других, что в мастерской изготавливают не только фрески и статуи, но и вообразить не могла, что ремесленное искусство настолько всеохватно и многолико.

Но где же мой Леонардо? И где его наставник, маэстро Верроккьо?

Я дошла до самого дальнего угла боттеги, и здесь до меня донесся мелодичный лютневый аккомпанемент, хотя пения слышно не было. Музыка влетала сквозь приоткрытую заднюю дверь — туда я и направилась. По пути мне попалась пустующая наковальня, рядом с которой заброшенно тлел огромный очаг. Выглянув за дверь, я от неожиданности испытала небольшое потрясение.

Сразу за дверью находилась оживленная, но вполне обычная рабочая площадка, зато другая половина дворика являла взору совершенно иной мир. Казалось, я перенеслась обратно в Винчи и взирала на одну из поросших лесом лощинок в его окрестностях. Посреди обнесенного высокими стенами сада раскинул ветвистую тень старый орех. Рядом с ним приютились другие деревья и кусты, а сами стены были густо увиты виноградными побегами. Нашелся здесь и крохотный островок «луга», заросшего травами и полевыми цветами. А в углу, у стыка стен, шумел настоящий водопад. Кристально чистая вода падала со скальных уступов и весело журчала внизу по камушкам узкого русла. Дополняли картину мох и папоротники!

Посреди этих буколических кущ, под сенью древесного исполина возлежали на траве несколько юношей с альбомами для эскизов. Между ними я заметила немолодого мужчину крупного сложения — он сидел на скамеечке, тоже с альбомом в руках. Перед всей группой располагался помост, от одного взгляда на который меня бросило в дрожь: на нем возвышалась отрубленная голова обросшего волосами гигантского бородача — или, по крайней мере, искусное подобие такой головы. Без слов было понятно, что это Голиаф.

Но где же Давид?

Сидевший на скамеечке человек воскликнул:

— За всю историю Флоренции так долго еще никто не хаживал отлить!

Юноши беззлобно засмеялись, и тут из-за могучего ствола ореха вышел несказанно прекрасный отрок, окутанный тончайшим холстом. Он грациозно нагнулся и подобрал брошенный на траву деревянный меч, но, прежде чем он успел сбросить простыню и принять позу, занесши меч над головой Голиафа, я узнала в этом совершенном создании своего сына Леонардо.

Я стояла, пригвожденная к месту, словно мимолетно узрела греческое божество. Леонардо остался по-мальчишески долговязым, но за годы нашей разлуки его мускулы успели налиться силой и отвердеть. Все в нем — и рост, и форма ног, и сложение чресл — до того напомнило его отца, что у меня невольно перехватило дыхание. Щеки, подбородок и весь овал лица, впрочем, еще юношески круглились, а волнистые, ниспадавшие на плечи золотисто-каштановые волосы придавали ему сходство с ангелом.

«Сынок! — безмолвно воззвала я. — Леонардо!»

Я попятилась обратно за дверь, желая как следует собраться с мыслями, и застыла у выхода из мастерской наподобие одного из скульптурных изваяний маэстро Верроккьо. Я даже глаза закрыла и в уме подбирала слова, с которыми обращусь к группе под деревом, и при этом малодушно помышляла о побеге.

— Неужели вы намерены простоять весь день, не сходя с места? — Голос за спиной прозвучал так близко и так неожиданно, что я даже подпрыгнула. — О, извините, дружище…

Я обернулась и испытала третье за день приятное потрясение: передо мной стоял Лоренцо де Медичи. На его смуглом привлекательном лице бродила улыбка, которая при виде меня обернулась озадаченностью. Я-то сразу узнала наследника, а сам он только-только пытался припомнить, где мог видеть мое лицо. Я поняла, что он теряется в догадках, и слегка поклонилась с почтительным выражением. Он тоже поклонился мне, как равному.

— Катон, — представилась я. — Недавно из Сиены. На празднике вашего обручения…

— Теперь вспомнил! Вы тот юноша, который бросился под копыта моего коня.

Я улыбнулась его доброй шутке и осмелилась добавить:

— Вы поправили на мне шляпу.

— Кажется, она опять съехала набок, — лукаво покосившись на меня, произнес он.

Я тут же схватилась за свой головной убор.

— Я пошутил, — поспешно сказал Лоренцо.

Тут пришел мой черед рассмеяться.

— К кому вы пришли? — поинтересовался он.

Такого вопроса я не ожидала, но отвечать надо было незамедлительно и без запинки.

— Я… Цель моего визита двоякая. Я пришел заказать вывеску для своей лавки… Для лавки моего покровителя, — тут же исправилась я. — К тому же здесь мой племянник — тот, что позирует. — Я чуть сдвинулась в сторону, давая Лоренцо возможность увидеть сад. — Он еще не знает о моем переезде во Флоренцию. Своим приходом я хотел приятно удивить его.

— Так вы дядя Леонардо да Винчи? — переспросил Лоренцо, рассматривая меня в упор и немного бестактно.

— Со стороны матери, — поспешно пояснила я. — Вы с ним знакомы?

— С ним все знакомы, — заверил меня Лоренцо. — Маэстро его превозносит. — И, заметив, как я довольна его словами, спросил:

— А вы и не знали?

— Я знал, что он мальчишка небесталанный, — ответила я, неумело напуская на себя небрежность. — Но Леонардо привык скромничать…

— Кто, Леонардо? Скромничать? — Лоренцо расхохотался. — Вы, наверное, и вправду давно с ним не видались. Он какой угодно — блистательный, добросердечный, уравновешенный, почтительный к наставнику…

— Но только не скромный, — вставила я.

— И стесняться не станет, — подтвердил Лоренцо.

Я обернулась к подмастерьям, запечатлевавшим моего сына.

— Эти его качества тревожат маэстро? — спросила я, забыв на минуту, что разговариваю с одним из сильных мира сего.

— Не настолько, как его отца.

Хорошо, что в этот момент я отвела взгляд, иначе Лоренцо наверняка заметил бы мое смятение.

— Стало быть, вы знакомы с Пьеро да Винчи? — спросила я.

— Не сказать, чтобы знаком — просто слышал о нем от Верроккьо. — Повисло неловкое молчание, но Лоренцо тут же нашелся и кротко добавил:

— Кажется, он не слишком заботится о собственном сыне. Но ведь вы это и так знаете…

— Да, — подтвердила я, — мало заботится…

Неизвестно, слышал ли Лоренцо о незаконном происхождении Леонардо. Вполне возможно.

— А что за вывеска? — неожиданно поинтересовался Лоренцо.

— Какая вывеска?

— Для вашей лавки. То есть вашего покровителя.

— Для аптеки, — посмотрев ему прямо в лицо, решительно сказала я.

— Аптеки?! Значит, вы с племянником однажды окажетесь членами одной гильдии!

Я кивнула. И верно: целители и аптекари входили в одно цеховое братство с ремесленниками.

— А вас что привело сюда сегодня? — неожиданно осмелев, спросила я.

— Хочу уговорить приятеля Сандро навестить одну даму. — Он подмигнул мне с ухмылкой и предложил:

— Ну так что? Пойдем к друзьям и родственникам?

— После вас, — предложила я и уступила ему дорогу.

Мы вдвоем миновали рабочую площадку и сразу направились в зеленый садик. Юноша, бренчавший на лютне, первым заметил нас. Он тут же вскочил и разулыбался. Я заметила, какие у него выразительные глаза, словно две темные миндалины на продолговатом лице.

— Боттичелли! — завопил Лоренцо.

До меня вдруг дошло, что это, должно быть, и есть прославленный живописец Алессандро Боттичелли. Они сердечно обнялись, затем Лоренцо поклонился Верроккьо:

— Выглядите молодцом, маэстро!

Тот самый немолодой крепыш с утомленным лицом, на котором выделялись чересчур полные, слишком чувственные губы, привстал было со скамеечки, но Лоренцо остановил его:

— Не беспокойтесь, Андреа.

Верроккьо снова сел, откровенно сияя от оказанного ему уважения. Ученики повскакали с мест, а Леонардо торопливо обмотался простыней. Все кинулись выражать свое почтение знатному флорентийцу, почти принцу крови. Затем я заметила, что Леонардо смотрит на меня разинув рот, не задумываясь, что его выражение столь же неприкрыто, как и тело.

— Это аптекарь Катон, — объявил Лоренцо. — Он новичок во Флоренции.

Парадокс вышел довольно забавный: Лоренцо де Медичи вводил меня, безвестную сельчанку, переодетую мужчиной, в благородный круг своих друзей.

— Ты что, не признал своего дядюшку? — обернулся Лоренцо к Леонардо. — Он говорит, что вы уже давненько не виделись.

— Дядюшка Катон, — бормотал Леонардо, двинувшись ко мне и по пути неловко обвязываясь простыней.

Я обняла его. За время нашего расставания он сильно вытянулся — я почувствовала, какими сильными и жилистыми стали его руки.

— Я хотел удивить тебя, — произнесла я нарочито ровным голосом, хотя от знакомого милого запаха сына у меня кружилась голова.

— Удивил так удивил, дядюшка, — абсолютно невозмутимо ответил Леонардо.

Тем не менее, едва его сильные пальцы вцепились в мою руку, я ощутила, как неистово затрепетали в нем его сокровенные струны. Под понимающим взглядом величайших живописцев Флоренции любовь и радостное облегчение нахлынули на нас, подобно беззвучному теплому приливу.

— Принеси вина нашим гостям, Гвидо, — велел Верроккьо одному из подмастерьев.

Тот мигом встал и удалился.

— Где же находится ваша аптека? — обратился ко мне маэстро.

— На улице Риккарди. Квартал неплохой. Я сейчас занимаюсь восстановлением дома. Наставник порадуется, когда увидит его.

— Еще сильнее он порадуется, что не пришлось ничего самому восстанавливать, — хохотнул Верроккьо.

— Я хотел заказать в вашей мастерской красивую вывеску, — добавила я, обеспокоенная тем, что выгляжу чересчур чопорно посреди этой веселящейся компании.

Верроккьо обернулся к Леонардо, который снова сбросил простыню, чтобы его товарищи могли закончить набросок. Меня вторично поразил вид его тела — совершенство и изящество сложения, всех движений и общая его неотразимость.

— Не возьмешься ли ты написать вывеску для аптеки своего дядюшки, а, Леонардо?

Тот расплылся в улыбке.

— Умница, — заметил мне Верроккьо и еще тише прибавил:

— Он гений. Взгляните на этот сад — его замысел. Сам разработал, сам воплотил.

Я кивала, внешне спокойная, но изнутри меня просто распирало от гордости.

— Леонардо заявил мне, что жизнь ему не мила вдали от родных мест, — продолжал маэстро. — Мы ведь работаем здесь без выходных… — Он кинул взгляд на Лоренцо и Боттичелли, дружески болтавших в сторонке, и возвысил голос, чтобы все услышали:

— Праздники не в счет, а они, к счастью для нас всех, случаются теперь гораздо чаще с тех пор, как календарь Флоренции устанавливает Лоренцо!

Медичи улыбнулся, пододвинул скамейку поближе к Верроккьо и дружески прислонился к его плечу. Я отметила, что маэстро, пожалуй, самый непривлекательный из всех собравшихся. В его облике мне виделось нечто свиноподобное.

— Хотел обсудить с вами еще один будущий фестиваль, — сообщил ему Лоренцо.

— Еще один фестиваль… Какова же его тема? Что-нибудь религиозное?

Все кисло усмехнулись, словно избитой шутке. Лоренцо метнул заговорщицкий взгляд на Боттичелли.

— Времена года и стихии, — предложил он.

Я постаралась ничем не выдать своего изумления. Я слышала и раньше, что Флоренция — самый мирской из всех городов западного мира, но замысел Лоренцо отдавал откровенным язычеством.

— Здесь есть простор для воображения, — вымолвил Верроккьо, которому явно пришлась по душе идея праздника.

Гвидо вернулся с вином, которое тут же пустили по кругу. Боттичелли, Верроккьо и Лоренцо принялись шептаться в сторонке, обсуждая увеселения новой феерии.

Я улучила минутку и подошла к Леонардо. Все это время он беззастенчиво взирал на меня, очевидно недоумевая, как могло случиться, что его мать оказалась в подобном собрании. Я сама дивилась этому ничуть не меньше. Садик был слишком мал, а чужих ушей слишком много, поэтому мы вынуждены были на месте изобретать секретный пароль для нашего общения. Как бы там ни было, а Леонардо и я с малых лет прошли хорошую выучку в школе хитроумия.

— Как поживает твоя сестра? — многозначительно спросил он.

— Я заезжал в Винчи на пути из Рима, — улыбнулась я в ответ. — Твоя мать хорошо поживает. Можно сказать, припеваючи. Передает тебе сердечный привет, а также просила напомнить, чтобы ты не забывал мыть уши как следует.

— Мамочке обязательно надо и тут придраться, — скривил гримасу Леонардо.

Мне захотелось прыснуть со смеху, но я сдержалась.

— Расскажи, как там мой дед. И как наш садик?

— Дед говорит, что растениям теперь очень недостает твоей заботы.

Тогда Леонардо с видом крайней неотложности и незаметно от всех отвел меня в сторонку, к водопаду в углу садика.

— Маэстро Верроккьо по доброте своей потворствовал моим пасторальным фантазиям, — нарочито громко произнес он.

Из-за близости к воде наши голоса разносились дальше, чем нам того хотелось бы. Я во всеуслышание и вполне искренне восхитилась трудом, вложенным Леонардо в водопад и ручей, и заверила его, что они ничем не отличаются от нерукотворных произведений самой Природы. Затем мы продвинулись дальше, к лужайке, которую он сам засадил дикими травами. Там мы присели на корточки и заговорили почти шепотом, так чтобы никто не смог подслушать нас.

— Не могу поверить, что это ты и что ты здесь, — весь ликуя, признался Леонардо. — Ты всегда была отчаянной, мамочка, но на этот раз ты превзошла саму себя.

— Я просто погибала без тебя, сынок, а умирать мне, кажется, пока рановато.

— Кто этот твой покровитель? У которого ты в учениках и для кого готовишь аптеку?

— Его зовут Умберто… Это плод моего воображения. К сожалению, примерно через год он должен скончаться и оставить мне все, что имеет.

Леонардо рассмеялся. Его улыбка была словно отблеск нетленной красоты, неудивительно, что Верроккьо избрал его в качестве модели.

— Скажи мне, сынок, — в волнении прошептала я, — скажи честно: кто-нибудь из твоих друзей заподозрил… что я женщина?

Он ответил не сразу, и это еще больше обеспокоило меня.

— Мне, конечно же, сложно оценивать объективно, — неторопливо и вдумчиво заговорил Леонардо, — но думаю, раз Флоренция сейчас ни с кем не воюет, то и мужеподобность здесь не в чести. Уважением пользуются мужчины деликатные, утонченные, образованные, а миловидные юноши, — он поколебался, — становятся их любовниками. — Он всмотрелся в мое лицо, изучая его, словно художник будущую модель. — Думаю, ты вполне можешь сойти за молодого человека. Попрактикуйся еще понижать голос.

— Хорошо.

— Мне надо бы как-нибудь заняться твоими каблуками. Их надо тщательнее скрывать.

— Когда ты сможешь навестить меня?

— Маэстро же сказал: мы работаем без выходных. Но моя мудрая мамочка отыскала прекрасный предлог для моего визита. — Заметив мое удивление, он добавил:

— Вывеску для аптеки!

Тут я не выдержала и улыбнулась.

— Вот чудеса: у тебя во Флоренции свой дом!

— Помнишь дедушкиного покровителя Поджо?

Леонардо покачал головой.

— Когда останемся наедине, я расскажу тебе эту историю во всех подробностях.

Мы заметили, что все столпились вокруг Лоренцо и Боттичелли. Те, оказывается, собрались уходить.

— Мне тоже пора, — сказала я сыну. Мы поднялись. — Мне хочется тебя поцеловать, и я так и сделаю, — призналась я, не желая бороться с чувствами.

— Мамочка, — взмолился Леонардо, — раз уж ты мой любящий дядюшка, просто дружески хлопни меня по плечу.

Я послушно дала ему тычок и распрощалась, вытребовав у него обещание придумать и нарисовать мне подходящую вывеску. Затем я покинула дворик вслед за Лоренцо де Медичи и Сандро Боттичелли. Эти двое никак не могли протиснуться в заднюю дверь, поскольку пытались выйти обнявшись, и при этом подтрунивали друг над другом.

