Скальпель и автомат

Глава XII. Дорогами Белоруссии

Октябрь. Ночь темная, туманная, сырая. Часа три мы трясемся на госпитальных машинах в промозглой мгле. Настроение мерзкое. Машины остановились на краю деревни. Усталые мы слезаем с машин прямо в грязь. Деревня разбита и погорела. Все, где возможно и есть крыша над головой, занято уставшими войсками, прошедшими не один десяток километров перед наступлением. Дежурный разводящий развел руками: крыши для вас нет, не ищите. Но что же нам делать? Куда девать уставших санитаров из легкораненых? Скоро начнется наступление, пойдет поток раненых. Как надо просушить сапоги, шинели, отдохнуть!

- Есть большой дом, но там нельзя ночевать!

- Как нельзя? Крыша, стены, дверь есть?

- Есть! И стекла в окнах есть, но кого бы туда ни посылали, через три часа возвращаются, не поймешь что. Уходят в дальнюю деревню.

- Где же этот дом? Мы пойдем туда. С ног валимся, озябли.

- Попробуйте! Оружие есть? Вот через это поле, через ложбинку. На той стороне стоит один дом. Дороги нет, пойдете по полю.

Машины остались на краю деревни. Кто устроился в кабинах, кто под брезентом. А мы направились по вязкой пашне, еле передвигая ноги, скользя и подшучивая, мечтая о крыше над головой. Спускаемся в ложбину. Смотрим, на той стороне дом большой черный. Добрались до входа. Дверь отперта. В первой комнате полы разобраны. Санитары разошлись по комнатам; темно, тихо, никого нет. Закрыли дверь шестом, и все расположились во второй комнате. Мы с сестрой Валей пригрелись под сырой шинелью. Слышу тихую мелодию: как бы засыпаю, только беспокойство какое-то, а мелодия все громче и громче. Санитар спрашивает из темноты: «Лейтенант! Вы музыку слышите?» «И вы слышите? Откуда она?» «Не знаю!» Кто-то сказал из темноты: «Что-то тут нечисто! Душа болит, никогда так не было!» Все встали, прошлись по всему дому - никого. Ничего нет, только паутина цепляется в потемках и музыка не слышна. Опять все легли. И опять я слышу музыку, все громче и громче, все ярче и ярче незнакомая мелодия, никак не заснешь. Вздыхают, ворочаются, поругиваются. Что-то тревожное, жестокое, как будто воспоминание чего-то неизведанного, но такого близкого напоминает и терзает мозг. Валя сидит, не ложится. Спать все равно не можем. «Пошли к машинам?» «Может, кто-то спит?» «Да нет! Все не можем заснуть, такая тоска, что жизнь не мила. Да и в голову вся дрянь лезет: когда-то кошку убил, давно забыл, а сейчас тоска замучила...» Вышли на улицу. Темный дом просторный, стекла поблескивают. Кругом пашня, только у дома жухлая трава. Ночь сырая. Идем молча. Чем дальше от дома, тем легче на душе. Вот, споткнувшись и проехав по грязи, санитар пошутил и ему ответили шуткой. Небо чуть посветлело и стало теплее. Впереди силуэты машин. Нас встретил хриплый голос разводящего: «Что, обратно? Прибыли все? Говорил, что там чертовщина есть? Правильно?» «А давно это у вас?» «Как отбили деревню, третий день. А в хорошую ночь вроде огонек бродит по дому. Из нашего взвода посылали ребят - никого нет, тишина. А сели отдохнуть, задремали и вроде музыка начала играть, тоскливо стало. Все обшарили: никого, ничего. Ни пули, ни мины не берут. Деревня вся побита, а дом стоит. Вроде и не дом, а школа или больница, только мебели нет».

Чуть рассвело - команда «По машинам!», и опять мы мчимся. Приказ - в другую деревню.

А вот и река Десна. Деревня Бондаревка. Развернулись. Принимаем раненых. Вася Романов! Ранен? «По второму крещению! Я не один, там еще ребята есть, у вас лечились».

