Скажи мне, мама, до...

1

Следователь кивнул Николаю Ивановичу на стул — присаживайтесь! — и, извинившись, опять уткнулся в свои бумаги. Лицо его — обычное усталое лицо средней руки чиновника — ничего особенного не выражало, и от нечего делать Николай Иванович принялся разглядывать обстановку кабинета. Кабинет, как и внешность хозяина, тоже не представлял ничего любопытного. Потертый письменный стол, в беспорядке заваленный бумагами, одну из которых следователь теперь и читал, делая в ней какие-то пометки, старенький компьютер в полуобморочном состоянии, покосившийся сейф цвета спитого кофе с инвентарным номером на боку, портрет президента на стене, сама эта стена в грязных потеках.… Одним словом, это была обычная государственная контора, ничего, кроме уныния, не вызывавшая. «Впрочем, а что она еще должна вызывать, радость, что ли?» — подумал Николай Иванович и с этой мыслью вполне согласился. Никакой такой радостью здесь, естественно, и не пахло. Он еще раз пробежал взглядом по изнанке следственной службы и несколько дольше задержался на президентской стене, разглядывая подробности, которых прежде не заметил. Так, внизу под портретом была приколота бумажная иконка Богородицы, а справа от нее висело три-четыре плаката, небрежно отпечатанных на принтере. Их незамысловатая графика и такие же подписи вроде: «Говори мало — уходи быстро», «Подумай, кому ты тут нужен» и т. д., коих было не счесть в Интернете, давно уже набили оскомину, и Николай Иванович их пропустил, не разглядывая. Но один плакат вовсе не был современной поделкой на тему строгих производственных отношений минувшей эпохи — он сам был лицом той эпохи, и не только по форме, но и по существу. Сюжет был на удивление прост и доходчив: некто с физиономией напарника Шурика по фильму «Операция Ы» весело болтал в телефонной будке, в то время как другой, в дымчатых интеллигентных очках, внимательно слушал, стоя за тонкой дверцей, и делал при этом вид, что все это ему совершенно безразлично. «Болтун — находка для врага!» — гласила подпись к рисунку.

Николай Иванович конечно же вспомнил этот милый опус — современник его давно минувшей молодости, вот только с названием выходила неувязка. Казалось ему, что не о враге тогда шла речь, а о шпионе. «Болтун — находка для шпиона!» — именно так запечатлелась в его памяти знаменитая фраза. И хоть теперь это было абсолютно неважно, все ж какая-то иголка кольнула Николая Ивановича — слишком уж он привык гордиться своей памятью.

Наконец, следователь закончил чтение и, подняв голову, размеренно произнес:

— Видите ли, какое у меня к вам дело, товарищ Сосновский. Николай Иванович, так, кажется? — вопросительно глянул он на собеседника и, кашлянув, продолжил: — Я пригласил вас для того, чтобы поговорить о… — он запнулся, подыскивая нужное слово, и, не найдя, явно скомкал окончание: — В общем, расскажите, что вы знаете об Альберте Михайловиче Донгарове?

— Об Алике?! — удивился Николай Иванович. — А могу я узнать причину вашего интереса?

— Как?! Разве я вам еще не сказал? — в свою очередь удивился следователь, но в отличие от Николая Ивановича его удивление выглядело несколько наигранным. — Дело в том, что Донгаров умер.

— Алик умер?! Когда?!

— Ну, точно мы еще и сами не знаем. В начале месяца, числа шестого-седьмого.

Николай Иванович задумался, переживая про себя печальную весть, и следователь не счел нужным его торопить.

— А причина? — в некоторой прострации спросил он минуту спустя. — Какова причина смерти?

— Яд, — коротко ответил следователь.

— То есть, вы хотите сказать, его отравили?

— Возможно, — проговорил следователь, пристально взглянув на Николая Ивановича. — А почему вы так подумали?

— Разве вы стали бы вызывать меня, если бы это было просто самоубийство?

— Разумно, разумно! — кивнул следователь. — Пожалуй, в логике вам не откажешь. Что ж, вы не далеки от истины. Скажем так, его действительно отравили.

