Скальпель и автомат

Глава XIIi. На польской земле.

27 марта 1944 года получила приказ труднее трудного. Назначена старшей по эвакуации на участке дороги и деревни. Комиссия из Москвы под руководством генерал-майора Горбина Николая Михайловича открыла лагерь смерти под Озаричами (рядом деревни Дерть, Погорелки, Подосиник). В лесу на болотах, за колючей проволокой на мерзлой земле сидели, лежали на трупах, метались в бреду, умирали старики, женщины, дети без пищи и воды. Подходы к ним с наружней и внутренней сторон были заминированы. Ямы и рвы вокруг забиты трупами. Живые лежали среди мертвых и умирающих. Представитель Правительства Белорусской ССР Грекова Н.Г. наладила эвакуацию из лагерей. Эшелон теплушек стоит на железной дороге. По дороге, раскисшей от тающего снега, идут, бредут из последних сил выбиваясь, старики и старухи, поддерживая друг друга. Несут на руках страшно худых детей. У большинства обморожены ноги, больные легкие, желудочные заболевания. Одежда вонючая, лохмотьями висит, в нечистотах. Грязные обветренные, замученные лица, красные воспаленные глаза слезятся. Всякие насекомые, часотка. Всех здоровых с 10 до 40 лет угнали в Германию на работу, разъединив семьи, отобрав детей, искалечив жизни.

Идут, несут печаль почерневшие люди. Плачут горем глаза, видевшие страшные картины зверств захватчиков. Этого не забыть! Мое задание - обнаружить тифозных и очень тяжелых больных, сдавать в больницу. Здоровых сажать в теплушки, кормить и отправлять в тыл страны. Здоровых-то не было. Навидались мы горя, наслушались страшных историй. Мое внимание привлекли седой старик и три оборванных худых, как скелеты, старушки. Идут медленно, как само горе. Старик несет худенького мальчика лет девяти. Личико его, видно даже через грязь, красно от температуры, дышит тяжело, в забытьи. Старичок идет уверенно мимо меня и несет его в теплушку. «Товарищ!» Он вздрогнул, но глаз не поднял. «Ребенка в больницу нужно!» Он смотрит, повернув голову, загораживая ребенка. В глазах горе... Сухими губами тихо произнес: «Пук! Пук!?» «Что вы, отец, - кричу я чуть не плача. - Очнитесь! Вы свободны. Мы привезем ребенка по вашему адресу. Я напишу направление?» «Нет! Нет!» - мотает он головой. «Я обещал, он должен жить!»

Фамилии детей не знают. Дети сами не говорят. Худые, голодные, грязные, немытые, больные, тихие, как старички. Меня отвлекли старушки. Одна оказалась в обмороке. Пока я занималась ими, у старика исчез больной мальчик. Странно! Никто ничего не видал. Вот это конспирация! Оказалось, никто не знает, чей это ребенок. Если детей отправляли в лагерь, значит, родители отправлены в Германию. Детей брали старики. Если старики не выдерживали лагерной жизни и умирали или были убиты палачами, дети передавались другим. Никто не знает имен. В больницу положить удалось немногих, самых слабых. Пока я писала направление старушке с признаками воспаления легких, шедший с ней ребенок исчез. Я обернулась - нигде не видно. Спрашиваю, где ее ребенок. «Не было у меня детей, возраст не тот!» - тяжело дыша, сказала она. Доложила старшему врачу о том, что в состав попали тифозные. «Не беспокойтесь! Все идет хорошо! Там есть врачи, они определят и решат!»

Ночи и дни летят незаметно. Устали мы, с ног валимся, но надо быстро работать, дезинфицировать.

31 марта. Чуть рассвело. Мои сапоги совершенно развалились и разбухли, не просыхают. Госпитальный сапожник посмотрел, покачал головой: их уж не починишь. И куда старшина Горбунов смотрит? Слышу, политрук Австриевская орет что-то во все горло, идет к нам. Неужели с нами пойдет по деревням? Вот чудеса! Подошла, плеткой по новеньким сапожкам хлопает: «Где Сычева Тамара?» Это малышка, которую госпиталь взял в Нижних Деревеньках. Целыми днями до ночи мы ходим по разбитым дорогам в далекие деревни с одним именем - «мин нет». Приходим голодные, замерзшие, еле на ногах держимся. «Не знаю, где воспитанница Сычева!» «Никогда ничего не знаешь!» - плетка взмахивает и хлещет начищенные голенища сапожек на каблучке, рука нервно дергает кобуру пистолета. Я стою и думаю: спросила бы про больных, тиф, названья разбитых деревень, фамилии живых жителей, сколько в инфекционный госпиталь направлено, сколько пришло обратно в деревни, что им нужно, сколько их - все знаю. Но ее занесло. Выглядывают и исчезают сестры, стараясь не попасть на глаза.

