Скальпель и автомат

Глава VIII. Южнее Солодчей

Утром 7 сентября на высоко нагруженной машине почти самые последние трясемся по пыльным дорогам. Что-то болит голова. Кругом перелески, скошенные хлеба. Сигнал - и нас перегнали машины. На последней ехали молодые офицеры из школы. Во всем новом, начищенные, веселые.

- На передовую! - кричат и руками машут.

- Счастливо!

Мы в потрепанном, сером и неприглядном, хотя у всех подворотнички подшиты. Они отъехали на полкилометра от нас, и вдруг с дороги нас пикирует мессер. Медсанбатовские шоферы привычные, машины в разные стороны отогнали и кто куда. Перепуганная, с больной спиной, зацепилась за крюк автомашины, потом упала на землю-матушку. Бомбы воют. Шофер кричит: «В машину попали!» Приподнялась. Смотрю, сзади пылает машина. Мессера улетели, от десятка бомб одна машина сгорела, та, в которой ехали офицеры. Через несколько минут погрузились, поехали... Машина догорала, видно, никто не остался в живых. Недолго виднелся этот пылающий факел.

8 сентября 1942 года въехали в деревню Александровку южнее Солодча. Большое наступление. Здесь был бой. Раненые лежат в разрушенных домах, сараях, медперсонала и жителей нет. Наши войска наступают, ушли километров за пять, там гудит и стонет земля, а раненые помогают друг другу, толпами и поодиночке идут-бредут, хромая, беспрерывным потоком в клубах пыли. Жара, воды нет. Ручей и ключ, обрамленные со всех сторон трупами и тучами мух. Раненые, дойдя до Александровки, занимают сами еще неразрушенные чердаки, сараи. К перевязочной и операционной палаткам, которые поставлены в садах под деревьями, идут вереницей. Неперевязанные, с ранами, покрытыми платком, куском рубахи, цветастой косынкой, садятся или ложатся на грядки и ждут своей очереди. Медики сбились с ног, направляя кого куда. Работы очень много. Воду приносят легкораненые из мелкого ручейка, что за огородными грядками течет. Трупы легкораненые отнесли к яру, а вода все время бьет из земли. Помогают напоить лежачих на земле и в домах тяжелораненых. Оповещают о всех случаях.

Днем печет солнце, а ночью холодина. С вечера раненые кричат: «Сестрица, подложи соломки на раненую ногу, мерзнет что-то!» Стонут. Большинство просит закурить, кто-то достает кисет и газетку, и пошел кисет по солдатским рукам. Но не все возьмут, кисет вернется, и табачок в нем еще есть. А цыгарки долго ходят от одного к другому, пока все не докурят. Просят поесть, а мы и сами еще не ели, где-то кухня отстала. Главное - перевязать и поскорее в тыл отправить.

В небе то и дело появляются самолеты. Сбросят бомбы или обстреляют из пулемета, летят дальше на передовую. Там идет тяжелый бой, гудит и стонет земля. А вот над нами высоко висит, медленно кружится ястребом «рама». Все присмирело, раненые плотнее прижимаются к земле, неотрывно следят за маневрами.

«Тише вы! - говорит один, понижая голос. - Если заметит, налетят мессера и посадят нас, как капусту в грядки». Другой насмешливо громко отвечает: «Не бойся, не услышит! Говори громче!» Насмешки сыплются одна за другой, разогнали напряженное состояние.

А мне страшно за них - им ни встать, ни убежать, они прижаты к земле ранами.

- Сестра! Идите сюда!

Кричат из офицерской палатки, она стоит посередине школьного двора, под развесистым деревом, маскирующим ее с воздуха. Раненые офицеры, их очень мало, лежат на носилках, вплотную, подготовлены к эвакуации. Но машины с передовой не идут по этой дороге за снарядами, а едут окружной, далеко от этой деревни. С левой стороны - раненные в ноги, у задней стенки - в руки и легкие, они полулежат на соломе. Справа смешанные - раненные в руки, ноги, голову. В середине палатки узкий проход. Санитар, из раненых, старается угодить всем. Открыв банку консервов из неприкосновенного запаса, кормит, деля всем поровну, крутит козьи ножки. «Сестра, что-то плохо раненому с завязанной головой!»