— Изволь же, Лоренцо, — давал наследнику дорогу Боттичелли, согнувшись в чрезмерно низком и претенциозном поклоне и превращая жест почтения в его издевательское подобие.

— Нет, уж ты сам изволь, Сандро! — готов был перещеголять приятеля цветистыми манерами Лоренцо.

Наконец они заметили меня.

— Не обращайте на нас внимания, — сказал Сандро. — Мы выросли под одним кровом. Встретились братишки-шалунишки. Мы иногда ведем себя, как два несмышленыша.

Про себя я удивилась: Боттичелли вырос во дворце Медичи? Мы все трое двинулись по центральному проходу боттеги, восхищенно озирая вместилище творческого вдохновения.

— Андреа — художник-прогрессист, — рассказывал Боттичелли. — Он первым во Флоренции начал экспериментировать с фламандской техникой. Краски в ней смешивают не с водой, а с маслом — мне и самому стало интересно. — Он замолчал, потом прибавил:

— Леонардо ждет блестящее будущее, если, конечно, он отучится делать множество дел одновременно. Его мысли рассеиваются.

— Так было всегда, — заметила я.

— Соглашусь с Сандро, — вставил Лоренцо. — Я тоже предрекаю ему славу. Вы и ваша сестра еще будете гордиться им.

— Мне хотелось бы, если это возможно, — начала я, стараясь не выказать волнения, — сохранить известие о моем приезде во Флоренцию втайне от отца Леонардо.

Боттичелли с Лоренцо переглянулись.

— Это совсем нетрудно, — успокоил меня Боттичелли. — Никто здесь не питает особой приязни к Пьеро да Винчи, а Леонардо, напротив, общий любимчик, хотя он и внебрачный.

— Может, как раз потому, что внебрачный, — предположил Лоренцо. — Маэстро и сам незаконнорожденный. Таких, как Пьеро, снедает ложная гордыня. Они забывают о том, что именитейшие итальянские вельможи — и даже сам Папа Римский — одинаково любят и воспитывают всех своих детей, независимо от того, были они женаты на их матерях или нет.

— Тут совсем другое дело, — вмешался Боттичелли. — Пьеро да Винчи — нотариус, а по законам их гильдии внебрачный ребенок не может наследовать профессию отца.

— Значит, провидение не случайно одарило Леонардо, — возразил Лоренцо. — Теперь ему не придется рядиться в чужие одежды.

При его словах у меня дважды екнуло сердце: «чужие одежды» напомнили мне о собственном притворстве, а комплимент наследника Медичи моему сыну просто сразил.

— Благодарю вас обоих за то признание, которое вы оказываете моему… племяннику, — запнулась я, едва не сболтнув: «сыну».

— Приятно было познакомиться, — стал прощаться Лоренцо. — Надеюсь, мы с Сандро сможем как-нибудь наведаться в ваше новое заведение. Обожаю аптеки. Обоняние не жалует мой сломанный нос, но в аптечных лавках я еще способен кое-что унюхать.

— Значит, вам стоит прийти поскорее, пока моя аптека еще не открыта для посетителей. Я смогу вам все в ней показать, и толпы клиентов нам не помешают. У нас будет время для беседы…

— А вы любите беседовать? — лукаво улыбнувшись, осведомился Боттичелли.

Наверное, я покраснела, но ответила:

— Да, очень люблю.

— Значит, вы попали в круг единомышленников, — ослепил меня неподражаемой улыбкой Лоренцо. — Помимо верховой езды, организации празднеств и любовных дел с хорошенькими женщинами беседа для нас — наиважнейшая в мире вещь.

— Что, если мы придем завтра? — предложил Боттичелли.

— Завтра годится, — согласилась я, не веря, что условилась с ними о встрече.

Они пошли по улице своим путем, а я двинулась обратно, едва замечая, куда и как иду. От всего увиденного и услышанного за день, от всех невероятных встреч, оттого, что я снова смогла обнять Леонардо, в моей голове царила сплошная сумятица.

«Чума возьми этого Пьеро! — с досадой подумала я вдруг. — Он и теперь не удосужился побеспокоиться о единственном сыне!» Мне вспомнилось его бахвальство по поводу «ценного знакомства» с Андреа Верроккьо, благодаря чему, дескать, и удалось пристроить Леонардо к маэстро в ученики. Ха-ха! Благодарить надо исключительно талант нашего сына! Верроккьо сам признал, что он — гений.

Но я не стала слишком усердно предаваться неприятным воспоминаниям: папенька не раз говаривал, что от них печень спекается в собственной желчи, нутро гниет, а сердце чернеет и рассыпается в прах. Поэтому я изгнала Пьеро из своих мыслей.

Я была счастлива, что наконец-то свиделась с Леонардо, довольным жизнью и оцененным по достоинству, и в равной степени была взволнована предвкушением неизбежного грядущего визита. А Лоренцо де Медичи и Сандро Боттичелли, хотя я их едва знала, судя по всему, были людьми слова.

Дома я сразу же принялась за уборку: необходимо было к их приходу вынести весь оставшийся от ремонта хлам. Однако меня снедало беспокойство. Приготовить ли скамеечки и стулья и принять гостей внизу, в лавке, или все же пригласить двух друзей наверх, в гостиную? Они не назвали мне точного времени посещения, и я гадала, стоит ли кормить их обедом или подать более скромное угощение? Однако теперь я была молодым мужчиной, к тому же не настолько богатым, чтобы нанять домоправительницу или кухарку. Значит, я не могла подать к столу ничего излишне роскошного или изысканного, иначе это вызвало бы у моих гостей подозрения. С другой стороны, пригласив к себе этих великолепных персон, я не должна была осрамиться перед ними из-за дурной стряпни.

В конце концов я сделала выбор в пользу простой, но заведомо вкусной еды — обычного вина «Санджовезе»,[10] мягчайшего белого козьего сыра, свежего хлебного каравая и запеканки, которую научила меня готовить тетя Магдалена. Это блюдо из греческих оливок, красного винограда, оливкового масла и бальзамического уксуса, слегка приправленное тимьяном, папенька предпочитал всем остальным, и моим гостям оно тоже наверняка пришлось бы по вкусу.

Я подмела в лавке пол, пошуровала метлой наверху в углах, чтобы выжить оттуда оставшихся пауков, и открыла банки с самыми душистыми травами. Их густые ароматы, смешиваясь, должны были наполнить собой помещение и потрафить обонянию наследника — любителя аптек. Одновременно я решила ограничить гостевое пространство первым этажом, мои суматошные приготовления, таким образом, распространились только на лавку и кладовую.

Вечером я приняла ванну. Прохладная вода приятно освежала мою разгоряченную кожу, я лежала на спине, вытянувшись во весь рост, и при свете свечи рассматривала свое тело. Из-за вынужденного голодания я была по-прежнему худа, как тростинка, но груди, освобожденные от перевязи, в воде снова округлились и слегка набухли. Тяжелые работы в огороде и легкие — по хозяйству сделали мои руки сильными, а пальцы — ловкими. Ноги, хотя и стройные, сохранили мягкую округлость форм, сквозь рябь на воде темнел меж бедер треугольник, скрывавший женские органы.

Что ж, мое тело сослужило мне хорошую службу как женщине — теперь пусть послужит мне как мужчине.

«Если уж я намерена и дальше спокойно жить во Флоренции, — подумалось мне, — надо научиться чувствовать себя мужчиной».

Папенька наставлял меня, дескать, эликсир из бычьих семенников снабдит меня недостающими мужскими чертами — маленькой грудью, более низким голосом и даже, возможно, оволосением на лице. Однако для получения нужного количества яичек и приготовления экстракта пришлось бы умертвить целые стада ни в чем не повинных животных, поэтому подобная возможность свелась практически к нулю. Приходилось вместо этого рассчитывать на обман чувств и на свои доселе скрытые способности к подражательству. Что до женских чувственных желаний, о них я давным-давно позабыла, так что себя саму одурачить мне ничего не стоило.

Волновалась я на этот счет только из-за Леонардо. Сегодняшняя встреча с ним вызвала прилив непрошеной материнской нежности, размягчила огрубевшие чувства, и мои стиснутые повязкой груди в мгновение ока налились, как в прежние времена, когда я подносила свое дитя к соску.

«Ладно, — решила я, — если потеря женственности и есть та цена, которую я плачу за возвращение ко мне Леонардо, то я ничуть не прогадала. Я уже ощутила безграничную свободу житья в мужском обличье: хожу, куда хочу, говорю, с кем хочу и как хочу. Во всяком случае, пути назад нет, и Катериной мне больше не бывать. Ей остается только умереть».

Я вдохнула как можно глубже, задержала дыхание и погрузилась в ванну с головой. Совершая над собой язычески-вольнодумный крестильный обряд собственного изобретения, я исторгла из себя прежнюю женщину, вытолкнула ее наружу через кожные поры. Мои легкие готовы были вот-вот взорваться, и, вынырнув наконец из воды, я яростно выдохнула последнее напоминание о Катерине де Эрнесто да Винчи, а мой громкий вдох был первым криком новорожденного Катона-аптекаря.

Так началась моя совершенно иная жизнь.

ГЛАВА 10

На следующее утро, освеженная и наново стянутая перевязью, я спустилась в лавку. Знакомый восхитительный аромат защекотал мне нос, и я улыбнулась при мысли, что скоро вся моя одежда впитает в себя целебные растительные запахи шалфея, солодки и лаванды — подлинный бальзам для чувств, души и тела.

Я сдернула ткань, которой временно завешивала витрину, и в аптеку хлынул яркий солнечный свет. Я еще раз огляделась — помещение ласкало взгляд нежной зеленью стен, сиянием беломраморного прилавка и приглушенными оттенками сухих трав, пучками разложенных на полках. Здесь было немного просторнее, чем в папенькиной лавке, а высокие потолки придавали аптеке торжественный, почти величественный вид.

Я вынула из-под прилавка привезенную из Винчи шкатулочку. В ней хранился еще один папенькин подарок — бронзовый колокольчик, который следовало подвесить над входом в лавку. Я не собиралась в ожидании гостей сидеть сложа руки, понимая, что так только больше распалю разыгравшееся не на шутку волнение, поэтому отправилась в кладовую за молотком, гвоздями и скамеечкой.

Вернувшись в лавку, я застала там Лоренцо де Медичи. Он стоял посреди аптеки, смежив веки и с удовольствием вдыхая ароматы, которыми я сама только что наслаждалась. Его наряд — коричневая туника из тонкой шерсти без каких-либо украшений и плоская черная шляпа, едва заметная на длинных темных волосах, — был предельно прост и лишен всякой вычурности. Я ничуть не удивилась, что некоронованный флорентийский принц даже в нашей скромной округе шествовал по улицам, не привлекая ничьего внимания. Он пришел один — Сандро Боттичелли с ним я не увидела.

Лоренцо открыл глаза и заметил меня на пороге со скамейкой наперевес. Вероятно, его развеселило то, что я сама себе преградила путь, потому что он от души рассмеялся прежним чудным смехом, и его крепкие белые зубы сверкнули белизной на фоне глянцевито-оливкового лица.

— Помочь? — кивнув на скамейку, осведомился Лоренцо.

— Пожалуй, не надо, — небрежно ответила я, перевернула скамейку и вошла в лавку.

Обойдя прилавок и стараясь проделать это ловко и расторопно, я положила скамейку и инструменты на пол и поклонилась гостю.

— Добро пожаловать, синьор.

Он поклонился в ответ.

— Называй меня Лоренцо. Так меня зовут все друзья.

Я, как и в нашу встречу в боттеге у Верроккьо, неожиданно осмелела и спросила:

— Вы уже причисляете меня к своим друзьям? Мы ведь едва знакомы.

— Но ты приходишься дядей одному из самых многообещающих художников Флоренции, к тому же ты ученый человек и своими руками создал такую замечательную аптеку… — Лоренцо посмотрел на меня в упор:

— Если даже мы не друзья, то, надеюсь, скоро ими станем.

— Где же синьор Боттичелли? — поинтересовалась я, тщетно пытаясь скрыть, как я польщена его ответом.

— Непостижимо, но после той нашей встречи Сандро заперся у себя в апартаментах. Он просил извиниться за него.

Увидев в шкатулке колокольчик, Лоренцо предложил:

— Может быть, помочь тебе его подвесить?

Его легкость обращения изумляла меня и приводила в восторг. Любой самый незначительный человек рядом с ним немедленно начинал чувствовать свою нужность и важность. Теперь я понимала, почему вся Флоренция от него без ума.

Я подала ему колокольчик, молоток и гвозди, а сама взяла скамеечку. Мы вдвоем прекрасно провели утро, дискутируя о наилучшем местоположении для колокольчика и вышучивая друг друга за то количество погнутых гвоздей, которое мы вогнали в дверную раму в неуклюжих попытках прибить вышеупомянутый колокольчик. Я провела Лоренцо по своей аптеке и кладовой, одновременно отвечая на нескончаемый поток вопросов о действенности тех или иных трав и о правильном приготовлении снадобий и припарок против подагры — болезни, от которой жестоко страдали дед и дядья Лоренцо и которая уже приблизила к смертному одру его отца.

Затем я принесла приготовленное загодя угощение. Мы уселись на скамьи по обе стороны прилавка и принялись за еду. Лоренцо поглощал виноградно-оливковую запеканку с таким утонченным смаком, что невольно напомнил мне папеньку, мысль о котором отдалась во мне немой болью. Я зачарованно внимала ему, а он выбирал темы одна интереснее другой, увлекался заведомо неторными тропами для того лишь, чтобы повернуть вопрос неожиданной стороной, открывая все новые его грани, и потом умело и продуманно возвращал нас к главной линии разговора. За беседой Лоренцо не забывал намазывать хлебные ломти козьим сыром, сверху накладывал запеканку и отправлял всю горку в рот, а пока прожевывал, побуждал меня высказывать свое мнение, отвечать или возражать, если я была не согласна. До сей поры я ни разу не сталкивалась с таким странным сочетанием — интеллектуальный аппетит.

Вначале мы вели полемику по поводу фундаментальных сил — истины, времени, стойкости и справедливости. В своих рассуждениях Лоренцо все более открыто апеллировал к Сократу. Он укалывал меня язвительными вопросами, которые только множили число вопросов, так что в конце спора, хотя мы не пришли к вразумительному заключению или согласию, я все же извлекла для себя неплохой урок.

— В каком университете ты учился? — поинтересовался Лоренцо после еды, вытирая руки льняным полотенцем, лежавшим тут же, на прилавке.

Я могла и солгать, но побоялась уличения и сказала правду.

— У моей семьи не было средств на мое образование, но мой отец — ученый. Он один наставлял меня во всех науках.

— Может, я знаком с ним? — заинтересованно посмотрел на меня Лоренцо.

— Нет, вряд ли…

Я поглядела на поднос, на котором от нашей скромной трапезы остались одни крошки. Больше ничего — даже ни корочки сыра.

— Вы, видно, проголодались, — заметила я, нарочно меняя тему.

— Найдется ли у тебя еще немного?

Лоренцо указал на пустое блюдо, где еще недавно была запеканка. Я усмехнулась:

— Какой вы ненасытный!

Лоренцо засмеялся — мне очень полюбился его смех.

— Я разборчивый, — поправил он.

— Посмотрю, осталось ли что-нибудь на противне. — Я взяла блюдо и направилась к двери. — Запеканку готовит моя соседка, синьора Серрано. Я бы с удовольствием пригласил вас в гостиную, но там до сих пор не прибрано, — извинилась я, уже поднимаясь по лестнице.

— Ничего страшного, — прозвучал его голос прямо над ухом.

От неожиданности я резко обернулась — Лоренцо поднимался вместе со мной.

— Ты еще не бывал у Сандро. Но художнику все прощается.

Затаив дыхание, я заклинала, чтобы не наткнуться в гостиной на беспорядок, и попутно размышляла: «Это что-то новенькое: я веду мужчину в свои личные покои — и не кого-нибудь, а самого Лоренцо де Медичи!»

На первом этаже он огляделся и решительно направился к живописно вышитой гардине, доставшейся мне по наследству от маменьки.

— Что ты так смотришь? — обернулся он ко мне. — Ты, кажется, хотел сходить за лакомством синьоры Серрано…

— Конечно-конечно… — пробормотала я и стала подниматься на третий этаж.

Очень скоро я вернулась с известием, что мы прикончили все до последней оливки и виноградины. Лоренцо стоял у окна спиной ко мне и чрезвычайно увлеченно что-то рассматривал. Услышав мои шаги, он обернулся, и на его лице я прочла явное замешательство. Он держал в руках книгу.

