Скала

Глава восемнадцатая

Тот несчастный случай на Скале испортил остаток лета. Иногда я думаю, что он испортил мне всю жизнь. Я провел в больнице почти неделю. У меня было сильное сотрясение мозга, и еще несколько месяцев меня мучили головные боли. Врачи опасались даже перелома черепа, но рентген ничего не показал. Я сломал левую руку в двух местах, и мне больше месяца пришлось носить гипс. Все тело превратилось в один большой синяк, и я едва мог шевелиться, когда пришел в сознание.

Маршели приходила ко мне каждый день, но я не очень хотел ее видеть. Не знаю почему, но ее присутствие вызывало у меня беспокойство. Я думаю, моя холодность ее обидела, и она перестала проявлять заботу обо мне. Несколько раз заходила тетка, но она не очень мне сочувствовала. Наверное, она тогда уже знала, что умирает. Я встретился со смертью, но должен был полностью выздороветь. Зачем было тратить на меня эмоции?

Гигс тоже приходил — всего один раз. Я смутно помню, как он сидел у моей кровати, и его глубокие синие глаза были полны участия. Он спросил меня, много ли я помню о случившемся. Но у меня еще все путалось в голове, я мог вспомнить только отдельные картины. Вот отец Артэра карабкается на уступ рядом со мной. Он боится. Вот его тело лежит на камнях под скалой, и море тянет к нему свои белые пенные пальцы. Прошедшие две недели представали передо мной как в тумане. Врачи говорили, это из-за сотрясения. Со временем туман рассеется, и я смогу вспомнить, как все было.

Из времени, проведенного в больнице, лучше всего я помню одно: Артэр ни разу не пришел ко мне. В первые несколько дней я этого не замечал. Но вот я начал выздоравливать, врачи заговорили о том, что отпустят меня домой. И тогда я понял: мой друг не приходил. Я спросил о нем Маршели; она сказала, что мать Артэра в ужасном состоянии. Похороны ее мужа прошли без тела: на кладбище Кробоста принесли пустой гроб, в нем лежали только личные вещи мистера Макиннеса. Говорят, если нет тела, трудно смириться со смертью человека. Поскольку отца моего друга забрало море, я не знал, можно ли с этим вообще смириться. Я начал думать, что Артэр винит во всем меня. Маршели считала, что это не вопрос вины. Просто очень тяжело, когда умирает кто-то из родителей. Кому, как не мне, это знать! Конечно, она была права.

Тяжелее всего было между выходом из больницы и отъездом в университет. Наступила череда длинных пустых дней. Начался сентябрь, и о лете почти ничего не напоминало. Я был подавлен из-за всего, что случилось на Скерре, и, конечно, из-за смерти отца Артэра. И я уже не испытывал такого энтузиазма в связи с тем, что буду учиться в Глазго. Оставалось надеяться, что поездка на материк что-то изменит в моем мироощущении, что я смогу начать жизнь с чистого листа.

Я стал избегать Маршели. Мне казалось, она — часть того, что мне нужно оставить позади, и я жалел, что мы решили снимать комнату на двоих. Об Артэре я старался даже не думать. Если он не смог прийти ко мне в больницу, то и я не буду стремиться с ним встретиться.

В те дни, когда не шел дождь, я совершал долгие прогулки вдоль скал на восточном побережье. Я шел на юг, мимо развалин старой деревни и церкви в Биласклейтере. На длинном серебристом пляже в Толастаде я мог часами сидеть среди дюн и смотреть на море. Там не было почти ни души, кроме редких туристов, приезжавших на выходные с материка; компанию мне составляли тысячи птиц, которые кружили над скалами и ловили рыбу в Минче.

Однажды, когда я вернулся с такой прогулки, тетка сказала мне, что с матерью Артэра случился удар. Тетка считала, что ей не выкарабкаться. И тогда я понял: я не могу больше избегать Артэра. Рука у меня была все еще в гипсе, и я не мог ехать на велосипеде, так что пошел пешком. Путь, в конце которого ждет что-то неприятное, всегда кончается быстро. Спуск с холма к дому Артэра занял совсем немного времени. Теперь то, что я до сих пор не сходил к нему, виделось еще более странным.