- Идите!

- Есть!

Оказалось, нашу девочку артиллеристы в гости пригласили, пока затишье, да и голодно у нас. Но попало мне.

1 апреля - годовщина ХППГ 3574. Налетела тучка, ветры крутят и сбивают с ног, слепят хлопья снега, и за несколько часов большие сугробы легли на землю. Маленькая дочь полка Тамара Сычева простудилась - ангина. Артиллеристы остановились с марша в залатанном красном уголке госпиталя. Баянист играл танцы и песни. «Откуда, землячка?» «Из Ногинска!» «Старшина! Какие города поминали фашистские брехатели?» Пожилой усатый старшина, помолчав, сказал: «Смели Электросталь и Ногинск, а остальное забыл». Я вышла на улицу. Ветер гнал низкие тучи, и снежные простыни плотно укрывают уже оттаявшую землю. Воет порывами, свистит, снегом кидает в лицо, за воротник, в рукава шинели. В душе моей тоска. Милый старый Ногинск! Неужели ты сметен с лица земли? Родные, знакомые, близкие сердцу места и могилы... Вот и опять я плачу: «Мама! Милая мама!» В ревущем вихре не слышен мой крик боли и тоски... «Мама. Милая мама...»

Дней через 25, в теплый солнечный день я получила письмо от мамы. Город цел, но там, где я работала до войны, был взрыв такой силы, что у нас дома вылетели все стекла. Ну и брехатели! Да и я хороша! Поверила. Радостно мне. Много ли надо воину? Получила сапоги.

Вызвал начальник госпиталя. Приказал идти в первый эшелон в деревню Просвет за культтоварами. Взять санитара из легкораненых Зеленюк в помощь. Вечером пришли в Просвет, получили разнарядку у товарища Найденова. Выдали нам патефон - роскошь по тому времени, - библиотечку, баян, плакаты и бумагу, краски и т.д.

На другой день, когда мы еле передвигали ноги под тяжестью ценного груза, у самого госпиталя нас до нитки промочил дождь. Но мы бодро выдержали и это испытание.

14 мая майор Шафран приказал сопровождать в Коситово доктора Винокурову Цилю Исааковну. Быстро собрались, на попутных и пешком к вечеру добрались до политотдела. Обратно одна пешком иду по разбитым дорогам, спотыкаясь. Ночь. Ничего не видно. Перелески темными стенами появляются по дороге, где-то воет то ли собака, то ли волк. Тихонько начала читать стихи Симонова «Жди меня»... Немного успокоилась, обвыкла в темноте, вспомнила, где повернет дорога. Пахнет дымом, значит деревня близко. Но какая деревня? Все иду... иду... И правда - деревня. А тут, на краю, машина стоит высоко нагруженная. «Эй! Кто там есть? Отзовись!» «Чего орешь? Кто нужен?» «Вы чьи?» «А тебе что за дело?» «Я из госпиталя! Никак не найду своих!» «Часа через два рассветет. Подожди!» «Да где ждать-то?» «Не знаю!» «Я к вам залезу?» «Да куда тебя несет?» - в два голоса забеспокоились дежурные. Крепко захватываю веревку, перетягивающую груз, упрямо лезу. Мне страшно одной и зябко. «Давай руку, настырная!» Цепко втянули наверх два бойца. «Ну! Ну! Не цапай!» «Да свалишься еще! Откуда? Кто?» «Сказала, из госпиталя! Вот попадете ко мне в палату, тогда познакомимся!» «По званию кто?» «Лейтенант!» «Ну, ладно! Не бойся, не тронем!» «А я и не боюсь! Свои же!» Укладываясь, крепко держусь за веревку, засыпаю тут же, поправляя кобуру. Ранний рассвет. Солдаты ушли. Слезла, осмотрелась, а вон и дорога в наш госпиталь.