— У тебя есть список с «Асклепия», — полувопросительно произнес он.

Кровь схлынула с моих щек.

— Вероятно, есть, — пролепетала я, — если только он не ваш собственный…

Это была жалкая шутка, что и говорить. Лоренцо усмехнулся, но уже по-другому — мрачновато, безрадостно.

— Это алхимическое произведение, — заметил он.

— Кое-кто даже считает его еретическим, — прибавила я. — Хотя его многие читали.

— Но читали в латинском переводе, а этот на греческом. Стало быть, ты читаешь «Асклепия» по-гречески…

— Видимо, да, — еле слышно согласилась я.

Книга была из числа тех ценных томов, которые папенька и Поджо Браччолини переписывали много лет назад.

— Твой отец, должно быть, и вправду большой ученый, — произнес Лоренцо.

Он принялся разглядывать меня с неподдельным любопытством, как ребенок игрушку-головоломку, а я тщетно придумывала способ увести в сторону ход его мыслей, опасный для моего нового воплощения.

— Я хотел бы пригласить тебя к себе, — наконец сказал Лоренцо, — на семейный ужин. С нами будет отец, Сандро и еще несколько гостей. Через два дня, к вечеру. С чего ты разинул рот?

— Разве я разинул?..

— Лягушке впору запрыгнуть.

— Вы приглашаете меня во дворец Медичи — любой был бы ошеломлен.

— Катон, за одно только утро мы с тобой обсудили обширный ряд научных тем, к тому же ты читаешь «Асклепия» по-гречески. Я не вижу ничего странного в том, что подобный человек сядет за мой стол и разделит со мной ужин.

— Что ж… — не нашла я лучшего ответа.

— Мне пора, — обняв меня на прощание, объявил Лоренцо. На лестнице он обернулся и ослепительно улыбнулся. — Вот видишь, я оказался прав — мы теперь друзья.

Через два дня, заперев лавку и отправившись — новообретенной походкой — по улицам Каппони и Гвельфа, я все еще не могла поверить в происходящее. Затем я свернула на улицу Ларга, необычайно широкую и оживленную, где все тем не менее дышало величавостью и спокойствием, а здания впечатляли размером и пышностью.

Справа остался аскетичный фасад монастыря Сан-Марко. Оттуда донесся согласный хор распевающих псалмы голосов. Далее следовали несколько скромного вида домов и лавка дорогих шелков без вывески. Видимо, ее постоянные посетители давно знали адрес и не нуждались в дополнительных внешних приметах.

Зная, что дворец Медичи где-то совсем близко, я начала высматривать стражей, но уже в следующий момент по правую руку от меня вырос внушительный дворец, а ни одного охранника или воина поблизости я так и не приметила.

Возле этого огромного трехэтажного особняка, под лоджией, опоясывавшей угол здания, стояло множество людей. Часть их разместилась на встроенных в наружную стену каменных скамьях. Все громко разговаривали и отчаянно жестикулировали, отстаивая собственное мнение. Были среди них и такие, кто, сблизив головы, тихо и поспешно обсуждал какие-то дела. Здесь, под угловым балконом дворца Медичи, шли торги: предприниматели заключали сделки. Теперь я заметила, что через парадные ворота купцы беспрестанно входили и выходили на улицу Ларга.

Я подошла к дворцу совсем близко, так что можно было притронуться рукой. Его первый этаж, сложенный из таких грубо отесанных глыб, словно их вырубили и привезли сюда прямо из каменоломни, более походил на крепость. Над ним, прорезанный чередой высоких закругленных окон, был надстроен из гораздо лучше обработанного камня второй этаж. Третий, украшенный еще большим количеством окон, был приятен глазу своей элегантностью.

Вдоволь налюбовавшись на распахнутые парадные ворота и насмотревшись на вакханалию коммерции, я направилась к внутреннему дворику, где меня ждало новое удивление. Посреди обнесенного стройными колоннами прямоугольника гордо высилась на пьедестале бронзовая статуя обнаженного юноши — ее было прекрасно видно с улицы.

Меня никто ни о чем не спросил и не остановил, и я беспрепятственно вошла во дворик. Вокруг с четырех сторон возвышались этажи дворца. Над мощными арками и колоннами тянулся ряд окон, а увенчивал его портик с балюстрадой.

Справа от главного входа на первом этаже располагалась неприметная дверь с лаконичной вывеской «Банк». Через нее то и дело входили и выходили представители торговой гильдии.

«Ну разумеется, — подумала я, — Медичи изначально были банкирами. Где найти лучшее пристанище для флорентийского филиала, нежели под кровом семейной твердыни?»

Я приблизилась к статуе и увидела, что она воплощает даже не юношу, а отрока, возрастом сравнимого с Леонардо. У его ног, как и в саду, где мой сын позировал для учеников Верроккьо, лежала отрубленная голова некоего жуткого гиганта.

«Вероятно, так изобразил Давида и поверженного им Голиафа другой скульптор», — решила я.

За свою жизнь я видела очень мало изваяний, но талант художника был очевиден даже моему неискушенному глазу. Впрочем, если не считать меча в руке юноши и камня в его праще, он, по моему мнению, мало напоминал ветхозаветного персонажа. Его голову украшала шляпа с полями, из-под нее на плечи Давида падали нежные девические локоны, а сам он стоял, опершись рукой о бедро, в такой небрежно-развязной позе, что казалось, будто он хлебнул изрядно вина, а вовсе не обезглавил в схватке богатыря филистимлянина. От этого Давида веяло женоподобием.

— Великий Донателло, — пояснил за моей спиной Лоренцо. Я сразу узнала голос своего нового друга. — Его «Давид» — первое за тысячу лет публичное изваяние. Мой дед благоволил многим художникам, но больше всего он жаловал именно Донателло. Они даже завещали похоронить их рядом… и теперь лежат бок о бок.

Я вдруг размечталась: «Неужели Лоренцо де Медичи когда-нибудь станет покровителем Леонардо? И стены его дворца облагородит живопись моего сына?»

— Вы пригласили меня на ужин к себе домой? — обернувшись, спросила я.

— Это и есть мой дом. Пойдем со мной наверх и увидишь, — Лоренцо кивком указал на очередь торговцев к двери банка:

— Они все скоро уйдут ужинать, и мы вернемся на первый этаж.

Мы стали подниматься по широкой прямой лестнице.

— Ненавижу банковское дело, — признался Лоренцо. — Да, мы заработали состояние на сделках с купцами, королями и папами, но я не питаю склонности к деньгам ради самого обогащения. Ну не странно ли? — Он испытующе поглядел на меня.

— Еще бы.

— К тому же я совершенно лишен к этому способностей. Хорошо хоть Джулиано любит счеты. Когда-нибудь мы вместе возьмемся за управление. У него свои сильные стороны, у меня свои.

Я сразу вспомнила шестнадцатилетнего красавчика, гарцевавшего на торжестве помолвки Лоренцо впереди брата. На мой взгляд, править ему было еще рановато. Как, впрочем, и Лоренцо — ему едва исполнилось двадцать.

Мы поднялись на первый этаж и оказались в атмосфере удивительной тишины и безмятежности. Где-то под нами шла кипучая торговля, а здесь, как и обещал Лоренцо, царил домашний уют — в понимании венценосных особ. Все пространство пола и стен до последней ниши было отделано мрамором, вызолочено или покрыто тончайшей деревянной резьбой, являя в совокупности настоящее произведение искусства. Высоко над нашими головами смыкались монументальные своды. Куда ни глянь, везде шпалеры и живописные полотна, изваяния, лепные медальоны и диковинные турецкие ковры.

Глаза у меня разбежались, но Лоренцо сам распорядился, что мне показать в первую очередь. Он провел меня с лестничной площадки в гостиную, располагавшуюся, по моим примерным расчетам, прямо над угловой открытой галереей на пересечении улиц Ларга и Гори.

— Здесь мы собираемся семейным кружком, — пояснил Лоренцо, — и развлекаем друг друга в ненастную погоду.

Это был необъятных размеров зал с лазурно-золотыми потолками головокружительной высоты. Через множество окон даже теперь, к вечеру, вливалось столько света, что все выставленные здесь художественные ценности были видны как на ладони.

— Ты слышал о братьях Поллайуоло? — спросил Лоренцо.

Я покачала головой.

— Вот, взгляни на их работы. — Он подвел меня к одному их трех масштабных полотен, украшавших стены гостиной. — У них дружеское соперничество с Верроккьо. Их боттега славится лучшими молодыми дарованиями во всем городе, не считая, конечно, твоего племянника.

— Поразительно, — вымолвила я, разглядывая изображение нагого воителя с рельефными мускулами.

Кожаные края петаса[11] развевались за его головой. Борец левой рукой сжимал одну из змееподобных шей многоголовой твари, а правой — держал палицу, которой собирался в следующее мгновение вышибить дух из противника.

— Это «Геракл и Гидра», — пояснил Лоренцо.

На двух других произведениях братьев Поллайуоло обнаженные персонажи тоже были запечатлены в движении. Все доселе виденные мною картины и статуи представляли сюжеты, навеянные исключительно христианством, а эти черпали вдохновение в мифах, в греческих сказаниях, которыми папенька в детстве убаюкивал меня перед сном, строго-настрого воспрещая пересказывать их другим детям.

Я обернулась к Лоренцо, желая поделиться с ним своим мнением, но он в это время взирал на мускулистого Геракла. На его лице застыло странное выражение, и я неожиданно сообразила, что хозяин пребывает в замешательстве. Поймав мой взгляд, он поспешно предложил:

— Пойдем, нам еще многое предстоит посмотреть.

Лоренцо снова проводил меня в коридор над внутренним двориком, и мы прошли через череду тяжелых резных дверей. Из-под них отчетливо тянуло ладаном, и я с любопытством спросила:

— У вас здесь часовня? Прямо в доме?

— Первая в своем роде, — откликнулся он, — Папа Римский выдал нам на нее особое соизволение.

Он распахнул створки дверей, и мы вошли в часовню. Я увидела многокрасочную фреску, занимавшую три стены от пола до высокого сводчатого потолка. Всеобъемлющее торжество цвета вкупе с мастерством исполнения вызвали у меня легкое головокружение.

— Что это за сюжет? — потрясенно спросила я.

— «Шествие волхвов» кисти Гоццоли.

Лоренцо подвел меня для начала к западной стене.

Мне хотелось рассмотреть вычурную потолочную позолоту во всем ее великолепии, для чего пришлось немилосердно задирать голову, но я решила не упустить ни одного нюанса пышной отделки. Действительно, моим глазам предстало нескончаемое шествие, двигавшееся на фоне ослепительно-белого горного хребта: снежного ли, ледяного или мраморного — я не могла определить. Процессию составляли всадники и пешие, а также звери — огромные пятнистые кошки. Одна из них даже ехала в седле позади юноши. На переднем плане художник изобразил сидящего на земле большого сокола.

— Кто все эти люди? — спросила я.

Мне хотелось разом охватить взглядом тщательно выписанные лица персонажей и их одежду, узоры и драпировки тканей, огранку самоцветов и блеск серебряных шпор. Каждый мельчайший перелив в оперении птиц, лепестки цветов и деревья, сгибавшиеся под тяжестью спелых плодов, поражали незаурядным искусством выделки. Листочки некоторых растений были, очевидно, выполнены из чистого золота.

— История о том, кто они, требует дополнительного разъяснения, — начал рассказ Лоренцо. — Эта фреска, так или иначе, повествует о пути трех волхвов к месту рождения Иисуса. Десять лет назад, когда мой отец и дед наняли Гоццоли для росписи этой часовни, существовала традиция, чтобы в образе библейских персонажей художники воплощали тех людей, которых они лично знали и хотели бы прославить.

— То бишь покровителей? — подсказала я.

— Покровителей, родственников и друзей, известных личностей, в том числе и самих себя. Гоццоли ты найдешь на этой фреске в трех разных лицах. В образе волхва Мельхиора выступает император Священной Римской империи. — Лоренцо указал на старика, чей головной убор отдаленно напоминал корону. — А это Валтасар, еще один мудрец с Востока. Под ним Гоццоли изобразил Иоанна Палеолога, византийского императора. В тысяча четыреста тридцать девятом году оба эти правителя прибыли во Флоренцию — зрелище, надо сказать, было впечатляющее, — чтобы устранить раскол между двумя ветвями христианской церкви. Их старания в конечном счете успехом не увенчались…

— Четыре года спустя Константинополь был захвачен турками, — подхватила я.

— Вот именно. Однако истинные последствия этой встречи были весьма неожиданными и имели в дальнейшем громадное значение. Дело в том, что Иоанн включил в свою свиту величайших греческих ученых, мыслителей и богословов того времени. Неудивительно, что собравшиеся на конклав прониклись любовью к классической культуре и образованию. Лучшие умы западного и восточного мировоззрений на время превратили Флоренцию в жужжащий от дебатов пчелиный улей. Именно тогда мой дед воспылал страстью к собиранию античных предметов искусства и философских рукописей. Когда гости разъехались, он выслал гонцов вроде Никколо Никколи и Поджо Браччолини на поиски утерянных старинных манускриптов.

Меня так и подмывало рассказать ему об отношениях моего папеньки с Поджо, но я решила до поры попридержать язык.

— С тех пор в нашем городе все пошло иначе, — подвел итог Лоренцо.

— Расскажите мне теперь об этой.

Я перешла к восточной стене с фреской, которая была самой многолюдной и детальной. На ней десятки людей ожидали шестерых всадников, спускавшихся к ним от замка, расположенного посреди высоких, убеленных снегом хребтов. Один из наездников гнал оленя, а следом за ним бежал пес.

— Вот здесь представлена вся наша семья, — Лоренцо улыбнулся, видя мое изумление:

— Ничего удивительного, ведь мы покровительствовали Гоццоли.

— Это, судя по всему, ваш отец… — Я указала на широкоскулого мужчину в богатых красных одеждах верхом на белом коне и вдруг устыдилась своего панибратства:

— Я видел его на торжестве в честь вашей помолвки…

— А, когда ты бросился под копыта моего коня! — Лоренцо умел избавить гостей от смущения. — Ты прав — так и есть, это мой отец Пьеро. А за ним на буром жеребчике едет мой дед Козимо в скромном, почти монашеском одеянии.

— А где же здесь вы сами? — не выдержала я.

— Меня тут целых двое, — скривился Лоренцо. — Вот один…

Он ткнул пальцем в совсем молоденького юношу, восседавшего на белом скакуне под великолепным чепраком. В отличие от отца и деда нарисованный Лоренцо был при королевских регалиях и увенчан короной, обильно усыпанной драгоценными каменьями. Черты лица отрока были приятны, можно сказать, красивы.

— Это идеализированная интерпретация Лоренцо де Медичи. Думаю, именно таким художник представлял себе правителя великой республики. А вот тоже я. — Он указал на лицо, почти затерявшееся в ватаге студентов, легко узнаваемых по их ярко-красным колпакам. — Истинный Лоренцо, каким я был в десять лет: с выпяченной губой, приплюснутым носом и прочее в том же роде. — Он произнес все это совершенно спокойно, без намека на ущемленное самолюбие. — А теперь пойдем, я должен до ужина еще кое-что тебе показать.

Лоренцо был весь во власти непонятного воодушевления. Он повел меня обратно к лестнице, и мы снова спустились на первый этаж, во дворик с колоннами. Хозяин предсказал верно: недавние спорщики — банкиры, торговцы и негоцианты — уже ушли. Несколько слуг неторопливо подметали мраморный пол, еще один начищал массивные деревянные створки ворот, способные, казалось, сдержать натиск небольшого войска. Теперь во дворце Медичи было не менее спокойно и уютно, чем час назад — корыстолюбиво и суетно. Мы пересекли дворик по диагонали, держа путь к неприметной дверце, за которой скрывались, как вскоре оказалось, настоящие чудеса.

За нею обнаружилась прекрасная библиотека. Стены в ней от пола до потолка были заставлены высокими книжными шкафами и стеллажами, отделанными кипарисовым и ореховым деревом. Судя по виду и запаху, их смастерили совсем недавно. На многочисленных декоративных подставках разместились внушительной величины манускрипты. Я обернулась к Лоренцо и прочитала на его лице почти религиозный восторг — восхищение, уравновешенное невозмутимостью.

— До нынешнего года эти книги и рукописи хранились в монастыре Сан-Марко. Мои отец и дед собирали их всю свою жизнь. Кое-что я уже и сам приобрел. С чего бы нам начать?..