Иду. В полутьме палатки тепло, резкий запах гноя чувствуется сразу. Справа стонет раненый. Санитар откинул окно палатки. Передо мной лежит раненый в челюсть. Лицо бесформенно, раздуто, перекошено, как страшная маска. Бинты сухи. Маленькие щелочки заплывших глаз, я чувствую, смотрят на меня. Нет нужных слов... Горячая рука, часто бьется пульс, язык сух, температура - сорок. Невнятно, с большим трудом он сказал: «Сестра! Распирает голову, душит и жаром палит. Потрогай лоб и щеку». Под моими пальцами захрустело, как снег под ногой в морозный день. И на шее под кожей похрустывает. «Вынесите меня! Умираю! Братцы, за семью и за меня отомстите!» «Что ты, дорогой! Я врача иду вызывать из перевязочной, а вынести тебя невозможно, проход такой узкий. Встать не сможешь? Санитар ранен в руку, он тебя не удержит, и придавишь всех, смотри какой богатырь!» «Спасибо, сестрица! Мне здесь палатку приподняли! Душно мне, смерть близка... Прощайте, братцы... Не поминайте лихом...»

Доктор Субботина Людмила Алексеевна, маленькая, хрупкая, нежная перевязывала раненых. Когда мы пришли в палатку, раненый наполовину вылез на улицу, его ноги еще были в палатке.

Мы вышли на улицу - из-под палатки торчала распухшая голова с сорванной повязкой. Черные руки танкиста впились в землю скрюченными пальцами. На месте ранения был иссиня-черный пузырь с темной, как чернило, жидкостью. Раненый не дышал. Доктор посмотрела на него, а потом с укором на меня:

- Где же вы меня искали столько времени?

- Доктор, да прошло минут тридцать, пока вы раненого обработали в перевязочной!

- Вытащите, уберите! Оформите документы! 67-я стрелковая дивизия!

- Есть оформить! - Обошла раненых в домиках, в садах, часов через пять пришла в палатку. Лежащий рядом с пустыми носилками офицер стонал: «Сестрица! Наконец-то! Руку распирает, жжет!»

Здоровая рука горячая, пульс частый. Приподнимаю марлю: распухшая раненая рука - блестящая гладкая, бинты врезались в нее, под повязкой натек, резко пахнущий гноем. Кинулась бегом в перевязочную:

- Доктор Субботина! Еще один в офицерской палатке с рукой!

- Несите в операционную, может быть, спасем! Санитарам помогаю скорее донести в операционную. Раненые в палатке волнуются. Успокаиваю: скоро машины придут, наступление очень быстро идет, ждем попутных машин, тогда всех погрузим и по госпиталям, там удобства.

- Скорее бы, - вздыхает один.

- Сестра! Подойди сюда!

Это капитан с левой стороны. От плеча идет шина до пятки, пуля перебила бедро. Встала на колени на край носилок. «Что с вами?» «Ногу распирает, во рту сохнет, вода не помогает.»

В палате тепло, полумрак. Приподняла за шину раненую ногу, подложила солдатский котелок под пятку, чтобы удобней было бинтовать, положила ваты, подбинтовываю. И все уплыло куда-то, голова склонилась на шину - сон сковал меня.

Грохот разорвавшейся за палаткой бомбы, встряска, вой пикирующего самолета разбудили меня. Я оторвала бинт и завязала, удобней кладу ногу. Взглянула, а из бинтов у раненого вылезает пухлое тело, как тесто из квашни. Ногти синие, кожа, как стеклянная. Сердце так и защемило. В испуге смотрю на него, сама себе не верю, потрогала пальцами - «снег хрустит». А он смотрит на меня вымученными глазами и шепчет: «Молчите! Не беспокойте всех понапрасну, вынесите меня. Вы так и заснули на ходу. Ну, улыбнитесь...»

