Сиротка. Нежная душа

Глава 16 Гнев Тошана

Тошан за свою недолгую жизнь прошел сквозь множество метелей, но эта по жестокости превзошла все, что ему доводилось видеть. Сумасшедшей силы ветер носился над коркой снега, покрывавшей лед на озере, взметая вверх тысячи колючих частичек. Погруженный в абсолютную темноту, Тошан пытался заставить собак двигаться дальше. Но четверо псов тщетно сражались с порывами снежной бури. Дюк, закрыв глаза, жалобно поскуливал. Он был вожаком упряжки; его собратья легли на снег и свернулись в дрожащие от холода и страха клубки.

Сани, груза на которых было совсем немного, вдруг занесло вправо еще более сильным порывом ветра, чем раньше. Тошан вцепился в поручни, чтобы не упасть спиной назад. Его покрытые инеем губы потрескались. Он едва мог дышать.

— Мама! — попытался позвать он. — Мама, ты в порядке?

Но голос его был слишком слабым. Он решил, что стоять на полозьях в такой ситуации очень рискованно, поэтому переместился поближе к Тале. Несчастные полметра, которые их разделяли, стоили ему огромных усилий. Наконец он упал возле матери.

— Прости, мой сын, — донеслось до него. — Мы пропали, и это моя вина…

— Нет! — сказал он, приближая свое лицо к лицу Талы. — Я не умру, не повидав еще раз Эрмин и моих детей! Укройся получше!

На ощупь, плохо слушающимися, замерзшими даже в меховых рукавицах пальцами он прикрыл одеялом голову матери. Что-то мягкое и теплое коснулось его растрескавшихся губ. Это был язычок щенка хаски.

— Потерпи, мама, — добавил Тошан, уверенный, что она услышит, ведь их лица были так близко. — Посреди бури обычно бывает затишье, и мы сразу двинемся вперед!

Он не получил внятного ответа, но почувствовал, как его мать придвинулась к нему поближе. Так они и сидели, обнявшись, сгорбившись, отдавшись на милость бури — ничтожные существа, чьи силы смешно сравнивать с мощью неистовой природы.

«Эрмин, любимая, — думал Тошан, коченея от холода, — не сердись на меня, если чувствуешь себя одинокой и эта метель тебя пугает. Как бы я хотел сейчас обнять тебя, почувствовать запах твоего тела, ощутить твое тепло! Эрмин, Канти, моя певчая птичка, я люблю тебя!»

Это была молитва на его манер. Тала не осмеливалась обратиться мыслями ни к Маниту, богу своих предков, ни к духам леса. Это беспощадное буйство зимы казалось ей ответом на ее провинность, на ее напрасные страдания.

«Я хочу умереть прямо сейчас, — думала она. — Пусть мой сын вернется живой и невредимый к своей жене и малышам, я же хочу смерти. Я глупая женщина, недостойная мать!»

Послышалось глухое ворчание, следом за ним — протяжный треск, похожий на стон титана. Подо льдом проснулись воды озера. Образовалась трещина, которая в любую минуту могла стать смертельной ловушкой. Испуганный, Тошан вскочил на ноги. Он отметил про себя, что ветер стал слабее, хотя буря и не утихла.

— Дюк, вперед! — крикнул он как можно громче. — Беги, мой пес, вперед! Ноден, Абель, Мало, вперед! Вперед, мои славные, вперед! Дюк, ну же!

Крупный серый пес, напрягая все мускулы, исполнил команду хозяина. Он тоже ощутил опасность. Тошан вернулся на свое место прыжком, достойным настоящего акробата. Он кричал и кричал, чтобы подбодрить своих собак. Нельзя было сбавлять ход. Молодой метис знал, что это их единственный шанс уцелеть. Это была гонка на выживание. Наконец впереди ночь разорвал луч света — маяк на набережной Перибонки. В то же мгновение сани промчались мимо чего-то большого и темного. Рядом с поломанной повозкой стоял мужчина и отчаянно размахивал руками.

В стране холодов взаимопомощь никогда не была пустым словом: Тошан приказал Дюку остановиться. К счастью, буря стала стихать.

— Что у вас стряслось? — спросил он у незнакомца.

— Моя лошадь упала, и ничего не поделаешь, она мертва. Весь мой груз перевернулся.

— Садитесь сюда, я отвезу вас в порт. Завтра вернетесь. Садитесь же, иначе моя мать замерзнет!

Мужчина кивнул и сел перед Талой, которая не шевельнулась, с головой укутанная в шерстяные одеяла. Достигнув берега озера, Тошан испустил победный клич. Он потребовал от собак последнего усилия, которое привело их к скромной гостинице, где путешественники часто останавливались переждать плохую погоду. Летом здесь жили те, кто ожидал корабля.

— Мама, я отведу собак в тепло, я здесь все знаю! Мы спасены!

— Спасибо вам огромное, молодой человек, — воскликнул их пассажир. — Я думал, придется идти пешком, и тут такая удача!

Тошан махнул ему рукой на прощанье. Сейчас его заботили только собаки. Если бы не верные псы, они с матерью уже покоились бы на дне озера. Раздав им прихваченное с собой из Валь-Жальбера мясо, он бегом вернулся к саням. Тала оставалась на месте. Хотя ей было бы полезно пройтись — если не согреться, то хотя бы размять затекшие конечности.

— Мама, идем! Возьмем комнату и закажем хороший ужин, — сказал он, испытывая невероятное облегчение.

Фонари тускло освещали набережную. Тошан раскрыл складки одеяла, чтобы увидеть лицо матери. И вздрогнул от ужаса: брови, нос, щеки и губы были белыми от инея, равно как и смеженные веки. Щенок с лаем вырвался на волю.

— Мама, умоляю! — крикнул молодой метис.

Он встряхнул ее, нашел пальцем ниточку пульса у нее на шее. Она была жива. Тошан взял ее на руки и, пошатываясь, внес в гостиницу.

— Комнату, быстро! — взмолился он.

Горничная и хозяин заведения всполошились. Они помогли Тошану уложить Талу на кровать и разжечь огонь в печке.

— Пожалуйста, принесите джина или бренди! — попросил он, дрожа всем телом.

Получив спиртной напиток, Тошан растер запястья и виски матери, потом разжал ей зубы и капнул немного на язык.

— Я очень разозлился, — сказал он смягчившимся голосом, — но прошу тебя, останься со мной! Слышишь, мама? Мы победили метель и лед озера! Ты не можешь сейчас уйти!

На лесопилках и в далеких путешествиях Тошану не раз приходилось спасать обмороженных товарищей. Он решил, что будет правильно поступить с матерью так, будто она тоже мужчина, а это означало — раздеть ее почти донага. Она осудит его, это неизбежно, но сейчас было важнее всего вырвать ее из смертоносных объятий холода.

— Прости, мама, — тихо сказал он.

Быстро и ловко он снял с нее меховую куртку и сапоги из лосиной кожи. Потом взялся за разноцветное пончо. Нужно было растереть как можно больше участков тела, чтобы вернуть Талу к жизни. В спешке он разорвал ткань черной рубашки, зато смог растереть плечи и руки, смочив собственные ладони джином. Он с радостью отметил, что дыхание женщины стало более размеренным, послышался слабый стон. Это был хороший знак.