Лоренцо, сияя от удовольствия, принялся озираться, и мне немедленно передалось его рвение.

— С самых ранних, — предложила я.

— Хорошо, с самых ранних…

Лоренцо лишь на мгновение задумался, затем направился к одному из шкафчиков и открыл его витражную дверцу. С благоговейным трепетом вынул оттуда свиток, древность которого не вызывала сомнений. Затем перешел к массивному столу и жестом пригласил меня сесть. С аккуратностью, неожиданной для такого сильного, мускулистого мужчины, он развернул передо мной свиток.

Я молча прочитала название на греческом, и у меня перехватило дыхание.

— Это… подлинник? — наконец произнесла я.

— Да.

Строчки, приковавшие мой взгляд, были написаны пятнадцать столетий назад; папенька не мог переводить и тем более приобрести это произведение, хотя уверял меня, что оно существует. Я разбирала про себя начальные стихи «Антигоны» Софокла, а Лоренцо стоял позади меня, любуясь моим наслаждением. Я могла просидеть так не один час, вчитываясь в легендарную пьесу, но вместо этого медленно и осторожно скатала свиток.

— У меня есть греческий трактат по хирургии, — начал перечислять Лоренцо. — А может быть, тебе интереснее будет почитать манускрипт с письмами Цицерона. Или Тацита — у меня их даже два. Здесь вся классическая литература и сочинения первых христиан…

— Можно ли мне еще раз прийти сюда на досуге? — вежливо поинтересовалась я.

— Разумеется! — радушно улыбнулся Лоренцо. — Катон, в этом-то и заключается весь смысл: наша библиотека, единственная в Европе, открыта для публики. Любой грамотей здесь — желанный гость.

У меня едва ноги не подкосились от радости.

— В чертогах сих обитает его величество знание, — нараспев продекламировал он.

— Какие прекрасные слова, Лоренцо.

— Хотел бы я сам их сочинить, но мой наставник, Анджело Полициано, меня опередил.

Лоренцо приблизился к полке, где выстроился ряд томов, отпечатанных уже новым способом, на станке с подвижными литерами, и любовно прошелся пальцами по их переплетам.

— Этот дом — кормилица всех наук, возрожденных из небытия.

— А это чьи слова?

— Мои, — с нескрываемой гордостью ответил Лоренцо. — Иногда я начинаю воображать себя поэтом, хотя мне еще учиться и учиться…

— Тогда лучшего места, чем в утробе кормилицы всех наук, вам не найти, верно?

— По крайней мере хоть в одном я оказался под стать деду, — задумчиво протянул Лоренцо. — Если бы не долг перед семьей и республикой, я целое состояние потратил бы на книги.

— А на искусство что останется? — неожиданно донеслось из дверей библиотеки.

Мы разом обернулись и увидели прислонившегося к косяку Сандро Боттичелли. На его чувственном лице играла небрежная ухмылка. Очевидно, что этот живописец, склонный к откровенному самолюбованию, ощущал себя среди всей этой книжной роскоши как дома. Я невольно заулыбалась при его появлении: мне импонировала подобная дерзость.

— Политика и искусство, по словам Лоренцо, менее существенны по сравнению с приобретением книг.

— Вопиющее преуменьшение, — усмехнулся Боттичелли. — Он, как когда-то Козимо, просто помешан на книгах! Ищу я, например, своего приятеля, чтобы поиграть с ним в мячик, — его нигде нет. Наконец застаю их обоих в закутке библиотеки Сан-Марко, уткнувшихся в «Республику» Платона. Старик корявым пальцем тычет в какой-то трудный отрывок, а Лоренцо переводит с таким восторженным упоением, будто предается любви с женщиной… хотя ему тогда было всего десять лет!

Лоренцо рассмеялся в ответ на его слова.

— Хорошо, что ты пришел, Катон, — сказал мне Боттичелли. — Нам за ужином так нужны новые острые умы. Чем больше мнений, тем ожесточеннее споры.

— Я тоже рад, что я здесь, — ответила я, — хотя, должен признаться, все еще не могу оправиться от потрясения при виде всего этого.

— Еще бы! — согласился Боттичелли. — А представь, что испытал я, когда меня, пятнадцатилетнего мальчика из мастеровой семьи, взял под свое крыло Козимо де Медичи, величайший из всех итальянцев, ввел в свой замечательный дворец и вырастил в нем как сына! А потом матушка Лоренцо, эта божественная женщина, сделалась моей безраздельно щедрой покровительницей. Если и есть на земле рай, то, клянусь, моя жизнь до сих пор была тому примером.

По всему дворцу разнесся тройной требовательный удар гонга.

— Сейчас подадут ужин, — объявил Лоренцо. — Пойдемте?

Мы все трое сплоченной дружной компанией двинулись обратно в центральный дворик, к двери, ведущей во внутренние покои.

— Поздоровайся с Адрианом, — съязвил Боттичелли, кивнув на мраморный бюст скандально известного римского императора, установленный в нише над дверью.

— Любимый содомит нашего Сандро, — снисходительно улыбнувшись, пояснил Лоренцо.

Мне же осталось только гадать, какие еще попущения приемлемы в этом доме.

Мы вышли из дворца и попали будто бы в иной мир. Здесь, укрытый от городской сутолоки и суровости каменных зданий, обнесенный увитой плющом оградой, притаился райский уголок, стократ превосходящий размерами садик у Верроккьо. Среди буйно разросшихся кущ петляли тропинки, всюду пестрели цветы и радовали глаз разновысокие травы. Меж деревьев, искусно подстриженных или оставленных ветвиться, как им вздумается, разгуливала пара павлинов, а на ветках стайка певчих птичек щебетала свои пылкие трели. Сквозь зелень и струи фонтанов мелькнула невдалеке повергающая в трепет бронзовая статуя — женщина, занесшая меч над шеей съежившегося от ужаса человека. «Это вам не елейная Мадонна», — подумала я про себя.

— Сюда, — позвал нас Лоренцо. — Мы ужинаем под балконом.

У южной стены сада высились три просторные каменные арки, разделенные старинными мраморными колоннами в греческом стиле. Пройдя сквозь них, мы попали в зал с высоким сводом, где перед нами предстал необъятных размеров обеденный стол. Я даже не подозревала, что на свете существует такой величины мебель.

За ним свободно уместились бы человек сорок, но стулья — я насчитала их восемь — были расставлены лишь с одного его края. Несмотря на то что серебряные с филигранью подсвечники и солонка по стоимости примерно равнялись постройке целого квартала в Винчи, сама посуда на столе — терракотовые тарелки и кубки, такие же, как в моем родном доме, — поразила меня своей безыскусностью.

Тем временем к столу стягивались, проходя под арками, прочие участники ужина. Среди них я сразу выделила молодую женщину, которую определила как Клариче Орсини, жену Лоренцо. Мой приятель Бенито оказался прав: за новоиспеченной невесткой клана Медичи влачился неуловимый шлейф чопорности. Она была высока ростом, хотя и отставала от меня, луноликая и бледная, с тонкой шеей и копной крутых завитков неопределенного цвета — то ли белокурых, то ли рыжеватых. Внешность Клариче была бы приятной, если бы не надменно вздернутый подбородок и не вечно поджатые губы. Едва кинув на нее взгляд, я искренне посочувствовала Лоренцо.

Джулиано и Лукреция крепко держали под руки Пьеро де Медичи. Джулиано вначале усадил за стол мать, а потом они вместе с Лоренцо помогли отцу занять место во главе стола. Опускаясь на сиденье, правитель Флоренции сильно поморщился от боли в коленях. Справа от него сел младший сын, слева — супруга, Лоренцо с женой разместились следом за Джулиано, а я — напротив них, сбоку от Лукреции. По другую руку от меня сидел Сандро Боттичелли, еще один стул рядом с Клариче оставался пустым. Никто и словом не обмолвился, для кого он предназначен.

— Мой новый друг Катон Катталивони, — с радостным подъемом объявил Лоренцо и поочередно представил меня своим матери, отцу, брату и жене.

— Лукреция, прошу, прочти благословение нашей трапезе, — хриплым страдальческим голосом обратился Пьеро к супруге.

Мы все прикрыли глаза для молитвы. Приятный мелодичный голос Лукреции раздавался рядом со мной, и меня вдруг пронзила необъяснимая тоска, доходящая до физического страдания, по моей милой матушке, которую я даже не успела узнать.

По окончании молитвы слуги подали на деревянных подносах дымящийся телячий филей, приправленный кисловатыми апельсинами, и равиоли в пахучем шафранном бульоне. За ними последовали не менее аппетитная курятина, сдобренная фенхелем, и омлет с грибами, благоухавший пряными травами: мятой, петрушкой и майораном. «Настоящее пиршество», — подумала я и вдруг сообразила, что пищу я ем самую обычную и что Магдалена сотни раз готовила такую для нас с папенькой.

Неожиданно за столом прозвучало мое имя: Лоренцо рассказывал обо мне своим родителям.

— Помните, на третий день свадебного торжества Верроккьо вместе с учениками соорудил изумительное механическое солнце и светила?

Лукреция кивнула.

— Его придумал племянник Катона Леонардо да Винчи. А сам Катон недавно открыл на улице Риккарди замечательную аптеку.

— Вообще-то это аптека моего покровителя, — мягко возразила я. — Он скоро сюда прибудет.

— Катон, не скромничай! Ты вылизал вашу лавку до блеска и сделал из нее сущую прелесть!

— Чья бы ни была аптека, мы очень рады видеть вас, Катон, за нашим столом, — произнесла Лукреция с теплой радушной улыбкой.

Я заметила, что два передних верхних зуба у нее немножко перекрещивались, но это только усиливало ее очарование.

— Ах, как мне тогда понравились солнце и звездочки! — с неожиданным для нее ребяческим восторгом воскликнула Клариче и обратилась ко мне через стол:

— Мы задали целых три пира — один пышнее другого. По случаю нашей свадьбы мужнина родня устроила на улице Ларга огромный танцевальный зал, и каждый день на столы подавали по пятьдесят разных яств. На праздничной золотой посуде! — нарочито громко добавила она.

— Клариче считает нелепым есть за семейным столом незатейливые кушанья из глиняных тарелок, — пояснил Лоренцо с едва заметной снисходительной улыбкой. — Надо сказать, ее матушка, когда впервые гостила у нас, даже сочла это за оскорбление.

— Но, супруг мой, это и вправду странно! По крайней мере, мне было страшно неловко за вас, когда вы, вместо того чтобы сидеть с гостями на свадебном пиру, вдруг встали и начали им прислуживать!

— Никакой неловкости для тебя, Клариче, здесь быть не может, — заметила ей Лукреция. — У Лоренцо отменное чутье, что пристойно и что надлежит делать в том или ином случае. Оно проявилось у него с ранней юности. Как ты считаешь, счел бы уместным отец послать его в шестнадцатилетнем возрасте с поручением к новому Папе Римскому, если бы он…

— Мне тогда уже исполнилось семнадцать, мамочка.

— Шестнадцать тебе было, когда ты выехал в Милан, чтобы замещать на бракосочетании сына герцога Сфорца, — настояла на своем Лукреция, — и по пути проверил наши банковские филиалы в Болонье, Венеции и Ферраре. Но ты совершенно прав, дорогой, — улыбнулась она Лоренцо, — когда отец отправил тебя в Рим, чтобы ты добился от Папы концессии для нашей семьи на разработку квасцовых рудников, тебе уже исполнилось семнадцать.

— Мне все подсказывали дядья, твои братья, — возразил Лоренцо.

Очевидно, его смущала лавина похвал, хлынувшая на него в моем присутствии. Однако Лукреция не желала умолкать.

— Моих братьев и в помине не было в Неаполе во время визита Лоренцо к тамошнему правителю, сущему чудовищу, — уже напрямую обратилась ко мне хозяйка. — Дон Ферранте стяжал себе славу отъявленного мучителя и кровопийцы: он спит и видит, как бы подмять под себя всю Италию. Мой супруг послал к нему Лоренцо, чтобы выведать, что у злодея на уме.

— Мне это так и не удалось, — вставил Лоренцо.

— Зато ты смог его очаровать. Обворожить. И пришел с ним к договоренности, благодаря которой Тоскана до сих пор в добрых отношениях с Неаполем.

— Мамочка, прошу тебя, — взмолился Лоренцо.

— Я знаю, как умерить ее пыл, — язвительно улыбнулся Джулиано.

— Сынок, ну не надо… — нерешительно начала она, очевидно зная, что последует дальше, но смолкла и покраснела.

— Наша мамочка, — торжественно объявил Джулиано, — совершеннейшая из женщин своей эпохи.

— Прославленная поэтесса, — подхватил Лоренцо, довольный тем, что его оставили в покое. — Она составила в terza rima[12] жизнеописание Иоанна Крестителя и сочинила великолепное стихотворение о своей любимой библейской героине Юдифи.

— Та бронзовая силачка в саду, отрубающая голову Олоферну, — пояснил мне Сандро.

Лукреция, воплощенная скромность, сидела с потупленным взглядом, словно давая понять, что неспособна прервать литанию почестей, воздаваемых ей сыновьями.

— Она друг и покровительница художников и ученых, — похвалился передо мной Джулиано.

— И к тому же неплохая предпринимательница, — вступил в разговор Пьеро. — Напомню, что именно Лукреция выкупила у республики серные источники в Морбе и основала там процветающий курорт.

— Перестаньте! Я вас всех прошу! Я больше ни разу не похвалюсь никем из вас, — пообещала Лукреция с комической серьезностью.

Шутливые шепотки за столом поддержали это ее намерение.

— Хотя имею на это материнское право, — добавила Лукреция, тем самым оставляя за собой последнее слово.

Я потаенно улыбнулась, всецело соглашаясь с хозяйкой: в конце концов, мать действительно имеет право хвалиться своими детьми и переполняться гордостью за их успехи. Однако за этим столом мне представилась неожиданная удача услышать от сыновей славословия достижениям их матери.

Вдруг я увидела, что патриарх клана Медичи, только что благосклонно внимавший семейным подтруниваниям, сидит с закрытыми глазами. Заметил это и Джулиано.

— Папочка! — вскрикнул он.

Пьеро тут же открыл глаза.

— Почему ты закрыл глаза?

— Чтобы они понемногу привыкали… — печально улыбнулся тот.

Все закричали: «Что ты, папочка!», «Не говори так!». Лукреция, закусив губу, схватила его изуродованную подагрой руку и умоляюще поглядела на меня.

— Катон, нет ли у вас чего-нибудь обезболивающего? У всех лекарей, что пользуют моего мужа, уже руки опускаются…

Я покосилась на собравшихся, на миг усомнившись, уместна ли за столом столь интимная тема, но увидела на их лицах лишь нескрываемые любовь и обеспокоенность за близкого человека, причем у Сандро Боттичелли ничуть не меньшие, чем у Лоренцо и Джулиано.

«К черту приличия», — подумала я и вполголоса спросила Пьеро:

— Задержки мочеиспускания бывают?

Он кивнул.

— Лихорадит часто?

— Почти ежедневно, — ответила за него Лукреция.

Я задумалась, припоминая рецепт отвара, который папенька однажды готовил для синьора Леци, чье недомогание очень напоминало болезнь главы дома. Подагру то снадобье, конечно, не вылечило, зато сбило лихорадку и существенно облегчило страдания пациента.

— Приглашаю ваших сыновей, — я с улыбкой взглянула на молодых людей, включая и Сандро, — прийти завтра ко мне в аптеку. Я пошлю вам с ними лекарство, которое подействует благотворно, я вам обещаю.

В глазах Лукреции блеснули слезы признательности.

— Спасибо тебе, Катон, от всех нас, — грустно улыбнувшись, сказал Лоренцо и с ерническим видом добавил:

— Завтра мы, едва встав с постели, ринемся к тебе в аптеку, словно свора голодных псов.

Все за столом тоже заулыбались, даже Пьеро заметно повеселел.

— Простите, что запоздал, — послышалось от одной из садовых арок.

К столу торопливо подошел приятной наружности мужчина лет тридцати пяти и занял место рядом с Клариче.

— Позволь представить тебе моего любимого наставника и давнего друга нашей семьи, Марсилио Фичино, — обратился ко мне Лоренцо.

От удивления я растерялась, если не сказать больше: Фичино был прославленный на весь мир ученый, известнейший писатель и переводчик.

— Силио продолжал меж тем Лоренцо, — познакомься с нашим новым другом Катоном-аптекарем.