19 мая развернулись в местечке Мышенки на реке Питич под Гомелем. В зеленом кружеве листвы утонули разрушенные большие дома с причудливо развороченными стенами, а над ними деревянная вышка, наскоро сколоченная разведчиками. Тут был враг. Немецкие и чешские батальоны отошли за речку. Их укрепления, окопы и шныряющие согнутые фигуры видны с вышки без бинокля. Враг загрязнил, исковеркал все на своем пути. Персонал госпиталя чистит, выносит грязь, моет полы, потолки, стены. А утром неузнаваемо обжитым выглядят занавешенные окна. На чистом пороге крайнего дома сидит серая кошка, жмурит глаза и сыто мурлыкает. Ласково смотрят на нее все, вспоминая дом. Солнце поднялось над зеленью, яркое и знойное. Оживилась позиция. После жарких дней и боев тишина и прохладное утро обрадовали всех. Несколько солдат, сняв гимнастерки и обувь, шлепают босыми ногами по отмели речушки Питич, притока Припяти, нарушая смехом тишину. Брызги летят, сверкая в лучах солнца, стекают по лицам и спинам бойцов. А один не смеется. Нарушая правила медицины, из котелка поливает речной водой на забинтованную руку. Присохло, видно, не в первый раз разматывает мокрые прилипшие бинты, морщится, ругая вся и всех под острые шутки товарищей о том, как милая сестрица будет давать разгон за отмоченный бинт, объяснять о загрязнении раны, грозить отправкой в тыл и строгостью врача, а перевязав, забудет про него. Он первый вышел на берег, надел сапоги и гимнастерку, кое-как навертел отмоченные бинты серыми жгутами и пошел к перевязочной, которая стояла под маскировкой леса - от реки виднелась ее крыша. В чистой перевязочной пахнет йодом. С раннего утра медсестра Сергеева Надя - миловидная с выбившейся прядью русых волос под белоснежной косынкой, в наглаженном халате перевязывает раненых. Двое лежат на столах с развороченными мышечными тканями. Доктор назначает, Надя исполняет. Оба раненых смотрят на сестру с благодарностью, перевязка приносит облегчение. Гнойные повязки Надя легко и ловко снимает, бросает в стоящий на полу таз. Стерильным марлевым шариком обтирает вокруг раны. Наложила повязку и прибинтовала - наступил покой для раненого. «Спасибо, сестрица! Полегче стало», - говорит уже с носилок раненый. Надя кивает головой, смотрит ласковыми глазами и, наверное, улыбается, но за марлевой маской не видно. На стульях сидят легкораненые. Они не хотят отставать от своих частей и на перевязки ходят из части. Ведут себя все по-разному. Некоторые внимательно или безразлично, а новички с ужасом смотрят на гнойные повязки в тазиках, резко пахнущие медикаментами и кровью. Бывалый солдат спокойно подставляет повязку или разбинтовывает сам, а сестра быстрым движением пинцетом снимает присохшую по краям раны марлю. Обмоет вокруг и просит врача посмотреть. Назначение выполнит, зарегистрирует в книге. А вот и новичок! Его узнаешь сразу, он прерывающимся голосом почти кричит: «Сестрица! Потише! Палец больно! Не рви повязку! Тихонько снимай!» Надя разбинтовала, ранка небольшая, только кожу скосило осколком. Ткань сильно проросла через марлю красноватым бисером. Повязку сняла быстро, раздалось «Ой!», новичок побледнел и пошатнулся на табурете, увидя капли крови на пальце. Смазав по назначению ляписом, Надя кладет сухую повязку. Подошла доктор. Раненый присмирел и дал забинтовать палец. «Придешь через три дня! - сказала доктор. - Да не отмачивай бинты в реке, как твой сосед», - сердито посмотрела на притихшего, глядевшего в пол знакомого нам бойца. «Опять отмачивали? Ох, и упрямый вы боец!» За этой сценой наблюдает с улыбкой усатый солдат. Он ждет, когда из аптеки принесут назначенную мазь. «Лейтенант! Пошлите за водой!» Но кого послать? Были два санитара из легкораненых три дня назад. Одному пробило пулей мягкие ткани ноги, а второму руку навылет. Хорошо так удачно! Взяла ведро, пошла сама на реку. Крутая тропинка привела к мелководью. Сняв сапоги, медленно вхожу в воду: холодная, прозрачная. Зачерпнула полное ведро. Что это? Послышалось ясное бормотание. Рывком выпрыгнула на берег, расплескивая воду из полного ведра. На противоположном берегу заволновались, зашелестели кусты, из них вышел враг. Медленно спускается к воде, автомат на шее дулом смотрит на меня. Что-то говорит, показывая на пустые фляги. Спустился и скользнул в воду, сразу по пояс, зачерпнув автоматом воду. С черного дула капают капли, озаренные солнцем, фляги булькают, набирая воду. Не сводя глаз, наведя автомат, бултыхаясь, фриц выбрался на берег и попятился задом по крутому спуску. Потом заулыбался небритым лицом. Кивает, что-то говорит, размахивает руками. Прыгает черный глаз автомата, не выпуская меня... Кусты раздвинулись и тишина.