— Еще немного терпения, мама. Ты учила меня, что боль тела — ничто по сравнению с болью души и сердца. Сейчас, я думаю, у тебя болит все. Но ты обязательно поправишься!

Он улыбнулся от радости, увидев, как дрогнули ее ресницы. И тут его заинтересовала одна деталь: под нательной рубашкой Тошан увидел белый бандаж, очень тугой, который начинался под грудью и заканчивался внизу живота. Сначала он решил, что речь идет о ране, которую мать не захотела ему показывать. Однако, присмотревшись повнимательнее, он понял, что под полосками ткани скрывается выступающий живот.

Тошан отшатнулся, руки его бессильно повисли. У него появилось мимолетное, но очень яркое ощущение, что он грезит наяву, что это всего лишь абсурдный кошмар. Однако чувство реальности происходящего вернулось очень скоро. В тот же миг он понял, что его мир, такой привычный и знакомый, разлетелся на куски. Никогда больше он не сможет верить матери, которая так ужасно ему солгала. Его гнев был не менее силен, чем разочарование. Схватив бутылку с джином, он поднес ее к губам матери и заставил сделать большой глоток. Алкогольный напиток потек из уголков ее бесцветных губ на черные косы и ключицы.

— Да очнись же! — громыхнул он. — Мать, я хочу знать правду! Только правду!

Тала очнулась от летаргии, но пока не осознавала своей наготы. И все же, стоило ей встретиться глазами с разъяренным сыном, ее руки тотчас же сами собой схватились за бандаж.

— Буря закончилась? — спросила она дрожащим голосом.

— Нет, она только начинается! — ответил ей сын. — Здесь, в этой комнате! Кто отец ребенка, которого ты носишь? Говори! Кто? Отвечай, и быстро, пока я не разбудил всех постояльцев! Я хочу получить ответ, иначе буду орать так, что весь край узнает, как ты опорочила честь сына и невестки!

У Талы так болела голова и она чувствовала себя настолько изнуренной, что не пыталась сопротивляться. Да это было и не нужно.

— Думаю, ты сам знаешь, потому что сжал кулаки и зубы, — сказала она. — Прости меня, мой сын. Я этого не хотела.

Тошан задохнулся от ярости. Он знал, конечно знал, но все еще не хотел примириться с очевидным.

— Значит, это он, Жослин Шарден!

Молодой мужчина утонул в океане гнева. В ушах звенело, сердце билось так, что, казалось, вот-вот разорвется. Тошан подумал, что еще секунда — и он ударит мать.

— Я ухожу из этой комнаты и вернусь только завтра утром, — бросил он. — Не хочу делать то, за что мне потом будет стыдно. Стены слишком тонкие, поговорим дома. Только там и не раньше, чем я сказал.

И молодой метис, с трудом переведя дыхание, выбежал из комнаты, хлопнув дверью. Увидев, что он стоит, опершись локтями о стойку, горничная подумала, что случилось что-то страшное. Тошан был ей очень симпатичен.

— Боже милостивый! — воскликнула она с сочувствием. — Да на вас лица нет! Как ваша мать?

— Она пришла в сознание. Ей нужен горячий ужин и вино. Держите!

Он поблагодарил ее жестом и положил на стойку несколько монет. На улице все еще завывал ветер. Тошан поискал глазами щенка хаски, которого оставил на набережной. Но того нигде не было видно.

«Тем лучше, — подумал он. — Я сейчас готов ему шею сломать, разбить ему голову камнем! Никаких подарков от Жослина Шардена!»

Злость мешала ему рассуждать здраво. Он видел себя пересекающим озеро Сен-Жан, стремящимся назад, в Валь-Жальбер. С каким удовольствием он бы ударил своего тестя, наговорил ему оскорбительных слов, вырвал из объятий Лоры… Как и Тала, Жослин врал ему, и ложь эта была так сокрушительна, что вдребезги разбила тот фундамент для взаимопонимания и привязанности, который оба они так терпеливо возводили.

Перибонка — небольшой поселок. Тошан углубился в ближний лес, задевая лбом опустившиеся, отяжелевшие от снега ветви елей.

«Всё это — вероломство и предательство! — говорил он себе, шагая наугад меж деревьев. — Всё: и улыбки, и разговоры, и партии в карты, и колядование, и подмигивание!»

Он пытался прогнать причиняющие боль картинки, возникавшие в его сознании с быстротой молнии: тело матери под телом Жослина, их объятия… Наконец, опершись о ствол березы, он издал долгий, хриплый крик, колотя кулаками о дерево. Костяшки пальцев скоро разбились в кровь, однако он не чувствовал боли.

«Я был прав тогда, с платком! Я был прав, и все же поверил в их с Жослином россказни! Но Лора поймет, каков на самом деле тот, кого она так любит! Эрмин узнает, что ее отец — последний мерзавец! Он мне за все заплатит, дорого заплатит!»

Тошану хотелось заплакать, как плачут обиженные дети. Однако, слишком гордый для этого, он продолжал колотить дерево, выплескивая переполнявшие сердце ненависть и отвращение.

Тала не спеша оделась. Присев на край кровати, она прислушивалась к малейшему шуму на лестнице отеля. Горничная принесла ей куриного бульона, рагу из свинины и стакан вина. Женщина заставила себя поесть ради невинного ребенка, который рос в ее лоне. Ощущение, будто она упала на дно ямы с такими отвесными стенами, что выбраться из нее не представлялось возможным, не оставляло ее. Да индианка и не искала спасения.

Так она и задремала — изваяние из плоти и скорби. Тошан вошел в шесть утра. Тала посмотрела на него, радуясь тому, что он жив, и тут же испугалась — такое безжалостное у него было лицо. Ночи хватило, чтобы омрачить его сияющую красоту, погасить блеск этих глаз. То была ее вина, осознание которой заставило спину женщины согнуться. Из глаз Талы полились слезы.

— Пора ехать дальше, — неумолимо возвестил Тошан. — Тучи разошлись, день будет ясный. Мне не терпится услышать, что ты скажешь в свое оправдание.

Это был ультиматум. Тала вздрогнула, но тут же встала и горделиво выпрямилась. Гнев Тошана вернул ей силы. Она редко склонялась под ударами судьбы.

— Ты услышишь, что я хочу тебе сказать, мой сын, — заявила она.

Сани были готовы. Запряженные в упряжку собаки махали хвостами и оглядывались по сторонам. Они хорошо отдохнули, и теперь им не терпелось отправиться дальше, по тропинкам, ведущим на север.

— А где щенок? — спросила Тала.

На набережной никого, кроме них, не было. Она была рядя переменить тему разговора, но судьба щенка ее по-настоящему беспокоила.

— Он сам нашел дорогу в конюшню, к Дюку. Я подарил его тому парню, который вчера на озере потерял лошадь. Он пил всю ночь, ну или почти всю! К утру он был пьян в стельку и лег спать в сарае. Я подарил ему Кьюта, чтобы утешить. В любом случае я решил избавиться от щенка, иначе я мог бы его убить. И ты понимаешь почему! Ты знаешь, чей это подарок!