26 октября меня наказали за самодеятельность, направили в Городище, недалеко от Бреста, в газовое отделение. Встретила меня доктор. Молоденькая, только что окончившая ускоренный институт. Обход раненых окончен через полчаса. Последний раненый с забинтованной ногой. Отметка о трех разрезах по всей голени от колена до стопы сделана полтора суток назад дежурным хирургом. Улучшения нет, газовая гангрена, крепитация перешла на бедро, температуру высокая, состояние тяжелое. Я смотрю на доктора: «Как вы считаете, здесь нужна ампутация? Срочная или нет?» Доктор молчит. Смотрит на меня: «А вы видели, как делают эту операцию?» «Да! Я операционная сестра!» «Тогда мой ответ положительный».

Подготовила материал, инструмент. Двое санитаров хорошо натренированы, из легкораненых, обслуживают газовое отделение. Старшина умеет давать наркоз, не впервые. Раненый, измученный, согласен на ампутацию и ноги не жалеет. Подготовившись к операции, мы еще раз спрашиваем, согласен ли. Да, он согласен, лишь бы жить. Знание теории, практика и умение санитаров. Решились взять на себя эту ответственность. Через несколько часов будет поздно. Готовимся к операции, санитар показывает, что наркоза треть пузырька - операцию надо сделать очень быстро. Раненого крепко привязали к столу, санитар держит жгут на бедре, стерильные простыни укладываю. Йодом смазываю операционное поле. Еще раз провожу полосу вокруг ноги - место разреза. Подаю стерильный нож. Мышечный надрез получился неточным. Врач смотрит на меня виновато. Подаю пилу. Подобрав стерильной косынкой мышцы и оттянув, оголяю как можно больше кость, концы косынки отдаю санитару. Доктор отпилила кость, нога со стуком соскользнула на пол. Побледневшая доктор тоже качнулась и... под стол. Санитар громогласно крикнул: «Смирно!» Бледная доктор пришла в себя, костной ложечкой удаляет мозг из кости, зачищает надкостницу. Раненый застонал, просыпается. Лигируем сосуды уже вместе, надо торопиться. Санитар ослабил жгут, и кровь из сосудов брызнула в стороны, кохерами зажимаем их и перевязываем шелком. Доктор обрабатывает нерв. Когда наложили повязку, раненый окончательно пришел в себя. Посмотрел на пустое место вместо ноги, но ничего не сказал. Три дня мы волновались. Врачи все давно уехали, и на нашей совести были эти раненые. На четвертые сутки ампутированному стало лучше, только жаловался, что пальцы ног болят, и крутит отрезанную ногу. Мы по очереди сидим у его койки.

Октябрьский праздник прошел тихо. Радостно, что раненые все потихонечку становятся транспортабельными. Приехал шофер и велел отправляться в свой госпиталь.

Бондаревка. В школе развернуто отделение для тяжелых раненых. Условия хорошие, питание налажено. Доктор прописала раненым кровь и глюкозу. Предложить раненым выпить кровь? Откажутся. Но если я вхожу с графином и говорю, что это ликер и действительно пахнет спиртом, сладкое и вызывает аппетит, пьют все с удовольствием. Только Саша, раненый в легкие, с завистью посматривает на пьющих и старается разоблачить меня. А я каждый раз говорю: «Ну, если кто не хочет быстро в часть попасть, может свою долю отдать другому!» А когда раненый поправляется, и его отправляем в тыл, я говорю: «Ликер помог!»

21 ноября в госпиталь приехал генерал-майор Барабанов. Доложила по уставу - раненых столько то. Жалоб не было. Генерал долго беседовал с ранеными. Уходя, похвалил, что все чисто, аккуратно, раненые ухожены.