Гордость, с которой он представил меня гостю, наполнила меня радостью. Мое новое имя внушало людям уважение — от такой мысли я даже приосанилась. Оказалось, что этот вечер, и без того удивительный, таил в себе еще много чудес: я в гостях во дворце Медичи, предлагаю лечебные услуги флорентийскому правителю, а теперь еще и знакомлюсь с Марсилио Фичино!

«Поверит ли всему этому папенька?» — задалась я вопросом и тут же вспомнила его слова, с которыми он вручил мне сундук с бесценными рукописями: они мне понадобятся, когда я буду в кругу первейших людей Флоренции. Но откуда ему было знать?!

Эти мысли ненадолго отвлекли мое внимание, и когда я снова прислушалась к разговору за столом, выяснилось, что все обсуждают чрезвычайно занимательную тему. Оставалось надеяться, что я не пропустила ничего существенного. Лоренцо в самых высокопарных выражениях рассказывал о древнем манускрипте, обнаруженном шесть лет назад и отданном Фичино для перевода.

— Помнишь, какое нетерпение выказывал мой дед, поторапливая тебя с переводом? — спросил он наставника.

— Нетерпение, — улыбнулся тот, — не слишком подходящее слово для его желания увидеть готовый перевод. Козимо весь зудел.

Боттичелли, Лоренцо и Лукреция усмехнулись его сравнению. Пьеро, в отличие от них, с важным видом кивнул:

— Он во что бы то ни стало хотел перед смертью прочесть «Корпус Герметикум», и ты, Силио, помог ему осуществить эту мечту.

«Корпус Герметикум»? Судя по названию, текст был алхимический, но папенька мне ни разу о нем не упоминал. Возможно, он и сам ничего о нем не слышал.

— За сколько месяцев ты перевел его с греческого на итальянский? — с каверзной улыбкой спросил Лоренцо. — За шесть?

— За четыре, — посерьезнев, ответил Фичино. — Мы все знали, что Козимо при смерти. Как же я мог не оправдать его надежд?

— Простите мне мое невежество, — решилась поинтересоваться я, — но мне ничего не известно о «Корпусе Герметикум».

Все взгляды обратились ко мне, и Лоренцо пояснил собравшимся за столом:

— Катон читал «Асклепия»… по-гречески.

Фичино одобрительно покивал. Я ощутила, как жар приливает к моей шее, и подумала, что неуместно было бы здесь краснеть, как девчонке.

— Он пока не опубликован, — обратился ко мне Фичино, — но если вы прочли «Асклепия», значит, вам знаком и его автор Гермес Трисмегист. А «Корпус» — недавно найденное сочинение того же египетского мудреца из мудрецов.

Я не смогла скрыть свое изумление.

— В нем, как и в «Асклепии», Гермес проливает свет на магические верования египтян, — продолжал Фичино.

Я едва удерживалась, чтобы откровенно не разинуть рот: меня поражало, что эти блестящие мужи так открыто обсуждают тему, которую Церковь заведомо объявила еретической.

— Гермес преподробно описывает, как можно духовно самосовершенствоваться с помощью колдовских изображений и амулетов! — добавил с крайним воодушевлением Сандро Боттичелли. — Он рассказывает об изваяниях, наделенных даром речи!

Клариче откашлялась чересчур громко, словно нечаянно подавилась. Все посмотрели на нее — она пылала от возмущения.

— Что же? — спросил ее Лоренцо. — Вы что-то хотели сказать, супруга моя?

Никакого особенного проявления чувства в его голосе я не подметила.

— Хочу сказать… что все эти разговоры про колдовство, про астрологию и говорящие статуи… — запинаясь, вымолвила Клариче.

Мне вдруг пришло в голову, что подобные темы за этим столом — отнюдь не редкость.

— …просто богохульство!

Клариче поглядела на Лукрецию, ища у нее поддержки.

— Разве не так?

— Клариче абсолютно права, — строго объявила Лукреция, но от меня не укрылась снисходительная нотка в ее голосе.

Хозяйка дома слыла чрезвычайно набожной женщиной, но в первую — и главную — очередь она оставалась любящей матерью. Напустив на себя показную суровость, она погрозила сыновьям:

— Фу, от вас как будто серой попахивает!

Те только рассмеялись.

— Мы всего лишь ищем божественного озарения без посредничества Спасителя, — убежденно сказал Фичино.

— Но не кажется ли тебе, Силио, что так легко впасть в ересь? — беззлобно возразила ему Лукреция.

— А если наделять изваяния астральной силой посредством магии, как поступает наш учитель Фичино, то можно зайти и еще дальше, — поддержал Лоренцо.

Мне было очевидно, что тем самым он хочет поддразнить свою юную женушку.

— Однако, мамочка, все философы прибегают к этому безобидному упражнению, — продолжал Лоренцо.

Лукреция промолчала, а Клариче сидела, надув губы.

— К тому же не забывайте, дорогая моя, — произнес Фичино, — что даже христианнейший Августин читывал Гермеса, и весьма внимательно. Если он и не со всем соглашался, то, во всяком случае, не обвинял огульно автора в ереси.

— Верно, — согласился Лоренцо, — та традиция познания, о которой говорится у Гермеса, восходит по прямой к самому Платону. Кто же решится оспаривать мудрость Платона?

— В сущности, — снова обратился ко мне Фичино, — у нас есть основания считать Гермеса современником Моисея.

— В самом деле? — Эта неожиданная идея так поразила меня, что мне захотелось немедленно написать о ней папеньке.

— Да, — подтвердил Лоренцо, — мы уже даже пробовали дискутировать на тему, не были ли они одно и то же лицо.

— Пойду лягу, — объявил вдруг Пьеро.

Он, видно, довольно наслушался философствований за этот вечер, или же ему просто не давали покоя боли. Положив руки ладонями на стол, Пьеро попытался опереться на них и встать.

— Подождите, папочка! — вскочил Боттичелли. — Я хотел кое-что показать вам!

Лицо хозяина подобрело, а на губах от приятного предвкушения заиграла довольная полуулыбка. Он снова расслабленно откинулся на спинку стула.

— Все сидите, — велел Сандро, устремившись к двери, судя по всему ведшей с лоджии во дворец, — а ты, Джулиано, пойдем со мной, поможешь!

Тот послушно поднялся и пошел вслед за Боттичелли. Вскоре послышался странный скрип — оба катили по мраморному полу подставку с установленной на ней прямоугольной рамой около трех с половиной метров в длину и вдвое меньше — в высоту. Поверх всего сооружения была наброшена заляпанная красками ткань.

Сандро, обернувшись к нам, просиял и осторожно снял с рамы покров. Едва он отступил в сторону, мы все разинули рты от изумления, не в силах издать ни звука и упиваясь несказанной красотой.

— Я назвал ее «Рождение Венеры», — пояснил Боттичелли.

Картина завораживала с первого взгляда. От нее веяло откровенным язычеством и неприкрытым эротизмом. Она была живым свидетельством гениальности своего создателя.

На кромке воды и земли обнаженная красавица величаво выходила из половинки раковины, легкой ногой ступая на плодородный берег, а за ней простиралась безмятежная морская гладь. Черты ее лица были утонченны и гармоничны, словно замысел Творца. Светлая, чуть розоватая, нежнейшая кожа казалась прозрачной, как и все тело. Восхитительны были и волосы девушки — огненно-золотистые, густые, длинные, они слегка развевались, ниспадая до самых бедер, где, присобрав их ручкой, Венера целомудренно прикрывала свой срам.

Ее образ настолько поглотил мое воображение, что лишь благодаря развеянным ветерком летучим локонам я обратила внимание на прочих персонажей картины.

Вверху слева реяли, обнявшись, два крылатых божества — он и она, — надувая щеки, они обвевали бризом богиню любви. Справа от Венеры художник воплотил еще один женский образ — возможно, богиню весны. Наряженная в прелестное цветастое платье, она держала наготове расшитую букетиками накидку, вероятно понуждая новорожденную богиню поскорее прикрыть ею наготу.

Впрочем, мне трудно было надолго отвлечься от самой Венеры. Она была стройна, а одна грудь, не прикрытая правой ладонью, была невелика, зато живот и бедра чудесно круглились. Только левая рука привносила странное несоответствие в пропорции тела — непомерно длинная, она будто бы отделялась от плеча. Однако общее впечатление от Венериной телесной красоты и невыразимой кротости ее лица невозможно было ничем испортить.

Думаю, Боттичелли и сам не ожидал от зрителей такой глубины потрясения и восхищения.

— Видишь, Марсилио? — наконец прервал он молчание, обратившись к Фичино. — Я придумал, как в образе отразить идею. Зеленые тона у меня здесь означают Юпитера, голубые — Венеру, а золотые — Солнце. Правда же, лучше нет талисмана для привлечения энергии планеты Венеры, всех животворных небесных сил, чтобы сохранить их отголосок… их послевкусие… квинтэссенцию божественного образа любви?

Глаза впечатлительного Сандро слегка увлажнились, одну руку он прижимал к сердцу. Наставник же братьев Медичи не проронил ни звука. Он шевелил губами, бормоча что-то бессвязное, словно все еще не мог облечь мысли в слова.

— Милый мой мальчик, — подала голос Лукреция, — ты не просто написал на холсте магический талисман. Ты создал шедевр на все времена.

— Держу пари, что женщины прекраснее этой еще никто не рисовал, — заявил Лоренцо, — за всю историю мира.

— Какие же нужны заклинания, чтобы оживить ее? — зачарованно прошептал Джулиано. — Я не прочь с ней возлечь, прямо тут.

Все засмеялись, и волшебство будто бы рассеялось… но краем глаза я успела заметить, как странно смотрит на меня Лоренцо. Сам он вряд ли понял, насколько я наблюдательна.

— Подойди, Сандро, — суровым, веским голосом велел Пьеро своему воспитаннику, которого вместе с отцом растил с детских лет.

Боттичелли приблизился и преклонил колени перед главой клана Медичи, щекой прижавшись к его вспухшему колену.

— Это все твое влияние, Марсилио, я же вижу… — глядя на Фичино, произнес патриарх. — Сам сегодня слышал… твои поучения о духах, об оккультных силах, о магах, ведающих, как приручить влияние звезд…

Все примолкли, боясь даже шелохнуться. Пьеро бросил взгляд на полотно и снова заговорил, запинаясь от волнения:

— Глядя на эту картину… мне хочется жить еще и еще.

У Лукреции вырвалось невольное рыдание, и она стиснула руку мужа. Остальные воскликнули с облегчением и принялись поздравлять автора. Сам Сандро покрывал руки Пьеро поцелуями признательности. Понемногу все повставали с мест и столпились у картины, чтобы налюбоваться ею вблизи. Клариче тихонько квохтала на ухо свекрови о том, что неприлично Венере вылупляться из раковины совершенно неодетой. До моих ушей донесся разговор Фичино с братьями Медичи.

— Я всегда вам твердил, — убеждал Марсилио, — что образы способны заменять лечение.

— Порой не хуже, чем лекарства, — поддержал его Лоренцо.

— Несомненно, — охотно согласился с ним наставник и едва слышно повторил:

— Несомненно.

ГЛАВА 11

— Дядюшка Катон!

Я не успела обернуться, а мой сын уже переступил порог аптеки и теперь стоял на том самом месте, где несколько недель назад меня застиг врасплох наследник Медичи. Когда вошел Леонардо, колокольчик, который мы вешали вместе с Лоренцо, конечно же, зазвенел, но я была так поглощена наставлениями своим новым заказчикам, Бенито и его бабушке, синьоре Анне Россо, что ничего не услышала.

Очевидно, на моем лице разом отразились и изумление, и безмерная радость, потому что Анна с готовностью обернулась, желая поглядеть на моего «племянника», я же уповала на то, что они не заметили моего смущения: я еще не совсем отвыкла от обращения «мамочка».

— Леонардо! — весело поприветствовала я сына низким сипловатым голосом, успевшим войти у меня в привычку.

Моя лавка мгновенно начала процветать благодаря не только отсутствию поблизости других знахарей, но и славословиям в адрес моих дарований, которые щедро рассыпал направо и налево юный друг Бенито. Стоило мне открыть двери для посетителей, даже не дожидаясь вывески, как в аптеку потянулись пациенты с самыми разнообразными недомоганиями: от бородавок и прочих инфекций до лихорадки и женских дисфункций. Большинство моей клиентуры составляли женщины, по секрету признававшиеся, что никогда еще им не приходилось с такой доверительностью обсуждать свои «интимные дела» с мужчиной. Вскоре ко мне в лавку стали заглядывать дамы и девицы из отдаленных флорентийских кварталов, приходили даже из-за реки Арно.

Торговля и консультирование клиентов очень поспособствовали развитию моей новой личности и голоса. Однако — хотя я не говорила об этом своим соседям и покупателям — дружба с Лоренцо и сближение с его семейством более всего прочего укрепило мою уверенность в себе и в моем нынешнем образе жизни. Лекарство, отосланное мною Пьеро де Медичи, конечно, не излечило его от подагры, зато благотворно подействовало на худшие проявления этой болезни, и признательность Лукреции не знала границ. После этого она буквально засыпала меня заказами на каждодневные лечебные и косметические снадобья, а порой и на красители для Сандро Боттичелли. Мне боязно было даже помыслить, что матриарх рода Медичи постепенно становилась моей покровительницей.

Леонардо осмотрелся, задержавшись взглядом на высоком потолке аптеки.

— Хороший у тебя магазинчик, дядюшка…

Бенито, ухмыляясь до ушей, без стеснения двинулся прямиком к нему. Он давно канючил, как ему не терпится увидеться с моим племянником, который фактически был ему сверстником.

— Катон здесь не хозяин, — сообщил он моему сыну. — По крайней мере, он сам так говорит. Но знаешь, когда сюда приедет новый аптекарь, этому старикану нелегко будет отбить клиентов у твоего дяди.

— Моему двоюродному деду Умберто и вправду тяжеловато будет бороться за место под солнцем, — то ли в шутку, то ли всерьез заметил Леонардо. — Ему уже шестьдесят восемь лет, и он почти развалина.

«Будь благословен, сынок, — подумала я, — за то, что помогаешь мне подготовить „дядину“ кончину».

Я вышла из-за прилавка, дала Леонардо отеческий тычок, затем, как подобает, представила сына Бенито и его бабушке. На соседей мой сын произвел весьма благоприятное впечатление. Синьора Россо тайком шепнула мне, что такой красивый юноша непременно составит счастье какой-нибудь прелестной девушки.

— Выйдем, посмотришь на свою вывеску, — пригласил меня Леонардо.

— На вывеску? — бестолково переспросила я, совершенно запамятовав, что именно этот предлог изобрела три недели назад, когда без приглашения наведалась в мастерскую Верроккьо. — Ах да! Вывеска…

Мы дружно высыпали на улицу, и Леонардо развернул обернутую плотным холстом длинную и узкую дощечку с простой надписью: «Аптека». Золотые и зеленые буквы были выведены изящным рельефным почерком, а обрамляла само слово кайма, составленная из переплетенных меж собой цветов и зеленых побегов. Я узнала в них все те лечебные травы, которые использовала для изготовления лекарств. Узорчатые листья ромашки перевивал стебелек шалфея, а ее лепестки были рассыпаны возле веточек базилика и петрушки. Там было еще много других растений, и ни одно из них не повторялось дважды.

Сыновнее произведение тронуло меня до глубины души, но я усилием воли не позволила себе прослезиться и невозмутимо наблюдала, как Леонардо вместе с Бенито приставляют к стене лестницу, втаскивают вывеску наверх и укрепляют ее над витриной.

Понемногу у аптеки собралась толпа соседей. Они дружески болтали, пересмеивались и на все лады нахваливали живописца. Леонардо принимал похвалы со скромностью, но не без удовольствия, а Бенито каждому новоприбывшему объявлял, что живописец-то на самом деле мой племянник.

Наверху вывеска смотрелась как нельзя лучше. Лестницу отодвинули, и все собравшиеся от души поаплодировали автору. Леонардо отвесил поклон — от меня не укрылось, что его радует не только плод своего творческого вдохновения, но и одобрение моих новых знакомых. Мое сердце переполняли доброта и нежность, но, едва соседи начали расходиться, оно болезненно сжалось при мысли, что Леонардо тоже сейчас меня покинет. Он, вероятно, прочел тревогу на моем лице.

— Думаю, дядюшка, я побуду у тебя до вечера: маэстро Верроккьо на сегодня меня отпустил.

Вокруг уже никого не оставалось, но мы на всякий случай договорились соблюдать осторожность.

— На целый день? — подивилась я щедрости учителя Леонардо.

