Синьора да Винчи

ГЛАВА 24

В жизни мне приходилось скрывать немало тайн, в большинстве своем неприятных, мучительных или опасных, однако изыскивать уловки для умолчания нашей любовной связи с Лоренцо де Медичи было невыразимо приятно.

Моя поступь в одночасье сделалась упругой, и клиенты то и дело интересовались, с какой радости я постоянно что-то мурлычу себе под нос. Даже Леонардо, с самого процесса над Сальтарелли облаченный в угрюмость, как в душный плащ, вдруг заметил, что его мать сделалась вызывающе веселой, и, сбросив на время свой мрачный покров, осведомился о причине.

Конечно, я призналась — ему одному. Леонардо, непонятно отчего, пришел в восхищение, чем привел меня в полное замешательство. В моем доме он постоянно пополнял и без того многочисленные запасы дневников и альбомов, взятых мной на хранение, разрешая просматривать их все без исключения.

Стоило мне открыться ему и рассказать о наших с Лоренцо интимных отношениях, как в его набросках я стала находить все больше свидетельств одержимости сына сексуальными отклонениями и более всего гермафродитизмом. Он изрисовывал целые страницы странными двуполыми существами. Значит, вот в каком свете я представала ему…

Тема полумужчин, полуженщин была традиционной в оккультизме. Само явление получило название от бога Гермеса как символа мужественности и Афродиты, признанной богини красоты и женственности. Соединенные в одно, они дали жизнь существу, олицетворившему собой совершенный человеческий образ.

Один из набросков Леонардо назывался «Наслаждение и страдание», хотя я увидела в этом рисунке нечто другое. Нижняя часть обнаженной фигуры была мужской во всех отношениях, верхняя же раздваивалась: с одной стороны насупленный старик, с другой — улыбчивый юноша. Из сопутствующих записок, сделанных, по обыкновению, левой рукой, я узнала, что обе части принадлежат мужскому естеству, хотя юноша, по сути, был прелестной девушкой, и у пожилой половины тоже выделялась округлая женская грудь.

На другом рисунке был в профиль изображен коитус в стоячей позе. На нем некое создание с нежным женским овалом лица и волнистыми волосами до пояса пронзало эрегированным пенисом свою партнершу, а у партнерши с большими торчащими грудями, судя по всему, был вдобавок свой член.

«Колдунья у волшебного зеркала» просто отпугивала своим видом: у нее было два лица — спереди мужское, сзади женское. Однако больше всего меня встревожили эскизы женских гениталий. С анатомической точки зрения они были не совсем верны — нетипичная для Леонардо черта — и сверх того поразительно уродливы: безгубые черные вульвы, зияющие лона, агрессивные мускулы паха.

Однажды я, как мать, решила порасспросить его об этом. Между нами давно не было никаких недоговоренностей. Леонардо, впрочем, не выразил особой заинтересованности темой:

— Считается, что женское вожделение противоположно мужскому. Ей хочется, чтобы его cazzo был по величине как можно больше, а ему желательно, чтобы ее органы были поменьше. Вот почему ни один из них не получает ожидаемого. А тебе не кажется, мамочка, — с искренним чистосердечием поинтересовался вдруг Леонардо, — что гениталии вообще неописуемо уродливы?

— Никогда об этом не задумывалась, — рассмеялась я.

— А я думаю, что если бы не лица, не различные украшательства партнеров, — сказал мой сын, — не возбуждающие плоть порывы…

— Ты о любви? — не поняла я.

— И о любви, и о страсти тоже — как угодно. Без них, без смазливых лиц человеческая раса, наверное, давно и окончательно вымерла бы.

— Леонардо!

— Но ты же сама спросила…

— Верно, — нехотя согласилась я.

Впрочем, больше я ни о чем его не спрашивала. Мне никогда не взбрело бы на ум отыскивать в Лоренцо мнимые уродства, тем более ломать голову о тщете наших соитий — я знала только, что в его руках я будто оживаю и снова живу. У него было сильное, прекрасно сложенное тело, но предпочтение я все же отдавала ногам и ягодицам, всякий раз с наивным восторгом любуясь ими. Его рельефные мускулы округло перекатывались под гладкой смуглой кожей, грудь упруго твердела под густой темной порослью, а маленькие соски проворно отзывались на мои настойчивые покусывания.

Леонардо, наверное, подивился бы, узнав, что сексуальное древко Лоренцо, на мой взгляд, было прочным и весьма изысканным творением. И пусть его обладателю недоставало талантов в живописи и в скульптуре, пусть он не умел создавать ювелирные шедевры, зато занятия любовью он превратил в подлинное искусство. В моей постели Лоренцо знал одну страсть — наслаждение, во всех мыслимых видах и образах. Мы неделями познавали тела друг друга, пока на них не осталось впадинок, отлогостей и прочих нежных местечек, которые укрылись бы от нашего эротического исследования и восхищения. Мы опробовали французские и восточные способы любви. Лоренцо приносил с собой экзотические мази, а я приготовляла для нас травяные взвары — особенно по первости. Мы хохотали до упаду ничуть не меньше, чем стонали в экстазе. Кровать стала для нас и столовой, и читальней, местом, где можно доверить друг другу любые тайны, и страхи, и самые необузданные мечтания, какие только мы дерзновенно надеялись претворить в жизнь.

Моя мужская личина отныне превратилась для Лоренцо, по его словам, в нелегкое испытание. Теперь в присутствии «Катона» ему приходилось на людях ухитряться как-то маскировать восставший пенис. Он постоянно воображал, какова я под туникой и лосинами, и не мог дождаться момента, когда мы доберемся до моей спальни и он размотает полотняные повязки, стягивавшие мои груди. Лоренцо мечтал снова и снова увидеть, как они воспрянут и он покроет их поцелуями, благоговея перед моей пробудившейся от долгого сна женственностью.

Но наши тайные изыскания любовью не ограничивались. В моей лаборатории мы нашли наилучшие условия для научных забав. Вдвоем с Лоренцо мы окунались с головой в чтение «Корпуса Герметикум», выбирая из алхимических экспериментов самые, на наш взгляд, интересные. Затем мы увлеченно собирали для них подручный материал. Один вслух читал руководство с описанием опыта, а другой в это время управлялся с колбами, керотакисом, горелками и прочей химической утварью. Часто по ходу дела пары рук не хватало, и тогда чтецу приходилось метаться между манускриптом и столом, чтобы ничего не упустить и не забыть. У нас случались взрывы, бывали неудачи, но порой выпадали и неожиданные открытия.

Чувства Лоренцо ко мне становились тем глубже, чем больше возрастала в нем необъяснимая привязанность к алхимическому очагу. Он обожал подкладывать в него поленья и не переставал изумляться, что я в одиночку умудряюсь поддерживать в атеноре огонь с самого своего прибытия во Флоренцию. Он умилялся, выслушивая мои рассказы о том, как я уже в раннем детстве заботилась о папенькином горне, и рыдал при моем вспоминании о той ужасной ночи в Винчи, когда огонь погас по моей вине. Лоренцо клятвенно заверил меня, что, пока он мой гость, он будет рабски служить атенору, и выразил настойчивое желание помогать мне во всем, в чем бы я ни испытывала потребности. Во мне он, видите ли, черпал свое вдохновение.

«Я — вдохновительница Лоренцо де Медичи, — размышляла я на досуге. — Кто бы мог подумать!»

Впрочем, следом пришла другая мысль: «Я четырежды благословенна! Я — возлюбленная Il Magnifico. Я могу гордиться тем, что мой сын — гений. У меня любящий, добрый и великодушный отец. Я вхожа в братство величайших умов Флоренции, может быть, даже всего мира».

Мучительно неудачное вступление в жизнь неожиданным образом привело ко многим дарованным мне благам, словно к сокровищам, брошенным к ногам самодержавной властительницы.

Но Лоренцо приберегал для меня еще одну драгоценность. Как-то вечером мы, по обыкновению, уединились в лаборатории. Я весело хлопотала над химическими склянками, а Лоренцо в тонкой льняной сорочке, белизной оттенявшей его оливковую кожу, сидел на стуле, удобно вытянув перед собой ноги. Он окликнул меня — мое прежнее имя дышало в его устах любовью и теплотой.

— Катерина, — сказал Лоренцо, — помнишь ту ночь, когда мы все собрались здесь — Силио, и Пико, и Веспасиано — и проводили опыты со ртутью?

— Да.

— Мы тогда рассуждали о «великом искусстве».

— Верно, и если я не ошибаюсь, разошлись во мнениях, что же следует называть этим «великим искусством».

— Я пересмотрел кое-какие труды в своей библиотеке, — неторопливо произнес Лоренцо, — а также избранные сочинения Пико и Силио.

Я прервала процедуру возгонки, чтобы не отвлекаться от его рассуждений. Лоренцо говорил медленно, тщательно подбирая слова.

— Все они, как мне представляется, приходят к одному и тому же умозаключению о том, что истинная алхимия происходит не где-нибудь, а именно в человеческом теле. О том, что любовное соитие есть мост меж небесами и земной твердью. Вот где претворяется наивысшее таинство и душа обретает просветление только посредством физической любви.

— Думаю, подавляющее большинство сочтет подобные суждения ужасающими, — заметила я.

— Большинство — да. Но ведь далеко не у всякого есть возможность прочесть «Египетский эротический папирус».

— Скорее всего, немногие и рискнули бы, — улыбнулась я. — И что же ты разузнал из этого возмутительного еретического сочинения?

— То, что у самых священных обрядов древних египтян — половая основа. И Данте в «Верных любви» — а кто из нас будет оспаривать Данте? — говорит о достижении мыслительной и мистической гармонии через плотскую любовь.

— И?..

— И наш дражайший Марсилио Фичино также пишет об «измененных состояниях», о кульминации всех ощущений, когда наступает единение души с божественной сутью!

Я подошла и встала меж его расставленных ног. Лоренцо притянул меня ближе.

— У меня есть список с «Авраама и евреев», — заговорщицким голосом сообщил он.

— С «Авраама»? — лукаво переспросила я, склонилась к нему и стала играючи покусывать мочку его уха.

— Николя Фламель с Перенеллой пользовались этой книгой в ту ночь, когда смогли на практике осуществить идею «великого искусства».

— Понятно.

Под тонким полотном его сорочки я нащупала сосок, и Лоренцо невольно застонал.

— Ты, наверное, полагаешь, что и нам такая задача будет по силам?

— Ты станешь богоневестой, и я возлюблю свою богиню. — Лоренцо поднял на мне тунику и стянул с моих бедер лосины.

— Нерасторжимое воссоединение со своей возлюбленной второй половиной, — прохрипел он и, потянув меня вниз, привлек к себе.

— Завтра, — предложила я.

— Завтра… — удовлетворенно выдохнул он. — Да завтра уже рукой подать.

ГЛАВА 25

Приглашение из дворца Медичи мне доставил паж, немедленно заручившись моим согласием прибыть туда. Судя по данным ему наставлениям, отказ был неприемлем.

Явившись в назначенный час и войдя во внутренний дворик, я с удивлением обнаружила там членов Платоновской академии. Они о чем-то оживленно переговаривались, сбившись в группки, и ожидали, пока их позовут к столу. Чуть позже по лестнице к нам спустилось семейство Медичи: Лукреция об руку с Лоренцо, Клариче со старшей дочерью Маддаленой, не слишком пригожей для своих двенадцати лет, Пьеро, шествовавший в одиночку с презрительным и надменным видом, и четырнадцатилетний толстячок Джованни.

Общая встреча за ужином способствовала непринужденному настроению, но как только мы закончили десерт, Лоренцо встал и пригласил своих ученых друзей подняться наверх, в главную гостиную. Удобно расположившись в креслах, мы завели меж собой беседу. В этот момент в двери показался сам Лоренцо, а перед ним — Лукреция де Медичи.

Сандро Боттичелли тут же предложил ей свое кресло. Я заметила, как осветился радостью при виде хозяйки Пико делла Мирандола. Лоренцо недавно показал мне неопубликованное сочинение Пико под названием «Ведунья», сюжет которого был почерпнут из культа поклонения некой богине. Действие происходило в Италии, а темой произведения стало всемогущество женщины. Силио Фичино, судя по его виду, ничуть не меньше приветствовал принятие дамы в ряды Академии, до сих пор узурпированной мужчинами.

«Впрочем, что тут удивительного? — задала я себе резонный вопрос. — Платоники сами поклоняются Исиде, а Лукреция де Медичи — воистину самая выдающаяся женщина во всей Флоренции. Она образованна, пишет стихи, покровительствует искусствам, и к тому же она — мать Il Magnifico. Где же ей еще быть, как не среди нас?»

Лоренцо встал посреди гостиной, чтобы обратиться к нам с речью, и мы все горячо поддержали его намерение.

— Сегодня мы обойдемся без привычных формальностей, — начал он. — Грядут тяжелые времена, друзья мои, и нам необходимо встретить их во всеоружии. Все мы неизмеримо скорбим о почившем дорогом нашем понтифике Сиксте… — Лоренцо нарочно помедлил, чтобы все уловили иронию сказанного, и продолжил:

— К сожалению, мы никак не могли повлиять на избрание нового Папы Иннокентия Восьмого: в последние годы Рим гнушался нашими ссудами. Для нас пока загадка, каким владыкой станет Иннокентий, но я очень надеюсь, что по сравнению с Сикстом он будет представлять для Флоренции гораздо меньшую угрозу.

Лоренцо развернул пергамент и бегло просмотрел написанное, словно освежая в памяти его содержание.

— Я получил письмо от Родриго Борджа, — снова заговорил он, — ныне уже кардинала и верховного советника Его Святейшества. Нового Папу он называет «кроличьей душонкой», — Лоренцо не сдержал улыбки, — человеком ограниченных воззрений, которые легко поколебать. Однако Родриго предостерегает нас, убеждая быть начеку. Иннокентий одобрил публикацию немецкого трактата под названием «Malleus Maleficarum», иначе «Молот ведьм».

Лоренцо протянул пергамент матери. Лукреция свернула его и положила себе на колени.

— Пагубность принятия Римом такого решения безмерна. Книга сразу спровоцировала волну сожжений ведьм во всей Европе, и ее тлетворные щупальца тянутся все дальше к югу, на Итальянский полуостров и в Испанию. Костры инквизиции уже сейчас воодушевляют тамошнюю королеву Изабеллу.

— Что же делать? — спросил Пико.

— Флорентийцы из всех обитателей западного мира слывут самыми снисходительными, — вмешался Полициано. — Не забудем про Пизу и Милан — их жители тоже всегда отличались здравомыслием и уравновешенностью. У нас свои книгопечатни, свои книготорговцы, — кивнул он в сторону Веспасиано. — Будем противостоять безумию посредством печатного слова и через университеты.

Все одобрительно зашептались, но я, взглянув на Лоренцо, поняла, что это не единственная причина его тревоги.

