Синьора да Винчи

ГЛАВА 15

Погода установилась теплая и приятная. Мое бытие со временем стало, что называется, вполне уютным, но вовсе не однообразным. Впрочем, какая может быть однообразность, если телом ты женщина, а живешь как мужчина?

Одолжив у Бенито на денек их семейного конька — Ксенофонта из-за старческого упрямства было не запрячь, — я процокала верхом мимо каменных домов городской окраины и направилась по улице Фаенца к северо-западу, на лоно природы.

По пути мне попадались непримечательные деревенские домишки на скромных наделах, где крестьяне трудились из рода в род. Однако встречались мне и более широкие участки земли, разбросанные то здесь, то там и ставшие в последнее время модным поветрием. Ими владели богатейшие флорентийские семейства. Вокруг элегантных вилл зеленели сады и виноградники, возвышались амбары, паслись табуны и стада — и все это благодаря усилиям множества наемных рук.

Чередующийся перед глазами контраст двух видов собственности неожиданно подтолкнул меня к размышлениям о противоречивости моей собственной доли. Непреложным благословенным даром свыше оставался для меня один Леонардо. Казалось, парки, неумолимо обрушивавшие на Катерину, жительницу Винчи, удар за ударом, теперь почему-то милостиво улыбались и благоволили Катону, флорентийскому аптекарю.

Я принялась рассуждать, какие права приобрела, став мужчиной. Мне необязательно теперь было читать стоиков, чтобы лучше противостоять безобразным нападкам и мелочным провинциальным сплетням, направленным на меня — безнравственную женщину. Мне больше никто не запрещал свободно прогуливаться по городским улицам и рынкам, даже в одиночестве. Я могла говорить о чем угодно и как мне нравится, а учиться тому, чему мне самой заблагорассудится. Люди с уважением выслушивали меня и считались с моим мнением. Я вступала с ними в разнообразные дебаты — о медицине, скотоводстве или политике, — и никто не называл меня при этом ведьмой, сварливой бабой или извращенкой.

«Но что я получу взамен за возвращение из рая в царство Аида? — задалась я вопросом. — Освобождение от грудных обмоток и право носить корсаж? Избавление от лишних волос и возврат нежного голоса?» То, что столь ничтожные приобретения враз лишат меня всех свобод, прочного положения и доброй репутации, которые я смогла заслужить в обществе, показалось мне абсурдным, однако я с сожалением призналась себе, что так оно и есть.

Помимо Лукреции Торнабуони де Медичи, стоявшей во главе богатейшего и просвещеннейшего семейства во всей Европе, почитаемой равно за свой ум и материнские достоинства, что само по себе большая редкость, уделом остальных женщин даже в счастливом браке, то есть при знатном, любящем и зажиточном муже и выводке здоровых детишек, оставались зависимость, покорность и угодливость. От них требовались лишь христианское благочестие и семейные добродетели, их мнения никто не спрашивал и не стал бы слушать. А те бедняжки, кому в мужья и отцы достались изверги, невежи или пьяницы, были обречены на жизнь ничуть не лучшую, чем у рабынь.

Ритуальное омовение, которое я совершила вечером накануне первого появления Лоренцо в моей лавке, воистину, отворило мне ворота в совершенно иной мир. Я испытала невероятное по своей глубине перерождение, сравнимое разве что со скачком Леонардо из моего чрева в руки Магдалены.

«Рождение, — отыскивала я различные варианты слова в закутках памяти. — Возрождение. Rinascimento. Скольким в жизни выпал этот редкий дар — начать все сызнова? Многим ли приходит в голову, что подобное вообще осуществимо?»

Я уже предвкушала конец своего недолгого путешествия — еще один подарок Провидения. Лоренцо пригласил меня на выходные на их семейную загородную виллу Кареджи. Мне не терпелось встретиться с его матерью Лукрецией, все еще носившей траур по мужу, и с веселым очаровательным Джулиано. Будет там, конечно, и Клариче с детьми — малышом Пьеро и дочкой Маддаленой. Может быть, Сандро Боттичелли тоже оторвется ненадолго от своих картин и присоединится к нам. Я поняла, что истосковалась по непритязательной, но превосходной пище, которой меня наверняка попотчуют за столом у Медичи, и улыбнулась своему мелочному желанию, как и стремлению поскорее насладиться красотой природы: среди городской суеты и толкотни я была напрочь лишена ее.

Маршрут, который Лоренцо набросал для меня в виде карты, в конце концов вывел меня к перекрестку, отмеченному каменным столбом. На нем я различила гравировку: стрелку, упиравшуюся в тонкую и узкую трехлинейную бороздку и всем известные «шесть шаров» — эмблему Медичи. Шары обозначали лекарские пилюли, поскольку отдаленные предки в их роду были врачами.

Солнечные зайчики, пробивавшиеся сквозь узорчатую листву и плясавшие у меня на плечах, на коленях, на боках лошади, придали толику волшебства моему приближению к элегантно вытянутому белокаменному особняку — вполне скромных очертаний, но прелестному благодаря лоджии, опоясывавшей его целиком на уровне третьего этажа. Слева простирались оливковая роща и пастбище, на котором пощипывали травку коровы, а справа раскинулись обширные виноградники и полоса разнотравья, больше напоминавшая цветущую горную лужайку, нежели ухоженный участок богатых и чопорных владельцев.

«Вот оно, совершенство, — подумала я. — Чистое, беспримесное. Иллюзия пасторальной простоты посреди изобильного великолепия».

И тут моим глазам предстало самое желанное зрелище — Лоренцо на пороге особняка, воплощенная улыбчивость, простирал руки мне навстречу. При виде его я ощутила ответный душевный порыв. Я сумела разглядеть красоту там, где другие усматривали лишь неказистость. Его чересчур смуглое лицо в моих глазах представало экзотически привлекательным, задиристый подбородок являлся свидетельством силы, а сплюснутый нос лишний раз напоминал о мужественности. Если бы я по-прежнему оставалась женщиной, то непременно выбрала бы его себе в любовники.

— Вижу, ты отыскал нас без труда.

— Отыскал место превыше всех похвал! — Я восхищенно обвела рукой лужайку, рощу и виноградник.

— Лучше его нет на свете, — с искренним благоговением сказал Лоренцо. — По моим стихам я сужу, что ничто не вдохновляет меня так, как природа.

— Даже любовь ей уступает? — поддразнила я.

Лоренцо, выпрягая коня из повозки, ответил не сразу.

— Сейчас да. Но потом, когда-нибудь, я все же надеюсь повстречать большую любовь.

Он отвел коня на пастбище и через калитку впустил его в коровий загон.

— Дама в моих сонетах не совсем настоящая, — признался он. — Скорее, поэтический вымысел, идеал… Пойдем, Катон, бери котомку. Я покажу тебе твою спальню.

Я подхватила с повозки суму и вслед за Лоренцо вошла на виллу Медичи. Вестибюль по бокам окаймляли две массивные мраморные лестницы. Симметрично изгибаясь, они уводили на второй этаж. Справа располагалась просторная гостиная, слева — столовая. Простая неброская мебель сразу напомнила мне о непритязательной кухонной утвари в городском дворце. Слуг, к своему удивлению, я нигде не заметила, дом, похоже, был полностью безлюден.

Мы стали подниматься по лестнице справа, минуя с полдюжины ниш, в которых были выставлены работы античных авторов: древнеримское мозаичное изображение женской головы, изящная мраморная рука — возможно, все, что сохранилось от прежней античной статуи. Лоренцо кивком указал мне на статую обнаженного юноши с крылышками. Пухлощекий отрок в нише сжимал в объятиях дельфина, едва ли не превосходившего его по величине.

— Из боттеги Верроккьо, — пояснил Лоренцо. — По-моему, в нем есть что-то от Леонардо.

При мысли, что судьбы моего сына и этого благородного семейства так тесно и прихотливо переплелись, мое сердце преисполнилось радостью.

Мы поднялись на третий этаж, где Лоренцо показал мне мою спальню. Я даже не заметила, какая в ней обстановка: мое внимание тут же привлекли двойные створки, ведущие на лоджию виллы. Я не мешкая подошла к ним, распахнула двери настежь и ступила на крытую галерею, разом обозрев с высоты зеленые холмистые просторы и дали. Городские очертания отсюда были неразличимы. «Обман зрения, — подумала я. — Флоренция совсем рядом и… где-то там». Эта комната будет моей на несколько дней — неслыханная честь!

— Благодарю вас, Лоренцо. Здесь замечательно!

— Я так и знал, что тебе понравится. Когда месяцами сидишь в городе и перед глазами у тебя только камень да мрамор, пусть в виде каких угодно прекрасных зданий, недолго и отупеть! А ты, я знаю, вырос на лоне природы…

Мне захотелось крепко обнять Лоренцо за его доброту, но вместо этого я кинула котомку на широкое, ровно застеленное ложе и принялась доставать свои вещи.

— Можешь складывать все сюда, — указал он на расписной сундук с кувшином и чашей, стоявшими на крышке. — Если хочешь, можешь смыть дорожную пыль.

Увидев, как загадочно он улыбается, я спросила:

— Ваша мать тоже приехала? А Джулиано? И супруга?

— Нет, — ответил Лоренцо, улыбаясь еще шире и таинственнее. — На этот раз ты познакомишься с другой моей семьей.

— Что же это за семья? — поинтересовалась я, но Лоренцо уже уходил прочь по коридору, крикнув напоследок:

— Как освежишься, приходи в садик за домом. Мы все там.

Плеснув в лицо прохладной воды, я вдруг застыла, пораженная небывалостью момента. Вот я стою в одиночестве в «своей» комнате на вилле Медичи, рядом с дверью, ведущей на роскошную лоджию, и чистейшим белоснежным полотенцем собираюсь утирать лицо после умывания.

«Жизнь так беспредельно щедра ко мне, — решила я, — что сыплет дары, словно из рога изобилия».

Я вытерлась, притворила дверь в комнату для полного уединения и переоделась в чистое белье. Затем щеткой причесала и почистила от пыли волосы, решив не надевать шляпу: ее напыщенная строгость была бы здесь не к месту. Надев поверх белья чистую мантию, я открыла дверь в коридор — там было тихо и пустынно.

Участок позади виллы Кареджи существенно отличался от пространства перед ее фасадом. От него веяло манерностью — итальянцы в последнее время очень жаловали этот стиль. Все здесь было симметричным: аккуратные изгороди, кусты и яркие цветущие газончики. Совершенную разбивку сада нарушали только два необычных объекта, однако прекрасно гармонировавшие с их окружением.

Одним из них было дерево, неимоверно старое, исполинское, с толстенным стволом, раскинувшим узловатые ветви наподобие тяжелого и плотного балдахина. Листва свисала с ветвей так обильно, что сам древесный великан напоминал огромное зеленое чудо-юдо. Обладай он голосом, то ревом своим, верно, потряс бы землю до самого ее основания.

Второй объект был рукотворным — неземной красоты округлое строение, похожее на храм в греческом стиле, сплошь составленное из стройных беломраморных колонн. Венчал его позолоченный купол в виде безупречно правильного полушария.

Меня вначале все же потянуло к дереву, поскольку именно оттуда долетали голоса и смех. Шагая по извилистым дорожкам среди безукоризненной симметрии сада, я слушала, как скрипит под подошвами гравий, и забиралась все дальше, пока не остановилась перед зеленеющим левиафаном, благоговея перед его древностью и величавостью. Затем в древесной тени я приметила группку мужчин, возлежавших на турецких коврах, расстеленных ярким узором посреди лужайки. Ковры были щедро уставлены графинами с вином, глиняными блюдами с виноградом, дощечками с сырами и хлебом и плошками с темно-зеленым оливковым маслом для макания.

Вскоре мужчины один за другим заметили меня, и среди компании воцарилось молчание, так что стало слышно, как стукаются над головой друг о друга ветви. Где-то на ближнем пастбище жалобно заблеял козленок, но тут же успокоился, отыскав материнское вымя.

— Это мой друг Катон, — неожиданно прозвучал голос Лоренцо. — Кое-кто из вас уже знает его, а остальные к вечеру отнюдь не пожалеют, что свели с ним знакомство.

Подобная рекомендация слегка ошеломила меня, тем более что, несмотря на мои всегдашние самоуверенные повадки, я ее вряд ли заслуживала. Среди собравшихся я сразу узнала гениального переводчика, богослова и целителя Марсилио Фичино, достославного поэта Анджело Полициано, которому приписывали любовный роман с Лоренцо, и первейшего флорентийского книгопродавца Веспасиано да Бистиччи.

Обняв за плечи, Лоренцо ввел меня в круг своих приятелей и сначала перечислил мне прежних знакомых, с изящной простотой назвав их по именам. Затем он приступил к тем, кого я увидела впервые.

Самым пожилым в собрании был Леон Баттиста Альберти, Лоренцо представил его мне с величайшей церемонностью и почтением. Услышав его имя, я буквально онемела: Альберти был признанным во Флоренции корифеем учености и культуры. Его называли аватаром благости и принцем эрудиции. Из-под его пера вышли авторитетные труды по архитектуре, живописи, скульптуре и даже по искусству жить. «Артистизм, — провозгласил однажды Альберти, — применим к трем занятиям: прогулка по городу, выезд верхом и беседа». Среди прочего он публиковал и сочинения по оптике — наблюдения за свойствами света. От всеохватного кругозора Альберти не ускользало ничто, хоть немного выбивавшееся из общего ряда познаний о мире. Все это парадоксальным образом не мешало ему одновременно быть замечательным атлетом, который, по слухам, без разбега успешно перепрыгнул через человека. Среди всех исключительных людей Флоренции мой Леонардо выделял и превозносил именно Альберти.

— Позвольте выразить вам свое глубочайшее почтение, синьор, — вымолвила я.

Наградой за мои слова явилась сердечная улыбка.

— Это Джиджи Пульчи, — представил мне Лоренцо краснощекого, довольно полнотелого человека. — Он наш любимый похабный поэт.

— Я сардонический забавник, — с добродушной усмешкой поправил его Пульчи.

— Да, и не только, — не стал спорить Лоренцо и продолжил:

— А вот Антонио Поллайуоло. Среди флорентийских живописцев он величайший из мастеров.

— Я искренне восхищаюсь вашим живописным циклом о подвигах Геракла в гостиной Медичи, — сказала я. — Мой племянник Леонардо да Винчи учится у вас писать обнаженную натуру.

Поллайуоло, мускулистостью напоминавший собственных персонажей, польщенно кивнул мне.

— Кристофоро Ландино. — Лоренцо подвел меня к высокому сухопарому человеку, чья улыбка обнаружила отсутствие нескольких передних зубов. — Ты, Катон, несомненно, слышал о нем. Кристофоро не только блестящий преподаватель риторики, но и переводчик Данте на тосканский язык. А вон там… — Обойдя со мной вокруг дерева, Лоренцо подвел меня к лысоватому человеку в коричневой мантии. Слегка ссутуленные плечи выдавали в нем ученого, привыкшего корпеть над книгами. — Граф Пико делла Мирандола.

Это имя я тоже слышала не впервые. Мирандола выполнил великолепный перевод иудейского мистического писания, Каббалы, и мой папенька испытывал перед ним прямо-таки священный трепет.

— Узнать вас — величайшая честь для меня, — в который уже раз вымолвила я.

Блеск и исключительность собрания ослепили меня, и я не переставала задаваться вопросом, какая причина свела вместе столь глубокие и несходные друг с другом умы.

— Сюда, садись с нами. — Лоренцо расчистил для меня место на шелковом турецком ковре, у ног Альберти. Несмотря на морщины, избороздившие лицо знаменитого старика, его ясные зеленые глаза светились остро и проницательно. — Мы как раз обсуждали древние Афины времен Сократа и Платона и черты их сходства с современной Флоренцией.

— Сходства и различия, — настойчиво поправил Джиджи Пульчи.

— Сходство в том, что Флоренция также приглашает величайших европейских философов, художников, ученых и писателей, предлагая им щедрое покровительство, — авторитетно заявил Кристофоро Ландино.

— Сходна и атмосфера в ней, благоприятствующая культурным достижениям и новым незаурядным идеям, — добавил Фичино.

— Афины истребили все мужское население Киона и Милоса, а женщин продали в рабство, — угрюмо высказался Лоренцо, уставив взор в землю, — совсем как ваш достохвальный правитель, обрекший Вольтерру на осаду и разграбление.

— Ты сделал это ненамеренно, — поспешно успокоил его Полициано. — Ты допустил ошибку и сам же искупаешь свою вину.

— У греков был публичный театр, а у нас нет, — перешел к различиям книготорговец Бистиччи. — Замарав себя теми двумя бойнями, они подстегнули Еврипида написать об этом героическую пьесу — «Троянки».

— А у нас во Флоренции мы все под пятой Церкви, гораздой только на искоренение ереси через инквизицию, — заметил Пико.

— Верно, — подхватил Поллайуоло. — Но мы все здесь — будь то писатели или архитекторы, мыслители или художники — ищем пути передать те послания и таинства, которыми сами так дорожим, выразить их символически: в живописи, в скульптурном оформлении соборов или в музыкальных каденциях.

Мне сразу вспомнилось «Рождение Венеры». Сколько загадок из мифологии и язычества зашифровал Сандро Боттичелли в созданных им образах женской красоты и всей природы! Сегодня он не присутствовал на собрании, но я без лишних расспросов поняла, что он здесь — желанный гость и член «семьи».

— Нам незачем падать духом! — подбодрил приятелей Фичино. — Веселость есть самое подходящее свойство для философа.

— Если ты не перестанешь твердить нам, что веселость и наслаждение суть высшие блага, плодотворные для познания, то мы поневоле возрадуемся, — съязвил Джиджи Пульчи. Последнее слово он произнес таким скорбным тоном, что все в компании рассмеялись.

— Пойдемте, — вставая, позвал Фичино. — Пора начинать наше собрание.

Все поднялись следом за ним, оправляя туники и разминая затекшие конечности.

«Наше собрание»? Какое еще у них замышляется собрание?