Это место предназначено для сдачи чешских батальонов. Оружие у нас отобрано - не стрелять! Резко рявкнул гудок машины (скорее принести воду!) - это привезли раненых. Надеваю сапоги на мокрые ноги, портянки несу в руке и, стараясь не расплескать драгоценную воду, иду.

19 мая. Первая гроза. Туча наплывает быстро, гася лучи солнца. Птицы замолкли сразу. Сильный порыв прохладного ветра - первые крупные капли упали на землю, забарабанили по стеклу. Из окна видна неширокая река Питич, поодаль берега низкие, усеяны голубыми фиалками на зеленом ковре. Рано утром по лугу ползут черепахи на водопой. А в песке под солнцем можно откопать черепашьи яйца. На обоих берегах напротив окна нашего жилья стоят по два тополя, одинаковые, высокие, кудрявые. Сейчас два наших, два чужих. Их одинаково моют дожди, а вчера палило жаркое солнце. Пошел град: застучал, зазвенел. Воздух стал прохладным, а ветер все треплет и треплет кудри листвы. Устали солдаты и раненые от палящей жары, устал персонал от бессонной работы. Все вдохнуло влаги. Спать! Пока затишье. А где-то в стороне гудит и стонет земля, и оттуда подвозят раненых. А вот знакомые лица. Васильев! Черкез! Что, опять ранены? Заживет.

Рассветает, успели отгрузить раненых затемно в тыл. Под вышкой собралось много солдат. Убит их командир, товарищ, проверенный в бою. Наблюдая с вышки за противником, обе стороны договорились не стрелять. Назначен выход чешских батальонов, но вот выстрел, и снайпер убил наповал командира. Комиссары объясняют, что это провокация немцев, они хотят спровоцировать и опять развязать бой. А командира не вернуть матери. Он погиб за счастье, жизнь на земле, за нас, за тебя! Молча стоят хмурые друзья-однополчане, смотрят на белое лицо в последний раз. Породненные войной, прошедшие вместе через невзгоды и радости побед, кажется, чудом спасавшиеся от смерти, вышедшие из непредвиденных переделок, откуда, думается, никто не может живым уйти. И вот, в этот майский теплый день, он ушел от нас.

Сколько могильных холмиков по всей нашей стране! И остался ли теперь там след героев? Поклонись им! Положи букетик цветов или веток! Постой минуту, сняв шапку!

...Сестры принесли цветы, сплели венок из ели и положили на гроб. Громыхая, подъехала машина. Прощайте! Его проводили в последний путь.

Тут среди однополчан неожиданно встретила земляка. «Галя! Смотрите, это наш сосед, мы рядом в детстве жили, он художественно свистел. Подойдем к нему?» «Здравствуйте, товарищ капитан!» Рука у пилотки. «Вы помните меня?» «Соседка?! Вот это встреча! Трудно вас узнать! Здравствуйте!» «Шатуру помните?» «Как не помнить!» «Галя! Это капитан Иван Давыдов. А вот его жену никак не вспомню, прошло столько лет...» Поговорив немного, мы с Галей пошли собираться. Ждем приказа. Вечером иду одна, подальше от людей. Взгрустнулось. Берег реки погружен во мрак, лишь узкая тропинка бежит среди зеленого ковра цветов. Маленькая луна на темном небосводе и тусклые звездочки светят в речке и отражаются, серебрясь, на траве. Перекликаются лягушки, роем носятся комары и мошки, звенят над ухом и жалят, не жалея. Вот хрустнула ветка, совсем рядом утка, с шумом хлопая крыльями, поднявшись, крякнула, опустилась в кустах. Испуганная уткой, покусанная комарами, иду обратно. Окна затемнены - это позаботилась Ира Скопецкая. Тишина! Чешские батальоны готовятся к сдаче. Где-то далеко гудят моторы машин, это подходят одесские дивизии. Готовится большое наступление. Спать не пришлось, майор Шафран дал приказ сдать помещение приехавшему на смену госпиталю и собраться на новое место. Погрузились на машины и несемся по дорогам в общем потоке подходящих войск.