Ходячей истиной была безжалостность наставников в любом ремесле, заставлявших своих учеников работать до полусмерти.

— И на весь вечер, — подтвердил он.

— Ах, Леонардо!..

Мои глаза наполнились слезами, но сын предусмотрительно открыл двери и предложил:

— Давай войдем.

Я вначале повесила на витрину аптеки табличку «Закрыто» и только потом обернулась к сыну. Он разглядывал стол, на котором я разложила красители для продажи.

— Четыре лиры за унцию лазурита. Цена разумная.

— Поднимемся наверх, — сказала я. — Подальше от посторонних глаз.

Леонардо пошел за мной, успев по пути окинуть беглым взглядом и кладовую.

— Скорей же, — поторопила я его.

В гостиной я немедленно заключила его в объятия, а он стиснул меня в своих с неменьшей пылкостью. Несколько минут мы просто стояли и рыдали от радости и облегчения, не в состоянии вымолвить ни слова. Наконец, разняв руки, мы вгляделись в заплаканные лица друг друга и засмеялись.

— Сядем-ка, — пригласила я.

— Не хочу. Я хочу походить и посмотреть, как ты все здесь устроила. Просто на диво! — Леонардо стал разглядывать книги, шпалеры, мебель, знакомые ему еще с детства. — Твоя аптека — настоящее чудо! Все в ней соразмерно, и цвета ты подобрала удачно… А на себя полюбуйся! Ты теперь мужчина хоть куда! — Он расхохотался. — Но как же тебе это удалось?

— У меня свои тайны, — подначила его я, — а у тебя, наверное, тоже свои имеются.

— Еще чего! — отшутился Леонардо. — Скрывать от мамочки!

— Пойдем, там повыше тоже есть на что посмотреть.

Мы стали подниматься на третий этаж.

— Как там дедушка?

— Молодцом… хотя очень одинок. Сначала уехал ты, потом я… На нас в деревне и без того косо смотрели, а теперь у него там и вовсе никого не осталось. Пишет, что хочет отправиться в путешествие.

— Неужели? А куда?

— На Восток. В Индию.

Леонардо мечтательно вздохнул, запрокинув голову:

— Индия…

— Он пишет, что, кажется, нашелся покупатель на два самых ценных его манускрипта. На деньги с их продажи он может, не мелочась, уехать хоть на край света.

Лицо сына озарилось радостью с легкой примесью зависти.

— Когда-нибудь я тоже побываю на Востоке, — сказал он.

Мы лишь на минуту задержались на третьем этаже, заглянув в мою спальню и кухню. Думаю, Леонардо заранее угадал, что ждет его этажом выше. Когда мы остановились перед запертой дверцей, он с лукавым видом подзадорил меня:

— Ну же, мамочка!

Я отперла дверь и вошла в лабораторию. Леонардо за моей спиной потрясенно охнул и тут же смолк. Я обернулась — он стоял, прикрыв глаза и прижав пальцы к переносице.

— Это очень опасно, — наконец вымолвил он.

— Не более опасно, чем притворяться мужчиной.

— Не скажи.

— Значит, ты не одобряешь?

— Я не одобряю?! Что ты, мамочка! Я просто поражен! Убит на месте! — Его взгляд скользил по комнате, по столам, уставленным склянками, мензурками, дистилляторами и узкогорлыми колбами. В углу ровно и непрерывно пылал алхимический горн. — Я так тебя люблю, — признался Леонардо. — Ты совершила все это ради меня. Поставила на карту все, лишь бы быть рядом со мной.

Я увидела, что он вот-вот расплачется от избытка чувств, и улыбнулась:

— Ты стоишь такой жертвы, Леонардо.

— Клянусь, — тихо рассмеялся он, — нас обоих когда-нибудь сожгут на костре за ересь.

— Какая может быть у тебя ересь? — удивилась я. — Тебе только семнадцать лет…

Он отчего-то засмущался и не ответил.

— Ладно, соберу-ка я нам кое-какой ужин, — предложила я, — возьмем тележку, мула…

— Неужели старика Ксенофонта?

— Его самого. Он тебе обрадуется, вот увидишь. И пойдем с тобой за реку. Там, среди холмов, ты и признаешься своей мамочке, какие злоключения ты задумал навлечь на ее голову.

— Как хорошо, что ты приехала, — сказал Леонардо.

Шагая по городским улицам и ведя за собой мула, мы с Леонардо болтали без умолку с той же непринужденностью, к какой привыкли с самого его детства, словно не расставались ни на день.

Леонардо невероятно забавляло то, что Ксенофонт и вправду признал его. Он трепал мула по морде и обращался к нему как к старому приятелю. Я совсем запамятовала, до чего мой сын любит лошадей, даже таких завалящих, как этот, и теперь любовалась на то, как внимательно он всматривается в дряхлое животное, словно изучая его заново: то склонит голову набок, то отойдет немного, будто бы пытаясь удержать в памяти его образ для дальнейшей работы.

Примолкли мы ненадолго, лишь когда приблизились к деловому кварталу, примыкавшему с северной стороны к дворцу Синьории. Мы оба знали, что в его окрестностях — надо сказать, весьма престижных — находится дом Пьеро да Винчи.

Едва мы миновали дворец, я задала Леонардо неизбежный вопрос:

— Ты часто видишься с отцом?

— Не вижусь вовсе, — нарочито легковесно ответил он, показывая тем самым, что ничуть не страдает от отцовского небрежения.

— Он познакомил тебя с новой женой?

— С Франческой? Нет, но поговаривают, что она хорошенькая, как Альбиера, и точно такая же бесплодная.

— Наверное, Пьеро сейчас нелегко, — осторожно проронила я, стараясь не выказать своих истинных чувств. — Потерять за год отца и жену…

Я не стала продолжать, зная о более чем прохладном отношении Антонио к своему внуку. Правда, и тот сполна платил ему отчуждением.

— Как поживает дядюшка? — с искренним интересом осведомился Леонардо.

— Франческо счастлив, ведь никто не отнимает у него ни любимых садов, ни виноградников, ни овец. Это самое кроткое существо на всем белом свете…

— А он знает?

Леонардо имел в виду мой костюм.

— Только дедушка, Магдалена и он, — кивнула я.

Оживленный Меркато Веккьо встретил нас обычными для рынка многолюдьем и разноголосицей. Нелегко было пробираться с повозкой через лотки с фруктами, овощами, рыбой, мясом и сырами, поэтому мы поневоле замедлили шаг. Леонардо то и дело звучно обменивался приветствиями со знакомыми юношами и чуть ли не с каждым торговцем, но мы нигде не задерживались для разговоров или покупок, мечтая поскорее вырваться из городской сутолоки на сельское приволье.

Однако на Понте Веккьо, где чередой выстроились красивейшие во всей Флоренции лавки ремесленников, построенные из камня, мы с Леонардо испытали сильнейшее искушение остановиться и все-таки поглазеть на товары. Здесь задавали тон ювелирных дел мастера. Они выставили на всеобщее обозрение предметы своего искусства: подсвечники, солонки, блюда и кубки с филигранью — подлинные знаки величия для их обладателей.

За рекой к югу простирался квартал Ольтрамо, гораздо менее населенный, чем остальная Флоренция. Мы, не тратя времени, сразу же углубились в невысокие, покрытые зеленью холмы и, отыскав среди них подходящую ложбинку, устроились в ней, словно меж грудей пышнотелой сладострастницы. Ксенофонт принялся с наслаждением пощипывать свежую травку, а мы, обдуваемые легким ветерком, с восхищенным трепетом взирали на раскинувшийся под нами необъятный город. Отсюда даже багровый купол Дуомо казался не больше половинки грецкого ореха, а самые высокие из башен походили на обструганные палочки!

Невозможно выразить словами, каким наслаждением для меня было уединение на природе с любимым сыном. Меня восхищала и его возмужалость, и его уверенность обретения своего места в мире. При расставании я запомнила его неуклюжим, неоперившимся юнцом, который путался в своих непомерно длинных ногах, стеснялся наметившегося на лице пушка и басовито-визгливых ноток в голосе. Он и теперь не утратил отроческой свежести, но весь его облик уже неопровержимо выдавал в нем мужчину. Его голос приобрел глубину и насыщенность, и я ловила каждое слово Леонардо, не в силах оторвать от него глаз.

— Ты никогда не переставала меня удивлять, мама, — задумчиво говорил он, жуя корочку душистого розмаринового хлебца, — но сейчас я просто-таки поражен. Всего два месяца во Флоренции, а уже дружишь с Медичи…

— Благодаря тебе, сынок! С Лоренцо я познакомилась у вас в боттеге.

— Знакомство — это одно, а приглашение на семейный ужин — совсем другое.

— Все прошло просто великолепно, — принялась рассказывать я, с удовольствием припоминая тот вечер, — Сандро Боттичелли показал нам наипрекраснейшую из картин. Я до сих пор под впечатлением той нашей беседы. — Я намеренно перешла на полушепот, хотя нас никто и не мог подслушать. — Это самая прогрессивная семья во всей Италии, может быть, даже в мире, а они тем не менее не боятся обсуждать донельзя крамольные темы. Они разнесли в пух и прах Папу Пия за то, как он поступил с кардиналом Платиной. — Видя, что Леонардо озадачился, я пояснила:

— Он был библиотекарем в Ватикане. Его заключили в темницу и пытали за приверженность к язычеству.

По лицу Леонардо пробежала недобрая тень, и он потянулся за кожаной сумкой, с которой пришел ко мне.

— Я хотел кое-что тебе показать…

Сын вынул из сумки толстый, большого формата альбом в обложке из плотной черной ткани, составленный из множества листов веленевой бумаги, осторожно развязал тесемки — его сильные, красивой формы пальцы действовали с аккуратностью опытной кружевницы — и разложил передо мной.

На первой странице я увидела знакомые этюды собак — дюжины набросков во всевозможных ракурсах. Этюды заполонили весь лист, если не считать пометок между ними, совершенно нечитаемых, хотя я сразу узнала зеркальный почерк Леонардо.

Он с затаенной улыбкой перевернул страницу. На следующей оказался портрет молодой женщины, выполненный сангиной. Мягкий и мечтательный взгляд Мадонны составлял контраст с ее проказливой улыбкой.

Я молчала от переизбытка чувств, глядя на очевидное доказательство того, как многократно возросло дарование Леонардо. Он снова перевернул страницу — на ней оказался всего лишь один миниатюрный набросок, а остальное пространство вокруг него занимал убористый текст.

Я склонилась над листом, чтобы разглядеть внимательнее, и в ужасе отпрянула: передо мной было изображение вспоротой и выпотрошенной лягушки. Впрочем, нет — все органы оставались на месте, отогнута была лишь кожица. Я впервые узрела подобное — заглянула внутрь живого существа, узнала, как оно устроено.

— Что здесь написано? — ткнула я в отрывок, накорябанный рядом с тельцем освежеванной лягушки, и уловила в своем голосе поспешность, пожалуй, даже страх.

— Тут я описываю сердце и его отличие по фактуре и цвету от прочих внутренностей.

— А это о чем? — указала я на густо исписанный фрагмент со стрелками, направленными на лапки.

Леонардо склонился над листом, молча разбирая свои зеркальные каракули.

— Здесь я задаю вопрос, зачем лягушке перепонки между пальцами и почему у человека они незначительны.

— К кому же ты обращаешь свой вопрос? — ошеломленно осведомилась я.

— Не знаю, — растерянно ответил он. — Раньше рядом со мной была ты, и дядя Франческо, и дедушка. Вася мог спросить. Вопросы у меня и сейчас есть… только отвечать на них некому. — Леонардо вдруг весь залился краской смущения. — Я так люблю нашего маэстро! Он очень добрый и все прощает. Но я все же не решаюсь обращаться к нему с этим и зря тревожить. Понимаешь, мамочка? — умоляюще посмотрел он на меня.

— Конечно понимаю, — поспешно заверила я и кивком велела перевернуть страницу.

На самом деле переживания Леонардо глубоко разбередили мою душу, и я вдруг иначе взглянула на его новую, флорентийскую жизнь. Оказывается, несмотря на гениальность и благоприятствующие обстоятельства, мой сын после трех лет жизни в этом городе по-прежнему чувствовал себя пловцом в бурном море, отданным на волю волн. Были у него и друзья, и снисходительный наставник, но так не хватало людей, которым можно довериться во всем.

Мне не хотелось, чтобы он заметил, как дрожали у меня губы, пока я боролась со всепоглощающей материнской жалостью. Конечно, Леонардо все видел — его наблюдательность не ведала мелочей, — но он тактично вперил взгляд в следующий рисунок, не желая нарушать мое внутреннее уединение.

Я посмотрела на очередную страницу — на ней Леонардо, очевидно, изобразил ту же лягушку, но на этот раз вскрытую со спины. Мышцы и хрящеватый спинной хребет были воспроизведены с невероятной дотошностью.

— Леонардо, такие рисунки… и твои вопросы, они…

— Похожи на ересь?

— Более чем.

— Интересно, откуда я мог понабраться таких опасных склонностей, а? — Он в упор поглядел на меня и улыбнулся. — А люди, с которыми ты теперь водишь дружбу…

— Будь осторожен, Леонардо. Ты не Медичи, и тебе неоткуда взять покровителей, какие есть у них.

— Хорошо. — Улыбка сползла с его лица. — Я буду очень-очень осторожен, обещаю тебе, мамочка. Если честно, эти рисунки я принес, чтобы спрятать у тебя в доме. Кажется, в боттеге я уже начал привлекать ненужное внимание. А там все на виду.

— Твои тайны будут со мной неприкосновенны, — заверила я. — Я сохраню их под замком на верхнем этаже, вместе со своими.

Леонардо отвернулся туда, где раскинулся океан красноватых кровель — Флоренция.

— Ты теперь со мной… — начал он, потом задумчиво смолк и наконец признался:

— Сегодня самый счастливый день в моей жизни.

ГЛАВА 12

День выдался пронизывающе-холодный и отнюдь не подходящий для развлечений на свежем воздухе. Кое-где еще не стаяли кучки снега, но в этот воскресный час, когда церкви уже опустели, многие молодые люди все же предпочитали проводить время за подвижными играми, больше похожими на поединки.

Спустившись в отлогую низину меж двумя холмами у северо-восточного городского вала, я застала на ней цвет флорентийской молодежи. Четыре десятка отпрысков родовитейших семейств с ожесточенными лицами носились за кожаным мячом, отбивая его друг у друга.

В этом суровом состязании зевать было некогда: ноги мелькали, руки отбивали, отбирали, толкали. До меня долетали хрипы, крики радости, ярости и досады на слабую игру, а над шевелящейся массой разгоряченных тел курился едва приметный парок.

Ничего не стоило выделить среди прочих Лоренцо: он был самым темным — и волосами, и одеждой. Глядя, как задиристо врезается в гущу соперников его крепкая мускулистая фигура, я подумала, что он, должно быть, и есть самый неистовый участник игрового сражения. Джулиано по сравнению с братом был еще юноша, хотя недостаток силы он компенсировал неукротимой энергией. Был здесь и Сандро Боттичелли, но Леонардо я среди них не заметила.

Наконец крики переросли в гортанное крещендо триумфа и поражения, и игра завершилась. Недавние соперники рассыпались не на две команды, а на закадычных приятелей. Они смеялись, дружески толкались и хлопали друг друга по плечам.

Лоренцо почти сразу увидел меня издали и, отделившись от толпы, быстрым шагом двинулся ко мне. Все-таки странная у него улыбка…

— Катон, как хорошо, что ты пришел! Ты, однако, пропустил чудесную игру! Я с детства не гонял мяч с таким упоением.

К своему превеликому удивлению, после нашего ужина во дворце от Лоренцо ко мне непрерывным потоком потекли приглашения составить ему компанию, начиная посещениями воскресной службы в кафедральном соборе, которые я с благодарностью отклоняла, до участия в городских празднествах, куда я с большим удовольствием являлась, всякий раз вливаясь в семейный круг Медичи.

— Вы не слишком пострадали, — сказала я, указывая на царапину на лбу Лоренцо и на брызги грязи на его щеках и тунике.

— Может, зайдем к тебе в аптеку и отпарим дочиста? — запросто предложил он.

— В следующий раз приходи пораньше, и мы сыграем вместе, — подоспел вездесущий Джулиано.

Он растолкал нас плечами и, как всегда, без всяких церемоний вступил в разговор.

— Боюсь, мне больше не суждено погонять в мяч, — уклончиво ответила я. — Однажды я неудачно вывалился из окна конюшни и повредил коленную чашечку. Мне и верхом-то тяжело ездить.