Ответ явился сам собой: собравшиеся углубились в сад по одной их гравиевых дорожек, уводившей к круглому греческому павильону. Я отыскала глазами Лоренцо — обняв Полициано за плечи, он кивнул мне, приглашая присоединиться к ним.

Я, приотстав от всех, двинулась за ними следом. Дружеская болтовня среди друзей совершенно прекратилась, и их легкомысленная с виду прогулка по мере приближения к зданию приобрела черты неторопливо шествующей вереницы. Лоренцо распахнул высокие дверные створки, и прославленные флорентийцы друг за другом скрылись внутри храма.

Лоренцо задержался, дожидаясь меня с той же загадочной улыбкой.

— Добро пожаловать в Созерцальню, — сказал он, — в наш храм Истины.

Я глядела на него, ничего не понимая.

— Входи на свой страх и риск, — вполне серьезно добавил Лоренцо. — Во всей Европе нет зала опаснее этого.

Я переступила порог. Лоренцо затворил двери и запер их изнутри на засов.

Я попала в помещение, какое не измыслила бы даже в самых сумасбродных фантазиях. Каннелированные колонны,[20] соединенные дугообразными перемычками, очерчивали ровную окружность храма, целиком выстроенного из белейшего, превосходной полировки мрамора. От строения веяло основательностью и постоянством, но одновременно его облик был преисполнен некой нематериальности, полупрозрачности. Солнечный свет проникал сюда из-под свода, вызолоченного изнутри так же, как и снаружи. Посреди храма в полу я увидела округлое углубление с кристально чистой водой, в самом его центре ярко и неиссякаемо пылал факел.

Вошедшие, степенно продвигаясь по залу, заполнили его целиком, молчаливо ступая вдоль мраморных скамей, расположенных по периметру. Я примкнула к исполненной благоговения процессии, встав за Пико делла Мирандолой, и, обойдя треть окружности, оказалась напротив стенной ниши, в которой был выставлен мужской бюст греческой работы. Еще не успев прочесть имя на каменном пьедестале, я уже знала, что передо мной Платон. Тончайшей работы изваяние украшал венок из зеленого лавра. Я услышала, как Пико шепчет давно почившему философу слова признания.

Шествие продолжало двигаться дальше, и вскоре я увидела следующую нишу. Ее обитателем был, судя по окладистой длинной бороде, некий премудрый старец. «Гермес Трисмегист», — гласила надпись на латыни. У меня разом перехватило дыхание, а на лбу выступила испарина: эти люди не побоялись обожествить Гермеса Трижды Величайшего!

Миновав его бюст, Пико уселся неподалеку на мраморную скамью. Слыша за собой шаги Лоренцо, я собралась с духом и взглянула на статую в третьей нише. Поскольку первые две оказались совершенно вопиющими с точки зрения христианского сознания, я теперь была готова ко всему. На самом деле я ожидала чего угодно, но только не этого.

Передо мной в полный рост предстала Исида. Весь пол в нише и у ног богини ворожбы и врачевания, материнства, девственности и сладострастия был завален охапками свежих цветов и душистых трав. Ее шею обвивал сплетенный кем-то венок из пионов.

Я смешалась и буквально оцепенела при виде статуи, так что подошедшему вплотную Лоренцо пришлось шепнуть мне на ухо, чтобы я заняла место на скамье. Только тогда я вышла из невольного транса.

Лоренцо едва заметно поклонился изваянию и тоже сел поблизости от меня. Теперь, как я убедилась, все собравшиеся расположились на равном расстоянии друг от друга. Широко раскрытыми глазами каждый из присутствующих взирал на горящий факел посреди водоема. В храме царила тишина, никто не двигался, только от дыхания слегка вздымались и опадали плечи и моргали веки. Безмолвное созерцание затянулось. В иной обстановке я давно смутилась бы или встревожилась, но здесь — странное дело! — общее молчание подействовало на меня умиротворяюще. Оно настраивало на общение.

Внезапно, без единого произнесенного слова, грезы сами собой рассеялись и, словно повинуясь некоему неслышному сигналу, все задвигались, послышались легкие смешки и тихие разговоры.

Марсилио Фичино поднялся и обвел глазами собрание, задерживая взгляд на каждом из приветливо улыбавшихся ему лиц. Я вдруг поняла, что мне на удивление легко и свободно в этой обстановке непередаваемого величия.

— Приветствую всех вас, — произнес Фичино, — членов Платоновской академии и Братства магов.

Платоновская академия! Эти слова поразили меня, словно громом. По городу и раньше ползали слухи о тайных религиозных обществах всевозможных вероисповеданий — «ночных собраниях», однако о тех, кто поклонялся у алтаря «гениальному греку», люди решались говорить разве что шепотом. Культ подобного рода, по мнению Церкви, являлся апофеозом ереси и торжеством порока.

— Сегодня среди нас, — продолжал Фичино, — присутствует гость, Катон Катталивони, ученый и аптекарь. Он явился сюда по высочайшей рекомендации Лоренцо де Медичи, и когда мы с ним наконец разберемся… — Фичино улыбнулся, а среди собравшихся послышались добродушные смешки, — досточтимый Катон, если будет на то его желание, вольется в наше братство поиска Мировой Истины.

— Начнем же, зачем мешкать! — раздались возгласы.

Фичино сел, и тогда, не вставая со скамьи, заговорил Лоренцо. Его голос, несмотря на внушительность обстановки, оставался таким же естественным и доброжелательным, как и во время наших дружеских бесед.

— В тысяча четыреста тридцать восьмом году, через тысячу восемьсот шестьдесят шесть лет после рождения Платона, мой дед Козимо основал Академию. С Востока тогда впервые потоком хлынули к нам древние книги и рукописи, и тотчас нашлись образованные люди с пытливым умом, большей частью гуманитарии или священники, готовые в поте лица штудировать идеи античности. До тех пор над Европой столетиями сгущались мрак и гнет, свирепствовали чума и суеверия. Церковь совала нос в каждый дом, в каждый закуток, наводя ужас на мужчин, женщин и даже на малолетних детишек посулами геенны огненной и вечного проклятия… за их главный грех — рождение на свет Божий!

— Затем мой дед отыскал Силио, — Лоренцо с признательностью взглянул на Фичино, — и доверил ему приступить к переводу всех сочинений Платона. За другие переводы взялись и выполнили их с неизменным усердием Поджо Браччолини, Кристофоро и Пико. А Веспасиано, да благословенно пребудет его сердце, — Лоренцо послал улыбку книгопродавцу Бистиччи, — обратил торговлю книгами в почетную профессию. А теперь в помощь нашим занятиям Силио перевел и «Корпус Герметикум».

— Расскажи Катону об изначальной Академии, — попросил Пульчи.

— Джиджи, почему бы тебе самому не рассказать о ней? — предложил Лоренцо и с видом выполненного долга откинулся на спинку скамьи.

— В триста восемьдесят третьем году до Рождества Христова греческий Платон, которому тогда было сорок лет, приехал в Италию, — чрезвычайно горделиво объявил Пульчи. — Мы сейчас не можем с уверенностью сказать, что именно он осматривал здесь и изучал, зато нам доподлинно известно, что по возвращении домой Платон вдохновился идеей основать школу и под ее эгидой собрать ученых, преподавателей и студентов…

— Это Италия вдохновила Платона! — ко всеобщему одобрению, воскликнул Полициано.

— …с единственной целью, — как ни в чем не бывало продолжил Пульчи, — совместно предаться изучению разнообразных умозрительных дисциплин: философии, математики, астрономии, биологии, медицины. Греки, которых мы ныне весьма почитаем, в те времена ничуть не меньше преклонялись перед египтянами.

— Первейшей любовью Платона, разумеется, оставалась философия, — подхватил эстафету Ландино, — поэтому в первое время он в диалогах всячески защищал от очернителей своего обожаемого приснопамятного учителя Сократа.

— Защищал и от убийц, — не в силах скрыть волнение, добавил Леон Баттиста Альберти. — Только помыслите: предстать перед публичным судом и пойти на казнь лишь за то, что ты учил юных афинян иметь свое мнение и изрекать истину! Горький парадокс состоит в том, что нанимали Сократа отцы тех самых юношей, которым он преподавал!

— Выходит, Афины, перед которыми мы благоговеем, по сути, не являлись идеальным государством? — не выдержав, подала я голос.

Отвечать мне начали разом несколько человек, но певучий голос Антонио Поллайуоло перекрыл всех:

— Попытка установить демократию в конечном итоге подверглась обструкции со стороны даже таких мудрецов, как Платон. Прочие же формы управления — олигархия и плутократия — потерпели еще более сокрушительный провал.

— Однако наш Лоренцо весьма увлечен мыслью об «идеальном государстве», описанном в «Республике» Платона, — заявил Полициано. — Он мечтает и Флоренцию перекроить по ее образцу.

— Винюсь, мечтаю, — признался Лоренцо. — Но спешу заметить, что мы отвлеклись от представления Катону нашей Академии в сторону политики, хотя наше общее кредо — философия.

— Вот именно, — поддержал его Фичино. Он встал со скамьи и, неторопливо двинувшись вокруг водоема, заговорил веско и с достоинством:

— Философия, по нашему глубокому убеждению, есть наивысшее из человеческих призваний, посвящение в мистику и эзотерику, доступное лишь немногим. Следуя учению Платона, мы оценили и освоили искусство ведения дискуссий. Мы стоим за осознанный подход к познанию и действительности и не позволяем себе отгораживаться от каких бы то ни было новых веяний. В любой момент каждый из нас готов пересмотреть свои мнения и позиции.

Завершив полный круг, Фичино остановился прямо передо мной. Я вдруг оробела, осознав привилегию получить назидание от наставника самого Лоренцо де Медичи.

— Мы, академики, умеем распознать наших врагов, — продолжил суровым голосом Фичино. — Они суть алогичность и аморальность. Безрассудные помыслы и поведение. — Фичино прямо-таки сверлил меня взглядом. — Катон, презренна жизнь вне поиска Истины и Добродетели. Среди нас есть такие, и в первую очередь Пико, — он кивком указал на Мирандолу, — кто пытается языческие и оккультные учения примирить с церковной доктриной и со Священным Писанием. Но все мы без исключения исповедуем герметизм, согласно которому человек отнюдь не ничтожество, не заложник первородного греха и не убожество, взывающее к спасению. Мы сходимся на том, что каждый человек божествен по своей сути, но волею судьбы обретается в несовершенном мире. Герметическое учение возвышает души людей, тогда как Церковь втаптывает их в грязь!

Так мало-помалу продвигалось мое вступление в это удивительное братство, чья родословная, подобно золотым нитям, тянулась издревле, из цельнотканого полотна античности. Оно ярчайшей звездой светилось посреди нашей разумной Вселенной. Многое услышанное в тот день я помню по сию пору, но с еще большей ясностью я вспоминаю благословения, которые на каждом новом витке беседы мысленно посылала папеньке. Без его доскональных познаний и требовательности ко мне как к ученице никогда бы мне не заседать в том избранном кругу, тем более не суметь уследить за ходом дискуссии, даже вставляя в нее иногда собственные комментарии и замечания.

И в тот самый день я непостижимым образом влюбилась в Лоренцо де Медичи, породнилась с ним душою. Не скрою, я была благодарна ему и за доверие ко мне, и за покровительство, обеспечившее мне вхождение в его ближний круг. Я восхищалась им и просто как человеком, правителем, желавшим руководствоваться только высшими принципами, поэтом с нежным и чувствительным сердцем и исследователем, не ведавшим ничего превыше природы с ее тайнами.

Но основой всего стала любовь, и для меня несущественно было, что он чувствует по отношению ко мне. Взаимная или неразделенная, тайная или откровенная, любовь незаметно выкристаллизовалась во мне и засверкала всеми гранями, подобно чистейшему полупрозрачному мрамору в храме Истины. С нынешнего момента я про себя называла возлюбленного «мой Лоренцо», точно так же, как сын был для меня — «мой Леонардо».

Беседа заняла не один час, и постепенно я стала замечать, что солнце больше не струит лучи через отдушину в куполе. От мраморных скамей повеяло холодом, и академики беспокойно заерзали на своих местах. В конце концов они почти наскоро вознесли благословения Платону, Гермесу и Исиде и без дальнейших проволочек потянулись наружу, где вечерняя заря уже сменялась сумерками.

Со смехом и дружескими подначками мы, хрустя гравием, двинулись по регулярному саду к темневшей невдалеке вилле. Некоторые по пути остановились, чтобы помочиться, и я вдруг сообразила, что и мне не помешает отлить. Приметив подходящий куст, я отвернулась и начала орошать его из «рожка».

— Наслаждаешься?

Голос за моей спиной прозвучал так неожиданно, что я резко дернулась и на миг выпустила из рук «рожок».

Правда, тут же его подхватила, но струя, к моему смущению, разбрызгалась вкривь и вкось.

— Хо-хо, извини! — засмеялся Лоренцо, встав со мной рядом и тоже начав мочиться. — Надеюсь, не наше собрание виной, что ты стал таким пугливым?

— Вовсе не собрание, — с трудом вернув себе прежний апломб, ответила я, — а один его член, который подкрался ко мне исподтишка и…

Я пожалела, что не подыскала иных слов, но Лоренцо проявил великодушие и воздержался от каламбура. Он вместо этого промолчал, быстро сделал свое дело и удалился, ободряюще хлопнув меня по плечу. Что ж, на этот раз миновало…

Привесив «рожок» на место и оправив мантию, я нагнала остальных у задних дверей. Лоренцо повел нас по полутемным коридорам, но вовсе не в гостиную и не в столовую, а прямо на кухню.

Ни поваров, ни слуг там не было, гости взялись за дело так привычно, словно всю жизнь этим занимались. Джиджи Пульчи зажег настенные факелы и принялся разводить огонь по всей длине обширного кухонного очага. Тут же лежало наготове несколько тушек ощипанных кур и множество освежеванных кроликов. Лоренцо встал к разделочному столу и, закатав рукава, собственноручно смазал их маслом. Насадив тушки на длинный вертел, он передал его Полициано, а тот установил вертел над огнем. Ландино с Мирандолой молчком нарезали помидоры и лущили горох, Поллайуоло с превеликим усердием шинковал капусту, а Бистиччи по локти увяз в груде даров моря, очищая одного за другим моллюсков и речных крабов, пескарей, селедок, хариусов, щук и калканов и складывая их вместе в огромный железный котел. Даже престарелый Альберти нашел себе занятие: лепил равиоли из кусочков теста и шариков мягчайшего белого сыра.

— Катон, — окликнул меня Лоренцо, — не стой и не таращи зря глаза. Приготовь-ка нам свою замечательную запеканку. Думаю, она делается довольно просто. В холодном шкафу есть и виноград, и оливки. Масло и уксус вон там, — он указал на полку, заставленную разнообразными бутылями и кувшинами, — а заодно и приправы, они тоже пригодятся. Теперь котелок… — Он присел на корточки сбоку от очага, у груды поварской утвари, подцепил кочергой вместительный горшок и сунул его мне в руки.

— Немаленький сосуд, — высказалась я, пряча замешательство.

— Уверяю тебя, к утру в нем не останется ни крошки. — Он плутовато улыбнулся, взглянув на меня искоса:

— Как тебе Созерцальня? Понравилось там?

Я смутилась и не сразу нашлась что сказать.

— Ответ требует самосозерцания, — наконец нашлась я.

Лоренцо рассмеялся и велел: «Приступай к работе», а сам подошел к настоящему кургану из орехов, который он, судя по всему, вознамерился переколоть.

— Следующая наша тема — Смерть, — без всяких предисловий объявил вдруг Силио Фичино, словно мы по-прежнему сидели вокруг неугасимого пламени под пристальным взором Платона, Гермеса и Исиды, а не чистили устриц и не лепили равиоли.

— Палитра в данном случае неохватна, тебе не кажется? — заметил ему Джиджи Пульчи, чистивший морковь.

— Сузим ее до собственной частности, — предложил Фичино. — До наших смертей. Например, я желал бы умереть… — он задумался ненадолго, собираясь с мыслью, — зная, что мое сердце и строки, что выходят из-под моего пера, исполнены веры в добродетель и божественное начало.

Все в кухне замолчали, слышны были только удары ножей о доски и звон посуды. Повара-философы размышляли, взвешивая услышанное.

— Я желал бы умереть, — заговорил Кристофоро Ландино, — зная, что тело мое распадется, но с его распадом я сам преображусь.

— Вот именно! — подхватил кто-то.

— Верные слова, — согласился еще один.

— Я желал бы умереть с верой в то, что выполнил свое предназначение, — со спокойным достоинством произнес Лоренцо, — зная, что моей любимой Флоренции ничего не грозит.

Другие одобрительно зашептались в ответ на это признание.

— Я желал бы умереть в любимых объятиях, — вымолвил Полициано, не в силах оторвать страдальческий взор от Лоренцо.

— Я желал бы умереть в своей любимой куртизанке, — объявил Джиджи Пульчи, со свистом втягивая в рот виноградину.

В ответ, как он и рассчитывал, раздался дружный гогот.

— Я… — Веспасиано да Бистиччи выждал, пока улягутся смешки, и продолжил:

— Желал бы умереть, собрав столько книг, сколько буду в силах.

Все завопили с притворным презрением, а Лоренцо выкрикнул:

— Мы все должны стремиться прийти к такому финалу! — Когда я сам скончаюсь, — вымолвил Альберти с торжественностью, заставившей остальных притихнуть, — я хотел бы очутиться в обществе великих усопших, таких как Платон, Гермес и Моисей.

Все обратились к молчаливому созерцанию этой мысли, пока Антонио Поллайуоло не выразил свое бесхитростное пожелание:

— Я не хотел бы умереть ни от ужаса, ни от боли.

Академики забормотали, что они тоже этого не желали бы. Теперь я единственная до сих пор не высказалась.

— Я хотел бы умереть счастливым, — произнесла я.

Повисло молчание, и я устрашилась, что все сочли мой взгляд поверхностным или нелепым. Неожиданно на мое плечо легла чья-то легкая рука — рядом стоял Фичино, основатель Платоновской академии, и сердечно улыбался мне.

— Этот человек мне по сердцу, — произнес он.

