Случай на станции Кречетовка

Глава 7

Возникает резонный вопрос, почему старший инженер по оборудованию паровозного депо Роман Денисович Ширяев, в чьем кабинете хранилась техническая документация инженерной инфраструктуры паровозного депо, имевший круглосуточный свободный доступ в любое место предприятия, не совершил вредительского акта… Диверсии, которая смогла бы парализовать работу не только депо, но и узловой станции Кречетовка… Можно лишь в больном воображении представить, что произойдет, если ни один паровоз не выйдет на линию. Полный коллапс в работе крупнейшего железнодорожного узла.

Но Ширяев-Арнольд распрекрасно знал реалии страны, где уже третий десяток лет работал на германскую разведку. Да, и не в агенте дело… Не одного Альберта, а большинство чинов германской военной разведки отрезвлял неслыханный, невиданный доселе трудовой энтузиазм советских людей, неслыханно возросший в военную пору.

Взорви Ширяев деповскую котельную, разбей в пух и прах собранный из паровозов «СО» отопительный комплекс, несмотря ни на что люди будут работать в промозглых, ледяных цехах. А слесари ремонтники быстренько оборудуют под открытым небом паровозы-тепляки, подведут к ним и заменят негодные участки теплотрассы. Кажется, на первый взгляд, сложнейшая проблема, но при грамотном инженерном подходе она решится в течение суток. Впрочем, грамотность тут лучше поставить на второе место, после приказа — «Надо!»

Уничтожь Роман Денисович дореволюционную водонапорную башню с насосной водокачкой, оставь паровозы без воды, — беда конечно, но не смертельно. «Водяники» напрямую соединят заправочные гидроколонки с сетями «Водоканала», а если нужно, пробурят и оснастят артезианскую скважину. Ну, а в это время тендерные танки паровозов станут заполнять водой рабочие и привлеченные местные жители — ведрами, расставленные длинной цепочкой.

С методичной аккуратностью повреди Ширяев станочный парк (уж как там, даем на откуп воображению), — такими же станками оснастили соседние депо, вопрос только, в организации перевозки готовых изделий.

А подними он на воздух цеховые корпуса, заложив под них тонны динамита, оставь от депо воронку размером с лунный кратер, — быстро изменят паровозные плечи, нагрузят по полной программе окрестные ТЧ, но остановить работу станции не позволят.

Да и не разведчика это дело — устраивать диверсии. Агентурная задача гораздо глобальней и несравнимо деликатней — сбор стратегической и оперативной информации по спектру работы узловой станции Кречетовка. Что дает действительную картину движения людских и грузовых потоков из центра на Юг и Юго-восток, а уж если быть точным, из Москвы до Сталинграда и обратно.

Усилием воли, подавив сентиментальные мысли и чувства, Роман Денисович покинул полутемный закуток и отправился с рабочим обходом по производственным участкам. Первым объектом его внимания являлся гигантский поворотный круг, рассчитанный на разворот паровозов типа «ФД», длиной тридцать два метра. Каждый паровозник знает, что находящиеся в депо паровозы заложники этой разлапистой «карусели», поскольку при выходе агрегата из строя локомотивы будут блокированы в цеховых стойлах. Ну, не ехать же паровозу через все закрепленное плечо, до следующей узловой станции, задом наперед… Вчера электрики оперативно устранили неполадку в движке приводной опорной тележки, установленной на краю несущей фермы. Получив ответ главного механика, что «круг» работает в штатном режиме, инженер тяги, утешая совесть, обошел «карусель», чтобы лишний раз убедиться в ее исправности. А уж затем машинально посмотрел на змейки рельс, уходящие к югу…

Кречетовское депо еще до революции было «основным» и, естественно, тут предусмотрели альтернативы, тогда еще короткому поворотному кругу. Чуть дальше поместили разворотный треугольник — паровоз заезжал задом, а выезжал из него передом. А чуть сбоку, на отшибе ржавела даже архаичная разворотная петля, сооруженная в допотопные времена, которую в довоенные годы хотели убрать, но теперь уж и в мыслях такого не было, — пригодится на случай нужды…

Затем по отлаженному годами маршруту Ширяеву предстояло пройти «сквозняком» через анфиладу корпусов депо, вытянутых чуть ли не на километр. Инженер направил стопы в близстоящий пункт техобслуживания, где в период между плановыми ремонтами, происходит регулярная проверка паровоза перед выходом на линию.