— Слушал ли кто-нибудь из вас речи молодого доминиканского монаха по имени Савонарола? Он лишь недавно стал проповедовать в нашем городе.

Вначале я подумала, что ослышалась. Неужели это тот самый прокурор, что обвинял Леонардо в содомии?

— Я слушал, — отозвался Ландино. — Этот Савонарола — настоящий уродец, носатый и толстогубый. Но говорит он весьма пылко — вот чего у него не отнимешь! Впрочем, его воззвания смехотворны: он убеждает флорентийцев отказаться от роскоши и наслаждений — от изысканных одежд, вина, духов, пудры и румян. Он велит упразднить карнавалы и скачки, азартные и карточные игры. Его никто и слушать не захочет.

— Но это еще не все, — вдруг вмешалась Лукреция. Все обернулись на ее голос. Она давно не казалась такой хмурой — с самой кончины ее супруга. — Этот человек считает, что он вдохновлен Небесами, и уверяет всех, что его устами вещает сам Господь! Чувственные удовольствия, если верить ему, разрушительны для души, поэтому он требует уничтожить «развратные» произведения искусства. Нехристианские, языческие сюжеты, классические образцы — все созданные вами шедевры нужно, по его настоянию, спалить дотла.

— Спалить? — вскричал Боттичелли. — Дотла?!

— Он сумасшедший, — успокоительно произнес Фичино.

— Проституток он называет «зрячими кусками мяса», — добавила Лукреция, — а всех содомитов мечтает сжечь живьем.

У меня при этих словах все внутри сжалось.

— Население Флоренции, учит этот монах, должно принять новый свод законов, исходящий только от воли Бога, а не от произвола человека, — продолжала Лукреция. — Если флорентийцы не пересмотрят старый уклад, их ждет жестокая кара — адское пекло и вечное проклятие. Нас всех спасет только возврат к непритязательной простоте ранних христиан.

— Ни за что не поверю, что жители нашего города купятся на подобный бред, — заявил Пико.

— И я не верю, — подхватил Фичино.

— Но нельзя забывать и о другом, — властным голосом возразила Лукреция, и все посмотрели на нее с глубочайшим уважением, искренне желая узнать ее мнение. — Люди, в том числе самые трезвомыслящие, непостоянны по природе своей и подвержены малейшим веяниям. Но охотнее всего они повинуются собственным страхам, и я предвижу день, когда этот монах, угрожающий горожанам вечными муками, запалит из их страхов огромный костер.

— Однако в настоящий момент для нас опаснее Папа Иннокентий, — вмешался Лоренцо. — Мы с матерью и супругой долго рассуждали на эту тему и пришли к выводу, что для восстановления паритета власти с Римом нам необходимо пойти на некоторые жертвы.

— О чем ты толкуешь, Лоренцо? — в крайнем смятении спросил Сандро Боттичелли. — Неужели Медичи принесли недостаточную жертву? Разве коварному римскому нечестивцу одного Джулиано мало?

— Речь о потерях иного свойства, Сандро. Наряду с лишениями они обеспечат нам и выгоды.

— Что же вы предлагаете? — поинтересовался Фичино.

— Помолвку, — вздохнул Лоренцо. — Моя дочь Маддалена обручится с одним из папских отпрысков. А Джованни ждет назначение на одну из высших церковных должностей.

— Но ему всего тринадцать, — заметил Пико делла Мирандола. — На какое место среди католических иерархов он, по-твоему, может претендовать?

— Кардинала, — без обиняков ответил Лоренцо.

Все в гостиной загалдели, не скрывая скептицизма.

— Послушайте, — властно призвал всех к спокойствию Лоренцо. — Кардинала Родриго Борджа я почитаю за друга. У него, в свою очередь, есть в папских верхах сторонник — брат Лодовико Сфорца, тоже кардинал. Он-то и поможет нам преодолеть возможные препятствия к назначению Джованни.

Присутствующие, не всегда умея совладать с эмоциями, пустились в обсуждения идеи.

— Прошу вас, выслушайте же Лоренцо до конца, — обратилась к гостям Лукреция.

— Сами парки содействуют нашим усилиям, — продолжал Il Magnifico. — Я только что получил приглашение приехать в Рим и встретиться там с понтификом, а также со многими европейскими властителями.

— А это безопасно? — тут же осведомился Ландино.

— Кардинал Борджа заверил меня в этом. Иннокентий хочет показать нам святые мощи, недавно переданные ему во владение. Но главное его желание, разумеется, добиться, чтобы сильные христианского мира пали пред ним ниц. Узрели Папу во всем блеске его величия.

— Затея, по-моему, неважная, — заявил Полициано.

— Все мы понимаем, что неважная, — урезонил его Фичино и ласково посмотрел на Il Magnifico. — Но наше глубочайшее почтение к нашему правителю ничто не может поколебать. Мы верим, что он сделает все для блага Флоренции — все, что находит справедливым. — С этими словами он обвел взглядом братьев-платоников и спросил:

— Так ли?

— Истинно так! — грянул хор голосов, среди которых мой прозвучал громче всех.

— Сосватаем папского сынка, а своего произведем в кардиналы, — самоуверенно улыбнулся Лоренцо. — Считайте, что дело уже у нас в шляпе!

ГЛАВА 26

Я несказанно удивилась, но больше обрадовалась, когда Лоренцо предложил мне сопровождать его в поездке — в качестве «личного врача и советника», как он выразился. По поводу врача я не спорила: мне уже приходилось понемногу врачевать первые симптомы подагры, досаждавшей Il Magnifico. Суставы больших пальцев его рук и ног порой отзывались мучительной болью, словно в них, по его словам, «натолкли стекла».

К тому времени я сделалась неплохой наездницей, с удовольствием гарцевала в своем мягком седле и даже пускалась галопом, пытаясь обогнать Лоренцо. Однако в путешествии меня больше всего притягивала возможность хоть на время покинуть душные узкие улочки и прихотливое нагромождение каменных глыб, каким казалась мне Флоренция. Мне предстояла приятная летняя поездка по зеленым холмам Италии к югу в компании своего возлюбленного, без его вездесущих друзей и советников. В дороге нас должны были сопровождать лишь несколько человек свиты: conditores[31] и охрана. Что до идеи «великого искусства», мы с Лоренцо не раз пробовали достичь духовного единения в моей постели, и всякий раз оно ускользало от нас. Вероятно, мы чрезмерно увлекались стремлением доставить друг другу наибольшее телесное наслаждение, а на Священную инициацию, на Алхимический союз сил уже не оставалось.

Лоренцо месяцами переносил книги из своей библиотеки в мою — восточные манускрипты, благоухавшие пачулями и ладаном. Один из томов назывался «Камасутрой», в нем были изображены индийцы и индианки в замысловатых эротических позах. Мы с Лоренцо пытались имитировать хитросплетения их тел, но чаще всего у нас получалась невообразимая мешанина, и мы от этого хохотали до слез. «Египетский эротический папирус», переведенный вначале на греческий, а затем на латынь, переписывал, как мы заподозрили, некий монастырский служка, поскольку те отрывки, из которых читатель мог бы почерпнуть полезные приемы, помогавшие богам и фараонам отождествиться с Всемирным Божеством, или вообще отсутствовали, или были ханжески вымараны из текста.

Зато, к нашему ликованию, однажды нам все же удалось соединить умственные изыскания с физическим наслаждением: мы обнаружили «розовый бутон»! Его символическое изображение украшало многочисленные средневековые церкви и соборы — каменная розочка, расположенная над заостренной верхушкой входа. Сами церковные врата по форме очень напоминали вульву, а миниатюрный «бутончик» приходился как раз на место чувствительной выпуклости в верхней оконечности женского лона. Этот крохотный орган — единственный во всем человеческом теле, будь то в мужском или в женском — предназначен лишь для удовольствия, для эротического наслаждения.

В этом-то и состояла загадка: неужели первопричиной основания церкви — той, что поучает, будто женщины вследствие первородного греха привнесли в мир мерзость, срам и вырождение, — был женский экстаз?!

Но слияние телесной, умственной и духовной составляющих упорно не давалось нам, и хотя Лоренцо взял в поездку список с «Авраама и евреев», эта рукопись больше служила нам объектом для шуток, нежели руководством к действию. Вечерами, расположившись на ночлег, мы оставляли «Авраама» преспокойно лежать в дорожном сундуке, а сами, поскольку высоты духа были пока недостижимы для нас, снова и снова довольствовались в объятиях друг друга физическими радостями.

Если не считать однодневного перехода из Винчи во Флоренцию, я в жизни никогда не путешествовала, и Лоренцо с радостью показывал мне давно полюбившиеся ему виды — например, деревушку Сан-Джиминьяно с сотней высоких башен. Он обмолвился, что когда-то и во Флоренции сохранялось множество старинных цитаделей, но их постепенно снесли, освобождая место для более современных строений. Отлогие холмы южнее Сиены были усыпаны пасущимся скотом, а над ними высились острые пики потухших вулканов.

Ночевали мы чаще всего на постоялых дворах — настоящих клоповниках, поэтому порой предпочитали разместиться в обычной палатке, которую ставили для нас слуги. О ночлеге у монахов в аббатстве Монте-Оливето-Маджоре я даже не упоминаю — он показался нам сущей роскошью.

Наконец мы очутились в местности чуть севернее Рима и по улице Фламиниа двинулись к городу. Наши conditori удвоили бдительность: постоянные разбойничьи налеты на странников и паломников снискали римским окрестностям дурную славу. Однако удача нам сопутствовала, campagna[32] оставалась мирной, и нашу поездку ничто не нарушило.

Лоренцо меж тем исподволь готовил меня к свиданию с «Градом Господним», ныне превратившимся в порядочную дыру. По его словам, прежний Рим времен империи уменьшился вдесятеро и теперь представлял собой сплошные руины некогда мощной дохристианской твердыни. После Августа Великого,[33] при котором Рим еще считался центром освоенного мира, город переживал не лучшие времена — до недавних пор, когда католическая церковь решила покинуть свое местопребывание во Франции и обосновалась в Италии.

Но все старания спутника не смогли сгладить мое потрясение от встречи с Вечным городом. Въехав в него через восточные ворота, мы поскакали в обратную сторону, к Тибру, и проехали по всем знаменитым семи холмам, не увидев на них ничего примечательного, кроме нескольких полуразвалившихся лачужек.

Широкие городские проспекты, воспетые еще римскими писателями, на поверку оказались убогими переулками и к тому же изрядно загаженными. На площадях громоздились кучи мусора, от которых, словно из выгребных ям, несло вонью человеческих испражнений и гнилой требухи.

К захудалым церквям кучно лепились домишки. Здания покрупнее были обнесены обветшавшими стенами с крепко-накрепко запертыми воротами. Лоджии и лестничные пролеты выступали прямо на улицу, сильно затрудняя движение. В этих кварталах жили, судя по всему, одни оборванцы, приличные женщины здесь попадались редко — в основном проститутки.

Впереди показался виноградник — настоящая услада для взора среди запустения, но, пока мы проезжали мимо, сквозь зеленую изгородь я разглядела обвалившиеся стены.

— Палатин,[34] — пробормотал Лоренцо, — вернее, то, что на нем осталось.

Я знала, что во времена империи здесь повсюду стояли прекрасные дворцы, в том числе резиденция Нерона. Поговаривали, что она была сплошь вызолочена.

— Видишь там стада?

Лоренцо кивком указал на пастбище, по которому бродили многочисленные отары. За овцами приглядывали пастухи, а из высокой травы то там, то сям нелепо возносились ввысь каменные арки, полуосыпавшиеся стены, обломанные колонны.

— Форум, — пояснил Лоренцо. — В древние времена здесь собиралось римское правительство.

К счастью, Пантеон Адриана избежал разрушения, поскольку в этом Храме богов,[35] купол которого превосходил даже свод флорентийского кафедрального собора работы Брунеллески,[36] семьсот столетий назад начали служить христианские мессы.

Колизей сохранился гораздо хуже, но, несмотря на его плачевное состояние, от грандиозности такого зрелища захватывало дух. Я с восхищением взирала на его огромные ярусы, вздымающиеся один за другим над ареной гладиаторов. Меж каменных арок сновали крестьяне, мясники и рыботорговцы, сбывавшие свои товары вразнос, но меня неприятно поразило не столько превращение Колизея в рыночную площадь, сколько обилие каменотесов. Они торопливо и без разбора врубались в фигурные мраморные стены, а чумазые рабы тут же грузили отколотые глыбы на тележки и куда-то их увозили.

— И это тот город, что дает право Клариче глядеть на нас свысока? — удивилась я. — Отсюда берется ее спесь и бахвальство?

— Верится с трудом, — согласился Лоренцо. — Поджо отзывался о Риме как о необитаемой пустыне. — Он вздохнул. — Каждый раз, когда приезжаю сюда, вспоминаю о былой славе этого места и меня гнетет печаль. Только представь себе, что подумали бы ученые мужи, сочинениями которых мы сейчас восхищаемся, если бы смогли вновь узреть свой возлюбленный город…

Тем временем мы подъехали к мосту через Тибр, чьи топкие берега поросли высоким бурьяном. Вокруг стояло зловоние от протухшей рыбы. Мы примкнули к нескончаемой веренице громыхающих повозок с мрамором, похищенным с древних руин.

— Куда его везут? — недоумевала я. — И кому понадобилось наживаться на античности?

— Тому, к кому мы едем. Иннокентий одержим строительством. Он твердо вознамерился довести до конца то, что не смог осуществить его предшественник, Папа Николай, и обновить Рим вместе с Церковью ради их грядущей славы. Не сомневаюсь, что он упомянет об этом не раз… и не два. Зато наверняка умолчит о том, что базилика Святого Петра — между прочим, наиболее почитаемая из святынь — выстроена на месте кровавых забав Калигулы. Там захоронены сотни зверски убитых христиан, и стаи волков до сих пор рыщут по окрестным полям и холмам, выкапывая из земли кости.

— Вот так святыня, — усмехнулась я.

Лоренцо грустно улыбнулся. Но стоило нам переехать через реку и вступить в пределы Ватикана, как от нищеты и запустения не осталось и следа — напротив, там споро шли строительные работы, и воздух наполняли густые клубы пыли. Фасад буквально каждого здания был изрешечен лесами, повсюду высились груды ворованного мрамора, ожидая, пока за них примется полчище каменщиков.

Папский дворец распахнул нам высоченные створки входных врат, в приемной, отделанной полированным мрамором, выстроились чередой священники и епископы, чествуя Il Magnifico в священнейшей из земных обителей. Я решила немного поотстать, чтобы не портить торжественность момента, но Лоренцо настоял, чтобы мы вошли плечом к плечу.

