Голованов сидел на детской площадке возле песочницы и листал детектив. Книга была скучная, тема избитая, а от глянцевой обложки с пухлой блондинкой его просто тошнило, но деваться было некуда — не бежать же в киоск за новой. Так что волей-неволей приходилось дружить с этой. Несмотря на утренний час, солнце вовсю кочегарило двор, зайчиками вспыхивая в окнах, и ни ветерка, ни дуновения — только зеленая тень каштанов спасала на этой сковородке.
Сидел Голованов давненько, и сидеть еще было долго — по крайней мере, с час, как полагал он сам. Вчера, например, Кариев появился только в одиннадцать, позавчера — аж в половине двенадцатого, а еще день назад — в одиннадцать десять. Старики привыкли жить по расписанию, это Голованов усвоил давно, еще на примере собственного деда. Сам вот он жил как вольная птица, и если дело не касалось работы, то вставал, когда хотелось, а ложился по обстоятельствам. Мог и вовсе не спать ночи две кряду, если, конечно, дело того требовало.
Голованов отложил книгу, потянулся, распрямляя затекшее тело, и взглянул на часы. Было самое начало одиннадцатого. Двор помаленьку оживал: въехала, просигналив, молочная цистерна, тут же собралась короткая очередь. Молоденькие мамаши вывели прогулять своих чад, и те устроили шумную возню возле качелей. Мамаш Голованов заценил сразу же. Вообще, ростовские девочки были супер! В этом он убедился еще на вокзале — башня съезжала от этих девочек. И если бы не чертова работа, если бы… Он с трудом заставил себя отвернуться.
Из-за угла вывернул бомж с пакетом, в котором звенела пустая посуда. Деловито заглядывая под кусты, он направился к беседке, где пенсионеры забивали козла. Потоптался-потоптался и зашлепал рваными кроссовками к мусорным бакам. Его появление вызвало у Голованова неприятные воспоминания, он поморщился. Когда-то давно, когда ему было лет десять-одиннадцать, денег в семье вечно не хватало, и мать частенько таскала его с собой на «подножный заработок», а попросту — собирать посуду. Вместо сумки она брала грибную корзину и стыдливо перекладывала бутылки газетой, чтоб не звенели. Отец такой «работой» брезговал, оставаясь дома. А после, когда мать готовила на кухне, он горделиво закрывался в своей комнате, чтоб не слышать запахов. Да чего там, поганое было время. Дома — тоска. Во дворе единственное развлечение — футбол, вместо мяча — пластиковая бутылка. Ребята постарше бомбили ларьки, но когда он подрос, эта развлекаловка кончилась: к тому времени у спекулянтов завелась крепкая охрана. Потом жить стало чуть-чуть получше, но не так чтобы очень. У друзей появились компьютеры, игры, а он все не мог избавиться от унизительной клички Second Hand.
Голованов бесцельно водил глазами по строчкам, а в голову лезла всякая чушь. Он старательно гнал ее от себя, но она возвращалась снова и снова.
Нет, бывали у него, разумеется, и другие прозвища: Головастик, или совсем даже не обидное — Голова. А в отряде его сразу прозвали Артист, потому что пришел он к ним из театрального. Впрочем, называли иногда и по-прежнему Головой, и не оттого, что знали, а просто аналогия была очевидной. К тому же три курса института выгодно отличали его от прочих. Не сказать чтоб в отряде случались одни низколобые. Это прежде, когда всем заправлял Большак, подбирали по внешним данным. Сам Голованов то время уже не застал, до него докатились лишь отголоски тех мифов. И хотя формально у власти оставался Большак, но руководил отрядом уже не он, далеко не он, и это ни для кого не было секретом.
Неожиданно пропиликал домофон, тяжелая дверь подъезда поползла в сторону, и Голованов мгновенно напрягся. Но тревога оказалась ложной: молодая парочка, воровато озираясь, выскочила во двор. Причем сначала вышел парень, а секунду-другую спустя — девчонка и, как ни в чем не бывало, разбежались в разные стороны. Голованов запомнил их еще с позапрошлой ночи, когда дежурил здесь круглые сутки напролет. Они тогда допоздна лизались под каштанами. Видно, в эту ночь коней не было дома.
Все эти мысли мгновенно промелькнули в его голове, складываясь в цельную картинку и при этом нисколько не отвлекая от главного. Так уж сложилось, что на роль тигра в засаде подошел именно он. Когда-то на учебной сцене ему доводилось играть и Гамлета, и Ноздрева, но все эти роли не шли ни в какое сравнение с теперешней. Здесь все было по-настоящему. Жалел ли он о брошенной учебе? Вряд ли. Что хорошего сулила ему сцена? Нищую актерскую стезю от копейки к копейке? Ну уж нет! Только не это! Ему вполне хватило детских переживаний — да-с, накушался! Так что покорнейше благодарим! «Гамлет» хорош перед ужином после обеда, а между чаем с бутербродами получается один лишь «Скупой рыцарь».