Николай Иванович глубоко вздохнул. За последние годы он похоронил уже трех друзей — время неумолимо собирало свою жатву. С грустью осознавал он, что и сам давно уже не молод и жизнь уже не радует так, как прежде.

— Наверное, я мало могу помочь вам, — произнес он. — Последнее время мы почти не виделись, да и раньше тоже нечасто. Когда-то мы были одноклассниками, а потом разлетелись кто куда. Знаете, как это бывает? Я остался в городе, он подался на севера — тогда это было модно. Кстати, — спохватился Николай Иванович, — а как вы меня отыскали?

— В кармане покойного нашли поздравительную открытку с Новым годом.

— Ну да, ну да, — живо кивнул Николай Иванович. — У меня, наверное, тоже где-нибудь завалялась. Мы изредка переписывались, так… на Новый год, на день рожденья… Ничего особенного. Жив-здоров, привет — до свидания.

— А чем он занимался?

— Боюсь, точно и не отвечу. Он не слишком охотно рассказывал о себе, чем он там занимался. Какая-то закрытая контора. Как это раньше называлось — почтовый ящик? То ли антеннами, то ли — гидроакустикой. На море, одним словом.

— Он был моряком?

— Не знаю, не знаю, боюсь соврать. Правда, после школы он поступал в мореходку, но потом куда-то исчез и надолго выпал из поля зрения. В форме я его никогда не видел. Впрочем, с тех пор мы и встречались-то раза три-четыре, не более.

— А у вас сохранились какие-нибудь фотографии?

— Ну, разве что совсем старые, детские… Хотя постойте, в девяносто седьмом году он приезжал на юбилей — сорок лет окончания школы. Кажется, фотографировались тогда, надо поискать.

— Значит, ни о каких проблемах он вам не сообщал? Об угрозах… Ну, вы понимаете, о чем я.

— Нет конечно же, да и что в открытке напишешь?

— А с кем-нибудь он дружил более близко?

— Из наших, из школьных, вряд ли — я бы знал.

Следователь покивал головой, соглашаясь с таким доводом, и, порывшись в бумагах, извлек фотографию.

— Вот взгляните, — протянул он, — сделана после смерти. Вы подтверждаете, что этот человек — Донгаров Альберт Михайлович?

Николай Иванович, боязливо щурясь, взял снимок, извлек из кармана очки. Некоторое время он разглядывал фотографию, стараясь примириться со свершившимся, и, тяжко вздохнув, произнес:

— Да, это Алик. Постарел-то как…

— Все покойники выглядят неважно, тут уж ничего не поделаешь, — согласился следователь.

— А вы, значит, из самой Твери приехали? — поинтересовался Николай Иванович, возвращая фотографию.

— Нет, зачем же? Нам прислали материалы, попросили помочь. Это обычная практика в таких случаях.

— Понятно, — кивнул Николай Иванович. — И еще я хотел спросить вас: вроде бы снимок не в квартире сделан. А вы говорите, его отравили?

— Что ж, по-вашему, человек так вот сразу и умирает после отравления? — хмыкнул следователь. — Тело Донгарова обнаружили в перелеске возле железной дороги. До дома ему оставалось дойти метров пятьсот. Возможно, его отравили в электричке. Возможно — раньше.

— А может, он, наоборот, шел на станцию. Откуда вы знаете?

— При нем нашли билет. Позже его опознал проводник, так что никаких сомнений на этот счет не возникает.

— Да… — выдержав паузу, вздохнул Николай Иванович. — Вот так и теряешь друзей.

Но тут же спохватившись, что фраза получилась какой-то уж слишком дежурной, вздохнул повторно. И в самом деле, кем был ему Алик? Другом? Друг — он вроде жены, считал Николай Иванович. Друг — он всегда под рукой. Случись что — не в Тверь же бежать за советом. Но следователю знать об этом было совсем не обязательно, и потому, печально улыбнувшись, Николай Иванович спросил:

— А вы случаем не знаете, где он похоронен? Может, доведется когда побывать на могилке?

— Это нетрудно выяснить. Пошлите запрос. Лучше, если он будет официальным, — быстрее получите ответ.