Встретить нас вышли два кардинала в красных мантиях и треугольных головных уборах. Я приметила, что Лоренцо дружески улыбается им. Повинуясь традиции, мы вначале обменялись сдержанными церемонными приветствиями, но, пока кардиналы провожали нас из приемной наверх по величественной беломраморной лестнице, увешанной вдоль стен тяжелыми шпалерами, я накоротке познакомилась с Родриго Борджа и его собратом по конклаву Асканио Сфорца. Их обращение было столь непринужденным и дружелюбным, словно мы все четверо собрались скоротать ночь в таверне с вином и женщинами.

— Видите тех мальчиков? — спросил Родриго, указывая в глубину коридора на втором этаже, где шли двое юношей в дорогих бархатных туниках и изящных беретах. — Потомство понтифика, и далеко не полное. Беспорочные папы и раньше сплошь и рядом становились отцами, но Иннокентий первым, не скрываясь, приютил своих отпрысков в Ватикане.

— Это говорит в его пользу, — снисходительно заметил Лоренцо.

— А ты, я слышал, усыновил младенца, которого Джулиано прижил от любовницы? — улыбнулся Асканио.

— Кровь Медичи, — коротко обронил Лоренцо, и дальнейших разъяснений никому не потребовалось.

Наконец нас привели к роскошно вызолоченной резной двери. Родриго распахнул ее и пригласил войти. Мы увидели покои, более приличествующие королю: две спальни, разделенные посередине пышно убранной гостиной.

— Я пришлю вам обоим ванны и слуг, — любезно предложил Асканио Сфорца. — Они помогут вам выкупаться и смыть с тел дорожную пыль.

Распрекрасные покои, оказывается, таили в себе неожиданную для меня угрозу!

— Благодарю вас, кардинал Сфорца, — вымолвила я, стараясь не выказать волнения или замешательства, — но обычного умывального сосуда мне вполне достаточно. Принимать ванну мне противопоказано: от намокания состояние моей кожи ухудшается. А вот Лоренцо…

— Мне непременно пришлите ванну, — подхватил Il Magnifico. — А слуг не надо: мне поможет мой лекарь.

— Чудесно, — сказал Родриго и вместе с Асканио двинулся к выходу. — Перед ужином к вам пришлют посыльного. Во дворец уже прибыли савойский и миланский герцоги, и гонец недавно принес весть, что Максимилиан тоже скоро будет здесь. Французский король и вместе с ним Эдуард Английский прислали свои извинения.

— Людовик слишком стар для дальних поездок, — заметил Асканио.

— А Эдуард Английский чересчур тучен, — добавил Родриго. — Он известный обжора и распутник.

Кардиналы ушли. Лоренцо закрыл за ними дверь на запор и немедленно заключил меня в объятия.

— Скажи, мой лекарь, что мне делать с отростком между ног? Едва я услышал про распутство Эдуарда, как он сразу отвердел!

— Что ж, — томно улыбнулась я, — думаю, не помешает всесторонне его обследовать…

Едва солнце закатилось за Ватиканский холм, как за нами пришел слуга с приглашением пожаловать на ужин. Я не могла глаз оторвать от своего возлюбленного: таким ослепительным я не видела его с самых торжеств по случаю его помолвки. На этот раз Лоренцо облачился в черный бархатный колет с горностаевой отделкой и рукавами с прорезными буфами, подбитыми серебристого оттенка шелком и отороченными тончайшими кружевными оборками. Дополняли наряд отборные алмазы: крупные пряжки на обоих плечах, дорогие перстни и подвеска, в виде дождевых капель свисавшая с края черного бархатного берета. За годы нашего знакомства я привыкла видеть в Лоренцо пример скромности в одежде и манерах, но в этот вечер он преобразился в дерзкого, самоуверенного и чванного, словно павлин, правителя.

«Так и подобает, — подумала я. — Ему необходимо предстать перед новым понтификом во всем могуществе и роскоши».

Ради визита к Папе Лоренцо и меня заставил сделать послабление строгому костюму книжника. Он заказал для меня несколько изящных колетов и теперь с явным удовольствием помог мне одеться к ужину. Впервые увидев свои ноги затянутыми в чулки, я вздумала протестовать, сочтя такой вид неприемлемым, но Лоренцо уверил меня, что я, с какой стороны ни глянь, «мужчина хоть куда».

Нас проводили в обеденный зал, поражавший размерами и пышным убранством. Садовая лоджия Медичи в сравнении с ней казалась деревенской харчевней. За столом не присутствовало ни дам, ни детей — здесь собрались одни мужчины, которые правят миром.

Максимилиан, высокий и сухощавый человек с задиристым габсбургским подбородком, владел империей, раскинувшейся по всей Европе. Он держал себя с непринужденным изяществом отпрыска древнего рода, чьи ветвистые корни уходили в такую историческую глубь, что доискаться до его источника вряд ли представлялось возможным.

У Якова, герцога савойского, на продолговатом удлиненном лице, обрамленном крутыми рыжими кудрями, выделялись сильно приподнятые брови, что придавало герцогу выражение непрестанного удивления. Он тоже происходил из старинного и могущественного семейства, не выпускавшего из цепких рук альпийские хребты на границе с Францией и Италией.

Оба кардинала, Родриго и Асканио, встали поприветствовать нас. Затем они вернулись на свои места, а я ощутила прилив радости, заметив за столом Лодовико Il Moro Сфорца, теперь изрядно возмужавшего. Присутствие Лодовико в папских покоях наталкивало на мысль, что его невестка Бона, состоявшая регентшей при миланском герцоге, поутратила свое влияние.

— Вико! — с нескрываемым восторгом воскликнул Лоренцо.

Они обнялись. Лодовико и меня вспомнил, но наиболее памятным событием поездки во Флоренцию для него стало потрясающее sacre rappresentazione, которое Леонардо устроил в соборе Святого Духа. Тогда мы все чудом спаслись из огня.

— Его Святейшество, — объявил служитель.

Мы все встали. Иннокентий оказался высок ростом и даже красив, если бы не мягкость, явно проступавшая в его чертах — та, что Родриго прозвал «кроличьей». Я не удивилась богатству папской мантии и обилию на нем драгоценностей, но жесты понтифика, каждый из которых походил на обременительное дарование благодати, действовали мне на нервы.

Мы все по очереди подошли и засвидетельствовали Папе свое почтение. Опускаясь перед Иннокентием на колени и целуя перстень на его благоухающем пальце, я осознавала собственное двоедушие и гадала, глядя на Лоренцо, столь же ненавистен ему этот неизбежный ритуал или нет. Расценивал он Папу как будущего союзника или как смертельного врага наподобие Сикста?

Затем Иннокентий пригласил всех к столу и, дважды хлопнув в ладоши, вызвал в обеденный зал торжественную вереницу слуг, внесших первую смену блюд, коих, как я рассчитывала, ожидалось множество, — жареных голубей и сливовый пирог, сдобренный мускатным орехом.

Разговор за ужином тек будто бы сам собой, чему немало способствовали Родриго и Асканио. Всем стало очевидно, что понтифик и шагу ступить не может без рекомендаций своих кардиналов. Его выспренние манеры ничего не стоили: собственным мнением Папа обзавестись не удосужился. Кардиналы, напротив, блистали умом и восхитительным тактом и ни разу не позволили себе ни снисходительности, ни высокомерия в его адрес. При любом удобном случае они наперебой превозносили Лоренцо и его наипрекраснейшую республику и расписывали Иннокентию преимущества прочного союза Флоренции с Миланом.

Понтифик в беседе неоднократно намекал Лоренцо, чтобы тот выполнил его пожелание и прислал в Ватикан кого-нибудь из флорентийских «превосходных мастеров» для осуществления папских строительных замыслов, но Il Magnifico всякий раз искусно уходил от ответа, предпочитая вначале добиться того, для чего сам прибыл в Рим.

— Тысячи евреев нынче бегут из Испании, спасаясь от инквизиции, учрежденной королевой Изабеллой, — решительно высказался он, пристально глядя на Иннокентия. — И с обнародованием трактата «Malleus Maleficarum» сожжения ведьм по всей Европе только участились. Я, со своей стороны, хочу заметить, Ваше Святейшество, что все это приметы надвигающейся катастрофы.

Понтифик от гнева пришел в замешательство и залопотал что-то бессвязное. Он, безусловно, не ожидал столь резких нападок в первый же день пиршества.

— Уверяю вас, Ваше Святейшество, что Лоренцо не имел в виду ничего для вас обидного, — поспешно произнес кардинал Сфорца.

У кардинала Борджа тоже был запасен целительный бальзам для самолюбия понтифика.

— Я думаю, Ваше Святейшество, что наш друг Лоренцо тем самым высказал свое заветное пожелание. Он искренне надеется, что упомянутые им бедствия не лягут темным пятном на ваше правление и ваше доброе имя.

Перекошенное лицо понтифика понемногу разгладилось и успокоилось.

— Мне вовсе не желательно войти в историю убийцей и гонителем, — признался он.

— Конечно нежелательно, — поддержал его Лоренцо и вкрадчиво продолжил:

— Вам лучше запомниться людям мироносцем, подателем справедливости, Папой, возвратившим Риму его былую славу. И вы добьетесь своего. — Лоренцо ослепительно улыбнулся. — А помогут вам в этом лучшие флорентийские живописцы и архитекторы. Я с готовностью вышлю их к вам!

Теперь разулыбался понтифик, обескуражив гостей видом потемневших гнилых зубов. Как бы там ни было, Лоренцо смог настоять на своем. Вдобавок он заручился поддержкой двух кардиналов, имевших на Папу исключительное влияние, и доставил минутную радость самому Папе. Возможно, то была не последняя стычка, но первый вечер закончился несомненной удачей.

На следующее утро Папа был на чрезвычайном подъеме. Он поторопил нас с завтраком, чтобы тотчас перейти к обязательному осмотру его владений.

Вначале мы посетили капеллу, сооруженную прежним понтификом и им же именованную в честь себя Сикстинской. Мне она показалась довольно тесной и заурядной. Если Иннокентий действительно желал прославиться, то без даровитых флорентийских мастеров ему явно не обойтись.

Затем нас повели в огромную базилику, выстроенную в форме креста, — ее-то и мечтал переделать нынешний Папа. Пока что она представляла собой обычный храм тысячелетней древности — гулкое здание с пятью приделами, разделенными рядами колонн, напичканное часовнями, молельнями и склепами. Куда ни глянь — повсюду фрески, мозаики, самоцветы, вправленные в серебряные и золотые оклады, статуи и усыпальницы многочисленных захороненных здесь мучеников. Все это не произвело на меня ни малейшего впечатления, но, по правде сказать, что, кроме уныния, могла я ожидать от церкви и от всего с нею связанного?

Иннокентий меж тем с безудержным рвением посвящал нас в свои грандиозные замыслы.

— Папа Николай очень хотел возродить базилику Святого Петра, — соловьем разливался он, а его унизанные перстнями руки выписывали перед нашими глазами пространные дуги. — Этот храм столь славен и прекрасен, что больше походит на божественное творение, нежели на человеческое. К нашему прискорбию, понтифик скончался прежде, чем увидел воплощение своей мечты, поэтому придется мне взять на себя это бремя. — Он подвел нас к каменной круговой стене высотою по грудь, расположенной в центральном приделе, и, набожно скрестив руки, воскликнул:

— Вот здесь! Здесь покоятся останки нашего благословенного Симона Петра, а на его мощах зиждется вся Церковь!

Его Святейшество обвел нас всех проникновенным взглядом, и я выдавила из себя улыбку, понадеявшись, что выгляжу искренней, хотя чувства мои были скептическими до неприличия. Однако напоследок понтифик заготовил для нас самое, по его мнению, драгоценное: папские реликвии. Он, словно ребенок, предвкушающий забаву с новой игрушкой, подстегивал нас немедля спуститься за ним по каменной лестнице, ведущей куда-то в подземелье.

— Узрите! — пропел Иннокентий, обводя жестом низенькую небольшую крипту,[37] освещаемую лишь стенными факелами.

Крипта делилась на три части: две узкие и длинные, а третья — совсем маленькая, квадратная. Все три были наклонены к нам под углом, чтобы было удобнее рассматривать их содержимое.

— Священные регалии святого Маврикия, — объявил Папа, подойдя к длинному ящику из полированного кедра, обитому изнутри роскошным малиновым бархатом.

В ящике я увидела обыкновенное копье, хотя и очень старое, судя по тому, что его металлический наконечник был сплошь выщербленным, а древко — иссохшим и растрескавшимся. Реликвия, над которой так трепетал святой отец, оставила меня равнодушной. Я никому не призналась в том, что и сам святой Маврикий, и его значимость для христианской религии оставались для меня совершенно неведомы.

Лоренцо вместе с Максимилианом и герцогом савойским меж тем подошли к другому вытянутому ящику и внимательно рассматривали то, что в нем лежало. Я придвинулась ближе.

— Что это, Лоренцо? — спросила я.

— «Копье Судьбы».

Папа Иннокентий проскользнул за нами и с необычайным благоговением пояснил мне:

— Это, сын мой, то самое копье, что пронзило Спасителя, когда он висел на кресте. Я не могу взирать на него без слез. — Он звучно всхлипнул и утер лицо, с виду совершенно сухое. — Ощутили ли вы крестные муки Господа нашего? Это стальное острие — именно оно! — коснулось Иисуса Христа во плоти! Оно ускорило Его кончину и воскресение, а значит, и наше с вами спасение. Но пойдемте далее, нам еще есть на что посмотреть.

Во второй крипте подземелья к нам подоспел кардинал Борджа. Его Святейшество, заполучив в провожатые «свою светлую голову», по-видимому, вздохнул с облегчением. В этой части одиноко стоял ларец, в котором хранился лоскуток пожелтевшей ткани с красновато-бурыми отметинами, в совокупности отдаленно напоминавшими изображение чьего-то лица. Папа Иннокентий поспешно опустился перед ларцом на колени, оперся на локти и наконец, плюхнувшись объемистым чревом на каменный пол, распростерся там в совершенной прострации.

— «Вероника», — пояснил Родриго Борджа с такой неприкрытой усмешкой в голосе, что мы все изумленно переглянулись. — Этим лоскутом добрая женщина по имени Вероника утерла лицо Господа, когда Он, изнемогая под тяжестью креста, подымался на Голгофу. Видите, тут отпечатались Его черты?

И кардинал красноречивым жестом призвал нас последовать примеру Папы и пасть ниц перед святыней. Нам ничего не оставалось, как повиноваться просьбе. Я знала, что Лоренцо все это забавляет, как и меня, но мы и бровью не повели, слушая, как Папа бубнит благословения, обращенные к холодным плитам.

По окончании осмотра понтифик предложил гостям прогуляться в его собственном садике. Мы с Лоренцо, питая искренний интерес к редким и экзотическим деревьям и растениям, собранным со всех концов освоенного мира по личной прихоти Иннокентия, с превеликим удовольствием приняли его приглашение.

Присев перед африканской полосатой фуксией, мы наслаждались ее ароматом, когда к нам украдкой приблизился герцог савойский и тихо обратился к Il Magnifico:

— Как вам показалась «Вероника»?

