След Юрхора

Запись вторая ОПАСНЫЙ ВОЗРАСТ

Наверное, скоро я и вправду поеду в Москву. Папа обещал свозить нынешним летом.

Если, конечно, все будет нормально.

Это его любимое выражение. О чем бы ни шла речь: о поездке к бабушке в Гульган или покупке складных велосипедов, о походе за кизилом или ремонте квартиры, папа непременно прибавит: «Если все будет нормально». Он и нас приучил к этому. Даже девятилетняя Ксюша, спрашивая: «А гости обязательно придут в воскресенье? — она обожает гостей, и я, признаться, тоже, — спешит протараторить с серьезной миной: — Если все будет нормально».

Папа ни в чем не уверен до конца. Кроме одного: что он рано или поздно умрет. Это какой-то мудрец изрек — уже давно, пятьсот, что ли, лет назад, но если б и не изрек случайно, слова б эти все равно прозвучали. Их сказал бы мой папа.

Я, конечно, не считаю, что он мудрец у нас. Он умный, прочел миллион книг, он и сам пишет книги (правда, для детей, сказки), но на мудреца он не похож совершенно. Ну, какой мудрец станет цепляться к дочери из-за паршивой склянки? А папа цепляется.

— Кто оставил бутыль? — доносится вдруг из ванной.

Бутыль? Какую бутыль? У нас сроду не было никаких бутылей.

— Я спрашиваю, кто оставил бутыль?

И тут я с ужасом вспоминаю: я оставила. Только не бутыль — крохотную бутылочку с шампунем.

Пытаюсь проникнуть в ванную, но папа — грозный, глаза сверкают — преграждает путь.

— Я спрашиваю, кто оставил?

На помощь спешит мама.

— Какая разница, — говорит, — кто? Сейчас…

— Разница есть, — чеканит папа. — И, пожалуйста, не защищай их.

Их — это меня и Ксюшу. Она уже тоже здесь. Мы сейчас одно целое, один женский лагерь, а папа — лагерь мужской, но только совсем малолюдный лагерь. Главное — не перебежала б туда мама. Чаще всего так оно и бывает, и тогда получается двое на двое. Что-то говорят, говорят (воспитывают, это их любимое занятие), хотя оба прекрасно знают: мы не слушаем их. «Ты думаешь, они слушают нас?» — спрашивает папа, и мама сразу же соглашается: «Конечно, нет». Однако остановиться уже не могут.

Пока что, слава богу, мама перебегать не собирается.

— Я уберу, — бубню я, стоя перед упертой в дверь папиной рукой.

Как только она опустится, я шмыг туда и быстренько сделаю все. Но папа не дурак, чтобы лишаться улики.

— Сейчас, конечно, уберешь. Когда отец носом ткнул. А если б не ткнул?

Не в духе он… Плохо спал — поэтому. Ходит мрачный, молчит или придирается. Тут уж лучше не лезть к нему. Но если папа в настроении, все в доме оживает: тарахтит и заливается смехом Ксюша, мама спешит выложить новости, а что касается меня, то я норовлю уволочь папу в его комнату (почему-то он ненавидит слово «кабинет»). Или, еще лучше, на улицу. Но — одного. Без Ксюши…

— Эгоистка! — обзывает сестра. — Папа твой, что ли? Твой, твой?

Глаза вытаращены, раскраснелась вся, а на шее бренчат бусы, которых у нее, как и колец, как и брошек, тьма-тьмущая. «Мои драгоценности…»

— Ты уже общалась с папой, — говорю я спокойно.

— Ну и что! — рычит она, подбоченившись. — Я маленькая. Мне папа больше должен уделять внимания.

— А у меня, — отвечаю, — опасный возраст.

Она стоит, смотрит подозрительно, переваривает.

— Как это опасный? Женька! Как это опасный? — Уже с тревогой: — С тобой случится что-нибудь?

Завелась… Теперь будет терзать меня, пока не выяснит, что такое опасный возраст, и чем он опасен, и наступит ли такой возраст у нее. Это у нее бзик: все, что ни происходит вокруг, примеривать к себе. Все болезни, все несчастные случаи…

— А я, — спрашивает, — не заболею белладонной?

По-моему, такой болезни и нет вовсе, лекарство какое-то, но ей объяснишь разве?

— Не заболеешь, — говорю.