— А мой братец влюбился в своего коня, — заявил вдруг Джулиано, избавив меня от тягостных объяснений.

— Так-так, интересно, — подзадорила я его, с ухмылкой покосившись на Лоренцо.

— Они с ним неразлучны, — продолжал как ни в чем не бывало Джулиано. — Лоренцо взялся сам задавать ему корм, а Морелло как завидит его, так сразу бьет копытами, ржет и пускается в пляс.

— Просто он больше любит мужчин, — пояснил брату Лоренцо.

— А если выдается день, когда Лоренцо некогда исполнять обязанности конюшего, то Морелло хворает, — не унимался Джулиано и, обернувшись к брату, добавил со всей серьезностью:

— Когда ты отлучался в Неаполь, твой конек чуть не зачах от тоски.

За это время к нам подошли еще несколько молодых людей, но вскоре, не сказав ни слова, они тяжеловатой походкой, вперевалочку потащились обратно к городу. Кажется, первым песню завел Лоренцо, но ее тут же подхватили остальные, и вся компания принялась выводить непристойные куплеты о косматой прелестнице, которая, несмотря на волосатость, чудо как хороша в постели. Слова песни знали все, и заканчивалась она залихватскими хлопками по подмышкам, после чего все чуть не валились на землю от хохота.

К тому времени мы уже гурьбой шли по городским улицам и горланили под балконами то неприличных заведений, то роскошных дворцов, дожидаясь, пока не покажется в окне юная красотка и не улыбнется нам или почтенная матрона нас не выбранит.

Сандро Боттичелли юлил между мной и Лоренцо, подхватив нас обоих под руки.

— Найдутся ли у тебя на сегодня новые вирши? — осведомился он.

— Так, пара строчек, — скромно ответствовал Лоренцо.

— Значит, целый эпический опус, — поддразнил Сандро и заявил мне:

— Ты знаешь, он ведь у нас искусник сочинять сонеты!

— Неужели? — улыбнулась я.

— Еще желторотым юнцом он написал их прорву, — заверил меня Боттичелли. — Любовные стансы, посвященные прекраснейшей из флорентиек. Донельзя слащавые стишки!

— Тьфу на тебя! — рассмеялся Лоренцо, пихнув Сандро в бок, и вдруг велел:

— Стойте!

Вся компания тут же повиновалась, словно военный отряд своему старшине. Лоренцо трепетным голосом, более проникнутым страстью, нежели мелодией, затянул посвящение, обращенное к закрытым окнам третьего этажа:

Остальные хором подхватили за ним припев. Не успели они допеть до конца, как окно отворилось и на балкон вышла очень миловидная молодая женщина, несмотря на ночную прохладу, в одном только платье. Над узким корсетом вздымались молочно-белые пышные груди, озаренные лунным сиянием.

— Кто пропел мне серенаду? — обратилась она к нестройно голосящей толпе под своим балконом. Все в компании тут же притихли. — Ну же, назовитесь! Я что-то не различу вашего лица, но так хрипло каркать может только кто-то из Медичи!

Вдруг в воздухе очертил плавную дугу снежок и с мягким шлепком приземлился прямиком в ложбинку меж грудей девушки. Она тихонько взвизгнула, а с благородными повесами от хохота случились корчи. Джулиано изумленно воскликнул:

— Лоренцо, ты сумасброд!

Меня передернуло при мысли, что такой изысканный вельможа, каким я считала Лоренцо, оказался способен на подобную выходку. Затаив от ужаса дыхание, я ожидала, что за этим последует: ругань, поспешное исчезновение дамы с балкона с последующим появлением в дверях грозного родителя… Мне было страшно даже поглядеть, что делается наверху.

Однако ответом на снежок был такой же снежок, запущенный в голову Сандро Боттичелли. Молодые люди завопили от притворного возмущения и принялись нашаривать на земле остатки снега, чтобы запустить им в обидчицу, а озорница тем временем беззастенчиво стряхивала на их головы хлопья, осевшие на перилах балкона. Она заливалась смехом, но вдруг поперхнулась, свесила голову вниз, выставив напоказ лицо и грудь в талых потеках, крикнула шепотом: «Вы все негодники!» — и стремглав унеслась в полураскрытую дверь.

— Ничего, мамочка, — писклявым голосом передразнил воображаемые оправдания Джулиано, — я просто дышала воздухом!

Мы все с гиканьем поспешили свернуть за угол. Джулиано примкнул к Сандро, а мы пошли вдвоем с Лоренцо.

— Вы, кажется, недавно женились? — осведомилась я с неподдельным интересом, понимая, однако, что затрагиваю довольно щекотливую тему. — Разве так положено вести себя молодожену?

— Это не предосудительно, — растерянно возразил Лоренцо. — А позволительно и даже желательно. Ты ведь, наверное, и сам не чужд галантной любви. Но есть еще любовь платоническая. — Последнее слово, видимо, ввергло его в неловкость, потому что он торопливо добавил:

— Своего брата я люблю гораздо больше, чем жену. И Анджело Полициано, и Сандро Боттичелли всегда будут значить для меня больше, чем она. — Немного оправившись от смущения, Лоренцо принялся терпеливо разъяснять:

— Клариче «дарована» мне по причинам политическим и военным. Она станет матерью моих детей, и за это я буду превозносить ее и любить наших сыновей и дочерей. Но моя супруга не разделяет ни моих мыслительных… — Он поколебался и добавил:

— Ни духовных предпочтений. Мои упования на сей счет пропали втуне. Впрочем, неважно, — беззаботно улыбнулся он. — Я счастливейший человек на всем белом свете и больше ни разу не утомлю тебя жалобами на неудачную женитьбу!

Так, парами, мы и дошли до Меркато Веккьо. На рыночной площади уже собралась огромная толпа. Мужчины, женщины, дети переговаривались, ожидая чего-то, и прихлопывали в ладоши от холода. Посреди площади был сооружен временный загон, откуда доносилось цоканье копыт о мостовую — судя по звукам, туда согнали около полудюжины лошадей.

Мы с Лоренцо стали протискиваться вперед сквозь толпу, и в этот момент у меня заложило уши от громкого хлопка. Все небо внезапно озарилось, словно над нами разом вспыхнули тысячи звезд, — начался фейерверк.

Каждый новый взрыв неизменно сопровождался неистовыми ахами и охами публики. Мы с Лоренцо подошли вплотную к загону, кони в нем, не привыкшие к суматохе и беспорядочным огненным вспышкам, пугливо косили глазами. Кто-то открыл двери загона и впустил туда еще одну лошадь — это была кобыла. Только тут я поняла, что все остальные были жеребцами и только ее и поджидали. Толпа заволновалась. Никто больше не смотрел на салют — земное зрелище обещало гораздо больше остроты.

Запах самки мгновенно возбудил жеребцов: они разом захрапели, зафыркали и начали теснить друг друга, соперничая за близость с ней. В небе разорвался очередной снаряд, и огненные блики отразились в ошалелых глазах кобылы. В этот момент самый сильный из жеребцов покрыл ее, и флорентийцы разразились бурными восклицаниями. Конь наскочил снова, и я поймала себя на неспособности оторвать взгляд от мешанины взмыленных конских крупов, где в одно сливались острое животное удовольствие и боль.

Краем глаза я заметила, что Лоренцо отошел в сторону и разговаривает со слугой, которого я раньше видела в семейном дворце. Мне не было слышно слов, но по помертвелому лицу наследника, его болезненно-тоскливому взгляду я сразу поняла, что род Медичи постигла утрата.

Я протолкалась сквозь плотный строй зевак, чтобы быть ближе к другу. Он обернулся ко мне.

— Будь любезен, разыщи Джулиано и Сандро, — попросил Лоренцо, блуждая взглядом вокруг себя. — Наш отец… Мне надо идти, сейчас же.

— Я отыщу их, — пообещала я. — Лоренцо…

Он обернулся ко мне, глядя на меня так, словно его ударили по голове дубинкой. Я обняла его и прижала к себе:

— Я соболезную…

— Папочка… — прошептал он и скрылся в толпе.

А я отправилась на поиски его братьев.

ГЛАВА 13

Гулкие высокие своды в часовне Святого Лаврентия, как это, впрочем, бывает во всех церквях, многократно усиливали даже самые слабые звуки. Но сегодня под ними господствовала настоящая какофония. Все монахи-доминиканцы и пилигримы, распевавшие здесь свои ежедневные хоралы и молитвы, куда-то убрались, и их место заняло целое скопище каменщиков, плотников и слесарей. Все они что-то увлеченно и весьма деятельно долбили, обтесывали, распиливали.

Я с удовольствием узнавала среди них знакомые лица: многие ремесленники были умельцами или подмастерьями из боттеги Верроккьо. Сам маэстро стоял посреди часовни и что-то обсуждал с Лоренцо. Неожиданно, к моей великой радости, из двери черного хода показался Леонардо — сын тащил на плече обрезки тонкой крученой проволоки.

Я присела в сторонке на скамью у стены и принялась обозревать непривычный для меня интерьер. Если не считать часовни во дворце Медичи, я уже много лет не переступала порога религиозных заведений. Но ни прекрасная архитектура, ни пышность отделки не могли возвеличить в моих глазах лицемерную безгрешность сей капеллы. Они были не в силах повлиять на мою нетерпимость к Римско-католической церкви и ко всему, что стояло за ней. Мне было удивительно, что Леонардо, непреклонный еретик, умудряется как-то стерпеться с подобной обстановкой.

Лоренцо тем временем окончил разговор с Верроккьо, хлопнув его по плечу, и покинул часовню через заднюю дверь. Я пошла вслед за ним и проскользнула по боковому приделу столь незаметно, что никто из занятых работой мастеровых не обратил на меня внимания, в том числе и Леонардо. Я рассчитывала, что у меня еще будет время повидаться с сыном.

Снаружи, в монастырском дворике, царила желанная тишина. Увидев, что Лоренцо успел занять место на каменной скамье у фонтана, я подсела к нему. Он повернулся и одарил меня улыбкой, по-прежнему дружеской, но лишенной той живительной искры, без которой я даже не представляла себе его облик.

— Я скучал по тебе, — вымолвил он. — Мама говорит, что дела у тебя идут хорошо. Аптека благоденствует.

— Это во многом ее заслуга…

Мне подумалось, что Лоренцо приобрел непривычную степенность и за те десять месяцев, что мы с ним не виделись, возмужал на десяток лет. Впрочем, если бы мой отец скончался после долгой и тяжелой болезни, разве не прибавило бы это мне серьезности? А если бы я после этого сделалась влиятельнейшей персоной во всей Флоренции? Сюда, в часовню, Лоренцо приходил проследить, как продвигается сооружение усыпальницы для Пьеро — этот заказ он возложил на боттегу Верроккьо. Он, как старший сын, обязан был обеспечить надлежащее надгробие отцу, хоть и недолго, но верой и правдой послужившему Флоренции.

Однако были у Лоренцо и другие причины для расстройства и печали. Я в этом не сомневалась, догадавшись по записке, в которой он просил меня прийти в часовню для встречи. Прочитав в постскриптуме, что там я смогу увидеться и с моим дорогим «племянником», я подумала: «Будто для приманки…»

Лоренцо тяжело вздохнул.

— Что у вас на уме? — участливо спросила я.

Он рассмеялся, но смех получился донельзя грустным.

— Люди, погибшие в Вольтерре. Женщины, которых насиловали. Дети, оставшиеся сиротами. Я думаю о том, что и я причастен ко всем этим смертям и несчастьям, что они теперь камнем легли на мою душу.

Я напрасно подыскивала слова для утешения. Каждый флорентиец слышал о разбойном нападении наемнического войска на соседнюю деревушку Вольтерру.

— У вас-то почему об этом голова болит? — спросила я.

Как я ни опасалась выказать свое незнание или плохую осведомленность, но ни разу слухи о происшествии, бродившие в нашем квартале, не относили имя Медичи к тамошней бойне.

Лоренцо задумался и надолго смолк. Я не торопила его, и в конце концов он заговорил так, словно пришел в исповедальню покаяться священнику в грехах.

— Когда умер отец, ко мне пришла делегация от Синьории, они заявили мне, что их отрядили шестьсот флорентийцев — тех, кто пожелал… упрашивал меня… принять от Пьеро полномочия и править городом.

Мне передавали эту историю. Она скоро сделалась во Флоренции притчей во языцех, едва ли не легендой.

— Я ответил им, что не гожусь, что я еще слишком молод — мне только двадцать один год. Сказал, что у меня недостаточно жизненного опыта… — Лоренцо снова помолчал. — Они даже не стали слушать мой отказ. Я тут же вспомнил о Джулиано — ведь мы, разумеется, будем править вместе. Правда, ему всего семнадцать, но… — Сжав губы в жесткую линию, Лоренцо смотрел перед собой в одну точку. — В нашем семействе давно вошло в традицию, что у власти сообща стоят родные братья. Здесь, во Флоренции… Мой великий дед Козимо и его брат Лоренцо. Мой отец вместе с дядей Джованни. Кто я такой, чтобы не оправдать ожиданий и пренебречь всеми любимым обычаем? Но разве мне, человеку раздражительному, нетерпимому, мстительному и сумасбродному, вкупе с братом-желторотиком под силу обеспечить Италии мир? — Он прижал ладонь ко лбу и добавил:

— Я глядел на тех делегатов и понимал, что они возлагают на меня непосильную ношу.

— Отчего же непосильную?

— Оттого, Катон, что Флоренция — республика, а не монархия. А они предлагают мне сделаться их королем. Правда, королем некоронованным. Без казны и без войска. Несмотря на мой возраст, я должен не только научиться вникать в дела управления самой Флоренцией, но и ухитриться не ущемить при этом власти других итальянских герцогов и Папы Римского. Уметь поладить с августейшими европейскими властелинами, с султаном Оттоманской империи… И все это на правах обычного гражданина!

Я молчала, обдумывая услышанное. Раньше мне и в голову не приходило вдаваться в такие подробности нынешнего положения Лоренцо.

— А через несколько месяцев грянули события в Вольтерре. — Его оливковая кожа вдруг посерела. — Я совершил серьезную ошибку, когда встал на сторону владельцев квасцовых рудников… вместо того чтобы поддержать сельчан. Они пренебрегли моими распоряжениями, и тогда я позволил бесчеловечным conditori[13] разместить возле деревни войско наемников.

— Но вы же не отдавали войску приказа напасть на деревню, Лоренцо! Это все знают.

— Нельзя было вообще отводить туда войско! Вот где я просчитался — по молодости, по неопытности. — Он раздосадованно покачал головой. — А все моя гордость!

— В таком случае откажитесь от должности, — подначила я.

— Нет! — выкрикнул он. — Что у тебя за мысли!

— Я не взаправду. Вы рождены властвовать, Лоренцо.

Он сидел, упершись локтями в колени и положив голову на ладони. В этой позе было столько человечности и непритязательной простоты, что я прониклась к нему еще большей симпатией.

— Во Флоренции я сейчас cappa della bottega,[14] старший управляющий. Я должен хорошо делать свою работу и не жалеть сил для той роли, которую мне отвело Провидение. Флоренция слаба в военном отношении, значит, надо искать иные пути для выживания. Через финансовое влияние. Торговыми способами.

— Вам это вполне по силам, — заметила я. — К дипломатии у вас явный талант.

— Даже если это так, мне все равно нужно загладить вину перед Вольтеррой, — обдумав мои слова, сказал Лоренцо. — Сделать для них что-нибудь.

— Постройте там приют для сирот, — предложила я. — А вдовам отправьте вспомоществование.

— А для опороченных девиц что мне сделать?

«Опороченных… — подумала я. — Меня тоже когда-то опорочили в родном городке».

— Вышлите туда учителей, — посоветовала я.

— Учителей? — удивился Лоренцо.

— Раз уж девицы лишились доброго имени, пусть наверстают его образованием.

— Вот слова истинно ученого человека, — улыбнулся Лоренцо. Впервые за время разговора в его глазах промелькнула веселая искорка. Помолчав, он добавил:

— Платон такую идею одобрил бы. Он считал, что дарования половины афинского населения пропадают втуне, поскольку женщины отстранены от государственных и военных дел. Я недавно начал спонсировать Пизанский университет, — неожиданно сообщил он. — Он сейчас в упадке, переживает не лучшие времена. Можно будет пригласить преподавателей оттуда и из нашего, Флорентийского, университета и направить их в Вольтерру.

Смерив меня одобрительным взглядом, Лоренцо заключил:

— Твой образ мыслей мне очень по сердцу, Катон!