Приказ. Оставшихся раненых сдали приехавшему госпиталю. А наша группа приняла раненых в Грибовой Рудне. Они лежали в домиках, тяжелые и послеоперационные. Меня и Иру Скопецкую поселили в крайней хате у хозяйки Буленок. При первом же разговоре оказалось, что раненые тяжелые, избалованы снотворным. Спать они отказались, требуя лекарств. Доктор приказала раздать люминал и веронал, некоторым назначила морфий. На три дня хватило наших медикаментов, а аптека все не ехала. Вечер. Ира Скопецкая принесла последние три порошка люминала. Это все. По назначению: 26 -люминала, 18 - веронала, 7 - морфия, 12 - понтапона. Послала Иру по домикам сказать, что я поехала за медикаментами, приеду не раньше 12 часов ночи. Села за стол, нарезала бумагу, высыпала всю соду, добавила люминал, размешала, разделила и завернула порошки. В графин налила воды с валерьянкой. И все прислушиваюсь: не приехала ли аптека? В 12 часов ночи пошла по домикам. Я надеялась всей душой, что они все спят. Но спала только половина раненых, остальные действительно нуждались в порошках. Разнесла порошки, по мензурке воды с валерьянкой и ушла с надеждой, что аптека приедет. Но и днем аптека не приехала. Наступил вечер. Ира печальна и не спрашивает порошки. Даже соды нет. И питание... одна каша-концентрат. На улице мороз. Хорошо, дрова есть, в палатах раненые топят все время. В 23 часа пошла в домики. Раненые встретили бурей. Вернулась в перевязочную, взяла нож и со стены, густо беленной мелом, наскребла в листок побелки, добавила соли и, разделив на порошки, дала раненым. Даю москвичу Палкину Борису. У него ампутирована рука, температура высокая, бессонница. «Сестра! А почему вкус какой-то не такой, как у люминала?» Я молча подаю воду с валерьянкой. «Борис! Не мудри, пожалуйста!» Это говорит Анатолий Лысак, у него нет правой руки, но он хорошо развивает левую и обещает писать так же красиво, как писал левой. Жалеет, что не сможет воевать. Он тоже пьет люминал и смотрит на меня! Да, вкус не тот! Я с мольбой смотрю ему в глаза, даже слеза навернулась. «А впрочем, - говорит он, - что назначил врач, то и пьем!» Утомленные ожиданием, они укладываются и засыпают. Утром на обходе говорят доктору спасибо за то, что сестра съездила за лекарством - сразу уснули. Доктор смотрит с вопросом на меня, я краснею, даже пот выступил на лбу. Стараюсь не смотреть на доктора. Раненый в грудь Алексей Николаевич Царевский обо всем догадался, ухмыльнулся, но ничего не сказал. Ему очень тяжело дышать. И только раненый без обеих ног зло ругает меня: «Да не люминал... Всю ночь не спал!» Температура повышенная, нервничает, кричит: «Мне надоело жить! Вы даже умереть не даете спокойно! Пистолет отобрали!» Действительно, раненые рассказали, что пистолет он прятал, хотел застрелиться. «Куда я годен? Кому нужен? Кто кормить будет? Не ты ли?» - мается, кричит. Доктор приказала достать морфий. Пришлось бросить раненых и ехать в мороз и стужу искать какой-нибудь госпиталь, чтобы хоть немного достать необходимых лекарств. В госпиталях сами нуждались, дали очень немного. Пешком еле к вечеру нашла свой госпиталь. Пришлось опять для некоторых скрести со стены мел. За этим занятием и застал меня раненый, я не слышала, как он открыл дверь: «Стараешься?! Мне больше не давай!» И ушел. К вечеру приехала аптека, с радостью запаслась порошками, но некоторые раненые не берут. «Товарищи! Люминал настоящий! - радостно сияю я. Один попробовал и подтвердил: «Настоящий!!!» Но большинство все же не взяло: не нужно, сон хороший! Вот и чудесно, значит выздоравливают. Окрепших раненых отправили в тыл, работы стало мало.

Наша хозяйка, Анна Ивановна Буленок, к обеду ставит на стол большую миску отварных сушеных белых грибов. Ох, и вкуснотища! С Ирой наперегонки едим эту замечательную еду и похваливаем, а свой паек каши отдаем Анне Ивановне. Приехала Катя Кутова.