— Наверное, его возили в Тверь на экспертизу, — размышлял вслух Николай Иванович. — Ведь была же экспертиза? Вряд ли у них в поселке такое делают. А если возили, то зачем возвращать? Может, так в городе и похоронили — все равно родственников нет.

На это следователь ничего не ответил, а начал демонстративно складывать свои бумаги, давая понять, что разговор окончен.

— Вот здесь подпишите, — протянул он Николаю Ивановичу исписанный листок.

— Протокол допроса, — с удивлением прочитал Николай Иванович заголовок и переспросил: — Так это был допрос?

— Ничего особенного, не волнуйтесь. Всего лишь простая формальность, — ответил следователь.

«Вот так штука! — вздыхал Николай Иванович, спускаясь по лестнице. — Это ж надо — Алика отравили! Словно собаку, словно какого нового русского. И кто бы мог такое подумать?!» Он вышел на улицу и, все еще не в силах поверить в случившееся, позвонил Женьке.

— Ты дома? Я сейчас загляну, приготовь там чего-нибудь.

— А что? Что такое? — раздался в трубке взволнованный голос. — Что-то стряслось?!

— Крепись, мой друг! — пожалуй, с излишним пафосом воскликнул Николай Иванович. — В нашем полку опять прорехи!

— Кто?! — нетерпеливо выкрикнул Женька.

— Алька! Алик Донгаров!

И вместо ответа Николай Иванович услыхал тяжелый вздох на том конце провода.

Коля и Женька — а иначе они друг друга и не называли — сидели на кухне за коньяком и разглядывали старые фотографии. Женькина супруга, проворчав напоследок что-то невразумительное, подалась к себе в комнату, и они, избавившись от ее назойливого любопытства, перебирали в памяти события давно минувших лет. Вспоминалось одно, за него тут же цеплялось другое, третье: «А помнишь?..» И время уплотнялось, словно под прессом выдавливая из пожелтевших снимков забытый аромат эпохи.

Первый класс, напряженные взгляды исподлобья. В школе еще не выветрился запах госпиталя, а из столовой натягивает хлебным духом — там подкармливают совсем обездоленных. И сосет под ложечкой, и хочется скорее домой, хоть как-то унять эту ноющую пустоту. Но и дома сейчас не легче: карточки отоварены вперед, печка дня два не топлена, и в нечаянно навернувшихся слезах матери таится усталость бесплодных ожиданий.

А это уже второй. Коля и Женька сидят рядышком. За год они успели сдружиться, благо их дома на соседних улицах, и теперь совсем как взрослые они ходят друг к другу в гости. Но Алика с ними еще нет, он пришел в класс после пятого. Маленького роста, с торчащими ушами, он сразу стал предметом насмешек, и Коле с Женькой не раз приходилось защищать его от товарищей.

Весна пятьдесят третьего… Забыв про вторчермет, где в горах металлического хлама можно запросто отыскать немецкий шмайсер, а повезет — так и вороненый парабеллум, от которого приятной тяжестью наливается ладонь, они целыми днями околачиваются на вокзале. Там суета, там толпы к кассам. Все рвутся на похороны вождя. Но билетов нет, скорые проносятся мимо, и лишь маневровые паровозы без устали снуют меж веток, обдавая копотью мрачные холмики станционных сугробов.

Пятьдесят шестой… Они уже заканчивают девятый. Женьке первому в классе купили фотоаппарат — новенький ФЭД, и он хвастливо таскает его на шее, а по ночам, запершись в чулане, колдует над снимками. Он и говорить стал иначе, в его жаргоне полно непонятных словечек: проявитель, фиксаж, бленды…

В этом году им впервые стало не до учебы. Осенью, расколов по-деловому размеренный круг мальчишечьего бытия, классы заполонили какие-то неведомые эфемерные создания: отныне мужские и женские школы объединялись. Да нет же, ничего неведомого в них конечно же не было — все те же глупые девчонки, что толкались вместе с ними во дворах, но здесь, в этих строгих стенах, они будто преображались. Захватив недосягаемой взрослостью своих отутюженных фартуков, накрахмаленных воротничков гулкие школьные коридоры, они оставили им жалкое место подле стенок. И лишь украдкой брошенный взгляд, иногда насмешливый, иногда тревожный, выдавал их рано созревшие тайны.