Машина мистера Макиннеса стояла на подъездной дороге — там, где он оставил ее, уплывая на Скерр. Стояла как напоминание о том, что он не вернулся. Я постучал в заднюю дверь и стоял на ступенях с колотящимся сердцем. Дверь не открывали, казалось, целую вечность. Наконец Артэр вышел на лестницу. Он был ужасно бледен, похудел, под глазами растеклись черные тени. Мой друг равнодушно смотрел на меня.

— Я слышал про твою маму.

— Заходи, — он придержал дверь, и я вошел на кухню. В доме все еще пахло трубочным табаком — еще одно напоминание о погибшем. В раковине громоздились грязные тарелки. В воздухе повис застоявшийся запах еды.

— Твоя мама… Как она?

— Возможно, ей было бы лучше умереть. У нее парализована половина тела, утрачены многие моторные функции. Говорит она плохо, но врачи считают, что речь может улучшиться… Если она выживет. Они сказали, мне придется кормить ее с ложки, когда она вернется домой.

— О боже, Артэр, мне так жаль…

— Врачи говорят, это из-за шока после смерти отца.

Я почувствовал себя еще хуже, если такое вообще было возможно. Но мой друг пожал плечами и кивнул на мой гипс:

— А ты как?

— Голова еще побаливает. Гипс снимут на следующей неделе.

— Как раз вовремя, чтобы уехать в Глазго, — едко заметил Артэр.

— Ты не навестил меня в больнице, — формально я не задал вопроса, но мы оба понимали: я хотел знать почему.

— Я был занят, — раздраженно заявил он. — Мне пришлось заниматься похоронами, решать кучу организационных вопросов… Ты представляешь себе, сколько бюрократии связано со смертью? — Ответа он не ждал. — Конечно нет. Ты был ребенком, когда умерли твои родители. Всеми делами занимался кто-то другой.

Он умудрился меня разозлить.

— Ты винишь меня в смерти отца, да? — выпалил я.

Артэр посмотрел на меня так странно, что я мгновенно смешался.

— Гигс сказал, ты очень мало помнишь о том, что случилось на Скале.

— А что там помнить? — растерянно спросил я. — Я упал. Ну да, я не помню, как упал. Наверняка как-нибудь по-глупому. А твой отец взобрался на уступ и спас мне жизнь. Если это значит, что я виноват в его смерти — я прошу прощения. Я еще никогда ни о чем так не жалел. Твой отец был хорошим человеком. Я помню, там, на уступе, он сказал, что все будет хорошо. Все и правда кончилось хорошо… Но не для него. Я всегда буду благодарен ему, Артэр. Всегда. За то, что он спас мне жизнь… И за то, что дал мне шанс. За все то время и силы, которые он потратил, пока готовил меня к экзаменам. Без него я бы никогда не справился.

Я больше не мог удерживать в себе отчаяние и чувство вины. Артэр смотрел на меня все с тем же странным выражением. Я решил, что он пытается понять, насколько я на самом деле виноват. В конце концов он, видимо, пришел к какому-то выводу. В его душе как будто вскрыли нарыв, и вся злость и гнев вытекли из нее, как гной. Мой друг покачал головой:

— Я ни в чем не виню тебя, Фин. Правда. Просто… — Его глаза наполнились слезами. — Просто очень трудно пережить смерть отца, — он сделал глубокий, дрожащий вдох. — А теперь еще и это…

Артэр в отчаянии всплеснул руками, а потом уронил их. Мне стало так его жаль, что я сделал то, чего никогда раньше не делал. Суровые мужчины острова Льюис так не поступают. Я обнял друга. Вначале он удивился, замер на месте, потом обнял меня в ответ. Он всхлипывал, трясся, и его щетина колола мне шею.