Да и куда было рваться? Перед кем ломать шапку? Всю эту театральную публику он знал наизусть. По мнению Голованова, она делилась на две категории. К первой относились интеллектуалы. Вечно нищие и вечно жаждущие, втайне они мечтали о богатстве, которое одно лишь и могло стать достойным вознаграждением их уму. Вторые, у которых это богатство уже было, полагали вполне естественным купить за него любые знания. И ни те, ни другие ни на шаг не приблизились к своей цели. Вот где была комедия! Вот где театр!
Голованов опять отложил книжку, улыбнулся, потягиваясь. Нет, что ни говори, в отряде была жизнь! Кипучая, непредсказуемая… Не без изъянов конечно же, не без той же нудной дисциплины. Но за такие деньги… За такие деньги с этим вполне можно было мириться, главное — уверенность в завтрашнем дне. Главное — знать, что не придется потрошить мусорные баки, собирать посуду, донашивать чью-то обувь. Было и еще одно особенное свойство его службы: отряд — это кулак, сжатый кулак, готовый разить, ударить в любую минуту. Случись что, одно лишь нажатие стремной кнопки на сотовом — и ты под надежной защитой. Чувствовать за спиной эту силу — что могло быть приятней?
А театр?.. Голованов вспомнил свои прежние амбиции и усмехнулся. А театр это так, баловство на сытый желудок.
Солнце все-таки допекало, непонятным образом проникая сквозь тень каштанов. Было бы неплохо сейчас завалиться в речку или, на худой конец, в ванну. Голованов смахнул со лба испарину и невольно глянул на циферблат — стрелки медленно подползали к одиннадцати. Теперь старика следовало ожидать в любую минуту. Голованов загадал: если Кариев выйдет в течение четверти часа, то назавтра все пройдет гладко. Оставалось ждать, нетерпеливо поглядывая на часы, подгоняя ленивое время.
Кариев появился на шестнадцатой минуте. Как всегда, он свернул направо, к троллейбусной остановке, и, выждав, пока его седая шевелюра сольется с толпой на углу, Голованов поднялся и неспешно тронулся следом.
Маршрут старика он изучил досконально: газетный киоск, ларек «Пиво-воды», скамейка у фонтана в сквере, маленький рынок на углу. К обеду, то есть часам к трем, он возвращался домой. Так что Голованову незачем было спешить — в любой из контрольных точек он мог запросто перехватить Кариева. Он и не спешил. Зашел в кафе, где кондиционер создавал райскую прохладу, позавтракал, поболтал с официанткой, послушал музыку. Он не боялся наследить: он был здесь впервые и знал, что никогда больше сюда не вернется. Так требовала инструкция, и в этом пункте он был с ней полностью согласен, хотя правила на сей раз были жесткими. Обычно бойцов наставлял Большак, но в этом деле рейдеров инструктировал тот, кого сам Большак не просто побаивался — смертельно боялся, кого он за глаза и неизменно переходя на шепот боязливо величал Кощеем. Прежде Голованов только слышал о нем, да и то раза три-четыре, не более. Он понятия не имел, где обитает этот загадочный старик, а так как и никто другой из ребят его отродясь не видел, то думалось: а существует ли он вообще или это всего лишь плод коллективного воображения отряда? И вот однажды Большак сунул ему в руку бумажку. «Поедешь по этому адресу, — сказал он, — получишь задание. И смотри там, не дай бог… — он не договорил и, кивнув куда-то назад затылком, пробурчал: — Сам Кощей тебя требует».
Дом, указанный в адресе, смотрел окнами на «Детский мир». В цокольном этаже помещались магазины, и снизу было невозможно определить, что там расположено двумя этажами выше. Голованов так и не понял, кто ему отворил дверь, но едва он вошел, как у порога выросла здоровенная псина, ткнувшись ему черной мордой в самый пах. Голованов замер по стойке «смирно». И вдруг откуда-то из глубины прозвучал хриплый раздраженный голос: «Ну, чего ты там застрял? Проходи, не бойся! Он без команды не тронет».