Проверяю пульс - частый, температура за сорок. За годы войны мы научились температуру определять по пульсу, термометры бились, да и ночью без света не увидишь столбик ртути. Боже! Это я его проспала, мелькнула мысль. Бегу к операционной. Смотрю, за палаткой, на краю сада, недалеко от операционной, воронка от взрыва - дом поместится. Санитар, шедший мне навстречу, остановился и спросил: «Что это у вас на лбу за красная впадина?» В смущении пробурчала, что уснула на ходу и потерла лоб рукой. Вошла в операционную. Операция подходила к концу, во время бомбежки никто не ушел в укрытие. Впрочем, как всегда.

- Раненый в живот будет жить, - сказала Таисия Самуиловна Лерман, ведущий хирург. - Все кишки заштопали.

- Товарищ капитан, - крикнула я, - пойдемте в палатку, у нас там что-то происходит ужасное!

А у самой слезы на глазах, голос дрожит, жалко мне умершего танкиста. И капитана жалко, он всех успокаивал, душой палаты был.

- Товарищ лейтенант! Вы себя держать не умеете! С кем вы разговариваете? Как вы разговариваете? Что это за паника? Раскисли! Растерялись! Кончится работа, посажу суток на пять, будете всю жизнь помнить, как себя вести нужно!

Санитары внесли капитана. Нервы мои не выдержали, большинство из тяжелораненых были сильные духом, волевые. Как их жалко. Как их оградить от смерти?

Подошел старый бывалый солдат, седой и небритый, но в аккуратно заправленной амуниции. Положил руку на плечо: «Не горюй, сестра...» Не успел он еще и слова сказать, как я была у калитки. По деревне, фыркая, поднимали пыль машины. Навстречу бежали сестры Евдокимова, Воробьева, Сергеева Надя, сзади громыхали санитары.

- Грузите скорее! Лежачих в первую очередь. Подсаживайте к ним сидячих и легкораненых! Не демаскируйте! - Кричу радостно.

Опять воет в воздухе самолет, развернулся и пошел на пике к передовой линии. Под гул самолета раненый стонет: «Сестра, выносите нас скорее, а то прихлопнут!». Другой отвечает: «Нам еще жить! Не каркай, ворона! Мне еще рассчитаться с убийцами!»

Машина полна.

- До свиданья, сестрицы!

- Счастливый путь! Грузим следующие машины.

Эта колонна вывезла много раненых, стало спокойнее.

Работы еще много. Гудит передовая. Но поток с передовой не такой мощный. Начальник медсанбата майор Шафран Василий Спиридонович направил меня в перевязочную. Раненые меняются на столах и на табуретах. Глаза слипаются, хочется спать. Умываюсь холодной водой и машинально выполняю назначение врачей. Иногда приносят на носилках умирающих или истекших кровью. Доктора стараются спасти, берут кровь у нас. А если поздно? Тогда по документам заносим в книгу и выносим в большой класс школы, где складываем на полу.

Ночь. В операционной самых тяжелых раненых оперирует капитан Лерман Т. С. с ассистентом. Иногда с доктором Марией Николаевной Улановой, она из Ленинграда. Ее уверенные пальцы мечутся над раной в ярком свете фары автомашины, которая стоит за палаткой. Мотор работает - фара в окно хорошо освещает операционный стол, но он же и демаскирует. Работа идет спешно. Бензин на учете, и такую роскошь позволяют нечасто. Обыкновенно пользуются керосиновой лампой. Но стекла на войне быстро бьются, тогда коптящая гильза от снаряда заменяет свет.

Мне нравится Уланова, культурная, хорошо образованная и главное - получившая воспитание. По-хорошему завидую ей. Как она может мило держаться в обществе! Нежная улыбка (иногда при холодных глазах), а самое красивое - нежный веселый смех. И тогда становится она совсем девчонкой, но это редко.

Часа в три ночи в перевязочной перерыв. Кончились медикаменты и перевязочный материал. Старшина Пикунец пошел в аптеку к старшему лейтенанту Максимовой Асе. Все постарались уснуть. Степаненко Тося прислонилась к столбу спиной, держа стерильные руки перед собой. Врач села. Не успела я сесть на табуретку, как перед глазами сон стал рисовать родные картины. Но что-то тревожило и настораживало. Голос майора вернул меня из мира сна:

- Лейтенант, покажите, где офицер, что на носилках лежал справа от перевязочной?

