Синьора да Винчи

ГЛАВА 31

Порою жизнь исполнена к нам благоволения. Тогда все в ней осуществимо, и каждый новый рассвет обещает приятные приключения. Так было, когда я впервые приехала во Флоренцию.

Но бывают времена, когда мы просто влачим жизнь, с трудом делая шаг за шагом, и с тревогой ждем, что вот-вот распахнется дверь и мы пикнуть не успеем, как нас затянет вихрь роковой непредвиденности.

Годы после отъезда Леонардо промчались с умопомрачительной быстротой. К моей превеликой радости, в модном Милане он зажил на широкую ногу. Il Moro со свитой осыпал его почестями, а отнюдь не грязными сплетнями. Леонардо получил там официальный титул придворного живописца, церемониймейстера и механика. И в Милане он наконец избавился от постоянного напоминания об отце, жалевшем, что его бастард вообще появился на свет. Я, конечно же, себялюбиво скучала по сыну, по дружескому общению с ним, по возможности созерцать его прекрасные черты и по той сумасшедшинке, что мелькала в его глазах, стоило ему воодушевиться очередным безрассудным проектом.

Флоренция меж тем пребывала в состоянии войны, но полями сражений служили не улицы и площади, а души самих горожан. В ней насмерть схватились не две армии, а два человека — Il Magnifico и Савонарола. Здесь больше не видели празднеств — только унылые религиозные шествия. Люди доносили на соседей, дети — на родителей. Искусство, культура и знания были выброшены за ненадобностью. Прежнюю радость жизни флорентийцам заменял страх вечных мук.

Я потихоньку обитала в Кастелле Лукреции, хотя мое существование являло собой бледную тень прежней жизни в этом величайшем из городов мира, где некогда меня почитали за уважаемого человека и доброго соседа.

Пугающе пустыми улицами я теперь пробиралась к дворцу Медичи. По пути мне попались всего несколько прохожих, но и те избегали приветствий и торопливо отводили взгляды. Впрочем, сегодня я направлялась не в сам дворец, а в примыкавший к нему садик — его Лоренцо разбил после внезапной и скоропостижной кончины Клариче. Il Magnifico оплакал мать своих детей и по-итальянски добродетельную супругу, но не слишком скорбел об ушедшей любви и страсти, которых в их браке было мало.

Толкнув тяжелые двери в сад Медичи, я облегченно вздохнула: я вновь попала в настоящий Эдем. В уютном уголке с пышной растительностью и вычурными мраморными фонтанами разместилась школа для молодых дарований. Одни полотна и античные статуи приносили сюда на реставрацию, другие служили для обучения и вдохновения. Посреди городской аскетической наготы и страданий мой возлюбленный сумел создать святилище красоты и творчества.

По периметру сада были установлены палатки, в которых трудились над глиной и камнем подающие надежды отроки. Нанятый маэстро переходил с наставлениями от ученика к ученику.

Я увидела, что Лоренцо уже здесь — вместе со старшим сыном он стоял под внушительным изваянием Геракла. Пьеро к тому времени стукнуло двадцать четыре года, и из всех наследников Медичи он, по мнению отца, был самым никчемным. Дочери Il Magnifico уже были выданы замуж, младший сын стал кардиналом. Однако главу клана крайне беспокоило и унаследованное Пьеро от матери чванство, и высокомерие вкупе с ветреностью, которым Клариче только потворствовала. Как бы то ни было, Пьеро однажды предстояло принять от отца бразды правления Флоренцией.

Лоренцо недовольно хмурился, а сын рассеянно слушал его, листок за листком ощипывая розовый куст и бросая обрывки себе под ноги.

— Может быть, мы, судя по твоим словам, и самое именитое во Флоренции семейство, — наставительно говорил Лоренцо, — но отнюдь не королевское. Мы обычные горожане, Пьеро, граждане республики, как и все прочие.

— Ты пытаешься внушить мне, что мы ничуть не лучше каких-то дубильщиков кож и красильщиков?

— Надо, чтобы эта нехитрая истина въелась тебе в самое нутро! Всего сотню лет назад наши предки были простыми угольщиками. С тех пор мы сильно преуспели в этом городе, но с потерей скромности превратимся в тиранов — тех самых, которых Савонарола чернит на проповедях!

Лоренцо невольно обратил взор к одному из окон монастыря Сан-Марко, чьи строения примыкали к саду Медичи. Основав школу под стенами монастыря, Лоренцо сам дивился озорной проделке судьбы, из-за которой недавно назначенный настоятель ордена, то бишь Савонарола, вынужден был любоваться «сатанинскими игрищами» из окна кабинета на втором этаже.

— Вот и погляди, куда завели нас твои республиканские идеалы, — ответил Пьеро, не скрывая раздражения.

Его тон оскорбил меня. Приблизившись, я одернула молодого человека, удивившись собственной смелости:

— Как ты можешь так непочтительно разговаривать с отцом? Пять соперничающих итальянских государств его упорными стараниями пребывают в мире. Перед ним заискивают иностранные властители, даже Папа Иннокентий и тот усмирен и не выходит из-под его ненавязчивого влияния. Твой батюшка — величайший на свете дипломат, а ты гнушаешься его советом.

— Пойду-ка я прогуляюсь с друзьями, — легкомысленно фыркнул Пьеро. — Правда, во Флоренции теперь и сходить-то некуда. Ах да, забыл — можно пойти на мессу!

Он отвесил отцу небрежный поклон и, не удостоив меня даже прощанием, покинул сад, гулко хлопнув тяжелой дверью. Лоренцо едва улыбнулся мне, и я поняла, как сильно он удручен.

— Этот молодец — сущее несчастье, — ровным голосом признался он. — Им владеет слабость. Не физическая, как у меня, а душевная.

Говоря о своем здоровье, Лоренцо не погрешил против истины — оно неуклонно ухудшалось, и никакие мои лекарства были не в силах задержать беспощадный распад суставов и ослабить мучительные приступы боли. Мы при любой возможности выбирались с ним на воды. Минеральные соли на время притупляли страдания Il Magnifico, но ему то и дело приходилось прерывать лечение и возвращаться во Флоренцию: отмахиваться от насущных государственных забот он считал себя не вправе.

— Я получила письмо от отца, — сказала я. — Его индийская жена скончалась.

— Искренне соболезную.

— Он никогда не падал духом, но в его строках сквозит тоска по родине. Я часто вижу его в дурных снах, как он умирает на чужбине, одинокий, никому не нужный…

— Думаешь, он теперь вернется домой?

— Уехав из Винчи, отец не скрывал, что возвращаться туда не видит смысла. Хорошо, если бы он надумал приехать сюда — я устроила бы ему здесь дом…

— Пойдем, хочу повеселить тебя немного, — перебил Лоренцо.

Мы направились к палатке, в которой крепыш со сплющенным носом остервенело врубался резцом в кусок мрамора, высекая из него миниатюрную голову фавна. Юношу звали Буонарроти — недавняя находка Il Magnifico. Я уже знала, что Лоренцо ценил подающего надежды скульптора не только как источник прекрасных творений, которым предстояло украсить все дворцы Медичи. Вероятно, чтобы хоть немного скрасить нелюбезное отношение к себе бездушного наследника, он и решил усыновить будущего гения, выделил ему покои в городском дворце, начислил жалованье и отвел ему место за семейным столом.

— Микеланджело, покажи Катону свою работу.

Юноша улыбнулся, поглядев на патрона с неприкрытым обожанием и любовью.

— Знаете, — обратился он ко мне, — когда Лоренцо впервые увидел у меня этого фавна, он его высмеял, потому что я изобразил голову с полным ртом зубов и с высунутым языком. Он попенял мне, дескать, разве мне неизвестно, что у стариков никогда не бывают все зубы целы?

Микеланджело отодвинулся, чтобы мы рассмотрели лицо фавна. На месте одного зуба в его рту зияла приметная дырка.

— Он вышиб ему зуб, едва я успел уйти, — с потаенной улыбкой заметил Лоренцо.

— Одно дело — иметь щедрого покровителя, — ответил юноша, скромно потупив взор, — и совсем другое, когда он — человек сведущий.

— Вот именно, — согласилась я.

Мы двинулись дальше, любуясь пригожим садиком. Я случайно подняла глаза к окну Савонаролы, и мне показалась, что в нем мелькнула и тут же исчезла тень. Лоренцо, очевидно, тоже ее заметил.

— Люди говорят, будто на приора здесь нападают судороги, — обронил он, глядя на античные статуи в центре. — При одном виде нагих юных греков…

— Ему не помешало бы чего-нибудь похлеще, чем судороги, — сказала я, не в силах скрыть озлобление.

Лоренцо вдруг сделался рассеянным, задумчивым.

— Еще одна умная голова, — наконец вымолвил он, — вот что здесь точно не помешает.

— И ты, как я понимаю, уже знаешь, чьи плечи носят такую голову?

— О да. Думаю, ты вполне одобришь мой выбор.

— Она действительно вознамерилась послать того мореплавателя из Генуи к западу искать новый путь в Индию? — спросил Лоренцо с видимым скептицизмом.

Родриго Борджа, прежде чем ответить, с головой погрузился в сернистую воду горячего минерального источника на развалинах Чианцианских терм, где мы отдыхали все вместе, а затем вынырнул, с наслаждением отряхиваясь. В свои шестьдесят он сохранил живость и бодрость, особенно заметные в нем без привычного кардинальского облачения. Его длинные черные пряди намокли и липли к щекам, тонкая батистовая сорочка облепила тело. Родриго согласился встретиться с Лоренцо на сиенском курорте, подальше от любопытных ватиканских очей.

— Изабелла настроена весьма решительно. Фердинанд пока колеблется. Но Кристофор Колумб рано или поздно поднимет парус — это лишь вопрос времени. К тому же королеве сейчас и так есть о чем беспокоиться.

— Она и вправду хочет изгнать из Испании всех евреев до единого? — хмуро осведомился Лоренцо.

— По словам моей соотечественницы, королеву ничто не переубедит, — откликнулся Родриго. — Если даже учрежденная ею инквизиция окажется не в силах избавить ее от «иудейских свиней», она отыщет для этого другой способ.

— Но и ты, Родриго, не совсем здесь бессилен.

— Вот стану Папой, тогда посмотрим.

— А скоро? — поинтересовалась я.

Несмотря на сернистый запах, я блаженно нежилась в бассейне, настолько древнем, что колонны, воздвигнутые вокруг него римлянами, были посвящены их прародителям — этрускам.

— Поговаривают, что приступы у Иннокентия участились…

— У него бычья конституция, — отозвался Родриго. — Он всех нас переживет.

— Меня-то уж точно, — сострил Лоренцо.

Я одна знала, что в его шутке кроется немалая доля правды. Мы все больше времени проводили в разъездах, отчаянно ища способы ослабить его болевые приступы. Il Magnifico принимал минеральные и грязевые ванны, посещал пещеры, где вдыхал целебный теплый воздух из земных недр, пил воду из вонючих источников, чтобы стимулировать отделение желчи, и лечил почки в топях Санта-Елены. Я запретила ему пить красное вино, на что он согласился, пусть и кляня меня при этом на чем свет стоит, и велела воздержаться от всех видов мяса, от которого Лоренцо тем не менее упорно не желал отказываться.

Но бывало, что боли от воспаления становились и вовсе нестерпимыми, и мой бедный любовник так страдал, что не мог проглотить ни крошки. Тогда я садилась подле него и едва ли не силой поила его водичкой, подкисленной лимонным соком. На его суставы я накладывала припарки из можжевеловой хвои, перемешанной для густоты с размолотой корой вяза. От них ему становилось легче, помогали и целебные воды, но их благотворное действие оканчивалось с нашим отъездом.

Меж тем безумства Савонаролы успели окончательно отравить умы наших сограждан-флорентийцев. Пьеро, в отсутствие отца решавший повседневные дела правления, черкнул Лоренцо весточку о том, что недавно настоятель Сан-Марко бросил в очередной «костер тщеславия» пару содомитов и одну жрицу любви и никто этому не воспротивился. Но Il Magnifico к тому времени уже успел послать Родриго Борджа письмо с просьбой о встрече.

Кардинал с радостью принял приглашение, поскольку в Риме лето было в самом разгаре. Вонь на улицах стояла несусветная, а в воздухе носилась пыль от множества затеянных Иннокентием строек. Пребывание в городе становилось невыносимым, и Родриго пленился мыслью о горной прохладе тосканской деревушки ничуть не меньше, чем возможностью увидеться с давним другом Лоренцо.

В этот переломный для папства момент Асканио Сфорца любезно согласился побыть глазами и ушами Родриго в Ватикане. Иннокентий был на пороге смерти, а из тех шестнадцати кардиналов, кому предстояло выбирать нового понтифика, большинство противились кандидатуре Борджа. Однако, несмотря на негласную репутацию язычника, за тридцать пять лет главенства над курией Родриго выказал себя выдающимся распорядителем и беспристрастным, любимым толпой священнослужителем. И теперь в случае любой непредвиденности Асканио тут же выслал бы к нему нарочного.

— Ну что же, по-вашему, мы должны сделать с этим флорентийским безумцем? — спросил кардинал, взяв стакан с наклонного ребра ванны.

— Останови его, — попросила я. — Верни Флоренции здравость рассудка.

Я столько лет провела подле Il Magnifico, что давно уже ни перед кем не робела и без обиняков высказывала свое мнение любому, даже тому, чью голову в скором будущем могла увенчать папская тиара.

— Если позволить ему шагнуть за пределы Тосканы и распространить влияние на всю Европу, то тамошних правителей постигнет та же участь, что и Лоренцо.

— Есть ли у настоятеля слабости? — поинтересовался Родриго. — Где бреши в его броне? В них и кроется ответ на вопрос.

Мы замолкли, задумавшись. Вокруг нас клубился влажный пар.

— Он мошенник, — наконец высказался Лоренцо. — Савонарола настолько одержим страстью уверить всех в своей благословенности свыше, что вынуждает пасторов ордена пересказывать ему исповеди их прихожан. Потом он обличает нечестивые деяния этих грешников с церковной трибуны, делая вид, будто узнал о них через божественное откровение.

— Ворует исповеди, чтобы их обнародовать? — потрясенно переспросил Борджа.

— Мне кажется, что в своем сумасбродстве Савонарола и вправду уверовал, будто он и есть сам Господь, — заметила я. — Один из преданных Лоренцо священников Сан-Марко рассказывал мне, что видел, как однажды настоятель преклонил колени перед распятием и шепнул деревянному Иисусу: «Ты солжешь — и я, как Ты».

— А с недавних пор он проповедует с трибуны Апокалипсис, — добавил Лоренцо.

— Правда? — заинтересовался Родриго. — Он что же, возомнил себя пророком?

— Я сам слышал, как он называл себя «пророком Страшного суда», — призналась я, поморщившись. — Более того, он предсказал, что и Лоренцо, и Иннокентия смерть настигнет в один и тот же год — тысяча четыреста девяносто второй.

Кардинал задумчиво покивал.

— Ну что, Родриго? — с надеждой спросил Il Magnifico.

— На лжепророков церковью наложен запрет, — произнес Борджа. — Этот человек вообразил себя непогрешимым, и он жулик, поскольку попирает важнейшее церковное правило. Думаю, — взглянул он на нас с затаенной хитроватой усмешкой, — мы уже напали на след.

Мы целиком сняли роскошную виллу в Солане. В этом огромном имении мы, если не считать слуг, наслаждались одиночеством и, отужинав, могли свободно обсуждать за столом все, что нас волновало. Лоренцо после лечения на минеральном курорте чувствовал себя как нельзя лучше. Я уже запамятовала, когда настрой у него был такой же суровый и решительный.

— Итак, мы поставим Савонароле ловушку, — сказал он. — Мы докажем всем, что он лжепророк. За то, что он нарушил каноническое право, его жестоко покарают и впредь воспретят пророчествовать с церковной трибуны.

— Но предерзкий приор, конечно же, пренебрежет запретом Рима, — подхватил его мысль Борджа, — и вот тут-то церковь обрушит на его голову весь свой гнев.

— Но что именно он должен напророчествовать? — не понимала я. — И как нам вынудить его пойти на это?

— Я знаю способ подкинуть ему подходящие темы. — Взор Лоренцо, казалось, уже что-то прозревал в будущем. — Но для начала надо придумать хоть одну — другие придут сами.

Длинный стол, за которым мы втроем мирно сидели, вдруг напомнил мне нашу предыдущую общую трапезу. Это происходило в Ватикане, в тот вечер, когда Джованни было обещано звание кардинала и торжественно объявили о двух помолвках: Чибо с Маддаленой и Максимилиана с Бьянкой Сфорца из Савойи. Постепенно в моей памяти, как живые, всплыли воспоминания о том ужине — мы кружком сидим за папским столом. И еще одна замечательная подробность…

— Лоренцо, ты помнишь портрет Бьянки Сфорца отроковицей? — спросила я.

Он на мгновение свел брови, поглядел мне прямо в глаза и долго сидел недвижим. Очевидно, и он мысленно перенесся во времени вспять, увидел, как мы сидим в пышной столовой зале у Иннокентия и вместе рассматриваем портрет Бьянки.

— Помню, — наконец отозвался он, — рукав.

— Расскажите, — попросил заинтригованный Родриго.

Лоренцо стиснул пальцами виски.

— Все это так запутанно, я пока не могу свести концы воедино… Катон, начни ты. Ты лучше меня знаешь мои мысли.

Я улыбнулась про себя, осознав, что и вправду досконально изучила его выдающийся мужской склад ума.

— Это лишь крупица, Родриго, первое зернышко. Но в Милане есть два человека, солидарные с нами. Они наверняка окажут нам помощь в осуществлении этого плана. Учитывая их дарования и готовность к посредничеству, мы обретаем надежду изгнать засевшего в городской сердцевине известного нам всем паразита.

— Придвигайтесь ближе, друзья мои, и выкладывайте все, что у вас на уме. — Родриго с пакостной улыбочкой подлил себе в кубок вина. — Ничто не веселит меня так, как выгодный сговор.

ГЛАВА 32

— Мое сердце бьется так сильно, что вот-вот выпрыгнет из груди, — призналась я Лоренцо.

Мы въехали в Милан через южные врата. Бремя лет все тяжелее сказывалось на мне, но предвкушение встречи с Леонардо после едва ли не десятилетней разлуки будто снова вернуло мне молодость. Мы приехали сюда вдвоем с Il Magnifico в удобной закрытой карете, в которой он теперь обычно путешествовал. Путь от Чианциано до Милана занял три дня, и мой возлюбленный вдоволь настрадался от вездесущих дорожных ухабов и рытвин.

Я раздвинула оконные шторки и по городскому шуму и многоголосью убедилась, что жизнь и торговля в Милане, почему-то расположенном, несмотря на величину и значимость, вдали от рек и озер, более того, воздвигнутом для пущей безопасности на высоком холме, бьют ключом. Его улочки, узкие и довольно грязные, напоминали запутанный лабиринт, нисколько не похожий на строгий порядок флорентийских проспектов. Дома здесь строили из серого камня и рыжевато-бурого кирпича, некоторые насчитывали не одно столетие, другие успели обзавестись прекрасными новыми фасадами. Там и сям пестрели зеленью и цветами ухоженные садики. По дороге нам пришлось протрястись по бессчетным мостикам, перекинутым через неширокие каналы.

— Катерина, взгляни направо.

На красивом современном строении значилась вывеска: «Банк Медичи».

— Будь добра, предупреди кучера, чтобы здесь не останавливался.

Я исполнила его просьбу — наше прибытие в Милан оставалось тайной почти для всех. Мы проехали еще несколько кварталов и оказались на большой площади.

— Сейчас увидишь, — подготовил меня Лоренцо. — Дуомо всех ошеломляет.

Невзирая на готовность удивляться, я все же невольно разинула рот при виде исполинского собора, завораживавшего и нежной окраской бело-розового мрамора, и затейливостью декора. Возносящиеся ввысь шпили и контрфорсы, увенчанные стройными остроконечными башенками, создавали иллюзию французского кружева — какой контраст с угрюмыми аскетичными фасадами флорентийских церквей! Такое можно было вообразить себе разве что в видениях, навеянных гашишем.

— Готское влияние, — едва слышно произнес Лоренцо.

Я поняла, что он очень ослабел в дороге.

— Мы почти приехали, любимый, — подбодрила я его. — Леонардо живет на южной оконечности Кафедральной площади.

Наш скромный кортеж пересек ров и сквозь ворота крепостной стены въехал на просторный мощеный двор. Портики по периметру кичливо нависали над длинным рядом стойл. Высокая каменная башня отбрасывала спасительную тень. Леонардо в письмах пояснял мне, что обосновался в старом герцогском особняке: Il Moro облюбовал себе другой, а прежний уступил ему. Несмотря на некоторую обветшалость и отсутствие придворной суеты — неотъемлемой принадлежности всех знатных особ, — колоннады галереи по-прежнему поражали своим величием.

«Леонардо держит боттегу в герцогском дворце!» — подивилась я про себя.

— Мамочка!

Услышав знакомый голос, я распахнула дверцу кареты и тут же оказалась в крепких сыновних объятиях. Вдохнув свежий запах розовой воды, я сразу успокоилась, но окончательное умиротворение ощутила, лишь разглядев сына как следует: его добрые меланхоличные глаза, прихотливый изгиб чувственных губ, высокие скулы и тонкий аристократический нос. Роскошная волнистая шевелюра свободно ниспадала ему на плечи, и я в который раз благоразумно удержалась от укоров по поводу окладистой бороды, с которой он, по-видимому, окончательно сжился. Но мне не нравилось то, что волосы почти полностью скрывали красоту его лица. Зато какой дорогой и модный был у Леонардо наряд! На его высокой широкоплечей фигуре превосходно сидел искусно сшитый из ярко-желтого атласа колет, чулки светлее тоном красиво обтягивали мускулы ног. Вдобавок я впервые приметила на его руках кольца — по одному золотому гладкому кольцу на каждом пальце.

— Ты, дядюшка, все такой же красавец! — заявил Леонардо громко, чтобы слышал подошедший приветствовать нас Зороастр.

Подмастерье, так и не изменивший черному цвету, помог Лоренцо выбраться из кареты и дал возничим указания относительно дорожной клади и лошадей. Мой сын обнялся с Il Magnifico, и я увидела, как в его чертах на миг запечатлелась искренняя печаль сопереживания страданиям давнего друга. Зная, впрочем, что мой возлюбленный не потерпит ни малейшей жалости к себе, он тут же радушно заулыбался Лоренцо и предложил:

— Пойдемте, я покажу вам свои хоромы.

Вместе с Зороастром они ввели нас в помпезные двери парадного входа, и мы оказались в необъятном зале с высокими потолками, из которого вели коридоры в многочисленные флигели.

— Однажды в северное крыло на время подселили герцога Джана с Изабеллой, — рассказывал Леонардо. — Занимательные, признаюсь, были соседи! Очень сердились на Il Moro — и догадываюсь, что поделом — за то, что их выгнали из королевской резиденции и вынудили жить рядом с придворным живописцем.

— Еще бы, так оскорбить законного правителя Милана! — согласился Лоренцо.

— А теперь? — не выдержала я.

— А теперь их услали еще дальше от двора — в Павию.

— Безжалостный у тебя покровитель, Леонардо, — заметил Лоренцо. — Хорошо, что к тебе благоволит Il Moro.

Затем мы осмотрели studioli — ряд комнат-мастерских, предназначенных для самой разнообразной деятельности. В одной перетирали краски и варили глазурь, в другой обтачивали и полировали куски стекла, превращая их в линзы, третья вмещала различные механизмы и устройства — от шкивов с канатами и лебедок до мелких винтиков и болтиков.

Проходя мимо лаборатории, по виду явно алхимической, мы увидели в ней юного ученика — тот оживлял едва тлеющий очаг, лениво ворочая рукояткой мехов.

— Пошевеливайся же, Марко! — крикнул Зороастр и пошел к мальчику, который заранее съежился в ожидании нахлобучки.

— Мы не все посмотрели, — поторопил нас Леонардо. — Впереди еще столько всего!

Мы продолжили путь по коридору. Леонардо распахнул дверь в просторную комнату, оказавшуюся гардеробной, забитой причудливыми красочными одеждами — мужскими, и женскими, и даже звериными, с перьями и остроклювыми масками, абсурдными и прекрасными одновременно. Меня с неудержимой силой потянуло в эту комнату, и Леонардо последовал за мной.

— Ты ведь знаешь, что я церемониймейстер у Il Moro, — пояснил он.

— Ах, это для спектаклей!

— И для свадебных шествий. Нынче у нас что ни день, то свадьба: у Лодовико с Беатриче д’Эсте, у Джана с Изабеллой. А сейчас мы готовим празднества по случаю венчания Бьянки Сфорца.

— Зрелище, я думаю, будет незабываемое, — подошел к нам Лоренцо. — Владыка Священной Римской империи женится не каждый день. Ты видишь Максимилиана хоть изредка?

— Нет, только деньги, которые он высылает в оплату портрета невесты.

Выйдя из костюмерной, мы вслед за Леонардо двинулись из коридора по сводчатому проходу, приведшему нас в зал воистину необъятной величины — не менее двухсот пятидесяти локтей в ширину, а в длину, по моим догадкам, раз в шесть больше.

— Это бывший танцевальный зал, — подсказал Леонардо.

