Скажи мне, мама, до...

8

Все случилось как в каком-то кошмарном сне или в кино, так, что Николай Иванович не сразу решился во все это поверить. Он как раз выходил из своего нежданно опустевшего дачного домика, теряясь в догадках, куда же это подевался Алик со своими друзьями, даже записки не оставив на прощанье, как словно из-под земли выросли люди в камуфляже и масках. Его ударили, скрутили, накинули на голову мешок и поволокли, сунув на сиденье урчавшей неподалеку машины.

— Одного поймали! — услыхал он первые слова кого-то из своих похитителей и в хрипе и треске рации скорее угадал, чем расслышал ответ:

— Отлично! Этого сюда, а Зотов со своими — на месте!

Машина дернулась, поползла по дачному бездорожью, проваливаясь, раскачиваясь с боку на бок, и Николай Иванович впервые осознал, что сам он теперь в наручниках и словно в тисках зажат меж двух бугаев на заднем сиденье. В голове крутились обрывки мыслей: «За что?» и «Почему я?», но доминантой среди них звучало: «А где же Алик? Неужели его тоже взяли?» Но ведь сказали же, что поймали одного, так, может, Алику удалось скрыться? И посреди этого отчаяния будто молотом по железу стучало и оттого гналось прочь нелепое и потому особенно навязчивое сомнение: «Неужто Женька? Ну, не гад же он, в самом-то деле!».

После той единственной нечаянно оброненной фразы охранники всю дорогу хранили упорное молчание, и Николай Иванович невольно начал выстраивать свою защиту от неведомых пока обвинений. От первого недоумения не осталось и следа — дело, как и предупреждал Алик, принимало слишком серьезный оборот, но раздражение осталось. Да кто они такие, черт побери, что позволяют себе хватать первого встречного? Так, ни за что ни про что, не спросив ни имени, ни отчества, не поинтересовавшись даже, тот ли это человек, которого они ищут. Но тут же встал перед ним и вполне резонный вопрос: а кого они ищут? Альку? — так не на того напали, и это очень скоро выяснится. Кого-то из его друзей? Но почему у него на даче? С какой стати? И что вообще означает это их: «Одного поймали»? Они что, собирались тут поймать целую дюжину? Одно для него вырисовывалось совершенно ясно: никого другого поймать им не удалось, а он для них не добыча. Он здесь вообще ни при чем. Он приехал к себе на дачу. Он живет, ни от кого не прячась. А то, что он знает Алика, что Алик его друг, — так это никакое не преступление, и потому задерживать его они не имеют никакого права.

Все эти мысли крутились в его голове, наслаиваясь одна на другую, и все же четкого понимания происходящего у Николая Ивановича не было. А его упрямая и ничем не обоснованная уверенность, что все должно немедленно проясниться, только сбивала его с правильного хода рассуждений.

Первым же неприятным испытанием для Николая Ивановича стало то, что помещение, куда его наконец привели, оказалось вовсе не кабинетом, как он наивно полагал, а самой что ни на есть настоящей камерой. Мутная лампа под низким потолком, голый стол да два-три табурета — вот и все, что он разглядел, как только с головы его стянули проклятый мешок. И ни оконца, пусть зарешеченного, замазанного краской, засиженного мухами, ни щелочки, куда бы пробивался дневной свет. И мысль о том, что тут, наверное, ничто не изменилось со времен отца, и, может быть, он тоже все это видел, стала первой нерадостной мыслью, пришедшей в голову. Это было как наваждение, словно бы мгновенный обморок, и Николай Иванович невольно тряхнул головой, прогоняя от себя непрошеное видение.

Впрочем, наблюдения его длились не более минуты. Дверь ржаво скрипнула, заставив вздрогнуть, и в камеру одновременно шагнули двое, за широкими спинами которых угадывался третий. Николаю Ивановичу тычком указали на табурет, скорее приказывая, чем разрешая. «Садитесь» и обычное в таких случаях и по сути формальное «имя, фамилия, отчество» послужило началом тому неприятному роду знакомств, которых вы вовсе не жаждете.

— Я хотел бы сделать заявление, — совершенно неожиданно даже для самого себя произнес Николай Иванович, прервав десятилетиями отработанную процедуру.

Троица переглянулась, выдавив подобие общей улыбки, и старший — тот, что вошел последним, сдержанно кивнул.