Тала села на свернутые одеяла и сказала сквозь зубы:

— Я к нему привязалась, он вместе со мной пережил бурю.

Тошан не ответил, только лицо его еще больше помрачнело. Он встал на полозья.

— Вперед, Дюк!

До полудня они не обменялись ни словом. Просторные белоснежные пейзажи блестели в лучах серебристого зимнего солнца.

«Мир так прекрасен! — думал молодой метис. — А у меня вкус желчи во рту. Еще вчера утром, в это самое время, я весело похлопывал по плечу моего тестя и прижимал к груди сына! И говорил себе, что у меня замечательная жизнь и хорошая семья!»

Между ними висело такое тягостное молчание, что Тошан решился нарушить его вопросом, который неотступно преследовал его:

— Как ты осмелилась стать любовницей Шардена? Ты же знала, что он — отец моей жены? Я поверил тебе, когда ты призналась, что влюбилась в него, но безответно. Ты соврала! Соврала, чтобы его защитить!

— Мой сын, когда Жослин Шарден шел по нашей опушке, я видела в нем только измученного, отчаявшегося человека, — сказала Тала. — Мне стало его жалко. У него была одна мысль — поскорее умереть, чтобы Лора снова смогла выйти замуж. Он сожалел только о том, что так и не успел лучше узнать своего ребенка. Поверь, в первые дни, когда он оставался у меня, я думала только о том, чтобы ему помочь. Дыхание смерти уже ощущалось в нем, я это чувствовала!

Тошан не хотел успокаиваться. Отношения матери и Жослина он считал результатом того, что оба уступили аморальному, постыдному вожделению.

— Послушать тебя, так я должен сказать тебе «спасибо»! — возмутился он. — Можно подумать, ты уложила его к себе в постель, чтобы спасти и здоровым вернуть законной супруге!

— Так оно и было! — крикнула в ответ Тала. — Можешь насмехаться, сколько хочешь, но любовь порождает надежду, а без надежды тело гибнет.

— Только не говори о любви! Ты просто хотела мужчину и согласилась лечь с первым попавшимся! — заявил он. — Шарден использовал тебя, и знаешь почему? Готов поспорить, он бы не стал спать с белой женщиной, чтобы не скомпрометировать ее. Но с индианкой — запросто! Теперь понятно, почему о моих соплеменницах говорят как о легкодоступных женщинах!

— Замолчи! — приказала она.

Тала повернулась к Тошану спиной. Он не увидел выражения глубочайшей скорби у нее на лице. Каждое слово сына ранило, унижало ее и чернило воспоминания, которые были ей дороги. Тала закрыла глаза и сжала губы. Снова повисло бесконечное молчание. Когда они проехали еще полтора километра, Тошан придержал собак, а потом приказал им остановиться: по тропинке, подняв тяжелую голову, брел лось. Более молодой его собрат следовал за ним. Дюк зарычал, но хозяин приказал ему умолкнуть.

— Для них наступили голодные времена, — сказала Тала. — Они едят березовую и ивовую кору.

— Ты ничего нового мне не сказала, — отозвался Тошан. — Побереги язык для объяснения своих поступков.

Сказав так, он закурил, давая возможность лесным великанам уйти своим путем. Потом погнал упряжку вперед так же быстро, как и на озере. Часто он срезал путь по только ему известным тропинкам, и сани со скрипом подпрыгивали на сугробах. Дважды они чуть было не перевернулись. Тала пришла к заключению, что сын вполне мог желать несчастного случая, чтобы разом избавиться от матери и ее ребенка. Но держалась она крепко и ни разу не вскрикнула от страха.

Когда они подъехали к хижине, уже смеркалось. Несколько минут Тошан с матерью занимались привычными делами: Тала разожгла огонь в выложенном галькой очаге и поставила вариться бобы. Тошан распряг собак и осчастливил их копченой рыбой, которую хранил в бочонке. Затем закрыл животных в дровяном сарае. На улице было очень холодно и мрачно. Впервые в жизни место, где он вырос, показалось ему отвратительным. На него нахлынула тоска, к которой примешивалось отчаянное желание оказаться рядом с Эрмин. Он подумал, что сейчас в Валь-Жальбере в гостиной Лоры ярко горит свет, Мукки играет под елкой, а его маленькая женушка, как он называл Эрмин в мыслях, смотрит на уснувших двойняшек. Там, далеко, осталось все то, чем молодой мужчина дорожил больше всего на свете.

— Я проклинаю тебя, Жослин! — сказал он вслух.

Против воли он вошел в дом. Мать ждала его, сидя у стола. Свеча освещала ее измученное лицо. Тошан ощутил смутное сочувствие. Положение Талы было незавидным.

— Когда родится ребенок? — спросил он.

— В марте. Мой сын, выслушай меня! Так уж случилось, я не нашла в себе сил что-то изменить. Жослин отказался от своих прав на Лору, я давно овдовела. Я думала, что легко забуду случайного любовника, но страсть снедала меня изнутри. А потом я узнала, что ношу его ребенка. Я могла бы выпить настой, который освобождает женщину от плода, когда он еще совсем маленький, но мне не хватило решительности. Я подумала, что больше не буду одинокой, что у меня будет кого любить и о ком заботиться.

— И ты думала убедить меня, что он родился от святого духа? — насмешливо поинтересовался Тошан.

— Я знала, что ты приедешь навестить меня летом. И сказала бы, что это сирота, которого отдали мне на попечение.

Тошан опустил голову, совершенно убитый морально. Он зажег сигарету. Пальцы его дрожали.

— Значительная доля вины не твоя, — сказал он после долгих размышлений. — Я часто предлагал тебе снова выйти замуж, чтобы не жить здесь одной большую часть года. Но ты только смеялась, не хотела жертвовать своей свободой. И вот результат! Как я был наивен, что поверил вам! А ведь я был прав! Никогда больше не буду таким доверчивым! Я заподозрил правду еще в конце лета, когда нашел в хижине платок. Платок с вышитыми инициалами — «Ж» и «Ш». Я спросил у Жослина, но он все отрицал, он мне солгал!

— Конечно, он лгал! Зачем рассказывать тебе, что между нами было? — сказала его мать. — Я взяла с него обещание, что он никому не расскажет. Круг из белых камней разорвался, и наша история должна была закончиться.

— Это глупости, мать! Он-то должен был задуматься о возможных последствиях! Это обязанность мужчины!

И молодой метис в замешательстве замолчал. Все средства и способы, препятствующие зачатию, были запрещены церковью. Тошан, однако, прибегал к ним, когда позволял себе мимолетные связи с женщинами во время своих путешествий по стране.

— Завтра я уеду, — объявил он. — Шарден так легко не отделается! Он должен заплатить! Этот лицемер лишится всего: семьи, крыши над головой! Мать, я ненавижу его! То, что я сейчас чувствую, терзает меня, сводит с ума! Если бы я не боялся сгнить в тюрьме, я бы вполне смог убить его!

Тала резко встала. Она смотрела на сына с таким суровым выражением, какого он никогда не видел и которое делало ее еще красивее, возвратив чертам отблеск молодости.