9 июня идут одесские дивизии. 15 июня опять Холодники. 18 июня мчимся на Мормовичи. Сдавали кровь, в глазах рябит. 23 июня приказ выехать в Мальчу. 24 июня с Лерман Игорем собирали землянику, пока из минометов до нас мины стали долетать. И день, и ночь бомбит, и минометы обстреливают. Бои за Белоруссию, операция «Багратион». От Озаричей на Осиповичи, Барановичи, Слоним, Ружаны, Слуцк, Брест. Переходим границу - там много наших раненых.

28 июня 1944 года развернулись в Броже. Расположены дома в великом беспорядке. Подходить к населению не разрешено, да людей и не видно. Госпиталь развертываем в пожарном сарае, оборудуем нары. Жара стоит невыносимая. Солнце целый день висит над головой и палит. Неподалеку пруд. Вот бы искупаться! Но дисциплина! Нет команды и работы полно. В этот злополучный день бойцы обоза решили напоить лошадей и искупаться в прохладной воде. Лошади жадно пьют воду, фыркают. Вышли на берег. А трое бойцов еще долго плескались в воде. Пришли в часть и заметили, что кони заболели. Лошадки стали беспокойными, изредка ржали, сначала тихо, а потом катались по земле и сильно ржали. Их пристрелили, чтобы не видеть их страданий. Недоумевали: что же с ними произошло? Повозочный Дмитрий Царюк обнаружил на теле маленькие пузырьки, как мозоли. Они зудели, и чем больше чесал их солдат, тем они становились больше. А вокруг распространялась краснота. Дмитрий нашел бойца, с которым купались, Кравченко Володю. Оказалось, что и у него тело зудит. Пошли искать третьего, Лысенко. То же самое. Бойцы испугались и доложили старшему. Командир узнал, в чем дело и направил бойцов в наш госпиталь. К нам в отделение они прибыли уже в лежачем состоянии. Доктор Лерман установила диагноз, до того дня еще не встречавшийся в нашем госпитале: поражение участков кожи жидким ипритом. Ипритные пузыри горели и зудели. Бойцы очень страдали. Уложив их в корыта, выполняя назначение врача, стали поливать раствором хлоралгидрита, чтобы успокоить боль. При пострадавших все время находился кто-нибудь из нас: Ира Скопецкая, Валя Ханина или я. Первые дни они совсем не спали, и только на восьмой день им стало лучше. Мы постоянно поливали пузыри, а позже язвы раствором. Раненые из пожарного сарая спрашивали, почему со столба из ситечка все время льется жидкость на лежачих в корытах бойцов? Кто-то пошутил: это бойцы в собственном соку. Раненые, однако, им не завидовали. Уж лучше рана. После эвакуации тех троих бойцов в тыл мы получали письма от Дмитрука: только в ноябре они смогли выписаться в свою часть. В пруду оказались ящики с жидким ипритом. От бомбы или случайно ящики были повреждены. Определили и отметили зону отравления, были вызваны спецкоманды. Приехал полковник Горностаев, начальник химзащиты армии, похвалил за работу.