А еще в том году поползли странные слухи. Чаще всего в них слышалось непонятное «культ личности» и звучала фамилия Сталин. Совсем еще пацаны, они жадно вслушивались в перешептывания старших, пытаясь угадать, не опять ли война, не пора ли и им собираться в дорогу?

Школьная дружба — короткая дружба, а тогда им верилось — навсегда. Казалось, лето пятьдесят седьмого навечно скрепило их союз. Колька готовился на литфак, Женька — на биологию, и только Алик, полагаясь на свою золотую медаль, никуда не спешил. Для него и так все двери были открыты. В то время как они пыхтели над учебниками, он пропадал на пляже, дразня их обстоятельными рассказами о температуре воды.

Кому первому пришла тогда в голову мысль съездить в Москву, развлечься? Теперь это уже забылось. До экзаменов оставалась неделя, все уже было выучено-перечитано, и хотелось хоть немного свободы. К тому же в столице был объявлен какой-то невиданный доселе Всемирный фестиваль молодежи.

И опять, как на похороны Сталина, на вокзале было не протолкнуться, касса обслуживала только официальные делегации. Ехали на перекладных. Сначала на пригородных до Александрова, а там уже электричкой. И неслись за окном березы и ели, клонились под ветром метелки иван-чая, и летела навстречу новая неведомая жизнь…

В Химках у Женьки имелась тетка с какой-никакой квартирой. Спали на полу, что, впрочем, было совершенно неважно: до тетки они добирались в лучшем случае под утро. Потому что в то, что им открылось тогда в Москве, было абсолютно невозможно поверить. Они-то и по сравнению с напыщенными москвичами казались себе провинциалами, а уж те гости, что пестрой разноязыкой толпой наводнили столицу, виделись им самыми настоящими марсианами.

— А с кем это мы здесь, Жень, не помнишь? Напротив Большого театра, — отвлекся от воспоминаний Николай Иванович, рассматривая очередную фотографию.

— Взгляни на обороте, там должно быть подписано, — буркнул его товарищ, не поднимая головы.

Женька редко заглядывал в свой архив, а теперь за компанию и сам с любопытством перебирал старые снимки.

— Студенты из Варшавы, — прочитал вслух Николай Иванович. — Поляки. А помнишь, как нас пытались тогда оттереть дружинники?

— Ну да, что-то такое припоминается. Зато я другое очень хорошо запомнил, как мы сами едва не стали дружинниками!

— А чья была идея? — воодушевленно подхватил Николай Иванович.

— Алькина, чья ж еще!

И они опять выпили, не чокаясь, за помин души старого товарища.

В Москве у них не раз проверяли документы, но с документами все было в полном порядке. Да и причина для пребывания в городе была куда как достаточная: приехали поступать в университет. Отвертеться, в общем, труда не составляло — было бы желание. Так что ходи куда хочешь, смотри. Но этого ж было мало! Джаз! Настоящий американский джаз! Запретный, незнаемый — вот что наполняло трепетом их сердца. Да только попасть туда, где священнодействовали негры, не представлялось никакой возможности — плотным кольцом окружали злачные точки кордоны милиции и крепкие рабочие парни с красными повязками. Не раз в жаждущей заморской диковины толпе слышались разговоры о том, что пускают не по билетам — по особым пропускам, а выдают их лишь закаленным комсомольским активистам. И тогда у Алика созрел план, а Женькина тетушка за несколько минут воплотила его в жизнь — сшила им из красного атласа три нарукавных повязки. «Чем черт не шутит, — улыбался Алька, — авось сработает?». Из них троих Алька первым ввязывался во всяческие авантюры. Николай Иванович вспомнил, как на гулянье после выпускного он, не раздумывая, спрыгнул с волжского моста. Просто так спрыгнул, на спор. А высоты там было метров сорок, не меньше.