— Точно не заболею?

— Точно…

— Поклянись.

— Отстань! — говорю.

— Не отстану. Поклянись!

— Мама! — кричу я. — Забери ее.

— Не заберет. Поклянись!

Мне и смешно, но в то же время обидно. Заранее ведь знаю, чем все кончится. Оторвавшись от дел, прибежит мама, и достанется, конечно же, мне как старшей, хотя заварила все младшая. Но кто разбираться будет! Если у нас шум, если Ксюша орет что есть мочи, то виновата я.

Вот только папу она боится. Не смеет задавать при нем дурацкие вопросы или устраивать провокации. Когда у него хорошее настроение, он с ней возится, а я смотрю и завидую. Мне тоже охота покататься на закорках или повисеть в руках у него вверх тормашками.

Я не мешаю им. Но пусть и она не лезет, когда гулять идём. Пусть не увязывается за нами. Ведь если она даже и молчит (а она не очень-то молчит), то все равно мешает, потому что при ней я не могу быть до конца откровенной.

Вот почему: «У меня опасный возраст, — говорю я. И прибавляю: — Папа должен заниматься мной больше, чем тобой».

— А на меня Елена Аркадьевна жаловалась, — хвастается она.

— И что с того?

— А то! — И гордо выставляет ножку. Туфли у нее модные, на каблуках — в ее возрасте мне разве купили б такие! — Если учительница жалуется на ребенка, то родители должны уделять ему повышенное внимание. Ясно тебе, Женечка?

Вот оно что!

— Ничего, — говорю. — У тебя и так все пятерки.

— А вот и не все.

— Четверку, что ли, получила? — Для меня четверка — это уже потолок.

— Не четверку.

Я смотрю на нее с интересом.

— Трояк?

Маленькие руки в кольцах уперты в бока, а ножка фасонисто поворачивается на каблуке туда-сюда.

— Ну уж не двойка? — И самой смешно от такого нелепого предположения.

Из-за четверки сестра устраивает дома истерику, черкает тетрадь, а потом садится и все от корки до корки переписывает без единой ошибочки.

— Не двойка, — отвечает она и томно опускает глаза. И вдруг по всю глотку: — Кол! Ясно тебе? Кол!

— По поведению? — догадываюсь я.

Она снова опускает глаза, снова туфелькой вертит.

— Неважно, по чему.

Конечно, по поведению. На уроках крутится и болтает, вырывает волоски у своего соседа Чижикова, который якобы сделал ей предложение, а однажды, спрятавшись под парту, потихоньку разрисовала фломастером новенькие сандалии другого мальчишки, который, если верить Ксюше, тоже сделал ей предложение. Вот и появляются время от времени среди ее пятерок пары (а теперь, значит, еще и кол) по поведению.

Папа с мамой относятся к этому спокойно. Они даже корят ее, что слишком уж жаждет стать отличницей. Зато меня пилят за тройки. Стало быть, меня и воспитывать надо. Стало быть, не с ней, а со мной должен идти на прогулку папа.

Сам он не вмешивается в наш спор. С деловым видом перекладывает на стеллажах книги. Притворяется! Разве не приятно, что дети ссорятся из-за него?

В конце концов встревает мама.

— А ну их! — говорит младшей дочери и машет на старшую, то есть на меня, рукой. — Пусть идут. Мы с тобой найдем тут чем заниматься.

Заговорщицки звучит ее голос. Ксюша моментально улавливает это, и глаза ее расширяются.

— Чем?

— Найдем чем, — обещает мама таинственно.

Ксюша пытливо глядит на нее, потом подбегает и что-то горячо, быстро шепчет на ухо. Маме щекотно, она улыбается, а Ксюша, отстранившись:

— Да? Мама, да? — теперь уже громко.

— Ну да, да… — И смеется и поглядывает на меня: не обижусь ли на их секреты?

Я не обижаюсь. Чем они могут заниматься тут, как не шитьем очередной юбки? Это и есть секрет. Ради нарядов Ксюша готова пожертвовать всем, в том числе и прогулкой с папой. Вдвоем уходим и даже Топу не берем. А она надеется, она следит за нами исподтишка, по-лошадиному кося глазом на ошейник. Стоит мне или папе коснуться его, как она сорвется с места, заскачет, закружится, затанцует и не то что хвост — весь зад заходит ходуном от восторга.