Мы поднялись и встали кружком для лучшего уединения.

— Честно? — спросил Лоренцо.

— Разумеется, государь.

— Не более чем подделка и к тому же прежалкая. Возможно, я избалован искусством флорентийских ремесленников, но я вам с ходу назову с полдюжины мастеров, которые сделали бы и получше.

В этот момент к нам подошел Родриго Борджа, и герцог савойский потеснился, принимая его в наш заговорщицкий кружок.

— Наш род уже сотню лет хранит у себя Лирейскую плащаницу, — признался герцог.

— Плащаницу? — заинтересовалась я. — Каково же ее происхождение?

Савойский герцог понизил голос до шепота:

— Это погребальный саван Христа. На ткани в полный рост проступили Его божественные черты.

Мы красноречиво молчали, тем самым побуждая герцога рассказывать дальше.

— Подлинность плащаницы не подлежит никакому сомнению. Ее выставляли сотни раз, видели тысячи паломников и священнослужителей. Все они подтвердили, что она настоящая.

— Сотни раз выставляли? — усмехнулся кардинал Борджа. — Могу представить себе, какое неплохое состояние сколотили савойцы на одной лишь святыне, попавшей к ним в руки!

Герцога, по-видимому, изрядно покоробило подобное предположение.

— Лирейскую плащаницу уже четверть века не выставляли на обозрение! — уязвленно воскликнул он.

— Отчего же? — осведомился Лоренцо.

Под градом вопросов герцог еще больше ощетинился.

— Точно не могу сказать, но считаю, что у нашей семьи довольно внушительное состояние и нам нет нужды наживаться на священных реликвиях! — Он кинул сердитый взгляд на кардинала и добавил:

— А тебе, Родриго, я посоветовал бы лишний раз прояснить для себя вопросы христианской веры! Мне показалось, что ты в последнее время все больше подвержен цинизму. — С этими словами он учтиво раскланялся и отошел полюбоваться кустом, сплошь усеянным бабочками.

— Саван в полный рост, — вымолвил Лоренцо. — Любопытно.

— Который четверть века никто не видел, — поддакнул Родриго. — Вот что всего любопытнее. Кстати, до меня недавно дошли слухи, что савойцы очень и очень поиздержались.

Я с неподдельным любопытством смотрела на кардинала Борджа. Меня очень занимало его благоволение к Лоренцо. Вот только от чистого ли сердца оно исходило?

Ответ явился сам собой за ужином, снова собравшим нас всех вместе за одним столом. Едва мы расселись, меня стало одолевать зловещее ощущение затишья перед бурей.

Надменный император Максимилиан встал и, подняв наполненный кубок, торжественно объявил:

— Я счастлив сообщить вам о помолвке — моей собственной — с Бьянкой Сфорца из рода Савуа!

Герцог савойский, очевидно уже поджидавший тоста со стороны Максимилиана, тоже встал со своим кубком. На его лице застыла самодовольная невозмутимость.

— За племянницу! — с улыбкой провозгласил Лодовико Il Moro и поднялся вслед за ними.

Мы с Лоренцо последовали их примеру, а за нами — кардиналы Сфорца и Борджа. Папа — воплощенное самомнение и выспренность — остался сидеть, кивая в знак одобрения. Подняв благословляющую руку в адрес Максимилиана и герцога, он затянул долгую молитву на латыни. Понтифику явно льстило положение дарителя благодати.

Наконец все снова уселись. Герцог хлопнул в ладоши, и слуга по его знаку принес небольшой портрет в рамке.

— Бьянка еще ребенок и пока не может вступить в брак, — пояснил герцог, передавая портрет по кругу, — но как только ей придет пора выйти замуж, две великие династии — Савуа и Габсбург — смогут окончательно укрепить свой нерушимый союз!

Я украдкой взглянула на Максимилиана — император, которого савойский герцог огульно приравнял к себе, тщетно пытался скрыть кислую мину. За династией Габсбург стояла обширная империя, тогда как савойцы оставались по всем меркам хоть и знатными, но все же выходцами из мелкого захолустного герцогства.

В этот момент портрет дошел до нас, и мы с Лоренцо получили возможность рассмотреть и миловидное личико будущей невесты, и ее изящные ручки. Кое-что в них привлекло мое пристальное внимание, и я поняла, что от Лоренцо не укрылось мое замешательство. Бьянка Сфорца держала цветок — обычный атрибут на женских портретах, — но над самым ее запястьем на рукаве был вышит особый знак, символ, столь же неуместный на платье герцогини-христианки, сколь и крылья на спине у кошки.

Лоренцо передал портрет Асканио Сфорца и поднялся. Его дипломатический такт был общеизвестен, и я догадалась, что он неспроста выбрал момент для заявления. Il Magnifico вознамерился затмить известие о помолвке императора с Бьянкой Савойской.

«Он нарочно так подгадал, — подумала я. — Все должны знать, как сильна Флоренция».

— Я желал бы внести предложение еще об одном браке, — произнес он, оглядывая присутствующих за столом.

Гостям оставалось только молча строить предположения. Лоренцо в открытую поглядел на Иннокентия, и Его Святейшество откинулся на спинку кресла, предвкушая продолжение.

— Вам, ваша светлость, я хотел бы предложить руку своей старшей дочери Маддалены для вашего сына Чибо.

«Понтифику есть чему изумляться, — про себя ухмыльнулась я. — Папскому бастарду породниться с прославленным семейством Медичи!»

Папа обеими руками поманил к себе кардиналов, и они втроем начали шептаться, предоставив нам томиться в ожидании. В конце концов Иннокентий отослал советников, распрямился и, недолго думая, выпалил:

— Я согласен!

Он снова одарил нас гнилозубой улыбкой, и все подняли кубки, громко провозгласив «Salutes!»,[38] причем не у всех гостей здравица прозвучала одинаково искренне.

Затем с колючими глазами и коварной улыбкой на тонких губах поднялся Родриго Борджа.

— От всего духовенства мы выражаем глубокую признательность семейству Медичи за стойкую и преданную поддержку престола. Пришло время отблагодарить их за давние заслуги.

Присутствующие беспокойно задвигались на сиденьях. Я не решалась ни с кем встретиться взглядом.

— Засим я представляю Джованни Лоренцо де Медичи к званию кардинала!

В зале на миг воцарилась мертвая тишина, потом все разом зашумели.

— Ему всего тринадцать! — выкрикнул Максимилиан.

— Он еще не дорос, — вторил ему герцог савойский, едва владея собой от злости.

— Я одобряю это назначение!

Все уставились на Асканио Сфорца, сохранявшего суровый и бесстрастный вид. Папа ошеломленно поглядывал то на одного кардинала, то на другого. Их заявление казалось нелепицей, но все же…

— Благодарю вас, ваши светлости, за тот вотум доверия, который вы оказываете моему усердному в учении и глубоко набожному сыну, — вымолвил Il Magnifico. — С самых ранних лет мальчик не желал для себя лучшего удела, чем посвятить себя Господу.

«И это мой Лоренцо, мой дражайший любовник! — ахнула я про себя. — Он же настоящий маклер от власти, политикан до мозга костей! Такой пойдет на какие угодно семейные жертвы и даже на жульничество, лишь бы как можно дальше раздвинуть свои горизонты!»

А тем временем Папа беспокойно ерзал в кресле.

— Джованни слишком молод летами, чтобы примерить кардинальскую шапку, — не слишком уверенно возразил он.

Максимилиан и герцог савойский забормотали свое одобрение его мнению — один Лодовико Сфорца сидел неподвижно с непроницаемым лицом и молчал. Папа тоже ни на кого не глядел, внимательно прислушиваясь к тому, что нашептывали ему оба кардинала.

— Но если он отправится на три года в Пизанский университет и изучит там каноническое право, — продолжил Иннокентий, — то по истечении этого срока братья во Христе охотно встретят его здесь, в Ватикане, и примут в свои ряды!

С этими словами Папа молитвенно сложил руки и потупил взор. Гостям Его Святейшества, какого бы мнения они ни придерживались, пришлось покориться папской воле. Итак, свершилось: через три года сыну Лоренцо де Медичи предстояло сделаться самым молодым кардиналом в истории Римско-католической церкви.

— Лоренцо, — обратилась я к возлюбленному, когда мы раздевались ко сну в его покоях.

— Да, любовь моя?

— Отец перед отъездом на родину выслал мне еще один ларец с диковинами, — невозмутимо произнесла я, расшнуровывая сзади его колет.

— Ты, вероятно, хочешь рассказать мне, что было в нем?

— Я нашла там среди уже привычных вещиц небольшую деревянную коробочку. В ней лежали черные липкие шарики величиной с булавочную головку.

— Мак?

— В письме отец поясняет, что эту смолку получают из растения под названием каннабис, иначе конопля. На Востоке из ее волокон плетут веревки. Но в таком виде она известна как гашиш.

— А для чего используют этот гашиш? — поинтересовался Лоренцо.

Оставшись в одной нижней сорочке и чулках, он прилег на постель под балдахин и удобно устроился на шелковом покрывале, среди горы пуховых подушек.

— Если смешать его с вином и миррой, получится прекрасный анестетик.

— Ты считаешь, он будет хорош против моей подагры?

— Вполне возможно. Но вообще-то он еще и… эйфориант.

— Неужели? — Лоренцо заинтересованно приподнялся, опираясь на позолоченную спинку кровати.

— Индийские странствующие монахи без него не обходятся. Они уверяют, что гашиш вызывает видения, потрясающие галлюцинации. С его помощью они обретают исключительный дар прорицания. Говорят, что древние скифы собирались в ритуальном шатре, рассаживались вокруг груды раскаленных камней и бросали на нее семена конопли. Геродот писал, что, вдыхая эти пары, они от восторга бились в припадках.

— Надеюсь, ты захватила с собой тех клейких комочков? — улыбнулся Лоренцо.

— Нет.

Он не смог скрыть свое разочарование, и я поспешно отвернулась.

— Отец наставлял в письме, что смолка будет вкуснее со сладостями, с медом: сама по себе она очень горькая. — Я посмотрела на Лоренцо с плутоватой улыбкой и показала ему темную сдобную лепешку.

— Катерина, вот чертовка!

Лоренцо схватил меня и притянул к себе на постель. Я разломила лепешку надвое и подала ему половинку.

— Съедим ее в знак причастия, — вполне серьезно предложила я.

— Значит, нужно помолиться?

— Пожалуй.

— Но кому? — с наигранным простодушием спросил Лоренцо.

— Всем природным божествам, — поразмыслив, ответила я.

— Вопиющее язычество в святейшей из земных обителей! — рассмеялся он.

— Мой отец пишет, будто многие в Индии не сомневаются, что Иисус Христос жил там какое-то время, — прошептала я, понимая, впрочем, что никто не может нас подслушать. — Они утверждают, что его в Индии и похоронили. Там есть могила, и мой отец видел ее.

Подобная идея ошеломила даже Лоренцо, несмотря на все его свободомыслие. Он перевел дух и провозгласил:

— За всех богов Природы, за философию и за все божественное, что только есть в человеке… и в женщине. — Он ласково улыбнулся мне и отправил в рот половинку лепешки, я поступила так же.

— Она не сразу подействует, — предупредила я.

— Может быть, мы до видений успеем позаниматься любовью? — предложил Лоренцо.

— Не знаю. Может быть, видения как раз и начнутся в это время… — склонившись к нему, шепнула я.

— Что бы сказал твой отец вот на это? — спросил Лоренцо, касаясь моей груди.

— Сказал бы: как жаль, что он не знал про гашиш, когда полюбил мою маму.

Лоренцо поцеловал меня, и мы приступили к приятнейшему и неспешнейшему из всех соитий, что бывали у нас прежде. Любое движение было исполнено мягкости и нежности, касания рук и пальцев казались легкими и скользящими. Наши тела, словно смазанные маслом, плавно сплетались в одно целое. Желание в них просыпалось до странности постепенно. Мы не испытывали никакой спешки и целовались лениво и медлительно, приправляя лобзания острыми вылазками языков и слабыми покусываниями. Наши уста неплотно прижимались друг к другу и замирали, не тревожимые ничем, кроме теплого дыхания, обвевавшего их ровным и спокойным потоком.

Время остановилось. В мире не осталось ни звуков, ни видений — только наши тела. Мы с Лоренцо плыли куда-то на легчайшей перине, более невесомой, чем воздух. Наконец он проник в меня — какая гладкость и витиеватость! Экстаз распалил наши ощущения до предела, мы и думать забыли о съеденном нами дурманящем зелье, но мое внимание вдруг привлек самый обычный жест возлюбленного. Тогда-то я и поняла, что окружающий нас мир полностью переменился.

Лоренцо притронулся к моей щеке — его рука описала в воздухе дугу столь медленную, что я с предельной ясностью разглядела и форму его пальцев, и их оттенок. Проникнувшись внезапным наваждением, я тотчас завладела его рукой, приблизила ее к своим глазам и стала пристально рассматривать тыльную сторону ладони. Передо мной раскинулась удивительная панорама некой местности: бессчетные расселины, пики горных хребтов, темные непроходимые заросли. Вены походили на речные русла, и неожиданно я увидела, как струятся под кожей голубые потоки. Я посмотрела в лицо Лоренцо — на нем застыл восторг. Он открыл рот, силясь заговорить, рассказать про свои впечатления, но вдруг лишился дара речи.

Затем все препоны, воздвигнутые плотью, исчезли, и очертания моего тела растворились в безграничном восприятии. Мы с Лоренцо разомкнули объятия и легли рядом навзничь, взирая на расписной потолок, где в облаках резвились херувимы. Он являл подлинное торжество красок — голубоватых, розовых, изумрудных, пурпурных! Оттенки, впрочем, были несравнимы с привычными понятиями о цветах — они сверкали и переливались, подобно сапфирам и аметистам, изумрудам и рубинам на солнечном свету! И — самое поразительное — они двигались! Херувимы мелькали, сновали туда-сюда, то пропадая, то вновь выныривая из-за облаков, и я могу поклясться, что до меня доносился их задорный смех!

Я обернулась к Лоренцо — оказывается, он голый встал с постели и теперь молча застыл перед стенным факелом. Каждое движение давалось мне с трудом: конечности отчего-то отяжелели, сделались неуклюжими, и мне чудилось, что каждый мой шаг босой ногой по ковру непомерно увесист и солиден.

Но, подойдя к Лоренцо, я поняла, чем он так зачарован. Пламя факела не походило на привычный колеблющийся светоносный шар — оно было жидким золотом, своим течением напоминавшим замысловатый неистовый танец.

Нас обоих неудержимо несло в открытое море лучезарного сияния — животворного источника всех цветов радуги. Волны отрывочных видений то захлестывали нас, то отступали. В отдаленном звуковом сумбуре мы улавливали ангельское пение. Любые слова были излишни. Мы исторгали из себя лишь нечленораздельные обрывки, стоны и вздохи.