7 декабря свободный день. С серого неба медленно падают пушистые снежинки. Тихо, морозно. Мы с Ирой пошли в лес охотиться. Заячьих следов множество, но живого зайца мы не видали. Зато обнаружили под кустами красную сладкую бруснику. Сами наелись и раненым припасли. Смеемся: ну и стрелки! Бежим от дерева к дереву, снег с еловых лап друг на друга стряхиваем и убегаем. Все в снегу явились на квартиру. Довольные, краснощекие, с хорошим аппетитом.

26 декабря 1943 года в Переволоках (граница Эстонии) помогаем как группа отдельной роты медицинского усиления в госпитале 3573 75-й гвардейской стрелковой дивизии. Наши войска, форсировав Днепр, реку Сож, реку Березину, освободили Лоев, Шацилки, Паричи, перешли границу Эстонии. Целый месяц работы было мало и только 8 января 44-го года заняли под госпиталь деревню Хомичи, всю центральную улицу. Стены домов черны от копоти, окна слепые, с давно немытыми рамами, стекол многих нет, заделано фанерой или просто заткнуто тряпьем. Развертывая отделения, мы терли и мыли и вставляли стекла. Особенно надо отметить санитара Никулина: строит нары, когда досок нет. Разбирает заборы, ворота (спальня на двоих), калитки. Этого мало, все сожжено за зиму раньше нас. Пришлось призадуматься. Санитары, между прочим, заметили чуть дальше, за домами, стоит ветряк (мельница), обшитый богатым тесом. Если бы достать такого теса, хватило бы на все нары. «Если мы возьмем доски, ветряк будет работать?» - спрашиваю у санитаров. «Работать будет! Мы возьмем только обшивку снизу, нам и этого хватит! А когда пшеница поспеет, заново зашьют». Выхода у меня нет. Холод, раненых на пол не положишь, сразу воспаление легких к ранам добавят, тогда не спасти. А у меня самые тяжелые раненые, госпитальное отделение. Раненые начали поступать в операционную (это мне сказал Андрей Кофтун, который опять попал к нам в госпиталь). «Берите с ветряка!» Через час принесли вместе с досками санитара, который сорвался с обшивки и сломал ногу. Он не стонал, сжав губы, смотрел на меня. Когда понесли его в операционную, он с горечью сказал: «Не бывать мне в родной части». И отвернулся. «Дорогой ты мой, это судьба твоя...» Нары строили все. Отделение без задержки принимало раненых. Вечером меня вызвал начальник госпиталя. В кабинете сидели представители деревни.

- Вы мельницу трогали? Кто дал вам право расхищать государственную собственность? Вы не знаете, что за это бывает? Ну, я вам после работы напомню!

Меня ругали, не давая вымолвить слова. Мне хотелось сказать: лес за 20 километров , нет лошадей, нет людей, у меня 4 легкораненых санитара, которые что-то могут делать, и они, не щадя себя, работают. Тяжелораненые в мое отделение поступают все время, день и ночь. Не могу положить их на пол - осложнения. Не было бы войны, не тронули бы ветряк.

- Кругом марш!

Молча откозыряв, понесла горечь обиды, но в домиках не загрустишь. Каждому свое. Ведь это жизнь и смерть солдата! А нары и вправду хороши. Вскоре пришел проверять майор Шафран. У меня душа сжалась. Санитары стали смирно. «Хороши нары?! - сказал майор, потрогав руками. - Ах ты, Петр I!» Засмеялся, нагнулся и поцеловал меня в лоб, испугав до смерти. Повернулся и ушел. Мне стало легче. Это была похвала, а там - разнос. Санитары все еще стояли смирно и улыбались. Мы ждали встряски, а теперь успокоились. Раненые же ничего не поняли.