Краем глаза я заметила, что Лоренцо сияет от гордости за меня. Воистину, это был лучший момент в моей жизни.

— Вы милостиво допустили меня в ваш sanctum sanctorum,[21] — сказала я, не чуя себя и с волнением припоминая, как папенька впервые распахнул передо мной дверь лаборатории, — а я теперь хочу пригласить вас в одну комнату, тремя этажами выше моей аптеки.

Все оставили свои кулинарные занятия и с вниманием посмотрели на меня. Больше всего мои слова поразили Лоренцо, не поднимавшегося в моем доме выше гостиной на втором этаже. — Что там за комната, аптекарь? — с шутливой подозрительностью поинтересовался Бистиччи.

— Дело в том, что до сих пор она содержалась в тайне от всех, — тщетно пряча улыбку, пояснила я.

— Может, она такого свойства, что сам Гермес не отказался бы от приглашения побывать в ней? — с надеждой спросил Фичино.

— Она именно такого свойства, — окончательно развеселившись, заверила я, — и даже более того — природно-элементарного!

ГЛАВА 16

Мы с Леонардо уже подходили к зданию, где, судя по большой, красиво раскрашенной вывеске, помещалось Флорентийское братство живописцев, как вдруг увидели Андреа Верроккьо, во весь дух спешащего нам навстречу.

— Ну что, ты готов вступить в Гильдию художников? — спросила я баритоном, до сих пор забавлявшим моего сына.

— Не могу поверить, — проговорил Леонардо. — Я будто все тот же тщедушный мальчишка и только вчера приехал во Флоренцию.

— Ты и сейчас тощеват, — заметила я, стараясь казаться невозмутимой. — А все потому, что плохо кушаешь.

— Мама! — шепотом одернул он меня, испугавшись, что кто-нибудь услышит мои сюсюканья.

— Ладно, молчу, — рассмеялась я.

— Смотрите, — обратился Леонардо к подошедшему маэстро, — туда вошел старик Филиппо Липпи!

— А за ним Доменико Гирландайо, — добавил Верроккьо.

Мое сердце учащенно забилось: во флорентийском мире искусства эти имена уже стали легендой. У Гирландайо, прежде чем перейти в мастерскую к более опытному Верроккьо, обучался живописи Сандро Боттичелли.

— Пойдемте, — подтолкнул нас к дверям Андреа, — посмотрим, кто еще пришел.

Мы вошли в пропахшую вощеным деревом переднюю. Наши надежды влиться в компанию великих полностью оправдались: в просторном полупустом зале у стола, где регистратор братства — бледный юноша с глазами навыкате, выпученными до предела от присутствия знаменитостей, — тыкал пальцем в раскрытый журнал, а перед ним выстроилась целая очередь. Сандро Боттичелли заносил свое имя в журнал, за ним стоял Антонио Поллайуоло с братом Пьеро, и в конце — Филиппо Липпи и Гирландайо. На скамейку кто-то предусмотрительно поставил графин красного вина и превосходные, тончайшей работы венецианские кубки. Я узнала их, поскольку уже не раз видела такие во дворце Медичи.

Мы присоединились к братьям Поллайуоло, и художники обнялись, искренне обрадовавшись друг другу. Меня представили тем, с кем я еще не была знакома.

«Подписи подтверждают их право входить в братство, — подумалось мне, — но ведь они уже братья!»

Антонио Поллайуоло подошел расписаться в журнале, предварительно выложив на стол членский взнос в тридцать два сольдо.

— Видите, стоит вам захлопнуть свой талмуд и выждать каких-нибудь три года, и какая туча народу сразу собирается, — сказал он регистратору, показывая на скромную группку художников, толпившихся за его спиной.

— О маэстро, вы делаете нам честь своим посещением, — восхищенно покачал головой юноша, — все вы…

— Не позволяйте ему расписываться, — Боттичелли шутливо ткнул Леонардо в плечо. — Он еще несмышленыш.

— Может, я и несмышленыш, — парировал тот, нанося приятелю воображаемый удар под дых, — зато я знаю кое-какой толк в перспективе.

Художники одобрительно зарокотали, уже предвкушая свое любимое времяпрепровождение — словесный поединок.

— Вы видели деревья в его «Рождении Венеры»? — поинтересовался Леонардо. — Они же плоские, как камбалы!

— А тот пушистый идиотик, которого да Винчи намалевал в «Товии и ангеле», до того бесплотен, что просвечивает насквозь! — ядовито улыбнулся Боттичелли.

«Ух ты!», «Вот так отбрил!», «Будет вам, нашли развлечение!» — послышались примирительные беззлобные восклицания.

— А твой ангел в «Благовещении» будто гонит Деву Марию прочь из комнаты! Она даже, судя по ее виду, готова в отчаянии выброситься из окна! — в явном запале выкрикнул Леонардо.

— Не слишком ли ты разошелся, огарок? — вмешался Филиппо Липпи. — На моего ученика руку поднял!

— Вообще-то на моего, — возразил Верроккьо, схватив Боттичелли за руку и перетягивая его на свою сторону.

Все засмеялись. Подошла очередь Леонардо расписываться в журнале. Он склонился над столом, следя с улыбкой, как я достаю из поясного кошеля тридцать два сольдо и подаю их регистратору.

— Всем бы иметь такого дядюшку, как Катон, — без тени шутки сказал Антонио Поллайуоло.

Все присутствующие вслух согласились с этим.

— Его отец мог бы и прийти, — вдруг вымолвил Верроккьо. — Стыдно так поступать.

— Ничего страшного, Андреа, — заверил Леонардо. — Я не хочу, чтобы он своей постной рожей испортил нам это радостное событие. — И так лучезарно улыбнулся, что я готова была поверить ему.

«Только мать да еще кто-нибудь, кого Пьеро да Винчи в жизни обидел не на шутку, способны разглядеть в глазах его сына проблеск неизбывной боли», — подумала я про себя.

— Неужели я пропустил всю потеху?

Все обернулись к двери. Едва успев ворваться в зал, Джулиано де Медичи зашагал прямиком к скамейке с графином.

— Отчего вы не пьете? — жизнерадостно осведомился он и тут же налил себе вина.

— Тебя ждали, — пояснил Боттичелли.

Все столпились вокруг Джулиано, принимая от него наполненные кубки. Де Медичи метнул в сторону Леонардо плутоватый взгляд.

— Мне тут выболтали одну прелестную тайну, — сообщил он всей компании.

— Ну так доверь ее нам, — предложил Верроккьо.

Меня не переставало удивлять, до чего мужчины горазды посплетничать, хотя всегда обвиняют в этом грехе женщин.

— Пусть Леонардо подойдет поближе, — позвал Джулиано, — ему так лучше будет слышно. К тому же, — будто бы спохватился он, — речь как раз о нем.

Леонардо разом утратил осанистость и стал похож на черепаху, ретирующуюся под свой панцирь. Однако друзья не пощадили его и вытолкнули в середину кружка.

— Вы видели портрет юной Джиневры Бенчи? — коварно осведомился Джулиано.

— Не такая уж она юная, — заметил Боттичелли, — ей давно стукнуло пятнадцать.

Леонардо взглядом молил его о пощаде.

— Хороший портрет, — отозвался Антонио Поллайуоло. — Думаю, на сегодня лучший у Леонардо.

— Ничего удивительного, — продолжал Джулиано, игнорируя молчаливую отчаянную просьбу Леонардо. — Он с ней знаком весьма накоротке.

Послышались бравурные восклицания, нарочито возмущенные и оскорбленные.

— Поосторожнее, Леонардо, — посоветовал Филиппо Липпи. — У нее богатенький муж.

Леонардо покрылся густым предательским румянцем.

— И любовник, — добавил Боттичелли. — Друг Силио Фичино, Бернардо Бемби.

— Джиневра и Бемби любят друг друга платонически! — выпалил Леонардо и тут же пристыженно смолк, поняв, что выдал себя с головой.

Все тоже молчали, не находя слов. Я и сама стояла как огорошенная, но в хорошем смысле. Оказалось, у моего сына роман с женщиной! И пусть его выбор небезупречен, учитывая высокий ранг ее мужа и скандальность ее любовной связи с Бемби, зато возлюбленная Леонардо — не проститутка и… не юноша!

— Скажите-ка мне вы все, — призвал приятелей Леонардо, явно желая перевести огонь на кого-нибудь другого, — разве сам Джулиано не ведет себя возмутительно, если его любовница… — он выдержал театральную паузу, — забеременела от него?!

Все снова заулюлюкали и засвистели. Уличенный Джулиано скорчил Леонардо гадкую мину, нимало, впрочем, не огорчившись разоблачению.

— За счастливого папашу! — выкрикнул Боттичелли и поднял бокал, глядя на Джулиано.

Леонардо улыбался во весь рот своей крошечной победе.

— За Леонардо! — поднял и за него бокал Сандро. — Да не угробят его два обманутых ревнивца!

Все засмеялись и присоединились к тосту, воскликнув в унисон:

— За Леонардо! За его здоровье!

ГЛАВА 17

— «Серебряная вода», — предложил Лоренцо.

— «Священная вода», — возразил ему Силио Фичино.

— Изначальное название меркурия, — назидательно провозгласил Пико делла Мирандола, — «лунная вода».

— «Молоко коровы-чернушки», — снова подсказал Лоренцо.

— Никогда о таком не слышал, — признался Веспасиано Бистиччи, пододвигая к свету угольную горелку, установленную под трубчатым стеклом-керотакисом.[22]

— Обождите! — велела я.

Еще раз для верности заглянув в манускрипт, которому на вид было не меньше тысячи лет, я подошла к аппарату, размещенному на подставке посреди моей алхимической лаборатории, и насыпала щепоть металлического порошка на предметное стекло. За окном была глухая ночь, а в гостях у меня тайно собрались друзья, ведущие двойную жизнь. Я дала Пико знак, и он быстро закрыл верхнее выводное отверстие трубки прочным полусферическим колпачком.

— «Драконово семя», — не унимался Лоренцо. — Это название, безусловно, самое поэтичное.

— «Драконова желчь» лучше передает свойства Меркурия, — не согласился Пико.

— Зависит и от дракона, — подковырнул их Бистиччи.

Все рассмеялись. Книготорговец разжег огонь в горелке. Мы сгрудились вокруг керотакиса и принялись молча выжидать. Пять пар пытливых глаз неотрывно следили за стеклянным цилиндром, на дне которого скопилась ртуть.

От нагревания металл начал пузыриться. Фичино била нервная дрожь. В мансардном этаже установилась гробовая тишина, не нарушаемая даже дыханием. Неожиданно серебристая субстанция полностью испарилась, и дно стеклянной трубки опустело. Мы не могли проникнуть взглядом под непрозрачную верхнюю крышку, но знали — вернее, надеялись, — что пары ртути воздействуют на металлический порошок.

— Наберемся терпения, — предложила я.

— И надолго? — поинтересовался Фичино.

— Не знаю в точности. В тексте не сказано, сколько времени занимает процесс достижения меланоза.[23]

— Как нам повезло, что теперь у нас появилась лаборатория для исследований, — улыбнулся мне Фичино.

— Пико, я вижу на твоем лице неуверенность, — заметил другу Лоренцо.

— Я и вправду сомневаюсь в практической пользе алхимии, — признался Мирандола. — Наблюдать за изменением цвета у минералов, конечно, очень интересно. Однако мне казалось, что все мы признали истинной целью алхимии трансформацию духа, а вовсе не получение благородного металла из неблагородного.

— Бесспорно, — подтвердил Бистиччи. — Но что может быть увлекательнее, чем наблюдать за веществом, которое посредством обычного нагревания или простого добавления другого вещества становится из черного белым, затем начинает переливаться всеми цветами радуги, словно павлиний хвост, и из желтого делается пурпурным, потом красным?

— Заодно можно проверить предположение Аристотеля о том, что элементы четырех стихий тоже подвержены изменениям, — добавил Лоренцо. — Философия есть вершина всего, но и экспериментирование — занятие отменное. Признайся же, Пико: ты любопытствуешь не меньше нас! Катон, ты-то сам чью сторону поддерживаешь? — обратился он ко мне. — В конце концов, ты хозяин лаборатории.

Я недавно «умертвила» своего «дядюшку» и наставника Умберто, а он из благосклонности завещал мне аптеку. Мой взгляд остановился на небольшой, искусно написанной картине, висевшей подле атенора. Ее недавно подарил мне Леонардо. На ней была изображена красивая немолодая женщина в развевающихся красных одеждах, с волосами, собранными в узел на самой макушке.

— Это китайская богиня очага, — пояснила я. — Она покровительствует тем, кто готовит пищу и смешивает лечебные снадобья.

— А еще алхимикам, — вмешался Бистиччи. — Она также богиня алхимии. Я видел подобный рисунок в одном из манускриптов, привезенных мне с Востока.

— Где же кончается одно мастерство и начинается другое? — спросил Лоренцо.

— Некоторые алхимики склонны называть работу с растениями «малым искусством», а работу с минералами — «великим», — сообщил Пико.

— Ничего подобного! — запротестовал Бистиччи. — «Великое искусство» занимается совершенно иными вещами. Оно нацелено отыскать эликсир, продлевающий жизнь до бесконечности.

— Вы все заблуждаетесь, — высказал свое мнение Лоренцо. — «Великое искусство» — это феномен, относящийся к полу. Иначе говоря, мистическое, физическое и экстатическое слияние мужской и женской душ в одно.

— Ты неисправимый романтик! — воскликнул Фичино.

— Вполне возможно, — согласился Лоренцо, — но мы располагаем записями Николя Фламеля от семнадцатого января тысяча триста восемьдесят второго года, где говорится, что он вместе со своей горячо любимой женой Перенеллой в городе Париже достиг этого благословенного состояния.

— Ради всего святого, — патетически закатил глаза Мирандола, — подскажи, где алхимику найти родственную душу, с которой можно… слиться?

— Вопрос резонный, — подтвердил Лоренцо. — Но надежду терять не стоит.

— Смотрите! — вскричал Бистиччи.

Мы все обернулись к керотакису — по внутренним стенкам стеклянного цилиндра стекали капли некой темной жидкости. Силио аккуратно открутил с него выпуклый колпачок и перевернул, показав нам. Как и ожидалось, поверхность колпачка изнутри была сплошь покрыта черным налетом.

— Мы достигли стадии меланоза! — победным голосом объявил Бистиччи. — Сначала меркурий обратился в ртутные пары, а они, в свою очередь, превратили железный порошок в меланин. Вот первая ступень трансформации вещества!

Мы все пораженно молчали, даже скептик Пико на этот раз воздержался от придирок.

— Сегодня мы побратались не только друг с другом, — торжественно изрек Силио Фичино, — но и с нашими выдающимися единомышленниками, что жили в течение двух последних тысячелетий. Пусть же теперь нам откроются все тайны мироздания.

Он прикрыл глаза, затем подошел с колпачком к факелу, укрепленному в стене у окна, и принялся внимательно рассматривать полученное вещество.

— Какова следующая операция, Катон? — наконец спросил Фичино.

Я вернулась к манускрипту и, водя пальцем по строчкам, прочла:

— Кальцинирование. Значит, теперь будем получать белый пигмент.

Лоренцо глядел на меня со счастливой улыбкой, и я сама разулыбалась ему в ответ. Встретив его пристальный взгляд, я вдруг поняла, что его радость не исчерпывается удачным завершением совместного эксперимента и даже восхищением моим талантом. Я смутилась и отвела глаза. Бистиччи меж тем дружески похлопал Фичино по плечу и заключил Пико в объятия.

Позже я так и не смогла избавиться от прежнего впечатления, крепко засевшего у меня в мозгу. Я одновременно и страшилась, и приветствовала его. Между Лоренцо де Медичи и Катоном-аптекарем пробежала искра. В ней смешались комедия и трагедия, величие и безнадежность… Чувства Лоренцо ко мне оказались взаимными, и ничто в этом огромном мире не могло их опровергнуть.

— Итак, — вымолвила я, вернув себе прежнюю невозмутимость. — Сходите кто-нибудь и принесите двугорлую колбу.

ГЛАВА 18

Мне ни разу не приходилось ездить верхом в мужском седле, правда, и в дамском, сидя на лошади боком, я тоже скакать не пробовала. Дамой мне, в любом случае, быть не довелось, а превратившись в мужчину, я притворялась инвалидом. Но Лоренцо не оставлял надежды взять меня однажды на конную прогулку и, поскольку «коленная чашечка все еще доставляла мне беспокойство», продолжал изыскивать способ безболезненно усадить меня на лошадь. Все хлопоты он взял на себя и не раз обращался за советом к врачу и седельному мастеру.

И вот настал день, когда Лоренцо, к моему изумлению и скрытой досаде, презентовал мне хитроумное приспособление для верховой езды. Оно было щедро подбито для мягкости, его высокая спинка обеспечивала комфортную позу, а короткие стремена, позаимствованные в школе испанки Джинеты, должны были, по уверениям доктора, поддерживать поврежденную ногу под безопасным углом. Лоренцо упрашивал меня хотя бы разок испытать это седло, убеждая, что в случае малейшего неудобства при езде он больше не будет настаивать.

Меня снова пригласили на выходные на виллу Кареджи, хотя на этот раз там собралось «первое» семейство Лоренцо. Членов Платоновской академии я нигде не приметила, и тем приятнее для меня была встреча с Леонардо, который резвился вовсю в компании Джулиано. Тот, впрочем, не отставал от приятеля.

Едва забрезжил рассвет, как громкие удары кулаком в дверь вырвали меня из объятий сна — я вновь спала в комнате с дверью на лоджию. Прямо в ночной рубашке и босиком я поплелась открывать. В коридоре стояли Лоренцо и Джулиано, сгоравшие от нетерпения немедленно отправиться на прогулку.

— Одевайся скорее! — воскликнул Лоренцо. — Или тебе помочь?

— Думаю, сам справлюсь, — буркнула я и с притворным негодованием захлопнула дверь у них перед носом.