Есть, товарищ майор! Офицер, что в череп ранен, он так и не пришел в себя, умер... Очень раздробило череп и мозги перемешало. Лежит в классе, вон там!

Вышла в коридор - темно, ничего не видно. Нащупала дверь, открыла и вошла в класс. Майор засветил фонарик, и слабый луч вырвал из темноты офицерские отличия.

- Вот он, здесь лежит! - бормочу, спотыкаюсь и чуть не падаю. Гневный окрик майора остановил меня.

- Молчать! Куда вы его заложили? Я опять что-то говорю.

- Смирно! - крикнул майор.

И вдруг в темноте труп шевельнулся, взмахнул руками, встал, освобождаясь от трупов: «Есть смирно!» - вытянулся во весь рост. От неожиданности я так испугалась, что несколько секунд стояла, как столб. А потом кинулась бежать. Выскочила из школы, перескакивая через грядки, через раненых. Вбежала в полуразрушенный домик. Тихо. Тепло. На столе гильза чадит, спят раненые, похрапывают, стонут. У двери на нарах кусочек свободного места. Встав коленками на пол, положила голову на нары, уже засыпая. Мелькнуло только что пережитое, подумала: а майор хоть и фронтовик, а тоже испугался, но меня теперь не найти. А что же это было?..

После оказалось, что санитар из операционной искал документы умершего да и заснул там на трупах, а на голос майора проснулся, отпихнул с себя труп и все по уставу отрапортовал.

...Чуть рассвело с Лобзовой Шурой пошли к лесу подбинтовывать раненых, готовить к эвакуации. Они лежали на сене, на хвое по несколько человек. На первых машинах должны отправить их в первую очередь. Слышим, тарахтит в небе У-2. Выскакиваем на поляну, раненые машут руками, пилотками. Заблудился что ли? А он все кружит над лесом. Крикнет нам, а что - непонятно. Вдруг из-за леса шесть мессеров вылетели и за ним. А он все кружит. Наседают мессера, бомбы сбросили, из пулеметов строчат, совсем прижали. Пикируют, воют. Потом смотрим, черный дым вырвался из У-2. Кто пилоткой, кто рукавом вытирают глаза, кто-то предложил пойти туда, посмотреть, может, жив летчик. Но вдали сигналят машины.

Скоро старшина Павел Пикунец привел колонну. Раненых погрузили быстро и отправили в тыловой госпиталь. Спокойно дошли до перевязочной. Слышим разрывы бомб - прочесывают из пулеметов. Оказалось, в лесу бродит фашистский «котел» - это значит, фашисты попали в окружение. За домами и в садах притаилась другая колонна - грузит раненых от перевязочных и операционной. Мессера отбушевали и улетели. Вслед за ними выехала колонна с ранеными. Вечером работы мало. По книге регистрации в этой деревне эвакуировано 5680 человек. Фронт продвинулся далеко вперед.

У меня в палатке остались три танкиста из разных экипажей. Одеты они в серые сожженные, в больших обгоревших дырах комбинезоны. Тела почти все обгорелые, забинтованы с толстым слоем ваты. За ночь все промокает и приходится подбинтовывать несколько раз. Отметка врага Субботиной Л. на эвакуацию есть. Свистящее дыхание и редкие стоны из-под кучи бинтов, забинтованные руки, как куклы мягкие сложены на груди. Положив пальцы на коричневые пятна бинтов, чувствую сильные толчки сердца, оно как птица рвется из груди. «Сестрица, погрузите в машину, все равно смерть, обгорел весь, кожи совсем нет, одна кровь. Может быть, доедем?» - огромная ватная рука легла на мою руку. Из отверстия среди бинтов на лице хрипло вырывается горячее дыхание, края бинтов окрашиваются розовыми кругами. Они ширятся, как живые, пропитывая марлю. Мне очень жалко танкистов. Вчера богатыри, смелые, рвущиеся вперед, защищая своей броней солдат пехоты, подбадривая, они врывались в гущи врагов, давили и били технику. А сегодня они лежат беспомощные и умоляют отправить на лечение.