Его высокий сводчатый потолок поддерживали с четырех сторон колонны вдоль стен. Впрочем, от былых монарших развлечений здесь ничего не осталось — ныне зал превратился в мастерскую, в истинный полигон для творчества.

Я подошла к одной из стен, сплошь облепленной набросками фонтанов и гидравлических устройств, соборных куполов и двухуровневых поселений. Я увидела рисунки самострелов величиной с дом и устрашающих колесных машин для ведения боя, оснащенных крутящейся четверкой острых лезвий.

На столах были расставлены деревянные модели кранов, лебедок и акведуков. В углу притягивала взгляд загадочная конструкция из восьми больших квадратных зеркал, скрепленных меж собой в правильный восьмиугольник.

В мастерской с усердием трудилось множество учеников — каждый на своем месте. Младшие подметали пол, те, что постарше, натягивали и прибивали холст к ивовой раме. Самый опытный — по виду уже подмастерье — накладывал грунт на картон для будущего живописного полотна.

Более половины зала занимали леса вокруг грандиозной по величине скульптуры коня, вставшего на дыбы. Леонардо действительно писал мне, что получил заказ на конное изваяние, завладевшее всеми его помыслами.

— Странно, что ты занялся скульптурой, — высказался Лоренцо, словно прочитав мои мысли, — хотя из всех твоих нынешних затей эта менее всего меня удивляет.

Конь был и вправду великолепен. Даже сквозь подмости, где ученики, балансируя на узких балках, шлифовали те или иные его части, были различимы сила и изящество мускулатуры благородного животного и даже особенная гордость в его удлиненной морде и трогательном взгляде.

— Как только закончу глиняный слепок, отолью статую в бронзе, — объяснял нам Леонардо. — Вот где головная боль для меня — спроектировать само литье! — Он нетерпеливо притопнул ногой. — Я задумал отлить коня цельным куском, но он такой огромный, что придется рыть котлован, а саму форму опустить туда вверх ногами. По углам я поставлю четыре печи, и расплавленный металл по трубочкам потечет в конское брюхо, вытесняя воздух через отверстия в копытах.

На стенах были развешаны эскизы железного каркаса для конской головы. На других, как я поняла, Леонардо изобразил хитроумное деревянное приспособление, с помощью которого намеревался переправить готовый слепок из боттеги к котловану для литья.

— В чем же трудность? — спросил Лоренцо.

— В грунтовых водах. Верх статуи окажется в угрожающей близости от миланских подземных потоков. Если к форме проникнет влага, то весь замысел может окончиться крахом. — Леонардо улыбнулся. — Но все будет хорошо — и не иначе! Я не ради того так стараюсь для Il Moro, чтобы оплошать.

Вдруг залу огласил истошный вопль, отдаваясь под самым потолком, и мы разом обернулись, чтобы увидеть его источник. Им оказался прехорошенький мальчишечка лет десяти с чудной копной мягких белокурых локонов. Одет он был, не в пример прочим ученикам, в алые шелка. Проворно спрыгнув с подмостей, он кинулся наутек, спасаясь от рассерженного старшего товарища. Тот погнался за ним с криком: «Отдай же, бесенок!» — и оба тотчас юркнули под арку. Мы изумленно посмотрели на Леонардо.

— Кто это? — спросила я.

На лице сына появилось сконфуженное, незнакомое мне выражение — сумбурная смесь умиления, раздражения и любви.

— Салаи, — лишь покачал головой он.

— Салаи? — удивился Лоренцо. — По-арабски это, кажется, значит «дьяволенок»?

— Весьма подходящее для него прозвище, — подтвердил Леонардо.

Я молча ждала от сына дальнейших объяснений.

— Я лишь недавно взял его в ученики, — добавил Леонардо.

— Шикарно же ты разодел своего ученика, — заметила я.

— Давайте поговорим о нем попозже. Мне еще столько хочется вам показать…

— А здесь что? — спросил Лоренцо, указывая на другую половину зала, на пространный холст, покрывавший высокую прямоугольную конструкцию.

Леонардо подошел к ней и без колебаний сдернул ткань, обнажив непонятный, но в высшей степени потрясающий агрегат. Мы с Лоренцо, оторопев, принялись обозревать приспособление, состоящее из двух пар тонких перепонок, перекрещенных наподобие стрекозиных крыльев. Посреди высилась открытая деревянная гондола с рычагами у днища и крупными шарнирами вверху. Всю конструкцию скрепляла система шкивов и канатов.

Леонардо без лишних слов влез в самую середину устройства, поставил ноги на педали, руки всунул в петли, приделанные к крыльям, а голову пристроил на холстяной перевязи. Затем он начал быстро-быстро перебирать ногами, поднимая и опуская при этом руки. Крылья пришли в движение — сначала нехотя, но их размах становился все шире.

— Он задумал взлететь, — шепнула я Лоренцо.

— А это, выходит, летательная машина? — невозмутимо спросил Il Magnifico.

Шарниры над головой Леонардо вращались с невообразимой скоростью, крылья вздымали вокруг нас ветер.

— Смотри же, Лоренцо! — воскликнула я, указывая на основание конструкции.

Весь агрегат волшебным образом пусть и едва заметно, но все же оторвался от пола и на несколько мгновений завис в воздухе. Но Леонардо, очевидно, уже подустал, потому что взмахи крыльев замедлились, и гондола с громким скрипом осела на прежнее место. Леонардо высвободился из петель и вылез наружу, красный и запыхавшийся. Я подошла к нему.

— Ты никогда не перестанешь изумлять меня.

— Он поднялся в воздух, — с недоверчивым видом произнес Лоренцо.

— Поднялся, да, — подтвердил Леонардо, — хотя теперь-то я знаю точно, что летать он не может — слишком тяжел. Но у меня есть и другие задумки, более способные к парению. А этот аппарат был моим первым опытом. — И Леонардо жестом велел двум ученикам снова прикрыть летательную машину холстом.

— Пишешь ли ты картины? — поинтересовался Лоренцо.

— О да. В основном портреты: Беатриче и еще один, очень неплохой, — Чечилии, любовницы Il Moro. Она от него в тяжести.

Леонардо прошел под арку и пригласил нас подняться вслед за ним по парадной лестнице. Лоренцо с трудом одолел несколько ступенек. Леонардо взял его под локоть и подбодрил:

— Еще чуть-чуть.

Сын провел нас в наши покои, в славные времена расцвета дворца, без сомнения, принадлежавшие герцогу Галеаццо и Боне. Даже в нынешнем запущенном виде они немногим уступали нашим гостевым палатам в Ватикане.

— У меня своя кухарка, — улыбнулся Леонардо. — Джулия — настоящая искусница и потакает всем моим извращенным прихотям. Она божественно стряпает куриный суп с овощами. Давайте сегодня отужинаем вместе… если вы будете в силах. — Он озабоченно покосился на Лоренцо.

Тот, в свою очередь, любовно поглядел на меня и сказал:

— Мне бы только передохнуть немного… Пусть твоя мама поврачует мои старые колени своими заботливыми ручками.

Я снова обнялась с Леонардо, и он нежно поцеловал меня в макушку.

— Не могу поверить, что вы решились приехать. Тем более вдвоем. Мне больше нечего желать.

Он ушел, прикрыв за собою дверь.

— Благодарю тебя, любимый, — с признательностью сказала я Лоренцо. — Как хорошо, что ты привез меня сюда.

Вечером мы сошли вниз на ужин. В обеденном зале нас ожидал длинный стол, за которым хватило бы места для всех учеников боттеги, но накрытый всего на четверых. На тонкой белоснежной скатерти были с отменным вкусом расставлены незатейливые тарелки с приборами и вазы со свежими цветами всех оттенков.

Мой сын учтиво предложил Il Magnifico место во главе трапезы, но тот отказался.

— Это твой дом, Леонардо, тебе в нем и распоряжаться. — Лоренцо с улыбкой огляделся. — Ты теперь, как настоящий король, живешь в собственном дворце, так что сам и садись во главе стола.

Я заметила, какой польщенный вид сделался у Леонардо. Он был явно горд своими достижениями.

— Кого же мы ждем? — спросила я.

— Салаи.

— Дьяволенка?

— Я расскажу вам о нем сейчас, пока его здесь нет. — Леонардо вновь смутился, помолчал и потом признался:

— Салаи — мой родной сын.

Я сидела ошеломленная, не в силах вымолвить ни слова, но вовсе не от огорчения. Новость и вправду застала меня врасплох. Получалось, что Леонардо давно стал отцом, а я — бабушкой.

— Как же это вышло, Леонардо? — спросил Лоренцо. — Ты ведь никогда даже не упоминал о нем?

— Я и сам лишь в этом году узнал о том, что он живет на свете. — Леонардо снова надолго замолк. — Когда я впервые прибыл в Милан, Il Moro окружил меня всяческой заботой. — Он поглядел на Лоренцо:

— Все благодаря вам. Доброта герцога простиралась так далеко, что он даже уступил мне одну из своих куртизанок.

Мой сын редко краснел, но сейчас ему было явно неловко пересказывать эту историю.

— В ту пору у меня долго не было ни любовников, ни любовниц, а та девушка — ее звали Челеста — была очень красивой. И ее нрав походил на твой, мамочка… — Сын улыбнулся, вспоминая. — Я начал писать с нее одну из своих мадонн… — Он вдруг уставился в тарелку. — Она влюбилась в меня и, пока я рисовал ее, отвергала всех прочих посетителей. Даже самого Il Moro. — Леонардо снова улыбнулся. — Если бы Челеста не лишала тогда герцога своих милостей, я мог бы подняться в его глазах быстрее и гораздо выше. Но наконец Мадонна была закончена. Сам я, по правде сказать, был к Челесте равнодушен и к тому же… — Он застенчиво потупился, словно выдавая постыдную тайну. — Зороастр сходил с ума от ревности. Вскоре она уехала из Милана, и я зажил как прежде. — Леонардо откинулся на спинку сиденья и издал глубокий вздох. — А в прошлом году сюда явился некий коротышка, которого я знать не знал, и изъявил желание побеседовать со мной. Я решил, что он пришел с каким-то поручением. — Леонардо улыбнулся печально. — Так оно и оказалось, только я не ожидал ничего подобного. Он поведал мне, что недавно скончалась его жена Челеста. В молодости она слыла первой красавицей — да такой, что, несмотря на ее неблаговидное прошлое при герцогском дворе и невзирая на маленького сынка, которого она звала Джакомо, этот человек счел себя счастливцем, когда она согласилась отдать ему руку. По его словам, поначалу их совместная жизнь протекала вполне благополучно. Он воздерживался от расспросов об отце мальчика, а Челеста об этом ни разу не заговаривала, и он справедливо рассудил, что ее ремесло до замужества, возможно, не дало ей самой возможности знать о нем. — Леонардо возвел глаза к потолку и с укором поморщился. — Мир в их семье пошатнулся вместе с первыми шагами Джакомо. Он рос сущим сорванцом, по пригожести сравнимым с матерью, но совершенно неуправляемым. Челеста же потворствовала сыну во всем и не позволяла мужу наказывать его за провинности. Джакомо все больше своевольничал и безобразничал, и муж с женой постоянно препирались из-за него. Отчим, как ни старался, так и не смог полюбить чужого отпрыска. А потом Челеста занемогла — у нее нашли рак груди. На смертном одре она призналась мужу, кто был отцом Джакомо, и назвала мое имя. К тому времени, разумеется, я уже был известным в Милане живописцем. Тогда муж Челесты пришел ко мне, рассказал обо всем, и я ему безоговорочно поверил. — Леонардо необыкновенно задушевно улыбнулся мне. — У меня все это время был сын. — На его глаза набежали слезы. Он покачал головой. — Так я и усыновил его. Заплатил его отчиму. — Он хохотнул. — Но Джакомо оказался еще хуже, чем мне описали. Я в жизни не видел такого испорченного ребенка. С виду он чудо как хорош, и многое в нем напоминает мне его мать, но он лгунишка и воришка. И до сих пор, по крайней мере, я не заметил в нем ни интереса, ни способностей к искусству. От его крика голова идет кругом… и он постоянно всем грубит.

— А каковы его хорошие стороны? — мягко осведомился Лоренцо. — Ведь даже у самого отъявленного сорванца найдется парочка достоинств…

— Помимо красоты? — Леонардо на минутку задумался. — Он снисходителен к чужим недостаткам. Умеет хранить тайны. И еще… — Он сжал губы, словно не желая высказать лишнее. — Джакомо любит меня. Он признает во мне отца.

— Когда же мне дозволят повидаться с внуком? — Я с улыбкой взяла сына за руку.

Леонардо утер остатки слез.

— Пока что, как ты понимаешь, он будет тебе «внучатым племянником».

Он высморкался и позвонил в колокольчик. Дверь приоткрылась, и в нее просунула голову краснощекая толстушка.

— Джулия, вот мой дядюшка Катон и Лоренцо де Медичи.

— Рада знакомству с вами, почтенные синьоры, — довольно равнодушно ответила кухарка. — Нести ли ужин, маэстро?

— Не позовешь ли ты сначала Салаи?

— Совсем недавно я видела его во дворе, — закатила глаза Джулия. — Он там по локти перемазался в навозе!

— Вели ему почиститься и прийти сюда, — беззлобно ответил Леонардо, очевидно не умевший сердиться на свое чадо. — А мы пока можем приняться за суп.

В ожидании Салаи мы почти расправились с закуской. Озорник поспешно вошел, едва ли не вбежал в зал, запечатлел на щеке Леонардо поцелуй — то ли в залог привязанности, то ли от скуки — и плюхнулся на пустой стул рядом с Лоренцо. Я сидела наискось от него и с удовольствием рассматривала внука. Он успел переодеться после прогулки, но на его лбу по-прежнему красовалась грязная клякса Его выпученные губы казались полнее, чем у Леонардо, зато удлиненный тонкий нос и красивые, широко расставленные карие глаза были явно отцовскими. Копна белокурых завитков тоже напомнила мне о сыне в раннем детстве, хотя Салаи, по новым обычаям, был довольно коротко острижен.

Внук не сводил с меня пристального взгляда.

— Это твой двоюродный дедушка Катон, — пояснил мальчику Леонардо. — А рядом с тобой сидит очень важный гость из Флоренции, Лоренцо де Медичи.

Салаи метнул на меня дерзкий взгляд и повернулся к Il Magnifico.

— Ты что, богач? — спросил он.

— Пожалуй, нет в Италии человека богаче меня, — едва сдержал улыбку Лоренцо.

— А сокровищница Il Moro, говорят, вся забита сундуками с золотом, и с алмазами, и с жемчугами, и с рубинами. А еще у него такая груда серебряных монет, что даже олень через нее не перепрыгнет!

— Салаи… — попытался урезонить сына Леонардо.

— Но я хочу знать, кто из них богаче! — вскричал тот.

— Зачем тебе это? — поинтересовалась я.

— Затем, — важно ответил проказник, — что мне нужно сейчас выяснить, кто будет моим покровителем, когда я вырасту.

— Маэстро признался нам, что у тебя нет особой тяги к искусству, — возразила я.

— Подумаешь! — ответил неунывающий Салаи. — Был бы хоть какой-нибудь талант, а покровитель найдется!

— Может, придворным шутом попробовать? — предложил Лоренцо.

Салаи разинул рот и поглядел на отца:

— А и вправду! Я могу стать придворным шутом!

— Да, дурачок из тебя выйдет отменный, — согласился, не поведя бровью, Леонардо.

— Знаешь ли ты, — обратился к мальчику Лоренцо, — что при королевских дворах только шутам дозволяется говорить то, что им вздумается и на любую тему — лишь бы выходило смешно — и никто их за это не наказывает?

Салаи с гиканьем спрыгнул со стула и принялся отплясывать вокруг стола задорную тарантеллу, сопровождая ее не слишком пристойной для его возраста песенкой. Он один поднял столько шума, что Джулия снова просунула голову в дверь, укоризненно наблюдая за его проделкой. Под конец танца Салаи пару раз прокрутился волчком и довольно ловко перекувырнулся в воздухе, приземлившись прямехонько к ногам Лоренцо, улыбнувшись ему до ушей.

— Так и быть, беру тебя в шуты! — воскликнул Il Magnifico.

Мы радостно загалдели — все, кроме Джулии. Она неодобрительно покачала головой, проворчав: «Зря вы ему потакаете», и удалилась к себе в кухню.

— А теперь садись и ешь, — строго велел сыну Леонардо.

Мальчишка чуть-чуть поклевал салат, а затем уставился на меня. Он смотрел не отрываясь, но я и не думала отводить взгляд. Салаи был мастер играть в гляделки: строил мне рожицы, скашивал глаза к переносице, вытягивал губы в трубочку, но я оставалась невозмутима. Наконец он сдался, объявив мне в отместку:

— Да он зануда!

— Ты был прав, — сказала я сыну. — Он грубиян.

Салаи издал губами неприличный звук.

— Салаи, доешь ужин в своей комнате, — закрыв глаза, распорядился Леонардо.

— А я уже и так наелся, — отозвался Салаи и мигом слез со стула.

Он схватил со стола хлебную горбушку, согнулся в церемонном поклоне перед Лоренцо, скорчил мне унылую мину, чмокнул отца в лоб и пулей вылетел из зала. Мы некоторое время сидели в оторопелом молчании.

— Помнишь дракончика на моей подушке? — наконец произнесла я. — Может быть, он унаследовал от тебя даже то, что ты и сам не ведаешь?

— Неужели я тоже был таким гадким?

— Всякое бывало…

Джулия внесла блюдо, на котором ароматно дымились грибные равиоли. Пока мы отдавали дань вкуснейшему яству, я потчевала Лоренцо анекдотами о ребяческих шалостях моего сына. Леонардо внимал им с изумлением, а порой с огорчением. К концу ужина он признался, что, должно быть, вправду сказано: яблоко от яблони недалеко падает.

На следующее утро я отправилась осматривать восточное крыло дворца Корте Веккьо. Оно представляло собой беспорядочное скопление переходов и комнатушек, в каждой из которых имелось по одному, а то и по два огромных окна. Все они являли настоящий пир для очей. В покоях во множестве висели вышитые шпалеры, некогда украшавшие стены королевских палат. Взор ублажали многочисленные картины и статуи — дары флорентийских мастеров, друзей Леонардо, но я нашла там и его собственные произведения. В одной из комнат все четыре стены были заняты черновыми набросками ужасного потопа наподобие того, что много лет назад приснился Джулиано Медичи. Я увидела смерчи и ураганы, чудовищные водовороты и волны, смывающие со скалы замок и погребающие под собой огромный город. Рядом на меловой стене я обнаружила наспех нацарапанные чертежи и математические уравнения, но ничегошеньки в них не разобрала. На полу, где уместен был бы лишь один турецкий ковер, Леонардо разложил целых три, искусно расстелив их так, что каждый был хотя бы частично виден. Ни клочка свободного пространства не пропадало у него зря, оттого дворец и напоминал сокровищницу: тут свисало с мраморной руки, отбитой, вероятно, с античной греческой статуи, киноварное ожерелье, там гордо красовалось в нише деревянное изваяние богини Исиды, украшенное гирляндой из крохотных живых орхидей…

В музыкальном салоне разместились бессчетные струнные и духовые инструменты. Была здесь и знаменитая скрипка с изумительным посеребренным корпусом в форме конской головы. По прибытии в Милан Леонардо вместе с ней экспромтом поучаствовал в придворном музыкальном состязании и победил в нем! После этого он, как ни странно, некоторое время слыл весьма одаренным скрипачом, но никак не живописцем. В этой комнате среди прочего высились стопки нот и таблиц, в которых несведущий человек нипочем не разобрался бы. На стенах были развешаны чертежи «музыкальных волн», вплывающих по воздуху в весьма правдоподобное человеческое ухо и продолжающих далее путь в голове слушателя.

Наконец я выбралась в главный коридор и зашла в бывший бальный зал. Леонардо, заметив меня, тут же поспешил навстречу.

— Доброе утро, дядюшка Катон! — весело приветствовал он меня. — Обожди-ка, не подходи ближе. Сейчас я тебе кое-что покажу.

Он отвел меня обратно под арку. Четыре ученика подошли к углам платформы, на которой была установлена летательная машина, и дружно начали тянуть канаты, приведя в движение замысловатую систему шкивов, противовесов, тросов и массивных цепей. Под грохот металлических рычагов деревянный прямоугольник оглушительно заскрипел, и вся конструкция вдруг начала плавно подниматься! Она уплывала вверх на цепях и канатах, а на ее место из нижнего этажа поднимался новый пол — точь-в-точь по размеру прежнего. Что-то громко лязгнуло, и обе платформы остановились и застыли — одна высоко над нашими головами, другая — на месте бывшей. Теперь вместо летательного аппарата в зале стояли пять задернутых тканью мольбертов.

Ученики, справившись с работой, как ни в чем не бывало вернулись к своим обязанностям.

— Что такое ты мне показал? — с изумлением спросила я, кивая на хитроумную технику.

— Я считаю, что работа должна ходить к мастеру, а не наоборот. Теперь я на ночь могу убирать свои полотна под надежный замок.

Я принялась расхаживать среди мольбертов, приподнимая накидки, чтобы подсмотреть сюжеты картин. Одна казалась мне чуднее другой: женский портрет в профиль — Беатриче д’Эсте, по словам Леонардо; Лодовико в сумасбродном облачении, чем-то напоминающий растолстевшую лесную нимфу; целитель в строгих темных одеждах; Мадонна с хрупким цветком в вазе, к которому с любопытством тянулся младенец Христос. В каждом из этих полотен явственно отразился неповторимый гений моего сына.

— Мне хотелось бы, чтобы ты тоже позировала мне, — тихо произнес Леонардо. — Но только без мужской одежды и обвязок.

— Зачем тебе рисовать старуху? — позабавило меня его предложение.

— Когда я гляжу на тебя, то вижу прежней, — признался Леонардо, — такой, какой помню тебя в его возрасте.

Он взглядом указал на Салаи, который на другом конце залы толок в ступке медный купорос, орудуя пестиком с таким ожесточением, что вокруг него клубилось синеватое облачко, оседая на лице и одежде. Леонардо с нежностью перевел на меня взгляд и шепнул:

— Madonna mia…[42]

— Может быть, когда-нибудь… — отчего-то засмущалась я. — У нас пока столько несделанных дел и забот…

— Лоренцо очень болен, да?

— Да. Но он полон сил — непонятно, откуда они берутся. Пока Флоренции что-то угрожает, ее защитник не намерен умирать.

Тут к нам, путаясь в собственных ногах, подлетел Салаи и, уставив на отца синее от купоросной пыли личико, заявил:

— Я пошел гулять с друзьями!

— Ты не до конца перетер лазурную краску, — возразил Леонардо. — Пусть Алессио за меня трет! — надув губы, нахально ответил Салаи.

Их взгляды встретились. В глазах Салаи плясали чертенята, суля в будущем не меньшие неприятности, чем в настоящем.

— Доделаешь, когда вернешься.

Тщетными попытками напускать на себя суровость Леонардо прикрывал непростительное снисхождение к сыну.

Дождавшись все же, пока маэстро кивком отпустит его, Салаи с облегчением развернулся и уже рванулся с места, но его остановил гневный окрик учителя. Леонардо кивком указал на меня. Мальчик вернулся и равнодушно чмокнул меня в щеку. Затем, схватив шапочку с пером и потуже затянув завязки колета, был таков.

— Не малютка, а изверг, — сказал Леонардо, снимая накидку с неоконченной Мадонны с младенцем.

— Раз ты ему позволяешь… — мягко, без укоризны ответила я.

— Красные! — выкрикнул Леонардо.

В тот же миг подмастерье Алессио поднес ему палитру со всеми оттенками требуемого цвета. Леонардо взял ее и отпустил ученика, не забыв при этом похвалить его.

— Разве я не прав, мамочка, если стараюсь дать сыну все, что могу? — едва слышно спросил он.

— Кому-кому, но только не мне отвечать на твой вопрос! — улыбнулась я. — По моему убеждению, каждый ребенок заслуживает хотя бы одного снисходительного родителя.

— Дьяволенок… — невесело усмехнулся Леонардо. — Будем надеяться, что он не уморит меня до смерти.

Мы с Лоренцо и Леонардо нанесли визиты Лодовико и Беатриче. В Милане мы были стеснены во времени, но от соблюдений приличий отступить было невозможно. В самом деле, Лоренцо нелепо выглядел бы в глазах своего важнейшего союзника, если бы не навестил его по приезде.

Кастелла Сфорца, абсолютно неприступная с виду крепость, сложенная из кирпичей цвета запекшейся крови, внутри поражала неописуемой пышностью. Il Moro и его юная невеста оказали нам необыкновенно радушный прием. Лодовико со времен нашей встречи в Риме очень возмужал, став коренастым мужчиной с широким полнокровным лицом и отвислым подбородком. Беатриче, младшая дочь Ферранте, кровожадного неаполитанского друга юности Il Magnifico — веселая, цветущая, в чудесном, расшитом жемчугом наряде, — сразу нас очаровала. Их пара, кажется, прекрасно освоилась с ролью «первого синьора и первой синьоры Милана», хотя истинным наследником герцогского титула оставался племянник Лодовико, Джан. Вместе с супругой Изабеллой он отныне тоже жил в замке, и Беатриче тайком шепнула мне, что Изабеллу такое положение вещей выводит из себя. Изабеллу бесил ее безвольный, изнеженный супруг, который трепетал от одного взгляда Il Moro, позволяя дяде беспрепятственно править в его герцогстве, поколачивал ее втихомолку и бахвалился направо и налево своей любовной интрижкой с деревенским пареньком.