Квартира ему сразу же не понравилась. Была она какой-то нежилой, бутафорской. Похоже, будто вещи внесли только что и расставили кое-как, а стоит выйти — и весь этот антураж пропадет, уступив место каким-то иным декорациям. И старик-хозяин показался ему не от мира сего. Кощей — не Кощей, но нечто запредельное в нем было. Какое-то древнее безумие горело в глубине его выцветших глаз. Он провел гостя в залу и, предупредив, что работы у них немерено, неожиданно спросил: «Ты играешь на флейте, сынок?» — «Только на трубе немного», — растерялся Голованов. «Вот и чудесно, — обрадовался старик, — значит, и на флейте научишься. Люблю талантливых».
За полчаса он ввел Голованова в курс дела, изредка бросая на гостя колючие пронизывающие взгляды.
«Сынок, — говорил он, заметив его колебание, — эти люди смертельно опасны, и если ты боишься, так и скажи — я пошлю кого-нибудь другого. Видишь ли, проблема в том, что их нельзя убивать из пистолета: сразу заподозрят неладное. А яд это такая штука, что не всякое вскрытие покажет. Да и будет ли вскрытие? Все-таки, сам понимаешь, — возраст! Ну, напишут: инсульт или остановка сердца. И никто ничего… Им и так уж давно пора на покой».
«Связь будешь держать только со мной, — предупреждал он. — Чтоб никаких там посторонних звонков!»
«А как мне к вам обращаться?» — поинтересовался Голованов.
«А никак! Зачем нам имена, верно? — усмехнулся старик и неожиданно подмигнул: — Как меня прозвал твой начальник? Кощеем? Вот так и называй».
«Но неудобно как-то…» — замялся Голованов.
«Ничего, — успокоил его старик, — не привыкать! К тому же мне нравится быть бессмертным!»
Да, в это кафе он больше не вернется. Напоследок Голованов еще раз огляделся по сторонам и вышел на улицу под палящее солнце. Он купил в киоске местную газету, пролистал, открыв ее на странице объявлений, и неторопливо направился к фонтанчику в сквере. На привычном месте старика еще не было, и Голованов, присев на парапет, принялся просматривать объявления о сдаче жилья. Квартиры, как и кафе, тоже были одноразовыми, и, разумеется, речи не могло быть ни о каких гостиницах. Весь его путь нес на себе отпечаток сиюминутности. Трудно было только в самом начале привыкнуть к этому изнуряющему ритму: смене лиц, адресов, названий и даже часовых поясов. Но скорость завораживала подобно музыке, и то, что вчера еще зачарованно открывалось перед ним словно какая-нибудь terra incognita, назавтра уже теряло свое девственное обаяние и, промелькнув, исчезало за спиной, корчась, задыхаясь в пыли, как вытоптанная испанцами Америка.
Голованов как раз договаривался по телефону насчет квартиры, когда старик занял свое обычное место у фонтана. Сухой, как былинка, он нисколько не выделялся среди таких же пенсионеров, коротающих свое время в парке. Было в его облике какое-то благостное умиротворение. То, как он, щурясь, глядел на летящие струи, безмятежно улыбался детям, брызгающим водой друг в друга, соединяло, роднило его с окружающим миром. И как-то совершенно не верилось в то, что этот божий одуванчик таит в себе смертельную угрозу, что он может запросто свалить любого испытанного бойца, одним движением руки отправив его на тот свет. Нет, не верилось, но и проверять это Голованову совсем не хотелось.
«А зачем нужно их ликвидировать? — это был единственный дурацкий вопрос, который он позволил себе задать Кощею. — Разве не проще дождаться естественного конца — много ли им осталось?»
Позволить-то он позволил, но тут же и пожалел об этом. Он никак не ожидал такой бурной реакции хозяина.
«Это как это? — опешил тот. — Позволить им тихо-мирно умереть в своей постели?! А вот это ты видел? — сунул он ему под нос кукиш. — А они меж тем будут пописывать свои пасквильные мемуары, как мы делали революцию в Африке? Как снабжали героином Европу, как поставляли оружие на Ближний Восток? Да ты хоть слыхал, сынок, что есть такая штука — государственная тайна? Что они давали присягу? А мы, значит, позволим им еще и гонорары получать за предательство?».
«Так страна-то была совсем другая, — попробовал было возразить он, — та уж давно кончилась».
«Ты мне это не ври! — взорвался старик. — Ничего не кончилась! Страна у нас та же самая! Была, есть и будет! А то, что всякие там еврейские умники от нее оттяпали и свое еврейское название ей придумали, так это ничего не значит! Ты думаешь, мы это так и оставим, что ли?! Да ни хрена ты не смыслишь в политике, сынок, лучше уж и не суйся! Ты даже не представляешь себе, какая за нами сила! И не вздумай возражать, я заранее знаю все, что ты скажешь. Просрать такую страну! Никому не позволим!» — не на шутку разойдясь, он треснул кулаком по столу.