— Нет, мой сын! Умоляю тебя. Не делай этого! Жослин не должен знать, что я жду от него ребенка. И я не хочу, чтобы Лора знала, и особенно — Эрмин! Я поступила глупо, затеяв эту поездку, но мне хотелось увидеть внучек и оставить Мадлен в надежных руках. Возраст не всех делает мудрее. Я надеялась, что Жослин еще питает ко мне какие-то чувства. Думала, он найдет способ поговорить со мной или хотя бы поблагодарит за то, что я дала ему шанс начать все заново. Но у него на лице я прочла только страх, замешательство и жалость. Это было ужасно! Когда Эрмин сказала, что Лора беременна, мне не оставалось ничего, кроме бегства. Так было нужно, потому что, поступи я иначе, я могла бы открыть свои истинные чувства. Но мне не хотелось разрушать их счастье. Тошан, если у тебя осталась хотя бы капля уважения ко мне, прошу, не говори им ничего! Этот ребенок позаботится обо мне в старости. Мне уже сорок три, и если в мое лоно попало семя и проросло — это знак!

Тошан вскочил со скамьи разъяренный, с горящим взглядом.

— Счастье не строят на лжи! — выкрикнул он. — Шарден обесчестил тебя, опорочил память моего отца, наших предков. Его я не трону ради Эрмин, которая не смогла бы мне этого простить. Но я расскажу всю правду, и он будет достойно наказан!

— Не делай этого, мой сын, — повторила Тала.

Она схватила со стола нож и прижала его к шее.

— Если ты раскроешь мой секрет, я перережу себе горло, — сказала она. — На твоей совести будет моя смерть и смерть твоего брата или сестры.

Молодой метис замер от удивления. Его мать сильнее прижала лезвие ножа. Он различил каплю крови, которая в следующее мгновение потекла по медного оттенка коже.

— Поклянись, что никто и никогда не узнает, кто отец моего ребенка. Никто, кроме тебя и меня.

Тошан смотрел на мать как зачарованный. Он протянул руку к ножу.

— Мой брат или моя сестра, — удивленно произнес он. — Мама, остановись! Не делай себе больно! Что такое ты сказала? Рожденный тобой, этот ребенок станет моим братом или сестрой! Но ведь и для Эрмин тоже! Теперь ты понимаешь, куда завели нас твои капризы самки, жаждущей самца?

— Поклянись! — сказала она громче, не обращая внимания на оскорбления. — Я хочу умереть. Решай же! Для меня это будет освобождением — заснуть и больше не просыпаться…

В полной растерянности Тошан воздел руки к небу. Он только что подумал о ребенке Лоры. Ему стало противно до тошноты: девочка или мальчик, законный ребенок Жослина будет связан родственными узами с Эрмин и созданием, растущим в лоне его матери.

Тала еще сильнее прижала к шее нож. Открылась живая рана.

— Остановись! — воскликнул он. — Клянусь тебе! Ну, теперь ты довольна? Однако ты потребовала от меня слишком много. И мы все будем от этого страдать, увы. И я первый. Я больше не войду в дом, где живет Шарден, я отказываюсь видеть его, слышать звук его голоса!

В угасшем взгляде своего сына Тала различила слезы, ей было больно видеть его таким. Нетвердой походкой она подошла к шкафу, взяла чистое полотенце и вытерла кровоточащую рану, перечеркнувшую основание ее шеи.

— Как ты объяснишь свое решение Эрмин? — спросила она, снова усаживаясь у очага.

— Это будет стоить мне многих мучений, — сердито ответил он. — У моей жены не будет выбора. Вместе с детьми она переедет жить сюда. Хотя так и должно было быть. Я часто говорил ей, что специально для этого расширю хижину. Но ты уйдешь. Я не хочу знать, где ты будешь жить и с кем, но я также не хочу, чтобы твой бастард рос рядом с моими детьми. Попроси мою бабку Одину взять тебя к себе, она будет даже рада.

— Я сделаю так, мой сын, — ответила на это Тала. — Но Эрмин не поймет, почему ты так поступаешь, она будет страдать в разлуке со своими родителями. Я нежно люблю твою жену.

— Да что ты? — глумливо переспросил Тошан. — Судя по твоим поступкам, не сказал бы! А теперь ты послушай меня! Ты не сможешь родить без помощи. Я уеду; найду место, на котором смогу работать до мая. Я хочу быть как можно дальше от Шардена. По пути я заеду к твоей сестре и попрошу, чтобы она пожила с тобой. В твоем возрасте роды могут быть трудными.

И Тошан смерил мать презрительным взглядом. Тале показалось, будто он дал ей пощечину.

— Это правда, лучше, если ты уедешь, — сказала она. — И не будь слишком суровым и жестоким, это тебя уничтожит.

— Если так, лучше бы ты бросила меня в реку, едва родив на свет! Во мне не осталось ни грамма доброты и нежности, и в этом виновата ты!

И молодой метис заходил по комнате, сунув руки в карманы. Потом ударил ногой табурет, а следом — дверь в комнату. Остановившись, он задумался.

— Честно говоря, одно меня особенно удивляет, — проговорил он наконец. — Почему у вас с отцом не было других детей? Ты помнишь Анри Дельбо? Он был золотоискатель!

— Тошан! — взмолилась Тала. — Как ты смеешь? Я никогда не забуду Анри! Когда мы поженились, мне было семнадцать лет. И я была горда и счастлива следовать за ним по берегам реки. Он был честный человек и хороший отец.

И она умолкла, захлебнувшись слезами. Ее сын никогда не узнает, что крепкий рослый ирландец за двадцать лет совместной жизни не подарил ей столько удовольствия, сколько Жослин за двадцать дней. Это необъяснимое обстоятельство, и она точно знала, что оно в значительной мере способствовало пробуждению в ней любви, перевернувшей всю ее жизнь.

— Я хорошо знал своего отца, — продолжал Тошан. — Он был очень набожен. Поэтому не говори, что он пытался предохраняться. Помнится, он повторял, что хочет иметь большую семью, чтобы сыновья мыли с ним песок в Перибонке, а девочки помогали тебе с готовкой и стиркой.

Тала пожала плечами. И снова солгала, потому что сын со своими сжатыми до скрипа зубами и невидящим взглядом пугал ее.

— Я не пыталась мешать природе, — воскликнула она, прижимая руки к животу, словно желая защитить его. — Я думаю, что рождаются те, кто должен родиться, и не мы решаем, кому жить на свете.

— А Шарден оказался тем еще жеребцом! — взорвался молодой метис. — Двое детишек за год для старика, который еще пару месяцев назад умирал от болезни! В это просто невозможно поверить!

«Особенно если учесть, что и кобылы совсем не, юные», — с горечью подумала Тала.

Она была на грани нервного истощения, сраженная своими печалями.

— Можешь поесть бобов и поджарить себе сала, — сказала она, вставая. — Я иду спать. Верь, мой сын, мне очень жаль, что из-за меня случилось столько бед.

— Я буду спать с собаками, — сказал Тошан холодно. — Я не собираюсь ложиться в кровать, на которой Шарден обесчестил мою мать.

— В такой холод! Прошу, одумайся, Тошан! Ляг в этой комнате, возле очага!