Вот и тогда, в Москве, возле ДК завода «Серп и молот» Алька, не тушуясь, прямиком подошел к дружинникам: «Здорово, ребята! Кто тут у вас старший? Помощь требуется?» — «А вы откуда?» — недоверчиво покосился на них комсомольский вожак. «С речного вокзала», — выпалил Алька, что в общем-то было недалеко от истины. «Да вроде сами справляемся», — хмыкнул тот. «Ну, тогда распишитесь, что помощь не требуется, — простодушно улыбнулся ему Алик, протягивая бумагу, — а то у нас отчетность». Ни в какой бумаге конечно же старший расписываться не стал — себе дороже, а, недовольно махнув рукой, буркнул: «Ладно, вон там вставайте».

И они стояли, испытывая на себе неприязненные взгляды таких же, как они, разве что менее удачливых или менее догадливых — это как посмотреть. Стояли, а потом, после звонка, вместе с остальными дружинниками просто вошли в зал. Потому что «должен же ты знать, что охраняешь?» — как справедливо заметил Алька.

— И чего тогда так давились? — пробормотал себе под нос Николай Иванович. — Подумаешь, невидаль!

— Ты это о чем? — откликнулся Женька.

— Да про джаз я, про что ж еще?

— А… — протянул Женька. — Ну, положим, тогда-то мы так не думали. Помнишь: «Жил в Америке стиляга, в узких брюках он ходил. Спал в пещере, как собака, водку пил, табак курил…» — напел он.

— А о чем мы вообще тогда думали?

— Серьезно? Не помню. О девушках, наверное, о музыке… — Женька хохотнул. — В семнадцать лет все думают одинаково, так ведь?

На это Николай Иванович ничего не ответил. Девушки, вообще, была его больная тема. Своей девушки у него долгое время не было, а потом была жена. А потом и жены не стало. «И теперь уже, похоже, не будет», — пробормотал он про себя. Нельзя сказать, чтобы это как-то уж очень его задевало, но все же…

— Смотри-ка! А помнишь этого типа? — перебил его грустные размышления Женька и протянул очередную фотографию. — Видишь, вон там, сзади, отвернулся от фотоаппарата?

Человек, на которого указал Женька, стоял вполоборота, будто действительно не хотел попадать в кадр. Но Николай Иванович вспомнил его сразу же. День на третий или четвертый, когда они гуляли по парку Горького, к ним подошел незнакомец. Был он в форме военного моряка, только почему-то не в белой парадной, а в черной. Они еще издали обратили на него внимание, и Алик, который плохо разбирался в тонкостях воинских званий, обозвал его «черный полковник». На поверку тот оказался никаким не полковником, а капитаном первого ранга. Вот только фамилию, которую он им назвал, Николай Иванович давным-давно позабыл. То ли — Пономарев, то ли — Панкратов, незапоминающаяся была у него фамилия.

— Слушай, а ведь это именно он расколол компанию! — внезапно, словно только что вспомнив, воскликнул Женька. — Он соблазнил Алика этими пальмами-морями!

Собственно, возражать было бессмысленно. Действительно, этот капитан прогулял тогда с ними весь вечер, что-то рассказывал о войне, о море, угощал пивом. И на следующий день они, уговорившись, встретились опять. Ездили на Ленинские горы, фотографировались с девушками. Алик загорелся, и капитан написал ему что-то вроде рекомендации в Мурманск. Хотя, с другой стороны, Алик сам выбрал свой путь.

— Да, веселые были денечки! — вздохнул Женька. — Теперь уж таких не бывает. И Альку жаль, пусто без него стало. Он хоть и вдали жил, а все же… Открытку иногда черкнет…

И они, не сговариваясь, подняли очередной немой тост.

Через неделю они вернулись, а Алик прямо из Москвы укатил в свой Мурманск, даже домой заезжать не стал. Они еще успели проводить его на вокзале, пытались отговорить: «Ну чего ты, в самом деле, дуришь? С золотой-то медалью — и в моряки? Подумай!». А он смеялся: «Зато хоть на мир погляжу». — «Ладно, не забывай! Шли письма из Парижа». — «Париж не порт, там корабли не швартуются», — отшучивался он. «Ну и черт с ним. Тогда — из Рио-де-Жанейро, из Гаваны…».

Трудно было так вот терять школьного друга.

За окном умирал теплый апрельский вечер, а Коля и Женька все сидели и вспоминали свою далекую-предалекую молодость.