Скоро рассветет, и должен прилететь маленький самолет, который берет двоих-четверых раненых. Тихо. На рассвете сон приходит ко всем. На нарах лежат три танкиста. Как снеговики, покрытые прожженными лохмотьями. Подхожу, слушаю хриплое дыхание - все живы. У одного из-под марли красные вывернутые веки с гнойными заплывами, в глазах мольба: «Сестрица! Мы честно воевали и от врагов не бежали. Я принят в партию. Помоги, отправь в тыл», - шепчет он неразборчиво. Я низко наклонилась - слушаю и думаю.

Губы сожжены, корки кровавые лопаются и проступают кровавые каналы. Смотрю на него, и становится тоскливо и больно на душе. И еще мысли о том, что они обречены. И только быстрота эвакуации может кого-то из них спасти. Тыловой госпиталь может дать открытое лечение, пересадку кожи, переливание крови. Сейчас эти раненые еще сильны, но с каждой минутой состояние ухудшается. Что делать? Медсанбат уехал, спросить не у кого.

Вот послышалось тарахтенье. Все яснее... яснее. Замолкло. Это приземлился У-2. Летчик вошел в палатку - молоденький осоавиахимовец, во всем новом, начищенный и сияющий. Оглядел нары, солому, белых забинтованных кукол-танкистов:

- Возьмем! В крылья самолета, быстрей!

И опять умоляющие, неразборчивые слова из бинтов: «Последняя просьба! Уважьте нас всех! Во имя жизни!»

Сзади стоят два санитара из легкораненых, они тоже очень хотят помочь танкистам - каждый из нас мог лежать вот так... Что же делать? Палатка вздрогнула, начинался новый день. Артподготовка решила вопрос.

- Укол! Готовьте быстро!

Милые мои! Если хоть один погибнет в самолете, будет мне большая неприятность, а может быть, и трибунал! Танкистов уложили на носилки. Быстрее! Быстрее!

Летчик взял карточки: «Долетят?» С носилок, с трудом приподняв голову, чтобы видеть его, торопливо, непослушными губами: «Долетим, голуба, на жажде к жизни долетим! На ненависти! Еще не сполна рассчитались... Вернемся опять!»

Летчик покачал головой - не так скоро вас подлатают, так и война может кончиться.

Носилки подняли. Я держу правую сторону. Санитар ранен в руку.

На небе веером занималась заря, прохладный утренний ветерок освежал. Стало радостно, надежда пришла неожиданно.

Затарахтел винт. Ветер от винта поднял пыль. Маленькой птичкой взмыл самолет. «До свиданья, дорогие! Только будьте живы!» Где-то гудит то громче, то тише, вздрагивает земля. Тяжело на душе и не напрасно. Позже, когда меня вызвали и допросили с пристрастием, измотав и опустошив, я узнала, что всех троих танкистов выгрузили мертвыми. И осталась я жива только благодаря тому, что осоавиахимовец написал объяснительную, что все равно взять было некого и летел порожняком...

Начинается новый день. На попутных машинах добираюсь до медсанбата. В полуразрушенном домике у дряхлой старушки приютилась с доктором Субботиной. Осенняя распутица. Октябрь 1942 года.

Простуда доняла всех - и здоровых и раненых. Чирьи и карбункулы, в основном на шее, донимают солдат. Разрезы, мази, примочки плохо помогают. Бойцы отстают от своих частей, температурят, а бои идут, наступление то там, то тут. А вот и моя шея занемела, и под косой вскочил чирий - не мал не велик, а головой вертеть не велит. Воротник шинели сырой, трет и беспокоит. Старушка, сморщенная и желтая, пожалела меня. Говорит, что это пустяки и резать не надо. «Смотри и слушай! Вот так, этой рукой, вот этим пальцем, вокруг чирья веди, сделай вот так и так, а за мной повторяй слова, да запоминай». Пальцем дотянулась до чирья, повторяю слова, не все понимая в них, три раза повторяю за бабушкой. Конечно, ничему не верю. Но больно шею, неудобно к раненому нагнуться. А если надо приподнять раненого, а он за шею обопрется, так в голове от боли все помутится и закричишь.