Он согласился с этим предложением и постелил себе на полу одеяла. Тала оставила его в одиночестве. С тех пор как погиб ее муж, она спала в маленькой комнатке, которая раньше служила кладовкой. Это была ее нора, ее убежище. Стены из грубо обработанных досок были увешаны шкурами волков и медведей. В маленьком очаге она обычно готовила себе лечебные настои. Все вещи, которые были ей по какой-либо причине дороги, она хранила на одной полке. Здесь же стояли три рамки с фотографиями. На одной из них были запечатлены Эрмин и Мукки на Рождество 1932 года. Мальчику было всего три с половиной месяца, но он уже улыбался, а невестка со своим красивым лицом и короной блестящих белокурых волос походила на ангела.

— Прости, Эрмин, прости, моя певчая птичка, — вздохнула Тала, глядя на фотографию. — Прости, мой дорогой малыш Мукки…

Кончиками пальцев она коснулась стекла, которое защищало от пыли портрет Анри. Казалось, он смотрит на нее из потустороннего мира.

— И ты тоже прости меня… Ничего бы не случилось, если бы ты остался моим ангелом-хранителем, моим защитником.

На третьей фотографии был запечатлен Тошан в день своего первого причастия у монахов. С коротко остриженными волосами и молитвенником в руках, он выглядел сердитым.

— Мой сын, когда ты снова обретешь мир в душе? Ты не должен был узнать… Если бы будущим летом ты увидел у меня на руках четырехмесячного ребенка, я бы соврала тебе так, что ты ни за что не догадался бы о правде. Но теперь поздно, случилось то, что случилось. Я потеряла тебя, мой Тошан!

Среди жестянок, в которых она хранила сухие травы, пуговицы, бусины и табак, женщина увидела баночку, помеченную этикеткой. В ней был мышьяк. Этот яд ее покойный супруг использовал для приготовления приманок для каркаджу[46] — сильных приземистых животных, кровожадных родственников каменной куницы, которые зимой уничтожали их запасы мяса.

— Почему я раньше об этом не подумала? — вполголоса спросила себя Тала.

Индианка легла на кровать. В доме было холодно, и она сжалась в комок под мехами, заменявшими ей одеяло.

«Зачем мне жить? — думала она. — О моем прегрешении никто не узнает; Тошан унаследует хижину и сможет сделать из нее настоящий дом. И никто не будет скучать по мне, даже Жослин. Я держала его судьбу в своих руках. Могла оставить его здесь, удержать. Но нет, нам нужно было расстаться. Сын прав: я не могла бы жить до конца своих дней с отцом его жены…»

Отчаяние захлестнуло ее. Тала разрыдалась. Задыхаясь, она стонала и бормотала бессвязные слова. Тошан слушал, прижав ухо к двери. Тала упоминала имена предков, ругала свое женское тело, умоляла Анри простить ее, потом звала Жослина и проклинала его, и много раз подряд повторяла имя своего сына, его имя… Слыша, как она снова и снова произносит «Тошан», как если бы это было заклинание, он закрыл глаза. Желание войти в маленькую комнатку и утешить мать было слишком велико.

Тала всегда была хорошей матерью — заботливой и любящей, веселой, ласковой. Она никогда не наказывала его, ни разу не ударила. Он вспомнил ее более молодой, миниатюрной, проворной, с длинными черными косами, перевитыми нитками дешевых бус. Она рассказывала ему легенды своего народа по вечерам у очага, но только тогда, когда его отец уже спал. Анри Дельбо видел своего сына храбрым, набожным и образованным мальчиком и мало внимания обращал на то, что считал странностями красивой индианки, которую избрал себе в супруги.

Тошан обхватил голову руками. С другой стороны двери теперь было тихо.

«Наверное, она уснула», — сказал он себе.

Ему было бесконечно жаль мать, и от этого его ненависть к Жослину Шардену делалась только сильнее.

Эрмин сидела на своей кровати. Полы ее пеньюара были раскрыты. Обеими руками она сжимала одну из грудей. По щекам у нее текли слезы. У нее перегорело молоко. Лора, Элизабет и Мирей сошлись во мнении, что молодая мать пережила слишком сильное потрясение во время снежной бури, слишком много горя и волнений доставил ей отъезд мужа. До сих пор она не получила новостей от Тошана. Все пытались ее успокоить, но она оставалась глухой к утешениям. Жослин убеждал ее, что, случись с Тошаном и Талой несчастье, им бы уже сообщили.

— Пока я не увижу его здесь, своими глазами, я буду думать самое страшное! — возразила она.

— Он пообещал, что вернется, как только сможет. Надо просто терпеливо ждать, — назидательно советовала Лора.

В последние два дня обычный порядок жизни был нарушен. В бурю ветер повредил линии электропередач, и быстро починить их в холодное время года оказалось затруднительным.

Домоправительница достала из чулана керосиновые лампы и постоянно пересчитывала свечи в страхе, что их может не хватить.

Эрмин не выходила из своей спальни, упрямо пытаясь снова и снова прикладывать своих девочек к груди. Но не проходило и минуты, как Мари и Лоранс закатывали глазки и начинали реветь во все горло.

Накануне вечером Мадлен, обосновавшаяся в гостевой комнате, взяла малышек к себе на ночь и утром не принесла их к матери.

— Да это и бесполезно, — пожаловалась сама себе молодая женщина. — Они только снова стали бы плакать от досады! А сейчас им как раз время кушать. Мне хотелось иметь помощницу, но кормить-то я рассчитывала все-таки своим молоком!

Этот провал в роли матери очень ее огорчал. С красными глазами она скользнула под одеяло и плакала, пока не иссякли слезы. На лестнице послышались шаги. Шарлотта дважды легонько стукнула в дверь и вошла с широкой улыбкой на лице.

— Мимин, я принесла тебе письмо от Тошана! Смотри! Лоре передал его Пьер Тибо. Он сейчас пьет кофе в гостиной.

— Дай скорее! — воскликнула Эрмин, вставая. — Господи, спасибо! Спасибо! Он жив!

Она испытала такую радость и облегчение, что даже не стала задаваться никакими вопросами.

— Как ты рада! — улыбнулась девочка. — И это так здорово!

Молодая женщина вскрыла конверт, испытав абсурдное желание поцеловать бумагу. В этот момент для нее во всем мире существовало только письмо.

«Моя любимая женушка!

Мне повезло встретить Пьера на набережной в Перибонке. И я отдал ему это письмо, которое как раз нес на почту. Так я могу быть уверен, что ты очень скоро его получишь. Не сердись на меня за то, что уехал, не предупредив тебя, но ты наверняка нашла записку, которую я подсунул под дверь нашей спальни. Входить я не стал, чтобы не побеспокоить Мадлен.

Мне кажется, что мы с тобой в разлуке уже сто лет! Я очень по тебе скучаю, и нам нужно что-то придумать, чтобы такая ситуация впредь не повторялась.

У меня нет выбора, моя ласковая и милая Эрмин! Тала из каприза захотела вернуться домой. Причины, по которым она настояла на отъезде, настолько странные, что я предпочитаю о них умолчать. Потом, когда мы попали в сильную метель, она пожалела о своем решении.