Из коридора донесся задорный смех, а я облегченно вздохнула, избегнув сборов при зрителях. Я торопливо справила малую нужду, затем туго перетянула грудь до самой талии: я понятия не имела, в какое состояние придут мои повязки от лошадиной рыси. На ноги я натянула брюки и прочные сапоги, одолженные мне Лоренцо, а на голову надела широкополую шляпу. Снарядившись так, я, хоть и не имея под рукой зеркала, уже не сомневалась, что предстану перед друзьями в совершенно ином виде — молодым наездником, весьма отличным от привычного всезнайки в тунике и красном берете.

Солнце едва показалось над вершинами холмов, а мы втроем уже шагали к конюшне. Я не смогла скрыть радость при виде Леонардо, тоже одетого для прогулки верхом и деловито подтягивавшего подпруги под брюхом прекрасного гнедого жеребца.

Помощник конюха вывел из стойл двух коней. Я сразу узнала и Морелло, и любимицу Джулиано Симонетту, названную им в честь его первой возлюбленной. Он как-то обмолвился, что, не имея больше возможности «объезжать даму», тешится нежными воспоминаниями, гарцуя на ее лошадиной тезке.

Вскоре пожилой конюх собственноручно подвел к нам кобылку, оседланную специально для меня.

— Дядюшка, тебе давно не приходилось ездить верхом, — обеспокоенно сказал Леонардо. — Ты не утерял навыка?

Правду сказать, у меня от страха тряслись поджилки, но усилием воли я взяла себя в руки — и перед новой ложью, и перед неведомым ощущением сидеть враскоряку на огромной беспокойной животине.

— Прошу прощения сразу у всех за то, что буду вас задерживать, — пробормотала я. — Причем сильно задерживать.

— Нет же, Катон, — заверил меня Лоренцо, явно проникнувшись ко мне сочувствием. — Мы поедем так, как будто ты впервые в жизни сидишь в седле. — Он сделал знак конюху, и тот немедленно подтащил подставку. — Правая или левая нога у тебя болит?

— Левая.

— Прекрасно, значит, правую ты без труда перекинешь через спину лошади. Давай попытаемся.

Он поднялся вместе со мной по ступенькам подставки, сам вставил мою левую ногу в стремя, затем обхватил меня за талию, приподнял и опустил в седло.

Я покряхтела от усилия, но отчасти и за компанию.

— Все ли ладно? — с тревогой спросил Лоренцо.

— Да-да, чуть напряг колено.

Как бы там ни было, я превосходно устроилась в седле — во многом благодаря его высокой мягкой спинке. Любой женщине верховая поза с разведенными ногами показалась бы крайне непривычной, но я нашла ее вполне естественной и даже удобной.

Конюх вставил в стремя мою правую ногу, затем оттащил подставку. С высоты седла я смотрела на трех дорогих мне людей — на их лицах светилась беспредельная радость. Лоренцо и Джулиано открыто торжествовали, а Леонардо… По его забавной рожице я не могла сказать, расплачется он сейчас или рассмеется — он все качал головой и приговаривал вполголоса: «Дядя, дядя…»

— Пора трогать! — воскликнул Лоренцо и ловко вскочил на своего Морелло.

Леонардо и Джулиано тоже взлетели в седла и, сопернически-язвительно улыбнувшись друг другу, унеслись прочь ноздря в ноздрю, оставив нас с Лоренцо глотать пыль.

— Он во многом еще совсем мальчишка, — сказал Лоренцо, подавая мне поводья, — но править рядом с ним — подлинное удовольствие.

Лоренцо затрусил прочь, подавая мне знаки следовать за ним. Лошадка подо мной сама пошла рысью. Покачиваясь из стороны в сторону, я с удивлением обнаружила, что сидеть в седле мне ничуть не страшнее, чем на облучке собственной повозки, тем более что я не сомневалась: Лоренцо подобрал для меня кобылку нестроптивого нрава Мне оставалось только искусно притворяться, что я имею кое-какие навыки верховой езды, а теперь лишь вспоминаю их. Вскоре моя лошадка нагнала Морелло.

— Джулиано — настоящий маг в арифметике, — продолжил разговор Лоренцо, — зато я в ней — полный ноль. Поэтому я с радостью переложил на его плечи все семейные банковские дела. Что до устроения и спонсирования городских празднеств и зрелищ, их я тоже уступил ему. Вот где он развернулся! Ты ведь не станешь спорить, что он баловень всей Флоренции?

— Да, его все обожают. И мне кажется, вы с ним прекрасно дополняете друг друга.

— Верно. Там, где я слаб, Джулиано силен. То, на что у меня не хватает времени или интереса, он делает увлеченно и очень дотошно.

Морелло быстрее припустил вперед, но моя кобылка не отставала. Я решила, что для первого дня езды верхом держусь в седле на зависть ровно и устойчиво.

— Но замечательнее всего то, — признался Лоренцо, — что мой брат безгранично мне предан. Его верность не имеет изъянов. Такой брат и тыл, как Джулиано, для меня лучше любого снотворного. Если его размолоть в порошок и распродать через твою аптеку, ты несметно обогатился бы, Катон!

— Кстати, о порошках, — ввернула я. — Отец прислал мне с Востока целый ящик диковин. Там и нерасшифрованные письмена, и травы, и пряности, сушеные грибы, божки и ткани. Есть даже кошачья мумия, которую он отыскал в Египте.

— Хотел бы я когда-нибудь свести знакомство с твоим отцом. Он, судя по всему, человек незаурядный.

Я потаенно улыбнулась его верной характеристике.

— Но вещественные дары при всей своей восхитительности все же не сравнятся с письмами от отца, — сказала я. — Там он встретил немало мудрецов, ученых людей — тех, у кого до сих пор живы в памяти древние обычаи, тайны прошлого. Эти ученые мужи с благоговением поведали ему о неком опьяняющем зелье — они называли его «сома», — вызывавшем экстатические видения. На них якобы зиждилась у индусов вся религия. Стоит выпить «сома», и бедняк начинал верить в то, что он богат и независим. Жизнь казалась ему ослепительно-прекрасной, бесконечной. Но растение, из которого добывали зелье, ныне утрачено. Остались одни воспоминания.

— Мне сразу вспомнились греки с их элевсинскими таинствами. Более двух тысяч лет подряд они совершали священный ритуальный обряд в храме, выстроенном за пределами Афин. Они тоже вкушали неизвестные эликсиры, подобные индийской «сома», впадая при этом в глубочайший религиозный, мистический транс, своего рода помешательство. Впрочем, все это весьма недостоверно, потому что ни говорить, ни писать об этом нельзя… под страхом смерти. Потому-то никто и не знает, что это был за напиток. — Лоренцо посмотрел на меня с улыбкой:

— И нет теперь у нас ни «сома», ни элевсинского эликсира, и экстатические видения нам заказаны. А как соблазнительно было бы их испытать!

— Да, жаль.

— Кстати, как самочувствие?

— Нога не болит совершенно. Отличное седло!

Мы довольно сильно удалились от виллы и теперь миновали северные городские ворота. Тропинка расширилась, превратившись в проезжую дорогу, и здесь к нам снова присоединились Леонардо и Джулиано — красивейшие из всех жизнелюбов. Дальше мы поехали в ряд вчетвером.

— Сегодня мне приснился престранный сон, — вымолвила я. — Меня от него до сих пор дрожь пробирает. Во сне я был женщиной.

— Действительно странный сон, — подтвердил Джулиано.

Леонардо пытливо глядел на меня.

— И эта женщина породила, — продолжила я, — нет, не младенца, а демона, который начал ее же пожирать по частям.

— Ужасно! — воскликнул Лоренцо.

— Это еще не все, — настойчиво продолжала я. — Меня уже почти съели, оставалась одна голова, но, прежде чем чудище пожрало и ее, я собралась с силами и духом, разинула рот — так широко, что челюсти развело в разные стороны, — и сама проглотила демона в один присест! Тут я проснулся и… по большой нужде навалил целую кучу!

Все покатились от хохота, а затем вдруг примолкли.

— Что с тобой, Джулиано? — осведомился Лоренцо. — У тебя глаза какие-то загадочные…

— Я тоже видел сегодня сон…

И Джулиано поведал нам его с непривычной для него обстоятельной сдержанностью, словно о чем-то неизмеримо важном.

— Снилось мне, будто я шел по Понте алле Грацие и меня застигла на нем жестокая гроза. Сон был наподобие яви, и я отчетливо ощущал, как по моим рукам и лицу свирепо хлещет дождь. Молнии освещали небо, и вокруг все было видно как днем. Вдоль реки ветер вздымал тучи пыли, срывал с деревьев листья и целые ветки. Вдруг я увидел, как песок и гравий сбились в страшный смерч, который поднялся на невероятную высоту, расширяясь кверху, будто чудовищный гриб. Он сорвал кровлю с какого-то дворца и унес ее прочь!.. — Глаза Джулиано азартно блестели, словно его и вправду затянуло в смерч собственного повествования. — Неистовство стихии повергло меня в ужас, но я вдруг решил — так, от нечего делать — посмотреть, что творится внизу, за перилами моста. И мне предстало жуткое зрелище! Наша Арно… — он запнулся, не находя нужного слова, — кипела… Она превратилась в сплошной огромный водоворот. Я подумал: «Спасайся! Беги подальше отсюда!» — и хотел уже уносить ноги, но они меня не слушались. В этот момент…

Я поймала себя на том, что неотрывно смотрю на Джулиано и, затаив дыхание, вслушиваюсь в его ночной кошмар.

— …Мост подо мной осел и провалился, и через миг надо мной сомкнулись волны! Нет, я не совсем скрылся под водой: я то погружался, то выныривал, а бурлящий поток кружил меня и швырял безжалостно из стороны в сторону. — Джулиано смолк, затем прошептал:

— В том сне я погиб.

— Так не бывает, — возразил Лоренцо. — Во сне нельзя погибнуть.

— Знаю, — еле слышно пробормотал Джулиано. — Но я там погиб. Утонул в потопе. Перед самым пробуждением — а проснулся я сам не свой — весь мир затянула чернота, и я понял, что я уже мертвец.

Леонардо выслушал рассказ с удрученным видом, склонился к приятелю и сочувственно положил руку ему на плечо. В глазах Лоренцо блестели слезы, и я сочла наилучшим как-нибудь рассеять невыносимо тягостное впечатление.

— Только не говорите, — нарочито легковесно произнесла я, — что после пробуждения вы по малой нужде напрудили целое озеро!

Мои спутники облегченно загоготали, а затем юноши пришпорили коней и были таковы, вероятно, чтобы окончательно развеять кошмарные переживания. Мы с Лоренцо опять остались наедине и ехали бок о бок, лениво перебирая поводья. Говорить ни о чем не хотелось.

— Я всегда считал себя дамским угодником, — неожиданно вымолвил Лоренцо, — хотя мне, конечно, доводилось любить и мужчин…

Во мне родился немой вопль: «Отведи глаза! Не смотри на него!» — но Лоренцо был моим близким другом, тем более решившимся на невыносимо тяжелое для него признание. Я повернулась к нему и встретилась с ним взглядом. В этот самый момент я удостоверилась в правдивости изречения, называющего глаза окнами души. Я словно заглянула возлюбленному в сокровенную суть, а он смог прозреть мою.

— Но я ни разу не влюблялся в мужчину… до тебя, Катон.

Время словно замерло, а все звуки вокруг — цоканье копыт, жужжание пчел, свист ветра в ушах — усилились десятикратно. Я понимала, что должна что-то сказать, ответить ему. Те завуалированные молчаливые знаки, которые он посылал мне раньше и которым я упорно старалась не верить, все-таки оказались правдой. Я всем сердцем желала бы признаться ему в ответ, что мои чувства как нельзя лучше гармонируют с его собственными, но как бы я посмела?

— Вот что я скажу вам, Лоренцо, — придав голосу как можно больше силы и твердости, начала я. — Я прекрасно понимаю, какая это тяжесть — осознать собственные желания, желания безрассудные и неизбывные, и вслед за тем прийти к пониманию их неосуществимости. Страдания по поводу этого трудно даже описать — по остроте они близки боли от потери.

Лоренцо молчал, но я знала, что он все слышал — и понял правильно.

— Я тоже люблю вас, Лоренцо. Вы сами знаете, как вы мне дороги…

Он улыбнулся мне прежней дружеской улыбкой, которая всегда так согревала меня.

— Но пока мне лучше направить парус к прекрасным дамам, — закончил он со свойственным ему тактом и юмором.

— По-моему, это самое верное, — ответила я, возненавидев себя за эти слова.

На протяжении всего разговора, продолжавшегося, как мне показалось, целую вечность, мы не отрывали друг от друга глаз, но момент прошел, и Лоренцо из деликатности устремил взгляд прямо перед собой.

— Как насчет того, чтобы прибавить ходу? Сможешь перейти на быструю рысь?

— Попытаюсь, — улыбнулась я. — Когда-нибудь, надеюсь, я галопом помчусь рядом с вами. И еще обгоню, вот увидите.

— Это будет лучшим подарком для меня.

«Лучшим подарком для меня было бы упасть в твои мужские объятия, — подумала я. — Заключить в ладони это любимое лицо и целовать твои щеки, и подбородок, и веки… И сочные чувственные губы. Запустить пальцы в твои черные густые пряди».

— Кажется, я не слишком много ездил рысью, — вместо этого сказала я, желая придать беззаботности дальнейшей беседе. — Это трудно?

— Нужно поплотнее вставить ноги в стремена и перенести тяжесть тела на здоровую ногу, тогда не ушибешься задом о седло. — Учитывая мой недавний отказ, Лоренцо держался очень достойно, и я полюбила его за это еще больше. — У рыси свой ритм, но его сложно объяснить на словах. Думаю, ты очень скоро сам его почувствуешь, естественным порядком. Колени подай немного вперед и крепче держи поводья. — Он склонился ко мне, взял за руки, аккуратно разжал на них пальцы и в раскрытые ладони вложил поводья, а затем сжал мне кулаки со стиснутыми в них ремешками. — Лошадь узнает, что ты требуешь от нее, по твоей посадке и по движениям ног. Сжимай ими ее бока или, наоборот, разжимай. А иногда не помешает и пришпорить как следует. Кобыла сама хочет, чтобы ею управляли.

— Если у меня получится рысь, прогулку можно будет считать состоявшейся? — Я взглянула ему прямо в глаза.

— Вне всякого сомнения. Этого вполне достаточно.

— Тогда вы первый. Если я вдруг отстану…

— Я тут же вернусь. — Лоренцо стойко выдержал мой взгляд. — Я ни за что не дам тебе упасть.

ГЛАВА 19

— Мамочка, схожу-ка я и принесу нам sfogliatella,[24] — предложил Леонардо, назвав меня из осторожности еле слышным шепотом.

Впрочем, на площади Санта-Кроче стоял такой гвалт, что его все равно никто не услышал бы. Банкиры Пацци, могущественный флорентийский клан и главные соперники Медичи в борьбе за власть, с большим вкусом и размахом отмечали помолвку Карло Пацци и Бьянки, сестры Лоренцо и Джулиано. Три дня город хороводило от гуляний, фейерверков, уличных пиров и танцев. Отец семейства, Якопо Пацци, решивший хоть раз затмить своих извечных конкурентов, по собственному настоянию оплатил все эти торжества — вплоть до последнего флорина.

— Если я съем еще хоть кусочек, то наверняка лопну, — взмолилась я.

— Стол с выпечкой вон там, — не унимался Леонардо. — Я возьму нам по пирожному, и мы прибережем их до дома.

Он скрылся в толпе, а я улыбнулась самой себе: Леонардо и юношей проявлял к матери не меньше нежности, чем в младенчестве. По отношению ко мне он остался прежним — чутким, заботливым. В подобные минуты мне больших трудов стоило удержаться, чтоб не стиснуть сына в объятиях и не покрыть его лицо поцелуями, как я делала, когда он был крохой. В нем и сейчас сохранялась изрядная доля мальчишества, желания угодить мне.

Леонардо вернулся, раскрыл носовой платок и показал мне двухслойные хрустящие рогалики в виде омаровых хвостов, сочащиеся с обоих концов кремовой начинкой. Я потрогала лакомство — рогалики были еще теплые.

— Ты избалуешь меня, Леонардо…

Сын давно перерос меня и теперь возвышался, как каланча.

— Только так и должны поступать хорошие сыновья, — пригнувшись, тихо возразил он. — Стараться ради тебя — одно удовольствие.

Вдруг раздались оглушительные звуки фанфар, и толпа на площади разом притихла. Точь-в-точь как в день моего прибытия во Флоренцию, глазам моим предстала процессия из родни обручаемых — Медичи и Пацци. Все они с великой помпой прошествовали к пышно убранной палатке, сочетавшей два королевских цвета — красный и синий — и расшитой гербами обоих семейств.

Я улыбнулась, глядя на великолепные парадные облачения Лоренцо, Джулиано и Лукреции. Бьянка по-женски сильно проигрывала, унаследовав не миловидные материнские черты, а смуглость и крючковатый нос отца.

Члены семьи Пацци были, на мой взгляд, людьми мало примечательными, невыразительной внешности, не уродами, но и не красавцами. Тем не менее на их лицах было написано такое высокомерие, будто публика, собравшаяся в этот день на площади, дабы упрочить и потешить их показное великолепие, недостойна была даже стирать пыль с их башмаков.

Лоренцо и Джулиано, расцеловав сестру в обе щеки и взяв под руки, подвели ее к жениху, и публика разразилась бравурными восклицаниями. Мы с Леонардо тоже поддались общему радостному настрою, поэтому, когда гул толпы перекрыл знакомый звучный голос, призывающий зрителей к спокойствию, у меня все внутри невольно сжалось. Даже не глядя на сына, я уже знала, что и его захлестнула волна недобрых чувств.

Голос принадлежал его отцу, Пьеро да Винчи. Он появился под пышным праздничным балдахином, где восседали представители двух знатнейших флорентийских кланов, в великолепном одеянии, приличествующем аристократу, но украшенном массивными золотыми цепями — отличительным знаком всех правоведов. Глядя на него, я подумала, что своим преуспеянием Пьеро, несомненно, обязан Пацци, поскольку Лоренцо, из приверженности ко мне и к Леонардо, упорно отказывался прибегать к его юридическим услугам.