— Я, Сосновский Николай Иванович, профессор, преподаватель кафедры русского языка и литературы педагогического института, — начал свою тираду заключенный, — требую немедленно освободить меня из-под стражи. — Он на мгновение задумался над формулировкой, прежде чем перейти на ненавистный ему канцелярит, и заключил: — …как не имеющего отношения ни к каким выдвигаемым против меня обвинениям.

Лицо старшего скривилось в ухмылке, он явно рассчитывал услышать нечто более существенное.

— А вы уже знаете, в чем вас обвиняют? — лукаво поинтересовался он.

— Нет, но я… — замялся Николай Иванович и вовремя оборвал себя, сообразив, что все дальнейшие пояснения будут не в его пользу.

— Что ж, тогда не перебивайте, профессор, и будьте любезны придерживаться протокола.

И опять последовал легкий кивок, вернувший ситуацию в исходное русло: год рождения, место рождения, домашний адрес, состав семьи и так далее, и так далее, и так далее.

Как бы ни был занят Николай Иванович навязанным ему противостоянием, все же он не мог не заметить, что допрос вел фактически один человек. Второй исполнял обязанности секретаря, а третий — старший и, по всей вероятности, главный в этой компании — лишь внимательно слушал, сидя несколько поодаль. Порой он делал короткие записи в лежавшем перед ним блокноте. Но первый касающийся существа дела вопрос задал именно он:

— Ответьте, с какой целью вы прибыли сегодня в дачный кооператив на двести тридцать восьмом километре северной железной дороги?

Вопрос как вопрос, ничего необычного, казалось, в нем не было, и тем не менее он заставил Николая Ивановича нахмуриться.

— Скажите, — после некоторого раздумья произнес он, — а я должен был получить у вас разрешение?

В его словах, точнее, в самом их тоне можно было угадать оттенок иронии, но это как поглядеть. И все же те, кто самой природой государственности поставлен, скорее, на службу закона, взглянули на дело именно так.

— Тебе же было сказано, профессор, придерживаться протокола, отвечать на вопросы, а не дурочку тут валять. Не то ты у нас в сортир по разрешению ходить будешь! — сорвался второй по старшинству, вероятно, заступаясь за первого.

— А вы мне не тычьте, молодой человек, вам не по возрасту, — заступился за самого себя Николай Иванович.

— А я тебя еще и не тыкал, дедуля! А ткну, так от тебя лужа останется!

Возможно, ничем хорошим эта перепалка и не окончилась бы, особенно если учесть обстоятельства, место и время, но старший опять дал отмашку, переводя диалог в разговорную плоскость.

— Взгляните на фотографию, — подтолкнул он Николаю Ивановичу снимок, на котором тот сразу же узнал Алика. — Вам знаком этот человек?

— Да.

— И вас не затруднит назвать нам его имя?

В самой такой просьбе ничего предосудительного не было — имя, сообразил Николай Иванович, они наверняка знали и без него.

— Это Альберт Михайлович Донгаров, — произнес он и, чтоб сразу же избежать дальнейших уточнений, пояснил: — мой старый школьный товарищ.

— А с вами, оказывается, можно сотрудничать, — дождался он в ответ улыбки старшего, но воспринял ее по-своему.

Он вовсе не собирался поддаваться на их уловки, а если и снисходил до разговора, то только лишь в силу создавшегося положения.

— Что он вам рассказывал про свою службу?

Этот вопрос как бы на гребне первого успеха задан был младшим по званию, обидчиком Николая Ивановича — лейтенантишкой, как мысленно обозвал его он сам. Тогда как старшему он молчаливо согласился присвоить звание майора. Впрочем, даже если бы оба они не были в штатском, ему все равно не суждено было убедиться в собственной правоте — Николай Иванович совершенно не разбирался в знаках различия.

— Да ничего такого особенного Алик мне не рассказывал, — с нескрываемым раздражением произнес он. — Плавал, нырял… что-то еще в этом же роде. Я не запоминал подробностей.

— Он упоминал при этом какие-нибудь названия: города, страны?

— Если и упоминал, то только в общих чертах, вскользь. Африка, например, или Куба. Кажется, звучало название Катанга.

— Катанга?

Следователи — а, очевидно, именно таков был род их занятий — недоуменно переглянулись. Только теперь Николай Иванович спохватился, что они даже не представились, хотя для него в данном случае важно было не это. Он силился понять, куда они клонят и что такое тайное хотят выведать у него, чего он рассказывать им не должен.

— А что такое Катанга? — спросил младший.

— По-моему, это название какой-то провинции в Конго.

— В которой он воевал?