В обязанности инженера по оборудованию входил контроль безопасности работы грузоподъемных механизмов: кран-балок, тельферов и ручных талей. Контролировал он и устройства, работающие под давлением: ресиверы, компрессоры и прочую взрывоопасную хрень, которыми любое депо, а Кречетовское в особенности, напичкали с избытком.

Но сразу же, как по затертому сценарию, разговор на участке зашел на набившую оскомину злобу нынешнего дня. Старший мастер ПТО, щуплый мужичок лет пятидесяти взялся, с присущей деревенскому человеку обстоятельностью, рассуждать о невероятном случае, потрясшем поселок. Намекнул и о злых силах, стоящих за преступлением. Но было бы забавным, если не казалось столь абсурдным, — говорливый мастер предрек подобную участь ряду кречетовцев, гревших нечистые руки на военных лишениях жителей поселка:

— Ить, воруют у народа без зазрения совести. И нет на них никакой управы… А что милиция… Да мильтоны с ними заодно, — мастер распалился, — вместе жируют гады! Думаю так… — это органы снабженца убрали. И дали понять остальным мародерам, мол, не зарывайтесь скоты, с каждым так будет, коли не прекратите пиздить у народа. А иначе ворюг никак не отучить… Сажать гадов — не пересажать… Соблазн слишком велик, хапают почем зря…

Роману Денисовичу, пришлось волей-неволей, отозваться на любопытные и наверняка справедливые подозрения мастера ПТО. Но холодок страха пробежал меж лопаток Ширяева. В одном прав мужичок — недалеким, но хватким крестьянским умишком уловил главный смысл, цель проведенной акции. Задачей было устрашение, — показательная казнь виноватого человека. Только вот — в чем тот провинился?.. Впрочем, умному следователю госбезопасности не составит много труда определить, — о каких конкретно поступках, да, и безобидном ли промахе идет речь. И Роман Денисович постарался расхожими фразами быстренько отделаться от назойливого мастера.

Но эта встреча изменила планы Ширяева. Он вовсе не хотел обсуждать бабские сплетни с несведущими профанами, и в то же время пугала неожиданная прозорливость тех людей. Ведь как раз в результате подобных случайных догадок оказались подставлены под удар и оборвались судьбы видных его коллег. И еще, разведчик не по книгам знал, что видя искренние эмоции, распирающие людей, можно самому не сдержаться и выдать себя случайным словом. Так пусть лучше страсти поулягутся, обрастут коростой противоречивых толков, глупыми байками и тупыми рассуждениями. А там, как говорится, — «толкач муку покажет»…

Следовало взять себя в руки, внутренне расслабиться и успокоиться, — и в том не было никакого противоречия… Потому Ширяев двинулся к деповским водоочистным сооружениям. Очистку расположили вне территории депо, в лесополосе отчуждения за насыпью однопутной ветки, идущей с севера на пологий склон южной горки. Перейдя главные пути по заросшему бурьяном крутому откосу, инженер взобрался наверх насыпи, и оглянулся на лежащую поодаль панораму депо. Грузные, бурого кирпича корпуса ступенчатой цепью вытянулись по полю зрения. Эта гигантская паровозная матка, натужно рыча как первобытный ящер, изо дня в день заботливо обихаживает, а то и возрождает к жизни огнедышащих стальных монстров. Мастодонтов, которым русский народ посвящает пафосные стихи и вдохновенные песни: «Наш паровоз, вперед лети. В Коммуне остановка. Другого нет у нас пути. В руках у нас винтовка…». И вот с этими людьми, поэтизирующими бездушные железяки, с людьми готовыми страдать и испытывать тяжкие невзгоды, ради победы над врагом, с народом, верящим вождю как Богу, — Vaterland призвал Альберта Арнольда сражаться на невидимом фронте.

Он спустился по другую сторону насыпного вала и оказался перед стеной густых зарослей кленового кустарника. Продираясь напропалую сквозь разлапистые ветви, вышел на вдрызг разбитую грунтовую дорогу. Напротив — чредой водных зеркал, в кайме из куги и камышника, по руслу ручья Маленка тянулись каскадами колхозные пруды. В которые и попадали спускаемые депо технические стоки, запрещенные приему в канализационный коллектор станции и поселка. Депо по такому случаю пришлось оборудовать крайне примитивные устройства водоочистки. Установку, если так назвать, зарегистрировали где надо, но работала она отвратительно, и мазутная жижица часто гужом текла в ручей. Конечно, явный непорядок, но руки никак не доходили до модернизации очистных, — вот так и жили на дедовском заделе.