Легли спать в промозглой избушке. Шея горит и знобит меня, никак не согреться. Наконец пригрелась, уснула, а утром чуть забрезжило, умылась и скорее к раненым. О чирье и забыла. Не беспокоит, и ладно. До вечера работала с ранеными. А вечером пришла в избушку, а старушка и спрашивает: «Как касатка, чирий?» «Да я о нем совсем забыла!» Потрогала, а он уже подсох.

- Бабушка! Повтори стихи о чирьях!

Она рассмеялась, мелкие морщинки разбежались у глаз. Лицо помолодело:

- Запоминай! Попробуй на бойце, где чирий только начинается.

Сколько вылечил этот стих бойцов! На второй день подсыхал чирий. А карбункул таял на третий день. Доктор сначала смеялась, потом ругала, а потом посылала бойцов ко мне и удивлялась, как и я.

Только раненых отэвакуировали, началась бомбежка. Самолеты фашистов долбили разбитую деревеньку, догорали, дымя, обломки.

У старушки несколько кур и петух в погреб спрятаны. Осколком петуху ногу перебило. Бабуля в слезы, просила врачей, фельдшера, еще кого-то перевязать ногу петуху, но все смеялись: в суп его! И никто не помог, все устали, с ног валятся.

Вечереет. Пришла в избушку, а бабуля ко мне: «Помоги, а то все смеются. А уйдут проклятые фашисты, мои курочки цыплят выведут, и пойдет мирная жизнь с моих маленьких цыплят. Петух должен жить!»

- Бабуль, а фашиста мы скоро прогоним?

- Скоро не скоро, а прогоните!

- Неси своего петуха, да зажги светильник.

Из сумки достала кусочек бинта, чуть гипса насыпала, воды приготовила, палочку построгала. Внесла бабушка петуха. Хорош, разноцветные перья хвоста блестят. Выпрямила ногу, подогнала палочку, пригипсовала.

- Держите, бабушка, пока гипс схватится.

Петух спросонья не сопротивлялся. Я легла на лавку, вспомнила мою родную бабушку, тетю, маму, братьев. Как-то они там? И уснула. А бабушка до утра сидела с петухом, а как начало рассветать, он и закукарекал.

На улице сыро. Наши войска отступают. Мне жалко бабушку.

- Собирайтесь скорее, кур в мешок, на машину возьму.

- Нет! Я о своей жизни все знаю, и смерть приму в этом доме, как мне наказано на 94-м году. А тебе за доброе сердце, вот нитка, из шерсти. Положи ее в хорошее место и знай - будут смотреть на тебя, но взгляд мимо пройдет, не заденет. Рука протянется, но не притронется к тебе, пуля, штык минуют тебя. Ничего не бойся. Домой вернешься, а как придет время, сожги нитку, а меня никогда не забывай. Прощай.

Положила я нитку в комсомольский билет, да и забыла... 9 октября на комсомольском собрании секретарь Вера Красовская дала задание провести беседу в III отделении о Программе ВЛКСМ. Нарвал нарыв, и выскочил осколочек. На 30-е октября назначена конференция «Столбняк и его лечение». Работаем. 3 ноября слушаем доклад полковника Гондовского «Контузии и черепные ранения, осложнения и лечение». После доклада полковник спросил, много ли черепных раненых было в этот поток. Я объяснила, что много и тяжелые, а знаний у меня не хватает. Предложил перейти в его госпиталь. Со страха отказалась: куда мне от моих, как родные стали. Вспомнила, как меня приняли.

Подготовка к октябрьскому торжеству. Художественная самодеятельность. Выстиранные, отглаженные, отдохнувшие выглядим празднично. Несколько человек приглашены в часть к товарищу Мамончику.

За столом сидим важно, справа от меня Ася Максимова, слева - Фира Чигиринская. Слушаем доклад. Поем со всеми песни, смеемся над рассказами разведчиков. Тише! Тише! Под баян поет Юра Тулянчик. Какой красивый голос! Все подпевают последние строчки куплета: «Потеряю я свою кубанку, со своей кудрявой головой!» Нам весело, общее внимание нам, мы молоды и хороши. Но на часах 23.00. Пора! Руки у пилоток - до свиданья! Поворот через левое плечо и вперед. С хорошим настроением быстро погрузилась на машины. Благополучно прибыли в Лог.