Затем мы медленно сомкнули объятия и растворились друг в друге. Ответом на нашу молитву стал сплав серы и ртути, алхимический эрос. Наше дыхание походило на шипение раскаленных скал, а сердца гулко бились в едином ритме. Одновременно мы достигли пика наслаждения и изверглись огненными вулканами, двумя встречными цунами, взрывами светил в небесном мраке.

На рассвете мы очнулись, лежа поперек постели, залитые солнцем, ласкавшим наши размягченные тела. Мы не спали ни минуты, но мне чудилось, будто в меня перетекли все силы моего возлюбленного, как, вероятно, мои в него. Я повернула голову — Лоренцо смотрел на меня, и в его глазах сиял беспредельный восторг.

— Выходит, они не обманывали, — сказала я.

— Выходит, так, — не скрывая восхищения, кивнул он и улыбнулся. — Значит, вот что они тогда с ней испытали.

Наше дальнейшее пребывание в Ватикане было сопряжено со сплошными неудобствами. Мы с Лоренцо долго не могли распроститься с последствиями несравненного блаженства, к тому же мы оба понимали, что осквернили Христову цитадель своими языческими, откровенно еретическими обрядами. До самого отъезда мы старались держаться подальше друг от друга и едва решались встретиться взглядами.

Как бы то ни было, поездка Il Magnifico в Рим не пропала втуне. Неустанные усилия Родриго Борджа и Асканио Сфорца по продвижению флорентийских политических интересов принесли щедрую жатву. Папа Иннокентий, конечно, и не думал отказываться от одобрения «Malleus Maleficarum», но в конечном итоге согласился смягчить церковную доктрину касаемо преследования ведьм. Однако более важным достижением было другое. Беспрестанное наушничество двух кардиналов Его Святейшеству настолько упрочило кредитные позиции Лоренцо в глазах Папы, что понтифик счел необходимым передать банку Медичи управление всеми финансовыми делами курии, о чем и объявил во всеуслышание.

Перед самым нашим отъездом Родриго Борджа вышел попрощаться с нами. Они с Лоренцо сердечно обнялись.

— Прощай, друг мой, — сказал Il Magnifico. — Ты оказал мне воистину неоценимые услуги.

— В стенах папского дворца поговаривают, будто Папа нынче видит те же сны, что и Лоренцо Великолепный, — с улыбкой ответил кардинал.

— Надеюсь, всем его грезам суждено сбыться, — уже запрыгнув в седло, произнес Лоренцо.

Мы тронулись в путь.

— Ах, если бы только Иннокентий мог грезить тем же, чем и я! — признался мне Лоренцо.

— Мир тогда стал бы иным, — откликнулась я.

ГЛАВА 27

После поездки наша жизнь во Флоренции некоторое время текла своим чередом. Лоренцо мучился тем, что никак не мог прийти к решению, когда и в какой форме сообщить братьям по Платоновской академии о нашем с ним посвящении в пагубную тайну, случившемся под ватиканским кровом. Среди членов академии были те, кто не терял надежды примирить эзотерические верования со Святым Писанием, но имелись и такие — пусть единицы, — кто открыто поносил католическую церковь.

— Разве озарение, постигшее нас в Риме, не есть то самое просветление, которого мы с платониками все это время жаждали? — снова и снова риторически вопрошал Лоренцо. — Разве не доказывает оно неопровержимо нашу божественную природу?

— Конечно, Лоренцо. Бесспорно, так оно и есть. Но ты же знаешь мужчин лучше меня — только ты сам вправе рассудить, дано ли им примириться с истиной.

— Что ты называешь истиной? — допытывался он у меня с упорством инквизитора.

— То, что ни молитва, ни знания, ни медитация не помогут узреть божественное вернее, чем зелье из черной индийской смолки.

— О-о! — восклицал он, обрушивая на стену удар кулака.

Пока Лоренцо препирался сам с собой, я потихоньку напекла лепешек с гашишем и пригласила Леонардо на семейный ужин вдвоем. Объяснив сыну, что за снадобье прислал мне его дед, я предложила ему попробовать сладостей, а сама воздержалась от угощения. Какой наградой стало для меня наблюдать за изменениями сыновнего лица! Мне явились восхищенные, радостные вздохи, мимолетные страхи, неожиданный смех, пение и, наконец, благодарные слезы проникновения в тайны природы, всецело открывшиеся его взору.

Позже Леонардо уверял меня, что не получал от меня подарка лучше, чем та лепешка, не считая, разумеется, рождения на свет. Он умолял меня не тратить драгоценные шарики понапрасну, признавшись, что, впервые отведав каннабис, он ощутил небывалый наплыв видений и наваждений. Его мозг распирало буйство замыслов и проектов невиданных прежде оттенков, силуэтов и перспектив.

— Неужели они стали еще разнообразнее? — не поверила я.

— Получается, что стали, — усмехнулся Леонардо.

— Надеюсь, когда в один прекрасный день твой дедушка вернется к нам из своих путешествий, ты поделишься с ним, насколько пригодились тебе его подарки.

— Да он, кажется, и не собирается возвращаться, особенно теперь, с новой женой и новыми ежедневными приключениями.

Папенька и вправду в Индии снова женился. Его оптимистичные, хотя и редкие письма приходили ко мне из разных уголков далекой страны.

— Тогда, может, нам самим навестить его? — поддразнила я сына.

— Когда едем? — с готовностью спросил Леонардо.

В базарный день я отправилась по улице Ларга к рынку Меркато Веккьо, чтобы пополнить кухонные припасы. Мне всегда было приятно лишний раз пройти мимо дворца Медичи, даже если меня там не ждали.

Минуя ворота монастыря Сан-Марко, я поневоле замедлила шаг: несмотря на среду, в дверях часовни толпился народ. «Что там за богослужение посреди недели?» — удивилась я и решила войти.

Прежде в этой часовне не бывало подобного скопления людей. Я отметила про себя и непривычное безмолвие прихожан, хотя стены часовни сотрясались от взываний некоего оратора. Его голос звучал как набат. Издали я едва могла различить человека, одетого во все темное, и видела только, как неистово молотит он кулаками по воздуху. Пронзительный тембр его голоса, впрочем, показался мне знакомым, как и сама речь — высокопарная и четкая. Это был фра Савонарола.

— Жены, вы кичитесь своим убранством, волосами, холеными руками, но я говорю вам, что вы все безобразны! Древние манускрипты и прочее искусство, перед которым благоговеют ваши ученые супруги, — сплошное язычество! Эти тексты сочиняли те, кто не ведал о Христе и о христианских добродетелях! Их искусство — поклонение варварским идолам, бесстыдное выставление напоказ нагих мужчин и женщин! В моей деснице — карающий меч Господень! — выкрикнул он резким надсадным голосом. — Жители Флоренции, предупреждаю вас и не устану твердить и впредь, что своими гнусными делами вы навлечете на себя крестные муки гнева Господня!

Я вышла из часовни, скептически покачивая головой. Мне не верилось, что безумный монашек умудрился привлечь своим вздором такую уйму людей, но предостережения Лукреции об исходящей от него опасности я сочла слишком преувеличенными. После поездки Лоренцо в Рим Маддалена и Чибо обвенчались, а Джованни приступил к трехлетнему курсу обучения в Пизе, что в недалеком будущем обеспечило бы ему кардинальскую мантию. Связи семьи Медичи с Ватиканом казались мне нерушимыми.

Придя домой, я тотчас забыла и про Савонаролу, и про его проповеди.

Наше Платоническое братство провело много бессонных ночей в моей лаборатории на четвертом этаже, где мы собирались не только ради общения, но и для проведения алхимических экспериментов. Мы с Лоренцо не спешили посвящать остальных в наш опыт с чудодейственной лепешкой, но и сами на время отложили дальнейшее проникновение в божественную суть. Оставшись вдвоем, мы без устали изобретали действенные лекарства от подагры: болезнь Лоренцо прогрессировала, невзирая на все мои старания. Мне в жизни еще не встречался человек, переносивший боль с таким достоинством и юмором. За это я полюбила его еще больше.

Мой возраст понемногу напоминал о себе: груди потеряли округлость и начали отвисать, в уголках губ и глаз залегли морщинки. Из зеркала теперь на меня глядела не я прежняя, а некий незнакомец.

Il Magnifico меж тем достиг пика дипломатического могущества. Европейские монархи не обходились без его совета, турецкие властители слали ему щедрые подношения. Родриго Борджа крепко держал слово, и банк Медичи в Риме продолжал контролировать разносторонние финансовые интересы курии. И друзья, и конкуренты называли Лоренцо не иначе как «стрелкой итальянского компаса», ни те ни другие не сомневались, что его постоянное вмешательство в жизнь полуострова — залог мира для всей Италии. Даже Флоренция постепенно оправилась от убийства Джулиано, вернув себе толику беззаботности.

Мой семейный и дружеский круг по-прежнему радовал меня. Дни были наполнены приятными бытовыми хлопотами и отпуском лекарственных снадобий благодарным посетителям. Ночи были посвящены учению, экспериментам и занятиям любовью в нежных объятиях Лоренцо. Платоновской академии я отдавала должное на выходных, отправляясь в Созерцальню восхитительной виллы Кареджи или принимая друзей в алхимической лаборатории, где мы подолгу совещались и даже спорили, отыскивая наилучший путь к божественному просветлению.

Во мне вновь зародилась уверенность, что в окружающем меня мире все безупречно.

ГЛАВА 28

Фра Савонарола все так же неутомимо читал проповеди, угрожая муками ада и вечным проклятием, но ясно было, что на подобные тирады способен только повредившийся в уме человек и вскоре их однообразие должно было изрядно утомить переменчивых флорентийцев. Ходили слухи — впрочем, явно безосновательные и малоправдоподобные, — будто в городе объявились банды юнцов в белых одеяниях, именующих себя «ангелами». Пресловутые «ангелы» разбойничали в разных кварталах, стучались в дома и освобождали хозяев от излишней роскоши — книг, гобеленов, вина и всех богохульных картин и скульптур. Только глупцы могли поверить подобным пересудам.

Однажды под вечер я понесла в мастерскую к Леонардо пряный пирог с овощами, а заодно и травы, необходимые ему для изготовления красок: листья бузины — для зеленой, резеду — для желтой и вайду — для синей. Совсем недавно он получил заказ от семейства Ручеллаи изготовить им всем костюмы для очередного городского карнавала. Ручеллаи собирались представить на празднике полный пантеон греческих богов и богинь и поразить публику пестрым многоцветьем платьев и мантий, масок, туфель, щитов, золоченых и серебряных корон и скипетров.

Но в мастерской, заливаемой солнцем сквозь огромное окно, некогда прорубленное сыном в стене фасада, я застала Леонардо и Зороастра — именно благодаря родству последнего с семьей Ручеллаи они и получили этот заказ — за спешным изготовлением одежд, которые невозможно было назвать ни фривольными, ни красочными.

— Что это? — спросила я сына, указывая на шитье из сероватого холста в его руках. — Куда же подевались боги?

— Наверное, сбежали обратно на гору Олимп, — невозмутимо ответил он.

— Мой отец передумал, — не скрывая недовольства, пояснил Зороастр. — Ему предложили взять для карнавала что-нибудь библейское. Моисея с Ревеккой и прочих дурацких «прародителей».

Зороастр был мне очень симпатичен. По уверениям сына, он являл собой редкое сочетание обаятельного добродушия и мрачной таинственности. Он никогда не хныкал и не жаловался, невзирая на любые жизненные встряски. Я догадывалась, что молодого человека неудержимо влечет к себе алхимия, но у него доставало здравого смысла скрывать подобный интерес от широкой публики.

— Наш старый друг Савонарола — мастер уязвлять и прибирать к рукам религиозные умы, — сказал Зороастр.

— Что еще он выдумал? — поинтересовалась я.

— Помните разлив Арно выше от города по течению чуть больше месяца назад?

— Ужасное несчастье, — подтвердила я, припоминая подробности трагедии.

— Так вот, этот потоп был не простой случайностью, и в нем не зря утонула дюжина детей и сколько-то монахинь…

— Это была кара Господня флорентийцам за их греховное расточительство! — подхватил Леонардо. — Боженька прибрал детишек — сирот, между прочим! — и «невест Христовых», а раз он не пощадил даже такие невинные души — это верный знак его сокрушительного гнева.

— Городские нечестивцы и грешники должны повиниться в этом преступлении, — добавил Зороастр. — Вот что услышал мой отец на воскресной проповеди Савонаролы.

— Но это сущая нелепица! — вскричала я.

— Хуже всего, — заметил Леонардо, — что тот сиротский приют содержат Медичи, поэтому все обвинения падают в первую очередь на голову Лоренцо.

— Казалось бы, жители Флоренции — большие разумники и пропустят весь этот вздор мимо ушей. Но нет! — посетовал Зороастр. — И мой отец туда же! — Он показал мне бесформенную серую хламиду. — Был Юпитером — стал Иосафатом!

Я лишь покачала головой и, не желая дольше задумываться над подобным абсурдом, принялась осматривать мастерскую — уменьшенную копию с боттеги Верроккьо, впрочем, столь же богатую на причуды. В ней повсюду были расставлены заготовки заказов на разных стадиях завершения: надгробная плита с гравировкой в виде ангелочков, позолоченный и красиво раскрашенный каркас кровати, которому пока недоставало синего бархатного балдахина с фестонами, пара миниатюрных бронзовых сатиров на мраморных подставках.

— Погляди, что Лоренцо попросил изготовить для его библиотеки, — окликнул меня Леонардо. — Прямо у тебя за спиной.

Обернувшись, я наткнулась на небольшое деревянное панно, украшенное сценой из древности. На нем я увидела старца в белых одеждах, восседавшего в окружении греческих колонн с капителями и кипарисов, а у его ног — юношу, которого узнала без всяких расспросов. Это был не кто иной, как Платон, рядом со своим любимым учителем Сократом. По обычаю, их лица носили сходство с членами семьи заказчика: Сократом на панно был Козимо де Медичи, а Платоном — Лоренцо.

— Ему очень понравится, сынок.

— Ты не перехваливаешь меня? — просительно поглядел Леонардо.

Меня не переставало изумлять то, что человек бесспорно гениальный неустанно требует чужой похвалы.

— Ничуть. И какая это честь — поместить свое произведение в его библиотеку. Лоренцо любит бывать там больше, чем в остальных покоях дворца.

Мой взгляд скользнул на эскизы, окружавшие панно. Они во множестве облепили стены боттеги, и, хотя их тематика была для меня уже привычной, я в который раз внутренне содрогнулась, глядя на анатомированные органы: отрезанные конечности, обнаженные мышцы лица, вскрытые позвоночники и мужские гениталии. Были здесь и рассеченные тела — старик, маленькая девочка.

— Племянник, — украдкой подозвала я к себе Леонардо. — В своем ли ты уме? В твою мастерскую ходит весь город! — Кое-как совладав с собой, я предложила:

— Давай я заберу их домой и положу вместе с остальными?