Зашагав по окаменевшей дорожной колее, инженер вновь погрузился в безотрадные мысли.

Уже двадцать шесть лет Альберт безвылазно прозябает нелегалом в России и постоянно твердит себе, что лучше не задумываться о выпавшей несправедливости — почему достался столь безотрадный удел. Но подлое «неужели на мне „свет клином сошелся…“ всякий раз нагнетает тоску и заставляет искать причину собственных неудач. И вот тогда возникает традиционно русский, даже классический вопрос, посеянный в умах интеллигентных людей романами Герцена „Кто виноват?“ и Чернышевского „Что делать?“. Лучше не искать на него ответа, проще сказать — виновата судьба-злодейка, но это явная отмазка, только бы не винить самого себя. А на самом деле, допустил слабину, не сумел выстроить правильные отношения с руководством, не проявил характер… В конце концов, следовало настойчиво потребовать замены, ссылаясь на возраст и проблемы со здоровьем. Но не хватило духа преступить нелепые дворянские анахронизмы, как совесть и офицерская честь.

А ведь мог бы с достоинством, да по заслугам, поселиться с семьей на малолюдной тенистой улице Кенигсберга, в черте Amalienau. Жить в уютном особняке, выстроенном по проекту Фридриха Хайтманна. Этот видный архитектор в конце прошлого века обустроил район по модной в то время концепции „город-сад“, используя малоэтажную застройку и обилие деревьев, цветов и кустарников. Место в полной мере чудесное — Амалиенау имел непривычную для прусского города планировку: круговые площади, изогнутые бульвары, — хотя прежде градостроительный закон позволял строительство только прямых улиц. И дом… издалека приметный по вальмовой крыше и очертанием в стиле модерна, назывался бы виллой Арнольдов. Альберт явственно представил то, не ставшее родным жилищем, строение — с балконами, эркерами, с мансардными спаленками, пристройками. А в длинной галерее разместился бы зимний сад, а там экзотичные пальмы и фикусы…

По субботам, покинув элитный район, на таксомоторе или собственном авто семейство Арнольдов проедет с шиком по Lawsker Allee, а далее по Hufenallee и Kniprodestrasse к культурным „светочам“ города. Где могли бы без устали наслаждаться полифонией органных концертов Бетховена, Брукнера, Брамса, слушать призывные арии Вагнера в Stadtteater, или уж пусть легкомысленно — сходить на сентиментальный водевиль в Neue Luisentheater. Музыка, классическая немецкая музыка была его страстью. Ну, и раз в месяц чинно с семейством последовать в Городскую Драму на премьерный или гастрольный спектакль. Потом побыть в кофейне на театральной площади или на Hufen Allee, вблизи зоологического сада, угостить жену и детей кремовым пирожным, себе же предложив стопку коньяка. Да, и почему бы и не позволить себе каждодневно к обеду и ужину выпивать бокал доброго старого вина… Вина никак не сравнимого с дешевой кислятиной, что продавали народу в Советской России, а теперь и вовсе не достанешь, разве только из-под полы.

Господи, да что говорить, как можно было бы устроить собственную жизнь на родине, в Германии… И не заведомо в уютном, университетском городе… Можно сносно прожить на хуторе в приземистом фольварке, наслаждаясь дуновением ветерка с приречных рощ и переливчатой трелью птиц с липовых крон окрестных мыз.

И что важно в немолодые годы… уже не досталось бы месить грязь по темным улочкам в русском захолустье. Прозябать в тесных комнатенках, обставленных собранной с миру по нитке рухлядью, не пристало бы топить вонючую печь, а соответственно заготовлять для нее топливо, перетаскивая поленья и угольную норму на собственном горбу. А главное — с происхождением и образованием Альберта, не выпало бы подличать перед неотесанной деревенщиной, считающей себя начальством, вольной помыкать дворянином. Не довелось бы, не случилось бы, да мало чего не пришлось бы терпеть Арнольду в нынешнем положении. Годы идут, романтичные порывы юности давно выветрились из головы. Тогда виделось, что жизнь предстоит веселой и счастливой, и к средине лет непременно достигнет подобающего самолюбию и самомнению благовидного места в верхах прусского общества.