Домой Николай Иванович вернулся глубоко за полночь. Разулся и, боясь разбудить мать, крадучись прошел на кухню. Достал из холодильника початую бутылку водки, плеснул полстакана.

Одно дело поминать вместе с Женькой и совсем другое — в одиночестве, вот так вот, наедине с собой. Так и боль чувствовалась острей, и горше потеря. И образы детства вставали точно живые, незамутненные переживаниями другого. Но долго пребывать в таком состоянии ему не удалось. Мать, оказывается, еще не ложилась, и спустя несколько минут она неожиданно появилась на кухне.

— Что-то стряслось? Позвонил хотя бы, — обиженно пробормотала она. — Сиди тут, жди… Как на иголках прямо.

— Алик умер, — произнес он устало. — Помнишь? Алька Донгаров.

— Это такой черненький-то? В третьем классе к вам пришел?

— В шестом, — поправил он.

Николай Иванович не стал расписывать ей подробностей. Мать давно уже разменяла восьмой десяток, мало ли чего…

— Алик… Алик Донгаров… — в задумчивости бормотала она. — Ну конечно же помню! Он и к нам домой не раз приходил в шахматы играть, всегда такой веселый. Он ведь так и не женился, правда? А в десятом классе девушка у него была, как ее?.. Катя? Ну да, Симонова Катя, худенькая такая. Ты вроде тоже за ней ухаживал?

Порой ему казалось, она знала его друзей лучше, чем он сам. Будто бы у нее и дел других не было, как отслеживать перипетии их судеб. Хотя, что еще делать одинокой женщине, фактически запертой в четырех стенах?

— Ну, это так, детская дружба. Это все не серьезно, — отмахнулся он.

— Налей уж и мне капельку, — попросила она, — а то чего ж один пьешь? Сопьешься.

— Теперь уж не сопьюсь, мам, не те годы.

Выпив, она поморщилась и закурила.

Сколько помнил Николай Иванович, мать неизменно курила «Беломор». Теперь уже редко, совсем редко, но прежде… Будто смерч, врывалась она в квартиру, разбрасывая по углам сумочку, плащ, кофту. Казалось, сам воздух потрескивал электричеством, заполняя вакуум вокруг ее траектории. Она не открывала пачку — ломала ее пополам, хватала папиросу, не глядя, роняя остальные на стол, на пол, и затягивалась, словно вырвавшийся на поверхность ныряльщик.

— И когда похороны? — спросила она, щурясь от дыма.

Теперь-то уж она курила не так жадно, все чаще заправляя мундштук ватой, и в самих движениях появились размеренность и домовитость. «Должно быть, она примирилась с миром», — глядя на нее, думал Николай Иванович.

— Его уж похоронили, мама. В начале месяца это произошло, а до нас только что слухи докатились.

— Эх, ребятки, ребятки… — тяжко вздохнула она. — Как же вы это так, а? Никого по себе не оставить…

«Ну вот, началось!» — поморщился Николай Иванович. Дети — был ее любимый конек. Прежде она ворчала: «Вот, у всех уже внуки, и только мне понянчиться не с кем. Кому я все это оставлю?» С годами внуки сменились на правнуков, но тон не менялся. Николая Ивановича всегда поражало это ее умение перевести разговор в нужное ей русло.

— Господи, мам, ну при чем тут это?! Человек умер, а ты о детях!

— Погоди, вот останешься один — попомнишь еще мои слова. Да только поздно будет!

— Мне уж и сейчас поздно.

— Ничего не поздно! Не болтай ерунды. Привык за моей спиной отсиживаться, эгоист несчастный!

Мать понесло, и сопротивляться этому было бесполезно.

Вообще-то они неплохо уживались вдвоем, но иногда страсти в их маленькой семье накалялись. Особенно это касалось вопросов политики. А началось все давно, очень давно, так, что ни он, ни она уже и не помнили начала, но раз подожженная искра тлела, готовая в любой миг вспыхнуть с новой необычайной силой.