— Об этом он мне не рассказывал.

— Скажите, вы человек мало пьющий? — неожиданно спросил старший, тот, кого Николай Иванович произвел в майоры. И увидев недоумение в его глазах, уточнил: — Я в том смысле, что вы нам тут ничего не выдумываете насчет этой самой Катанги?

— Нет, конечно же… То есть я почти не пью.

— Тогда зачем вы прихватили на дачу две бутылки коньяка? Угостить своего товарища?

Вопрос был задан, и ответа типа «не знаю» он не подразумевал. Можно было, конечно, ответить: «Не ваше дело» или более мягко: «Это мое личное дело», но все равно выходило достаточно грубо. А нарываться на ответную грубость Николаю Ивановичу совсем не хотелось. К тому же все равно на дачу они ехали не за ним, а за Аликом, это было ясно как божий день. И потому большой беды в его признании не было.

— Да, — с трудом выговорил он, — хотя я не понимаю, почему должен вам рассказывать об этом?

— Но мы же с вами сотрудничаем, не правда ли? — улыбнулся старший.

Это была неправда, и все же Николай Иванович смущенно промолчал.

— А кто еще из его друзей присутствовал при вашей встрече?

Но о какой такой встрече идет речь? Ведь ни о какой конкретной встрече он им не рассказывал. Если они что-то и знали о встрече, так не от него — так примерно должен был бы рассуждать Николай Иванович, но так он не рассуждал. Потому что в памяти его в этот миг совершенно отчетливо всплыли слова друга: «Ничего я ему рассказывать не собираюсь, чтобы не подставить всех остальных». И опять иголка недоверия больно кольнула его в сердце.

— Какие еще друзья? — воскликнул он. — Я не понимаю, о ком вы говорите.

— Ну как же так, Николай Иванович. А вот соседи говорят, вас было четверо.

На самом-то деле их было пятеро, но в данном случае все это не имело никакого значения, потому как Николай Иванович понял наконец, чего от него добиваются. Им нужен был не просто Алик, им нужны были все!

— Нет, — устало произнес он, — никаких друзей не было. Возможно, соседи что-то путают.

— Да поймите же, Николай Иванович, эти люди смертельно опасны! Они, наверное, вас обманули, обвели вокруг пальца. Что они вам такое наговорили?

— Нет, — покачал головой Николай Иванович, — никаких друзей Алика я не знаю.

И тут младший следователь будто взорвался:

— Да чего с ним базарить, Пал Егорыч! Целлофан на голову — он нам вмиг всю банду сольет!

Николай Иванович чуть не вскочил, не веря своим ушам, а старший едва заметно поморщился:

— Ты в уме, Сань, а? Да он у нас тут же и съедет. У тебя прошлый месяц мертвяк был, нам только нового не хватает!

— А хочешь, — обернулся этот, названный Саней, к Николаю Ивановичу, — мы из тебя Чикатило сделаем? У нас тут как раз со вчерашнего две метелки парятся — они тебя враз опознают! Или можем наркобарона, а? Тебе чего нравится?

Николай Иванович похолодел. Сознание собственной беззащитности впервые обрушило его мир. Дом, институт, друзья, родная литература — все оказалось беспомощным под натиском этой злой, беспринципной и беспощадной силы. И что было толку ворошить прах отца, когда самого его, ни в чем не повинного, готовы были вот-вот растоптать, смешать с грязью?

— Мне нужен адвокат, — прохрипел Николай Иванович.

— Ах, тебе, сука, адвоката захотелось! — взревел младший, а старший почти одновременно с тем произнес:

— А для чего вам, собственно говоря, адвокат, Николай Иванович? Мы вас еще ни в чем не обвиняем. Мне казалось, мы просто беседуем.

Он грузно поднялся и пальцем поманил своего коллегу:

— Пойдем, Санек, покурим, а товарищ тут пока отдохнет, подумает. Побудь с ним пока, Сереж, — похлопал он по плечу секретаря.

Как только дверь за ними захлопнулась, секретарь, склонившись над столом, прошептал:

— Николай Иванович, а вы меня не помните? Я ведь учился у вас три года назад. Вы мне еще тройку за Чернышевского поставили. На экзамене. Перышков Сергей, помните?

— Перышков? — переспросил Николай Иванович.

— Нет, именно Перышков, через «е» пишется.

— А… Ну да, было что-то…. Ну, и как вы? — отрешенно спросил он.