Пьеро был в явно приподнятом настроении, поскольку к нему сейчас было приковано внимание всего города. Он выступал от имени благороднейших флорентийских семейств, а чернь на площади раболепно ловила каждое его слово.

— Стоять сегодня здесь перед всеми вами, — начал он, — и удовольствие, и великая честь для меня.

Мое сердце учащенно забилось, и я попеняла бестолковому органу за его непрошеный трепет и перебои. Леонардо взволнованно стиснул мою руку, и я слегка ответила на пожатие, желая таким образом подбодрить сына и утихомирить смущение, закравшееся в его душу.

Неожиданно Пьеро обернулся и кивнул кому-то в углу палатки. К нему робко подошла и встала рядом прелестная молодая женщина с золотистыми локонами, перевитыми жемчужными нитями, в платье, не уступавшем по роскоши наряду самого законника. Все смогли удостовериться, что она в тяжести.

Я вдруг задрожала всем телом. Мне представилось, что я стою с сыном посреди мостовой, а на нас несется запряженная четверкой карета, ноги не слушаются меня, и нет сил увильнуть от опасности.

— Я Пьеро да Винчи. Вот моя супруга Маргарита, а вот, — он бесстыдно осклабился, — наш первенец.

Толпа оценила его признание и одобрительно заулюлюкала. На лице Лоренцо я заметила ухмылку: он знал, что мы придем на площадь.

— Моя семья и я лично, — Пьеро смерил третью по счету супругу корыстолюбивым взглядом, — желаем этой чете всех мыслимых под солнцем благ. Я, нотариус Флорентийской республики, настоящим объявляю помолвку Карло делла Пацци и Бьянки де Медичи состоявшейся, с тем чтобы Церковь впоследствии благословила и освятила их союз.

Я почувствовала, как съежился Леонардо, услышав из уст отца: «Моя семья». Тем самым Пьеро на публике бессовестно исключил единственного сына — уже далеко не безызвестного во Флоренции художника — из числа кровных родственников. Такую несправедливость трудно было снести.

Покончив с формальностями, Пьеро не слишком любезным кивком велел Маргарите ретироваться, и она покорно отступила обратно в глубь палатки. Затем он широко развел руки, Карло и Бьянка подошли и взялись за них с обеих сторон. Пьеро с выражением высочайшей торжественности соединил их длани и провозгласил:

— В глазах закона нашей республики вы отныне обручены!

Жители Флоренции при этих словах возликовали. Леонардо попытался потихоньку улизнуть, но я не собиралась отставать от него и не дала раствориться в толпе. Стараясь не терять из виду его высокую фигуру, я нагнала сына уже у края площади, где давка была поменьше. Он, будто настеганный, торопливо шагал прочь, втянув голову в плечи и опустив глаза. Поравнявшись с ним, я взяла его за локоть и предложила:

— Пойдем домой.

Леонардо молча повиновался и безвольно побрел со мной в аптеку. Едва я отперла входную дверь, сын проскользнул внутрь и начал взбираться по лестнице, перешагивая через две ступеньки. Поднявшись за ним на третий этаж, я увидела, что Леонардо сидит на скамье и смотрит в окно, хотя я не сомневалась, что перед глазами у него была не улица, а темная пропасть отчаяния.

— Милый мой сынок…

— Все потому, что он не удосужился жениться на тебе…

— В его защиту, Леонардо, я могу сказать, что твой отец очень хотел жениться на мне. И неважно то, что произошло потом: мы зачали тебя в любви и страсти. Просто Пьеро оказался слишком мягкотелым и не смог отстоять меня. И тебя.

— Все равно что змея, — с едкой обидой откликнулся Леонардо и зажмурил глаза. — Сегодня мне так и хотелось убить его. Придушить собственными руками.

— Ты, конечно, вправе ненавидеть его, но запомни одну вещь: не лови змею за хвост — укусит, — предостерегла я. — Твой отец нас бросил, мы ему не нужны — его влечет только слава. Думаю, самое благоразумное — не вставать у него на пути. Если ты станешь чинить ему преграды или сердить его, боюсь, он с тобой за это поквитается. Сейчас Пьеро просто не хочет тебя знать, но у него довольно могущества, чтобы навредить тебе.

Леонардо внезапно устремил на меня пытливый взгляд.

— Мама, ты сама женственность, лучшая из матерей, а стала мужчиной? Каково тебе жилось все это время?

Мне пришло на ум, что до сей поры я не слишком ломала над этим голову, поэтому и ответить решила сразу, не углубляясь в лишние размышления.

— Изумительно, в каком отношении ни возьми, — заверила я. — Столько удивительных лет полной свободы!

— А страх разоблачения? — не отступал Леонардо, очевидно не принимая на веру мою беззаботность.

— Понемногу отступил. У меня оказалось больше способностей к лицедейству, чем я сама подозревала. К тому же… — Я смолкла, в душе ужаснувшись мысли, которую собиралась высказать. — Иногда я и вправду чувствую себя мужчиной.

Моего сына трудно было чем-либо огорошить, но на этот раз он даже не нашелся что сказать. Он так озадачился, что изменился в лице, но я больше не прибавила ни слова к своему признанию.

— Может, съедим sfogliatella? — предложила я.

Леонардо вынул из кармана платок с пирожными и выложил их на стол.

— Я принесу вина.

Я поднялась в кухню, а когда вернулась, то увидела, что сын отложил лакомство и устелил весь стол своими рисунками. Я с любопытством двинулась к ним, но Леонардо упреждающе заслонил наброски рукой.

— Здесь… другое, мама. Ты только не пугайся.

— Что значит «не пугайся»? А почему я должна пугаться?

Он отступил в сторону, и я подошла взглянуть на рисунки. Я не сразу поняла, что на них изображено, а когда вникла, то непроизвольно ахнула и закрыла рот ладонью.

Леонардо далеко продвинулся в своих анатомических изысканиях — неизмеримо далеко. Теперь я видела перед собой не рассеченных мелких зверушек и не их внутренности — на синей бумаге искусное сыновнее стило вывело человеческие тела и их отдельные части, полностью препарированные: череп, начисто освобожденный от плоти, или ногу со снятой кожей, с обнаженными мышцами и связками, при взгляде на которую казалось, что она вот-вот задвигается.

Анатомия занимала лишь часть каждого листа: к изображениям вплотную подступали зеркальные каракули Леонардо. Я не могла их разобрать, но и без расспросов знала, что в них мой сын разъясняет темы своих наблюдений и зарисовок.

— Леонардо!..

— Ничего не говори, мамочка! Я знаю, что это опасно.

— Но ты хоть представляешь себе, насколько это опасно? Папа Сикст приблизил к себе палача по имени Торквемада,[25] чтобы его руками преследовать грешников и еретиков самого разного толка. Инквизиция уже взялась за евреев в Испании, многие из них скрываются и ищут везде убежища. Лоренцо подумывает открыть для них ворота Флоренции, но такой поступок только усугубит подозрения Рима к нашей республике и ее жителям. Понимаю, что моими устами говорит отчаяние, но ты должен вести себя осмотрительнее, Леонардо! Прошу тебя!

Сын с кроткой снисходительной улыбкой смотрел на меня неподвижным взглядом.

— Я не могу просто так отказаться от опытов над трупами: они слишком важны для меня. Когда видишь человеческое тело в разрезе, — Леонардо плавным жестом обвел рисунки на столе, — понимаешь, какой это бесценный дар природы. Мамочка, я проницаю причины самой жизни! Я заглянул даже в мозг! И проследил, куда ведет путь нерва: от глазного яблока в глуби черепа. — Он легонько коснулся пальцем моего затылка. Его взгляд смягчился. — Никогда еще я не чувствовал себя живым в полной мере — только во время пристального изучения мертвецов. Тебе, наверное, и слушать об этом противно…

— Нет, не противно. Непривычно — да, и даже чудовищно. Но поразительно. — Я еще раз оглядела его анатомические наброски. — Они поразительные.

Леонардо улыбнулся. Он обнял меня за плечи и поцеловал в самую середку лба.

— Я буду осторожен. Приму к этому все меры. Я их даже удвою — нет, утрою!

— Перестань насмехаться!

Леонардо вмиг стал серьезным и заглянул мне в глаза.

— Я не насмехаюсь — даже не думаю! Я знаю, чем ты пожертвовала, чтобы оказаться здесь, во Флоренции, рядом со мной, среди величайших в мире умов! Теперь я не вправе подвергать опасности ни себя, ни — тем более — тебя. Обещаю, мамочка…

В его глазах промелькнуло странное выражение. Он замялся и нерешительно спросил:

— Что у вас с Лоренцо?

— У нас с Лоренцо, — сказала я, — все непросто.

— Непросто?

Я уставилась в потолок. Леонардо был единственным человеком в моей жизни, перед которым я могла не притворяться. Он видел меня всякой: женщиной, мужчиной, матерью, дядюшкой, покровителем, другом.

— Лоренцо влюбился в меня, — призналась я. — То есть в Катона.

Теперь Леонардо пораженно зажал ладонью рот.

— Ты что, смеешься надо мной?

— Вовсе нет, просто прячу изумление. — Он слегка склонил голову набок, как делал всякий раз, когда изучал натуру для рисунка. — А ты его любишь?

— Ах, Леонардо, разве его можно не любить?

— И он знает?

Я покачала головой. Леонардо тяжело вздохнул. Он разом оценил возможные осложнения и страдания, проистекающие от нашего соединения, всю его невыполнимость и смехотворность.

— Как я понял, в этом-то отношении все далеко так не «изумительно».

На моих глазах вскипели слезы. Леонардо сочувственно взял меня за руку.

— Тебе незачем скрывать это от Лоренцо. Он мужчина солидный и надежный.

— Потому я и скрываю, что солидный! Мы с тобой и так ходим по лезвию ножа. А если я сброшу личину?.. На плечах Лоренцо — ответственность за всю Тоскану. И вдруг окажется, что его друг на самом деле… э… — Я беспомощно смотрела на сына:

— Кто же я?

— Гермафродит, — с явным удовольствием ответил он.

— Вот именно, — согласилась я. — И хватит пока об этом.

Мы улыбнулись друг другу. Я почувствовала, будто с меня сняли тяжелую шерстяную мантию, давившую мне на плечи. Наконец-то я поделилась своей тайной — исключительной, восхитительной и невыносимой одновременно — с моим дорогим чадом.

— У тебя есть и другие? — спросила я про рисунки.

— Другие? — Леонардо, коварно ухмыляясь, потянулся к своей сумке. — Мамочка, я показал тебе лишь сотую долю!

ГЛАВА 20

— Катон, скорее!

Уже смеркалось, когда над моей входной дверью бешено забренчал колокольчик и в аптеку ворвался всполошенный Бенито. Я отвлеклась от ступки, в которой толкла очередной порошок, и непонимающе взглянула на него.

— С Леонардо беда! Его арестовали! — Бенито был весь охвачен паникой. — Его отвели в Ночную канцелярию.

Руки у меня сами собой опустились, но я постаралась не выдать смятения. Речь шла об одном из церковных ведомств — о «Блюстителях нравственности». Леонардо попал в их руки, и причина тому могла быть только одна.

Бенито непременно хотел пойти со мной, но я упросила его остаться, запереть аптеку и никому пока не рассказывать о случившемся. Впрочем, я сама понимала тщету этой предосторожности: новость подобного рода вмиг разлетится по всей Флоренции.

Я вихрем понеслась по вечерним улицам, не успевая ни о чем как следует подумать, да и мысли мои были слишком мрачными и гадкими, поэтому я гнала их прочь.

У здания канцелярии уже собралась толпа. Я протиснулась сквозь нее и вошла в переднюю. За допросным столом восседали два монаха в сутанах: один суровый и угрюмый, другой полнолицый и румяный. Тут же, разделившись на четыре группки, стояли какие-то люди и о чем-то жарко совещались меж собой. Я догадалась, что это родственники тех, кого задержали вместе с Леонардо.

Один из присутствующих отвлекся от беседы и посмотрел на меня. Я не поверила своим глазам — Лоренцо! Он сразу же подошел ко мне, даже не пытаясь скрыть тревогу. Я нечеловеческим усилием подавила в себе слабое женское начало — ведь я была матерью Леонардо! С ним случилось несчастье, а я до этого происшествия, с самого своего приезда во Флоренцию, ни разу не ощущала себя женщиной до такой степени, как сейчас. Тем не менее я кое-как скрепилась и снова стала Катоном.

— Содомия?

— Да.

— Зачем вы здесь?

— Моего кузена Линдо Торнабуони обвинили в числе других, а также незаконного сына Бернардо Ручеллаи, моего дяди.

Фамилия Ручеллаи была на слуху не только у меня, но и у любого флорентийца: это была богатейшая семья, по своему могуществу лишь немного уступавшая всесильным Медичи. Я не нашлась что сказать и в замешательстве покачала головой.

— К делу причастны еще трое: два подмастерья ювелира и изготовитель колетов. Юноша, над которым они все якобы надругались, — тоже ювелир и из добропорядочной семьи.

— Ответчики за обвиняемых, подойдите! — гнусаво объявил «суровый» монах.

Все столпились вокруг стола. Второй монах, по одутловатым щекам которого струились ручейки пота, начал зачитывать документ, лежавший перед ним на столе:

— Бартоломо ди Паскуино, Артуро Баччино, Линардо Торнабуони, Томмазо ди Мазини и Леонардо да Винчи обвиняются в совершении непристойного и противоестественного греха, то бишь содомии, над неким Якопо Сальтарелли, летами не достигшим семнадцати. Их вину подтверждает анонимный донос одного из добродетельных горожан…

— Анонимный?! — в крайнем возмущении выкрикнул кто-то из присутствующих. — Как же вы можете утверждать, что он или она добродетельны?

— Тихо! — распорядился толстый монах. Презрительно-безучастным тоном он, не поведя бровью, продолжил чтение:

— …брошенный в ящик tambura[26] на улице Мотола.

Родственники обвиняемых шушукались вокруг меня, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, один Лоренцо стоял рядом, сохраняя полное спокойствие.

— Слушание дела состоится завтра в полдень, — снова заговорил первый монах. — Тогда вы и увидите…

— Мы хотим увидеть их сегодня, — прямо и твердо заявил Лоренцо.

Он подошел к монахам вплотную — они, очевидно, до сих пор не замечали, какая важная фигура присутствует среди собравшихся. Оба церковника склонились друг к другу и начали о чем-то тихо совещаться, причем бледный и длиннолицый тщетно пытался скрыть дрожь.

— Стражник отведет вас к ним…

— Выше голову, Катон, — призвал меня Лоренцо.

Мы последовали за стражем через деревянную дверь в коридор. Миновав несколько административных помещений, мы оказались у следующей двери, помассивнее первой и для прочности подбитой железом. Стражник отодвинул засов, и мы проникли в угрюмый застенок Ночной канцелярии. По обеим сторонам тускло освещенного прохода высились пугающего вида клетки, разделенные перегородками. Те, что ближе к дверям, были заполнены женщинами, судя по всему жрицами любви. В самом конце мы увидели шестерых узников, размещенных по двое.

Леонардо сидел на грубой скамейке в одной клетке с юношей, одетым во все черное. Страж отпер замок и впустил нас за решетку. Второй юноша, которого звали Томмазо ди Мазини, тут же поднялся и обнял Лоренцо со словами: «Какое счастье!» Что до Леонардо, он даже не посмотрел на нас. Я с тревогой отметила, что впервые на его лице появилось выражение словно у побитой собаки.

— Племянник, — позвала я.

Он не встал мне навстречу. Тогда я заняла место Томмазо на скамейке и еще раз окликнула его тихо и участливо, словно тяжелобольного:

— Леонардо… Тебя били? Что у тебя болит?

— Ничего, — затравленно выдавил он и огляделся. — В какое гнусное место я попал…

В этот момент весьма кстати вмешался Лоренцо:

— Ты здесь не задержишься, Леонардо. Вас всех скоро освободят.

— Нам можно уйти с вами прямо сейчас? — В глазах моего сына блеснула надежда.

Я подивилась выдержке, с которой Лоренцо ответил ему:

— Только завтра, после слушания дела. Тогда вас выпустят. Я обещаю.

— Я не останусь здесь на ночь, — покачал головой Леонардо. Все больше поддаваясь панике, он умоляюще поглядел на Лоренцо и жалобно проскулил:

— Я сижу в клетке!

— Вижу. Но ты в ней не один — с тобой твой приятель. Вы обязаны друг друга подбадривать. Ведь так? — требовательно посмотрел он на Томмазо.

Тот кивнул. Леонардо, напротив, совершенно упал духом, и мое сердце разрывалось при одном взгляде на него. Я крепко, по-мужски обняла сына, загоняя внутрь себя худшие из своих правомерных страхов.

— Доверься Лоренцо, — шепнула я сыну на прощание.

Стражник выпустил нас, и мы двинулись в обратный путь по проходу. Лоренцо ненадолго зашел в соседнюю клетку, чтобы перекинуться словом со своим родственником, после чего мы наконец покинули это ужасное место.

Некоторое время мы шли молча. В голове моей вихрем кружились страх и отчаяние, сравнимые, наверное, только с переживаниями самого Леонардо. Лоренцо сводил меня с ума своей невозмутимостью.

— Меня одолевают сомнения, — задумчиво вымолвил он. — Двое из четырех задержанных юношей — мне свойственники. Держу пари, что мотивы ареста — чисто политические. Двое других, включая и твоего Леонардо, просто нечаянно подвернулись под руку. — Он вдруг всмотрелся в меня и сказал:

— Катон, ты весь дрожишь!

— Да?

Лоренцо остановился и взял меня за плечи.

— Ты так сильно любишь своего племянника?

— Я обещал сестре присмотреть за ним, — надтреснутым голосом ответила я.

Женское естество во мне вступило в схватку с мужской личиной и грозило вот-вот вырваться наружу.

— Знаешь, что Сандро Боттичелли однажды точно так же обвинили?

Я, не в силах вымолвить ни слова, покачала головой.

— И наши адвокаты добились его освобождения уже на следующий день. Этих тоже выпустят — вот тебе мое слово. Завтра к вечеру Леонардо вернется в боттегу к Андреа.