Мы с Маршели порознь уехали в Глазго в конце сентября и встретились в баре «Керлерс» на Байерс-роуд. И я, и она уже побывали в квартире на Хайберн-роуд, оставили там сумки. Но при этом у нас оставались нерешенные вопросы. Лично мне пришлось признать, что я больше не испытываю никаких чувств к Маршели. Почему так получилось, я не мог объяснить себе тогда — не могу и сейчас. Я едва остался жив после поездки на Скерр… И что-то во мне умерло там, на Скале. И Маршели была как-то связана с той, погибшей частью меня. Мне нужно было научиться жить дальше, но я не знал, какое место в моей новой жизни должна занять Маршели. И должна ли она в ней вообще присутствовать. А вот для моей подруги все было просто. Хочу я, чтоб мы были вместе, или нет? Должен признаться: я трусоват и не умею заканчивать отношения. Даже когда есть возможность сделать все быстро и чисто, я ничего не предпринимаю, боясь причинить боль. Конечно, в итоге все кончается плохо. Я просто не смог сказать Маршели, что между нами все кончено. У меня не хватило храбрости.

Вместо этого мы выпили и отправились ужинать в китайский ресторан на Эштон-лейн. С едой мы заказали вина, потом выпили еще бренди и были уже пьяны, когда вернулись домой. Нам досталась большая комната рядом с прихожей — наверное, раньше это была гостиная. В ней были высокие потолки с лепными карнизами и отделанный деревом камин, в котором горел газовый огонь. Эркерные окна с витражными стеклами выходили на улицу, дом от нее отделяли деревья. Чтобы попасть в общую ванную, надо было подняться по лестнице в несколько ступеней. В задней части квартиры располагалась большая общая кухня с огромным обеденным столом и телевизором. Окна в ней выходили на задний двор. Когда мы вошли в квартиру, на кухне играла музыка, другие студенты что-то обсуждали. Мы не пошли к ним — нам не хотелось никого видеть. Мы ушли к себе в комнату и заперли дверь. На полу лежали пятнистые тени, свет уличных фонарей проникал сюда сквозь листву деревьев. Мы даже не задернули занавески перед тем, как разложить диван и сбросить одежду. Нас наверняка можно было увидеть из квартир на той стороне улицы, но нам было все равно. Коктейль из алкоголя и гормонов сделал свое: у нас был короткий бурный секс.

Последний раз перед этим мы занимались любовью довольно давно, на пляже в Порт-оф-Нессе. Первая ночь в Глазго удовлетворила физические потребности, но… Когда все закончилось, я долго лежал на спине и смотрел, как пляшет свет фонаря по потолку, когда ветер шевелит листья. Все было не так, как раньше. Я чувствовал только пустоту внутри. Стало понятно, что между нами все кончено, а признание этого — вопрос времени.

Когда людям не хочется брать на себя ответственность, они создают такие ситуации, чтобы в разрыве отношений можно было обвинить судьбу или даже партнера. Так же получилось у меня с Маршели в тот первый семестр в Университете Глазго. Когда я вспоминаю это время, мне сложно понять, что за человек тогда занимал мое тело. Он был резким, грубым, капризным и очень неприятным в общении. Он слишком много пил и курил травку. Занимался любовью с Маршели, когда хотел этого, а в остальное время вел себя с ней просто безобразно.

Я узнал о себе много нового. Например, меня вовсе не интересовало искусство, а также получение степени бакалавра. Мне вообще не хотелось учиться. А ведь бедный мистер Макиннес потратил на меня столько времени! Все его усилия пошли прахом. Я узнал, что жители южной части Шотландии узнают провинциалов с севера, таких как я, по акценту, и сделал все, чтобы от него избавиться. Оказалось, что гэльский язык звучит странно для тех, кто его не знает. Я перестал говорить на нем с Маршели, даже когда мы были одни. Я выяснил, что нравлюсь девушкам и многие из них хотят со мной переспать. В то время СПИД еще не был такой большой опасностью, и в сексе никто не видел ничего особенного. Я приходил на вечеринки с Маршели, а уходил с другими девушками. Когда я возвращался в квартиру, она сидела одна, в темноте. Она не признавалась, что плачет из-за этого, но на ее подушке я видел пятна туши.