Леонардо посмотрел на меня с несвойственным ему раздражением:

— Мне надоело скрывать, кто я есть на самом деле! Здесь результаты моего усердного труда по изучению природы. — Он оглянулся на панно, заказанное ему Лоренцо. — Сократ не скрывал истин о природе. Неужели он не достойный образец для подражания?

— Очень достойный.

У меня язык не повернулся напомнить сыну известную нам обоим историю о том, как жестоко поплатился Сократ за свою приверженность истине. Вместо этого я миролюбиво шепнула:

— Будет уже твоей мамочке ворчать. Как насчет ужина?

Когда я отправилась домой, на городских улицах все было тихо. Я шла и думала о Леонардо — о том, что никто из нашего Платонического братства не сравнился бы с ним в богохульстве и ереси. Мой сын был живым компендиумом идей, безмерно ужасавших христианскую церковь. Помимо модных одежд и украшений, к которым питал слабость любой флорентиец, куда более опасными представлялись мне его тайные помыслы и причуды в поведении, выделявшие Леонардо из череды обывателей: его откровенное нежелание ходить на мессы и причащаться, анатомические опыты, равное тяготение к мужчинам и женщинам и, наконец, отказ от мяса.

В Страстную пятницу он мог сострить: «Жил где-то на Востоке человек и помер, потому сегодня весь мир в трауре», или признаться, дескать, по мне, лучше быть философом, чем христианином. Ему не давали покоя мысли, о которых он спешил заявить во всеуслышание: о свободе разума, свободе от тирании и угнетения, о свободе полета. В последнее время о нем заговорил весь Меркато Веккьо. Леонардо ходил вдоль рядов, выискивая птицелова, продававшего клетки с пернатыми. Он справлялся о цене, а затем покупал всех птиц, сколько бы за них ни запросил торговец, и, поочередно приподнимая клетки, распахивал в них дверцы. Пленницы вылетали из клеток, подобно оперенным пушечным ядрам, и во мгновение ока пропадали в небе. Другие в мертвом оцепенении лежали на дне клеток — Леонардо не мог удержаться от слез, рассказывая мне о них. Он уверял, что их сразила не болезнь — нет, их души не вынесли пытки лишения свободы, поэтому и сами они не устояли перед смертью. В глазах сына проглядывало страдание, мучительное воспоминание о том, как сам он едва не сделался добычей темницы — удел гораздо худший, нежели гибель.

Гомон где-то за углом отвлек меня от размышлений. Впереди мелькнула и исчезла фигура в белом. Я тут же попеняла себе за рассеянность на прогулке, учитывая зловещую молву, пусть даже беспочвенную. Я огляделась. Все ставни на окнах были наглухо заперты, а улица казалась слишком пустынной для этого часа. Тем не менее я явственно слышала впереди суматошное оживление, не предвещавшее ничего хорошего.

Я завернула за угол. У распахнутой двери богатого особняка толпилась дюжина босоногих юношей в белых сутанах, подпоясанных простыми веревками. Их собратья с криками «Осанна!» выносили из дома кипы женских шелковых платьев, живописные полотна, шкатулки с косметикой.

Я застыла на месте, не веря своим глазам. Тем временем в дверях появился «предводитель», прыщавый мальчишка лет шестнадцати, а вслед за ним — хозяин с хозяйкой в ночных рубашках. В спешке мародеры выронили из коробки зеркало в серебряной оправе, и оно треснуло, ударившись о мостовую. Тогда один из «ангелов» схватил камень и начал яростно колотить им о стекло, пока не раздробил его вдребезги.

Я не могла постичь, какие чувства в действительности владели хозяином и хозяйкой, взиравшими на разграбление нажитого ими за всю жизнь, поскольку на их лицах не отражалось ни гнева, ни даже покорности. Напротив, они одобрительно кивали, а потом женщина, к моему ужасу, сама запела гимны вместе с юнцами!

Наконец разбойники двинулись прочь, и хозяин выкрикнул им вслед напутствие: «С богом!» Главарь визгливо отозвался: «Вы — благочестивые горожане! Адский огонь пощадит вас!»

Я неотрывно смотрела, но не на сатанинскую юношескую банду, удалявшуюся по улице, а на супругов. С непритворно блаженными улыбками оба вернулись к двери и вошли в дом, захлопнув за собой дверь. Только тогда до меня донеслись звуки, от которых кровь застыла в жилах, — это истошно голосила хозяйка.

Я стояла, не зная, что делать, но крик постепенно сошел на безутешное рыдание, а потом на жалобное всхлипывание. Я еще помедлила, представляя себе то безрадостное будущее, которое открылось теперь перед несчастной женщиной. От него не было спасения, и надо было как-то жить дальше, приняв всю его неотвратимость.

За углом мне вновь предстала устрашающая картина. Та же артель белорясых «ангелов» Савонаролы ожесточенно пинала ногами неподвижно лежащего на мостовой мужчину. Часть из них схватили и удерживали женщину — та простирала одну руку к избиваемому, силясь прийти ему на помощь, а другой пыталась прикрыть обнаженную грудь. Один из озорников в золоченой плетеной тесемке, обхватившей голову наподобие вульгарного нимба, дразнил женщину, потрясая перед ее лицом кружевным лоскутком — вероятно, вставкой платья, только что выдранной с мясом.

Я бросилась к ним. Вся компания распевала: «Шлюха, мерзкая шлюха!» — а женщина тщетно умоляла их: «Пустите же меня помочь мужу!» Я с тревогой увидела, что вокруг головы лежащего человека все шире расплывается лужа крови — вполне возможно, при падении на мостовую он размозжил себе череп. Но негодники так злобствовали над своей добычей, что, только когда я опустилась на корточки посреди вакханалии подле их жертвы, они меня заметили. На виске мужчины зияла безобразная рана.

— Что такое? — завопил один из «ангелов». — Ты кто такой будешь?

— Я могу оказать помощь этому человеку, — не теряя спокойствия, ответила я.

Бандиты угрожающе столпились вокруг — я ощущала острый запах юношеского пота. Полы их холстяных выбеленных ряс елозили по моему лицу.

— По какой надобности ты шатаешься по улице в такой нечестивый час? — заорал на меня один из разбойников.

Кровь и ярость ударили мне в голову, и я бесстрашно, но гневно высказала то, что думала:

— Я вправе гулять по улицам Флоренции в тот час, в который мне вздумается. А вот вы, гнусное отродье, не имеете никакого права избивать прохожих и обижать беззащитных женщин! — Я осторожно поправила неестественно вывернутую голову упавшего. — А теперь отойдите, и если среди вас найдется такой, кто сохранил хоть какое-то понятие о приличиях, пусть поможет отнести этого человека ко мне в лавку. Там я смогу оказать ему помощь.

«Ангелы» неожиданно притихли, слышались только всхлипы перепуганной женщины.

— Где же твоя лавка? — кротко полюбопытствовал один из нависавших надо мной бандитов.

— На улице Риккарди. У меня там аптека.

— Аптека! — вскричал другой.

Кто-то резко ударил меня в спину. Вне себя от гнева, я обернулась — обидчиком был их прыщавый вожак. Он тут же занес кулак и засветил им мне в скулу. Я упала навзничь, ошеломленная, но сознания не лишилась.

— Да ты просто-напросто колдун! — выкрикнул главарь и без всякого предупреждения пнул меня в бок.

Женщина от отчаяния принялась горестно стонать.

— Этого мы возьмем с собой, — скомандовал главарь.

Отобрав лоскуток кружева у своего младшего собрата, он обмакнул его в темную лужу у головы умирающего и вымазал женщине кровью лицо и голую грудь.

— Да простит Господь твои прегрешения, — прошипел он и дал знак подельникам поднять меня и следовать за ним.

Затем он отправился дальше по улице, распевая «Те Deum»,[39] а меня, упирающуюся и изнемогающую от страха, адские ангелы повлекли навстречу неясной сомнительной участи.

По зловещей иронии мне было уготовано то же место заключения, где по обвинению в содомии томился Леонардо. Ночная канцелярия перешла в ведомство новых церковных властей города, превзошедших прежние в пагубности, — самого фра Савонаролы и его приспешников.

Приемный зал, где некогда сидели за столом два монаха, сохранявшие перед преступниками и нечестивцами хотя бы видимость достоинства, теперь теснились ряды грубых скамей, все до единой занятые смятенными окровавленными «грешниками». Вдоль стен стояли начеку многочисленные агенты «ангельской» армии. Воздух в зале пропах ужасом и безысходностью.

Захватчики толкнули меня на скамью, велев не раскрывать рта. Из-за двери, за которой, как я помнила, находились клетки-камеры, доносились душераздирающие стоны. «Пленников пытают», — вдруг сообразила я. Такого скверного исхода я даже помыслить не могла. Вот чем обернулась экспроприация предметов роскоши с благой целью сожжения ради жертвенной любви к Христу! Инквизиция, свирепствовавшая где-то далеко, в Испании, теперь добралась и до Флоренции.

Слухи о Савонароле, казавшиеся нам с друзьями несообразными, полностью подтвердились. До чего слепыми, недалекими и мягкотелыми были в последнее время мы все! Мы вовсе не забыли про злосчастного монаха, но как же мы недооценили его! Витая высоко в облаках, устремляя умы к звездам, мы забывали опустить глаза долу, на Флоренцию, удушливо тлеющую у наших ног.

Я очень надеялась, что в переполненном приемнике для осужденных у меня будет достаточно времени, чтобы склепать для себя более или менее достойное оправдание, но чей-то скрипучий голос почти сразу объявил:

— Приведите аптекаря!

Меня сорвали с места и выпихнули в коридор, а оттуда протолкнули в другую, обитую железом дверь, ведущую в тюремный застенок. Вскоре, оказавшись в камере, я с содроганием присматривалась к своим соседям — трем мужчинам и женщине. В прошлый раз я видела здесь проституток, но сейчас передо мной была настоящая дама, утонченная, в элегантном бархатном платье. Она сидела на скамье, безжизненно глядя прямо перед собой. Один из мужчин — по-видимому, ее супруг — рассеянно гладил ее по руке в знак утешения, но по его лицу можно было судить, что и он никак не может прийти в себя после столь грубого обращения. Двое других сидели, уставив в потолок равнодушные взоры.

Я опустилась на скамью рядом с супружеской парой.

— Все наше преступление в том, что мы не разрешали унести наш любимый шедевр, — вяло произнес муж, на котором были заметны следы побоев. — Тогда эти поганцы, эти головорезы стали сдирать у нас со стен драпировки, бить венецианское стекло!..

Прочие молчали. Крики пытаемых не умолкали, затухая лишь на миг и тут же достигая пика в новой агонии. Из-за этого, несмотря на все старания, мне никак не удавалось привести мысли в относительный порядок. Одно я решила твердо: я ни за что не стану впутывать Лоренцо в этот кошмар, поскольку понимала, что в ближайшие годы он все силы должен будет употребить на поддержание спокойствия в республике. Думы о том, что будет со мной, когда выяснится, что я женщина, переодетая мужчиной, не раз посещали меня, но я гнала их прочь: слишком чудовищными они представлялись мне. Словом, когда тюремщик распахнул дверь камеры и выкрикнул: «Аптекарь!» — я вышла навстречу своему уделу, имея в голове не больше замыслов для рассказа, чем у юнги, возвращающегося после первого в жизни хмельного кутежа.

По коридору меня привели в каморку без окон, освещенную единственным факелом, и там, усадив на стул спиной к двери, крепко примотали к нему по груди и бедрам, а лодыжки привязали к ножкам стула. Обездвиженная, я вдруг вспомнила о Леонардо — только теперь мне сделалась понятна его навязчивая страсть к свободе. Лихорадочно отыскивая для себя какую-нибудь слабую надежду, я утешилась тем, что, как бы ни распорядилась мной судьба, Лоренцо обязательно вышлет Леонардо подальше от этого ужаса. Вероятно, это соображение и придало мне крупицу силы.

Дверь за мной отворилась.

«Сейчас я увижу своего мучителя, — сказала я себе. — Посмотрю в лицо одному из наших горожан или продажному монаху-доминиканцу, который, следуя приказам вышестоящих церковных извращенцев, подвергнет меня и других невинных пленников изощренным пыткам и тем самым растопчет в себе и душу, и последние остатки человечности».

Палач обошел вокруг меня, и каково же было мое потрясение, когда я убедилась, что передо мной сам фра Савонарола. При близком рассмотрении он показался мне еще отвратительнее, и я не могла толком понять, что в нем внушает мне такое непередаваемое омерзение: то ли толстые мясистые губы, то ли огромный бесформенный нос, поблескивающие ненавистью зелененькие глазки или черные, кустистые, сросшиеся вместе брови. Он склонился к моему лицу и, обдавая меня гнилостным смрадом изо рта, злорадно затянул молитву о Господнем отмщении всем богохульникам.

Дождавшись, пока он прервет на секунду ядовитый монолог, чтобы перевести дух, я произнесла четыре коротких слова:

— В чем моя вина?

Савонарола смутился и поманил пальцем кого-то, стоявшего за моей спиной. К нему приблизился монах в рясе и что-то зашептал на ухо.

— Ты помешал священному отряду моих «ангелов» вершить правосудие, — вымолвил Савонарола.

— Ваши «ангелы» на моих глазах избили человека до бесчувствия, отчего он, вероятно, скончался, — собрав все свое мужество, ответила я. — И они изорвали на женщине платье, неприлично выставив на обозрение ее грудь. Такие деяния, как мне кажется, несовместимы с именем праведного Господа, от имени которого вы выступаете, фра Савонарола.

Тот снова подозвал подначального ему монаха. По лицу Савонаролы невозможно было угадать, бесчинствуют ли «ангелы» на улицах Флоренции с его ведома или без него. Монах что-то еще прошептал ему в ухо.

— Так ты аптекарь? — обличительным голосом спросил священник.

— Таково мое ремесло. Доселе я не знал, что лечить больных грешно. Разве не потому мы все возлюбили Христа? Насколько мне известно, он призывал людей облегчать страдания их ближних.

Толстые губы Савонаролы презрительно скривились:

— И ты смеешь равнять себя с нашим Богом и Спасителем?

— Я люблю ближнего своего, как самого Бога.

— Какое кощунство! — выкрикнул он, обрызгав мне слюной лицо. — Человечество — куча отбросов пред стопами Господа! Оно недостойно любви!

Мне хотелось возразить ему: «Христос так любил человечество, что не пожалел за него жизни!» — но я придержала язык, поняв тщетность попыток усовершенствовать этот посредственный ум в бесполезных пререканиях. Сейчас важнее всего было сохранить себе жизнь. Мне до сих пор памятны были папенькины наставления о том, что лучше жить лицемером, чем умереть правдолюбом.

Взвесив все, я начала исподволь — в конце концов, притворству я училась с детства:

— Что ж, вы открыли мне глаза, фра Савонарола. Теперь я ясно вижу, как мне следует изменить образ мыслей.