Голованов и не возражал. Он уж и так пожалел о своем вопросе, а старик все орал и орал, как будто пытался перекричать толпу, и проклятая псина насторожилась, заняв свое место в опасной близости от гостя.
«И чего за язык потянуло? — ругал себя Голованов, возвращаясь от Кощея. — Старик мухоморов накушался, а ты с ним спорить взялся! Какая, действительно, к черту разница — что за страна, что за предатели! Платят — и на том спасибо. Была бы работа!»
А флейту он все-таки освоил, не ахти, конечно, но в переходах играть можно. Так что, случись чего — ремеслишко прокормит. «Главное — убедительность образа, — внушал ему Кощей. — Ну да ты ведь артист, чего тебе объяснять».
Голованов не собирался надолго засиживаться в парке. Со стариком Кариевым все было понятно: никуда он нынче не денется, из поля зрения не выпадет. Да и вообще, на сегодня Кариев был ему не нужен. Что толку таскаться за ним весь день по жаре? Голованов давно уже решил, как все произойдет, а эта перестраховка — так, уступка Кощею, не более. «Один раз позволишь себе небрежность, — гнусавил тот, — и все дело насмарку. Тут тебе не Олимпийские игры, не биатлон, — вместо похвалы отчитал он его однажды, когда Голованов уложился в три дня. — Тебе платят не за скорость, а за эффективность». Вот и приходилось ему честно отрабатывать свой хлеб. Он не знал, контролирует ли его Кощей, но полагал, что с того станется. Вся эта шпиономания вообще была ему не по сердцу. Дело-то проще пареной репы — подумаешь, какие-то там старики! Списанный материал. Это тебе не банкира завалить. В душе он посмеивался над Кощеем: в игрушки играет, но спорить после того первого опыта уже не решался.
Голованов еще несколько минут покрутился в парке и, взяв такси, поехал сдавать квартиру, в которой провел прошлую ночь. А еще через полчаса он уже катил на другой конец города получать ключи от нового жилья.
Жизнь на колесах… Последнее время он только и делал что куда-то спешил: летел, бежал, ехал, даже заскочить домой было недосуг. Дом оставался где-то в стороне, на обочине, в воспоминаниях, как незыблемый островок детства.
Мысль о доме неожиданно озадачила его. А был ли у него теперь свой дом? Осталась мать, которая по-прежнему жила в Долгопрудном и которой каждый месяц он посылал деньги. Мог бы привозить и сам, но всякий раз находились оправдания. А может, он просто не хотел возвращаться в ту прежнюю жизнь? Окунаться в ее хоть и устроенный, но копеечный быт с вечно сохнущим на веревках бельем, треснувшими обоями, позавчерашними щами. Слушать жалобы матери на подскочившие цены, на постоянные споры с соседями. Даже сам запах этого мира был ему ненавистен — кисловатый запах нищеты и безысходности. Вот только совсем оторваться от этого мира у него не получалось. Прошлое не пускало, цепляясь, как выплюнутая кем-то жвачка. То вдруг напоминала о себе бывшая школьная подруга, когда все уже давным-давно отгорело, то присылали непонятную бумагу из военкомата, а прошлым летом скоропостижно умер отец. И хотя он лет десять как бросил семью и спился, несмотря на свою хваленую интеллигентность, хоронить отца пришлось ему, Голованову, потому как больше у того никого не было. А теперь вот надо было ехать, распоряжаться насчет памятника, и все это опять-таки ложилось на его плечи. Так что, как он ни пытался откреститься от прошлого, ничего не получалось. Но, пожалуй, самое скверное заключалось даже не в этом. Дело в том, что и в настоящем-то у него ничего, кроме этого прошлого, не было: ни друзей, ни любви, ни надежды. Не считать же в самом деле за друзей ребят из отряда, а за любовь — подружку на ночь. И если еще недавно, еще каких-нибудь лет пять назад это его ничуть не смущало, то теперь, приближаясь к тридцатке, он все чаще стал задумываться, и все чаще лезли в его голову дурацкие сомнения на предмет осмысленности бытия.
Закончив дела с переездом, благо всех вещей — одна дорожная сумка, Голованов подался в кино на свежую американскую комедию, пообедал в ресторане и ближе к ночи нанес визит в изрядно намозоливший глаза двор, проверить, все ли в порядке. В сгустившихся сумерках под каштанами вспыхивали светлячки сигарет, слышались приглушенный смех и шепот, а в темной листве монотонно трещали цикады. Посверкивая огнями, содрогаясь от пульсирующей в салоне музыки, проехала мимо машина и скрылась за углом. Дом засыпал, дом гасил окна, но в квартире старика свет еще горел. Старик не спал, старик был дома.