Все закончилось после первого семестра. В комнате напротив жили две девушки, и одной из них я нравился. Она не стеснялась это демонстрировать, даже когда рядом со мной была Маршели, и та ее за это ненавидела. Девушку звали Анита. Она была хорошенькая, но никогда мне не нравилась, несмотря на все свои заигрывания. Она слишком липла ко мне, как когда-то Шина. Такое отношение всегда было мне неприятно.

Однажды я рано вернулся из университета. В тот день я прогулял лекции и пошел в паб. Я уже потратил почти весь грант, выданный на год, но мне было все равно. Стоял мороз, над Глазго нависли тяжелые снежные тучи. В преддверии Рождества город, конечно, украсили. Мои родители погибли как раз за две недели до Рождества, и с тех пор я не мог считать это время праздничным. Да и тетка моя не пыталась сделать его особенным. Другие дети всегда с нетерпением ждали рождественских каникул, а я их попросту боялся. И вся праздничная мишура большого города — гирлянды лампочек на деревьях, украшения в витринах, рождественские песни, звучавшие в магазинах и пабах, — только усиливала впечатление, что я оказался не на своем месте. В квартиру я вошел уже слегка пьяным, погруженный в жалость к себе. Анита сидела на кухне одна, сворачивала косяк. Она была очень рада меня видеть:

— Привет, Фин. Я как раз нашла хорошей травки. Покуришь?

— Конечно, — я включил телевизор. Показывали какой-то ужасный мультфильм, дублированный на гэльском и похороненный в дневном эфире «Би-би-си-2». Странно было снова услышать родной язык. Даже дурацкие голоса в мультике заставили меня скучать по дому.

— О боже! — воскликнула Анита. — Неужели ты это понимаешь. Звучит как норвежский, только ускоренный.

— Иди-ка ты! — сказал я ей на гэльском. Она улыбнулась:

— И что это было?

— Я сказал, что хочу тебя трахнуть.

Она подняла одну бровь:

— А что скажет Маршели?

— Маршели тут нет.

Анита закурила косяк, сделала долгую затяжку и передала его мне. Затягиваясь, я смотрел, как дым выходит у нее изо рта. Наконец, выдохнув, я спросил:

— Тебя кто-нибудь любил по-гэльски?

Она засмеялась:

— По-гэльски? Как это?

— Если бы любил, ты бы не спрашивала.

Анита встала, забрала у меня косяк и затянулась, а потом прижала губы к моим, делясь со мной дымом. Ее груди прижались ко мне, свободную руку она положила мне между ног.

— Тогда покажи мне!

Если бы мы пошли к ней, а не ко мне, все могло бы быть по-другому. Но я выпил, покурил, меня открыто соблазняла девушка, и мне было все равно. Кровать была не убрана с утра. Я зажег газ в камине, мы разделись и забрались в ту же самую постель, где мы спали с Маршели. Было холодно; мы прижались друг к другу, чтобы согреться. Я начал тихо говорить на гэльском.

— Ты как будто колдуешь, — сказала Анита. Наверное, так оно и было. Я колдовал на языке моего отца и деда — уговаривал, льстил, обещал то, чего не мог исполнить. Входил в нее, чтобы отдать свое семя. Конечно, она принимала таблетки, так что семя не могло дать плодов. Но на какое-то время мне стало легче. Мне, не ей. Я снова стал тем Фином Маклаудом, которым был когда-то. Мальчиком, который говорил только на гэльском. Возможно, все эти ощущения на самом деле вызвала травка.

Не знаю, когда я понял, что Маршели стоит в дверях. Я что-то почувствовал и поднял голову. Лицо ее было белым, как мел.

— Что такое? — спросила Анита. И тоже заметила Маршели.

— Возьми свою одежду и убирайся, — сказала та тихо. Анита взглянула на меня, я кивнул. Она выбралась из постели, собрала одежду с пола и, громко топая, отправилась к себе. Маршели закрыла за ней дверь. Она выглядела, как собака, которую побил хозяин. Я предал ее доверие, сделал ей больно… И знал, что сказать мне нечего.

— Я тебе не говорила… — начала Маршели. — Я решила пойти в университет только потому, что знала: туда пойдешь ты.