20 июля приехали в Беловеж. Город светлый, чистый, улицы широкие, красивые дома. В палисадниках цветы, ягоды и фрукты. Нас расселили по домикам большими группами. Приказ: небольшими группами на медусиление госпиталей! Меня никуда не направили. Утром - на поверку. Занятия - два часа. А затем весь день свободен. Кто отсыпается, кто отдыхает. А мне хочется посмотреть Беловежскую Пущу. Много слышала о этом чуде. Оказалось: улица, где мы живем, упирается в лес. Это и есть Беловежская Пуща. Лес высокий, зеленый, ухоженный. Перейдешь через лесную речку по мостику, слева - болото, мхи, справа - возвышенность, заросли молодняка. По лесу в разные стороны идут дорожки к лесным избушкам, где зимой подкармливают зверей и птиц. Все тихо, радостно. Первыми мы увидали небольшое стадо ланей. Хрупкие, приятные, кушают травку. Кто-то спугнул их, и стадо сразу умчалось. Наша группа ходила долго, встречали самых разнообразных птиц, по своему невежеству не знаем их пород. Встречали каких-то зверюшек. Вдали видали оленя. Из леса уходили голодные. А после обеда опять шли в тишину леса. Надоела война. Хоть немного отдохнуть и не думать. Но меня вызвали и направили на медусиление в эвакогоспиталь 489 (начальник Майорчик). Работы очень много. Питание плохое, даже чаю нет. Собирают персонал из групп усиления и 2 августа остановились в имении Екшешево. Раненых много. Пока справляемся. Работа, работа! 20 августа капитан Лерман направлена в другой госпиталь, а к нам хирург Лохов Виктор Иванович прибыл. Сработались.

Сентябрь. Снова мчимся по дорогам. Наши две машины отстали. Поздней ночью, проделав длинный путь, подобрав нескольких раненых по пути, шоферы остановили машины у каких-то открытых ворот. Вдали белел высокий двухэтажный особняк - удивительно красивый корпус на фоне черного хмурого неба. Вылезаю из кабины и удивляюсь: из темноты повеяло таким родным теплом. Быстро пошла к особняку, но не к парадному входу (он, наверное, забит), а со стороны летней кухни, которая за особняком. Дверь заперта. Темнота непроглядная. Мне кажется, я знаю, где ключ. Открыла дверь кухни. Слева на полочке в шкафчике взяла ключ, открыла дверь особняка. Все вошли в небольшую темную комнату. И опять иду к невидимой в темноте двери, открываю. В коридоре поблескивают стекла окон. Направо -дверь в зал, это я знаю. В зале темно, но теплее. Санитар зажег гильзу, поставили стулья и посадили раненых. Смотрю, надо подбинтовывать. Бинтов и медикаментов нет. Но я знаю, что по лестнице направо, на втором этаже, есть дверка, а за ней - белье, простыни. Бегу в темноте по лесенкам. Как они знакомы! Вот и стена. Тут где-то дверка. Шарю по светлой стене руками. А санитар из легкораненых подошел и говорит: «Ты что же, здесь живешь что ли?» Я изумленно гляжу на него - нечего ответить. «Поищи дверку, болтун!» Подошел еще санитар и действительно нашли дверку, открыли ножом. Но там не простыни, а тюки с бельевой материей. Отмотав немного, надрезали ножом и оторвали ткань. Почему-то говорю: «Не громите! Постарайтесь закрыть дверку».

Подбинтовали раненых. И все-таки темно и страшно. Может быть, кто-то следит за нами? Нет! Заперев дверь, легли все в большой зале. Один шофер лег в своей машине на улице. Я спокойна, даже дежурного не оставили. Забрезжил рассвет, все засуетились, хотят пить. «Сходите на кухню, там колодец!» Господи, почему я знаю? Принесли воду, напились, умылись и по машинам. Я долго удивлялась: почему так получилось? И только когда кончилась война, я рассказала маме этот случай. Мама тоже удивились, но сказала, что у папы была странность - он предчувствовал пожары. Выходил на крыльцо, смотрел во все стороны, но потом уходил домой спать. А утром сообщали, что в какой-то деревне ночью загорелся дом, а то и весь порядок сгорел. После ранения в походе против австро-германцев и отравления легочным газом под Залесьем лежал отец в польском особняке, где за ним был надлежащий уход. По выздоровлении прибыл в Богородск (Ногинск), освобожден от воинской службы. Правая рука не гнулась, мучился легкими после отравления газом. Но папа умер, когда я была маленькой...

7 сентября. Наши войска наступают. Сомянка. А Вышков война совсем не тронула. Госпиталь занял польский особняк, похожий на старинный замок, раненых не очень много. В большом зале раненых на носилках ставят на пол, в комнатах на соломе размещаются ходячие. По лестнице на второй этаж идут легкораненые, из которых мы после перевязки набираем санитаров. Они умывают, кормят, поят, ухаживают, водят ходячих и носят на носилках беспомощных на перевязки. Стоят на посту в охране.