Вняв настойчивым просьбам Лоренцо, мы провели в замке спокойный вечер в семейном кругу, наслаждаясь превосходным ужином. Музыканты в углу зала негромко играли для нас прелестные мелодии. Мы выслушали нескончаемые похвалы талантам Леонардо, равно как и уверения, что он сделался совершенно своим в миланском придворном кругу.

Когда Лоренцо и Лодовико отсели в сторонку, чтобы что-то обсудить, Беатриче принялась развлекать меня, щебеча о нескончаемых задумках, выполнить которые предстояло придворному живописцу: о летнем домике в ее саду и о новой обстановке для ее и без того роскошных личных покоев. Беатриче собиралась поручить Леонардо и подготовку rappresentazione для будущих праздничных торжеств.

«Что-нибудь этакое, божественное! — с увлечением восклицала она. — Чтобы планеты кружились, и весь зодиак, и чтобы светила горели точь-в-точь как на небе!»

Я уходила из Кастеллы Сфорца, преисполненная благодарности к искренним и благодарным покровителям Леонардо, хотя сам он посетовал мне на толстосума Il Moro за то, что тот крайне неохотно расставался с деньгами.

Не прошло и недели, как мы уже катили по живописным миланским окрестностям. Оказалось, что уединенная беседа Лоренцо с Il Moro не прошла даром: Лодовико помог нам приблизиться к цели, о которой сам остался в полном неведении. Я заметила, что добытые Лоренцо сведения сильно его обеспокоили, поскольку притязания союзника на управление Миланом простирались далеко за пределы герцогства и подразумевали также прилежащие территории. Позже нам предстояло обсудить меж собой эти частности, но сейчас все наши мысли были заняты только одним насущным вопросом.

Карета привезла нас к очаровательному загородному особняку, окруженному старыми оливами. Дверь открыл лакей с лошадиным лицом.

— Пожалуйте.

Он провел нас в строгую гостиную. Мы сели в кресла и односложно переговаривались, дожидаясь выхода той, на чьи плечи собирались возложить основное бремя нашего сговора.

— Бьянка Мария де Галеацца Сфорца, герцогиня Савойская, — загробным тоном объявил слуга.

В комнату спокойно и величаво вплыла благородная дама шестнадцати лет от роду. Мрачное аскетическое одеяние Бьянки как нельзя лучше соответствовало ее манерам — она являла собой разительнейший контраст с Беатриче, супругой ее дяди. Я похолодела, со смятением заметив на шее Бьянки, поверх глухого воротника унылого серого платья, католический крест.

Так же сдержанно Бьянка приняла и наши приветствия, благосклонно протянув мне и Леонардо руку для поцелуя, а Лоренцо подставила щеку. Il Magnifico, впрочем, она удостоила особого почтения.

— Ваше посещение — большая честь для меня, дорогой синьор, — сказала она ему. — Дядюшка не раз упоминал о вашей долголетней союзнической верности и дружбе. — Бьянка кивнула моему сыну. — Леонардо уверял меня, что вы были ему добрым покровителем. — Она улыбнулась мне со снисходительным равнодушием. — Вы, вероятно, чрезвычайно гордитесь вашим племянником.

— Да, — подтвердила я. Мне стало как-то не по себе, словно мы по ошибке попали в чужой дом.

— Бернардо, — окликнула хозяйка слугу, ожидавшего приказаний у двери. — Я прогуляюсь с гостями, покажу им наши угодья.

— Буду рад сопровождать вас, — ответил тот с заметным неодобрением.

Бьянку, очевидно, здесь берегли пуще глаза.

— Это излишне: ко мне приехали давние друзья.

Слуга удалился, прикрыв за собой дверь, и в тот же момент с хозяйкой особняка произошла удивительная перемена. Ее лицо смягчилось, она сердечно улыбнулась нам и обняла Леонардо, затем опустилась на колени перед Лоренцо и пылко прижала к губам его распухшую в суставах руку.

Встав, она вымолвила: «Пойдемте со мной», и отворила дверь, ведущую в прекрасный сад. Пока мы не удалились от особняка на почтительное расстояние, Бьянка говорила с нами очень тихо, но потом ее звонкий голос исполнился горячности.

— Я так рада, что вы приехали! — воскликнула она. — Какие кошмарные вести приходят из Флоренции!

— Значит, вы правильно поняли все, что я вам написал, — утвердительно произнес Лоренцо.

— Ах, конечно! То, что не было в вашем письме зашифровано, вы изложили по-гречески, а этот язык в нашем доме понимает кроме меня лишь один человек — мой учитель. И за него, к слову, я должна благодарить тоже вас, Лоренцо. Если бы не влияние Медичи на Сфорца, не их страсть к классической культуре, — пояснила она нам с Леонардо, — никогда не заполучить бы мне в наставники грека…

Она не договорила, поскольку мы подошли к небольшому строению, скрытому от взоров древними раскидистыми деревьями. Отыскав среди складок юбки цепочку, Бьянка сняла с нее ключ и отомкнула входную дверь. Мы проникли в сумрачный зал, и наша провожатая тут же гулко захлопнула за нами массивную сворку.

— …и не сделаться приверженкой Платона, — закончила Бьянка.

Под сводами ей вновь отозвалось жутковатое эхо. Герцогиня с выверенной ловкостью сняла со стены факел и подошла к каменной чаше, в которой плавал в масле тлеющий фитилек. Когда факел как следует разгорелся, мы убедились, что в помещении не было иной обстановки, кроме турецкого ковра на полу.

— Маэстро, — обратилась Бьянка к Леонардо, — не отогнете ли вы вон тот край?

Он подчинился, и мы увидели в каменном полу под ковром крышку подвальной двери с вделанным в нее металлическим кольцом. Высоко подобрав юбки, Бьянка первая начала спускаться по осыпающимся ступеням, зажигая по пути настенные факелы, так что склеп, представавший нам из темноты, не казался столь зловещим.

— Скоро я стану женой Максимилиана, — говорила Бьянка, зажигая все новые факелы, — и императрицей Священной Римской империи.

Мы меж тем достигли подножия лестницы.

— Не напиши вы мне тогда, не окажись теперь в Милане, — обернувшись к нам, произнесла искренне герцогиня, — потом я, без сомнения, была бы бессильна помочь вам. Я понятия не имею, какое мнение у моего супруга на сей счет.

— Сложно предугадать, — согласился Лоренцо. — Он славится обширными познаниями, покровительствует ученым и дружит с ними, но его добрые отношения с Римом никак нельзя сбрасывать со счетов. А союзнические узы так же непостоянны, как погода в Альпах. И сами властители, в венце ли они или в папской тиаре, и отпущенные им на земле сроки, и их военные распри — от всего этого напрямую зависит исход нашего трудного предприятия. Но если парки на нашей стороне — ибо мы непогрешимо уверены в своей правоте, — нас непременно ждет успех.

Бьянка с готовностью кивнула. В мягком свете факела она казалась очень миловидной, и я невольно задалась вопросом: что за жизнь ждет ее в северных краях, в далеких Австрии и Бургундии. Будет ли ей недоставать здешних благодатных весен, сероватой зелени оливковых рощ, родни, всех итальянских земляков?

И наставника-грека… Вот кто являлся ключом к разгадке соучастия в нашем сговоре Бьянки Сфорца, знавшей и почитавшей платоников — и Гермеса Трисмегиста. Свою роль тут сыграл и особый знак ее учености, который она не случайно вышила на рукаве, а мы с Лоренцо потом увидели в Ватикане на ее портрете, — египетский крест, или анк, символ Исиды. То был яркий путеводный маяк для всех посвященных, при желании приобретающих в совсем юной девушке родственную душу и друга-философа.

Подземный склеп был сплошь заставлен массивными сундуками. Я подумала, что многие из них полны золота, самоцветов и серебряных монет, как в сокровищнице Il Moro. Бьянка присела возле одного, надежно запертого. Она извлекла из складок платья другой ключ, из чистого золота и, отпирая замок, призналась:

— Я всегда жалела, что не родилась мужчиной, но не любым мужчиной, живущим где угодно, а таким, что родился и вырос бы во Флоренции в золотой век Медичи — при Козимо, Пьеро, Il Magnifico… — Она обернулась на нас через плечо — на ее ресницах блеснула слезинка. — Чтобы учиться вместе с Фичино, Альберти, Мирандолой…

— Бьянка, милая моя девочка, — положил руку ей на плечо Лоренцо, — знай же, что все мы перед тобой в неоплатном долгу. Твоя помощь нам, твой сегодняшний поступок навеки вводит тебя в наш круг.

На лице Бьянки отразилась безмерная радость, и слезы сами полились из ее очей. Она нагнулась над сундуком и вынула его содержимое. Лоренцо и Леонардо помогли ей подняться с ношей, и мы все вместе подошли к стенному факелу, чтобы рассмотреть таинственное сокровище. В пунцовом бархатном мешке обнаружился деревянный ларец, обитый серебряными позолоченными гвоздями. К нему у герцогини имелся особый золотой ключик. Она извлекла из ларца некий сверток, обмотанный алым шелком, и аккуратно сняла шелковый чехол. Мы увидели многократно сложенный отрез пожелтевшего холста, по виду самого обыкновенного.

Бьянка принялась дотошно разъяснять нам, как следует разворачивать полотно — держа его за оба конца и за каждый из углов. В длину оно оказалось гораздо больше, чем в ширину, и напоминало узкое покрывало. По мере разматывания на холсте проступали красновато-бурые пятна, сложившиеся в изображение человеческого тела, видимого спереди и сзади. Христов саван — а мы, судя по всему, держали в руках именно его — сохранил кровавые метки от ран Иисуса: на руках и ногах, на груди и на голове.

Даже неискушенный глаз распознал бы в нем живописную подделку, притом довольно неумелую. Так или иначе, это и была бесценная священная реликвия рода Савуа — Лирейская плащаница.

— Твой дядюшка Яков обмолвился нам в Риме, что холст много лет не выставляли на публике, — сказал Лоренцо.

— Теперь я понимаю почему, — с явным пренебрежением заявил Леонардо.

— Можно его воспроизвести? — спросила я.

Леонардо помолчал, пристально всматриваясь в тонкую ткань длинного полотняного отреза. Я давно изучила в нем и это особенное выражение лица, и изменчивый наклон головы. Мне вдруг припомнился день на залитом солнцем лугу неподалеку от Винчи, где мой восьмилетний сын, разлегшись на красной циновке, разглядывал одинокую тычинку на цветочном стебле.

— Да. — Леонардо растянул губы в усмешке. — Это произведение станет вершиной моего искусства. А если даже нет, то удовольствие от работы я получу неизмеримое.

В Корте Веккьо мы вернулись уже в сумерках. Во дворе я заметила карету, которую прекрасно знала, хотя ничем не могла объяснить ее появление здесь. Это была парадная карета семьи Медичи, на которой Лукреция и ее дочери совершали длительные поездки и официальные визиты — в Рим или в Неаполь. Я растерянно гадала, кто мог бы проделать такой долгий путь из Флоренции в Милан.

К нам с приветствием подошел Зороастр и открыл дверцу экипажа. Ступив на камни мощеного двора, я рассмотрела в дверях дворца сухопарую фигуру — некто, нагнувшись к Салаи, о чем-то беседовал с ним. Потом оба повернулись к нам.

— Папенька? — недоверчиво прошептала я и посмотрела на Лоренцо.

Тот расплылся в улыбке.

— Это ты устроил? — спросила я, дрожа всем телом.

— Из Индии он сначала поехал во Флоренцию, — объяснил Лоренцо. — Пришел к Верроккьо, но нас в городе не застал. Мне написала об этом мама, и я попросил отправить его сюда.

Леонардо тоже узнал гостя.

— Дедушка!

Он размашисто двинулся к дверям и там заключил старика в свои железные объятия, затем вернулся к Лоренцо, чтобы обнять и его. Мы с папенькой меж тем потихоньку двинулись друг к другу. Я не могла сдержать радостных и благодарных слез. Меня страшило, что годы странствий состарили и ослабили его, но вышло совсем наоборот. Папенька сердечно прижал меня к груди, и я сразу ощутила небывалую крепость его рук, а когда он вгляделся в мое лицо, меня покорила необыкновенная живость его взгляда. Он весь был словно пронизан неистощимым жизнелюбием.

В ту ночь никто из нас не смог уснуть. Мы с Леонардо, папенькой, Лоренцо и Салаи собрались в герцогской опочивальне и, усевшись или растянувшись на огромной кровати, по очереди подбрасывали дрова в пылающий очаг. Но мы не забывали отщипывать хлеба и сыра и лакомиться виноградно-оливковой запеканкой, которая Джулия научилась готовить по моему рецепту.

Едва ли не всю ночь мы с наслаждением внимали папенькиным байкам о его неисчислимых восточных приключениях: о раскрашенных святых странниках, бродящих по всей стране в одной лишь набедренной повязке и умеющих скручиваться в немыслимые узлы; о темнокожих женщинах с раскосыми глазами, в шелковых накидках и золотых браслетах, украшающих носы колечками, а руки и ноги — замысловатыми татуировками; о старинных храмах, на стенах которых были высечены женские и мужские фигуры в самых непристойных любовных позах; о слонах со змееподобными носами — папеньке не раз доводилось путешествовать верхом на них, сидя в деревянном седле.

За время своих скитаний он почти ничего не слышал о христианстве. Индийцы, по словам папеньки, были настолько углублены в собственные верования, на целые тысячелетия опережавшие религию западного мира, что Европа для них была все равно что пустой звук. До него не раз доходили предания об иудейском святом по имени Исса, который много лет проповедовал в Индии и вернулся на родину только затем, чтобы претерпеть гонения и распятие на кресте. В конце концов, если верить легендам, Исса возвратился в Индию, где жил еще долго, пока не умер.

Лоренцо слушал папеньку, раскрыв рот. Как и прочие члены Платонического братства, он силился примирить древнюю религию с современной, но мне казалось, хотя он ни разу в этом не признался, что ему нелегко было принять предположение о том, что Христос вовсе не умер на кресте, а отправился обратно в Индию, где и был впоследствии погребен.

Салаи в конце концов уснул на руках прадеда. Потом папенька заговорил о мудрецах, с которыми ему довелось повстречаться. Некоего индийского святого, жившего высоко в горах, ему пришлось отыскивать не один месяц. Тридцать лет провел отшельник в пещере величиной с аптекарскую кладовку, пребывая в непрерывном блаженстве. Папенька поведал нам о божествах Востока, о тамошних мировоззрениях и об экстатических зельях.

Мы с Лоренцо, в свою очередь, рассказали ему, как перенеслись в «мир чудес» в Ватикане. Оказалось, что папенька и сам пробовал гашиш — среди цветов в саду одного паши. Ему тогда причудилось, что он умер и вознесся в небесную обитель. К нему подошел павлин и развернул перед ним огромный сине-зеленый хвост, украшенный множеством «глаз». Папенька подумал на птицу, что это могущественный всевидящий бог. Павлин свернул свой веер и удалился, а папенька зарыдал от огорчения.

— Однажды, — начал Леонардо с таким выражением, какое обычно приберегал для особо скандальных случаев, — я пожадничал и налопался маминых лепешек. Я взлетел и пронзил небо, унесся из синевы в черноту, где сияли звезды и планеты. Я упал на одну из них — там был рай и ад вперемешку. Я словно оказался внутри огромного механизма — с колесиками и зубчатыми шестернями, приводами, передачами и исполинскими винтами. Везде сновали чудища и демоны, летали невообразимые твари. Я тоже полетел, а вокруг меня взрывались солнца… — Он смолк, припоминая. — Когда я очнулся, то обнаружил, что в забытьи обмочился. Оказалось, что я едва ли не сутки не двигался с места и все это время пролежал бревном. Тогда я сильно обеспокоился: что, если с моим рассудком случилось неладное? Но опасения были напрасны. Зато видения, явившиеся мне в тот раз, до сих пор живы вот тут. — Леонардо похлопал себя по лбу. — Я даже начал их зарисовывать — разные чудные штуки, приспособления для хождения под водой, грозные военные орудия… И лица — сколько лиц! Нелепых уродов, наводящих ужас драконов, мужчин, похожих на женщин, и, наоборот, зверолюдей, ящеров с человечьими головами… Напомните мне потом, я вам их покажу.

— И всему виной та бурая смолка? — лукаво спросил папенька. — Надо было привезти с собой запас побольше…

Мы дружно заворчали, укоряя его за подобное упущение, и папенька рассмеялся, чего с ним раньше не случалось.

— Расскажи нам о своей жене, — попросила я.

Его лицо вдруг горестно сморщилось, губы задрожали, а глаза наполнились слезами.

— Пожалуй, в другой раз, — едва слышно произнес он, громко высморкался и поглядел на Лоренцо. — Раз уж мы все здесь собрались, я лучше попотчую вас повестью из своей юности. Расскажу о поездке в один монастырь в Швейцарии, куда я отправился по поручению вашего деда вместе с его другом Поджо Браччолини.

Лоренцо просиял от удовольствия.

— Кажется, это будет история о старинных рукописях, обнаруженных в заплесневелых подвалах и переведенных при свете единственной свечи? Тех, что попали потом в библиотеку Козимо?

— Очень может быть, — хитровато улыбнулся папенька.

— Леонардо, не подкинешь ли дров в очаг? — попросила я сына. — Кажется, нам сегодня долго не уснуть.

ГЛАВА 33

Время летело, и мы более всего замечали его неудержимое течение по ухудшению здоровья у Лоренцо. Ему все реже удавалось скрывать от нас свои мучения. Влажность и прохлада миланского климата усугубили проявления подагры. Суставы Il Magnifico окостенели, он едва ходил и с трудом преодолевал ступени, еле поднимался со стула или с постели. Однако каждый день он делал над собой усилие и вставал на ноги, чтобы до конца присутствовать при осуществлении сложнейшей интриги, задуманной нами против бесовского Савонаролы.

Однажды к вечеру мы все собрались в бывшем бальном зале.

— Сейчас мы станем свидетелями грандиозного события.

Я, Лоренцо, Зороастр и мой отец стояли неподвижно, поддавшись волшебству торжественной речи Леонардо. В воздухе, словно тридцать лет тому назад на лугу близ Винчи, плясали пылинки.

— Мы составили заговор с целью одолеть самопровозглашенного владыку разорения. Если его не обуздать, он грозит уничтожить все, что нам дорого во Флоренции. Кому-то наши действия покажутся богохульными, — Леонардо не удержался от улыбки, — даже самым завзятым богохульникам среди нас. Но иначе невозможно: цена бездействия может стать чудовищной. Лично я намерен сделать все, что от меня зависит, и надеюсь, что наша поспешность вполне оправданна.

— Мы все тебе очень признательны, Леонардо, — сказал Лоренцо. — А твои грезы и видения помогут нашему замыслу.

Неудавшуюся летательную машину куда-то переместили. Леонардо подвел нас к столу с небольшим ящичком на нем. На коротком расстоянии от стола и на том же уровне от пола был установлен гипсовый женский бюст, на который из окна падали прямые солнечные лучи. Скульптура была расписана в яркие цвета: желтые волосы, красные лицо и шея, лазурное платье на плечах.

Леонардо, расхаживая туда-сюда, предупредил нас, чтобы не вставали между окном и ящичком. С его губ не сходила загадочная улыбка, и я вдруг уверилась, что сейчас нам будет явлено настоящее чудо, возможно затмевающее собой даже его телескоп.

— Сам принцип мне понятен, — начал он, — но я пока не пытался изложить его на словах, поэтому сразу прошу прощения, если вдруг собьюсь в объяснениях. — Он указал на ящичек:

— Камера-обскура — вовсе не мое изобретение. Альберти использовал нечто подобное для наблюдения за солнечным затмением. Подойдите сюда, только осторожно. Видите это отверстие? — В ящике со стороны, обращенной к изваянию и, судя по всему, металлической, была просверлена небольшая дырочка. — Я очень внимательно изучил строение человеческого глаза и могу сказать, что камера-обскура имитирует наше зрение. В середине глаза тоже имеется такое отверстие. — Леонардо замолчал, подыскивая слова для выражения своих мыслей, а мы пока рассматривали отверстие, проделанное в тонкой металлической переборке. — Если мы ярко осветим какой-нибудь предмет, — кивнул он на бюстик, — и его изображение, пройдя через крохотное круглое отверстие, попадет в абсолютно затемненное помещение, — его палец обозначил, что ящичек и послужит таким «помещением», — то это изображение запечатлеется на белой бумаге или ткани, расположенной там же, позади отверстия.

Мы с трудом следили за ходом его рассуждений, и Леонардо понял это по нашим вопросительным взглядам.

— Я, наверное, вас запутал, — умоляюще произнес он и, запинаясь, принялся объяснять заново:

— Под запечатленным изображением я имел в виду, что вы увидите освещенный предмет на бумаге или ткани — и его подлинный цвет, и силуэт, — только он получится уменьшенным… и вверх ногами.

Мы потрясенно молчали, не в состоянии задать даже простейший вопрос. Но через миг Леонардо вывел нас из мучительного затруднения, придав своим словам воистину волшебное истолкование!

Он снял с ящика крышку. На внутренней поверхности одного из боков, как раз напротив отверстия, был натянут белый лоскут. На нем мы увидели четкое повторение раскрашенного изваяния — те же желтые волосы, красное лицо и синие плечи, только портрет, как и предупреждал нас Леонардо, вышел перевернутым!

Появился Зороастр. Леонардо кивнул ему, и тот осторожно вынул из ящика заднюю стенку вместе с лоскутом и торопливо вышел из залы.

— Что он хочет с ним делать? — воскликнула я.

— Поднять идею камеры-обскуры Альберти на новый уровень, — улыбнулся Леонардо. — Пойдемте.

Он привел нас в алхимическую лабораторию, где Зороастр водил над пламенем нескольких выставленных в ряд свечей лоскутком, вынутым из камеры-обскуры.

— Перед опытом мы покрыли ткань яичным белком, — пояснил Леонардо. — Солнечные лучи, пройдя через отверстие, попадают на холст и, запечатлевая изображение, вступают в реакцию с белком.

— Холст обугливается, — придвинувшись ближе к Зороастру, заметила я.

— Да, но лишь там, где не произошло взаимодействия между белком и солнцем. Яйцо обеспечило ткани непроницаемость.

Я видела, как на холсте постепенно проступает выжженная метка — тот самый женский бюст. Лоренцо наблюдал молча, а папенька все повторял: «Да-да, теперь понятно». Спустя мгновение Зороастр погрузил лоскуток в таз с водой и начал усердно тереть его, словно заправская прачка. Я даже начала опасаться за холст: он был совсем тонкий, и было бы жалко по неосторожности угробить результат опыта. Я украдкой бросила взгляд на сына, но он лишь произнес:

— Наберитесь терпения.

Меж тем Зороастр закончил приготовления и торжествующе расправил перед нами ткань, на которой запечатлелось изваяние. Оно больше не было цветным и напоминало теперь буроватую подпалину, но все его черты были ясно различимы: и контур прически, и линия плеч. Мы словно онемели.

— Pittura de sole,[43] — гордо объявил Леонардо.

— Живопись солнца, — ошеломленно повторил Лоренцо.

— Мы продолжаем экспериментировать, — с воодушевлением сообщил Леонардо. — Если для лучшего освещения предмета использовать направленные зеркала, а в камеру-обскуру поместить фокусную линзу, то, не сомневаюсь, изображение получится более четким и правдоподобным.

— А я ко всему прочему уверен, что есть фиксажи и понадежней яичного белка, — добавил Зороастр. — Я уже пробовал заменять его гуммиарабиком и желатином, но все равно получается что-то не то. — Он скромно потупил глаза. — В конце концов, я ведь новичок в алхимии…

— Вот эти двое — лучшие из лучших в Италии. — Леонардо многозначительно посмотрел на меня и папеньку.

— Что же ты предлагаешь? — спросил Лоренцо. — Не рисовать подделку Лирейской плащаницы, а создать нечто наподобие pittura de sole? — Думаю, это выполнимо, — заверил Леонардо. — Только надо помочь ученым советом Зороастру. Однако такую работу следует выполнять в величайшей тайне и, разумеется, не здесь.

— Ты знаешь подходящее место? — заинтересовался Лоренцо.

— И еще какое! В Павии, в двадцати милях к югу. Il Moro не раз посылал меня туда делать слепок для его конной статуи. Я видел там хороший особняк, сейчас он пустует. В уединенном месте, много комнат и покоев, и один довольно просторный — отличная получится мастерская!

— А кто владелец? — нетерпеливо спросил Лоренцо.

— Молодой дворянин, в пух и прах проигрался в карты.

— Расскажешь мне, кто он такой. Я предложу ему такую цену, от которой не отказываются, — заявил Лоренцо и, обернувшись ко мне, добавил: — Ах, Катон! Что за чудо-сына произвела на свет твоя сестра!

Особняк был выкуплен, и Зороастр отправился в Павию, чтобы оборудовать там к нашему приезду боттегу и алхимическую лабораторию. Благодаря щедрости Лоренцо все необходимое сделалось доступным в поразительно короткий срок. Леонардо тем временем осуществлял — в тайне даже от всех нас — некие «антибожественные» приготовления, совершенно необходимые, по его словам, для успеха затеи с плащаницей.