Я понял, что это произошло еще до нашей встречи на Грейт-Бернера. И вспомнил ее письмо, подписанное «Девочка с фермы», в котором она просила меня не брать Айрин Дэвис на бал в конце начальной школы. Маршели любила меня всегда, все эти годы. Мне пришлось отвести взгляд — я больше не мог смотреть на нее. Я наконец понял, что я сделал: я отнял у нее надежду. Надежду на то, что я вернусь, что снова стану собой. Но я тоже не знал, куда делся прежний я и смогу ли я его когда-нибудь вернуть. Мне захотелось извиниться, обнять ее и сказать, что все будет хорошо… Как мистер Макиннес сказал мне на Скале, на том уступе.

Маршели не произнесла больше ни слова. Она сняла со шкафа чемодан и принялась складывать туда одежду.

— Ты куда?

— Домой. Завтра сяду на поезд до Инвернесса, потом на автобус до Уллапула.

— А где ты будешь ночевать?

— Не знаю. Только не в этом доме.

— Маршели…

Оно оборвала меня:

— Нет, Фин! — Потом сказала тише, чуть дрогнувшим голосом:

— Не надо.

Я сидел на краю кровати, голый, дрожа от холода, и смотрел, как она пакует вещи. Закончив, она надела куртку и вытащила чемодан в холл. Маршели вышла без единого слова. Почти сразу я услышал, как открылась и закрылась входная дверь.

Я подошел к окну и смотрел, как она идет к перекрестку с Байерс-роуд. Та самая девочка, которая сидела рядом со мной в школе и предложила переводить мне. Которая украла у меня поцелуй в амбаре фермы Мелнес и взяла на себя мою вину, когда я уронил конфеты в церкви. После всех этих лет я наконец смертельно обидел ее и выгнал из своей жизни. Пошел снег, и крупные белые хлопья скрыли ее из виду раньше, чем она дошла до перекрестка.

После этого я возвращался на остров только один раз. В следующем апреле внезапно умерла моя тетка. Я говорю «внезапно», потому что для меня это было совершенно неожиданно. На самом деле она угасала медленно, несколько месяцев. Я не знал, что она больна, хотя позже выяснилось, что рак в терминальной стадии нашли у нее предыдущим летом. Тетка отказалась от химиотерапии: сказала врачам, что прожила счастливую и долгую жизнь, пила лучшие вина, курила лучшие сигареты, спала с лучшими мужчинами (и несколькими женщинами) и тратила их деньги, ни в чем себе не отказывая. Зачем отравлять последние полгода? Оказалось, что ей оставалось жить еще девять месяцев, большую часть которых она провела в своем холодном доме, наедине с болью.

Я доехал на автобусе до Несса и прошел через Кробост к старому «белому дому» у гавани. Был ветреный весенний день, но водянистый солнечный свет, иногда проникавший сквозь тучи, обещал тепло, и ветер не казался таким жестоким. В доме было все еще холодно после зимы, пахло влагой и дезинфекцией. Яркие вазы с сухими цветами, фиолетовые стены, розовые и оранжевые драпировки — все казалось глупым и безвкусным. Как будто настоящую жизнь дому давала только тетка. Ее присутствие здесь всегда ощущалось, и без нее дом стал невероятно пустым.

В камине, где она в последний раз разожгла огонь, до сих пор лежали пепел и выгоревшие угли, серые и холодные. Я долго сидел в теткином кресле, глядя на них и вспоминая годы, которые провел здесь. Удивительно, как мало у меня осталось воспоминаний. Какое у меня было безрадостное детство!

В спальне я нашел все свои старые игрушки — тетка сложила их в коробки и убрала в шкаф. Они были как воспоминания о прошлом, которое я так хотел побыстрее оставить позади. Я вспомнил Послание Павла к Коринфянам: «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое». Все те воскресенья, которые я проводил в Свободной церкви Кробоста, не прошли даром. Я отнес коробки с игрушками вниз и сложил у мусорного контейнера.