Наступление. Раненые все поступают. Вся левая сторона улицы запружена ими. В конце, в большом светлом доме - раненые в череп. Правая сторона - для раненых в грудь и конечности. Часто забегаю в дом с черепными ранениями, смотрю на каждого и вспоминаю доклады о ранении в череп. Профессор Гондовский совсем недавно объяснял, госпиталь специализированный, с тщательным уходом. Доктор с крыльца заглянула в окно и вошла. Санитар доложил: «В углу еще один плох!» Доктор смотрит внимательно. Он тяжело вздохнет и тихо долго выдыхает. Так продолжается три дня. Кормить не удается, он не глотает. Без сознания. Доктор невольно спрашивает: «Вы что, Саша?» «Сестрица, посмотри, пожалуйста, что у меня мозги, что ли, шевелятся. Сил моих нет...» «Саша! Повязку снимать нельзя!» «Он без повязки спит, снимает!» - говорит санитар. «Погляди, что там делается». Надо смотреть. Саша привычным движением, как шапку, снял повязку. Я откачнулась: часть кости черепа слетела еще на передовой, а извилины мозга живут, в них бьются кровяные жилки, а по ним быстро уползают от света черви. Много приходится видеть червей в развороченных ранах, но в мозгах... Это ужасно! Вытащив пинцет, протерев его спиртом, сажусь на нары. Положила голову Саши к себе на колени. Сам он стоит на коленях на полу, санитар держит стеклянную банку, куда собираем червей. Так я сидела с полчаса. Пришла доктор. Отчитав, как следует, назначила срочно на эвакуацию, в перевязочную их не принимают. А где развернулся черепной госпиталь, еще неизвестно.

- Спасибо, сестрица! Полегчало! - Заикаясь, шепчет Саша, благодарно кивает головой.

Мне грустно смотреть на черепников, некоторые лежат и не приходят в сознание. Некоторые лежат и мучаются: то все понимают, то в неведении. Санитар сказал: «Из нашего мира ушел, а в другой не приняли, вот он и мается». Крестит их рукой и читает молитвы, он из какой-то деревни. Скорее бы их в спецгоспиталь. Умирают они как-то неожиданно: поел, поговорил, лег отдыхать и умер. Уход за ними нужен особый. Мы с Ирой еле успеваем за день сделать только самое необходимое. Доктор, выходя на улицу, дала приказ на первые 4 машины погрузить черепников. Идем из домика в домик. Вот здесь лежачие раненые, почти все офицеры. Дом для офицеров, раненых и больных, стоит в середине села, от войны чуть покосившись к югу. Дом меньше всего пострадал. Стекла все выбиты и только окно с западной стороны со стеклом. Открываю дверь - с теплым паром вырывается стекло. На нарах справа лежат раненые, которые сами могут встать. Юра Сухорукое ранен в плечо, шоковое состояние. Большая русская печка занимает всю середину. Окна заколочены. Напротив печки на нарах лежат тяжелораненые офицеры. Их немного. Фашистский снайпер первыми отстреливает офицерский состав. У Юры Сухорукова пуля прошла в плечо, повредила нерв и вышла. Нагноения нет, но общее состояние тяжелое, шок. Увидя меня, он приподнялся: «Меня назначили в операционную, не хочется что-то... Наверное, скоро придут, а мы тут перессорились. Я маме письмо написал в Елец, вот оно! Отправь, не забудь... А если меня вынесут в сарай, то прядь волос отрежь и отошли на память домой. Там у меня сестренка Оля и мама Пелагея Васильевна, самые любимые... Как мне грустно...» «Юра! Так нельзя!» Красивое лицо, волнистые волосы, грустные глаза и весь он ладный, стройный, красивый.

- Юра! Перестань! - Крикнул тяжелораненый старший лейтенант. - Нельзя так распускаться, ты офицер!

- А что же нам делать? Я должен кричать, что ноги нет?!

- Юра! Все будет хорошо! - Глажу его кудрявую голову. - Успокойся! Вот и хорошо, после операции зайду и посижу!

