След Юрхора

Запись восьмая ПЯТЫЙ ЧЛЕН СЕМЬИ

У магазина «Канцелярские товары» нашли мы ее. Она радостно бросилась к нам, грязная, худая, маленькая — щеночек. Будто узнала нас. Сейчас я понимаю, что она кидалась так ко всем, кто выходил из магазина, хотя магазин-то был канцелярский (не продовольственный! не столовая!) и чем могли угостить ее, кроме как ластиком или карандашом?

Я погладила ее. Тут она совсем с ума сошла. Завертелась, запрыгала, То ногу лизнет, то руку, а то вдруг лицо — шершавым своим горячим языком.

— Пойдем, пойдем! — подгоняла меня забеспокоившаяся — неспроста! — мама.

С мольбой подняла я глаза. Ни словечка не проронила, но она поняла.

— Нет, Евгения, нет. У меня и без того забот полно.

Ну и что? И выгуливать буду, и ухаживать, и лечить, если заболеет! Это был не первый такой разговор, поэтому я наперед знала все, что ответит мама, как мама наперёд знала все, что скажу я.

Топа, которая тогда еще Топой не была, ничего не понимала. Ко мне ластилась, глупенькая. Присев на корточки, обеими руками взяла я ушастую голову.

— Ты ее проси, ее. Она главная, А я тебя вымою, вычищу. Будешь красавчиком у меня.

— У него блохи, — брезгливо заметила мама.

Мои пальцы бежали, раздвигая мягкую шерсть.

— Никаких блох, скажи, у меня нет. Я хорошая, скажи, собака.

— Ну да, хорошая!

— А если и есть, — продолжала я беседовать не с мамой, а со щенком, — то для человека, скажи, они не опасны. Помоем разок, и ни одной блошки не останется. Попроси маму, попроси! — и подталкивала к маминым ногам, чтоб лизнул.

Сколько раз жаловалась мама на свою бесхарактерность! Пеняла, что не умеет сердиться долго, а мы — я, папа и особенно Ксюша — злоупотребляем этим.

Когда щенок оказался дома, когда мы вдвоем вымыли его, торопясь закончить все до папиного прихода, и он, чистенький, пушистый, принялся носиться по комнате, сдирая половики, мама смотрела, смотрела и вдруг:

— Как он очутился тут? — удивилась. — Я вроде бы не хотела.

Я быстро чмокнула ее.

— Хотела, мамочка, хотела.

Она покачала головой.

— Это ты хотела. И он. А я — нет.

— Не он, а она, — поправила я.

Я установила это сразу же, едва в дом вошли, но мама еще день или два перестраивалась, а папа — тот вообще не признавал ни имени, ни пола нового жильца. «Он» звал. До поры до времени…

Втроем возвращались с прогулки — я с папой и наш пес. Десять или одиннадцать часов было, шел сырой снег, вокруг — ни души. Чтобы сократить путь, пошли через стройку. Топа бежала рядом, и вдруг — нет ее. «Топа! — кричу. — Топа!» Нету… Пропала. А впереди — черное отверстие канализационного колодца. Как разинутый рот…

— Упала! — И чувствую, как внутри у меня тоже все падает.

Чуть ли не внутрь сунула голову, зову. В ответ — ни звука. А папа уже скидывает пальто, мне сует, опускается на корточки и долго шарит в темноте руками. Потом медленно пропадает внизу. Наверное, надо бы в эту минуту за него волноваться, а я, сумасшедшая, о Топе думаю. О том, как она валяется там, бездыханная. Иначе заскулила б, тявкнула. Откликнулась на мой зов…

Но вот уже и папы не слыхать — только что-то сыплется на далекое дно. Как Топа, стою на четвереньках. Вслушиваюсь… Всматриваюсь… Не дышу.

Папин голос… Слов не различаю, но угадываю по интонации, что не ко мне обращается. К ней…

— Жива? — выдыхаю.

— А то нет!

И вот из глубины всплывает белое барахтающееся тело. В охапку хватаю, торопливо ощупываю — не сломано ли чего? Она извивается в моих руках, вся мокрая, лижет куда попало. Цела, цела… Папа выпачкан с головы до ног, но мы замечаем это уже дома. Мама в ужасе, а мы, одурев от счастья, интригуем ее.

— Операция по спасению, — рапортует папа, — прошла успешно.

Собака обязательно выбирает хозяина, и я не обижаюсь, что Топа, хоть нашла ее я, выбрала хозяином папу, Она всех нас встречает у двери, всем радуется, но ему особенно. У его ног устраивается, когда мы, все четверо, смотрим телевизор, и пусть не беспрекословно, но все-таки слушается его, а нас с Ксюшей и маму не очень-то признает. На улице ей не разрешается есть, она это прекрасно знает и тем не менее сознательно нарушает запрет. Найдет косточку и торопливо, пока нас нет рядом, расправляется с нею. Стоит же нам приблизиться, как она уже не грызет, просто, видите ли, играет. Припав на передние лапы, тявкает, машет хвостом, отпрыгивает боком. Давайте, дескать, играть, а не заниматься выяснением, кто что ест. Обожает она сладкие груши, дыню, а землянику в саду у светопольской бабушки сама рвет с куста. Ту, что поспелее и покрупнее. Дед сердится, и она, завидев его, дает деру, при нас же лакомится спокойно,

С собаками у нее отношения особые. Маленьких гоняет, от большой бежит, поджав хвост, а если та припускает за ней, то поскуливает и норовит забраться на руки. Когда же большая собака идет на поводке, Топа, такая смелая сразу, звонко облаивает ее. И лишь однажды не обратила на другую собаку ни малейшего внимания.

Мы — я, Ксюша и мама — шли от автобусной остановки к дому светопольской бабушки. Папа был уже там и встречал нас, но встречал не один: осторожно катил перед собой коляску. Это была старая-престарая коляска, когда-то в ней возили меня, потом Ксюшу. Но кто же сейчас в ней? Может, гости какие приехали? С младенцем?

Папа приложил палец к губам: тише!

На цыпочках приблизились мы, шеи вытянули и… На полосатом матрасике смирно лежала наша Топа. В косыночке. В старой Ксюшиной кофте. В юбке, из-под которой торчал белый хвост. Забарахталась, увидев нас, но папа строго сказал: «Лежать!», — и она застыла. В головах у нее стояла бутылочка с соской.

— Поела неплохо, — озабоченно доложил папа, — но, видимо, побаливает живот. Надо на диете подержать.

Самое интересное, что лежала она, послушная, лишь до тех пор, пока коляску катил папа. Стоило же нам сменить его — мигом вскочила. Укладывали, упрашивали — без толку все, Сидела, в косыночке и кофте, важно смотрела по сторонам, а у прохожих отваливалась от изумления челюсть. Мимо бежала собака. Топа проводила ее взглядом и — впервые в жизни! — никак не прореагировала.

Как и мы с Ксюшей, она обожает гостей. Но не всех. Троюродную Аллу, например, встретила урчанием.