В день отъезда в Павию меня разбудил отчаянный вскрик Лоренцо. Я тут же вскочила с постели и увидела, что мой возлюбленный сидит на постели в ночной рубашке, свесив ноги, и яростно колотит себя кулаками по ляжкам.

— Я совсем не чувствую ног, — печально посмотрев на меня, вымолвил он. — Не могу пошевелить ими.

Я опустилась перед ним на корточки и принялась сильно растирать сначала икру одной ноги, затем взялась за другую. От моего взгляда не укрылось, какой нехороший оттенок приобрела кожа на ногах Il Magnifico — местами буровато-синюшный, похожий на кровоподтек, а местами мертвенно-бледный. Его колени до того распухли, что я не решилась притронуться к ним.

Я запретила себе проливать слезы и терять спокойствие и бодрость духа, хотя внутри меня все выло от ужаса. Я храбро улыбнулась Лоренцо и заметила на его лице странное выражение, словно он прислушивался к некоему отдаленному звуку.

— Не переставай, Катерина… Растирай дальше. Я начинаю кое-что чувствовать в правой ноге, еле-еле…

Я с удвоенной силой принялась тереть его икры. Он кивнул сам себе и слабо улыбнулся.

— Вот оно. Боль. — Он поперхнулся от смеха:

— Небывалое дело! Я счастлив оттого, что мне больно!..

Я не отступилась, пока чувствительность полностью не вернулась к Лоренцо, и он опять смог шевелить пальцами, сгибать ноги в лодыжках и коленях. Но нездоровый цвет кожи вопреки моим стараниям остался.

— Тебе теперь надо отдохнуть, Лоренцо. Ложись в постель.

— Нет, мне надо пройтись.

— Дорогой мой, прошу тебя…

— Я должен знать, Катерина, могу я ходить или нет!

Обхватив Лоренцо рукой за плечи, я помогла ему подняться, и — о чудо! — он сделал несколько шагов, пусть и очень медленных. Затем он велел мне отпустить его, и я с огромной неохотой повиновалась: в тот момент я готова была поддерживать любимого до скончания веков.

Я отняла руки. Лоренцо выпрямился и с превеликим усилием шагнул самостоятельно, затем еще и еще.

— Лоренцо, — окликнула я его. Он обернулся. — Пожалуйста, сядь. Ты доказал, что можешь ходить. Не надо переутомляться.

Лоренцо еле дотащился до ночного столика и, морщась от непереносимой боли в коленях, опустился на стул. Некоторое время он сидел молча, очевидно решая, как быть дальше. Я давно изучила это выражение его лица.

— Катерина, — вымолвил он наконец. — Вели принести мои дорожные сундуки.

— Что ты задумал? Лоренцо, тебе нельзя сегодня ехать в Павию! Не в твоем состоянии!

— Я еду не в Павию, любовь моя. Я возвращаюсь домой, во Флоренцию.

— Во Флоренцию!..

Он снова замолк, спокойно что-то обдумывая. Мои мысли, напротив, метались в беспорядке, будоражили рассудок.

— Я должен вернуться во Флоренцию, чтобы выполнить мою миссию в нашем общем замысле. Ты сама знаешь, в чем она состоит.

Я упрямо качала головой: я слышать ни о чем не хотела. Но Лоренцо не отступал:

— Я должен умереть, Катерина.

— Нет! — возразила я и зарыдала, не сходя с места.

В тот момент у меня словно тоже отнялись ноги, и я не могла даже подойти к нему.

— Если на смертном одре мне не удастся сказать Савонароле то, что следует, наш заговор окончится ничем. Мне казалось, что ты это понимаешь не хуже меня.

— Но ты не умрешь! — закричала я. — Зачем тебе умирать?!

— Подойди ко мне, — очень ласково позвал он.

Я приблизилась и опустилась у его ног. Лоренцо отвел с моего лба намокшие волосы и нежно погладил меня по голове. Я была рада, что он не видит моего лица.

— Я слабну день ото дня, — вымолвил он. — Суставы, руки и ноги — это все ерунда. Тело отказывается служить мне, я это чувствую. Ты сама знаешь, что это так…

— Все мои лекарства были бессильны! Но почему?! — причитала я.

— Все дело в крови. Это недуг всех Медичи: не только мои отец и дед скончались от него — и их братья тоже. Если бы Джулиано дожил до преклонных лет, болезнь сразила бы и его. — Голос его пресекся:

— Мне остается только молиться за сыновей…

— Разве непременно надо ехать сегодня? Можно пока отложить…

Я взглянула на Лоренцо — его лицо было так же мокро от слез, как и мое.

— Нельзя. Один Бог знает, как мне тяжело расстаться с тобой. Ты — мое сердце, Катерина, у нас общая с тобой душа. Но если я сейчас не поеду… Флоренция погибнет. — Он тыльной стороной руки погладил меня по щеке. — Я дам тебе обещание, а ты сама знаешь, как крепко я держу свое слово.

— Знаю…

— Мы увидимся с тобой еще раз — в этой жизни. Когда подойдет мой срок, я пришлю за тобой, и ты приедешь ко мне, без промедления. Только не в карете — верхом гораздо быстрее. — Он отвел глаза:

— Ты будешь нужна мне перед кончиной…

— Ты вправду дождешься меня?

— Я же дал слово.

— Лоренцо, любимый мой… — Я утерла глаза. — Как же я буду жить без тебя?

— Воспоминаниями, Катерина, — прошептал он. — Двадцать драгоценных лет… Не многие любовники обладают подобным богатством. — Он вдруг весело улыбнулся, словно припомнив что-то.

— Что? — спросила я.

— Первый твой приезд в Кареджи. Созерцальня.

— Ты открыл мне дверь… — кивнула я, — в целую вселенную.

— А у тебя? — заинтересовался он.

— Твое лицо в тот момент, когда Катон впервые снял перед тобой грудные обвязки, — не задумываясь, ответила я.

Лоренцо рассмеялся, и в его глазах блеснула искренняя радость.

— Тебе, Катерина, надо жить во что бы то ни стало. В этом я всецело полагаюсь на тебя — и на тебя, и на Леонардо, и на твоего отца. Доведите дело до конца. Сколько это займет времени, пока неизвестно. Приор умен, но насчет значительности своего разума он все же обманывается. И в его броне есть брешь, как сказал Родриго.

Нельзя было бесконечно пестовать боль и печаль. Я встала.

— Пойду предупрежу Леонардо.

Лоренцо вдруг схватил меня за руку и прижал ее к своей щеке.

— Россыпи драгоценностей… — прошептал он и отпустил меня.

Я закрыла дверь в его спальню, и этому звуку, громкому, бесповоротному, тоже потом нашлось место в моей сокровищнице воспоминаний. Лоренцо… Как жестоко обошлись с нами парки…

Мне осталась память — только и всего.

ГЛАВА 34

Стойкость Il Magnifico побудила меня в последующие месяцы не уступать ему в храбрости. От нас зависело, жить или умереть нашей любимой Флоренции — я неустанно хваталась за эту мысль, понимая, как важно сейчас любой ценой сохранять присутствие духа. Выполнение нашего замысла исключало излишнюю слезливость, да и просто чувствительность казалась ненужной роскошью.

Через неделю после того, как наша немногочисленная компания перебралась в Павию, Леонардо привез туда ночью в повозке труп молодого мужчины. При жизни это был очень высокий человек с непомерно длинными конечностями и пальцами. Тело со всех сторон было обложено альпийским льдом, за который Лоренцо выложил кругленькую сумму.

Ни у кого не хватило решимости спросить, кто был этот бедняга, однако мы все догадывались, что подобное святотатство осуществилось лишь благодаря знакомствам Леонардо в морге миланской лечебницы. Мы с папенькой и Зороастром помогли ему перенести мертвеца в ателье и уложить на приготовленный загодя длинный стол. Тут же, у огромных окон, выходящих на юг, возвышалась громоздкая камера-обскура. Для лучшей сохранности мы снова обложили труп остатками льда.

Вопрос, что использовать в качестве закрепителя, был до сих пор не решен. Не одну неделю мы с папенькой и Зороастром провели у алхимического очага, экспериментируя со всевозможными веществами — от битума до солей хрома. Наилучший результат давали соли. Из хромистого железняка, смешанного с содой и известью, получалась при обжиге хромистая соль; он же, но в сочетании с поташом и известью давал калиевую соль. Растворенный в кислоте осадок позволял варьировать яркость и четкость изображения на ткани. Самые жаркие споры разгорались вокруг кислоты, которую предстояло использовать, и наилучшей пропорции для смеси элементов, куда мы собирались добавлять яичный белок.

В тот вечер Леонардо беспрестанно заглядывал в лабораторию, любопытствуя, как у нас продвигается дело, и продвигается ли вообще. Все полученные результаты он заносил в записную книжку.

Ужинали поздно. Зарядил дождь. Леонардо не находил себе места от беспокойства, заявив, что для опыта необходимо не менее восьми часов яркого солнца. Он не притронулся к пище и застывшим взглядом смотрел прямо перед собой.

Уже улегшись в постель, я некоторое время отгоняла мрачные мысли, роясь в памяти и перебирая самые приятные воспоминания. В конце концов, чтобы хорошенько выспаться и набраться сил, я смешала себе настойку из мака и валерианы и проспала всю ночь как убитая.

На рассвете меня разбудил папенька. Как же мы обрадовались, увидев, что дождь почти перестал и солнце снова вступало в свои права!

Мы вместе спустились в мастерскую Леонардо. Покойник лежал на столе ничком, с руками, убранными под тело. Его спина была сплошь исхлестана, будто бы бичом. Под кожей, надорванной во многих местах, проступала темно-красная плоть, но раны не кровоточили. Мне вовсе не хотелось знать, каким способом удалось достигнуть таких увечий, и молчаливо вознесла хвалу травам, принесшим мне столь мирный сон во время ночных истязаний.

— Дядюшка Катон, помоги-ка мне, — увидев меня в дверях, позвал сын.

Я собралась с духом и подошла. Леонардо подал мне большой хлопковый тампон — такой же, какой сам держал в руке.

— Сегодня мы изготовим одну половину плащаницы — только вид сзади. Тело надо припудрить, — он указал мне на чашу с белоснежным порошком, — оно должно быть совершенно белым, чтобы отпечаток на холсте получился темным.

Леонардо улыбнулся мне, словно вселяя надежду. Мы с ним были соучастниками, творцами Великого Искусства — я и мой сын. Мы были обречены на успех, ведь мы все поставили теперь на карту.

Я принялась припудривать исполосованную спину мертвеца, а Леонардо тем временем занимался установкой восьми высоких зеркал, скрепленных меж собой шарнирами. Только что я собралась спросить у него, зачем они понадобились, как он подал знак подмастерью, и тот позвал нас с папенькой в алхимическую лабораторию.

— Надо спешить, — предупредил нас Зороастр.

Мы тщательно перемешали яичный белок с закрепителем — в конце концов мы сошлись на том, что им будет хромистая соль. Приготовив достаточную порцию раствора, мы окунули в него один конец холста и натянули его для просушки на раму. Еще накануне, перед сном, мы обнаружили, что лучший проявитель — это обыкновенная моча.

Затем общими усилиями мы аккуратно заправили натянутый на раму холст в камеру-обскуру. Леонардо с Зороастром установили зеркальный восьмигранник между окнами и трупом. В довершение мой сын поместил позади отверстия идеально гладкую линзу, которую сам обточил специально для этого случая. Ожидая, пока солнце доберется до окон мастерской, он настолько сосредоточился на предстоящей задаче, так пылал от внутреннего нетерпения, что в эту минуту едва ли был здесь, с нами.

Наконец солнечные лучи хлынули в окна и попали на зеркала. Леонардо подкорректировал их погрешность, видимую только ему одному, и опыт начался. Я тут же оценила усиливающую роль зеркал, хотя всем сразу стало очевидно, что необычайно яркий свет и жара могут ускорить разложение трупа. Леонардо вздохнул с облегчением и выпроводил нас прочь из ателье.

— Теперь нам остается только ждать, — резонно заметил он. — Лучше пока уйти куда-нибудь, иначе эти восемь часов покажутся нам вечностью.

Мы послушались его и пошли на природу, решив пообедать al fresco[44] и прихватив для этой цели покрывала и подушки. Подходящее местечко нашлось на вершине одного из холмов, в уютной тени деревьев, спасающей от жаркого солнца. Леонардо не расставался с записной книжкой и лихорадочно зарисовывал в ней по памяти камеру-обскуру, труп и зеркальный восьмигранник. Зороастр, непривычный к праздности вне боттеги, бесцельно слонялся рядом и доводил Леонардо до белого каления.

— Ты можешь посидеть спокойно? — злобно спрашивал маэстро у своего помощника.

— Позволь показать тебе кое-какие осенние растения, — пожалев их обоих, предложил папенька Зороастру. — Их свойства ускоряют процесс разложения.

К вечеру ожидание сделалось невыносимым, и по дороге домой мы были не силах даже разговаривать друг с другом.

В мастерской, затаив дыхание, мы обследовали творение наших рук и обнаружили с большим облегчением и отчасти с изумлением, что на холсте запечатлелся некий темный призрачный образ. В нем были ясно различимы затылок, шея, плечи и силуэт спины с отчетливыми, почти черными отметинами, далее ягодицы, бедра и икры. Левая половина тела получилась менее отчетливой.

Леонардо не помнил себя от восторга: о подобном он и во сне не мечтал! От радости он тискал нас в объятиях и, когда плащаницу растянули для просушки, повлек всех в кухню, где нас уже ждал холодный ужин. Чтобы отпраздновать событие, Леонардо велел Зороастру почать новую бутыль с вином. Он уверял нас, что в этот день мы совершили чудо всему миру на удивление. Если бы Альберти видел нас в тот момент, то непременно поднял бы за нас тост, ведь даже сама Природа пожелала благословить нас — гениальных ее детей.

На следующее утро, войдя в мастерскую, я увидела мертвеца перевернутым лицом вверх. Его скрещенные спереди руки прикрывали гениталии. На теле трупа появились новые шрамы: проколы на запястьях и ступнях, словно от гвоздей, и разрез на боку, имитирующий рану от копья римского центуриона. Большие пальцы его кистей скрепляла нить, чтобы удерживать руки в одном положении, а ноги были уложены параллельно друг другу. Они оказались столь длинными, что решено было их немного согнуть, чтобы на столе уместилось все тело. Леонардо пришлось для устойчивости положить под колени покойника подпорки. Зная чувствительность сына, я искренне надеялась, что на этом отвратительные приготовления к опыту закончатся.

Однако слишком жаркое солнце пагубно воздействовало на труп уже не вчерашней давности. Когда заново установили у окон зеркала, наш бедный Иисус начал откровенно смердеть. Зороастр предложил обойтись сегодня без зеркал, но Леонардо высказал опасение, что оба изображения получатся неравнозначными.

На этот раз мы остались в доме и неотлучно находились рядом. Каждый час кто-нибудь из нас вставал из-за стола, за которым мы вели принужденную беседу, и шел проверить состояние мертвеца. За обедом никто почти ничего не ел, и, когда Леонардо вернулся из мастерской с вестью, что пока все в порядке, папенька, сочувствуя нашему отчаянному ожиданию, вдруг стал рассказывать.

— Я взял в жены красивейшую из индианок. — Его лицо разом смягчилось, а на губах заиграла улыбка. — К тому времени она успела овдоветь, хотя вовсе не была старухой — не то что я, — но и молодушкой я ее тоже не назвал бы. Я несколько лет путешествовал, прежде чем судьба привела меня в селение, где жила Майна — так ее звали. — Папенька пристально глядел на свою ладонь, словно держал в ней медальон с ее портретом. — Когда мы с ней познакомились, она уже считалась парией. Не подумайте, что неприкасаемой — это совсем иное. По рождению Майна принадлежала к верховной касте браминов и одиннадцати лет от роду была выдана замуж за человека, равного ей по положению. Но ее супруг оказался настоящим извергом, немилосердно избивал ее и всячески поносил, угрожая, что, если она ослушается его повелений, он позволит своей матери поджечь ее.

Я непонимающе захлопала глазами, и папенька пояснил:

— В Индии существует такой обычай — поджигать жен. Если свекровь недовольна невесткой, она запросто может облить бедняжку маслом и подпалить ее.

Папенька добился того, чего и ожидал: нас до того ошеломили дикие индийские обычаи, что мы напрочь позабыли и о нашем заговоре, и о трупе в мастерской.

— Свекровь потом, наверное, платит выкуп за содеянное? — предположила я.

— Нет, она остается безнаказанной. В Индии, видите ли, женщин хватает, и с ними не церемонятся. Вдовец всегда подыщет себе новую, более покорную супругу.

— Убийца не скрывается, и его никто не карает! — возмущено вскричала я.

— Если убита женщина, то да, — кивнул папенька. — Индусы верят, что только мужчинам от рождения дана душа, а женщины обретают ее лишь после свадьбы.

— Что за нелепица? — удивился Леонардо. — Я-то думал, что в индийском пантеоне богов есть и богини…

— Есть, — подтвердил папенька. — Но на индийском континенте все так запутанно — я сам до сих пор толком не разобрался.

— А почему твоя жена стала парией? — поинтересовалась я.

— Наверное, мой ответ возмутит вас еще больше, — улыбнулся папенька с затаенной гордостью. — Муж Майны умер от лихорадки, которой она тоже заразилась, когда ухаживала за ним. Болезнь едва не свела ее в могилу, но Майна выкарабкалась. Однако, когда родственники мужа собрались кремировать его тело — в Индии покойников обычно сжигают, — они начали принуждать ее совершить «сути».

Мы воздержались от вопросов, зная, что папенька и сам не прочь ошеломить нас.

— Пока горит погребальный костер, добропорядочные индийские жены бросаются в него по доброй воле. — Он улыбнулся во весь рот. — Майна вовсе не отвергала этот старинный обычай. Она сказала мне, что охотно перешла бы в следующую свою инкарнацию, если бы ее супруг не был при жизни таким ослом.

Этот мрачноватый юмор вызвал у нас невольный смех.

— Отказом погибнуть в пламени Майна навлекла на себя презрение и мужниной, и собственной родни. Они все сочли себя опозоренными. Когда я приехал в их селение, Майна жила на городской окраине, перебиваясь тем, что продавала козье молоко хозяйкам, которые втайне сочувствовали ее беде.

— И она согласилась вместе с вами уехать из того злосчастного места? — догадался Зороастр.

— Она стала спутницей в моих скитаниях, — кивнул папенька, — моей провожатой, а когда я, сам кое-как владея хинди, обучил ее итальянскому языку — еще и переводчицей. Она была поразительно красивой и, как вы теперь сами убедились, деятельной и своенравной женщиной. — Он улыбнулся Зороастру. — Майна очень напоминала мне мою дочку, мать Леонардо. Вместе с женой мы исходили вдоль и поперек всю Индию. В жизни у меня не было лучшего друга, чем она. — У него вдруг задрожал подбородок. — Майна была гораздо младше меня. Мне и в голову не могло прийти… — Он снова посмотрел на свои руки и надолго замолчал. — Что она уйдет раньше меня.

Папенька не глядел на меня, но я чувствовала, что вся его любовь и жизненные силы, подобно быстрым стрелам, летят и проникают в мое истерзанное сердце.

— Жаль, что ты не можешь написать ее портрет, — улыбнулся папенька Леонардо. — На Востоке не принято изображать смертных — чаще богов: о восьми руках, слоновьих хоботах или попирающими ногой человеческие черепа. — Он довольно усмехнулся. — Индия пришлась бы тебе очень по сердцу, Леонардо…

Поняв, что сейчас расплачусь, я сама вызвалась сходить в мастерскую. Осмотр мертвеца сильно меня удручил. Его тело пока оставалось нетронутым, зато лицо явно начало разлагаться. Губы съежились, обнажив устрашающий смертный оскал, а плоть на носу отстала от кости. Даже на мой несведущий взгляд, до окончания эксперимента было еще далеко, но дополнительные несколько часов под жарким солнцем неминуемо обрекали его на провал.

Я вернулась в столовую залу и поделилась со всеми обескураживающей новостью.

— Надо вынуть холст, — с готовностью поднялся и предложил Зороастр.

— Нет! — воспротивился Леонардо.

Его глаза лихорадочно заблестели. Он со всех ног кинулся в мастерскую, мы — за ним. Леонардо взобрался на крышку камеры-обскуры и с величайшей предосторожностью заглянул внутрь.

— Кажется, на холсте пока нет никаких признаков химической реакции. Зороастр, принеси мне небольшой белый лоскут, живо!

— Что ты хочешь делать? — поинтересовалась я.

— Мы используем тело, но без головы.

Перед моими глазами поплыли ужасные образы. Одно дело — изувечить труп ранами и проколами, и совсем другое — лишить его головы!

— Сынок, — горячо зашептала я, пока Леонардо спускался по лестнице. — Нельзя же…

— Не волнуйся, мамочка — я, может, и вор кладбищенский, но, во всяком случае, не изувер. Успокойся и… доверься мне.

Как и накануне вечером, наш опыт увенчался отменным изображением. На светлом холсте проступили призрачные темные очертания груди и рук с отметинами от проколов, туловище, скругленные бедра и икры. На месте лица не было ничего. Маэстро оказался прав: раствор не успел отреагировать на солнечный свет и полностью отстирался в кипятке.

Нам всем не терпелось узнать, как же Леонардо собирается снабдить лицом почти готовое изображение на плащанице.

— Я сам буду позировать, — заявил он.

Мы молча уставились на него, не постигая его задумки.

— Осталось нанести на плащаницу лицо Христа. Где мне найти лучшую модель, чем я сам?

— Но это явное святотатство, разве нет? — осведомилась я.

— Ты отпетый богохульник, — согласился папенька.

— Этот розыгрыш понахальнее, чем даже взрывчатый мячик, — восхитился Зороастр.

— Ты дождешься, что тебя схватят! — резко пресекла я шутки подмастерья. — И сожгут на костре!

— Меня никто не узнает, — заверил Леонардо.

Он подвел меня к стене с натянутой сохнущей плащаницей.

— Посмотри сама. Выступы на теле, которых якобы касался саван, получились более темными. Таким же увидят паломники и мое лицо: линию носа, лоб с окровавленными отметинами от тернового венца, усы, бороду и скулы. Глазницы, скорее всего, выйдут совершенно незатемненными, а без глаз любое лицо узнать мудрено. Впрочем, надо сначала попробовать, да не один раз. Нам никак нельзя загубить почти законченное произведение.

Он меня ничуть не убедил. Мои материнские опасения не подчинялись доводам его рассудка, но мне ничего не оставалось, как согласиться продолжать эксперимент.

На следующий день мы уложили напудренного Леонардо на тот же стол, расположив обработанный кусок холста на месте незаполненного участка плащаницы. Зороастр принялся снова устанавливать зеркала.

— Самое трудное — пролежать восемь часов в полной неподвижности, — признался Леонардо. — Не пошевелить ни рукой ни ногой.

Это оказалось правдой. В первый день двухчасового опыта пудра то и дело проникала ему в ноздри. Леонардо чихал с такой мощью, что едва не падал со стола.

Выждав другой солнечный день, мы уже были гораздо осторожнее с пудрой. Папенька вел с Леонардо умиротворяющую беседу о том, как величайшие индийские мистики умели замедлять дыхание настолько, что по всем приметам казались окружающим мертвецами. Он не отходил от внука, руководя процессом неглубокого дыхания. После шести часов благополучного течения опыта в мастерскую вбежала бродячая кошка, каким-то образом пробравшаяся в особняк, и вспрыгнула на живот Леонардо.

Вырванный таким немилосердным способом из состояния, близкого к трансу, Леонардо заверещал нечеловеческим голосом. Мы и сами завопили от ужаса, но, опомнившись, уже не могли удержаться от смеха… и разочарования. Впервые я увидела на лице сына выражение, близкое к отчаянию. Дни становились все короче, все меньше в них оставалось солнечного света, все чаще набегали на небо хмурые дождевые тучи.

Я застала сына склонившимся над тазом, в котором он смывал с лица и бороды пудру. Леонардо засмотрелся на свое отражение, потом тяжко вздохнул. Я явственно ощущала исходившую от него безысходность. В творчестве он не ведал неудач и не привык к ним, в любом затруднении находилось какое-нибудь решение, очередной эксперимент всегда давал подсказку.

Леонардо плеснул в лицо воды и вдруг застыл, словно изваяние, в полусогнутой позе. Затем медленно выпрямился и уставился на свое отражение в зеркале. Пудра еще не сошла с его лица, но вся покрылась потеками. По бороде струились белые ручейки.

— Принесите пудру! — велел он так тихо, что одна я услышала его.

— Зороастр! — окликнула я подмастерье. — Будь добр, принеси Леонардо чашку с пудрой.

Тот кинулся выполнять поручение и в мгновение ока поставил требуемое перед своим наставником. Леонардо снова зачерпнул воды и плеснул на щеки, нос и лоб. Затем окунул руки в пудру и сильно прижал ладони к мокрому лицу, размазывая по щекам густую, похожую на гипс массу.

Я ахнула, поняв и оценив его задумку. «Что за божественный ум!» — подивилась я про себя.