А что Альберт заимел сегодня, что получил выпускник академии Генерального штаба… Некую подачку командования, пустяшный в масштабах армии чин, — за ту длинную выслугу лет, не говоря уж, о понесенных трудах и тяготах. Арнольду вопреки канонам Абвера, по ходатайству самого адмирала, лично знавшего Альберта, в июле тридцать девятого присвоили звание Oberst-Leutnant, что в армиях других стран соответствует званию подполковника. Только оберст-лейтенант… Когда некоторые однокашники по главной военной школе Lichterfelde и академии Генштаба (или, как по старинке называли Preusische Kriegsakademie von Gerhard von Scharnhorst) получили генерала. А иные из них уже почивают на лаврах генералов от инфантерии и даже генерал-полковников. По беглой прикидке, двое скоро станут фельдмаршалами. А Арнольду — на многочисленные просьбы — „Zuruck in die Heimat“, как кость, кинули перед войной подполковника и велели в приказном тоне остаться на месте. Что поделать, Deutsches Kaiserliches Heer твердо вбила в мозги, что приказы командования не обсуждаются… Ну, нельзя же взять и безрассудно дезертировать, сбежать и укрыться в ближней прибалтийской республике, а уж лучше, учитывая нюансы прошлого, в нейтральной Скандинавии.

Итак, Альберт Арнольд всего лишь оберст-лейтенант, по правде сказать, не слишком маленькое звание в Абвере. Впрочем, грех обижаться, а в житейской сумятице полагайся на русские пословицы: „Лучше синица в руках, чем журавль в небе“ и „Не все то золото, что блестит“, — так вот, не стоит попусту гневить судьбу. По крайней мере, фортуна к нему милосердна, пока жив и здоров, в отличие от отца умершего в сорок семь лет. И еще наглядный пример — его учитель и наставник Вальтер Николаи, возглавлявший militаrische Aufklаrung des deutschen Reiches вышел в отставку в звании полковника, не выслужив даже генерал-майора…

И чего дядюшка Густав Брандт не заимел „древоточный“ заводик в Эльзасе или Лотарингии, не перевез их туда с матушкой… Где Альберт бы обучился живому французскому языку, слащавым манерам, да и стилю жизни Жанов… И уж, коль написано на роду стать офицером Абвера, жил бы генерал Арнольд теперь вблизи побережья в Бордо или Нанте, а может, даже лакомился виноградом в солнечном Провансе. „C“ est la vie», — как говорят треклятые лягушатники.

Вот и водоочистные сооружения: примитивные грязеотстойники, допотопные фильтры грубой очистки. Эти нехитрые приспособления уже сильно засорились и поросли коростой. Вокруг образовалось вонючее болотце, поросшее пожелтевшей осокой. А лукавая водичка, проторив ручейки в пропитанной влагой почве, шустро поспешала в сточную канаву, а далее в зачахший пруд, вконец загаживая водоем.

Роман Денисович озадаченно почесал седой затылок, вот незадача… Досадные размышления о постигшей личной участи тотчас испарились. Он уже озабоченно думал о необходимой ревизии водоочистки, даже корил себя, что за два месяца не удосужился проверить столь непритязательный и малозначащий в масштабах депо объект. Но не будь войны, доброхот из селян уже написал бы куда следует, и инженеру тяги (как должностному лицу) — грозил неминуемый выговор, а, то и штраф.

Роман Денисович, коря себя за опрометчивую недоработку, по-русски чертыхаясь, поспешил в депо, двинулся напрямик, по засыпке сточного коллектора. Вышел он на северных задворках депо, у свалки металлолома, по причине войны не вывезенного на переплавку. Шагая по шпалам подъездного пути, подошел к распахнутым от жары воротам тележечного цеха. Сходу, проскочив мимо сборища разнокалиберных колесных пар, Ширяев нырнул в боковую дверцу и оказался в ремонтно-эксплуатационном участке. На его счастье главный механик депо, малорослый большеголовый мужичок, оказался на месте.

— Михалыч, ну-ка иди сюда… — недовольно позвал инженер.

— Чего приспичило Роман Денисович? — механик, отерев руку ветошью, протянул для пожатия.

— Ну, Михалыч, слесаря-сантехники разучились «мышей ловить»… Сходил посмотреть на очистные, специально за бугор лазил, — заросли к ебене матери, — Ширяев выругался, и в том же возбужденном тоне, стал выговаривать главному механику наболевшее…

Тот, потупив крутую башку, побагровев, выслушал нагоняй и уже площадным матом наорал на сидевших рядом рабочих, велел тем взять шанцевый инструмент и привести очистные сооружения в порядок.