Умоляю, прости меня. Я не могу вернуться сейчас, потому что моя мать заболела. Я останусь с ней на несколько недель. Буду охотиться, так как запасов провизии у нее мало. Не тревожься, я регулярно буду писать тебе.

Поцелуй крепко Мукки от его отца, и моих маленьких принцесс, Мари и Лоранс, тоже. Никогда не забывай, что я люблю тебя.

Тошан Клеман Дельбо»

— Спасибо, Господи, он жив! — повторяла Эрмин. — Шарлотта, спустись в гостиную и скажи маме, что Тошан мне все объяснил. Я тоже сейчас встану и спущусь. Попроси Пьера подождать меня, я хочу поздравить его с праздником. И сказать ему спасибо! Как любезно с его стороны приехать к нам!

Девочка с радостью исполнила роль посыльного. Эрмин, сияя от счастья, оделась. Только смерть непоправима… Теперь, когда у нее появилась уверенность в том, что она снова увидит любимого супруга, прикоснется к нему, она была готова преодолеть любые препятствия.

«Мне остается только смириться — моих дочек будет кормить другая женщина. Мадлен мне нравится, она набожная, скромная и тактичная. Я могу ей доверять. Когда Тошан вернется, я хочу предстать перед ним красивой, чтобы он желал меня!»

Последняя мысль заставила ее покраснеть. Эрмин быстро причесалась. Перед тем как выйти из комнаты, она снова схватила письмо, поцеловала то место, где была подпись мужа, и с удовольствием перечитала каждое слово.

— Тала заболела, — немного огорчилась она. — Я даже не заметила этой строчки. Очень жаль… Надеюсь, она скоро поправится.

Поведение свекрови обескуражило молодую женщину, но, живя с Тошаном, она давно привыкла к странностям индейцев.

«Эти странности — часть их обаяния, — подумала она. — С тех пор как я познакомилась с Талой и ее родственницами, я ко многому стала относиться по-другому. Я размышляю над сутью своих снов и почти везде вижу воплощение закона круга…»

Она спустилась по лестнице, облаченная в брюки из джерси и облегающую грудь шерстяную кофточку. Отцу не нравилось видеть ее одетой по моде, которую он считал эксцентричной и слишком смелой, но в подобной одежде Эрмин чувствовала себя комфортно.

Пьер Тибо, увидев ее, вскочил со стула.

— Доброе утро, Эрмин! — радостно поприветствовал он ее. — Желаю тебе быть здоровой и богатой!

— Сегодня не первый день нового года, но я все равно тебя поцелую! — с улыбкой отозвалась молодая женщина. — Ты снял такой груз с моего сердца, согласившись побыть для нас почтальоном!

Мужчина кивнул в замешательстве. Эрмин ему давно нравилась. Когда ее теплые губы коснулись его плохо выбритой щеки, он покраснел.

— Какое счастье опять видеть свою дочь веселой! — заметила Лора. — Дорогая, ты снова улыбаешься! Мсье, огромное вам спасибо! Мы все жили в страхе с того самого дня, как разразилась буря. Некоторые дома на плато повреждены, кое-где обрушились крыши.

— Этим дело не ограничилось, насколько мне известно, — сказал Пьер. — Но Тошан Дельбо ничего не боится. Похоже, они с матерью чудом спаслись, когда лед на озере треснул.

— Господи милосердный! — воскликнула Эрмин. — Тошан ни слова не написал об этом в письме. Надеюсь, он скоро вернется. И до весны я его больше никуда не отпущу!

Пьер Тибо стал прощаться. Лора настояла на том, чтобы он принял в подарок бутылку французского белого вина, о цене которого этот молодой житель провинции Квебек не имел никакого представления.

— Приезжай к нам, когда захочешь, — добавила Эрмин. — С женой и дочками! Я бы показала тебе моих маленьких двойняшек, но они сейчас с кормилицей. Я тебя провожу.

Стояла сухая, морозная и ясная погода. После нескольких дней в сероватой мгле каждый золотистый лучик солнца, от которого все вокруг сверкало и искрилось, казался Божьим благословением.

— Если ты еще раз встретишь моего мужа, — сказала молодая женщина, — передай, что мы с детьми здоровы и благополучны. Я могу ему написать, если у тебя есть время подождать. Я бы отдала тебе письмо.

— Мне очень жаль, Эрмин, но я вернусь в Перибонку не раньше, чем через месяц, — сказал Пьер. — По почте письмо дойдет скорее.

— Через месяц мой муж вернется, поэтому нет смысла писать.

Она светилась невинной радостью. Пьер, сжимая в руках картуз, не знал, сказать ей то, что вертелось у него на языке, или нет. Нужно ли говорить Эрмин о том неприятном впечатлении, которое возникло у него при встрече с Тошаном? Молодой метис показался ему мрачным, отстраненным, озабоченным. Хотя какие слова могли передать, насколько окаменело его лицо, какая ненависть была во взгляде… И встретились они в гостинице, где Тошан уже успел хлебнуть лишнего.

— Этого я тебе от всего сердца желаю, Эрмин! — сказал Тибо с улыбкой. — До встречи!

— До встречи, Пьер!

Молодая женщина не почувствовала подвоха в этом дружеском пожелании, показавшемся ей самым естественным на свете. Успокоенная, она вернулась к матери. Лора нежно обняла ее.

— Теперь мы можем вздохнуть свободно, — сказала она. — Если еще и электричество починят, то больше нечего будет и желать, правда? Не могу понять, что с твоим отцом: в последние дни он ворчит больше обычного.

— Думаю, он беспокоится о Тошане, — сказала Эрмин. — С Рождества они так славно ладили друг с другом. Все скоро образуется, мамочка!

Молодая женщина оказалась права. Неделя прошла в покое и радости. Мари и Лоранс чувствовали себя прекрасно благодаря молоку и заботам Мадлен. Кормилице, которая никогда в жизни так хорошо не ела, не составляло труда кормить обеих девочек. Мирей не покладая рук готовила питательные блюда с преобладанием мяса, сушеных овощей, чечевицы, гороха, бобов и фасоли. Каждое утро Арман Маруа приносил бидон молока, которое шло на десерты, торты и сливки.

Окруженный женщинами, если не считать маленького Мукки, Жослин наконец сумел выбросить из головы тревогу, которая терзала его из-за краткого визита Талы. Он снова стал заботливым и ласковым отцом и дедушкой, внимательным мужем.

Произошло еще одно событие, идеально вписавшееся в гармонию, царящую в доме: Эрмин, которая больше не боялась расстроить Тошана, снова стала петь. Как только у нее появлялось свободное время, — а она настояла на том, чтобы самой менять малышкам пеленки и баюкать их, — в доме звучали самые лучшие оперные арии. Для Лоры это было настоящее чудо. Золотой голос соловья из Валь-Жальбера слышался с утра до вечера, и интонации его были то трагические, то радостные. Мирей забросила свою Ла Болдюк; Жослин, вне себя от восторга, искренне забыл о своей короткой связи с Талой. Мукки, в своем нежном возрасте, переставал играть и скакать по комнате, заслышав голос матери. В такие моменты он представлял собой очаровательное зрелище: мальчик широко распахивал черные глазенки, прижимал кулачки к груди и слушал как завороженный.