— Посмертная маска, — тихо произнес Леонардо. — Снятая с живого человека. — Он обернулся и улыбнулся мне. Тестообразное месиво растрескивалось на его щеках. — Мы снимем гипсовый слепок с моего лица! — возвысив голос, объявил он папеньке и Зороастру. — Он будет абсолютно неподвижен. Ему не надо задерживать дыхание. А все двери мы закроем, чтобы ни одна кошка не пробралась! — Он разразился радостным смехом. — Почему я сразу до этого не додумался? — Леонардо по очереди обнял папеньку, помощника, потом меня. — Нам надо торопиться: никто не знает, сколько продержатся солнечные дни! Сейчас же езжай в Павию, — велел он Зороастру, — и привези бочонок с гипсом.

Тот сразу исчез.

— Если это сработает, то наша подделка тоже удастся, — сказал Леонардо. — У нас появится своя священная реликвия. Чем не вторая Лирейская плащаница с ликом Господа нашего… — Он ухмыльнулся. — Леонардо да Винчи…

Разумеется, все сработало наилучшим образом. В последний солнечный день ноября тысяча четыреста девяносто первого года наш хитроумный закрепитель запечатлел на ткани образ моего сына, соединенный с солнечным оттиском с тела неизвестного миланского покойника. Мы долго и скрупулезно выверяли положение гипсовой маски, снятой с лица Леонардо, однако на месте шеи все равно выделялась четкая разграничительная черта. Обнаружились и другие несоответствия — укороченный лоб и слишком высоко посаженные глаза, во всем остальном сходство с оригиналом было безупречным.

Поколдовав над плащаницей кистью, смоченной в закрепителе, и вывесив ее еще на день на солнце, Леонардо добавил к изображению длинные волосы. Затем, изготовив смесь из собственной крови и красноватого пигмента, он легкими мазками пририсовал кровавые пятна и потеки по линии тернового венца, вокруг раны от центурионова копья и на проколотых запястьях и ступнях. Превосходное знание анатомии оказалось в данном случае незаменимым.

Новая Лирейская плащаница вышла без единого изъяна.

ГЛАВА 35

Мы не успели как следует отпраздновать успех: я получила от Лоренцо письмо, в котором он просил меня немедленно приехать. Гонец, привезший весть, числился среди самых преданных его conditores, поэтому я отправилась во Флоренцию не без охраны.

Я почти ничего не запомнила из той непрерывной скачки, кроме признательности своему мужскому обличью. За последние годы я успела превратиться в опытного «наездника». Будь я дамой, путешествие в карете вместо одной недели растянулось бы на две.

Мое сердце при виде любимой Флоренции горестно и вместе с тем радостно сжалось. Въехав в городские ворота, я сразу почувствовала царящее на улицах недоброе предчувствие: все уже знали, что Лоренцо умрет со дня на день. Большинство флорентийцев давно свыклись с аскетическим укладом, проповедуемым Савонаролой, хотя им по-прежнему было невдомек, достаточно ли этого для спасения души от адских мук.

Я подслушала перешептывания двух обывателей о том, что пара львов с улицы Леоне, обычно столь миролюбивых, прошлой ночью жестоко перегрызлась друг с другом, да так, что насмерть. А накануне того случая одна женщина лишилась разума прямо на мессе в Санта-Мария-Новелла, она вопила на всю церковь, спасаясь от привидения — разъяренного быка с огненными рогами. Поговаривали, что в городе объявились волчицы-оборотни, которые воют по ночам. И это были далеко не все зловещие предзнаменования.

На улицах разворачивалась непонятная и недобрая активность. Монахи непрерывным потоком сновали от ворот монастыря Сан-Марко к главному входу во дворец Медичи, по-видимому никем не охраняемому. Они с чрезвычайным оживлением перетаскивали оттуда стопки книг. У одного из монахов я заметила томик трагедий Софокла — раритет девятого столетия, который Лоренцо с гордостью показывал мне, когда я впервые посетила их дом. Сердце у меня упало.

Я беспрепятственно проникла во внутренний дворик, заполненный церковниками в бурых сутанах. На лестнице, ведущей на верхние этажи, и у двери в садик Медичи еще стояла немногочисленная стража. «Давида» Донателло прикрыли тряпкой — наверняка по велению Савонаролы. Я могла только догадываться, позаботился ли он таким образом о своих приспешниках, избавляя их от зрелища откровенной чувственности, или побоялся, что изваяние будет плотски возбуждать их?

Двери банка были наглухо заперты. Великолепная библиотека Лоренцо практически полностью опустела. Я подошла к знакомому стражнику с окаменелым лицом.

— Где вся семья? — спросила я.

— Они уехали в Кареджи, — безжизненным, под стать его глазам, голосом ответил он.

— Кто управляет делами?

— Пьеро. — Он вдруг болезненно скривился — Il Magnifico… Я молюсь за него, а вся эта мразь, — указал он взглядом на монахов Сан-Марко, — оскверняет дом, не дождавшись, пока он отойдет!

Я поняла, что должна ехать сей же час.

Вдоль ограды загородного имения Медичи была выставлена усиленная стража, но я попала в особняк без труда. Гостиная на первом этаже, превращенная во временный штаб управления республикой, напоминала растревоженный пчелиный улей. Среди толпы новых conditores и consiglieres, набранных Пьеро среди своих ровесников, и нескольких почтенных членов Синьории я увидела и самого наследника. Все громко спорили, говорили наперебой и размахивали руками, стараясь перекричать друг друга. Поднимаясь по лестнице, я раздумывала о том, как покой и порядок в одночасье оказались вытеснены сущим хаосом. «День и ночь, — говорила себе я. — Рай и ад».

Я невольно перенеслась мыслями в сад позади особняка — подлинный Храм Истины с дряхлым древесным исполином. Под его ветвями когда-то собиралась наша академия, осваивая пределы постижимого.

«Наш Великий сговор для Савонаролы — все равно что ящик Пандоры, — размышляла я по пути на второй этаж, — но ключом к нему должна стать смерть любимого мной человека».

Наверху царило смятение иного толка. Дверь в спальню Лоренцо осаждали целители. Был тут и главный личный врач Медичи. Он стойко отвергал фатальный конец недуга Лоренцо и уверял, что все придет в норму, если только больной не поленится выплевывать виноградные косточки и откажется от груш, а ноги будет держать в тепле и сухости.

Лукреция-старшая сидела в коридоре на скамейке и безутешно рыдала, дочь-тезка, как могла, утешала ее. Пико Мирандола в полном смятении отчитывал незадачливого пажа, безуспешно пытавшегося объяснить, каким образом люди Савонаролы смогли ворваться в городской дворец.

— Что же, библиотека погибла?! — вне себя вскричал он.

— Да, — ответила я, спасая несчастного мальчишку и жестом отпуская его. — Нам остается только уповать на благоразумие настоятеля Сан-Марко — на то, что он не сожжет книги.

Мы обнялись.

— Силио забаррикадировался в своих покоях, уверяя, что в его саду дерутся и орут великаны-призраки. Анджело там, — он кивнул на дверь спальни, — спорит с ученым лекарем из Павии. Тот настойчиво предлагает Лоренцо выпить настой из растолченных алмазов и жемчуга.

Пико осуждающе покачал головой, а мое сердце преисполнилось искренней благодарности к Анджело Полициано: из всех приятелей Лоренцо он любил нашего правителя горячее всех.

— Сильно он мучится? — спросила я.

— Страдания невыносимые. На руках и ногах кровь по непонятной причине даже проступает сквозь кожу. У него болит все до мозга костей, и от этого он не знает ни минуты покоя. Но Лоренцо заботится не о том, как бы облегчить свои страдания, — грустно усмехнулся Пико, — а больше успокаивает самих врачевателей.

— Я хотела бы повидать его, — сказала я.

— Иди. Может, хоть ты избавишь его от свихнувшегося павийца с его толченым жемчугом.

Я собралась с духом и сподобилась если не на улыбку, то хотя бы на радость на лице, ощущая при этом только сокрушительную скорбь.

Но радость от свидания с Лоренцо, пусть даже лежащим на смертном одре, оказалась такова, что я с трудом удержалась, чтобы не броситься к нему в объятия. В углу спальни Анджело Полициано многоречиво обсуждал что-то со спесивым доктором в темных одеждах — очевидно, с тем самым павийцем.

Лоренцо сразу заметил меня, и его лицо, хотя и перекошенное от боли, тут же осветилось. Так бывает, когда из-за грозовой тучи выглядывает солнышко.

— Анджело, — со всевозможной мягкостью обратился он к другу, — не проводишь ли ты нашего дорогого гостя?

— С удовольствием, — ответил тот и, учтиво кивнув мне, вывел павийца из спальни и прикрыл за собой дверь.

— Запри дверь, Катерина, — сказал Лоренцо и, когда я приблизилась к его изголовью, шепнул:

— Ляг со мной рядышком.

Я выполнила его пожелание, удивляясь, как надежно чувствую себя в объятиях мужчины, стоящего одной ногой в могиле.

— Расскажи мне о нашей pittura de sole, — попросил он.

Я колебалась, с чего начать.

— Ты же знаешь, Лоренцо, что я не верю в волшебство. Мы с сыном оба больше привыкли полагаться на бесконечные возможности природы. Но то, что Леонардо создал из природных веществ с помощью алхимических процессов, иначе как волшебством назвать невозможно — даже на взгляд такого скептика, как я.

— И его творение сможет послужить нам в том смысле, в каком мы задумали?

— Безусловно.

Лоренцо вздохнул с огромным облегчением.

— Теперь я могу спокойно покинуть этот мир, — вымолвил он. — Как было бы чудесно, если бы и другие обладали подобным знанием — о том, что своей кончиной они платят за великое достижение.

Невероятно, но мысль о смерти наполняла его оптимизмом.

— Пьеро… — начала я.

— Правитель из Пьеро получится никуда не годный, — не дослушал Лоренцо. — Ему никогда не вырваться из-под пяты Савонаролы. Флоренции предстоит претерпеть еще много невзгод, прежде чем жизнь в ней пойдет на лад. Я посоветовал бы тебе пока вернуться в Милан, к Леонардо.

Я кивнула в знак согласия. Наша беседа с каждой минутой становилась все мучительнее, все труднее мне было скрывать печаль и сожаление.

— Прошу, придвинься ближе, — мучительно прохрипел Il Magnifico. — Твое тепло унимает боль…

Я как можно плотнее прижалась к Лоренцо, положив руку ему на грудь. Макушкой я чувствовала прикосновение его губ.

— Я должен кое-что передать тебе — то, что узнал от Il Moro во время нашей с ним последней встречи. То, что они задумали с Родриго. Он станет первым Папой из рода Борджа, — со значением произнес Лоренцо. — Как только он наденет тиару, непременно поезжай в Рим и встреться с ним. В его руках сведения, необходимые для успешного завершения нашего сговора.

Он застонал, и я тут же отодвинулась, понимая, что близость моего тела хоть и согревает его, но, возможно, досаждает ничуть не меньше. Мы лежали бок о бок, вперив взгляды в резную изнанку надкроватного полога.

— Если Иннокентий настолько близок к смерти, — сказала я, — выходит, что Савонарола верно предсказал год не только твоей кончины, но и папской?

— Да. Но превратность судьбы такова, что это обстоятельство придаст излишнюю достоверность тому, что я собираюсь донести до нашего друга. Катерина, подай мне перо и бумагу.

Я нехотя встала и принесла требуемое. Опершись на локоть, Лоренцо скрюченными пальцами принялся выводить слова на бумаге.

— Позволь мне, — взмолилась я.

— Нет. Я должен самолично написать приглашение.

Сложив готовое послание, я капнула на него красного воска и скрепила печатью Медичи. Лоренцо, утомленный даже таким ничтожным усилием, в изнеможении откинулся на подушки.

— Как ты думаешь, я скорее умру, если выпью растолченных самоцветов? — неожиданно спросил он.

— Лоренцо, не надо! — Я быстро подошла к постели. — Ты не представляешь себе, какая адская от них боль!

— Думаю, Катерина, она вряд ли хуже, чем теперешняя, — прошептал он, схватив меня за руку. — Мне надо знать, когда принять настой. Я должен умереть в его присутствии! Только подумай, что он раздует из этого!

Я снова легла рядом с Лоренцо и обняла его, уже не скрывая отчаяния и не сдерживая слез. Он обвил меня слабеющими руками и долго целовал мое лицо.

— Пора, любовь моя, — наконец вымолвил он.

Я поднялась и, почти не чуя под собой ног, направилась к двери.

— Непременно поблагодари от меня сына, — услышала я вослед. — Ты лучшая из женщин, и целый свет воздаст тебе хвалу… за Леонардо.

Я обернулась напоследок поглядеть на того, кого мне посчастливилось любить всю жизнь.

— Улыбнись мне в последний раз, Лоренцо, — попросила я. — Я хочу запомнить тебя таким.

Я верхом вернулась во Флоренцию и вновь поскакала на улицу Ларга. Набравшись храбрости, я вошла в ворота монастыря Сан-Марко и обратилась к первому попавшемуся послушнику, на вид совсем юноше. Я сдержанно сообщила ему, что везу послание от Лоренцо де Медичи, которое мне поручено передать лично в руки настоятелю. Он тут же унесся прочь, явно преисполненный важности оттого, что именно ему доверено передать Савонароле такие важные вести.

Ко мне вернулся не он, а другой, более пожилой доминиканец. По его суровому лицу можно было предположить, что он в жизни своей ни разу не улыбнулся. Монах впился глазами в запечатанное послание в моей руке, будто оно было писано самим Сатаной.

— Следуй за мной, — велел он и двинулся к лестнице.

Мы поднялись на второй этаж. В коридоре воняло мочой, как будто братья во Христе не утруждались лишний раз выйти во двор. Встретившиеся нам монахи с выбритыми тонзурами все как один зыркали на меня, словно желая сглазить или напугать до смерти.

Настоятель Савонарола уже ждал в убогой келейке, дверь в которую была распахнута настежь. Он сидел за пустым столом на простой скамейке и смотрел в окно. Мне вспомнилось, как в этот арочный проем он разглядывал скульптуры сада Медичи. Когда мы вошли, он и бровью не повел, лишь жестом велел суровому монаху удалиться.

Мы остались одни. Савонарола обернулся, и я вновь внутренне содрогнулась от омерзения. В нем было уродливым буквально все: губы, нос, близко посаженные глазки, обведенные бурой каймой и посверкивающие неизбывной болезненной яростью.

— Почему я должен верить, что это письмо от тирана Медичи? — язвительно спросил он, буравя меня зелеными глазками-бусинками.

— Потому, святой отец, — как можно подобострастнее ответила я, — что на нем печать Медичи. — Я протянула ему бумагу от Лоренцо. — Я знаю, какая суровая кара постигла бы меня, если бы я осмелился принести вам фальшивку.

Савонарола вырвал из моей руки послание и отошел с ним к окну, придирчиво осмотрел печать и лишь затем взломал ее. Повернувшись ко мне спиной, он бегал глазами по строчкам записки от Il Magnifico, и я видела, как по мере прочтения расправляется его сутуловатая спина.

— Известно ли тебе, что я отверг уже с дюжину его приглашений? — вопросил Савонарола.

Я с глуповатым видом покачала головой.

— Знаешь ли ты, что в этом письме? — Савонарола обернулся и взглянул мне прямо в лицо.

— Да, святой отец. Лоренцо…

— Тиран Медичи, — одернул меня приор.

— Тиран Медичи, — послушно повторила за ним я, — в полной мере осознал свои грехи и, лежа на смертном одре, желает вам исповедоваться.

— Он сейчас в Кареджи?

— Да.

— Он не расставил мне на пути ловушек?

— Что вы, святой отец! Конец его близится, и он вдруг узрел зияющую пропасть прожитой им греховной жизни. Он жаждет спасения. — Я опустилась перед приором на колени. — Прошу вас, будьте милосердны!

— Я где-то тебя уже видел?.. — Савонарола подозрительно прищурился.

— Да, святой отец. — Я потупилась. — Несколько лет тому назад за нарушение заповедей Божьих ваши «ангелы» привели меня в Ночную канцелярию. Там я сразу осознал пагубность своих заблуждений. Мне даже посчастливилось лично от вас получить наставления, как жить честно и праведно.

— А ты все равно водишься с Медичи? — обличил он меня.

— Лишь с недавних пор, святой отец! С тех самых пор, как я стал направлять его мысли к Господу. Прошу вас!.. — Я схватила настоятеля за руку и заставила себя поцеловать ее. — Выслушайте же его исповедь! Не допустите его кончины без покаяния!

— Она близка?

— Ему остались считаные часы. Врачи говорят, что до утра он не доживет.

— Оставь меня, — махнул рукой Савонарола.

— Но вы же навестите его? — не отступала я. — Эту душу не грех и спасти! Подумайте, сколько людей воспрянут духом, когда узнают, что вы помогли Лоренцо де Медичи выйти из тьмы к свету!

Я решилась взглянуть на Савонаролу — он задумчиво кивал в ответ на мои слова. Я снова быстро потупила взор.

— Встань, — велел он. — Я посещу этого презренного злодея. Господь милостив, и в Его воле спасти грешника даже на краю геенны огненной.

— О, благодарю вас, благодарю! — вскричала я, покрывая поцелуями руку настоятеля.

Затем я встала, сдерживая подступившую к горлу тошноту. Не в силах еще раз взглянуть в ненавистное лицо, я вышла из кельи и без промедления покинула монастырь. Оказавшись на улице Ларга и убедившись, что никто меня не видит, я сплюнула, освобождаясь от мерзости недавней встречи, и коротким путем добралась до дворца Медичи. У парадного входа я задержалась и украдкой оглянулась на Сан-Марко.

Из ворот монастыря высыпали на улицу «ангелы». За ней появилась карета. Показался приор в сопровождении толпы монахов-доминиканцев. Они помогли Савонароле усесться в карету и проводили его до ворот.

Вскоре на улице Ларга стали собираться горожане. «Ангелы» сделали свое дело: многих уже облетела весть о том, что Il Magnifico призвал Савонаролу, чтобы исповедоваться. Зная, что начало положено и новости об успешном продвижении нашего замысла появятся лишь через несколько часов, я поспешила скрыться во дворце.

Во внутреннем дворике, помимо нескольких стражей, не было ни души. Двери библиотеки были распахнуты, а полки в ней — отталкивающе пусты. Я закрыла за собой дверь и подошла к стражнику, охранявшему подножие лестницы.

— Вы видели его? — спросил он.

— Он держится как герой, — кивнула я, — и настроен умереть как мужчина.

Охранник разрыдался. Он отодвинулся и пропустил меня наверх. С осознанием, что пришла сюда в последний раз, я поднялась на второй этаж, теперь совершенно опустелый.

«Вот былая обитель истинного величия, — думала я, — доселе, пожалуй, невиданного и теперь уже безвозвратно утерянного».

Великолепие дворца — вознесшиеся ввысь колоннады, скульптурные изваяния, картины и сады — никуда не делось, но прежде дом Медичи был населен еще чем-то, грандиозным и неосязаемым.

Мир в семье. Заботливость, пылкость, гордость за родных. Почтительность к предкам и надежды на потомков. Верность. Великодушие. Милосердие. Всему этому суждено было умереть вместе с Лоренцо. Пора великих миновала.

Так я размышляла, шагая по гулким коридорам дворца Я зашла в парадную гостиную, заглянула в молельню, украшенную фресками Гоццоли.[45] На восточной стене молельни я долго рассматривала два изображения того, кто позже сделался правителем Флорентийской республики. Художник воплотил наследника Медичи и в виде прекрасного юноши со светлыми локонами, восседающего на гордом скакуне, и смугловатым школяром с приплюснутым носом и в красной шапочке, почти затерявшимся среди сверстников.

Я думала о том, как жизненно верны оба этих портрета. Лоренцо был одинаково своим и среди принцев, и среди философов. Нахальный. Скрытный. Игривый. Бесстрашный. Простосердечный. Царственный. Скромный. Щедрый. Добрый.

Il Magnifico… Он вполне заслужил этот титул. И мне выпала честь любить такого человека. В этот момент он лежал на смертном ложе, и кровь разносила по его жилам истолченные жемчуга и алмазы. С последним вздохом он нашепчет тайну на ухо самому дьяволу, и тонкое кинжальное лезвие лжи отыщет неприметную брешь в сверкающей броне фальшивого праведника.

Лоренцо… Флоренция.

Вместе они пребудут вечно, до скончания веков.

Сидя в одиночестве в парадной гостиной, я слушала, как нарастает на улице рев толпы, нетерпеливо ожидающей возвращения Савонаролы. Усилием воли я сохраняла бесчувствие и душевную онемелость, понимая, что, позволь я себе выпустить изнутри хоть толику переживаний, моя связь с реальностью тут же пошатнется. Тогда мне, как нашему другу Силио Фичино, тоже привидятся битвы небесных призраков или, как той несчастной женщине, разъяренный бык в церкви. Для нашего общего блага, ради Флоренции и ради памяти о Лоренцо я не должна была лишаться здравомыслия. Свою скорбь я могла оставить на потом — потом у меня будет на нее довольно времени.

Толпа внизу оглушительно загудела — по ее реву я поняла, что вернулся настоятель. Кое-как спустившись по лестнице и выйдя на площадь, я увидела, что вся улица запружена людьми, спешащими к монастырской часовне. Врезаясь в людскую массу и раздвигая ее, словно корабельный нос волны, я принялась прокладывать дорогу ко входу в часовню.

На ее ступенях царил приор, кипевший неистовым религиозным пылом.

— Чада мои! — выкрикнул он, мгновенно утихомирив шум толпы. — Я привез важные вести! Тиран Медичи скончался! Вы помните мои проповеди! Вы все помните, что я предсказывал его кончину на этот год!

Горожане начали перешептываться. Мои колени подкашивались, но я стойко ждала продолжения, обещавшего гораздо худшее.

— Когда я прибыл в его сатанинское логово в Кареджи, небеса полыхнули ярким огнем! Я содрогнулся при виде того пламени, хотя знал, что это знак Господень, ниспосланный мне, чтобы я спас сего грешника! В своей роскошной постели он корчился в муках — не столько телесных, сколько духовных, ибо он осознал, как богомерзко он прожил земную жизнь! Убоявшись умереть без покаяния и стеная от страха перед геенной огненной, тиран умолял меня отпустить ему грехи.

Я словно окаменела, слушая речь Савонаролы. В ней я надеялась распознать приметы того, что Лоренцо удалось выполнить свою миссию.

— Огненный сполох над Кареджи все тускнел, пока душа грешника покидала его тело. — Настоятель воздел руки к небесам. — Перед кончиной он попросил меня склониться к нему и прошептал мне на ухо исповедь, которой я не мог не поверить! — Савонарола прикрыл глаза, изображая экстаз. — И тогда свершилось чудо! Устами грешника со мной заговорил другой голос…

Над застывшей толпой повисла зловещая тишина.

— То был глас Божий!

Среди горожан раздались изумленные возгласы. Какая-то женщина истерически зарыдала. Все наперебой шептали имя Лоренцо и восклицали: «Боже, сохрани!»

— Что сказал Господь? — выкрикнул кто-то из толпы.

— Сие пророчество непременно сбудется, но всему свое время! — изрек Савонарола с чрезвычайной напыщенностью.

Я облегченно обмякла. Слова Лоренцо, которые он в последние минуты жизни нашептал на ухо этому нечестивому извергу, подобно метко выпущенным стрелам, все же настигли свою цель. Савонарола — как встарь, когда он сплошь и рядом нарушал тайну исповеди и из предсмертных признаний прихожан горазд был клепать свои поганые пророчества, — вновь взялся за старое и жадно ухватился за нити, из которых мы потихоньку плели наш заговор. Туман самовозвеличения застил ему глаза, и в нем приор не разглядел нас — подлинных ткачей полотна, коему суждено было сделаться его погребальным саваном. Воистину, всему свое время… Ожидание всегда тянется бесконечно, зато как приятно вкусить вожделенную награду за него!

ГЛАВА 36

1492 год ознаменовался смертями и новыми начинаниями.

Папа Иннокентий, узнав об упокоении Il Magnifico, провозгласил: «Миру в Италии пришел конец!» — после чего сам забился в предсмертных конвульсиях и отошел к праотцам.

На папский престол, к всеобщему ликованию, взошел Родриго Борджа, приняв языческое имя Александр в честь греческого полководца-содомита, завоевавшего полмира. Его первым деянием в должности понтифика стало написание сочувственного письма Пико делла Мирандоле, где новый Папа отпускал богослову все грехи, связанные с изучением каббалистических ересей.

Евреев, которых королева Изабелла не истребила вопреки зверствам инквизиции, она en masse[46] изгнала из Испании. А тем временем отряженный ею мореплаватель Кристофор Колумб плыл на всех парусах к западу и пересек океан. Там он обнаружил новый, варварский мир, изобилующий золотом — все оно легло к ногам мира христианского.

Король Людовик французский сошел в могилу, оставив первую в европейской истории регулярную армию своему преемнику — двадцатидвухлетнему честолюбцу Карлу. Слишком большое и приметное родимое пятно у глаза, скверный лицевой тик и шесть пальцев на каждой ноге снискали ему у явных доброжелателей славу просвещенного монарха, а у отъявленных хулителей — прозвище Недоносок.

Я осталась во Флоренции и влачила в своем скромном жилище жалкую полужизнь, которую Лоренцо обеспечил с избытком, так что работать мне не приходилось. Впрочем, лишившись аптеки, я все равно не смогла бы лечить соседей, даже если бы они осмелились обратиться за помощью к одной из тех «колдуний», кого настоятель монастыря Сан-Марко клеймил со своей кафедры. Опасно было хранить у себя иные книги помимо Писания. Если у кого-либо обнаруживались посторонние сочинения, то их тут же сжигали вместе с обладателем.