Я отважно улыбнулась. Лоренцо отпустил мои плечи, и мы двинулись дальше.

— Двуличие иных бесит меня, — признался он. — Платоническое понимание любви между мужчинами бытовало в древних Афинах, оно находит сторонников и в нынешней Флоренции. Такие отношения всегда были и до сих пор существуют между величайшими королями и императорами. Некоторые даже считают, что достойный человек должен гордиться подобной любовью. Но среди проповедников всегда находятся глупцы, готовые во всеуслышание заклеймить ее.

— Парадокс в том, — справившись с собой, откликнулась я, — что Леонардо и вправду влюблен… пусть и не платонически, но в женщину!

— Я уже слышал. Впрочем, Джиневра Бенчи, по слухам, недавно дала ему от ворот поворот.

— Как же перенести этот позор, Лоренцо? Леонардо теперь ославят на весь город?

— Поговорят и перестанут. Такие истории — славная пища для сплетен. Но потом все забудется. Вон, посмотри на Сандро — ни одной дырки на нем языки не протерли.

Мы дошли до угла, где собирались расстаться. Мне очень хотелось пригласить Лоренцо к себе, чтобы скоротать грядущую ужасную ночь в обществе моего дорогого друга, способного вселить в меня силу и уверенность.

— Я с удовольствием зашел бы к тебе в аптеку, — сказал он, читая в моем сердце, — но надо улаживать дела.

— Конечно, — согласилась я.

— Иди домой и постарайся поспать, а завтра к полудню приходи к канцелярии.

Мы сердечно обнялись, затем он сам отстранил меня.

— Ты же знаешь: для его защиты я сделаю все, что в моих силах.

— Благодарю вас, Лоренцо.

Уходя, он еще раз обернулся:

— Так до завтра?

— До завтра! — крикнула я ему вслед.

Вопреки заверениям Лоренцо, слушание дела обернулось хождением по мукам в Дантовом аду.

Арестованные вместе с жертвой их предполагаемого мужеложества Якопо Сальтарелли предстали перед судом по обвинению в «насилии над природой» — эту формулировку прокурор, именуемый фра Савонаролой, тысячу раз повторил и трем экуменическим судьям, расположившимся за столом с затейливой резьбой, и набившимся в помещение суда родственникам, и всем прочим зрителям. Монах при его малом росте обладал вдобавок крючковатым носом, толстыми губами и был необыкновенно смугл лицом. Его лоб из-за кустистых бровей казался невысоким, но они ничуть не смягчали фанатичный мстительный блеск его сверлящих глазок.

— Они все — сатанинские отродья! — выкрикивал он, поочередно тыча пальцем в каждого из подсудимых. — Гнусное сборище еретиков, настолько погрязших в распутстве, что готовы совокупляться даже с самим дьяволом! Содомиты, все до одного содомиты! — визжал он с пеной у рта. — Посмотрите на этого юношу, если, конечно, он достоин так называться!

Савонарола указал на Томмазо ди Мазини, облаченного в элегантную черную тунику с модным воротником, настолько высоким, что он закрывал всю нижнюю часть лица. Волосы молодого человека были зачесаны назад и густо умащены гуммиарабиком.

— Он с ног до головы обрядился в черное, под стать Сатане! И это неспроста! Этот человек, выродок семьи Ручеллаи, — прокурор многозначительно смолк, чтобы слушатели смогли в полной мере оценить его инсинуацию, — самочинно исповедует оккультизм! Он чародей!

Люди за моей спиной заахали.

— Под именем Зороастр! — Обвинитель внимательным взглядом обвел лица присутствовавших. — Известно ли вам, почтеннейшие, кто такой Зороастр? Это языческий идол! Турецкий божок!

Среди толпы послышался женский плач, и я подумала, не рыдает ли это несчастная мать Томмазо. Я и сама едва сдерживала слезы.

— А этот негодный мальчишка, — прокурор свирепо сверкнул глазами на Якопо Сальтарелли, — в свои шестнадцать лет уже подстилка для педерастов! Он, заметьте, тоже весь в черном. У него не одна дюжина постоянных клиентов, а настоящее его ремесло — проституция!

— Я не проститутка! — заалев, выкрикнул Сальтарелли. — Я учусь ювелирному делу!

— Тише, — зашипел Савонарола и, к моему ужасу, повернулся в сторону Леонардо.

— А этот юный хлыщ… — начал он, но его перебили.

— Возражаю, ваша светлость.

Со скамейки поднялся высокий и стройный представительный мужчина средних лет. Его громкий, хорошо поставленный голос подсказал мне, что он, должно быть, и есть тот самый адвокат, которого нанял Лоренцо. Судя по всему, он был или давним другом семьи Медичи, или их сторонником. Трое судей угрюмо воззрились на него.

— Позволю себе заметить, — тут адвокат снисходительно улыбнулся, — что я тоже одет в черное, хотя я далеко не чародей и телом своим не торгую. Я со всем почтением к обвинителю призываю его перечитать принципы силлогистической логики Аристотеля.

— Мне нет нужды перечитывать ереси каких-то греков, — зашелся от ярости фра Савонарола, — они и сами все были мужеложцы! Все законы, божеские и человеческие, можно вычитать в Священном Писании! До других нам дела нет!

— Но любой правый суд, божеский или человеческий, обязан потребовать доказательств о совершении преступления. Разве не так? — Адвокат внимательно поглядел на судей, затем с любезной улыбкой обернулся к зрителям. Все одобрительно зашептались. — Без доказательств обойтись никак нельзя, — продолжил он. — Анонимное обвинение, брошенное горожанином или горожанкой в ящик tambura, разумеется, не в счет. У сей неизвестной нам особы, — адвокат намеренно выдержал паузу, будто бы исподволь порицая безликого и безымянного автора доноса, — могли быть свои счеты с кем-нибудь из этих молодых людей… или с кем-либо из их родственников. Таковые разногласия вполне могли послужить причиной для беспочвенного обвинения. Посему я, не дожидаясь новых оскорблений в адрес моих клиентов, требую, чтобы обвинитель предоставил высокочтимому суду письменные подтверждения их вины от свидетелей данного преступления.

Губы обвинителя бешено затряслись.

— Ведь вы располагаете такими письменными свидетельствами, не правда ли, фра Савонарола? — осведомился у него седовласый адвокат.

Судьи беспокойно заерзали на сиденьях.

— Доказательства, брат, — пробормотал один из них. — Представьте нам доказательства.

Прокурор, казалось, вот-вот лопнет от злости.

— Этих скверных мальчишек, этих содомитов, — он едва не поперхнулся, — арестовали не далее как вчера! У меня в распоряжении было слишком мало времени, чтобы собрать письменные показания со свидетелей, а с преступников — их собственные признания!

«Признания»? Голова у меня пошла кругом. Неужели Леонардо пытали ради признания?

В комнате суда поднялся недовольный ропот.

— Никаких признаний не будет, — спокойно и неколебимо заверил судей адвокат. — При отсутствии письменных свидетельств или иных доказательств вины эти молодые благородные жители Флоренции покинут здание суда вместе со мной.

Средний из судей явно негодовал и на бестолкового церковника-обвинителя, и на адвоката, приведшего столь бесспорные доводы. Однако он не собирался так скоро отменять публичное бичевание шести новоявленных еретиков.

— Засим арестованные освобождаются… — начал он.

По комнате прокатилась волна облегченных вздохов.

— …при условии, — напыщенно пророкотал далее голос судьи, — что в двухмесячный срок их вина не подтвердится. До тех пор слушание дела переносится.

— Несправедливо! — выкрикнул кто-то за моей спиной. — Вы на два месяца отправляете их в чистилище!

Но судьи уже встали с мест и, тесня оконфузившегося прокурора, вышли вместе с ним через боковую дверь, гневно хлопнув ею напоследок. Родственники обвиняемых юношей возликовали, празднуя их освобождение, пусть и временное, омраченное угрозой очередного публичного скандала. Все спешили обняться друг с другом.

Леонардо подошел ко мне, все такой же подавленный и неулыбчивый.

— Нам можно уйти, дядюшка?

— Конечно можно, но сначала тебе нужно поблагодарить Лоренцо и адвоката, который выступил в твою защиту. Вон они там…

— Прошу тебя, давай выйдем! Мне нечем дышать.

Я без объяснений поняла, как он измучен, и через поздравляющую нас толпу стала пробиваться к выходу, не перекинувшись ни с кем и словом.

У здания нас уже встречала развеселая компания из боттеги во главе с самим Верроккьо. Увидев своего названного брата, художники разом засияли и принялись обнимать его, дружески хлопая по спине и добродушно вышучивая. Потом они вместе двинулись прочь, и я успела заметить промелькнувшую на лице Леонардо неуверенную улыбку.

Прежде чем все они скрылась за углом, сын обернулся ко мне. Сквозь поглотившую его пучину терзаний сверкнул луч признательности, донесший мне слово благодарности. Я подняла руку в знак прощания, но Леонардо был уже далеко.

Повторное слушание, за отсутствием у прокурора Савонаролы новых улик, ни к чему не привело. Суд «освободил» от обвинения в содомии всех юношей, включая Сальтарелли.

Тем не менее двухмесячный судебный процесс оставил неизгладимые рубцы в душе Леонардо. Он с облегчением поднялся со скамьи подсудимых вместе с товарищами, но природная веселость в его глазах навсегда померкла. Борода и усы, которые он вдруг отпустил, скрывали его улыбку, и красивый контур подбородка, и чувственный изгиб губ, но в этом, как я поняла, и заключалось его истинное намерение: надеть личину, маску — что угодно, лишь бы спрятать свой стыд. Даже оправдательный приговор, против воли вынесенный Отцами Церкви, и тот не мог смыть этот стыд полностью. Леонардо уверовал, что отныне его доброе имя безвозвратно и навеки потеряно.

После слушания друзья и родственники шумной толпой вывалили из сумрачного зала суда на солнце. Мы с Лоренцо спускались по ступеням, поотстав от Леонардо — он, по своему новому обыкновению, держался особняком. Я увидела, что сын сразу направился к Андреа Верроккьо, который всячески поддерживал друга и ученика в тяжком испытании. Неожиданно на его пути, подобный карающему богу, вырос некто и преградил ему путь.

Этот некто оказался его отцом. Не видя лица Леонардо, я уже готова была поспешить ему на выручку, но Лоренцо вовремя ухватил меня за руку.

— Тебе не кажется, что он сам может постоять за себя? — спросил он.

Я с сожалением вздохнула и вместе с Лоренцо отошла в тень, укрывшись от их взоров, хотя нам был слышен весь разговор отца с сыном.

— Леонардо, как ты посмел? Что я тебе сделал плохого, что ты так чудовищно позоришь нашу семью? Как мне теперь приличным людям в глаза смотреть? — Оправив изящный колет, Пьеро смерил сына презрительным взглядом. — Были бы живы твои дед и бабушка, они, наверное, сию минуту скончались бы от унижения! Меня, впрочем, твое поведение не удивляет: ты попросту потакаешь своим врожденным порокам. Еще бы! Сам выродок, а мать твоя — шлюха… Ай!

Услышав вскрик Пьеро, я решилась выглянуть из нашего укрытия и обнаружила, что Леонардо сдавил отцовскую шею, словно клещами, а Пьеро корчится, пытаясь вырваться из его цепких пальцев.

— Не смей чернить мою мать! — прошипел Леонардо.

Титаническим усилием он овладел собой и разжал хватку, но их стычка уже успела привлечь множество любопытных взглядов. Верроккьо подошел, чтобы поддержать любимого ученика. Лоренцо тоже не вытерпел и двинулся к ним, я следом.

Маэстро, не скрывая озлобления, обратился к оскорбителю напрямую:

— Пьеро да Винчи, ваш сын стал незаконнорожденным по вашей вине, а не из-за собственной греховности.

Слова Верроккьо, очевидно, сильно уязвили нотариуса. Он примирительно воздел руки:

— Андреа…

— Незачем называть меня по имени — вы мне не друг. Да и зачем вам дружить со мной, ведь я тоже незаконнорожденный, или вы не знали?

В этот момент Пьеро заметил нас с Лоренцо. Правитель Флоренции не мог не заметить унизительной выходки, которую позволил себе всеми обожаемый живописец. На меня Пьеро не обратил особого внимания, скользнув по мне равнодушным взглядом. В попытке хотя бы отчасти восстановить поруганное достоинство он злобно зыркнул на Леонардо и выпалил ему в лицо:

— Моя жена недавно разрешилась сыном. Это мой законный наследник, хвала Богу!

Он круто развернулся и, растолкав зевак, скрылся из виду. Леонардо стоял спиной ко мне. Проводив отца взглядом, он вдруг выпрямился, словно обрел внутри невидимый стержень, и молча двинулся вперед. Толпа расступилась перед ним, будто воды Красного моря перед Моисеем. Еще миг — и он исчез в людской толчее.

— Не понимаю, почему иные родители так жестоки к своим детям, — признался Лоренцо. — Особенно к таким светлым душам, как Леонардо.

Меня тянуло немедленно догнать сына, но Лоренцо удержал меня. Положив руку мне на плечо, он сказал:

— Наверное, ему сейчас лучше побыть одному.

— Боюсь, теперь он все время будет один.

— Катон, у него же есть ты, — утешительно улыбнулся Лоренцо, — и никто из Медичи не откажет ему в поддержке. Такой, как Леонардо, нигде не пропадет, да ты и сам это знаешь.

— Знаю. Но иногда нелишне и напомнить.

ГЛАВА 21

Мы с Лоренцо не ошиблись: Леонардо смог преодолеть душевный разлад, вызванный обвинением в содомии. Однако чем дальше, тем больше он предпочитал уединение и предавался амурным делам и плотским утехам с женщинами и мужчинами совсем не с той страстью, с какой тяготел к искусству, изобретательству и экспериментам. Вскоре вся Флоренция заговорила о нем как о большом оригинале. Впрочем, люди охотно терпели и прощали Леонардо его чудачества, хотя мало кто знал о том негласном, почти тайном покровительстве, которое оказывал молодому живописцу щедрый Лоренцо вкупе с Джулиано и Лукрецией.

После суда прошло уже несколько месяцев. За это время я так мало виделась с сыном, что успела по нему соскучиться. Явившись однажды воскресным вечером в боттегу Верроккьо, я узнала, что смогу застать племянника в больнице Санта-Мария-Новелла.

Все тамошние сиделки знали Леонардо и тут же указали мне лестницу, чьи истертые ступени привели меня в больничный погреб. В нем было темно и сыро, словно в подземелье, — не самое уютное место, на мой взгляд. Но где-то тут был мой сын, и я твердо вознамерилась его отыскать.

В конце длинного коридора я приметила нужную мне дверь и приоткрыла ее. Оттуда сначала повеяло ледяным сквозняком, но, принюхавшись как следует, я от потрясения едва устояла на ногах.

«Смерть и тлен, — недоумевала я про себя. — Когда-то Леонардо так любил речную свежесть и ароматы весенних лугов! Как же он терпит вокруг себя такую мерзость?»

Тут же я увидела и его самого — стоя спиной ко мне у длинного стола, Леонардо колдовал над распростертым на столе предметом, прикрытым холстиной. По характерным очертаниям головы и туловища я сразу определила, что это человеческий труп. И вправду, на дальнем конце стола из-под холста торчали ступни и лодыжки — женские, судя по их толщине, и вопиюще нагие.

Слева от Леонардо располагались два столика поменьше: на одном лежал раскрытый альбом и кусочки красных и черных мелков, на другом — целый набор медицинских скальпелей, металлических скобок и пилок. На затылке у Леонардо, поверх густых и длинных волнистых волос белел узел платка, закрывавшего ему нос и рот. Он работал с таким увлеченным рвением, что не услышал громкого скрипа открываемой двери.

— Сынок, — позвала я.

Леонардо резко обернулся, но посмотрел сначала не на меня, а в глубину пустынного коридора. Затем с неловкой улыбкой откликнулся:

— Мама… мне пристало бы сказать: «Заходи, располагайся», но… — Он беспомощно развел руками. — Надо бы закрыть дверь.

— Тебе это не противно? — спросила я, выполняя его просьбу.

— Нет, — решительно ответил Леонардо. — Очень… увлекательно.

Он порылся в сумке, достал оттуда еще один платок и небольшой пузырек и слегка спрыснул ткань какой-то жидкостью. Даже сквозь зловоние я уловила аромат лавандового масла.

«Вот она, спасительная благодать, — подумала я. — Без нее такая работа была бы слишком тягостна».

Леонардо жестом пригласил меня посмотреть на труп со стороны ног. Я, конечно, внутренне приготовилась к неприятному зрелищу вскрытого тела, но увиденное превзошло мои жутчайшие ожидания. Передо мной лежала беременная со вспоротым животом и вынутой маткой, в которой безмятежным вечным сном спал неродившийся младенец.

Не выдержав, я громко ахнула: в кои веки могла я помыслить подобное? Однако молчать было выше моих сил — я тут же оправилась от замешательства и засыпала сына вопросами: «Отчего она умерла? Сколько месяцев зародышу? Это что, плацента? А где пуповина? Это девочка или мальчик?» Леонардо отвечал мне со всей обстоятельностью. Он, не дрогнув, касался крошечных ручек и ножек эмбриона и чрезвычайно бережно отводил их в стороны, чтобы показать мне гениталии.

— Еще малыш, а уже какой cazzo[27] отрастил! — с тихой улыбкой произнес он, стараясь сгладить напряженность. — Видишь, какие ноготки? Совсем крохотульки! — Леонардо говорил с неподдельным восторгом, затем отвернулся к столику с альбомом и красным мелком стал добавлять недостающие подробности в эскизы с зародышем.

Я присмотрелась внимательнее и заметила прилипшие к детской головенке шелковистые завитки волос. Сорвав с лица платок, я разрыдалась.

— Мамочка, прости меня…

Леонардо подошел, тоже снял платок и сочувственно посмотрел на меня.

— С чего я расплакалась?

— Ты всегда плачешь, когда умирают дети.

— И верно… Леонардо, — начала я и смолкла, не в силах оторвать взгляд от мертвых матери и ребенка.