— Да вот, сюда устроился, как видите… Уж третий год. — Он вдруг замялся и как-то виновато пробормотал: — Вы уж извините, что так… Не обращайте внимания. Это у них манера такая.

— Так сделайте же что-нибудь, голубчик! — спохватился Николай Иванович. — Сообщите в деканат, на кафедру, позвоните, умоляю! — схватил он Сергея за руку. — Может, через друзей, не сами. Ведь бог знает что они тут такого наговорили!

— Я сделаю, сделаю! — зашептал Сергей. — Держитесь!

После перекура ситуация неожиданно изменилась. Николая Ивановича подвергли очередной унизительной процедуре, заставив снять шнурки и ремень и вывернуть карманы, после чего препроводили в одиночную камеру. «Посидите тут, подумаете, — напутствовал его старший следователь, — может, что интересное вспомните», — и, оставив бумагу и ручку, удалился.

Это была самая длинная ночь в жизни Николая Ивановича, а он даже не заметил, как она началась. Тусклый свет в верхнем оконце его полуподвальной камеры незаметно сгустился в сумрак, дрогнули, надвинулись из углов тени, и где-то там, невидимый в глубине, робко застрекотал сверчок.

Оставшись наедине с собой, Николай Иванович долго не мог отделаться от неприятных переживаний допроса, а в том, что это был никакой не разговор, а самый что ни на есть натуральный допрос, у него не возникало никаких сомнений. Почему он не сказал им, что они не имеют никакого права задерживать его, что дружба с Аликом — его личное дело? Может, потому, что и сам не слишком этому верил? Остался ли Алик верен их прежней дружбе? Был ли до конца правдив в своих рассказах? Почему не посвятил в свои планы? Вопросы повисали в воздухе, вызывая лишь новую волну негодования в ответ: да кто они, эти люди, что взялись судить его? Кто дал им такое право?

Про освещение в камере опрометчиво забыли, а может, это было сделано с расчетом — мутная лампочка под потолком раздражала не меньше дурацких вопросов. И вот он ходил из угла в угол, наблюдая, как изменяется его собственная тень: то расширяясь, занимая собой едва не половину пространства, то съеживаясь, стыдливо прячась под подошвы ботинок. Ходил, повинуясь собственному ритму, повинуясь этому, будь он неладен, форс-мажору, и не мог справиться с самим собой. Порой ему казалось, что утро рассеет все неприятности, откликнется институт, выступит общественность. Не могут же они в самом деле бросить его на произвол? Не могут!

Но ночь находила новые лазейки для страха. А что если он не знает всех обстоятельств дела, если оно серьезней, чем говорил о нем Алик? Если ему предъявят обвинение в причастности, в укрывательстве преступников? И мысль о том, что он на краю гибели, уже не казалась ему такой уж неправдоподобной. Да, эти люди способны на все, он пешка в их грязных руках.

Ему нестерпимо хотелось знать, который час. Время обрело для него новый, почти сакральный смысл. Но часы, как и телефон, и прочую мелочь, у него отобрали, карманы вызывали отвращение своей пустотой. Николай Иванович живо представил, как вещи его разложены на столе перед следователями и те копаются в них, точно плотоядные мухи в забытом хозяевами обеде. Теперь-то уж они добрались до его записной книжки. Ничего они там не найдут, но само ощущение, что кто-то роется в его мыслях, вытряхивает душу, словно бесцеремонно украденный кошелек, заставляло его содрогаться от брезгливости. Он был на грани срыва и понятия не имел, сколько это может продлиться.

Он намотал уже сотни кругов по камере, когда обострившийся слух принес ему еще одно новое испытание. Он не сразу поверил ушам — откуда здесь взяться музыке? Разве, кто-то из охранников решил послушать приемник. Но нет, ошибки не было, он даже угадал мелодию, а первые же услышанные слова убедили его в собственной правоте. Это был старый, давным-давно забытый фокстрот. Старый настолько, что, когда Николай Иванович начал всерьез увлекаться музыкой, тот уже безнадежно вышел из моды. «В парке Чаир распускаются розы, в парке Чаир расцветает миндаль…» — пел вкрадчивый и немного слащавый голос; прислушавшись, Николай Иванович различил даже шипение заезженной патефонной пластинки. И чем-то невозвратно-далеким пахнуло на него из тех незапамятных лет, ароматом медуницы и флоксов повеяло из благоуханных садов его детства. Деревянные решетки оград, шпалеры, увитые плющом, девушки в каких-то нелепых теперь летящих платьицах, бумажные зонтики от солнца, милиция в белом, мороженщица катит по дорожке свою синюю коляску и ватага ребятишек следом… И повсюду веселье, смех. А вечером еще и танцы, и вздохи, и ласковый ветерок с реки. Светлая радость, что лентой довоенного кино лилась из окошечка летнего кинотеатра, охватила Николая Ивановича. И хотелось лететь, лететь, лететь и не возвращаться.