Во дворце Медичи теперь меня тоже никто не ждал: Лукреция отошла в мир иной, пережив любимого сына всего на несколько месяцев. После смерти отца в Кареджи Пьеро с семьей, подобно псу, поджавшему хвост от ударов грома, украдкой вернулся во Флоренцию. Он мнил себя новым правителем города, но никто не оказывал ему ни доверия, ни должного уважения.

Мои друзья по академии нашли прибежище в Риме и Венеции, а некоторые уныло затаились в самой Флоренции. Здесь больше не видели ни уличных празднеств, ни скачек, ни азартных игр, ни плясок, ни воскресных турниров по calcio. Горожанам остались лишь угрюмые церемониальные мессы и проповеди, одна мрачнее другой. Люди, изнывавшие под бременем страха вечного проклятия, впали в тупую покорность.

Я начала посещать богослужения, проводимые Савонаролой в Дуомо, зная, что именно там мне явится первый признак претворения в жизнь нашего заговора. И однажды, в самом начале 1493 года он обратился к прихожанам, наводнившим главный городской собор, с такой речью:

— О греховные чада мои! Сегодня я должен поделиться с вами еще одним пророчеством — о священной реликвии, которую мы вскоре узрим!

Все подались вперед, напирая друг на друга и вытягивая шеи, ибо что может быть дороже сердцу христианина, чем священная реликвия?

Припоминая события, происходившие в Корте Веккьо и в павийском особняке, я поспешно прикрыла ладонью невольную улыбку. В последние минуты Лоренцо шепотом поведал Савонароле тайну о плащанице. Он вовсе не выдавал ее за божественное откровение: его исповедник ни за что не поверил бы такому грешнику. Однако мы прекрасно знали о том, что приор — мошенник, сведения, добытые из исповедей у своих собратьев, он привык выдавать за «слово всеведущего Бога». Поэтому мы сделали ставку на то, что самопровозглашенный «флорентийский пророк» будет не в силах устоять перед таким поразительным пророчеством, которым Лоренцо якобы откупился от адских мук.

Настоятель монастыря Сан-Марко… Я могла только догадываться, что за булыжники мыслей перекатывались сейчас в его голове. Его предсказания кончин Il Magnifico и Иннокентия в 1492 году были обязаны всего лишь грамотному расчету. Ни для кого не являлось секретом, что оба политика — не жильцы на этом свете. Но данное, нынешнее откровение убедило бы всех в непогрешимости Савонаролы, тем более что получено оно было от его злейшего врага, Лоренцо де Медичи.

С того самого дня флорентийцы, взбудораженные обещанием проповедника, мало-помалу теряли спокойствие, в нетерпении ожидая дня, когда святая реликвия будет явлена пред их очи.

А мне наконец-то пришла пора уезжать из города: впереди меня ждало еще много дел.

Я немедленно отправилась в Рим, но на этот раз позволила себе роскошь путешествия в карете.

Встретить меня вышли два кардинала: Асканио Сфорца, ныне ставший правой рукой понтифика, и старший сын Il Magnifico Джованни, которого я знала с пеленок.

В свои шестнадцать лет он казался неправдоподобно серьезным — возможно, из-за красной сутаны и шапки. Асканио осведомился о моем племяннике Леонардо, и мы вместе со скорбью помянули Лоренцо. Юноша обмолвился, что перед смертью отец, зная, что Джованни вскоре предстоит занять кардинальский пост, написал ему подробнейшее послание. Лоренцо искренне желал, чтобы его сын поскорее освоился среди сильных мира сего, и с готовностью делился с ним в письме накопленными знаниями и мудростью. Учитывая мою крепкую дружбу с Лоренцо, Джованни предложил мне, пока я в Риме, ознакомиться с этим посланием — если, конечно, оно мне интересно.

Затем он ретировался, и Асканио без лишних промедлений провел меня по Ватикану прямо в личные покои Его Святейшества. Четыре зала, занимаемые понтификом, явили мне совершенство художественного творения в свеженаписанных фресках, лишь недавно освобожденных от лесов.

Родриго Борджа, как и большинство итальянцев, с возрастом заметно раздался. Его лицо еще сохраняло следы прежней красоты, но нос заострился, став похожим на клюв, а от подбородка спускались вниз жирные щеки.

В знак почитания я хотела коленопреклоненно поприветствовать христианнейшего из всех христиан, но Папа поспешно поднял меня, отметая ненужные формальности. В зале Жития Святых мы — понтифик, Асканио и я — уселись втроем в кресла напротив самого большого из виденных мною каминов: массивная каминная полка зеленого мрамора на прочных позолоченных опорах, а над ней — фреска, сразу привлекшая мое пристальное внимание.

— Изумительно потрудился Пинтуриккьо[47] над моим жилищем, что скажете, Катон? — спросил понтифик, заметив, что я неотрывно смотрю на фреску.

— Это он вам все заново здесь расписал? — поинтересовалась я.

— Этот живописец уже четверть века трудится в Ватикане, — с улыбкой ответил Родриго и, искоса взглянув на меня, заметил:

— Он, конечно, не Леонардо, но, может быть, нам и впрямь пригласить вашего племянника в Ватикан?

— Простите, ваша милость, — кивком указала я на фреску над камином, — но не Исида ли та дама на троне?

— Она самая.

— В таком случае осмелюсь предположить, что муж по правую руку от нее — не кто иной, как Моисей, а по левую, как мне думается, должен сидеть сам Гермес Трисмегист?

— Ваш глаз падок на ереси, друг мой.

От изумления я лишилась дара речи. Предпочтения Родриго Борджа, разумеется, не были для меня тайной, но я никак не ожидала, что он решится так откровенно выставлять напоказ свою склонность к герметизму.

«В этом и состоит сущность абсолютной власти, — решила я. — Заняв высокую позицию, человек начинает верить в свою недосягаемость и непогрешимость. В свое богоподобие».

Я возблагодарила судьбу, что в создавшемся критическом положении обрела в могущественнейшей персоне всего христианского мира родственную душу, одержимую той же целью, что и я сама.

— Да, — беспечно повторил Родриго и, прищелкнув пальцами, заказал еще вина слуге в шелковом облачении. — Я потом покажу вам и другие фрески. Гермеса вы снова увидите в зале Сивилл, а позади вас, под драпировкой, — он указал на затянутую холстом стену, — воистину изумительная сцена. Бык — символ рода Борджа, и в Египте тоже был свой бык — Апис.

— Апису поклонялись как богу солнца Осирису, если не ошибаюсь, — сказала я.

— На моих фресках египтяне поклоняются и святому кресту, и пирамидам, и быку тоже, — кивнул Родриго.

— Кончится тем, что они обожествят и тебя, Родриго, — колко заметил Асканио Сфорца.

— Еще бы! — коварно ухмыльнулся понтифик. — А теперь, Катон, поведайте нам, как идут дела во Флоренции и у настоятеля монастыря Сан-Марко.

Смакуя подробности, я пересказала им проделки Леонардо с копией плащаницы. Папа и кардинал словно вросли в кресла и на всем протяжении моего повествования, пока я излагала им наши неудачи с разлагающимся на глазах трупом, алхимические экзерсисы и волшебство камеры-обскуры, они ни разу не шелохнулись.

— Когда же сей шедевр будет явлен публике? — поинтересовался Родриго.

— В праздник Пасхи в Верчелли Бьянка Сфорца, христианнейшая императрица Священной Римской империи, впервые за сорок пять лет представит паломникам реликвию савойского рода — Лирейскую плащаницу.

— Значительно усовершенствованную, кстати, — заметил с сардонической усмешкой понтифик.

— И превосходящую все мыслимые пределы, — добавила я. — Думаю, наше творение вкупе с маниакальным святошеством Савонаролы обеспечит первоначальный успех нашего сговора.

— Что ж, — выпрямившись в кресле, вымолвил Папа, — пришла пора мне ознакомить вас со второй частью его фабулы. Первая была, скажем так, научного свойства, а вторая, думается мне, по характеру скорее политическая, стратегического толка.

«Политическая?» — про себя озадачилась я. Из всех общественных наук политика, сильная сторона у Лоренцо, у меня оставалась самым слабым звеном.

— Мой братец Лодовико Il Moro, — сообщил Асканио, — из жадности и мести привел в действие цепную реакцию в высшей степени нежелательных событий, которые неминуемо скажутся на всей Италии. И поскольку остановить их никак невозможно, мы изыскали благоприятный способ употребить их себе на пользу. Но в этом нам снова понадобится художественный дар вашего Леонардо.

— Равно как и непомерный аппетит Савонаролы к самовозвеличиванию, — добавил Его Святейшество.

— И то и это мы имеем в избытке, — сказала я.

Родриго откинулся на спинку кресла и забарабанил пальцами по его позолоченному подлокотнику в виде когтистой лапы.

— Что вам известно о французском короле Карле? — спросил он.

— Ничего, кроме его репутации завистника и распутника, — удивленно ответила я.

Родриго и Асканио заговорщицки переглянулись.

— Умножьте это во стократ, — с натянутой улыбкой сказал кардинал, — и представьте себе действо, в котором и Il Moro, и король французский, и Савонарола станут невольными участниками, вместе приводя нашего любимейшего проповедника к трагическому финалу.

— Лучшее увеселение и придумать трудно, — заметил понтифик.

— В таком случае, — вымолвила я, — для выполнения подобного замысла мне остается лишь получить указания для племянника.

— Принеси письмо Il Moro, — попросил друга Родриго, — и посвяти Катона во все подробности.

ГЛАВА 37

В Милане к показу Лирейской плащаницы требовалась моя помощь. Мне и самой хотелось поскорее уехать на север: Флоренция с недавних пор стала для меня источником несчастливых, тягостных воспоминаний. Зато не было для меня на земле другого столь желанного места, как Милан: там теперь жили мои отец, сын и внук.

По приезде я застала у дворца целую армию работников, устанавливающих по углам глубоченной ямы, предназначенной для отливки бронзового коня, четыре большие печи. Гипсового слепка статуи, впрочем, я поблизости не приметила.

Леонардо в сильнейшем волнении, но не выходя из себя, руководил действиями дюжих кузнецов, указывая им, как нужно расположить плавильные горны. Поодаль возвышалась внушительная гора железных обломков.

— Он помешался на сборе металлолома, — сообщил подошедший Зороастр.

— И это только начало, — сказал подоспевший ко мне Леонардо. — И вправду свихнуться можно, если подумать, сколько мне нужно железа для статуи! Но Il Moro обещал мне его целую прорву!

— Точно так же, как он обещал заплатить тебе за отделку покоев Беатриче, — иронически поддакнул Зороастр.

— Лодовико задерживает вознаграждение? — спросила я сына.

— Лучше сказать, не спешит с ним. Но в Кастелле он самолично открыл памятник, пока только в гипсе, в честь бракосочетания Бьянки и Максимилиана.

— Он всем очень понравился, — добавил Зороастр. — Это позор, что Леонардо вынужден слать ему прошения выплатить причитающееся.

— Я придержу свое недовольство патроном до тех пор, пока он не вышвырнет нас из дворца, в котором мы все бесплатно живем, — сказал Леонардо.

— А что здесь? — поинтересовалась я, желая изменить ход беседы и указывая на исполинских размеров установку в дальнем углу бального зала, затянутую холстом.

Из-под чехла там и сям выдавались непонятные углы и выступы. Я обогнула зачехленную гору и подошла к стене, увешанную бессчетными эскизами крыльев разнородной принадлежности: птиц, летучих мышей, насекомых, ангелов — во всевозможных ракурсах, с акцентом на суставные членения. Леонардо встал позади меня и молча критически рассматривал наброски, словно впервые видел их.

— Кажется, излишне расспрашивать тебя, что под этой накидкой, — заметила я.

— Хочешь взглянуть?

Глаза Леонардо оживленно заблестели. Я кивнула, и холст в мгновение ока был сдернут.

Я уже видела первую попытку сына создать летательную машину, но, несмотря на это и на причудливые наброски крыльев на стене, при взгляде на очередное громоздкое изобретение Леонардо я не смогла удержаться от потрясения. Два распростертых, позаимствованных у летучей мыши крыла, сделанные из промасленной кожи и натянутые на сосновые рейки, приводились в действие слаженным механизмом из множества шкивов, проводков и пружинок. К этим готовым вот-вот взлететь крыльям была снизу приделана легонькая, хрупкая гондола с выпирающими из днища педалями-стременами. Замысловатая система парусиновых обвязок предназначалась для удержания человека внутри гондолы, а крыльев — на его спине.

— Ну не красавица ли? — спросил Леонардо.

— По-моему, твоя красавица просто страшилище!

— Но она точно взлетит, — заверил сын, не обращая внимания на мою тревогу. — В этом я не сомневаюсь. Все пропорции выверены, а правое крыло…

— Леонардо, — перебил его Зороастр, — не проводишь ли ты Катона в его покои? Он, наверное, измучен с дороги…

— Благодарю, дружище, — спохватился сын и повинился:

— Я сам знаю, что иногда чересчур увлекаюсь, так что приходится меня одергивать.

Мы взошли по парадной лестнице и миновали бывшие герцогские апартаменты, где в прошлый раз я ночевала вдвоем с Лоренцо.

— Я привезла все твои дневники и альбомы, которые ты отдавал мне на хранение, — сказала я.

— Почему именно сейчас? — удивился Леонардо.

— Я считаю, что теперь ты в безопасности. У тебя есть дом. Кроме того, они твоя собственность.

— А вот это, — сын открыл передо мной дверь спальни, — твоя собственность!

Я словно попала в гарем к восточному султану. Вся комната была затянута полотнищами алого шелка, которые, переплетаясь, образовывали под полотком складчатый шатер. На ярком узорчатом турецком ковре были в изобилии разложены парчовые, с драгоценным отливом подушечки. На одной стене висели два скрещенных ятагана, а на другой — диковинный струнный инструмент с черепаховой инкрустацией. Решетчатое окно отбрасывало блики на низкое, крытое атласом ложе, рядом с которым приютился кальян. Его длинный, безвольно повисший мундштук, казалось, приглашал насладиться праздностью.

— Как здесь мило, — вымолвила я.

— Я сам ее украсил, правда, некоторые вещицы позаимствовал у дедушки.

— У кого еще на свете есть такой нежный сын? — Я от всего сердца обняла Леонардо.

— Посмотри-ка! — Он за руку подвел меня к нарядному расписному китайскому гардеробу. — Я тебе кое-что прикупил.

Тут он распахнул дверцы, и я долго не могла оправиться от изумления. Шкаф был забит женской одеждой: платьями повседневными и праздничными, юбками, корсажами и пристяжными рукавами. Дно гардероба занимали целые ряды шелковых туфель.

— Мамочка, — принялся мягко убеждать Леонардо, — тебе нет больше необходимости прятаться. Раньше ты переодевалась, чтобы оберегать меня. Теперь я стал самостоятельным и сам должен защищать тебя. — Он расцеловал меня в обе щеки, неожиданно увлажнившиеся от слез, и ушел, прикрыв за собой дверь.

Меня захватила совершенно врасплох волна нахлынувших внезапно разнородных чувств: облегчения, благодарности, любви, печали… Все эти двадцать пять лет притворная мужественность была для меня военным доспехом, защитным покровом, и, хотя мои родные и близкие прекрасно знали, кто скрывается под одеждами горожанина-грамотея, один Лоренцо, и то украдкой, мог любоваться моими женским формами.

Неужели Леонардо прав и мне больше нет нужды отвергать свой пол? Неужели можно наконец сбросить притворную личину и явиться миру женщиной?

Мне вдруг стало жарко, нестерпимо душно в чулках и камзоле. Сбросив кожаные дорожные башмаки, я для начала отстегнула рукава и отвязала штрипки чулок, продетые в отверстия по низу колета. Стянув с ног чулки, я распустила шнурки, стягивавшие камзол, и, освободившись от него, почувствовала, как влетающий в окно ветерок теребит тонкую ткань моей сорочки. Выпростав из-под шляпы с закругленными полями длинные седеющие волосы, я свободно разметала их по плечам.

Через голову я стащила рубашку и оставила ее лежать на полу, а сама начала разматывать полотняную полосу, державшую в плену мою грудь. Тысячи и тысячи раз я проделывала то же самое — разворачивала витки обмотки, пока она не ослабевала и не спадала.

Я стояла нагишом, обдуваемая прохладным ветерком из окна. Мои соски отвердели, и я вдруг улыбнулась от удовольствия. Заглянув в китайский гардероб, я вынула оттуда платье моего любимого оттенка.

До чего же странно я себя ощущала, пока шла по коридорам герцогского дворца в обеденный зал! На мне было темно-оливковое платье с глубоким вырезом. Его корсаж, украшенный золотым шитьем, облегал грудь мягкими складками. К нему я пристегнула невесомые рукава рыжевато-коричневого, словно шкура оленихи, оттенка, а на плечо набросила светлую накидку в тон платью.

Подойдя к двери зала и услышав за ней знакомые голоса, я в нерешительности остановилась, не зная, какое выражение лица лучше приличествует такому, без сомнения памятному, появлению на публике. Наконец я выбрала исполненную достоинства полуулыбку и вплыла в зал.

Все сидевшие за столом повскакали с мест. У папеньки в глазах стояли слезы, а Леонардо сиял от удовольствия. Джулия, появившаяся вслед за мной, так и застыла в дверях, хлопнув над головой в ладоши. Зороастр подошел ко мне и приобнял от избытка чувств:

— Вы держали меня в круглых дураках, синьора. Столько лет подряд! Пойдемте же, садитесь.

Он отодвинул для меня стул и усадил по правую руку от сына. Напротив меня оказался Салаи. Он неотрывно таращил на меня хитрые глазенки.

— Тебе очень идет это платье, — заметил Леонардо, тоже оценивая меня, но взглядом художника. — Я напишу в нем твой портрет. Ты красивая женщина.

— Старая женщина, — возразила я.

— Верно, — поддакнул Салаи. — Она старуха! Мужчиной она мне нравилась больше!

— А ты мне нравишься больше вот с этой тряпкой во рту!

Я бросила внуку через стол салфетку. Все засмеялись. Леонардо поднял бокал, и остальные мужчины моей немногочисленной семьи последовали его примеру — даже невозможный внучок!

— Да здравствует La Caterina![48] — провозгласил Леонардо.

Все повторили тост, и мое имя вкупе с веселым звоном бокалов венецианского стекла прозвучало для меня нежнейшей музыкой.

На узкой дороге, ведущей из Милана к западу, в Верчелли, было не разъехаться из-за множества пилигримов. Они тысячами прибывали со всех оконечностей Италии, а некоторые, судя по говору, жили по ту сторону Альп, во Франции. Безотносительно к званию и положению, паломники были облачены в белые хламиды с ожерельями из ракушек, каждый держал в руках крест и чашу для пожертвований. Все они шли пешком, некоторые даже босиком, немощных тащили на носилках или в переносных креслах. Участники этой торжественной процессии шествовали с потупленными взорами, исступленно бормоча молитвы. Среди толпы выделялись группки флагеллантов[49] со спущенными до пояса одеждами, они хлестали себя, обливаясь кровью.

Несколькими днями ранее мы оставили Зороастра на дороге, ведущей из Флоренции на север, и он слал нам оттуда ободряющие известия. Флорентийцы тянулись из города нескончаемой вереницей. Переодетый паломником Зороастр приставал по пути то к одному, то к другому верующему, заводя с ними задушевный разговор.

Да, все они шли узреть священную реликвию — саван, в который завернули Христа, прежде чем положить его в гробницу. Да, они услышали об этом дивном Господнем даре от настоятеля монастыря Сан-Марко. Со своей кафедры он возвестил прихожанам, что сия плащаница вот уже два столетия находится во владении знатнейшего рода Савуа, но на протяжении сорока пяти лет ее не выставляли для публичного обозрения, а теперь благодаря Бьянке Савойской, ныне супруге Максимилиана, императора Священной Римской империи, эту плащаницу за скромную плату сможет увидеть любой желающий. Правда и то, что любимый всеми Савонарола сейчас тоже где-то в толпе паломников, идет в Верчелли поклониться святейшей из христианских ценностей.

Зороастр повернул по дороге вспять, пока не наткнулся на доминиканский эскорт из Сан-Марко, где приметил среди монахов пресловутого карлика, чьи черные космы и темный цвет лица составляли резкий контраст с белой паломнической рясой. Кающийся грешник время от времени взгромождал себе на плечо в качестве епитимьи внушительный деревянный крест и еле брел, прогибаясь под его тяжестью. Зороастр однажды ввечеру проследил за настоятелем, когда обузу с его плеч сняли и положили близ того места, где монахи устроились на ночлег. Наш конспиратор под покровом ночи прокрался к кресту и попытался поднять его — тот оказался легким как перышко, очевидно нарочно сработанным из бальзы![50]

Затем приятель Леонардо одолжил у кого-то коня и помчался во весь опор в Верчелли. В церкви этой крошечной деревушки наша маленькая компания собралась ради последних приготовлений к показу. Как славно было вновь увидеться с Бьянкой, которой я сразу же открылась в новом облике! Ее восхищению моей задумкой с переодеванием в мужчину не было предела, ведь именно благодаря этой хитрости, как справедливо заметила императрица, я была допущена в ряды Платоновской академии и в узкий круг приверженцев герметизма.

— Как же я вам завидую! — призналась она мне вечером накануне прибытия Савонаролы.

Мы сидели у камина на вилле, снятой для нас Бьянкой в Верчелли.

— Но как у вас хватило смелости?

Я украдкой посмотрела на папеньку и на сына, склонившихся над картой Милана. Леонардо сам нарисовал ее, почему-то изобразив город сверху, с высоты, как он выразился, «птичьего полета».

— Вот, — указала я на них Бьянке. — Они — моя смелость. Много причин породило ее, а главным толчком часто бывает страх. Меня прежде всего подвигла на это боязнь прожить жизнь вдали от Леонардо. Но папенька подарил мне два других стимула, без которых никакие ужасы на свете не увели бы меня так далеко от родного порога. Одним была вера в меня, а другим — моя ученость. — Я взяла Бьянку за руку. — Но что говорить о тебе!

— Обо мне? — Она откинулась на спинку кресла. — Я родилась, чтобы жить в неслыханной роскоши, пользоваться всеми благами. Мне все всегда подавали на золотом блюде — даже классическое образование. В чем же тут смелость?

Я долго глядела в огонь, потом обратилась к ней с такими словами:

— Любая женщина в этом мире, кем бы она ни была по положению, храбра уже тем, что сохраняет хотя бы часть своей души независимой и нетронутой. Пусть для других она забитая дочь или жена, которую отец ее или супруг бранят и поколачивают. Она терпит, как все, родовые муки, а священник грозит ей адскими муками и вечным проклятием. Ее тело порой терзают неумелые врачи-женоненавистники. Но доколе жива в ней хоть малая крупица самосознания…

— Проблеск жизни… — подхватила Бьянка с полными слез глазами, пылко сжимая мои руки в своих.

— Да, дитятко, проблеск жизни. Доколе не дать ему зачахнуть и погаснуть, все на свете выполнимо. Лучшую часть своей жизни я прожила мужчиной, а ты можешь исподволь бросить вызов своей могущественной родне и стать осью, на которой закрутится самая скандальная в истории человечества мистификация.

Бьянка горячо прижалась ко мне и прошептала:

— Благословляю вас!

— Сколько благословений на мою голову! — по-матерински улыбнулась ей я. — Папа Римский, императрица Священной Римской империи, Исида и мать-природа снизошли до меня. Чего еще желать человеку?

На следующий день все было готово. Наша заговорщицкая группка, переодевшись в белое под стать паломникам, рассредоточилась по скудно освещенной капелле в Верчелли. Мы с Зороастром стояли у входа, принимая плату за посещение священной реликвии. За два минувших дня перед плащаницей успели пройти тысячи верующих. Они изумленно взирали на полотно, где запечатлелся смутный веретеноподобный образ человеческого тела. Многие падали перед ним на колени, а наиболее рьяные простирались ниц на холодном каменном полу. Находились и смельчаки, приближавшиеся к савану вплотную и созерцавшие его с недоверием, словно некую небывальщину. Возможно, были среди них и старики, уже однажды видевшие Лирейскую плащаницу — они-то и могли заметить разницу.

Однако большая часть религиозной паствы действительно не слишком отличалась от стада, принимающего на веру увещевания священников, что добрым христианином может называть себя только тот, кто в знак покаяния проходит, стаптывая ноги, много миль и не жалеет денег, чтобы поклониться частице церковной истории. Приближение к «нетленному персту святого Петра» или «обломку Вараввиного креста» наполнит верующего божественной благодатью и хоть на шажок, но приблизит его к спасению. Безоглядная людская доверчивость сильно облегчала нам задачу.

Из двери мне была видна в веренице безропотно дожидающихся своей очереди паломников сплоченная кучка, очевидно отмечавшая присутствие некоего сановного лица. Затем я разглядела верхушку пробкового креста и согнувшегося под ним темноволосого пилигрима — это прибыл Савонарола.