— Не надо, не продолжай. Я сам знаю, что это безрассудство.

— Помноженное на беззаботность! — сорвалась я на крик. — Всего один вопрос твоим друзьям в боттеге — и вот куда они меня направили! Ночная канцелярия однажды позволила тебе выскользнуть из своих лап, но если тебя снова арестуют за некромантию… — покачала я головой, — лучшие адвокаты Медичи не смогут спасти тебя. — Но как же тогда мне учиться? Как еще я смогу познавать физическую природу человека? — с детской наивностью спросил Леонардо. — Как мускулы приводят в движение конечности? Придают выражение нашим лицам? Не много наберется таких, кто учит анатомии, но и они не знают того, что скрыто от их глаз. Они довольствуются тем, что талдычат слово в слово истины, открытые и записанные еще греками и римлянами! К чему им вообще анатомировать тела?! — со все возрастающим жаром доказывал Леонардо. — Опыт — вот ключ к познанию!

— Дорогой мой мальчик… — начала я, но Леонардо, совершенно распалившись, уже меня не слушал.

— У другого покойника я исследовал нервный ствол, который спускался от мозга через затылок и позвоночник к рукам и ногам! У того же трупа я вскрыл руку. Мне недостаточно было видеть, как она устроена изнутри — я хотел знать, каким образом она двигается! Для этого я заменил мышцы веревочками и проволочками. Я дергал за них, и пальцы на руке шевелились!

Я молчала, но по моему напряженному лицу сын догадался, как я обеспокоена.

— Мама, прошу, не переживай за меня! Я понимаю, что это все чудовищно, но зато это и ни с чем не сравнимая радость!

— Я не переживаю, — не веря самой себе, сказала я. — Ты что же, проводишь все время здесь, с мертвецами? А как же друзья? Любовь?

Леонардо отвел глаза и заговорил нарочито безучастно, пытаясь скрыть те чувства, что сами так и рвались наружу:

— Любовь, ты — ад, где лишь глупцы способны рай узреть. Яд усладительный, смерть под личиной жизни…

Я узнала строки Петрарки, но не перебивала.

— А страсть? Узда для интеллекта, и приводит она лишь к разочарованиям и горечи. — Голос его подрагивал. — Те, кто не может умерить свой аппетит… низводят себя до животного уровня.

— Леонардо! — взмолилась я. — Тебя оскорбили церковники…

— Пропади они все пропадом! — вспылил он и гневно посмотрел на меня.

Я ладонью закрыла ему рот, призывая успокоиться. Тогда Леонардо взял мою руку в свою, загнул мне пальцы в кулачок и, поцеловав его, прижал к своему сердцу.

— Ничего со мной не случится, мамочка, и на сегодня довольно. Хватит. Я буду осторожен.

— Ты всегда так говоришь…

— Ты, пожалуй, иди, — улыбнулся Леонардо. — У меня не так много времени — они скоро… — Он перевел взгляд на вскрытые тела.

— Понимаю.

Я быстрым шагом направилась к двери, но не выдержала и окликнула его:

— Приходи навестить меня, хорошо?

Леонардо уже успел повязать платок и снова заняться трупами.

— При условии, что на ужин будут тушеные овощи, — не оборачиваясь, отозвался он.

ГЛАВА 22

С некоторых пор я стала завсегдатаем в роскошных спальных покоях братьев Медичи, где собирались их близкие друзья и иногда — члены Академии. Удобно раскинувшись на кровати под пышным балдахином, пристроившись на сундуках или восседая на коврах среди подушек, немало ночей мы провели за распитием вина, музицированием и пением. Слушая новые вирши из-под пера Лоренцо, Полициано или Джиджи Пульчи, мы то добродушно ворчали, порицая их, то расточали им обильные славословия… и просто по-мужски беседовали, не замечая, как часы бегут к рассвету.

На этот раз, впрочем, все было иначе. В воскресенье накануне Вознесения мы все, приодетые для посещения церкви, собрались в спальне Джулиано. Младший Медичи не вставал с постели: у него еще не зажила нога после падения с лошади. Увидев на дороге змею, его Симонетта встала на дыбы и сбросила седока. Благодаря моим припаркам рана на его бедре почти затянулась, но сломанное ребро повредило легкое, и Джулиано дышал по-прежнему трудно и часто. Сегодня, несмотря ни на что, он вознамерился пойти в собор вместе с братом и всей компанией.

— Тебе необходим покой, — устало твердил Лоренцо, повторивший эту фразу, вероятно, не менее сотни раз.

— Мне надоело безделье! Я и так уже пропустил званый обед в честь Рафаэля, а теперь вдобавок лишусь возможности поглазеть на юных красоток в церкви. То-то они сегодня принарядились! Силио, подай мой синий колет.

— Нет, — решительно отказался Фичино. — Оставайся в постели. Твоя матушка беспокоится о твоем здоровье.

— Объясни-ка мне еще разок, — насупился Джулиано, — зачем нам так суетиться и сорить деньгами ради чествования какого-то семнадцатилетнего желторотика?

— Затем, что этот желторотик — любимый племянник нашего дражайшего святейшества и его только что возвели в кардинальский чин, — пояснил Лоренцо. — Анджело, не пойти ли тебе и не посмотреть, как там у него успехи?

Папский племянник Рафаэль Сансони в этот момент переодевался в гостиной у Медичи, облачаясь в кардинальскую мантию перед своим первым появлением на публике в кафедральном соборе. Полициано ленивой походкой направился по коридору в гостиную, бросив нам напоследок:

— Хоть раз мы с Джулиано сошлись во мнениях…

Лоренцо был задумчив. Его рассердило пренебрежение Папы Сикста по отношению к их семейству: глава Римской церкви недавно передал управление финансами курии, которым всегда занимались Медичи, их конкурентам — банку Пацци. Лоренцо нимало не сомневался, что этот поступок — лишь часть сложной и далеко идущей стратегии, нацеленной подчинить слишком независимую Флоренцию папской власти.

— Все пошло наперекосяк после убийства Сфорца, — произнес Лоренцо, словно для самого себя, имея в виду Галеаццо, того самого хулимого всеми миланского герцога, бывшего ему если не другом, то, по крайней мере, сильнейшим союзником Флоренции на севере. — Сикст считает, что теперь, когда на герцогском троне восьмилетний мальчик, а правит от его имени женщина, в Милане не будет порядка, а значит, Флоренция тоже утратит свою силу и влияние.

— Думаешь, папские соглядатаи не прознали, что ты флиртуешь с обеими сторонами?

— Ты о миланцах? О том, что я поддерживаю Бону и ее малолетнего сына и в то же время набиваюсь в друзья к его дядюшке? — Лоренцо с горечью рассмеялся. — От ватиканских шпиков ничего не скроешь!

Я всегда сторонилась политики, но интриги и козни, в последнее время охватившие, подобно смерчам, королевские дворы Рима, Милана и Неаполя, затянули и Лоренцо. На карту была поставлена Флоренция, ее крушение или процветание… и вместе с тем — суверенитет всей Италии. Обо всем этом Лоренцо, не скрываясь, советовался с ближайшими друзьями.

Упомянутый Лоренцо «дядюшка» мальчика был Лодовико Сфорца, самый честолюбивый из пяти весьма охочих до славы братьев герцога Галеаццо. Ныне он был известен всем не иначе как Il Moro — Мавр. Вдовствующая Бона предпочла услать его с глаз подальше, справедливо опасаясь, что неприкрытое желание Il Moro силой вырвать у ее сына герцогские полномочия превзойдет совокупное стремление к власти остальных его братьев. Если бы выбор встал за Лоренцо, он без колебаний посадил бы Мавра на миланский трон. Il Moro был ему давним другом и со временем сделался бы союзником, по могуществу сравнимым с Галеаццо.

— Лоренцо все-таки виднее, — с глубоким убеждением сказал Сандро Боттичелли. — В политике он далеко не профан, и если он считает, что папского племянника стоит немного поразвлечь… К тому же мальчишка весьма недурен собой!

Джулиано при этих словах пихнул Боттичелли, и художник отплатил ему таким же дружеским тычком, но не рассчитал сил, и его хворый приятель закряхтел от боли.

— В общем, мы повеселим его на славу, — подытожил Сандро.

Отворилась дверь, и вошел вернувшийся Полициано.

— Он уже готов.

— Обожаю мужчин в красном! — со сластолюбивой улыбкой изрек Боттичелли.

Все засмеялись и устремились к выходу.

— Я заново перевяжу вас, когда мы вернемся, — задержавшись возле Джулиано, пообещала я.

— Ты настоящий друг, Катон, — улыбнулся он в ответ.

И я поспешила вслед за остальными.

Рафаэль Сансони и вправду был красивый юноша с честным лицом школяра, кем он, собственно, и являлся до недавнего времени. Он только что закончил обучение в возрожденном усилиями Лоренцо де Медичи Пизанском университете и теперь, в красном кардинальском облачении и шапке, казался совсем подростком. Мы весело столпились вокруг него и за время четырехминутной ходьбы от дворца Медичи к Дуомо, главному флорентийскому кафедральному собору, смеялись и шутили, поскольку Рафаэль явно робел перед служением своей первой торжественной мессы.

Слившись с толпами прихожан, отовсюду стекавшихся к храму, мы вплотную приблизились к исполинским церковным вратам, как вдруг во мне с такой силой сказалась малая нужда, что я не успела даже предупредить приятелей о временной отлучке. Скользнув в проулок позади Дуомо, я поспешно воспользовалась «рожком», а затем в раздумье прислонилась к стене. Моя неприязнь к церковной обстановке со временем ничуть не уменьшилась, и я раздумывала, удобно ли будет незаметно уйти до начала мессы, а потом принести Лоренцо свои извинения. Несколько минут я не могла определиться, что во мне побеждает: нелюбовь к католичеству или любовь к Лоренцо. Он всегда так дорожил присутствием друзей на публичных торжествах.

В конце концов я со вздохом решила вернуться, но едва я вышла из проулка, как со стороны улицы Ларга, откуда мы сами только что прибыли, послышался смех. К собору вывернули трое мужчин. В одном из них, к своему немалому удивлению, я узнала Джулиано. Он шел кое-как, прихрамывая, поддерживаемый с двух сторон молодыми людьми, одним из которых оказался Франческо Пацци. Другого я видела впервые. Они дружески обнимали Джулиано за плечи, а Пацци даже пытался его щекотать.

Что-то встревожило меня при виде этой троицы: я твердо знала, что Джулиано самое место в постели. Да и Франческо Пацци слишком своевольничал с ним, явно злоупотребляя правами сродственника. Утихомиривая предостережения внутреннего голоса, я рассудила, что это дает о себе знать неумолчный материнский инстинкт. Успокоив себя таким образом, я вернулась к высоким церковным вратам и вошла в собор.

Месса уже началась. Поверх голов несчетного множества прихожан, теснившихся плечом к плечу, я увидела юного кардинала Сансони, без помех добравшегося до предназначенного ему места на главном престоле. Лоренцо с друзьями расположился в северном приделе, у крытой галереи возле клироса, с выдержанным почтением он внимал разворачивавшемуся перед ним помпезному обряду.

Я снова обернулась к вратам, ища глазами Джулиано, и с облегчением увидела, как он вошел, уже один, и занял место у хоров в южном приделе.

Чествуя новопровозглашенного кардинала, патер передал ему Святые Дары. Рафаэль с воздетыми руками пропел: «Hos est corpus meum»,[28] и в тот же момент зазвонил ризничный колокол. Мужчины сняли головные уборы, и вся церковная паства, зашуршав одеждами, разом опустилась на колени.

И снова во мне все восстало против показного соборного лицемерия. На краткий миг я помедлила последовать общему примеру, и этого было достаточно, чтобы краем глаза заметить сбоку острый проблеск света. Я повернула голову и невольно наткнулась взглядом на Джулиано — он тоже все еще стоял, но весь спал с лица. Еще мгновение, и вспышка повторилась — это солнце отразилось на клинке меча, занесенного Франческо Пацци над головой Джулиано. Откуда ни возьмись, какие-то люди обступили младшего Медичи, подобно голодной стае волков, и вонзили в него ножи, и кололи снова и снова.

Я закричала: «Нет!» — но мой вопль потонул в оглушительном реве боли и ярости, заполонившем и клирос, и престол. Лоренцо!

Сквозь толпу я кинулась к алтарю и меж беспорядочно метавшихся прихожан до странности ясно различила, как Лоренцо, с окровавленной шеей, намотав на руку плащ, отбивает кинжальные удары человека в бурой священнической рясе. Неожиданно откуда-то сзади вынырнул Полициано и вонзил свой клинок в спину злоумышленника. Лоренцо поспешно выхватил меч из ножен, но его уже со всех сторон обступили Боттичелли, Фичино и прочие преданные сторонники.

Мне отчаянно хотелось присоединиться к ним, но объятая паникой толпа уже несла меня к выходу. Я успела заметить, как Франческо Пацци ринулся Лоренцо наперерез, а тот, подобно молодому оленю на живописном панно, установленном впереди клироса, прокладывал себе дорогу за алтарь, к новой ризнице. Его друзья продолжали отражать яростные нападки убийц, в один момент прекратившиеся — как только все убедились, что Лоренцо уже у ворот ризницы и вне опасности. Только тогда приверженцы Лоренцо бросились следом за ним. На плитах пола остались несколько поверженных заговорщиков, а посреди собора все еще стоял опьяненный бойней, истекающий кровью Франческо Пацци.

Лоренцо с друзьями скрылись в ризнице, с грохотом захлопнув за собой ворота, так что гул прокатился в высоких сводах Дуомо. Я приободрилась. Мимо меня пронеслись Пацци, подобные дикой орде, и кинулись вон из собора. Я осталась одна — нет, наедине с Джулиано, неподвижно лежавшим на полу в луже густеющей крови.

Я медленно двинулась к нему, зная, что помощь ему уже не нужна. Опустившись рядом на колени, я убедилась, что его череп разрублен почти надвое, синий колет изорван в клочья, а сплошь исколотое тело напоминает кусок сырого мяса. Воздев глаза ввысь, я обнаружила на лестнице, ведшей на органные хоры, чью-то нелепую фигуру.

Это был Сандро Боттичелли. Уцепившись за лестницу, он свисал с нее, обозревая картину кровопролития, учиненного над его побратимом. Даже с высоты ему было видно, что для Джулиано все навсегда кончено. Наши глаза встретились, но я не могла издать ни звука — я лишь простирала руки в мольбе, сама не зная, кого умоляю и о чем.

Боттичелли проворно слез вниз и скрылся в ризнице. Я сняла накидку и прикрыла ею своего павшего друга. Даже без оружия я вознамерилась охранять несчастного покойника от злых посягательств тех, кто задумал бы и дальше осквернять его.

Вскоре мимо меня пронеслась группа людей и скрылась в распахнутых соборных створах. Последним бежал Анджело Полициано, то и дело беспокойно оборачиваясь, но наконец и он скрылся из виду. Я же осталась и много часов просидела у трупа, проливая над ним слезы и тщетно пытаясь уразуметь причину столь бессмысленного убийства. В храме мстительного Бога я шепотом посылала ему проклятия.

Отстояв на часах возле тела убитого Джулиано, я наконец смогла уйти, предоставив покойника заботливому попечению сестер из Сан-Галло. Не чуя себя, я направилась прямо во дворец Медичи, едва ли видя и слыша людские волнения на городских улицах. Немного придя в чувство, я убедилась, что вокруг меня полно вооруженных мужчин от мала до велика — все они стягивались к жилищу правителя, желая положить жизнь на его защиту.

Едва на балконе показался Лоренцо, как глухой ропот толпы перерос в рев. Повязка на его шее напиталась кровью, и на левом плече красного парчового колета тоже расплылось темное пятно. Он поднял руку, и крики усилились. Я сама поневоле начала скандировать его имя вместе со всеми: «Лоренцо! Лоренцо!» Ах, только бы он жил!

Я была бы не в силах передать ту муку, что отражалась на его лице. Держался он гордо и прямо, но его душа под хрупкой телесной оболочкой поникла и изнывала. Лоренцо потерял брата, свою «лучшую половину», как он не раз говаривал нам. Ему долго не удавалось утихомирить гул толпы, но в конце концов его слова перекрыли общий гвалт.

— Горожане Флоренции, — с удивительной твердостью и самообладанием обратился к людям Лоренцо, — великая утрата постигла нас сегодня. Мой брат…

По его горестно сморщившемуся лицу я даже издалека могла судить, каким чудовищным усилием Лоренцо удается держать свои чувства в узде. Люди вокруг стенали и рычали, предвкушая ужасное завершение его речи.

— …Джулиано убит.

Злобные завывания достигли пика и вылились в один безумный вопль. Людская масса забурлила, ища выхода своей ярости, и, отхлынув от лоджии дворца, стала рассеиваться в разные стороны.

— Нет, стойте! — выкрикнул с балкона Лоренцо. — Добрые люди, прислушайтесь ко мне! — Он выждал, пока все вернутся и успокоятся. — Заклинаю вас именем Господа — умерьте ваш гнев!

— Это дело рук Пацци! — выкрикнул кто-то из толпы. — Зачем разубеждаешь нас?

— Я не разубеждаю вас. Скажу только, что магистраты уже объявили поимку уби… — Он споткнулся о ненавистное слово, но собрался с силами и закончил:

— …убийц моего брата. Кое-кто из них уже брошен в темницу, остальных тоже разыскивают. Я требую справедливого суда!

— Верно! — подхватил некий молодой человек, взметнув в воздух клинок меча. — Вот мы пойдем и рассудим их!

Все вокруг оглушительно заорали в поддержку его слов.

— Не спешите рубить сплеча! — срывающимся от беспокойства голосом призывал Лоренцо. — Мы не должны карать невиновных!

— Джулиано тоже не был виновен! — огрызнулся пожилой человек, стоявший рядом со мной. — И вот он искромсан в клочья, остывает на каменном церковном полу!

— Я прошу вас, заклинаю!..