Душа всех раненых и персонала майор Кузнецов, с переломом бедра, старается поддерживать спокойствие в домике. Он уговаривает Юру и других нуждающихся, веселит рассказами про охоту, смеется, требует газеты и журналы, читает вслух. Как-то организовал обмен надоевшей всем каши (пшенный концентрат на картофель) у старухи, вернувшейся из леса. Обойдя всех раненых по правой стороне деревушки, через несколько часов опять вернулась в дом офицеров. Вхожу, и самой стало страшно. В доме жуткая тишина. Меня не встретили шуткой или милым комплиментом, как всегда. Ира сидит и держит Юру за здоровую руку. Он как бы спит. «Как дела, Ира?» Подхожу, тру руки от мороза. У Юры глаза полузакрыты, но дыхание... Такое странное. Проверяю пульс. Да что это такое? Частый нитевидный. «Ира! Скорее доктора!» «Не надо! Она сейчас здесь была». Сердце сжимается от горя. Через несколько часов не станет еще одного человека. Дверь хлопнула за мной. Сухой мороз щиплет щеки, слезы катятся и замерзают белыми шариками на шинели. Непонятно! Почему смерть? Видимо, шок? Ветер хлещет колючим снегом и песчинками в лицо, в глаза. И вдруг тарахтенье машины. Скорее грузить черепников! Одеваем тщательно. Мороз. Как они доедут? Саша! Милый мальчик Саша! Несколько раз подходит и прощается, шапка не налезла на повязку. Привязываю на голову стеганку, как капор. Проверила всех. «Выздоравливайте, дорогие! До свиданья!» Дом опустел, остался только санитар да в углу умирающий раненый, без фамилии, неизвестный. Повязка у него с головы съезжает, санитар поправляет. Подошла. Смотрю, кусок мозгов выскочил из-под повязки прямо мне на руку. Приподняла повязку, а там месиво. Подбинтовала, положила голову на подушку. Отдыхайте.

Бегу по деревне. Поземка метет, мороз крепкий. Как-то Юра? Дверь открылась легко, место, где лежал Юра, пустое. Подошла к майору Кузнецову... И не узнаю его. Что-то изменилось в глазах, в лице. Температура очень высокая. Отечная нога вылезает из бинтов. Послала санитара за доктором. Она пришла быстро. Назначила в операционную, где все еще работала группа ОРМУ. Кузнецова положили на носилки в гнетущей тишине. Раненые, подняв головы, молча взглядами провожали его. Он попробовал пошутить: «Сестрица! Кто вам про зайцев расскажет?» Но это прозвучало как предчувствие. Санитары, закутав его одеялом поверх носилок, ушли. Ночью еще раз зашла в домик. Раненые спали, санитар сказал, что Кузнецова еще не приносили. Проснулся старший лейтенант: «Сестра! Выполните свое обещание!» «Но сейчас темно». У меня опять защемило сердце. Да! Я должна! Взяла ножницы, пошла в сарай, санитар сопровождать отказался. Тут в темноте лежали умершие. Зажгла спичку. Сразу увидала бледное, заострившееся лицо Юры. Мне очень страшно и больно. Тени от спички меняются, как бы приближаясь ко мне. Слезы мешают. Шагнув вперед, для смелости говорю: «Юра! Исполняю твою волю!» Мне стало легче, как будто бы он слышит меня.

Трясущимися руками отрезала прядь волос и вышла на улицу. Ветер перегоняет сугробы, слезы мешают видеть тропку, но стало легче. Пошла писать письмо. Ира пришла в 4 часа ночи, хмурит брови. «Умер Кузнецов», - сказала она просто. Умер!.. Я не поняла. Это невыносимо! А кто дает наркоз? Лобзова! Мы стараемся, ухаживаем, привыкаем, как к родным, а они умирают. Ира ушла, а я села на пустую кровать и уснула. Утром по-весеннему ярко светит солнце. Днем с крыш звонко капают капли, а к вечеру намерзают длинные хрустальные сосульки. Эвакуируем большую партию раненых, прибираем в домиках.

15 января 44-го года. Холодина с ветром. Опять наступление. Поступают раненые и больные, и с обморожением. Целых домиков больше нет, остальные уже полны ранеными. Ставим срочно палатки. Легкораненые сколачивают нары. Где-то находят доски, калитки, заборы. Вот поставлена печурка. Назначается дежурный, чтобы поддерживать тепло и днем и ночью. Где-то доставая дрова, греет чай, поит раненых, сушит шинели и сапоги. Заботятся, как о родных. Под утро в отделении у соседей задремал санитар. Пригрелся раненой ногой у печурки. А ветер поднялся сильный, видно, завернуло край палатки, вспыхнула она. Еле успели вытащить всех, только трое тяжелораненых обожглись. Ночью спать приходится чутко, часто вставать и смотреть, все ли в порядке. Бегом в темноте, с одного конца деревни до другого.