Я кивком предупредила Зороастра и отошла от входа. До сих пор мы впускали паломников в капеллу по одному и направляли их вереницей вдоль правой стены. У витража позади престола мы горизонтально натянули плащаницу на уровне пояса. Над витражом имелось и другое окно, из прозрачного венецианского стекла, которое Бьянка заказала нарочно для этого случая и велела установить в капелле, так что яркий свет из окна падал прямо на полотно. Паломники друг за другом подходили к плащанице, молились перед ней, а затем, направляемые нами, тянулись к выходу — к боковой дверце позади алтаря.

С прибытием Савонаролы мы заперли запасной выход, и все посетившие плащаницу вынуждены были возвращаться через главные врата. Леонардо с папенькой шепотом предупредили людей, что им выпала удача присутствовать при моменте, когда прославленный проповедник Савонарола узрит священную реликвию. Вскоре вся церковь переполнилась сгорающими от нетерпения счастливцами.

Расставшись с ношей, приор переступил порог капеллы и послушно двинулся в общем потоке. Я заметила, с каким удовлетворением он озирает собравшуюся в церкви внушительную толпу — свою будущую аудиторию.

Спектакль и вправду намечался всем на диво. Савонарола, которого почтила вниманием сама императрица Священной Римской империи, прошествовал мимо меня, взглянув прямо в лицо и явно не узнав. Что ж, я ведь отныне была заурядная грешница…

Подойдя к плащанице, приор ненадолго остановился, потом попятился, едва не натолкнувшись на престол, и вновь подступил к реликвии так близко, как никто до него еще не решался. Начав справа, он двинулся вдоль тыльной стороны изображения — от ног к голове, а затем от головы к ногам лицевой стороны. Паломники, притихнув, наблюдали, как он вглядывается в темные расплывчатые пятна в том месте, где ступни покойника были пронзены гвоздями. Савонарола по очереди рассмотрел смутные очертания икр и бедер, высокий темнеющий лоб и иссохшие руки с длинными пальцами, скрещенные на гениталиях. Увидев, как недовольно сморщил он нос, я вспомнила слова Лоренцо о том, что половая принадлежность вызывает у настоятеля омерзение. Ему была втайне невыносима сама мысль о том, что Бог унизился до воплощения некой своей части в скверне человеческого тела. Я и сама припоминала, что приор редко поминал в проповедях Иисуса Христа: его религиозный пыл произрастал в основном из обращенности к Богу Отцу.

Савонарола так долго обозревал плащаницу, не проронив ни звука, что прихожане понемногу заволновались. Они строили предположения, какие думы посещают сейчас проповедника. Вероятно, в тот самый момент с ним беседовал Всевышний… Если бы только настоятель снизошел до них и передал слова всемогущего Бога!

Наконец приор с нарочитой неспешностью обернулся лицом к толпе. Его звучный голос с легкостью наполнил пространство небольшой капеллы:

— Чада мои! Здесь перед вами — древняя реликвия прославленного савойского рода!

У меня так стучало сердце, что его удары отдавались даже в горле. От дальнейших слов приора зависел успех или провал всего нашего сговора.

— Вы думаете, что это полотно — Христов погребальный саван с окровавленным отпечатком тела Спасителя. Но теперь я вам открою истину, которую сам Бог вложил мне в уста! Лирейская плащаница на самом деле — обман!

В церкви началось смятение. Савонарола подождал, пока улягутся гул и ропот, но не дождался и мигом утихомирил толпу, выкрикнув:

— Это фальшивка! Я понимаю, до чего вам, закоренелым грешникам, неймется узреть подлинный лик Христа! С какой легкостью узнаете вы здесь очертания его исхлестанного плетьми тела и темное пятно на боку, куда вонзил центурион свое копье! Но где же его зеницы? — Он простер руку назад, к плащанице:

— Вместо очей — бледные провалы! Говорю вам, что это подделка, и самая что ни есть ничтожная!

Затем он повернулся к Бьянке и смерил ее гневным взором. Она очень правдоподобно помертвела от испуга за оскорбление, которое нанесла Господу.

— Тьфу на вас и на весь род савойский! — брызгая слюной, выкрикнул Савонарола. — Ваш супруг, священный римский император, достойно покарает вас за глупость и алчность! За то, что обирали бедных несведущих пилигримов, проделавших сотни миль ради надежды на спасение! — Обратившись к паломникам, он добавил:

— Вот в какие заблуждения вновь и вновь ввергает нас папский Рим, отстойник порока и беззакония!

— Люди добрые! — перебил настоятеля чей-то спокойный миролюбивый голос, раздавшийся у парадных врат капеллы.

Все изумленно обернулись — в дверях стоял человек в кардинальской алой мантии и шапке.

— Я Асканио Сфорца, прибыл сюда из Рима, — пояснил кардинал, двинувшись вперед и подставляя прихожанам руки для поцелуев. — Ватикан, не стану спорить, прежде и вправду часто подпадал под власть заблуждений, но теперь, с недавним восхождением на престол Папы Александра, он стал истинным средоточием всяческих достоинств и веротерпимости! Его Святейшество питает отвращение ко всякого рода гонениям и, наоборот, приветствует личную свободу дела и слова. В Ватикане все перед ним благоговеют! — Асканио прижал руку к сердцу. — Я сам преклоняюсь перед ним!

Выйдя на середину церкви, кардинал обошел престол и встал рядом с Савонаролой, горой возвышаясь над проповедником.

— Давайте же вместе взглянем на эту подделку!

Кардинал увлек Савонаролу к правому краю плащаницы. В тот же момент Леонардо, спрятавшийся под накрытым тканью престолом, сдернул завесу с восьмистворного, расправленного во всю длину, прислоненного к престолу и обращенного к реликвии зеркала. Одновременно с ним папенька убрал из-под плащаницы холст, нарочно натянутый нами ради придания ей непрозрачности.

В зеркала, установленные под нужными углами, ударили солнечные лучи, струившиеся через прозрачное венецианское стекло, и на полотне, освещенном сверху и с испода, проступил удивительный образ. Чудесное слияние алхимии, живописи и природы породило исполненный совершенства лик «Христа». То, что в полумраке было неразличимо, на пронизанном лучами полотне предстало во всю удивительную силу. Худое вытянутое лицо оживил отсвет недавно угасшей жизни, усиливая выразительность глаз, сомкнутых в последнем упокоении. И бородка, и усы, и волосы Сына Человеческого были настоящими, какими им и надлежало быть, а пятна крови, вытекшей из Его ран, вызывали острое сострадание.

Паломники начали тесниться, напирая друг на друга, и каждый видел перед собой запечатленный на полотне неподдельный образ распятого человека, словно бы лежащего посреди капеллы.

— Это Он! — завопил чей-то голос.

Все в церкви разом упали на колени, крестясь и истово шепча молитвы. Савонарола продолжал стоять с недоверчиво отвисшей губой, так и не проронив ни звука. Зато очень быстро нашелся Асканио Сфорца.

— Люди добрые, — задушевным голосом обратился он к пастве, — преданные чада Бога Всемилостивого! Разве наши с вами очи зрят не одно и то же? Перед вами не подделка. Это величайшее из чудес, каким довелось мне быть свидетелем! По возвращении в Рим я доложу Его Святейшеству, что вся моя жизнь была подготовлением к этому божественному видению Иисуса Христа!

Обезумевшие от радости паломники в голос рыдали и стенали. Асканио простер к ним благословляющие длани:

— Ессе, imago nostrae salvator. In nomine Patris, et Filius, et Spiritu Sancte.[51]

Церковь хором отозвалась: «Аминь!» Кардинал Сфорца обернулся к настоятелю монастыря Сан-Марко и смерил его гневным взглядом:

— А ты, Джироламо Савонарола, ты — лжепророк!

Тот попытался что-то сказать, но кардинал остановил его, направив на него обвиняющий перст:

— Ты, видно, плохо изучал Писание или забыл, что церковь предает лжепророков анафеме!

Савонарола залопотал что-то несуразное, но Асканио еще не закончил свою речь:

— Именем Римской католической церкви и Его Святейшества Папы Александра я отныне воспрещаю тебе проповедовать во флорентийской столице, дабы неповадно было тебе впредь пророчествовать с церковной кафедры!

— Я протестую! — выкрикнул Савонарола.

— Ты не смеешь протестовать! — возвысил голос кардинал, нагнувшись к приору и бросив ему прямо в лицо:

— Ты — священник церкви Святого Петра и должен чтить ее законы! А теперь посторонись, не загораживай этим благословенным пилигримам лик Господа нашего Иисуса Христа!

Савонарола со свитой доминиканцев надменно прошествовал к боковой дверце и скрылся. Мы с Зороастром и папенькой восстановили прежний порядок, и паломники вереницей вновь потянулись мимо Лирейской плащаницы, представшей перед ними в обновленном свете.

Тот день оказался щедр на благодарения, но ни одно из них не сравнилось бы с ликованием среди нашего узкого кружка и со славословиями в адрес покойного Лоренцо Il Magnifico де Медичи.

ГЛАВА 38

Впервые я возвращалась во Флоренцию женщиной — немолодой дочерью в сопровождении старика отца. Мы поселились в доме, некогда купленном для меня Лоренцо, и вели себя в нем тише воды ниже травы. Я и раньше предпочитала сторониться соседей, поэтому теперешние новые жильцы дома не вызвали у них любопытства.

Пришел черед для следующего этапа нашего сговора. Если бы он не удался, то и весь замысел в целом закончился бы ничем. Поэтому мы с папенькой развили бурную деятельность, терпеливо дожидаясь развязки. После глумления над Савонаролой в Верчелли мы держали ухо востро, ловя обрывки доходящих до Флоренции вестей о плащанице. В тот день в капелле наверняка присутствовали жители нашего города, а они, как все прочие смертные, были не прочь посплетничать.

Я не пропускала ни одного рыночного дня и болтала на Меркато Веккьо с торговцами и подобными мне домохозяйками, складывавшими к себе в корзинки рыбу, яйца и помидоры.

«Ходил ли кто-нибудь из ваших знакомых посмотреть на священную плащаницу? — спрашивала я, притворяясь благочестивой христианкой, подумывающей о паломничестве в Верчелли. — Слышала я, дорогой наш настоятель Сан-Марко поклонился ей. Что он говорит о ней? Стоит идти в такую даль и тратить целый месяц?»

Кто-то вспоминал, будто Савонарола предсказывал с кафедры появление этой реликвии, другие слышали краем уха, что приор и вправду совершил паломничество на север, некоторые собирались сами посетить святыню, но в общем и целом во Флоренции почти не было разговоров о Лирейской плащанице.

Папенька без устали обходил городские таверны, наиболее нелицеприятные из флорентийских заведений. Самыми доступными развлечениями в них с тех пор, как возлияния, распутство, игры на ставки и прочие забавы оказались под запретом, были пересуды и разведенное вино. Но и там даже шепотом никто не упоминал о головомойке, заданной Савонароле кардиналом перед целой толпой прихожан. Но поразительнее всего было то, что никто ни единым словом не обмолвился о несказанно чудесном образе, запечатленном на плащанице.

Однажды летним вечером, когда мы с папенькой наслаждались прохладой на берегу Арно, вблизи раздался шум ссоры: двое безуспешно пытались утихомирить пьяного. Мы подошли ближе. На глинистом берегу сидел, болтая ногами в воде, изрядно подвыпивший старик. Двое мужчин помоложе отнимали у него бутыль с вином, которую тот прижимал к груди, наотрез отказываясь встать и идти домой.

— Говорю же вам, он был взаправдашний, наш Господь, будто его только-только похоронили!

— Пойдем, дедушка! — умолял один, на вид совсем юноша.

— Не пойду! — едва ворочая языком, упирался тот. — Я хочу, чтобы и меня покрестили в реке! Как Христа Иоанн!

— Ты уже крещеный, — терпеливо уговаривал второй, тщетно дергая пьяного за намокший рукав.

— Но я видел лик Христа, сколько вам талдычить! И наш однобровый горе-проповедник тоже его видел! — вскрикивал старик. — Видел и объявил подделкой, сатанинским ухищрением! Как можно было так усомниться?!

— Батюшка, потише, тебя бросят в темницу! Нас всех из-за тебя упекут за решетку!

Наконец им удалось поднять деда на ноги. Мы с папенькой под ручку прошли мимо, даже не взглянув на них, словно нам не было никакого дела до их семейного скандала.

— Зато папский посланник нисколько не сомневался, — бормотал старик. — Кардинал из Рима увидел то же самое, что и я, и все! Он велел этому вонючке приору не сметь больше рта раскрывать. Не понимаю, почему кардинал должен быть продажнее, чем настоятель Сан-Марко…

Мы ушли вперед и больше ничего не услышали, но большего нам было и не нужно. Значит, кое-кто из флорентийцев все же был в тот день в Верчелли и слышал разнос, устроенный Савонароле кардиналом Сфорца. Горожане видели там и Лирейскую плащаницу, преображенную действием света.

Но настоятель проявил завидную осмотрительность. Вместе со свитой он остался у бокового выхода, опрашивая всех, кто уже посмотрел на плащаницу. Выявляя среди паломников флорентийцев, он угрожал им всевозможными ужасами ада и вечным проклятием, если только они хоть словом обмолвятся о «сатанинском ухищрении» и о «продажном кардинале из Рима».

Впрочем, множившиеся слухи о плащанице и о выговоре, полученном настоятелем в Верчелли, не влияли на развитие нашего общего замысла. Важно было то, что Рим запретил Савонароле лжепророчествовать впредь, как и то, что настоятель вряд ли отступится от своего. Однако для этого ему нужно было заполучить очередное «донесение», которое он под видом «гласа Божьего» обнародовал бы с кафедры. Сведения в пресловутом донесении должны были устрашить всех своей непредвиденностью, чтобы Савонарола мог стяжать себе славу Моисея наших дней, пророка из пророков, святого во плоти…

И мы знали, что ему предложить — документ, который, по нашим расчетам, обернулся бы убийственным доказательством против него.

Поддельное письмо Леонардо, за исключением написавшей его руки, содержало в себе истинную правду. Подобный же документ составил Il Moro, а новый французский монарх, без сомнения, его получил. Трудно поверить, но самонадеянный герцог, желая поквитаться со своими неаполитанскими противниками, действительно предложил Карлу Французскому переправиться с войском через Альпы и вторгнуться в Италию. Лодовико Сфорца заверял Карла, что его подданные не окажут никакого сопротивления оккупантам при условии, если те мирно минуют Милан и без промедления двинутся дальше к югу вдоль всего полуострова, чтобы сокрушить Неаполь. Il Moro заблаговременно заручился обещанием понтифика Родриго Борджа, что папство при вторжении будет сохранять нейтралитет и что Флоренция под слабым управлением Пьеро де Медичи не представит серьезной опасности для захватчиков.

Таким образом, Карл получал возможность напрямую притязать на герцогство Дона Ферранте, которое французы, по наследственным соображениям, давно считали своей собственностью, и возвратиться домой из Италии осчастливленным, к тому же приобретя самого могущественного в Италии союзника — Лодовико Il Moro Сфорца.

Все эти сведения предоставил мне и моему сыну сам Родриго, а Леонардо, используя свое дарование и многочисленные образцы почерка Il Moro — нескончаемые рукописные распоряжения касательно конной статуи, — без труда скопировал руку герцога.

Расписывая в Кастелле Сфорца потолок одного из залов узором из узловатых древесных суков, Леонардо как доверенный придворный художник незаметно проскользнул в секретарские покои герцога и снял слепок с его личной печати.

Подделка удалась как нельзя лучше, но тем не менее мастерский «перехват» письма преданным Савонароле лицом оказался для нас настоящим камнем преткновения: любой ценой необходимо было исключить малейшие подозрения приора по этому поводу. Леонардо с Зороастром с усердием принялись выискивать в Милане человека, не только питавшего расположение к Савонароле, но и имевшего к нему доступ.

И удача сама пошла нам навстречу. Салаи, несмотря на свои четырнадцать, спутался со смазливым мальчиком-певчим из розового собора, возвышавшегося по другую сторону площади. Они без стеснения занимались амурными делами прямо в Дуомо и однажды случайно подслушали разговор двух священников, порицавших распутные миланские нравы. Приятеля Салаи чрезвычайно развеселило то обстоятельство, что, пока священнослужители возмущались порочностью миланцев, юные развратники в нескольких шагах от них резво всаживали друг другу под прикрытием шкафа с церковным облачением. Однако Салаи шикнул на дружка, желая разузнать побольше.

Один из монахов, Одотто, оказался ярым приверженцем Савонаролы, он уже заручился положительным ответом игумена на свое прошение перевести его во Флоренцию, в монастырь Сан-Марко. Все это Салаи с ликованием поведал нам, приукрасив свой рассказ множеством непристойных подробностей, но его нечестивое поведение впервые было встречено искренней похвалой и вознаграждено тугим кошельком. Дело стало лишь за небольшим маскарадом, который придумал и организовал в честь фра Одотто главный церемониймейстер герцогского двора.

Мальчик-певчий получил за услугу несколько дукатов, а Салаи взамен — его одежду. В ней он и столкнулся, будто случайно, с монахом, имея при себе сфабрикованное Леонардо послание. Салаи признался брату во Христе, что не находит себе места от стыда и огорчения. Дескать, отправляясь поутру в Дуомо, он нашел у парадных врат Кастеллы Сфорца пакет, вероятно, оброненный герцогским посыльным. Он не очень разбирается в таких вещах, но ему показалось, что письмо скреплено официальной печатью.

«Где же сей документ?» — поинтересовался Одотто. Салаи искусно разыграл смущение, ответив, что прячет его под рясой. При этом он признался, что не устоял перед искушением и вскрыл печать над паром, после чего прочел послание.

Фра Одотто поглядел на него с нескрываемым ужасом, но, когда Салаи выразил готовность вернуть письмо отправителю и понести заслуженное наказание, монах сгреб его за шиворот и поволок к себе в келью. Одотто, вероятно, рассудил, что, раз послание все равно уже прочтено, может быть, и ему не помешает ознакомиться с его содержанием. Салаи, в свою очередь, не удержался от того, чтобы выманить у церковника подходящее вознаграждение. Единственной ценностью монаха было небольшое распятие, украшенное самоцветами. Этот крест ему вручил отец, когда Одотто решил поступить в монастырь, но в Сан-Марко, куда теперь лежал его путь, такая роскошь не приветствовалась, а стало быть, была ему больше не нужна.

Заполучив ценный пустячок, Салаи перешел через площадь и явился к нам в Корте Веккьо с подробным отчетом. Можно было не сомневаться, что послание «герцога Il Moro высочайшему французскому монарху» дойдет по назначению, поскольку Леонардо включил в него крохотную, но очень существенную ссылку на Савонаролу. «Сын Лоренцо — отнюдь не Il Magnifico, — написал он от имени Лодовико. — У Пьеро де Медичи не достанет сил противостоять Вашему вторжению, и я искренне полагаю, что в настоятеле монастыря Сан-Марко Вы обретете друга». К письму Леонардо приложил рисунки устрашающих военных машин, спроектированных им в первые годы жизни в Милане, в том числе той громадины с четырьмя смертоносными серпами. Он всегда тяготел к подобным драматическим эффектам, мой Леонардо…

Узнав, что фра Одотто наконец отбыл из Милана во Флоренцию, мы с папенькой принялись исправно посещать каждую мессу Савонаролы. Приор продолжал проповедовать и после эпизода в Верчелли, но прыть свою поубавил и если решался прибегнуть к пророчествам, то только к прошлым, всем уже известным.

Он усилил нападки на Пьеро де Медичи, и паства благосклонно внимала им. Глава Флоренции меж тем выказал себя слабым и безвольным правителем, абсолютно несхожим со своим великим отцом. От всей души желая нашим планам успешно осуществиться, я все же не без трепета размышляла о судьбе знаменитого семейства. Джованни, правда, ничего не грозило: он жил в Ватикане под опекой Родриго. Дочерей Лоренцо предусмотрительно выдал замуж. Но что станется с сыном Джулиано? Где ему искать прибежища, когда придут времена бедствий и потрясений?

И вот однажды в воскресенье, когда Савонарола шествовал к своей кафедре в Дуомо, нам с папенькой почудилось, что в его зеленых глазках полыхает торжествующий огонек. Он отслужил латинскую мессу с поспешностью бегущего на пожар и без промедления приступил к проповеди. Для начала настоятель погрузился в долгое молчание, с высоты кафедры окидывая свирепым взглядом прихожан, заполнивших церковь.

— Се грядет! — возвестил он вдруг вздрагивающим утробным голосом. — Приспело! Пал меч разящий! Настигла нас Божья кара! Покайся же, Флоренция, пока не вышел срок! Облекись в белоснежные покровы очищения! Не промедли, ибо после поздно будет каяться!

Паства, уже попривыкшая к жутким прорицаниям Савонаролы, почуяла в его словах новую, неведомую доселе угрозу.

— Меня посетило видение! — выкрикнул приор. — Я узрел глазами откровение Господа нашего! Если вы тотчас не прибегнете к покровительству Святого Креста, на вас обрушится ужасное бедствие! И то будет вовсе не мор, чада мои! — неистово ораторствовал он, воздевая руки над головой! — Вас постигнет апокалипсис войны!

Среди собравшихся, за всю жизнь не изведавших, что такое война, пополз испуганный шепоток, послышались отчаянные вскрики.

— Господь выставил меня стражем над всей Италией, чтобы возвещать людям истину. — Савонарола на минуту смолк. Оцепеневшие прихожане тоже затихли, ловя каждое его слово. — Услышьте же ее! Вражеская армия вот-вот хлынет к нам через альпийские хребты! Вы все, верно, опасаетесь вторжения с Востока — со стороны турок? Так нет же! Сюда идет с севера могущественный король и ведет за собой орды наемников-живорезов, вооруженных огромными серпами!

Женщина, стоявшая рядом со мной, без чувств осела на руки мужа. Я стиснула папенькину руку: Савонарола наконец-то прочел фальшивку и заглотил приманку! «Могущественным королем с севера», грядущим сюда из-за Альп, был, конечно же, Карл Французский, а «огромными серпами» — Леонардова махина, снабженная гигантскими лезвиями.

Мы стали пробираться к выходу. В дверях я едва не столкнулась с высоким человеком в богатых одеждах. Пьеро да Винчи — это был именно он — лицом походил на карнавальную маску рук Леонардо: так его перекосило от страха. Он показался мне совсем стариком. От красоты юных лет в нем не осталось и следа, да от нашего возраста и не потребуешь особенной пригожести, тем более что тщетно пытаться угнаться за ней. Но мои глаза тотчас изобличили в нем приметы алчности и любовной скудости, избороздившие его черты, словно резцом, а теперь к ним прибавился еще и страх. Пьеро, как и прочие жители Флоренции, стал жертвой Савонаролы, стращавшего грешников геенной огненной — и, отныне, войной.

ГЛАВА 39

А король Карл с тридцатитысячной армией тем временем переправился через Альпы и вторгся в Милан. Если такой поворот событий и застиг врасплох подданных Il Moro — но только не нас, заговорщиков! — то сам герцог встретил захватчиков с распростертыми объятиями и услужливой казной. Невзирая на то, что французы не секли всех подряд пресловутыми «огромными серпами», они нагоняли страх невиданными доселе пушками, сея вокруг смерть и разрушение. Эти исполинские орудия, не в пример привычным баллистам, метали не обычные камни, а железные ядра. В одном только сражении при реке Таро полегли две тысячи венецианцев.

Ясно, что Савонарола бурно торжествовал. «Сбылось мое пророчество!» — провозгласил он с церковной кафедры, едва повсюду разнеслась весть о «короле с севера, нагрянувшем из-за Альп». Но как ни рада я была тому, что доминиканец угодил в нашу ловушку, мне было нестерпимо больно сделаться очевидицей окончательного краха Флоренции и наблюдать за судорожными метаниями Пьеро де Медичи.

Самонадеянный отпрыск Лоренцо решил, что встретит врага лицом к лицу и выторгует у него мир. Но, получив у Карла гнуснейший прием, он униженно согласился на все самые оскорбительные требования противника и с позором приплелся обратно во Флоренцию, чтобы объявить о своем поражении. Ворота Синьории буквально захлопнулись перед его носом, а негодующие флорентийцы забросали камнями и Пьеро, и всю его родню. Камнями! После этого отцы города предали семейство Медичи вечному изгнанию, и сородичи Пьеро, все до единого, утекли из Флоренции под покровом ночи, подобно ворам.

Но их постигло и худшее разорение. Толпы горожан ворвались в опустевший дворец Медичи и принялись разграблять его. Я силой заставила себя присутствовать при осквернении бывшего приюта красоты, покоя и знания, радуясь хотя бы тому, что мой возлюбленный не дожил до этого дня.

Через два дня Карл и его несметное войско бодро вступили в охваченную паникой Флоренцию. Сидя в разоренном городе, оплакивая моего дорогого Лоренцо, я находила некоторое утешение в обговоренной заранее переписке с Родриго. Своего посыльного я для пущей скорости щедро оделяла золотом.

ГЛАВА 40

Открывая входную дверь, я прекрасно знала, что сейчас увижу Леонардо, и все-таки встреча с сыном взволновала меня ничуть не меньше, чем некогда в саду у Верроккьо, где он шестнадцатилетним юношей позировал в образе библейского героя Давида. Вся наша жизнь состояла из череды разлук и возвращений, и каждое новое не походило на прежние. Неизменным оставалось только утешение, которое мы находили в объятиях друг друга.