— Лучшей похвалы я не пожелал бы. Это комплимент не только мне — моему отцу тоже, — ответила я, чувствуя, что краснею.

Хотя Лоренцо высказал одобрение лишь моему уму, но он наверняка пригласил меня для того, чтобы испросить доброго совета, и действительно, одной беседы хватило, чтобы заново возжечь в наших отношениях прежний странный проблеск чувства.

Оживленные голоса, донесшиеся из заднего церковного притвора, как нельзя кстати отвлекли нас от тяжелого неприятного разговора. Во дворик высыпала ремесленная артель Верроккьо. Каждый нес в суме дневную снедь.

Леонардо, очевидно, заприметил меня еще в часовне, потому что направился прямиком к нашей скамье. Приблизившись, он пробормотал «синьор» и поклонился Лоренцо на манер изысканного придворного. Тот ответил на приветствие учтивым кивком. Я встала, чтобы обнять сына, но по его натянутости и неловкому молчанию вдруг поняла, как он теряется в присутствии Лоренцо де Медичи. У него не укладывалось в голове, каким образом его некогда скомпрометированная мать — пусть и в мужском обличье — может претендовать на дружбу столь знатной особы, фактического правителя Флоренции. А мне так хотелось свести их запросто!

— Что у тебя в сумке? — спросила я.

— Кухарка маэстро посылает нам из боттеги хлеб, сыр и вино, а если повезет, то и что-нибудь тушеного.

Леонардо раскрыл суму и вынул половинку черного хлеба и толстый ломоть желтоватого сыра. И то и другое он, недолго думая, разломил на три части и угостил нас с Лоренцо. Снова заглянув в суму, он извлек оттуда глиняный горшок и ложку.

— Не так-то просто было уговорить ее не накладывать мне мяса, — заявил он, подавая горшок Лоренцо.

Тот не отказался и принялся макать хлеб в похлебку.

— Совсем без мяса? — уточнил он.

— Я его не ем. Рыбу и птицу — все, что имеет лицо, — тоже в рот не беру.

— Невероятно, — прокомментировал Лоренцо, протянув мне горшок и ложку.

— Отцы Церкви, кстати, назвали бы это ересью, — зачерпнув похлебки, добавила я.

— Отцы Церкви… — невнятно повторил Лоренцо и тяжело вздохнул.

Видя, что он замолк, я сочла за лучшее сменить тему.

— У Лоренцо есть конь по имени Морелло. Они соперничают в преданности друг другу, — сообщила я сыну.

Леонардо немедленно просиял.

— Каков ваш конь с виду? — спросил он Лоренцо и тут же весь обратился в слух.

— Очень красивое создание. Гнедой с белыми бабками, на лбу белая звездочка. На бегу он гордо выгибает хвост дугой, а ноги у него словно стальные. Но больше всего я люблю у Морелло его голову. Она просто великолепна — вытянутая, изящная, с черными влажными глазами…

Леонардо улыбался, видимо представляя описываемого скакуна во всех красках. Он даже глаза прикрыл от удовольствия.

— Я неравнодушен ко всем живым существам, но никого не люблю так, как лошадей. В них столько достоинства, силы и вместе с тем — столько неги! С лошадью можно очень сильно сдружиться.

Лоренцо кивал, очевидно проникаясь эмоциями Леонардо. Мне показалось, что слова моего сына вошли ему в самое сердце.

— Есть ли у тебя конь? — поинтересовался Лоренцо.

— Нет, у меня нет времени за ним ухаживать. И денег на это тоже нет. Но если меня приглашают покататься верхом, я, конечно, не отказываюсь. Зато я сдружился с дядиным мулом, — улыбнулся Леонардо, поглядев на меня. — Мы с ним старые приятели.

— В моей конюшне нет недостатка в красивых скакунах, Леонардо, — произнес Лоренцо. — Прошу, не стесняйся и выезжай на любом из них. — В его голосе я не ощутила и нотки высокомерия или бахвальства.

— Кроме Морелло, — лукаво ухмыльнулся Леонардо.

— Кроме Морелло, — согласился Лоренцо. Он рассмеялся, и я вслед за ним. Лучшего завершения беседы я и придумать не могла, даже если бы сама сочиняла реплики.

— С чего они там так разгалделись?

Перед нами возник один из подмастерьев и, глядя на Леонардо сверху вниз, спросил с пакостной усмешечкой:

— Пойдешь с нами вечером покутить? Завалимся к шлюшкам! Девчонкам или мальчонкам — тебе выбирать.

Леонардо вспыхнул от смущения, а мне стоило немалого труда сохранить невозмутимость.

— Еще бы, — ответил мой сын, наконец совладав с собой. — Только не сразу: если не доделаем работу, маэстро живо нас пропесочит.

Его приятель отправился дальше искать компаньонов для ночной вылазки.

— Что ж, — поднялся Лоренцо, — не вернуться ли нам в часовню, пока там не слишком людно, и не посмотреть, как продвигается строительство усыпальницы?

Я тоже встала и попрощалась:

— Ciao,[15] Леонардо.

— Дядюшка… — кивнул он мне.

— Удачи вечером! — пожелал ему Лоренцо и заговорщически подмигнул.

Впрочем, встретившись со мной взглядом, он почему-то поспешно отвел глаза.

— Уж я расстараюсь! — выкрикнул вслед нам Леонардо.

Подойдя к притвору часовни, Лоренцо обернулся и крикнул в ответ:

— Не забудь зайти в конюшню!

ГЛАВА 14

Еще ни разу не заставала я Леонардо в таком волнении. Вместе с младшим подмастерьем из боттеги он носился взад-вперед среди колонн серебристо-серого нефа церкви Сан-Спирито, в этот час пока безлюдного, в последний момент что-то подправляя в декорациях к вечерней sacre rappresentazione[16]«Схождение Святого Духа на апостолов». Это представление, устроителем которого выступал Джулиано де Медичи, должно было явиться эффектной кульминацией официального визита, с которым пожаловала во Флоренцию миланская королевская семья, и завершить четырехнедельную вакханалию безумных увеселений.

Герцог Галеаццо Мария Сфорца был тираном, и молва о его ужасных зверствах гремела по всей Италии. В тавернах и подворотнях за последний месяц люди слышали таких историй без счета: о незадачливом охотнике, изловившем на герцогских землях зайца и за это приговоренном съесть свою добычу целиком — вместе со шкуркой, зубами и лапами, об изнасилованных придворных дамах и о пристрастии герцога голыми руками вспарывать животы неугодным ему людям.

«Зачем Лоренцо ищет дружбы с таким мерзавцем?» — громко возмущались перед моим прилавком своенравные горожане. Однако даже распоследний невежда понимал, как важен для Флоренции подобный альянс.

— Его супружница Бона — дочка французского короля, — высказался один из посетителей аптеки.

— Засветим Папе Римскому прямо в глаз, — добавил другой. — Пусть Сикст убедится, что мы с Миланом во век не рассоримся! Вот лучший способ показать ему, как мы сильны.

Пока я разглядывала протянувшийся через всю церковь горный хребет, очень правдоподобно намалеванный на деревянных панно, Леонардо незаметно подошел сзади и спросил:

— Дядюшка, как все это смотрится? — Но стоило мне открыть рот, как он тут же прервал меня:

— Подожди-ка минутку…

Леонардо дал знак мальчику-помощнику, стоявшему у декораций, и тот в мгновение ока куда-то исчез. Послышался скрип приведенного в действие механизма, и, к моему изумлению, горы тоже пришли в движение: передний ряд подался влево, а задний — вправо.

— Сегодня вечером, — заявил Леонардо, восторженно поблескивая глазами, — огни засверкают так же ярко, как вспышки молний, а грохот здесь будет стоять совершенно несусветный, как будто во время землетрясения случилась буря!

Я лишь качала головой, дивясь новым проделкам сыновнего ingegno.[17]

— Это самая сказочная из твоих придумок, — искренне выразила я свое мнение. — И я так говорю, Леонардо, не для красного словца.

Он польщенно ухмыльнулся. И вправду, для бывшего простодушного деревенского паренька мой сын разительно преуспел. За пять лет учения у Верроккьо он из мойщика кистей дорос до подмастерья, а затем заслужил доверие называться лучшим учеником маэстро. Его наставник никогда не позволял себе из зависти препятствовать продвижению своих подопечных. Первым серьезным заданием Леонардо была фигура ангела на полотне «Крещение Христа». Сначала маэстро самолично закончил писать вымученные образы Иисуса и Крестителя на реке Иордан, а затем предоставил юному помощнику полное раздолье в применении масляных красок, которыми тот едва-едва научился пользоваться. Получившийся в результате образ — держащий одежды Иисуса божественный отрок со слегка запрокинутой головой, воздушными белокурыми локонами и розовато-медовым оттенком кожи — немедленно прослыл самостоятельным шедевром. Леонардов ангел не только ошеломил и растрогал Верроккьо, но и побудил его признать собственную несостоятельность. Наставник во всеуслышание объявил, что отныне он отказывается писать маслом, передавая это искусство во власть истинным корифеям. Он оставлял за собой лишь свои первые и любимые занятия: золочение и содержание боттеги, чем и собирался отныне удовольствоваться. Создание образа ангела выявило в моем сыне и незаурядность, и самобытность, и невиданную глубину чувств. Репутация Леонардо в кругу флорентийских живописцев невероятно упрочилась, оставаясь с тех пор незыблемой.

Миланское монаршее семейство провело в нашем городе уже целый месяц, за который я почти не виделась с Лоренцо: он едва ли не все время посвящал гостям с севера, дабы заверить их в прочности союзнических связей. А Леонардо был неразлучен с Джулиано, ведь именно младший Медичи заведовал устройством и финансированием всех зрелищ и шествий, проводимых во славу герцога Сфорца.

В этот момент Джулиано собственной персоной прибыл в храм, немного опередив гостей, которые должны были вот-вот нагрянуть. Отойдя в сторонку, я видела, как он сразу двинулся по длинному центральному проходу к Леонардо, и тот не мешкая стал пересказывать своему покровителю последовательность вечернего действа. Они разговаривали, сдвинув головы, а я украдкой рассматривала Джулиано и думала о том, что совсем скоро он станет настоящим красавцем.

«К счастью, — отметила я, — и добродушие, и мальчишеское обаяние пока остались при нем».

Внезапно непомерно высокие своды храма и его внушительные колонны словно раскололись от громогласного хохота двух приятелей, и я почувствовала, что мое сердце рвется прочь из груди. Я глядела, как младшие ученики из боттеги зажигают бесчисленные свечки, отбрасывавшие золотистый отсвет на лица Леонардо и Джулиано, и понимала, что превосходнее друга для моего сына и пожелать невозможно.

Вскоре огромные створы храма распахнулись и в них ввалилась смешанная толпа флорентийцев и миланцев, добравшихся сюда кто пешком, кто верхом, кто в карете. Все они прибыли с южной оконечности города, от дворца Медичи, по мосту Санта-Тринита, перекинутому через Арно.

Шагая по центральному проходу гулкого храма в сопровождении миланской знати, Лоренцо заметил меня и подвел ко мне невысокого юношу, на вид не более пятнадцати лет. Под его бархатным колетом угадывались плотные мускулы — явный забияка, хоть и богато принаряженный. «Аккатабрига», — обозвала я его про себя, вспомнив Тонио Бути, хотя этому задире сопутствовали и деньги, и власть. Самой примечательной его чертой, впрочем, был цвет лица — насыщенно-оливковый, почти коричневый.

— Познакомься, Катон, это Лодовико Сфорца. Вико — младший брат герцога Галеаццо.

Согнувшись в неглубоком вежливом поклоне, я вдруг ощутила внутри некое предчувствие, словно предугадывая присутствие этого юноши в своем будущем.

— Что скажешь, Катон? — осведомился Лоренцо, шутливо поддев гостя локтем. — Разве Вико не смуглее меня?

— Кажется, он слишком злоупотребляет загаром, — уклончиво ответила я, боясь показаться чересчур дерзкой.

— Обожаю жариться на солнце, — отозвался юноша, ничуть не обидевшись на мои слова. — Я густо умащиваю кожу оливковым маслом, оттого она и темнеет.

— Вико Il Moro, — пошутил Лоренцо.

— «Мавр», — повторил Лодовико. — Такое прозвище мне по вкусу. Годится.

Народу в церкви все прибывало. Лоренцо, завидев супругу и мать, повел обеих под руку к алтарной части, жестом пригласив меня присоединиться к его свите. Я было двинулась вслед за семейством Медичи, но меня почти сразу отрезала от них шумная компания юнцов, спешивших занять места поближе к декорациям. Отделенная от друзей добрым десятком рядов, я с нетерпением ждала, пока рассядется вся огромная толпа зрителей. Казалось, целая вечность прошла, когда наконец заунывно запели свирели и зазвучали аккорды лир.

После этого с обещанным Леонардо неистовством вдруг задвигались и загрохотали горы, а в небе появилась летучая стая ангелов — юношей и мальчиков, подвешенных на невидимых веревках и талях.[18] Пространство храма сотряслось от ударов грома, взрывы сопровождались искрометными, но быстро гаснущими вспышками, очень похожими на всамделишные молнии. Женщины вокруг меня визжали от ужаса и удовольствия, да и у многих мужчин душа наверняка ушла в пятки.

Предание о схождении Святого Духа — высокой мрачной фигуры в развевающихся одеждах, с золотым шипастым ореолом вокруг головы — на двенадцать съежившихся от страха апостолов разворачивалось на фоне нарисованных на деревянных щитах облаков и дыма, клубившегося из-за искусственных гор. Зрелище настолько захватывало и повергало в трепет — даже неверующих вроде меня, — что никому и в голову не пришло, что дым-то настоящий!

Внезапно пожар вырвался из-за декораций, и нарисованный Леонардо пейзаж охватили языки пламени. Зрители, объятые паникой, завопили и скопом кинулись назад, к дверям. Краем глаза я заметила Лоренцо и Джулиано — их взгляды встретились всего на краткий миг, но в них читалась несокрушимая воля к преодолению ситуации. Оба сохранили невозмутимость и проявили такую слаженность в намерениях, словно нынешняя трагедия была для них столь же привычна, как игра в calcio.[19] Обменявшись несколькими жестами и кивками, они приступили к действиям.

Джулиано ринулся сквозь густеющие клубы дыма к переднему ряду и, подхватив мать и невестку Клариче, вместе с ними начал проталкиваться к боковому приделу. Лоренцо стремительно развернулся, выхватил из хлынувшей к выходу беспорядочной толпы Бону, герцога Галеаццо и Лодовико Сфорца и, будто пастуший пес заблудших овец, стал подталкивать их в том же направлении, куда его брат увел дам клана Медичи.

Я подалась вправо, чтобы устремиться вслед за ними, но тут в меня врезался детина вдвое крупнее меня, и я обнаружила, что лежу на мраморном полу, попираемая ногами орущих, спасающихся от пожара людей.

В церкви сгущался удушливый дым. Я пыталась подняться, но меня опять сбивали с ног. В глазах у меня щипало, в горле першило, а вокруг вздымались огненные столбы. Пламя уже целиком охватило нарисованные горы, но в тот момент, когда они начали опрокидываться в мою сторону, словно в худшем из кошмаров, чьи-то сильные руки подхватили меня под мышки и потащили назад. «Мамочка!» — едва успел крикнуть Леонардо, и декорация с чудовищным ревом рухнула, рассыпавшись на головешки и вздымая султаны огненных брызг.

Цепляясь друг за друга, втягивая головы от сыпавшихся на плечи горящих обломков, судорожно разевая рты, мы, ослепленные страхом, ринулись к боковому притвору. Через мгновение, вместившее целую жизнь, я и мой сын уже глотали свежий воздух и не могли надышаться. Но стоило мне протереть саднившие от боли глаза и понять, что оба мы теперь вне опасности, как мои мысли, подобно спущенным стрелам, снова устремились к Лоренцо. Жгучий страх за его жизнь саму меня поверг в ужас.

Еще миг — и он предстал перед нами, основательно прокопченный, но совершенно невредимый.

— Как вы, не пострадали?

Внешне Лоренцо был абсолютно хладнокровен, но в его глазах я разглядела то же сумасшедшее беспокойство, которое испытывала вплоть до его появления.

— Потом заходи к нам, — попросил он меня и сразу ушел.

Никто из наших друзей не пострадал. Настоящее чудо, что пожар, разрушивший большую часть церкви Сан-Спирито, не унес ни одной жизни. Тот вечер навсегда запечатлелся в моей памяти.