Утром прибыли еще раненые. Размещаем по домикам. Петраков ранен в пищевод, не глотает. Доктор Субботина поставила диагноз: симуляция, глухота... Назначила поставить питательную клизму. С большим трудом в разрушенной, разграбленной деревне достали три яйца и молока, добавили сахару, масла и крови, присланной из Москвы с просроченной датой. Размешала, попробовала. Посмотрел он и говорит: «Не хочу!» И понес разными фразами сыпать. Подошел ко мне раненый и говорит тихо: «Осторожно, сестра! Он какой-то сумасшедший!» «Нет! Я не сумасшедший!» - Закричал Петраков. Значит, доктор права - слух хороший, машинально отметила я. Крикнула санитарам: «Буду назначение врача выполнять, держите его!» Тут Петраков вырвал руку и говорит: «Дайте! Я все сам выпью!» И полтора литра выпил сам. Раненый опять шепчет мне: «Возьмите у него бритву и нож!» Бритвы санитар отобрал, а нож Петраков выхватил из кармана и ну размахивать им, наступая на всех. Санитары отобрали нож. Только опустили руки, а он от печки схватил топор, машет им над головой, всех разогнал. Молоденький раненый Руденя даже голоса лишился. Санитары вырвали топор. Петраков успокоился. Доктор велела перевести его в 14-й дом с новым диагнозом: шизофрения, обостренная контузией. Санитар, раненный в руку и плечо, зашиб раны в этой переделке. Подбинтовываю, успокаиваю. «Нет, сестра! Работа ваша наитруднейшая, я и не предполагал такого. Убить ведь мог». До эвакуации Петраков вел себя хорошо.

В феврале 44-го основная часть партизанского полка во главе Н. И. Френкелем в районе деревень Хойна и Перебитая Гора вывела воинов 354-й, 60-й, 37-й стрелковых дивизий, ранее попавших в окружение. Переходили с боем линию фронта. Всю ночь фашисты беспокоили наших раненых и персонал. Наступления на данном участке не предполагалось в настоящий момент. А 18 февраля полковника Френкеля Наума Исааковича привез адъютант Зассе Н. М. в мое отделение с обморожением пальцев рук и ног, с сильными отеками и посинением. А у Ивана Алексеевича Чумакова кроме простуды еще и чесотка. С ней мы быстро справились. Мест нет свободных. Пришлось поставить маленькую палатку на краю села, где их и поселили. Остальных бойцов-партизан расселили по другим отделениям, ходячих и легкораненых. Ежедневные ванны, мази, усиленное питание, массаж и уход улучшили состояние здоровья наших подопечных. А 5 марта по запросу политотдела отвезла полковника Френкеля Н. И. в Коситово. Через день приказали приехать и перебинтовать ноги. Приезжала, делала массаж. 9 марта при перевязке Наум Исаакович беседует со мной и Асей Максимовой. Стопы ног отечны. Перевязав, доложила дежурному. Встретили корреспондента ТАСС Бирюкова Владимира из Москвы. Утром увезли доктора Звереву Людмилу, а приехала она 1 апреля. 10 марта неожиданно увидала Толю Вайнера. На велосипеде привез письма. Он у нас лежал в госпитале. Работы много. Поздно ночью еле передвигаю ноги. Дойти бы до палатки да спать. Громко чирикнула испуганная пташка над головой. Огромная луна хорошо освещает дорогу. Сколько звезд на небе? А ветерок теплый - снег тает. Как хорошо!