Призывы Лоренцо утонули в гуле толпы, понемногу разбредавшейся, но на этот раз менее хаотично. Основная масса, обнажив клинки и кинжалы и угрожающе потрясая булавами, двинулась к южной окраине, в направлении дворца Пацци. На балкон вышел Анджело Полициано и, участливо положив руку на плечо Лоренцо, увел его прочь.

Площадь перед дворцом опустела, не считая многочисленных самозваных стражей, взявшихся охранять подступы к дворцу. Желая осмотреть рану на шее друга, я начала искать вход во дворец, понимая, однако, что зияющие кровоточащие раны души Лоренцо мне залечить не дано.

Во дворце царила неразбериха. На первом этаже толпилась многочисленная родня Медичи, их приверженцы, представители Синьории и духовенства. Я поднялась по широкой лестнице на второй этаж в большую гостиную, двери которой были распахнуты настежь.

Мне предстало жуткое в своей безысходности зрелище. Множество мужчин, друзья и родственники семьи Медичи, сбившись в кучки, выкрикивали что-то, утирали слезы, то и дело опасливо выглядывая в окна на улицу. Большинство из них плотным кружком обступили Лоренцо и Лукрецию, а над ними всеми возвышался Геркулес, вершащий свои кровавые подвиги на полотнах Поллайуоло. Мне померещилось в этом некое зловещее предзнаменование, и я задалась вопросом, не станет ли отныне уделом Флоренции разгул жестокости и насилия, невзирая на искреннее стремление Лоренцо к спокойствию в республике. Я не сразу решилась взглянуть на Лукрецию, по-матерински понимая, какое это невыразимое горе — потерять любимое дитя, все равно что у тебя из груди живьем вырвали сердце. И устрашающе-мертвенная бледность ее щек, и покрасневшие веки глубоко запавших глаз, и скорбно сжатые в одну линию губы говорили сами за себя. За несколько часов Лукреция непоправимо постарела.

Лоренцо, не выпускавший ее руки, с жаром о чем-то совещался с теми, кто волею случая сделался его consiglieres,[29] — с Фичино, Ландино, Полициано и Бистиччи.

Позади них потерянно мялся Сандро Боттичелли. Прочитав на его лице глубокое непреходящее страдание, я подошла и встала рядом, но не нашла ничего лучшего, как спросить:

— Скажи, что за рана у Лоренцо?

— Просто содрана кожа. Неглубокий порез. — Всегда искристые глаза Сандро потухли и тоскливо глядели на меня. — Молодой Ридольфи настоял на том, чтобы высосать кровь из ранки, опасаясь, что на лезвии мог быть яд. — Он уставился в пол и хрипло, срывающимся голосом начал рассказывать:

— Ах, Катон!.. Лоренцо ничего не знал о гибели Джулиано, пока мы не привели его сюда. В соборе мы не решились ему признаться. Он думал… Он полагал, что его брат преспокойно лежит в постели и ему ничто не угрожает. Когда Лоренцо сам почувствовал себя в безопасности, то попросил позвать Джулиано. — Боттичелли закрыл лицо руками и разрыдался. — Пришлось мне — мне! — сказать, что он умер!

Он всхлипывал все громче, его плечи тряслись. Я обняла его и увела в угол гостиной. Сандро припал к моей груди и плакал, как мальчик плачет и жалуется матери в ее объятиях.

— О боже мой! — снова и снова вскрикивал он.

Его стенания привлекли внимание Лоренцо, и я впервые после трагедии встретилась с ним взглядом. Он стойко выдержал его, выслушивая наставления, какая стратегия мести предпочтительнее, пока нетерпеливые советники не потребовали его пристального внимания, и Лоренцо вынужден был уступить им.

Наконец мне дозволили осмотреть уже зашитую рану на его шее и смазать ее лечебным снадобьем. Я проделывала все в полном молчании; Лоренцо сидел неподвижно, вперив остекленелый взгляд в пространство. Одному Всевышнему было известно, какие ужасы он в тот момент воскрешал в памяти… или еще только прозревал.

Закончив перевязку, я немного дольше, чем полагалось, задержала руку на его шее. Лоренцо воспользовался заминкой и схватил меня за руку, крепко стиснув мои пальцы в своих. В этот краткий и незаметный для прочих миг уединения мы вместе оплакивали Джулиано. Лоренцо поблагодарил меня за заботу, хотя я понимала, что о настоящем утешении нет и речи, поскольку ничем помочь здесь нельзя.

Вместе с друзьями я провела в гостиной остаток дня и всю ночь. Лукреции я предложила для успокоения нервов напиток из мака и валерианы, и та с благодарностью приняла его — в отличие от Лоренцо. Он сказал, что ему сейчас, как никогда, необходим ясный рассудок — он не желал растрачивать неукротимый гнев, струившийся по его жилам. Только так, подобно арбалетной стреле, слетевшей с туго натянутой тетивы прямо в цель, он мог насмерть поразить своих врагов.

В последующие недели и месяцы, когда открылся подлинный размах заговора, Флоренция лишилась прежнего радостного настроя. Семейные междоусобицы надолго раскололи город на враждебные лагери и спровоцировали множество убийств, однако не было другого такого случая, когда всеобщего любимца настигла бы столь жестокая и преждевременная кончина.

Выяснилось, что зачинщиками гнусной интриги были члены и сторонники многоуважаемого во Флоренции семейства Пацци, а их предводителем выступил архиепископ Сальвиати. В течение целого месяца после убийства Джулиано улицы были охвачены мятежом. Горожане сами отлавливали преступников и тащили их к зданию Синьории, где им тут же определяли меру наказания. Жестокие расправы над злоумышленниками сопровождались улюлюканьем и глумливыми возгласами, подчас даже смехом. Часть горожан плакали в открытую, в основном те, у кого до сих пор не затянулась рана от потери их юного правителя.

Однако худшим из разоблачений стало то, что Его Святейшество тоже был причастен и к заговору, и к убийству. Флорентийцы прониклись такой безмерной злобой к своему духовному властителю, что за гибель одного расправились с восемью десятками церковников.

Но вероломство Сикста на этом не закончилось. Придя в бешенство оттого, что его замысел провалился и Флоренция вновь ускользнула из-под его диктата, Папа решился на истинно сатанинское деяние. Он проклял Лоренцо и прочих жителей греховного города за то, что они осмелились поднять руку на «особу духовного звания», архиепископа Сальвиати, и повесили его. Назвав флорентийцев «псами лютыми, объятыми бешенством», Сикст, к вящему изумлению горожан, отлучил их от церкви — всех вместе и каждого в отдельности. Он запретил служить мессы и отправлять крещения и похороны. Даже день святого Иоанна Крестителя, из всех религиозных празднеств наиболее любимый во Флоренции, был отменен папским указом.

Свирепостям Рима, казалось, не будет ни конца ни края.

Так прошло несколько месяцев, в течение которых я почти не виделась с Лоренцо. Гибель Джулиано и кампания Рима по подавлению свободной воли тосканцев разбили вдребезги его светлые мечты по превращению Флоренции в «новые Афины». Папа Сикст как мог стращал республику, склоняя ее жителей «замолить грехи», а от Лоренцо настоятельно требовал явиться в Святой город. Но все его эдикты остались без ответа.

Неаполитанский Дон Ферранте выказал себя неверным союзником, ища выгод в альянсе против Флоренции с тем же Сикстом. В сражении с республиканской армией он выслал войско в подкрепление римской гвардии.

Затем, явив даже самым ярым своим сторонникам предел дипломатического безрассудства, Лоренцо под покровом безлунной ночи тайком бежал из Флоренции, чтобы предаться душой и телом на милость неаполитанского тирана.

«Почин этой войны омыт кровью моего брата, — писал он перед исчезновением в послании к Синьории, — может статься, что теперь моя кровь положит ей конец».

Друзья Лоренцо с ума сходили от беспокойства, опасаясь, как бы коварный Дон Ферранте не причинил Лоренцо вреда — не бросил бы его за решетку или, того хуже, не убил бы. Однако в один прекрасный день Лоренцо вернулся к нам — веселый и невредимый, верхом на подаренном Доном Ферранте превосходном скакуне. Все население города как один высыпало на улицы, чествуя своего героя: как-никак, Лоренцо избавил их от войны. Уши закладывало от приветственных восклицаний и трубных звуков. Незнакомые люди обнимались друг с другом, словно родные.

Казалось, та привязанность горожан, что раньше изливалась на двух братьев, теперь лавиной обрушилась на одного, оставшегося в живых, перерастая в истинно народную любовь и гордость. Въехав в родную Флоренцию через западные ворота, мой дорогой друг немедленно получил прозвище, закрепившееся за ним навечно, — Лоренцо Il Magnifico.[30] Отныне едва ли не весь мир взирал на этого некоронованного правителя как на средоточие силы, с которой приходится считаться.

Никого и никогда я не любила сильнее.

ГЛАВА 23

Уже давно смерклось, а в моей аптеке не было отбоя от заказов на лекарство от легочной лихорадки, охватившей нашу часть города. Она пока щадила жизни, но люди боялись мора, и первые несколько посетителей, которым я предложила целебный отвар, чудесным образом излечились от напасти.

Несколькими днями ранее я отправилась на улицу Сальвиа к торговцам сушеной зеленью и опустошила их полки с запасами пиретрума и мальвы. Затем, у себя в аптеке, я принялась перемалывать травы и перетерла такое их количество, что у меня заныли руки, а перед глазами все поплыло от усталости. В лаборатории я извлекла эссенцию из полученной массы, а остаток прокалила, получив из него мелкий порошок. И напоследок, уже под вечер, приступила к упаковыванию снадобья, насыпая его по несколько граммов в бумажные пакетики и запечатывая их воском. Завтра с утра пораньше в аптеке будут толпиться страждущие с просьбой продать им вожделенный препарат.

Нудное занятие оставляло простор для размышлений, и мои думы, как это часто бывало, вновь устремились к Леонардо. Мне трудно было не тревожиться за сына, ведь совсем недавно он покинул гостеприимный кров боттеги Верроккьо и начал жить сам по себе. Для начала он снял два нижних этажа в доме по улице Да Барди, где было едва развернуться, не говоря уже про весьма убогое освещение для занятий живописью. Только обосновавшись по новому адресу, Леонардо умудрился в пух и прах разругаться с владельцем жилья из-за того, что по собственному почину и без долгих раздумий прорубил в стене первого этажа большое окно.

Затем Леонардо привел туда жить своего приятеля и компаньона — Томмазо ди Мазини, внебрачного племянника Лукреции от ее брата. После процесса над Сальтарелли за молодым человеком закрепилась кличка Зороастр. Воистину, они с Леонардо были родственные души. Томмазо чурался любых одежд, кроме полотняных, не желая, по его же словам, носить на себе «мертвечину». Несмотря на унизительное публичное обвинение в содомии, Томмазо не изменил черному цвету, поэтому многие по-прежнему принимали его за чародея и оккультиста. Леонардо не мог платить товарищу за помощь в перетирании красок и за его талант металлообработчика, но Томмазо, судя по всему, не столько интересовало материальное вознаграждение, сколько сама дружба с подобным ему молодым оригиналом. Их обоих одинаково притягивала неприглядная изнанка флорентийской жизни.

Леонардо впал в меланхолию и отверг несколько незначительных заказов, предложенных ему Лоренцо, абсурдно заподозрив его в благотворительности. Вместо этого он принял предложение своего отца, подрядившись от его имени написать большое полотно «Поклонение волхвов» для одного из флорентийских женских монастырей. О наличном расчете речи не шло, и вся смехотворная затея недвусмысленно обнажала пренебрежение Пьеро да Винчи к старшему сыну. Как бы там ни было, я надеялась, что, взявшись за работу, Леонардо явит всем прекрасный образец своего дарования.

Не могу передать степень моего изумления, когда я навестила Леонардо в часовне Сан-Донато семь месяцев спустя после заключения сделки. Привалившись к большой куче деревянных чурбаков напротив панели с будущей картиной, Леонардо лениво грыз хлебную горбушку и созерцал плоды своей работы. Картина, по совести говоря, пока представляла собой нераскрашенный картон с нанесенными углем силуэтами персонажей числом около шестидесяти. На ней я узнала не только Деву Марию с маленьким Иисусом, помещенных в центре, но и волхвов, более похожих на восставших из гроба мертвецов, бесплотных и костлявых. Все трое они пресмыкались у ног незавершенной Мадонны с Младенцем, протягивая к ней свои иссохшие пальцы.

Увидев меня, Леонардо даже не потрудился встать и поприветствовал меня с непривычной холодной учтивостью. Такой прием, учитывая весьма скромные успехи с картиной, больше встревожил, чем рассердил меня, по нему я угадала, в каком угнетенном настроении пребывает мой сын.

— Что это за куча дров? — спросила я, чтобы как-то начать беседу.

— Оплата, — равнодушно ответил он и презрительно фыркнул. — Я расписал циферблат монастырских часов. И вот чем мне заплатили.

Эти его слова и вместили в себя суть нашего разговора. Тогда-то у меня и появились серьезные причины для тревоги за сына. Катон-аптекарь умел с помощью зелий облегчить страдания своих пациентов, но против сыновних душевных хворей у меня не нашлось бы средства.

Я только что запечатала сотый за день пакетик с порошком от легочной лихорадки, как вдруг кто-то тихо постучал в аптечную витрину. Я подняла глаза и встретилась взглядом с Лоренцо. На его лице застыло странное выражение — такого за ним я не припоминала.

Я вышла из-за прилавка и отперла дверь. Лоренцо помялся на пороге, но потом вошел. Со дня гибели Джулиано его, как и Леонардо, изводила и мучила черная тоска, но Лоренцо, подобно солдату на службе, умел усмирять свои чувства. Теперь же на его лице, как на живописном полотне, отразились боль и внутренний разлад.

Я прикрыла за ним дверь и кротко предложила:

— Поднимемся ко мне.

В гостиной я первым делом задернула шторы на окнах фасада, затем обернулась — Лоренцо стоял совсем рядом, вплотную ко мне. Он недвижно нависал надо мной и едва дышал. От аромата его духов — мускуса и розовой воды, смешанных с запахом влажной от пота шерсти, — у меня вдруг закружилась голова.

— Катон… — хрипло произнес он.

Я собрала все свое мужество и поглядела ему прямо в глаза. Я не отводила взгляда, и это окончательно лишило Лоренцо сил сдерживаться. Он сморщился, пытаясь удержать набежавшие слезы, потом порывисто обхватил меня и прижал к себе. Из его груди вырвался сдавленный стон.

— Прости меня, — прошептал он, — но я больше не могу, я не способен…

Мои руки сами собой сомкнулись на его талии.

— Лоренцо…

— У меня никогда в жизни не было любовника, — признался он совсем тихо мне на ухо. — Наверное, у тебя тоже?..

— Друг мой… — начала я.

— Да, Катон, я твой друг, но мое чувство к тебе превыше всех мыслимых дружб и всех известных миру любовей. Я долго пытался забыть тебя — с того самого дня, как ты отказал мне на прогулке. Я расточал нежности своим детям, являл чудеса предупредительности по отношению к жене и матери, изливал неукротимую страсть на Флорентийскую республику. — Он с несчастным видом рассмеялся. — Я, наверное, скоро с ума сойду, но все, что бы я ни сделал, не в силах изгнать тебя из моих дум!

Выслушивая это поразительное признание из уст Лоренцо, я невольно задрожала — и душой, и телом.

— Прошу, пойдем сейчас со мной, Лоренцо, — наконец вымолвила я и освободилась от его объятий. Он смятенно взирал на меня. — Пойдем же, — повторила я и взяла его за руку.

Я повела его на третий этаж, в свою спальню, где мы встали лицом к лицу — олицетворенная смесь из любви и страха, а вокруг нас, словно химический пар в стеклянной колбе, витали флюиды естественных и противоестественных желаний. Лоренцо протянул ко мне руку, желая притронуться, но я молча покачала головой, через голову стащила с себя тунику и отбросила ее. Затем пришел черед нижней рубашки.

Я заметила, что полотняная перевязь на моей груди приковала все его внимание, и без слов начала разматывать ее. Увидев, что я скрываю под обмотками, Лоренцо безмолвно ахнул и, когда повязки вслед за рубашкой упали на пол, несколько раз изменился в лице, от терзаний перейдя к изумлению и наконец — к ликованию.

Мои груди, вырвавшись из долгого плена, снова округлились, и Лоренцо недоверчиво коснулся их, ощупывая, словно сомневался в их подлинности.

— Меня зовут Катерина, — сказала я, — а Леонардо — мой сын. Тебя, Лоренцо… я полюбила с первой минуты.

Он невыносимо долго молчал, вглядываясь в мое лицо, словно только сейчас увидел. Он заново узнавал меня. Затем он запрокинул голову и разразился оглушительным смехом.

Все, что за долгие годы лжи и утаивания накопилось в моем сердце и лежало на нем непосильным бременем, вдруг стронулось с места, поднимаясь все выше и выше, подобно черным клубам дыма из дымохода, постепенно рассеивающимся в безоблачном небе. Пряча улыбку, я начала расстегивать на Лоренцо колет со словами:

— Видишь, Il Magnifico, мы с тобой не содомиты, так что не бойся.

Он снова хотел засмеяться, но неожиданно его взгляд стал очень серьезным. Заключив мое лицо в ладони, Лоренцо приблизил губы к моим и поцеловал.

Кажется, всю свою жизнь я ждала этого поцелуя, исполненного теплоты, и ласки, и торжества, — поцелуя, увлекшего нас в бездну необузданного желания. Я забыла самое себя в поспешности рук, ищущих опоры, в поглаживаниях… в стонах ненасытного наслаждения… в шорохе сбрасываемых одежд… в слиянии тел…

Мы отступили к постели и вместе упали на нее.

— Катерина, — шептал Лоренцо, привыкая к звуку моего имени.

Его жаркое дыхание щекотало мне шею, кончиком языка он теребил мой сосок.

— А-ах, Лоренцо, какое блаженство…

Я вгляделась в его лицо — ожесточение от страданий и утрат понемногу сглаживалось в нем.

— Ты — моя любовь, — сказала я.

Лоренцо отплатил мне чудесной улыбкой.

— А ты — моя, — признался он. — Ты — моя.