В перевязочную вошел лет 17-ти красноармеец. Все лицо черное от запекшейся крови. Протянул окровавленные руки. «Как звать?» «Иван!» «Какой же ты Иван? Хилый, да малой! Да без очереди лезешь! Вон сидит Иван! Как гора! От него фашисты с испугу умирают. Ты за ним будешь!» «Да мне некогда, машина ждет! Только перевязать надо, в артсклад еду!» - Cказал он. «Расскажи, как же тебя?» «Еду в артсклад, пустая полуторка, ничего не боюсь. Ну, кто попусту будет атаковать? Смотрю, пикирует на мою полуторку. Увернулся! Бомба ахнула сзади. Опять заходит. Бьет из пулемета - учится поражать цель. Увернулся! Только кузов прошила, щепки торчат. Опять заходит. Вот тут брызнули осколки стекла, кровью глаза заливает, на руки, на гимнастерку льется. Подумал - умираю. Осколки в руках мешают, а еду. Указатель на дороге - госпиталь. Вот я и здесь». «Ложись, Иван, на стол, сейчас обработаем», - сказал врач. Летят, звеня, в таз стеклянные осколки, капает кровь. Ни стона, ни слова! Вышел весь забинтованный.

- В палату его! Никаких машин! Быстрее поправится!

В особняке лег на солому: «Сестра! Хоть бы простынь дали». «А где их взять? Немного было, в стирку сдали. Вот если одолжишь до конца войны...!» - Говорю ему грустно. Через день Иван помогал раненым и персоналу. Поправляется быстро, не курит, и на перевязку попал быстро. А тут за ним приехала машина. Часть уходит в бой.

...Всю ночь артиллерия долбила землю слева, а там, вроде, был тыл. Волновались раненые. А на рассвете перед особняком, около цветов, разворачивается танк. Крест замазан, но различим. Кто мог, раненые отползли в дальние комнаты. У кого запрятано оружие, пистолеты и гранаты, быстро заняли оборону у входа и окон. Дверь заперли. Танк развернулся, громыхая, и затих. Медленно открылся люк, и вылез тюк белого полотна, а затем еще тюк свалился на землю, показалась новенькая пилотка со звездой, и улыбающийся молоденький Иван - храбрый мальчишка - машет рукой. Кто-то подбежал к танку.

- Ну и дали мы фрицу! Ну и бой был! А я танк на перекраску веду. Выздоравливайте, братишки!

Люк закрылся, танк долго чихал, ворчал с нашего бензина, потом рванулся и быстро исчез. Только долго слышался грохот.

- Что это он?

- Простыни для вас привез! Обещал.

Раненые, переговариваясь, располагались по своим местам. «Геройский сынок! В бою побывал, легко отделался! Неплохо за полуторку - танк!» «Полуторку починят!» - Сказал сибиряк Иван, стоявший у окна и наблюдавший за всем. Его бинты пропитались кровью на груди, в легких хрипит, рука в гипсе.

- Братики! А кто тут бряцал оружием, не сданным по приказу? Да и гранатки не игрушки...

Все молчат.

Выздоравливающих сразу отправляем в батальоны или в свою часть. Тяжелые раненые медленно поправляются. В комнатах уже стоят кровати. Утром проверяю температуру, а один и говорит: «Сестра! У нас в деревне рябина над домом, такая целебная. Как съешь на ночь, так вся любая хворь пройдет. Вот бы рябинки! Сразу бы легче стало». «Да, в деревне, может быть, и есть где рябина, а здесь где ее возьмешь? Может, кислого принести? Полегчает». В раздаточной большая бочка наполнена терном. Зачерпнула миской, залила кипятком, слила воду, ягоды лопнули. Чуть сахаром присыпала, принесла - покушай! Ест, а сам рябину вспоминает. И косточки в терне велики, и кожа толста, и кисел не в меру. Вспоминаю, видела я где-то рябину, промелькнула где-то. Села на лошадь, еду по дороге, по сторонам гляжу. Вот у большого дома рябина высокая, ягод много, но на самой верхушке. Не достанешь. Из пистолета стреляю несколько раз подряд, ягоды посыпались, видно, в ветку попала. Собрала в пилотку. Слышу, ветка хрустнула. Оборачиваюсь - солдат мою лошадь держит. «Вы стреляли?» «Я!» «Зачем, разрешите узнать?» «Раненый очень рябины просил!» «Простите, ну и чудеса! «А вот будешь раненым лежать, может, и еще чего запросишь». «Лошадь выводи тише, вон мина лежит!» «Не вижу! Эта? Да это детская игрушка, вроде бабочки разноцветной!» «Игрушка, только не для детей! Сейчас увидишь!» Я взяла лошадь, бережно прижимаю пилотку с рябиной и за угол дома. Солдат из автомата раз, другой... Как рванет! На земле небольшая ямка, а осколки так и зазвенели. «Этой миной не убьешь, а покалечит сильно!» - объяснил он мне. Позже несколько раз встречала эти игрушки на дороге, в поле. Их сбрасывали с самолетов в населенные места. Лошадь оставила в хозвзводе, пришла в палату, смотрю на покрасневшее лицо раненого. «Из деревни ваши приехали, гостинцы привезли!» И, высыпав рябину из пилотки, улыбнулась. «Спасибо, сестрица! Вот здорово! Где это вы? Хороша! Ей-ей, как наша, деревенская!»