Однажды днем Эрмин, стоя у окна гостиной, пела свои гаммы. Лора вышивала инициалы «М» и «Д» — Мари Дельбо — на детском нагрудничке. Нагрудник для Лоранс был уже готов.

Молодая женщина прервала упражнение и глубоко вздохнула.

— Что случилось, дорогая? — спросила у нее мать.

Жослина в комнате не было, поэтому Эрмин могла говорить открыто.

— Было намного легче работать, когда Ханс подыгрывал мне на фортепиано, — призналась она. — Репетировать арии под музыку гораздо легче.

— Но ты и так прекрасно справляешься, — сказала Лора. — Ты поешь потрясающе! Я больше всего люблю арии из «Мадам Баттерфляй». Я могла бы слушать их бесконечно! Какая трагическая история! Что до меня, то я бы этого американского офицера, который приехал забрать у нее сына, стерла бы в порошок. А несчастная женщина покончила с собой! Только подумаю об этом, и хочется плакать.

— Но это не решает моей проблемы, мама! — в отчаянии заявила Эрмин. — На этот раз я всерьез настроена пройти прослушивание. Это сильнее меня, я должна это сделать! По меньшей мере, я узнаю, что думают профессионалы о моем голосе. В июле мы поедем в Квебек. Я написала Октаву Дюплесси, что этого никогда не будет, но, думаю, если позвоню ему по телефону с почты, он обрадуется. Я приняла решение благодаря Мадлен. Помнишь, первого января я пела для нее, только для нее.

— Конечно, помню! Я была в восторге, хотя и обиделась немного, — сказала Лора.

— Я была так счастлива! Мой голос не подвел, я словно погрузилась в транс! Что бы ни готовило мне будущее, я не сдамся!

— А что плохого может случиться в будущем? — спросила у нее мать.

— Тошана будет сложно убедить, но он должен дать свое согласие! Последние дни я много думала, особенно когда узнала, как мой муж обманул меня, решившись отвезти мать на край света. Почему он так со мной обошелся, ведь я изо всех сил стараюсь быть ему хорошей женой? Только он один недоволен моей страстью к пению. Папа подбадривает меня, Мадлен, Симон и даже Пьер Тибо! Не говоря уже о тебе, Шарлотте и моей свекрови. Я полагаю, что имею полное право испытать судьбу. Я готова жить полгода в хижине Талы, если оставшиеся шесть месяцев буду выступать на сцене!

— Отлично сказано!

У Лоры учащенно забилось сердце. Ее давняя мечта наконец начала обретать форму — путешествия, пребывание в лучших отелях Квебека и Монреаля или даже Европы. И в конце увлекательного приключения — слава ее обожаемой дочери.

— Думаю, дорогая, мы очень скоро найдем решение твоей проблемы, — сказала она лукаво. — Продолжай распеваться, а я сейчас вернусь! Хочу кое о чем спросить Шарлотту. По-моему, ее учительница, мадемуазель Каликст Ганьон[47], еще и музыкантша! Она, конечно же, обрадуется возможности поиграть на инструменте такого качества. И мы примем ее как дорогую гостью — предложим чаю с бергамотом и рассыпчатого печенья!

— Мамочка, дорогая, а ведь у тебя и вправду есть деловая хватка! — улыбнулась Эрмин. — Будет очень хорошо, если она сможет приходить после занятий и по четвергам!

Каликст Ганьон, приятная в общении незамужняя дама тридцати шести лет, с удовольствием приняла предложение. Пребывание в гостях в этом большом роскошном доме казалось ей приключением. Визиты к Лоре, кроме того, скрашивали ее довольно скучное существование в перерывах между проверкой тетрадок по грамматике и подготовкой к урокам.

Эрмин была очень довольна ее аккомпанементом. Репетиции стали регулярными, равно как и полуденные дамские посиделки за чаем, на которые всегда приглашали и Элизабет.

Жослин подтрунивал над женой, утверждая, что вокруг него становится все больше женщин.

— Поскорее бы вернулся мой зять, — повторял он после окончания вечерней трапезы.

У него вошло в привычку навещать по вечерам Жозефа Маруа. Они подолгу беседовали за картами, а временами вместе обходили здания заброшенной целлюлозной фабрики. Динамо-машина все еще работала под присмотром бывшего рабочего, за что ему платили небольшую зарплату. В начале февраля они вместе сходили к сахароварне, чтобы починить ветхое строение.

Потекли спокойные дни. Эрмин получила по почте от мужа уже два письма. Он каждый раз откладывал свое возвращение, ссылаясь на нездоровье Талы. И молодая женщина не могла упрекнуть его в том, что он слишком хороший сын. Она тосковала по нему, но всей душой отдавалась другой своей страсти — пению. Возможно, таким образом она пыталась компенсировать ощущение покинутости, которое появилось у нее с отъездом Тошана.

Мадлен, большую часть времени проводившая в своей красивой комнате на втором этаже, слушала арии из «Лакме», «Богемы» или «Фауста» Гуно. Робкая кормилица-индианка мало внимания обращала на слова, она дрожала и плакала от волнения, внимая доносившемуся до нее чудесному голосу.

Склонившись над Мари и Лоранс, она шептала:

— Еще, Канти, еще! Пой, пой, чтобы мир стал красивее и добрее!

Престарелая Одина раскачивалась взад и вперед, тихонько помахивая обуглившейся сосновой головешкой, источавшей легкий приятный аромат. Напротив нее Аранк, ее младшая дочь, закрыв глаза, напевала гортанным голосом. Обе женщины молились Маниту, верховному духу, прося его воскресить в Тале огонь жизни.

Тошан смотрел на безмятежное лицо матери. Она не спала. Ее освобожденная душа, должно быть, путешествовала меж далеких звезд.

«Мать, будь спокойна, — думал он. — Я исполню свой долг!»

Одина и Аранк уложили Талу на чистые простыни в большой комнате, под шерстяными одеялами. Ребенок родился на три недели раньше срока, поэтому в хижине было непривычно жарко натоплено. Малышка нуждалась в тепле…

«Киона[48], — подумал молодой метис, — такая маленькая, но крепкая. Киона, бедная маленькая фея, которая весит не больше пяти фунтов[49] и нескольких унций!»[50].

Он сидел рядом с аккуратной корзиной, в которую его бабушка уложила новорожденную. Много раз за этот вечер он подходил посмотреть на свою сводную сестру, которая также приходилась сводной сестрой его жене Эрмин и ребенку, которого носила под сердцем Лора. Это было похоже на глупую шутку. Одина и Аранк, привыкшие легко относиться к самым серьезным вещам, находили подобную ситуацию забавной. Но необъяснимая слабость Талы на следующий день после родов вернула их в состояние торжественной серьезности.

Тала, волчица, была при смерти. Тошан отказывался в это поверить. Не осознавая, что делает, он погладил Киону по щеке. Его истерзанный дух перенесся к той, с кем он был разлучен, и к его собственным детям. Слова крутились в голове. Чтобы освободиться от груза тайны, он мысленно стал писать длинное письмо Эрмин.