Несмотря на то, что сделано доброе дело, на душе Романа Денисовича почему-то стало еще тревожней и гаже.

Ширяев болезненно осознавал — приступ хандры обусловлен отнюдь не засором в деповском канализационном стоке. Причины тоски коренятся в персональных проблемах самого Романа Денисовича и носят для него как личности убийственный характер.

Да, совершена роковая ошибка. И только сегодня Ширяев отчетливо осознал, что проявленная им «самодеятельность», иначе и не назовешь, глупая дурацкая возня с изуверским убийством Машкова — это заведомое начало конца, неотвратимого краха. Разведчик сам загнал себя в безвозвратный тупик, из которого в сложившихся условиях нет разумного выхода. Ведь что получается, похоже, он утратил былой профессионализм агента Абвера… Виной тому, если судить по-христиански — безудержная гордыня, а если чисто по-человечески, то уж слишком завышенная самооценка. Давно Альберта Арнольда никто не критиковал, не поучал начальническим тоном, как говорят в народе — не ставил на место. Потому чрезмерно уверовал в собственную непогрешимость, переоценил собственный потенциал: и аналитический, и чисто технический. И оказался в плену нелепых иллюзий, нагромождений вымышленных фантазий, на него нашло «тихое помешательство», иначе и не назовешь.

Как кадровый разведчик забыл, не учел, что Семен Машков — часть тотальной властной структуры. НКВД — не только политическая полиция, в общепринятом, европейском понимании. Это столп, костяк, остов, на котором держится нынешний в России строй. И оплот этот всесилен, всемогущественен. Альберт хотел предпринял самодеятельную акцию устрашения, да разве чекистов напугаешь выколотыми глазами и отрезанным языком… По его мнению, гепеушники — люди без чести и морали, способны и сами на подлые гадости и откровенно садистские преступления, их безбожный арсенал безграничен. Потому, органам плевать на суеверные предрассудки, а уж тем паче страшилки о Джеке-Потрошителе. Если гэбэшникам станет надо, то сами создадут подобного садиста и используют для пущего устрашения толпы, а потом, показательно казнят, а благодарный обыватель станет петь «благодетелям» осанну.

И наоборот, увидев прямой вызов себе, причем дерзкий, возмездие будет стремительным и неотразимым. Да кто он такой, как посмел играть демоническую роль Немезиды, — без ведома и согласия НКВД… Как мог Арнольд вообразить, что наделавшее шума убийство внештатника, охранители государства воспримут спустя рукава, не придадут повышенного значения, не подключат к расследованию опытные кадры… На что разведчик легкомысленно надеялся, почему самонадеянно считал, что госбезопасности окажется не под силу разобраться в столь редком для этих мест преступлении… Якобы чекисты спасуют, по причине близкого фронта не решатся распылять силы, одним словом, проглотят и утрутся как ни в чем не бывало. Возможно, так произойдет поначалу — пожуют сопли, но нельзя забывать, что даже в никчемной стране найдутся следователи по особо важным делам, и этим ребятам опыта и сноровки не занимать… В конечном итоге «важняк» (согласно русской терминологии) очутится в Кречетовке, и тогда Альберту Арнольду несдобровать… Против него одного встанет махина советской госбезопасности, а та работает как хорошо смазанный механизм кремлевских курантов, те же, несмотря ни на что, уверенно отбивают положенные часы и четверти.

От таких недобрых мыслей у него — «старого гумбинненского лося» затряслись поджилки. И Ширяев предусмотрительно закрыл на ключ дверь кабинета, чтобы подумать, тщательно, по косточкам разобрать возникшую ситуацию, — как теперь выкрутиться…

Первое, что пришло на ум, — допущенная оплошность, что не удосужился посвятить в собственные намерения и разработанный план кураторов в Абвере. По сути, агент ввел руководство в заблуждение, не предупредил о подготовке нестандартной акции и адекватной реакции властей, которую обязан просчитать. Такой поступок вызовет не только недовольство начальства, — самоуправство в Пруссии входит в число смертных грехов, и нанесенный вред расценят как измену, что повлечет серьезные санкции, плоть до полной зачистки.