Что делать с теткиными вещами, я не имел ни малейшего понятия. Я отправился в ее спальню и открыл гардероб. Одежда висела молчаливыми рядами; смерть хозяйки, казалось, приглушила яркие цвета. Тетка хранила брюки, юбки и блузки даже после того, как не могла больше их носить. Как будто где-то в глубине души она лелеяла надежду на то, что сможет вновь стать такой, как в шестидесятые: молодой, стройной, привлекательной… И вся жизнь снова будет у нее впереди.

Я не хотел ночевать в этом доме, но мне было больше некуда пойти. Когда пришла ночь, я разжег огонь в камине, завернулся в одеяло и улегся на диван. Всю ночь мне снилось, как моя тетка и мистер Макиннес танцуют в пустом бальном зале.

Проснулся я от громкого стука в дверь. Было уже светло. Я посмотрел на часы — оказалось, я проспал почти десять часов. Дверь я открывал, все еще завернутый в одеяло, щурясь от солнца. Оказалось, пришла Мораг. Она приходилась мне троюродной сестрой, но была гораздо старше меня. По-моему, я не видел ее с похорон родителей.

— Фин! Я так и подумала, что это ты. Я знала, что кто-то внутри — пахнет торфяным дымом. У меня есть ключ, но я не хотела сама открывать, если дома кто-то есть. Ты знаешь, что похороны сегодня?

Я кивнул, пригласил ее в дом и тут вспомнил, что тетка никогда слова доброго не сказала про Мораг. Но, как выяснилось, именно Мораг организовала все, связанное с похоронами. К тому же она решила проблему теткиных вещей. Кое-что могло пригодиться ее семье, а остальное она отвезет в благотворительный магазин в Сторновэе.

— Знаешь, кто-то выбросил твои старые игрушки! — сказала Мораг с негодованием. — Я их нашла у мусорки. Убрала в багажник, чтобы они не пропали.

Я подумал, что теперь они будут принадлежать какому-нибудь другому ребенку. И пусть у него останутся от них более счастливые воспоминания, чем у меня.

В церковь пришло совсем немного людей. Дальние родственники, несколько крепких старичков, что ходили на все похороны, да кучка любопытных соседей, которые хотели узнать побольше об эксцентричной старой даме, что жила в одиночестве в «белом доме» у бухты. После службы, когда в ушах у меня еще звенели гэльские псалмы, я встал и повернулся к дверям. И увидел, как Артэр и Маршели тихо встают с самой дальней скамьи. Они должны были знать, что я сижу впереди. И все же быстро вышли, как будто старались избегать меня. Пятнадцать минут спустя мы собрались на скалах у дома, чтобы проводить останки моей тетки в последний путь. И там я снова увидел эту пару. Артэр кивнул мне, пожал руку. Когда гроб поднимали со стульев, выставленных на площадке у дома, мы встали плечом к плечу. Я уверен, гроб был тяжелее самого тела. Маршели в черном стояла среди женщин, которые смотрели, как мужчины отправились в долгий путь к кладбищу. На этот раз я поймал ее взгляд, но ненадолго. Маршели опустила глаза, как будто горевала. Она мало знала мою тетку, а любила ее еще меньше. Так что печалилась она наверняка не о ней.

Артэр заговорил со мной, когда гроб уже опустили в землю, и могильщики закапывали его. Мы отправились назад, к кладбищенским воротам, пригибаясь под атлантическим ветром, и тут он спросил:

— Как университет?

— Не совсем то, на что я надеялся.

Артэр кивнул, как будто понял.

— Тебе нравится в Глазго?

— Нормально. Лучше, чем здесь.

Мы выпустили с кладбища людей. Я подождал, пока Артэр закроет ворота. Он повернулся ко мне, но еще долго молчал.

— Тебе стоит знать, Фин… — он глубоко вздохнул, и я услышал, как клокочет слизь у него в горле. — Мы с Маршели поженились.

У меня не было на это права, но я почувствовал острый укол гнева и ревности.

— Да? Поздравляю.

Конечно, он понял, что я вовсе не рад за них. Но что я мог еще сказать? Артэр кивнул:

— Спасибо.

И мы отправились догонять остальных.