«Моя любимая женушка, если бы ты знала, какую тяжелую зиму мне пришлось пережить! Не на мороз, лед и метели я жалуюсь. Я должен оставаться возле больной матери, как я тебе уже говорил. Вот только правды ты не знала. Она ждала ребенка, отец которого — не кто иной, как твой собственный отец! Ну вот, наконец — то я рассказал тебе об этой гнусности. И теперь не знаю, что думать, глядя на Киону, нашу общую сестру…

Вышло так, что Тала полюбила Жослина, который любил Лору. Я думал, что с ума сойду от ярости, от боли. Я ненавидел, я орал, мне хотелось его убить. Я пил, пожалуй, слишком много. И знаешь почему, моя женушка-ракушка, такая ласковая, такая красивая? Вечером второго января, когда мы приехали к хижине, моя мать закрылась в своей комнате. Мы поссорились, я сказал много грубых, презрительных, даже оскорбительных слов. Она плакала навзрыд, говорила бессвязно… Я слушал под дверью. А потом в ее комнате стало тихо. Я лег спать у очага, и тут услышал внутри себя голос. Можешь мне не верить, но это был голос моего отца, Анри. «Спаси свою мать!» — говорил он мне. Я вскочил и вышиб дверь. Я был еще ближе к помешательству, чем накануне. Мама стояла у кровати, и в уголках ее рта виднелась белая пена. «Я не хочу умирать, мой сын!» Она сказала так, и я потащил ее на улицу. Она приняла яд. Я помог ей освободить желудок рвотой, напоил ее водой. Слава Богу, она приняла немного, да и мышьяк оказался старым. Я, заранее ненавидевший это дитя греха, которое она носила под сердцем, испугался за него. Я злился на Талу за то, что она пыталась умертвить это невинное создание, убив себя саму. Потом я уже не смог оставить ее одну. Я ездил только в Перибонку на собаках и в санях человека, которого ненавижу и никогда больше не хочу ни видеть, ни слышать.

Мой двоюродный брат Шоган заезжал к нам с матерью. Я попросил его передать бабушке и тете, чтобы пришли сюда. Они живут с нами уже месяц. Я все им рассказал, хотя мать этого не хотела. Вчера она ушла в лес, обманув нашу бдительность, и вернулась, неся под курткой новорожденную. Киону! Одина думает, что Тала сошла с ума. Если это правда, то я в этом виноват, и твой отец тоже.

Я скучаю по тебе, моя дорогая Эрмин, моя нежная любовь! По Мукки я тоже скучаю, а когда смотрю на Киону, то думаю о Мари и Лоранс, которые наверняка уже подросли. Все эти события не позволяют мне быть с вами, и это меня очень огорчает. Сегодня вечером я в отчаянии — моя мать умирает…»

Аранк потрясла Тошана за плечо. Воображаемое письмо, которое он только что написал Эрмин, помогло ему хотя бы в мыслях покинуть хижину.

— Племянник, ты молился богу белых? — спросила его тетя. — Твои губы шевелились, и мне показалось, что душа твоя была далеко!

Она говорила на языке монтанье, но он понял. Тошан испытал разочарование. Никогда его молодая супруга не прочтет это письмо. Он не мог нарушить клятву, вырванную у него Талой.

— Племянник, посмотри, — сказала Аранк, — моя сестра дышит легче, она открыла глаза. Тошан, дай ей ребенка!

— Нет, сделай это сама! — возразил он, еще не веря в воскрешение матери.

Создавалось впечатление, будто Тала очнулась от сна, восстановившего ее силы. Она едва заметно улыбнулась, увидев Одину и узнав комнату, построенную еще во времена Анри Дельбо.

— На берегу реки воют волки, — сказала она. — Они голодны, зимой они всегда голодны! Я тоже хочу есть.

За этими словами последовала радостная суета. Престарелая индианка встала и увела младшую дочь в соседнюю комнату. Смерти придется искать другую жертву… Они загремели кастрюлями, стали шумно перебирать запасы продуктов.

Аранк так и не передала Киону Тале. Тошан вздохнул, но все-таки взял ребенка и бережно протянул его матери.

— У тебя на руках ей будет теплее, — смягчившимся голосом сказал он. — Твоя малышка очень красивая. А теперь, мать, я хочу, чтобы ты поскорее поправилась и вела себя разумнее. Бабушка Одина говорит, что ты полубезумна. Докажи нам, что она неправа. Ты должна вырастить Киону и сделать ее счастливой, она не виновата в грехах своих родителей. Завтра утром я уеду, на этот раз надолго. Запасов еды и дров достаточно, Шоган привезет вам рис, чечевицу и сахар, которых хватит до весны.

Тала слушала его, не сводя восхищенного взгляда со своей дочери.

— Ты добр, мой сын, — ответила она и наконец посмотрела на него. — Несмотря на твой гнев, ты не оставил меня, ты спас меня и Киону. Я должна сказать тебе что-то очень важное. Не надо слишком сильно ненавидеть Жослина Шардена! Сначала я его пожалела, потом решила вылечить, чтобы он вернулся к Лоре и Эрмин. Силе, которая толкала меня к нему, я не могла сопротивляться. Это я его соблазнила, а не он меня. Как знать, может, высшие силы соединили нас, чтобы Киона жила на свете? Я не знаю, почему твой отец не дал мне других детей, кроме тебя. Представь, как я удивилась, когда поняла, что беременна. И это в мои годы! Будь спокоен, сын, мое сердце больше не страдает от этой запретной любви. Теперь я не одна, у меня есть моя Киона, которую я буду любить и беречь. Я так счастлива! Возвращайся к своей супруге и детям!

Тошан только устало отмахнулся. Об этом не могло быть и речи. Он мог простить мужчину, который пожелал женщину, особенно в обстоятельствах, о которых он был наслышан. Шарден считал, что жить ему осталось недолго, и Лора собиралась замуж за другого. Однако ложь и трусость он ненавидел.

— Нет, мать! Я найду себе работу, мне нужны деньги. Ты не забыла наш уговор? Ты уйдешь жить к Одине. Я пообещал, что поменяю крышу на ее хижине, куплю провизии и ружье для Шогана. А потом приготовлю наше жилье к приезду Эрмин и детей.

Тала кивнула. Она уступала воле сына, которому она принесла столько боли и заставила разлучиться с теми, кого он любил. Однако перспектива жить в жалкой лачуге еще дальше к северу вместе с Аранк, Одиной, Шоганом, его женой и детьми, совсем ее не прельщала.

— С Кионой я смогла бы жить и в пещере, и в медвежьей берлоге, — сказала она, надменная и в то же время ласковая. — Не тревожься, мой сын, когда ты вернешься, я уйду из хижины, которую твой отец построил для меня!

Этими словами она давала Тошану понять, что дом принадлежит ей и она соглашается принести тяжелую жертву. Он прекрасно ее понял, но сделал вид, что ему все равно.

— Отдыхай, мать, — просто сказал он.

Ему стоило труда скрыть уважение, которое внушала ему твердость материнского характера, ее способность шагнуть в могилу и вернуться к жизни в следующее же мгновение. Тала, волчица! В глубине души он гордился тем, что она — его мать.