Как-то раз, вернувшись из школы, он спросил ее об отце. Было ему тогда лет десять. Он смутно помнил, что с отцом был связан какой-то давнишний запрет, — раньше ему не разрешалось говорить о нем. Но в школе обойти этот вопрос было невозможно: мальчишечья честность не допускала ответа «не знаю». Тогда-то он впервые и услыхал от нее, что отец был арестован. Его осудили в тот самый год, когда он, его сын, должен был появиться на свет. И, защищая его, Коленьку, мать не только сменила их фамилию на свою девичью, но и ни разу не пыталась узнать судьбу своего бывшего мужа.

Ну и как прикажете объяснять все это ребятам? Вот тогда-то и пробежала в их отношениях первая, пока еще неглубокая трещинка. Он не умел еще в те годы принимать действительность как данное и во всех своих неурядицах винил мать. Ему и в голову не могло прийти, что она просто боялась. В самом деле, у всех семьи как семьи — папа, мама, бабушки, дедушки. У кого-то отец погиб на войне или пропал без вести, и лишь у него отец — «враг народа». Обычно таких чурались. Если бы его спросили, откуда он мог это знать, — он бы не ответил. Но этого знать и не требовалось — это носилось в воздухе.

К тому же достаточно было уже и того, что как-то раз в первом классе, провожая его в школу, мать ласково назвала его Кольчик-колокольчик. И с тех пор этот «колокольчик» прилепился к нему на долгие годы.

Так он тогда и жил: стыдясь отца, стыдясь того, что стыдится, стыдясь самого своего стыда. Мать, казалось, не замечала его состояния, списывая все на возраст.

— Нет бы о том подумать, что ты после себя оставишь? — распалялась она тем временем. — Кто тебя лет через десять вспомнит? Твои студентки?

— Скажи, мам, а это обязательно? — вставил он, улучив момент.

— Что? — встрепенулась она, заслышав его возражение. — Что — обязательно? Что?!

Впрочем, мог бы и не стараться — слова, брошенные на ветер. Кто, например, помнил его отца? Сам он его даже не видел, даже фотографии его не осталось. Мать? Вряд ли она помнила, если всю свою жизнь посвятила тому, чтобы делать вид, будто его и вовсе не существовало.

Позже, уже в более сознательном возрасте, он пытался вернуться к тому старому разговору, но ничего нового она сказать не могла или не хотела.

— Как же это так, чтоб не помнить? Обязательно надо! Собаку человек и ту помнит. У нас вот в доме лайка жила, Эльза…

Ну, выяснил он, что отец был ответственный работник, что за год до свадьбы ездил он с делегацией то ли в Берлин, то ли в Вену — вот, пожалуй, и все. И ни слова больше. Любила ли она его, ждала?.. О чем думала бессонными ночами после ареста, и были ли эти ночи бессонными? Все это осталось за кадром.

Он поступил на литфак, страна помаленьку оттаивала, и жизнь текла так, словно и в самом деле никакого отца у него не было.

Странное это было время. Люди чему-то радовались, смеялись. Радовался и он вместе со всеми. Радовался тому, что полетел Гагарин, что повсюду развернулись новостройки и им с матерью дали новую двухкомнатную квартиру, что в продаже появилось то, о чем раньше невозможно было и подумать: холодильники, радиоприемники, телевизоры… Наконец, эта радость имела для него и свой профессиональный оттенок — стали издаваться прежде нежелательные авторы: Бек, Гроссман, Булгаков… И все же его не покидало ощущение какой-то расчетливой поспешности этого необъявленного праздника, всеобщей бутафории веселья. Как будто «с похорон на брачный стол пошел пирог поминный».

Мать неожиданно замолчала, поставила на плиту чайник, но тут же сняла, закашлялась и повернула к сыну свое усталое лицо.

— Ну, чего молчишь-то? Шел бы лучше спать, тебе завтра на лекции.

— Мне не с утра, мам. Я еще посижу тут.

— Ну, как знаешь, — и, махнув рукой, она зашаркала в свою комнату.

Водку он больше пить не стал, а вместо этого сварил себе кофе. Мать отвлекла его от размышлений, и некоторое время он бесцельно смотрел в окно. Там, за окном, давно уже шел двадцать первый век, а он все никак не мог проститься с веком двадцатым.