Мои слова, вероятно, пришлись священнику по душе — он даже подобрел.

— Впредь ты предоставишь излечивать больных Иисусу Христу, — сказал Савонарола.

Я сразу поняла, к чему он клонит, и, внутренне похолодев, не нашла слов для благоразумного ответа.

— Итак, ты закроешь свою аптеку, — продолжил он, не спрашивая, а скорее приказывая мне.

Я взглянула ему в глаза и увидела затаившегося в них демона — буйнопомешанного беса.

— Да, я закрою. — Горло у меня перехватило, в груди все горело.

— И ты сообщишь доброму брату адрес своего сатанинского логова. — Савонарола указал на помощника. — Через месяц мои «ангелы» наведаются туда — там не должно остаться никого. Никого и ничего.

— Да.

— А отравы, которые ты именуешь лекарствами, следует отнести на площадь Синьории и предать их очистительному огню.

Я была на пределе сил. Слова застревали у меня в горле, и я смогла только кивнуть.

— Повтори, — велел он, нависнув надо мной.

— Предать очистительному огню, — прошептала я.

— Вместо собственного тела, — вымолвил он, ткнув меня в грудь, перетянутую обмотками.

Савонарола смерил меня недоверчивым взглядом, и я застыла от ужаса при мысли, что пальцем он ощутил подозрительную припухлость. Усилием воли я сохранила на лице спокойствие, не дав повода для сомнений.

— Есть ли в твоей лавке английская белена? — спросил он.

Я едва не скончалась от облегчения.

— Да, немного найдется.

— Пришли ее мне. Я слышал, она сохраняет человеку ясность рассудка, пока его убеждают сознаться в ереси. — Уже у дверей, обращаясь к моей спине, Савонарола добавил:

— И не попадайся мне больше — в следующий раз ты так легко не отделаешься.

ГЛАВА 29

Я попросила Лоренцо созвать членов Платоновской академии на внеочередное собрание во дворец Медичи, в гостиную на первом этаже. К тому времени Лукреция стала их полноправной участницей. Пока я, дрожа всем телом и едва шевеля бескровными губами, рассказывала, что случилось со мной, все беспокойно ерзали на сиденьях.

— Что же здесь происходит, друзья? — вскричал Веспасиано Бистиччи, едва я закончила. — Что случилось с нашим прекрасным городом?

Остальные возмущенно зашумели.

— Скажу больше, — загробным голосом вымолвил Пико делла Мирандола, и все сразу замолчали. — На вчерашней проповеди в Сан-Марко — это в двух шагах отсюда — Савонарола подверг самой безжалостной критике семейство Медичи… а заодно и всех нас.

В гостиной повисла гнетущая тишина.

— Он в открытую назвал Лоренцо тираном, призывая его самого и его «ставленников» прекратить идолопоклонничество и отвратить свои взоры от Платона и Аристотеля, которые ныне, между прочим, «горят в аду». Савонарола настаивал на том, чтобы Лоренцо поскорее покаялся в грехах, иначе ему не миновать кары Господней.

— Мама же предупреждала, — невозмутимо отозвался Лоренцо. — Еще до поездки в Рим она говорила нам о всевластии страха. Но я все равно не возьму в толк, почему благоразумные прежде горожане с такой готовностью отбрасывают здравомыслие, отвергают и рассудок, и свободу воли и начинают огульно верить какому-то проходимцу, который угрожает им вечным проклятием.

— И что, эта эпидемия слабоумия уже охватила весь город? — поинтересовался Джиджи Пульчи.

— Слухи, которые мы до сегодняшнего вечера не принимали всерьез, оказывается, давно сделались обыденностью, — ответил Антонио Поллайуоло. — Нам остается только признать, что вся Флоренция ввергнута во власть безумия.

— А отзыв Пико о вчерашней проповеди фактически означает угрозу для жизни каждого из присутствующих, — добавил Полициано.

Все приумолкли, пораженные близостью опасности. Наконец подал голос Фичино.

— Нам необходимо временно отменить собрания Платоновской академии, — произнес он с искренней скорбью, словно сообщая о кончине близкого друга. Все завздыхали, приуныли, но Фичино приободрил нас такими словами:

— Не стоит забывать о том, что невозможно наступить на горло идеям наших великих наставников! Они всегда будут живы в наших сердцах, в потаенных уголках нашей памяти и в тех мыслителях и мыслительницах, что придут после нас.

— Боюсь, этого недостаточно, — произнес Бистиччи, и все со вниманием повернулись к нему. — Если мы хотим сохранить не только наши жизни, но и книги, произведения искусства и древние раритеты, мы должны спрятать их в надежных тайниках…

Собрание одобрительно загудело.

— …но и этого недостаточно. — Наш друг многозначительно примолк, словно давая понять, что не всем его дальнейшие слова придутся по вкусу. — Отныне нам придется и перед Савонаролой, и перед его наймитами, и перед теми флорентийцами, для кого его слова и есть закон Божий, лицемерно исповедовать их же преступный религиозный фанатизм.

Академики гневно выразили свое несогласие.

— Публично отречься от Платона? — вскричал Джиджи Пульчи. — От учения великих классиков?

— Если мы намерены пережить эту истерию, то да, — резко ответил Фичино.

Все молча, словно заковыристую задачу, прокрутили в уме воззвание нашего предводителя.

— Вот что я думаю, — медленно вымолвил Сандро Боттичелли. — Я напишу откровенно богохульное полотно, а потом при всем честном народе торжественно отдам его на сожжение. Всем остальным, как бы тяжко это вам ни показалось, я советую поступить соответственно. Пока суд да дело, пусть Лоренцо и Веспасиано позаботятся о сохранности наших главных ценностей — книг, античных шедевров, — пока ими не завладело сатанинское войско Савонаролы.

— Это будет легко устроить, — сказал Лоренцо, и Бистиччи с ним согласился.

— Вполне возможно, что и этим дело не обойдется, — заметил Пико. — Мы все же философы, и наш отказ от вещественных сокровищ для Савонаролы не так важен. — Он помолчал, очевидно собираясь с духом. — Для его приверженцев мои сочинения, в особенности те, что касаются каббалы и иудейской магии, — презреннейшая графомания, не более того. И в Риме думают так же. Папа Иннокентий обвинил меня в ереси и поручил особой комиссии разобраться с моей «Апологией». Это произведение едва не познакомило меня накоротке с епископами-инквизиторами.

— Позволь начистоту, — шутливо, чтобы немного рассеять тягостную атмосферу, обратился к нему Фичино. — В «Апологии» ты блестяще обосновываешь свои оккультные воззрения. Ярость Ватикана была вполне оправданна…

— Теперь я намерен везде и всюду отказываться и отрекаться от прежних своих взглядов на магию, — не дослушал его Мирандола.

— Пико, не надо, — взмолился Джиджи Пульчи.

Но философ был неумолим:

— Затем я приму схиму в монастыре и удалюсь от света.

В глазах Лукреции блеснули слезы. Лоренцо, казалось, не верил своим ушам. Он посмотрел на меня и тихо произнес:

— Катон, все эти годы соседи наблюдали, как над крышей твоего дома беспрестанно курится дымок из лабораторного очага — и студеной зимой, и жарким летом. Они не раз видели, как поздно ночью к тебе в лавку приходят гости — и я, и прочие. Кое-кто из них наверняка догадывается о том, чем мы там занимались. До сей поры они предпочитали помалкивать — не хотели совать нос не в свое дело, но теперь все стало иначе. Если найдется один и донесет на тебя… Ты алхимик, а в ближайшие годы это звание не принесет тебе добра.

Меня пронизал холод, но мне не хотелось, чтобы остальные заметили, как меня под туникой бьет мелкий озноб.

— Я уничтожу лабораторию, — сказала я.

— Конечно, если только ты хочешь дожить до тех времен, когда твой племянник окончательно возмужает, — согласился Лоренцо.

Собрание спустилось во дворик с колоннами, где все стали обниматься на прощание, не скрывая слез и обещая изыскивать разные хитроумные способы, чтобы извещать друг друга о благополучии каждого члена академии. Боттичелли с Поллайуоло уединились в сторонке, обсуждая какие-то свои планы, а Лоренцо жестом пригласил меня пройти в библиотеку. Я с непередаваемой болью оглядела ее, задаваясь вопросом, доведется ли мне в жизни еще хоть раз увидеть такое великолепное средоточие человеческих познаний.

— Ты стольким в жизни пожертвовала ради Леонардо, всегда пеклась о нем, — начал Лоренцо, — но, боюсь, во Флоренции ему теперь оставаться далеко не безопасно. Он давно вышел за приемлемые для общества рамки. Любой здесь знает, что он атеист, а для узколобых фанатиков подобные убеждения сулят немалую угрозу.

— Что же ты предлагаешь, Лоренцо? Где ему можно укрыться?

— Я сначала напишу Il Moro — думаю, он весьма обрадуется, если Леонардо появится в Милане, при его дворе.

— В Милане! — Мое сердце едва не надорвалось при мысли, что сын будет в такой дали от меня.

— Катерина! — с настойчивостью шепнул Лоренцо. — Если Леонардо останется здесь, его сожгут на костре!

Он выглянул за дверь — все уже разошлись. Тогда Лоренцо потянул меня в глубь зала и поцеловал, но едва он разнял объятия, как я сама прижалась к его груди.

Задумка Лоренцо, бесспорно, спасала моему сыну жизнь, но что бы я стала делать без него? Ради Леонардо я приехала во Флоренцию, да и теперь, несмотря на разнообразие моего бытия, напоминающего раскидистое, разветвленное дерево, именно сын оставался той плодородной почвой, в которой глубоко коренился весь смысл моего существования.

— Почему все так случилось? — спросила я.

— Нет пределов для страха, и чужая воля с легкостью ввергает в него умы, — откликнулся Лоренцо. — Лишь немногие осознают в себе благое начало. Церковь слишком долго убеждала людей, что они дурны и должны понести наказание за грехи. А этот монах нарочно утяжеляет их вину и усугубляет худшие из опасений. Мы на пороге безрадостных времен, любовь моя, очень мрачной поры. Пока нам лучше забыть о высоких идеях и подумать о том, как выжить.

Негодуя на то, как Савонарола обращался со мной в темнице, Лоренцо тем не менее считал, что в сложившихся обстоятельствах всякое сопротивление будет бесполезным. Мне следовало создать видимость полной и абсолютно искренней готовности покориться.

Для закрытия аптеки и лаборатории Лоренцо выслал мне в помощь несколько домашних слуг. На моих глазах распадался на части мой мир — пузырек за пузырьком, полка за полкой. Наиболее ценные из трав, пряностей и приспособлений для их переработки я аккуратно упаковала в ящики и отправила обратно в Винчи: любые из дворцов и загородных резиденций Медичи могли в скором времени оказаться под наблюдением. Но множество коробок с ненужными теперь лекарствами, целебными снадобьями и средствами для припарок — всем тем, что могло пойти на пользу моим друзьям и соседям, — пришлось сложить кучей прямо на улице у входа в аптеку.

Я бережно уложила в сундучок все дневники и альбомы Леонардо и больше не выпускала его из виду. Мебель и остальные вещи с первого и второго этажа — из спальни, кухни и гостиной — слуги снесли по лестнице вниз и погрузили на повозку. Поклажу переправили через весь город в уютный дом, купленный для меня Лоренцо на улице Торнабуони. Впоследствии мы любовно прозвали его Кастелла Лукреции. Он был невелик и, увы, обделен садиком, но в нем мне вполне хватало места для сносного существования — теперь без аптеки и без лаборатории.

Слуги Лоренцо наконец ушли. В доме по улице Риккарди не осталось ничего, что напоминало бы о процветавшей здесь аптечной лавке. Я скорбела о ней всей душой, но воздерживалась от слез. Я любила свою аптеку, атмосферу в ней и самый ее запах, любила встречать гостей и покупателей, любила всегдашние беззлобные пересуды у прилавка, любила изобретать новые снадобья, принимать благодарности за излечение, делиться мудрыми советами и самой их получать. Но более всего я любила ее за то, что моя лавка являлась наилучшим выражением моей нынешней сути, моего городского, флорентийского кредо — Катона-аптекаря. Чем бы я стала без нее?

Но времени на напрасные сожаления уже не оставалось. Лоренцо написал Лодовико Il Moro в Милан и испросил для Леонардо место при герцогском дворе. Он лично помог моему сыну свернуть мастерскую, а также устроить некоторых из его учеников в другие боттеги. Он взял на себя и дорожные хлопоты по переезду в Милан Леонардо и Зороастра — тот тоже решил двинуться на север, чтобы не разлучаться с другом.

На новом месте меня навестил Бенито и помог мне там обосноваться. Мы вместе распаковывали посуду, и я перемыла ее — Бенито подавал мне тарелки, а я расставляла их, уже чистые, по полкам.

— Знаешь, Бенито, вы с бабушкой большие молодцы, что держали язык за зубами.

— А иначе что? — удивился Бенито. — Савонарола отрезал бы их? Он сам коротышка, a cazzo у него и того меньше. Вот почему он на всех кидается.

— Он опасный человек.

— Именно поэтому, если меня вдруг придут вербовать в его дружину, я непременно откажусь.

— Для «ангела» ты, пожалуй, слишком взрослый, — заметила я.

— И не такой дурак к тому же.

— Что ты им уже сказал? — спросила я, встревожившись, но сохраняя внешнюю невозмутимость.

Я ни разу не обмолвилась с Бенито даже словом о том, на что насмотрелась во время заключения в застенке Ночной канцелярии. Возможно, юноше пока было невдомек, какие пугающие распоряжения исходили теперь от Савонаролы.

— Что я не буду служить ему, — откликнулся Бенито. — Что у меня большая семья и о ней надо заботиться.

— Будь осторожнее с этим доминиканцем.

— Чего ты от меня добиваешься? — вспылил Бенито. — Чтобы я, как и прочие, поступил к нему в шуты?

— Конечно же нет. Просто подумай, как вести себя, не переча ему. Даже Il Magnifico не решается в открытую дерзить Савонароле.

— Савонарола выгнал тебя из дому, из твоей собственной аптеки, — отбросив шутки, возразил Бенито. — Лишил нас такого прекрасного соседа. Я терпеть его не могу! Хоть бы его самого однажды сожгли на очистительном костре!

Через несколько дней я, Леонардо и Лоренцо, а также прочие академики, более или менее регулярно навещавшие меня по ночам, со всеми мыслимыми предосторожностями проникли в мой бывший дом и собрались на четвертом этаже. Шторы на окнах были плотно задернуты, не пропуская слабого света от свечей, чтобы никто не догадался о нашей встрече. На полках и столах не осталось и следа от мензурок и склянок, старинных рукописных трактатов и фолиантов, от емкостей с ртутью, серой и киноварью. О том, что мы по-прежнему находимся в алхимической лаборатории, напоминал лишь атенор, вечно искристый пламень, освещавший наши неуклюжие, но неколебимые старания изучить и познать тайны природы — те, которые она сама сочтет нужным приоткрыть своим смиренным служителям.