А утром пришел раненый Виктор Быкадоров. Он уже по третьему крещению. Два раза лежал в нашем госпитале, по выздоровлении уходил в свою часть. Как всегда, чуть отдохнув, он помогает персоналу, раненым. При штабе - художником, агитатором, артистом в художественной самодеятельности. Высокий, видный. Скоро раненых эвакуировали. Легкораненые пошли в часть.

В марте наш госпиталь переехал в деревню Холодники. Поселили нас в разбитой хате. Холод, дров нет, клопы огромные, падают прямо с потолка на людей. Продовольствие не привезли. Кусочек селедки и сухарик на сутки. Выйдешь из дома - на поле трупы, мины, дзоты. Кругом раскидано тряпье, скарб. Снег кое-где стаял под лучами мартовского солнца, и земля-кормилица черными плешинами парит, дышит, впитывает со снегом чернеющую кровь. Трупы не убирают из-за мин. Ждут минеров. Вон лежит красноармеец, широко раскинув руки. Обнял родную землю, он ее не отдаст. Трупы немцев: торчат черными кочками, скрючившись от голода и холода. Минеры рвут мины. Иногда ночью вздрагивает земля - мины рвутся сами. В деревнях тиф. Приказано возглавить бригаду по выявлению и борьбе с тифом. С раннего утра уходим в разбитые сожженные деревни. Валя Ханина и я идем по одной стороне деревни, а Шура Евдокимова, Маруся Ханина, а иногда и Надя Сергеева, медсестры госпиталя, по другой стороне. Заходим в развалины, ищем землянки, погреба сожженных домов, ямы, где скрываются жители. Каких только нет болезней! При обнаружении тифа отправляем в больницу, а вещи и белье дезинфицируем. Первое время население старалось скрыть заболевших. Немцы расстреливали всех больных. Увозили и не привозили - так позже объяснили нам жители. Первых 9 больных тифом отправили насильно. В последующие дни от нас больных прятали по оврагам и воронкам от авиабомб. Мы волновались, проводили разъяснительную работу, но ничего не помогало. Но вот нас встретили с радостью, даже испугали. Оказалось, вернулась из больницы одна из девяти отправленных. Рассказала, что все живы и скоро придут сами. Что их мыли, лечили, кормили, поили, давали лекарства. Ухаживали сестры и нянечки, все бесплатно. Работать стало легко, молва распространилась быстро. Это лучшая агитация - в деле. Болезни начали отступать. А в деревнях, разграбленных и сожженных, нет еды. Истощенные и больные люди умирают. Попадали и не русские, их старались не показывать. Только часотка и вши еще донимают народ. Вначале боялись обрабатывать голову бензином, позже просили обработку сами. В любую погоду, в холод, в дождь, слякоть, когда ветер валит с ног, сапоги увязают по верх в жиже, нестерпимо хочется есть.

7 марта. Надо идти, нас ждут жители деревни. Утро светлое, ветреное. Всю ночь ветер рвался в затянутую палаткой дверь. Холодно. Забежал Сережа Анненков: «Лейтенант Корсакова, к начальнику госпиталя! Быстро!» Майор Шафран сидит за столом, в комнате окна забиты - тепло.

- По вашему вызову явилась!

- Являются только привидения!

- По вашему приказанию прибыла!

- И где вы только пропадаете? Где смертный медальон?

- Сейчас принесу!

Забыла выполнить приказ, иметь гильзу от патрона с адресом («медальон смерти») и всеми данными. Бегу за дом, в поле. Ветер бьет в лицо, рвет полы шинели. Налетела тучка, мелко сеет холодный дождик. Утро стало серое. Добегаю до туалета. Прицелилась к куче навоза - паф! А из туалета крик: «Ай! Ай!» Подхватила гильзу, бегом в дом. Написала по форме адрес, звание, п/почта 24708, адрес мамы. А еще... «Я партии, Сталину, верно служу, дела мои строго проверьте, и если достойна, партийцем прошу считать меня в случае смерти». Расписалась, положила в гильзу. И пошла с сестрами по черным оттаявшим полям, по раскисшим дорогам к сожженным деревням искать еще живых людей. Ветер то разгонит тучи и выглянет солнце, то тучки брызнут дождем.