Вошел санитар: «Вас вызывают!» В просторной прихожей отделения стоят две полячки и держат по большому гусю. «Кого вам, пани?» «Пани доктор Лерман лечила!» И подают мне гуся. Взяла, а он тяжелый. А они мне и второго суют в руки. Серый вырвался и пошел, гогоча, по полу. Я растерялась. Лерман велела гусей взять? Что-то не верится. Говорю: «Евгений Жадан! Узнайте у капитана Лерман, что за гуси? Что от меня требуется? По-польски не понимаю».

Жадан ранен в ногу и временно у нас санитаром. Предлагаю пани садиться, держа гуся, а второй смирно остановился у двери. Капитан Лерман открыла дверь, к ней быстро направились пани. Они разговаривали, а я держала тяжелую птичку. «Товарищ капитан, куда прикажете гусей?» «Отдайте обратно!» С радостью сую женщинам гуся, но они что-то доказывают и не берут. «Пошлите на кухню!» «Есть на кухню!» Санитар взял одного: «Ого! Тяжел!» Отдала ему второго. Пани раскланялись и довольные ушли.

Темнеет. Зашла мерить температуру. Больной, рассыпав рябину, спал. Раненый попробовал рябину, поморщился. «Как рябины поел, так и спит». «Не будите его! Это он выздоравливает!»

Условия способствовали тому, что госпиталь на этот раз отличился своей работой. Раненые хвалили и писали благодарности. Наступления, освобождение родной земли, чувствовалась победа. Вскоре приехали генералы Ганиев, Радецкий, подполковник Ширилихт и другие. Благодарили за лечение солдат. Работой госпиталя остались довольны. Приезжал полковник Фишман (он был ранен в череп осколком) и тоже остался доволен работой. Раненых уже немного. Затишье на этом участке, а рядом, слева, идет бой. 1 декабря послали в часть за литературой. На попутных машинах добралась до части. А они в атаку с утра ходили. Встретила бывшего раненого Василия Ивановича Шевелева.

- Здравствуйте! Новенькие стихи написали?

- Пишу!

Дал мне тетрадь. Мне понравился призыв «Врага не щади!» Вскоре получила от него письмо со стихом.

13 сентября приняли в члены ВКП(б). Радость! Идут упорные бои. 5 октября контратака. Наши войска отошли на 3 километра . Целый день и ночь трясет артобстрел, идут тяжелые танки. Отбили прежние позиции. Раненые поступают возбужденные. Работы много.

3 декабря именины Зины Сусловой, это новый начальник аптеки, полная цветущая блондинка. Приглашала. Обещала накормить пельменями по-сибирски. Но у меня работы полно, эвакуируем раненых в тыл, раненые закутаны, подбинтованы.

- До свидания, сестрица! Хорошо у вас было, и в перевязочной такие хорошие все, и кормежка вкусная! Везде бы так!

- Счастливого пути, дорогие!

Раненых осталось немного, только самые тяжелые. Постепенно отгружаем.

А с 7 декабря в госпитале открыты высшие курсы полковников. 10 декабря я дежурная по части.

28 декабря развернулись в Заторах. Конец старому году. Что-то нас ждет еще? Кто останется в живых? Под аккордеон танцуем у большой наряженной елки. Раненые - кто может - тоже пришли встретить Новый год. Вот и Евгений Жадан. Жаль, что он хромает, нельзя танцевать...