Папенька тоже спустился поприветствовать внука. Они обнялись: мой сын — мужчина в расцвете здоровья и сил, и отец, уже переступивший порог дряхлости.

— Я опасался, как бы меня не узнали в городе, — пояснил Леонардо, откидывая капюшон накидки, — а получилось так, что я и сам с трудом узнал Флоренцию. Сколько в ней теперь уныния и мрака!

Он оглядел скудную обстановку первого этажа дома — несколько скамей и дверь в кладовку.

— Кажется, у вас здесь никакой аптеки…

— У нас даже садика нет, — откликнулся папенька, направляясь к лестнице и приглашая нас за собой.

Все вместе мы поднялись на второй этаж. В гостиной было немного уютнее — там стоял стол, а на сиденья я разложила подушечки. Однако без книг — неотъемлемой принадлежности всех наших прежних жилищ — комната выглядела странно пустой, и их отсутствие было для нас трагедией.

Мы сели за стол, где ждал приготовленный мной скромный ужин. Папенька разлил по бокалам вино.

— Хорошо, что в такие тяжкие времена вы с дедушкой держитесь вместе, — сказал Леонардо.

Я стиснула папенькину руку.

— Нам очень повезло. Бедный Пико! Он умер в то самое утро, когда Флоренцию заняло войско французов. Я уверена, что одна беда повлекла за собой другую.

— Хорошо хоть в моем доме обошлось почти без жертв от их вторжения, — сообщил Леонардо. — Не считая бронзового коня. Весь собранный мною металл переплавили и наделали из него ядер для французской армии. Я, конечно, немного погоревал: все-таки было положено столько сил… И потом пустить все псу под хвост. — Он скривился. — Но Лодовико меня пожалел…

— Ты о «Тайной вечере» на стене трапезной? — спросила я, вспомнив о содержании его недавнего письма.

— Мне так обрыдли эти христианские сюжеты, — вздохнул Леонардо. — Но только их и предлагают! Хотя именно они меня и кормят… — Он вдруг обернулся к папеньке. — С прискорбием признаюсь, что я вынужден был прикончить твою дочь. И соседи, и заказчики до того донимали меня расспросами, отчего так долго не видно Катерины, что мне пришлось объявить ее больной. Тогда синьора Риччи выразила настойчивое желание навестить свою приятельницу и отнести ей лекарства. — Он сокрушенно поглядел на меня:

— Как ни печально, но тебе пришлось преставиться! В глубокой печали я закупил три фунта воска на погребальные свечи и выделил восемь сольди на похоронные дроги. Потом я испросил разрешения на погребение, и, знаешь, вся церемония прошла так быстро — я ведь был очень расстроен! — что никто не успел даже узнать, что ты скончалась и уже лежишь в земле. Если ты надумаешь снова приехать в Милан, боюсь, тебе нужно будет прикинуться какой-нибудь другой дамой! Моей экономкой, например, — пошутил он в заключение.

— Что с твоей летательной машиной? — поинтересовалась я.

— Впервые я испытал ее, когда взлетел с кровли Корте Веккьо. Закончилось все провалом, и, что самое обидное, донельзя унизительным. Я едва не придушил Салаи. Когда я рухнул вместе с машиной аккурат посреди Соборной площади… — Я громко ахнула, а Леонардо как ни в чем не бывало продолжал смаковать подробности своего фиаско:

— …мой дорогой сынуля примчался во главе целой своры обеспокоенных миланцев. Но стоило ему увидеть меня целым и невредимым, как он от хохота сначала согнулся пополам, а потом стал кататься по мостовой. Его веселье заразительно подействовало на всех остальных… кроме меня.

— Я понимаю твою беспечность, Леонардо, — сказал папенька, — и твою одержимость полетами. Но прежде чем с тобой что-нибудь случится, подумай о своей матери…

Мой отпрыск вдруг совестливо примолк, потом бросил на меня взгляд украдкой.

— Тебе смешно, мамочка?

Я прижала пальцы к губам, тщетно пытаясь скрыть улыбку.

— Простите, я сейчас вспомнила… свое детство. — Я покосилась на папеньку.

— Сумасшедшая была девчонка, — кивнул он.

— Я так любила носиться по лугам и холмам! Раскинуть руки вширь и представлять себя ястребом, парящим высоко в облаках, легкокрылым и свободным… — Я проницательно поглядела на Леонардо. — Вот где свобода, я права?

Потрясенный, он только кивнул. В его глазах блестели слезы. Вдруг мы оба заметили, что папенька безучастно смотрит в тарелку.

— Ни аптеки, ни огорода, ни клиентов, — вымолвил он с безразличием, какого за ним во всю жизнь не водилось. — Совсем еще недавно я путешествовал на верблюде по Великому шелковому пути… А теперь немощь вцепилась в меня, будто когтями, и не отпускает.

— А ты стряхни ее, папенька, и дело с концом! — посоветовала я. — Над Флоренцией уже брезжит рассвет нового дня. Нельзя оправдываться старостью!

Он с усилием подобрался и выпрямился на стуле.

— За Пико, за Лоренцо, за Флоренцию, — поднял тост Леонардо. — И за возвращение Разума!

Мы сдвинули бокалы пирамидой в знак триумфа и выпили вино в благоговейном молчании. Мне не верилось, что долгожданный день и впрямь настал, но он обернулся явью, а мы, сидящие вместе за столом, посодействовали его приходу.

ГЛАВА 41

У меня перехватывало горло от сладковатого, тошнотворного запаха обугленной человеческой плоти, и все же я не могла отвести взор от помоста, воздвигнутого посреди площади Синьории. На нем догорали на костре двое осужденных. Их обугленные фигуры уже невозможно было узнать, разве что по тлеющим кое-где клочкам плотной коричневой материи. Я, как могла, крепилась, держась за папеньку и Леонардо, и от всей души надеялась, что эти несчастные перед сожжением обрели быструю смерть через удушение.

Среди множества зевак на площади я заметила тех — судя по всему, из числа «Бешеных псов», — кому доставляло удовольствие смотреть на казнь, но большинство горожан взирали на нее угрюмо и не без робости.

Вдруг со стороны Синьории толпа зашевелилась, и оттуда показались отцы города в длинных глухих одеяниях. За ними следовали двое стражников, влекшие под руки человека в грубой бурой рясе доминиканского ордена. Они потащили его туда, где были сложены плотной кучей облитые смолой бревна и сучья для второго, большего по величине костра.

Обреченный, чьи волосы слиплись от крови и пота, а лицо распухло и полиловело от кровоподтеков, тем не менее сохранил черты прежнего облика. От пыток, продолжавшихся не одну неделю, Савонарола не лишился рассудка, но стал будто бескостным — его руки висели плетьми, а голые ступни безвольно волочились по булыжникам площади.

— Леонардо? — еле слышно спросил знакомый голос у нас за спинами.

Я не решилась обернуться.

— Сандро? — так же тихо позвал мой сын.

— Ты ли это? — недоверчиво шепнул тот.

— Я.

Оба воздержались от радостных восклицаний. Леонардо подхватил меня и папеньку под локти и развернул к Боттичелли.

— Это моя мать, Катерина, сестра Катона, а это дедушка Эрнесто. Они переехали сюда из Винчи и теперь живут во Флоренции.

— Насколько я понимаю, — посмотрел Сандро на папеньку, — отец Катона был также и его наставником?

— Верно, — скромно признался папенька.

— Катон — человек блестящей образованности. Его ученость произвела впечатление даже на Фичино.

Папенька просиял от удовольствия. Боттичелли, обернувшись ко мне, поцеловал мне руку и еще раз внимательно поглядел мне в лицо.

— Катон ни разу не обмолвился, что он и его сестра — двойняшки. Поразительное сходство лиц…

— Кажется, мой братишка больше рассказывал мне о вас, чем вам — обо мне, — ответила я, старательно подражая высоким женским голосам. До нас донесся глухой стон Савонаролы.

— Strappado,[54] — тихо пояснил Боттичелли. — Это когда человеку связывают руки длинной веревкой и спускают на ней вниз, а потом резко дергают. Плечевые суставы у него выламываются, а сухожилия рвутся. — Неожиданно он улыбнулся и спросил совсем о другом:

— А как там Катон? Мы не слышали о нем с тех самых пор, как Лоренцо… — Сандро замялся.

— Он благоденствует, — ответил Леонардо. — Путешествует сейчас по Востоку.

— Нам его очень не хватает.

— Нам? — удивился мой сын.

Боттичелли придвинулся ближе:

— Недавно мы возобновили наши собрания, хоть и уменьшенным составом. Тайком, понятное дело… Может быть, и вы, Эрнесто, захотите войти в наш круг?

Папенькины глаза вспыхнули прежним воодушевлением.

— С неизмеримой радостью!

Савонарола снова громко застонал, призывая Спасителя. Я глядела, как его втаскивают на помост. Ноги приора безжизненно стукались о деревянные ступени. Затем его привязали к шесту. Не мне одной бросилось в глаза отсутствие священника, отпускавшего обреченному грехи перед смертью. Палач в колпаке даже не дал осужденному возможности сказать последнее слово и без лишних церемоний обмотал его шею узловатой веревкой.

— Разве не закономерно, что ему суждено умереть такой смертью? — спросил нас Боттичелли. — Ему явно предопределено гореть в том самом аду, которым он столь красноречиво стращал других, — с неподдельной горечью ответил Леонардо.

Веревка затянулась, и заплывшие глаза приора полезли из орбит. Я отвернулась, и папенька с Леонардо тоже. Ничего отрадного не было в том, чтобы взирать на страдания ближнего.

— Вы что, уходите? — удивился Сандро. — Не посмотрите, как он сгорит?

— Мы не сомневаемся, что он сгорит, и этого с нас довольно. — Леонардо на прощание хлопнул приятеля по плечу.

— Рад был с тобой повидаться, дружище, — сказал Боттичелли и кивнул папеньке:

— Эрнесто… — Затем поклонился мне:

— Синьора да Винчи.

Мы втроем начали протискиваться сквозь давку, устроенную флорентийцами вокруг помоста. Горожане — кто с гнусной ухмылкой, кто в скорбном исступлении колотя себя в грудь — напирали друг на друга, стремясь воочию засвидетельствовать последний миг агонии настоятеля.

Двое мальчишек, все еще коротко остриженные под «ангелов», но уже сменившие белые рясы на более подобающую их возрасту одежду, взобравшись на телегу, привставали на цыпочки, пытаясь за головами разглядеть жестокое зрелище.

— Они уже привязывают его к шесту! — вопил один. — Сейчас подожгут!

— Айда туда! — крикнул второй. — Там лучше видно!

Они спрыгнули с повозки и затесались в бурлящую волнением толпу. Думается, они подоспели к помосту как раз вовремя, когда факел коснулся облитого дегтем костра, предназначенного для «глашатая Господня», как они сами совсем недавно называли Савонаролу.

Едва мы вышли на край площади, как многолюдная толпа позади разом вскрикнула и в небо взметнулся огненный столб, обращавший останки приора в пепел. Мне подвело нутро при мысли о том, что сейчас там творится, но мои спутники тотчас подхватили меня под руки и повели прочь от этого места.

Вскоре я уже смогла вздохнуть с облегчением. Чем больше мы удалялись от места казни, тем веселее становилось у нас на душе. Люди выходили из домов, стояли прямо на улицах и смотрели на столб дыма, поднимавшийся со стороны площади Синьории. Я не знала, что они при этом чувствовали — гнетущий страх оттого, что священника, которому они вверяли свои бессмертные души, больше нет на свете, или сладость пробуждения от долгого кошмара.

Переглянувшись, мы с Леонардо внезапно остановились. Папенька не знал, что и думать.

— Что такое? — удивился он. — Что-то не так?

— Все так, папенька.

— Тогда почему вы встали как вкопанные?

— Потому что мы на улице Риккарди.

Он внимательно посмотрел на заколоченную витрину лавки, перед которой мы застряли.

— Неужели это мой собственный дом?

Мы с Леонардо без лишних слов повели папеньку в конец улицы, где свернули в переулок за домами. Я толкнула створки ворот, и наши взоры приветствовал знакомый, совершенно запущенный садик и две доверху нагруженные повозки, крытые парусиной. Леонардо отвел виноградные побеги с аптечной вывески, прислоненной к стене. Зелень и позолота на ней повыцвели, но роспись оставалась такой же красивой, как и в день ее создания.

— Что ты учудила, Катерина? — изумленно спросил папенька, разглядывая повозки.

— Спроси лучше у своего внука! Это он останавливался в Винчи по пути сюда.

— Я там повидался с дядей Франческо, — пояснил Леонардо. — Он помог мне уложить твои пожитки, дедушка, и передает тебе самый горячий привет.

Я отперла заднюю дверь и вошла в дом, папенька и Леонардо следом. На папенькином лице застыло выражение ребяческого восторга, да и у меня, признаюсь, дрогнуло сердце при виде знакомой аптеки. Годы на этот раз больше пощадили ее. Грызуны лишь кое-где попортили лари и шкафы, да пауки сплели под потолком паутину. Однако я испытала и приятное потрясение: стоило мне распахнуть дверь, как в нос ударил помимо затхлости еле уловимый, чудом сохранившийся аромат сушеных трав.

Папенька огляделся, но в аптеке было слишком темно. Леонардо толкнулся в дверь главного входа, но ее снаружи удерживали прибитые гвоздями доски. Тогда он начал с оглушительным грохотом колотить в нее ногами, но я его не слышала. Мне вдруг явственно представилось, как звонит над входом колокольчик, а на пороге стоит Лоренцо, как будто в тот, самый первый раз, когда он явился ко мне в только что открытую аптеку и принюхивался к ее восхитительным запахам. Я улыбнулась, вспоминая, как мы оба хохотали, прибивая этот колокольчик к притолоке, что стало зачином наших многочисленных совместных деяний.

Внезапно аптеку залил солнечный свет: это Леонардо снял доски с витрины. Папенька восхищенно воскликнул и принялся озираться, примечая и высокий потолок, и нежно-зеленые стены, и полки, и пыльный, но от того не менее сияющий беломраморный прилавок.

— Кто тут так шумит? — послышался незнакомый мужской голос.

Сквозь витринное стекло я увидела повзрослевшего Бенито с младенцем на руках и двенадцатилетнего мальчугана рядом с ним. Леонардо обнялся с гостем. Папенька вопросительно посмотрел на меня.

— Наши соседи, — пояснила я. — Очень хорошие люди. Пойдем, пусть Леонардо нас представит.

Бенито помог нам разгрузить поклажу и перетаскать ее в дом. Его миловидная жена Елена мигом сбегала за ведром и тряпками и принялась намывать полки и прилавок, так что с наступлением сумерек мы с папенькой и Марчелло — общительным пареньком, засыпавшим нас тысячей вопросов — успели расставить кое-какие горшки и банки на привычные места. Леонардо самолично перенес ящики с драгоценными книгами на второй этаж, в гостиную.

Вечером соседи пообещали назавтра вернуться и оказать нам помощь, какая только потребуется. Незадолго до того, когда Леонардо представлял нас Бенито как своих мать и дедушку, я прочитала по глазам своего бывшего приятеля, что он угадал правду. Может быть, он единственный из всех, кто видел меня в мужском обличье, знал меня с самого начала. Во всяком случае, виду он не подал и посмотрел на меня не с хитроватой заговорщицкой ухмылкой, а учтиво улыбнулся, показывая, что спокойно относится к тому, что Катон больше сюда не вернется, а вместо него будет Катерина, мама Леонардо да Винчи, которая поселится со своим отцом в доме над аптекой. Он так же ненавязчиво обмолвился о том, что Марчелло еще не отдан никуда в ученье и если вдруг Эрнесто понадобится помощник…

Когда они наконец ушли, мы зажгли каждый по факелу и молча стали подниматься наверх, к заветной цели. Мы без остановки миновали гостиную и спальню, пока не достигли четвертого этажа. Там наше семейное трио в нерешительности остановилось перед дверью в лабораторию.

— Она уцелела, мамочка, — вымолвил Леонардо. — Мы спасли ее, чтобы снова мыслить. Исследовать. Экспериментировать.

Я глубоко вздохнула и толкнула дверцу.

Зрелище, открывшееся нам, свидетельствовало о поспешном паническом бегстве. На полу остались осколки разбитой мензурки. Давным-давно остывший алхимический очаг успел покрыться пылью.

На меня вдруг волной нахлынули воспоминания. Вот я открываю эту дверь тридцать лет назад, братаюсь в этих стенах с самыми отважными и досточтимыми умами своего времени. Приобщением к этому братству я обязана отцу, стоящему сейчас рядом со мной. Это он когда-то не побоялся передать дочери ключи к познанию всего мира. Ничего не было бы и без моего сына. Жить подле него стало для меня необходимостью. Материнская любовь и привела меня в этот город, в этот дом, в эту лабораторию. Память уносила меня все дальше, к той ночи в Винчи, когда мы с папенькой — я в исступлении утраченной любви, а он из страха потерять меня — не уследили за алхимическим огнем и дали ему угаснуть. Я будто наяву увидела и Веспасиано Бистиччи, во всеуслышание вычитывающего из манускрипта тысячелетней древности магические тайны, и Фичино с Ландино и Пульчи, обсуждающих свойства ртути. Загорелый Лоренцо в свободной белой сорочке, непринужденно развалясь на стуле и раздвинув колени, сидел передо мной, словно живой, и простирал ко мне руки, приглашая в свои объятия. Ту его улыбку мне никогда не забыть.

— Помогите-ка мне, — донесся до меня голос Леонардо.

Он успел принести снизу несколько трухлявых досок и теперь велел нам с папенькой расщепить их, а сам начал складывать обломки в очаг. Затем он вынул из сумки альбом, вырвал оттуда несколько листков и, смяв, подложил под кучку щепок. Угадав цель наших стараний, я с бьющимся сердцем взглянула на папеньку — его глаза возбужденно горели. Сгрудившись вокруг атенора, мы, прежде чем Леонардо чиркнул огнивом, прошептали каждый свою молитву:

— За великих наставников…

— За бессмертие разума…

— За любовь в сердце…

Затаив дыхание, я следила, как язычок пламени, поднесенный к бумаге, понемногу стал разгораться, отсвечивая синевой, и наконец весело вспыхнул светло-желтым, перескочив на сухие поленья. Неожиданно нас обдало жаром, согревшим нам лица и грудь.

Папенька положил руку мне на плечо, притянул к себе, а другой обнял Леонардо. Он снова окреп и стал бодрым, как прежде, после возвращения с Востока. Он молодел прямо на глазах, слушая, как шипят и щелкают дрова в камине.

— Разве мало благодеяний на мою долю! — едва слышно шепнул он.

— И на нашу тоже, — откликнулась я. — Мы все трое оделены сверх меры.

В камине громко треснул сучок. Мы вздрогнули и сами засмеялись своему испугу. Замечтавшийся о чем-то Леонардо очнулся, кинулся к куче поленьев и подкормил пламя в печи. Оно благодарно вспыхнуло с новой силой, почти осмысленной, оно так спешило возродиться после долгих лет небытия, суля нам вечную жизнь.

Мой сын, наверное, прозревал в нем феникса, вознесшегося вверх из холодного пепла подобно тому, как замыслил однажды взлететь сам Леонардо. А если замыслил, значит, когда-нибудь непременно добьется успеха. Взовьется в небеса. Моя душа воспарила, стоило мне вообразить, как выгнутся под напором воздуха прекрасные крылья из промасленной парусины, как ветер будет трепать волосы Леонардо, унося его все выше и выше в облака…

— Сколько книг предстоит распаковать! — услышала я оживленный и радостный папенькин голос.

— Дедушка, покажи мне, какие из них принести сюда, — предложил Леонардо, — а какие оставим в гостиной.

— Кое-какие надо отнести к нему в спальню, — предупредила я, — он любит читать на ночь при свечах.

— Пойдем, там разберемся.

Леонардо спустился вниз, уводя за собой папеньку. Я подложила в очаг полено потолще и задумалась, откуда впредь добывать топливо. Досок с витрины пока хватало, по крайней мере на предстоящую ночь, но назавтра нам предстояло запастись дровами впрок. Я решила, что это и будет первым поручением новому папиному помощнику, Марчелло…

Я неохотно прикрыла заслонку очага. Я могла бы без конца смотреть на наше сегодняшнее начинание, но, даже скрытый от моих глаз, алхимический огонь упорно горел — необоримый, согревающий, разжигающий умы всех, кто ему не противился.

Я удовлетворенно вздохнула и вспомнила всех Медичи: Лоренцо, его отца и деда.

«Где бы они ныне ни пребывали, видят ли они, — подумала я, — что над их Флоренцией вновь возжен Свет Разума?» И склонилась к тому, что все же видят.

ГЛАВА 42

Папенька непременно захотел остаться на ночь в своем новом жилище, а мы с Леонардо вернулись в Кастеллу Лукреции и, изрядно утомленные событиями прошедшего дня, крепко уснули.

Спустившись утром в гостиную, я застала сына за мольбертом, установленным у самого окна. На нем я заметила уже знакомую тонкую дощечку. Леонардо неторопливо раскладывал кисти и свежеприготовленные краски.

— Не откажешь мне в удовольствии?.. — увидев меня, улыбнулся он.

— Как я могу? У нас ведь сегодня праздник, Леонардо, — в кои-то веки! Мне кажется, что и дышится теперь куда легче!

Пока сын устраивал подушки на сиденье для позирования, я думала про себя: «Мы с тобой неразделимы в горе и в радости; я как тот морской рачок, прицепившийся к корабельному днищу. Проходят годы, и рачок с кораблем — остов, панцирь, тело — срастаются в одно целое».

Я подошла посмотреть на неоконченную картину — ту, для которой начала позировать в свой второй приезд в Милан. Она была невелика и обрамлена с боков нарисованными колоннами. На заднем плане, чрезмерно темном, почти гнетущем, вилась дорога, уводящая к скалистой бухте, обнесенной со всех сторон зазубренными горными вершинами и разверстыми пропастями. Непостижимо, но этот пейзаж выгодно оттенял исполненную кроткой безмятежности женщину, сидевшую на переднем плане.

Она была смутно знакома мне — и вовсе не знакома. Да, это была я, а впрочем, кто знает? Не так много времени за всю жизнь я уделяла изучению себя в зеркале. Дама на портрете была одета в платье оливкового цвета с низким вырезом — то самое, что Леонардо подарил мне ради моего повторного обретения женственности. Через ее левое плечо была перекинута светло-зеленая накидка, рукава коричневого оттенка, присобранные вверх множественными мягкими складками, открывали выше запястий покойно сложенные руки женщины. Она была моложе меня на добрых три десятка лет и поразительно красива. Возможно, ее лицо, излишне широкоскулое, с дерзким проблеском глаз, и казалось отчасти мужским, но это впечатление вполне уравновешивала, почти сводила на нет его женственная прелесть, порождая непреодолимое ощущение, будто изображенная на портрете особа, даже если она не Мадонна, то, во всяком случае, праматерь, познавшая все наслаждения и страдания рода человеческого.

Мастерство Леонардо проглядывало в мельчайших деталях портрета: в черных волосах женщины, разделенных посередине пробором и ниспадающих изящными завитками на ее мягко круглившуюся грудь, в нежной бахроме темных ресниц, в тонких розовеющих ноздрях и в биении голубой жилки в шейной впадинке. Лицу женщины художник сообщил выражение всеведения и глубокого сострадания.

— Скажи честно, — спросила я подошедшего Леонардо, — разве я когда-нибудь была такой?

— Ты была даже красивее. — Он вдумчиво вгляделся в свое творение. — Подбородок был круглее, не такой угловатый, но глаза у нее твои, и эти прелестные высокие скулы тоже.

— Ты намерен когда-нибудь ее закончить? — поддела я сына.

— Наверное, целой жизни мало, чтобы выразить желаемое.

Леонардо усадил меня на сиденье, подоткнул под поясницу подушечку и еще две подложил для удобства под локти, распустил мне волосы по плечам и накрыл их легчайшей черной газовой накидкой. Мою правую руку он пристроил на левой, как у дамы на портрете, и чуть-чуть поддернул вверх рукава, обнажив запястья.

— Как бы мне хотелось, чтобы и Лоренцо дожил до этого дня, — призналась я.

— Он был уверен, что этот день придет, — откликнулся Леонардо, отойдя немного в сторону и рассматривая полотно под другим углом света. — Il Magnifico при жизни успел сделать великое множество дел. Создал академию. Собрал библиотеку. Внес свою лепту в наш сговор. Полюбил тебя, а ты — его…

Сын отчего-то смутился. Я опустила глаза и, поглядев на свои руки, добавила:

— Приобщился к Великому Искусству.

— Разве я не запечатлел это в твоем портрете? Не воплотил все и вся? Тьму и свет, мужское и женское, твое очарование, твои воспоминания?..

Я вздохнула. Аристотель верно назвал память «писцом нашей души», а Эсхил считал ее «матерью всея мудрости».

«Однако, — подумалось мне, — лучше всего к моей жизни применимо высказывание Перикла, уверявшего, что после нас остаются вовсе не надписи на каменных надгробиях, а то, что вязью вплетено в жизни других людей».

— Моих воспоминаний не счесть… — прошептала я. Мой взор невольно обратился ввысь, и я с прежней ясностью узрела прошлое.

— Чуть повремени, мамочка, — робко окликнул меня Леонардо, — пока ты не растворилась в них окончательно… улыбнись мне, ладно?