С тяжелым грузом на сердце, со смятенной душой мы бросали в тлеющий горн горсть за горстью влажную почву, вырытую в моем садике, но языки пламени стойко противостояли ей, словно умирающий, отчаянно хватающий ртом последние глотки воздуха. Мы не проронили ни звука, пока не выполнили до конца это немыслимое действо: придушили горячо любимое дитя, зачатое и взращенное нами на плодоносном флорентийском лоне, и когда вода и земля восторжествовали над огнем и воздухом, мне показалось, что частичка каждого из нас умерла вместе с ними. Очаг остыл, и его волшебство тоже угасло.

Затем все мы так же молчаливо спустились вниз, освещая себе путь свечками, и улицу огласили сердитые удары молотка. Забив досками огромную аптечную витрину и входную дверь, друзья, снедаемые печалью, разбрелись в разные стороны.

Перед отъездом Леонардо в Милан мы с Лоренцо пришли напоследок к нему в мастерскую. Посреди опустевшей гулкой боттеги он сгреб меня в объятия и шепнул:

— Не плачь, мамочка, прошу, не надо… — Но его широкие плечи вдруг затряслись, и сын еще плотнее прижал меня к груди, прерывисто всхлипывая от переизбытка чувств:

— Ты ведь так заботилась обо мне… Всегда защищала… Столько лет подряд… И Лоренцо тоже. Вы настоящие друзья, самые мои любимые…

— Дорогой мой мальчик, — из последних сил храбрилась я, — мне никак не сыскать подходящих слов для напутствия. Но на будущее… Пожалуй, Гермес уже высказался лучше меня. — Я закрыла глаза, припоминая изречения великого мудреца, вычитанные мною в древнем свитке:

— «Созерцай мир и воспринимай его красу. Убедись, что все сущее пронизано светом. Осознай землю величайшей из кормилиц, питающей все живое на ней. Вели своей душе перенестись через океан, чтобы попасть в Индию. Миг — и ты уже там. Вели ей воспарить к небесам — для этого тебе не надобны крылья. И если ты желаешь вырваться из склепа Вселенной и обозреть то, что за ее пределами, то желание твое выполнимо. Верь, что на свете нет ничего для тебя невозможного. Уверуй в свое бессмертие и способность к всепознанию — всех искусств, наук, природы всех тварей. Взойди выше высот. Опустись ниже глубин. Вообрази себя вездесущим — и на земле, и в море, и в небе, еще невоплощенным и уже материализованным, отроком, стариком, мертвецом, нежитью. Если охватишь мыслью все сущее разом — эпохи, пространства, реальности, свойства и величины, — ты способен будешь познать Господа. Разум проявляется посредством мышления, а Господь — посредством творения».

— Мама…

В глазах Леонардо блестели слезы. Я знала, что каждое мое слово проникло в самую глубину его души, и в его прекрасных чертах перед близким расставанием запечатлелась несказанная любовь ко мне. Он отпустил мои руки, но его бесконечно нежный взгляд по-прежнему был прикован к моему лицу.

— Тебе самой безопасно ли будет здесь? Не поехать ли тебе со мной в Милан?

— Я не могу покинуть Лоренцо. Его болезнь не дает ему отсрочки.

— Ты, наверное, хотела сказать, что все сильнее любишь его? — улыбнулся Леонардо.

Я кивнула. В глазах у меня защипало, а сердце мучительно сжалось от осознания этой простой истины.

Мы вышли на улицу, где Лоренцо ждал нас у запряженной повозки, которую вместе с лошадьми он подарил моему сыну для поездки. Зороастр уже натянул поверх объемистой поклажи кусок холста и взобрался на место возничего.

Я со стороны смотрела, как Лоренцо в последний раз обнялся с моим сыном. Они что-то говорили друг другу, но что — я не расслышала. В их лицах было столько дружеской симпатии и столько печали, что мне пришлось отвернуться, иначе я разрыдалась бы и привлекла ненужное внимание к обычному, скупому на чувства мужскому расставанию.

Леонардо взобрался на изумительного гнедого жеребца, прозванного им Джулиано, и тронулся в путь по улице Да Барди, а за ним погромыхала повозка Зороастра, увозя все материальные приметы флорентийского бытия двух художников.

Леонардо ни разу не оглянулся. Лоренцо подошел ко мне.

— Покровительство Il Moro принесет ему процветание, — ободряя меня, сказал он. — Леонардо ни в чем не будет нуждаться, Катерина. Ему нелегко приходилось во Флоренции по соседству с таким паршивцем отцом, а в Милане он станет полноценным человеком.

— Он бежит от козней очумелого священника, — сказала я. — Горькая пилюля для всех нас, и это нельзя так оставить. Мы должны придумать, как сбросить проповедника-изверга с его сатанинской трибуны.

— Флоренция для меня — то же, что мое собственное тело, — отозвался Лоренцо. — Она очень больна, и до выздоровления ей придется еще много претерпеть и перестрадать. Однако средство для исцеления наверняка существует, и мы его обязательно отыщем — я тебе обещаю. Я все отдам — все, что угодно, вплоть до последнего дыхания, — лишь бы спасти мою республику. А как это сделать, подскажут искры от костров, зажженных мерзкой тварью. Они наведут нас на правильную мысль. Однажды мы свалим Савонаролу с трибуны, любовь моя. Мы обязательно его свалим.

ГЛАВА 30

Но в тот день, когда я понесла аптекарскую утварь на площадь Синьории, слова Лоренцо показались мне пустыми обещаниями. Там уже собралась огромная толпа — непривычное, устрашающее зрелище. Обычно флорентийцы, разодетые в лучшие свои шелка, тафту и парчу, сходились сюда отмечать городские праздники и смотреть представления или гулять после торжественной мессы. Женские корсажи тогда были сплошь расшиты замысловатыми узорами, а волосы прелестницы убирали в хитроумные прически, перевивая и украшая их жемчугом и кружевом. Но сегодня моим глазам предстала донельзя унылая картина: люди в черных, серых, бурых одеждах больше напоминали похоронную процессию — нигде ни проблеска алого, изумрудного или ярко-синего, ни лоскутка золотой парчи, ни вырезных рукавов, ни апельсинового цвета чулок. Никто вокруг не улыбался, только слышались приглушенные безрадостные перешептывания.

Впрочем, я и вправду попала на похороны, ознаменованные погребальным костром — очистительным «костром тщеславия» фра Савонаролы. Люди со всех сторон стекались к небывалой высоты пирамиде — более чем в три человеческих роста, — сложенной из добровольно принесенных сюда роскошных вещей. Подкатив к этой огромной груде свою тележку, я невольно застыла перед подлинной сокровищницей разнообразных предметов быта — превосходных турецких ковров, старинных шпалер, изящных резных стульев и инкрустированных перламутром столиков. Были здесь и книги — сотни книг, а также картины и статуи. Присовокупив к общей горе емкости с травами и мазями, я долго не могла оторвать глаз от бессчетных золотых безделушек, шелковых шалей, испанских кружевных mantillas[40] и ювелирных украшений. Посреди всего этого богатства сверкали дюжины зеркал, больших и маленьких, словно призыв священника предать огню символы суетного изобилия касался не только самих ничтожных побрякушек, но и приспособлений, их отражающих.

Со стороны Сан-Марко показались распевающие псалмы «ангелы» в просторных белых одеждах. За ними тянулась вереница шествующих парами монахов в коричневых рясах, с выбритыми на макушках тонзурами, каждый нес простой деревянный крест. Замыкал процессию сам Савонарола со смоляным, чадно дымящим факелом.

При виде его толпа на площади окончательно стихла, на лицах людей читалось смирение, почти стыд. То, что исполненные в прошлом достоинства флорентийцы в одночасье стали заискивать и пресмыкаться, удручало меня гораздо больше, чем необходимость возложить целительные дары природы на здешний чудовищный алтарь.

Двинувшись к кострищу, новоявленный флорентийский князь прошел совсем рядом со мной — по правде сказать, его зеленые глазки даже ненадолго задержались на моем лице. Впрочем, если Савонарола и припомнил того нечестивого аптекаря, чья лавка была закрыта по его повелению, то ничуть не подал вида. Он встал лицом к площади и, простерши руку с зажженным факелом, смерил толпу гневным взором.

— Грешники! Грешники! Грешники! — загремел над нашими головами его звучный голос. — В этой куче свалены приметы вашего духовного упадка! Это все демоны! Среди нитей серебряной вышивки на ваших рукавах прячутся бесенята! В складках ваших шелковых платьев скрываются incubi![41] В ваших зеркалах затаились подручные самого дьявола! Они осмеивают ваше бессмысленное тщеславие! Жители Флоренции, вы должны понести наказание за ваши дурные привычки! Если вы теперь не прислушаетесь к голосу Господа, то станете добычей приспешников Сатаны! Слышите вы меня?! Я пришел помочь вам внять гласу Божьему, ибо Он вещает вам моими устами. О, мои уши ясно слышат Его призыв, все время один и тот же: «Покайтесь!»

С этими словами он швырнул факел на груду вещей посреди площади. По запаху смолы и масла я давно догадалась, что ими загодя щедро полили будущий костер, но даже я поразилась жадной быстроте, с которой пламя охватило залежи снесенного на площадь добра.

— Поглядите, как жарко горит! — завопил Савонарола. — Смотрите, как у вас на глазах сгорают демоны! Кайтесь же, грешники! Покайтесь, или сгинете в пламени вместе с приспешниками Сатаны!

Голоса вокруг подхватили его возглас, сначала несмело, но затем их пение обрело и силу, и уверенность: «Покайтесь! Покайтесь! Покайтесь!»

Из толпы выступила миловидная молодая женщина с испуганным лицом. На вытянутой руке, словно ядовитую змею, она держала массивное золотое ожерелье, унизанное самоцветами. «Господи, я согрешила!» — воскликнула она и бросила ожерелье в огонь, затем рухнула на колени и зарыдала. По ее примеру множество мужчин, женщин и даже детей кинулись к костру со своими подношениями.

Мой взор по-прежнему был прикован к Савонароле, за которым вздымалась бушующая огненная стена. Его гнусный рот кривился в ликующей ухмылке.

Толпа позади меня вдруг пришла в движение. Я обернулась. Все пятились, давая дорогу какой-то знаменитости, судя по тому, как почтительно расступались перед ней зеваки. К костру подошел человек, и я узнала в нем Сандро Боттичелли. Его одеяние, как и у прочих, было самым неброским — длинная черно-серая туника, прикрывавшая мускулистые ноги, которыми он любил щегольнуть, обтягивая их яркими цветными чулками. Под мышкой Сандро держал картину в золоченой раме. Он обернулся к толпе и решительно воздел над головой свое творение, поворачивая его из стороны в сторону, чтобы каждый смог увидеть изображенное на нем. Люди ахали и мычали от восхищения, кто-то, напротив, злобно шипел. Язычество Боттичелли здесь было на высоте в буквальном смысле слова: на картине нагая греческая богиня спасалась бегством от похотливого сатира.

— Да простит мне Господь сие мерзопакостное ремесло! — выкрикнул Боттичелли охваченному истерией сборищу. — Я грешил, но больше грешить не стану!

Я слушала его торопливые излияния, но, как никто другой, видела, что его глаза лгут, и мне неважно было, храбрец он или трус: Сандро пустился на необходимый обман, чтобы уберечь себя и пережить трудные годы.

Савонарола открыто торжествовал. Он приблизился к художнику, и тот грузно опустился перед доминиканцем на колени, склонив голову для благословения. Священник воздел руки и возопил:

— Даже подлейшей из тварей дано осознать свои заблуждения! Прими искупление сего грешника!

Площадь одобрительно загудела. Я услышала рыдания множества людей, голосивших:

— Он спасен! Прими, о Господи, и мое искупление!

— Но есть те, — объявил Савонарола, перекрывая общий гвалт, — кто не заслуживает искупления! Они не покорились воле Господа! Они оскорбили Его имя и осквернили святое распятие!

В толпе встревоженно зашушукались, и меня вдруг объял безотчетный страх. На площади готовилось некое жуткое действо. Отроческие трепетные голоса, распевающие хоралы, возвестили очередное появление на площади юных «ангелов», только на этот раз те вышагивали вереницей, окружив небольшую группку людей. Приглядевшись, я увидела полдюжины скованных по рукам и ногам мужчин с окровавленными от побоев лицами и обезумевшими от ужаса глазами. Среди них был и Бенито.

Приблизившись к костру, «ангелы» разделились и обступили несчастных пленников с двух сторон. Ноги у меня подкашивались, а язык, как это часто бывает в кошмарных снах, отказывался повиноваться.

— Посмотрите на этих негодных! — ярился Савонарола. — Еще недавно они были людьми, но теперь их поглотила тьма! Они стали добычей дьявола! Их сердца и разум черны от гнили, и их гложут черви!

В подтверждение моих худших опасений откуда-то возникли шесть грубо сколоченных в виде буквы X деревянных крестов. Их установили под наклоном перед будущими жертвами. Пленников поставили лицом к крестам и привязали за запястья и лодыжки. Затем явились шесть палачей в капюшонах, со стальными зазубренными прутьями в руках. Они вспороли на обреченных рубашки, обнажив их торсы. Я вдруг осознала, что через мгновение с этих несчастных сдерут кожу, выставив на обозрение кровоточащую плоть, и прокляла себя за то, что слишком плохо предупреждала Бенито об опасности. Достаточно было бы рассказать ему историю с моим арестом.

— Помилуй грешных! — орал Савонарола. — Спаси их, Боже!

С первыми безжалостными ударами прутьев из меня рванулся наружу ожесточенный выкрик: «Нет!» Я стала проталкиваться вперед, но не успела сделать и двух шагов, как в меня кто-то врезался с такой силой, что я не устояла на ногах и упала. Обидчик закрыл мне рот ладонью, приглушив мой отчаянный вопль. Навалившись на меня всем телом, Сандро Боттичелли горячо зашептал мне в ухо:

— Не глупи, Катон! Ты только навредишь ему!

Не тратя времени, Сандро поднял меня и потащил прочь сквозь покорное людское стадо. Затем мы очертя голову бежали по улицам Флоренции к месту безусловного покровительства, от всей души надеясь, что охватившее город безумие нас не застигнет.

Впереди показался дворец Медичи.

«Спасение, — лихорадочно думала я. — Лоренцо. Любовь и здравый ум…»

Мы поспешно завернули за угол и влетели в центральный дворик, где возвышался «Давид» Донателло — прекрасный, женоподобный и богохульный… Клан Медичи, мои любимые друзья, были в глазах Савонаролы образцовым семейством.

«И здесь нет спасения, — поняла я. — Нигде нет спасения».