Мне и Фире Чигиринской приказали развернуть перевязочную в доме ближе к краю села. С санитаром тряпками приводили в порядок стены, потолок, окна, вымыли пол, где нет стекол, забили фанерой или заткнули тряпьем. Нашли и внесли необходимую мебель: стол, табуретки, маленькие два столика, буфет приспособили под шкаф с медикаментами. Прислали к нам Ваню Гаврилова. Работает хорошо, но сердит меня то, что он рта не закрывает: та-та-та-та - и чечетку на полу отбивает, пылит. Оставшийся спирт из аптечки умудряется выпить. А Гале Перепелициной он очень нравится. Вот чудеса! И она смотрит на него такими красивыми глазами! На этот раз нам дали подкрепление - Марусю Полосухину. Хорошо работает, молодец.

15 ноября дежурная по гарнизону. Взяла из перевязочной двух легкораненых, вооружились и бродим по дорогам села. Тишина, населения нет.

Лерман Таисия Самуиловна за что-то накричала на меня, ни в чем не виноватую, и уехала. Начался прилив раненых. Небольшое наступление.

24 декабря выдали зимнее обмундирование, два кубика на петлицы. Но все же успела простудиться - такая редкость на фронте! Зубы! Теперь я знаю, что у меня есть зубы, и болят они все. Устала до невозможности, а не уснешь. А тут из леса бабка зачастила в домик к раненым: где каша у раненых осталась, а то и корочку хлебца жует беззубым ртом. Все хватили лиха сполна, жалеют беднягу. Увидала старая, как я за зубы держусь, спрашивает, верю ли в бога? Отвечаю - нет! Не обучена! Комсомолка!

- Душа у тебя хорошая, по крещению как называлась?

- Тамара!

- Сейчас с зубами займемся, веришь? Пожимаю плечами...

- Упрямая! Повторяй за мной...

Слова малопонятные, но когда зубы болят, повторишь. Раненый боец, поглядывая ехидно, говорит: «Сестра! Лучше к зубному иди!» «Нет у нас зубного! А вас бросить нельзя, госпитали далеко. А вас подбинтовать надо, да к эвакуации собираться пора».

Пока разговаривала да назначения выполняла, зубы болеть перестали. Но через несколько часов на лице красовался солидный флюс. Раненый приподнялся с нар и сказал серьезно: «Смотрю, смотрю - одна сторона худой, худой! Другой сторона - толстый, толстый! Одна сторона - красивый наш сестра, другой сторона - ой, не хорош, не наш сестра!»

Зеркала нет, а руками чувствую, здорово разнесло. От домика к домику бегом. Смотрю, капитан медслужбы Выдрин Вениамин Александрович из Москвы, земляк. Спрашивает: «Зубы?» «Да, товарищ капитан!» «Сейчас устроим!»

Быстро разыскали меня в госпитальном отделении, доктор Берри вскрыл десну, а доктор Выдрин держал меня за плечи. И все равно я кричала и перепугала раненых, было больно. А теперь, когда болят зубы у солдат, я шепчу на память те слова, а они - кто верит, кто не верит.

Шинель моя совсем износилась, уж и не греет, ветер насквозь гуляет, как в решете. С финской и верой и правдой служит. Вызывает майор, комбат. Видно, что-то поручить хотел, но как увидал шинель, так и... «Приказываю новую шинель надеть!» Я к старшине, а он говорит: «Где я тебе шинель достану? Иди к портным, скажи, я приказал!» Я к портным (это легкораненые и больные солдаты, негодные к строевой службе). Прошу: «Сшейте, пожалуйста!» «А где прикажешь материал взять? Ну ладно, жди!»

Через неделю за мной пришли. Показывают почти новую шинель, а ворот разворочен и в крови. «Согласна?» О, ужас! «Согласна!» Романенко Андрей посмотрел, говорит: «Соглашайся!» Быстро мне сшили шинель. И хорошо сидит и тепло.