Музыка оборвалась так же нечаянно, как и началась. Она еще жила, потухающей струной трепетала в воздухе, когда новый звук, настойчивый и неприятный, перебил ее. Шаги, гулкие шаги по коридору, железный скрип чьей-то чужой двери, слова — не разобрать, сухие, словно треск сучьев, и снова шаги, теперь уже дальше, дальше… И вдруг — хлесткий, как удар бича, выстрел, смерчем взорвавший пустоту коридоров.

Николай Иванович вздрогнул. Мелкая серебристая пыль оседала с потолка, в нахлынувшей тишине он явственно ощутил стук собственного сердца. «Но это же невозможно! — пробормотал он, стирая со лба холодный пот. — Смертная казнь отменена!» Или все-таки нет? — усомнился в нем кто-то другой.

В изнеможении опустился он на единственный приткнутый к стене табурет. Что же делать? Покаяться? Рассказать все как есть? Но как же Алик? И Ганс, и все остальные? А где они? Их же нет, нет… Они уже где-то далеко-далеко. Ясно же было сказано: «Одного поймали». Одного! Так что никому он не навредит, никого не выдаст, раз все разбежались. А может, и недалеко? Может, затаились рядом и ждут? На них объявят охоту. А они и понятия не имеют, что врагам уже все известно, что осталось лишь взять след. Но их и так ищут. Что нового может он о них рассказать? Как вместе сидели за столом, пили водку, закусывали? Да он и фамилий-то их не знает, он даже толком не запомнил их лиц! И потом, разве он брал на себя ответственность за них? Если и брал, так только за Альку. Как он тогда спросил: «Надеюсь, все останется между нами?» Но про Альку известно и так, про него они уже все знают. А другие? Кто они? Алькины друзья — не его. Конечно, в определенном смысле это предательство. Или, сказать мягче, — некрасивый поступок. Но почему страдать должен именно он? Почему, не спросив, они подставили его под удар? Сами-то, небось, на свободе! С какой стати он должен за всех отдуваться?

Бледные листы бумаги, что оставил следователь, и притягивали, и отталкивали одновременно. Всего несколько слов — и он на свободе. Лишь несколько слов, совсем немного. И с чего это Алик решил, что война объявлена всем? Кто дал ему право решать? Лично он, Николай Иванович, так не думает. Конечно же королевство не без изъяна, но не до такой же степени! А этот «вечный бой, покой нам только снится» — это все игры, их игры. Так пусть и играют сами с собой, коли до сей поры не наигрались. Сами с собой. А он устал. Устал. У него совсем другие интересы и другая жизнь — своя жизнь. Пусть оставят его в покое. Жаль, что все так нелепо сложилось, что им так и не удалось договорить. Тогда не удалось. Не удалось быть вместе, как хотелось. Когда-то хотелось. Давно. Не случилось. А этот спецназ…. Или это был не спецназ? Ведь спецназ не носит повязок, а у них повязки. И у Алика с Женькой повязки. И у него, у него теперь тоже повязка. И он тоже с ними. Они все вместе. Всегда вместе. И это хорошо — вместе. Потому что сейчас будет музыка. Их музыка. И негры. Странно…. Разве негры поют по-русски? А почему бы и нет? Почему бы им всем не петь по-русски? Нынче весь мир поет по-русски. И что-то знакомое, где-то слышал, не вспомнить: «В парке Чаир голубеют фиалки, снега белее черешен цветы…». А как здорово! Только негры так могут! Нет, не зря они катили в Москву, а? И Алька кивнул — не зря! И Женька тоже смеется. А этот толстый на контрабасе… Кто б мог подумать, что у него такой фальцет? «Помню разлуку так неясно и зыбко, в ночь голубую вдаль ушли корабли». А тот, на ударных, — кто он? Он ведь не негр? И почему в шляпе? Почему подошел, улыбнулся? Разве они знакомы? Взял листы и разорвал их. Просто разорвал и все. И что-то кольнуло: отец? Неужели?! «Отец!» А тот приложил палец к губам и растаял в стене.

И больше Николай Иванович не помнил ничего. Он спал.