Да что же в самом деле побудило Альберта Арнольда убить Семена Машкова и надругаться над трупом и жилищем мужика столь жестоким образом? Официальная причина ликвидации снабженца изложена в рапорте и одобрена начальством. А остальное — результат, точнее болезненный плод нелегального пребывания в чужой стране. Вызревавшие с годами фобии и протестные настроения, — недовольство собственным незавидным положением и унижением близкого человека, накопившиеся страхи и ненависть к людям, перед которыми приходилось ломать комедию — вот истоки отчаянного поступка разведчика.

Хотя, если быть честным, то стоит признать, — такое решение пришло не только на подсознательном уровне. Альберта стал физически тяготить рутинный характер и беспросветная тягомотина агентурной работы, превратившейся в тупую канцелярскую повинность. А присущие процессу навыки: шифровка информации, прослушивание радиограмм, передача материалов связнику — стали надоедливым побочным занятием. Вот именно — скучной, формальной, не приносящей радости, надоевшей функцией. Из жизни ушла соль, бытие стало пресным и однообразным, — провинциальное мещанское прозябание, иначе и не назвать. И уж никакие напыщенные материи о долге Отечеству, об офицерской чести, об обязанности перед немецким народом не главенствовали над человеческой сущностью Альберта, — личным микрокосмом. Эго, если проще выразиться, стало в оппозицию окружающему миру: и Германии, и России, и врагам, и друзьям…

Стали приходили предательские мысли, а что если взять и «соскочить», сбежать, раствориться в российской глубинке. Уже не выполнять опостылевших заданий «центра», послать все к чертовой бабушке, начать новую жизнь… У него имелся положительный опыт по этой части. Уж так заляжет на дно, что ни одна собака не разыщет, ни одна контрразведка в мире. И это станет естественным и разумным завершением карьеры разведчика: наглухо затаиться, порвать связи с внешним миром, раствориться среди обыкновенного люда, навек принять облик тупого мещанина. И что завораживало, — этот вариант развития событий легко решаем. Документы, легенды, навыки — имелось у него в избытке.

Однако такой сценарий являлся мерзкой подлостью, предательством — иначе и не назовешь. Странно, при душевной изнуренности и физической усталости, в Альберте однако сохранилась одна трепетная субстанция, называемая совестью. Не так был воспитан с пеленок… нельзя взять и сбежать, одурачив людей, доверявших тебе, рассчитывающих на тебя — иначе потеряешь собственное уважение. Да и родной, любимый человек — жена, ясное дело, не поймет и не поддержит. А без нее — Танюши-Сонечки, и жизнь не в жизнь…

И вот тогда пришло, как покажется, абсурдное решение. А что, если взять и поиграть с собственной судьбой в поддавки, в кошки-мышки, — назовем это так. Придумать сценарий событий с непредсказуемым концом, нарочно обострить сложившееся положение, у артиллеристов такое называется — вызвать огонь на себя. Пусть ужаленный в причинное место неприятель помечется в недоумении, пусть у местных гебешных чинов жизнь не покажется сладким медом. Подумать только, как здорово разворошить этот дремотный улей… Посмотреть на заполошную реакцию органов, увидеть, как станут вывертываться, чтобы замять гибель сотрудника, какие примут меры…

Возможно, он в запальчивости преувеличивал значение собственных намерений в форме открытого демарша. На фоне идущей войны, подобная акция в районном масштабе — жалкий комариный укус. Чекисты не оценят обидный щелчок по носу, вроде, что у них других дел нет… Что изменится в раскладе рутинной работы органов после убийства Машкова, да, собственно, ничего… По сути, Альберт не утрет НКВД носа, очевидно заблуждался на корню… Но ему страстно хотелось переломить ситуацию, положить конец собственной инертности, разведчик не мог окончательно закиснуть, не желал считать себя вышедшим в тираж. Короче, взбрело в голову вызывающе взбрыкнуть, как это делает норовистый конь, в азарте забывая о хлысте и шпорах.

И тогда Альберт намеренно сшельмовал, преподнес «центру» упрощенный сценарий устранения надоедливого сексота (черт возьми, опять чекистское словечко), — свел к банальному убийству. Если бы уведомил руководство, что предстоящая расправа будет за гранью обыденной морали, то непременно одернули, предостерегли от опрометчивых шагов, накачали бы типовыми инструкциями и… свернули задуманное. А возможно, что в порядке вещей, лишили бы полномочий, сочтя выжившим из ума стариканом, по внутренней терминологии — «отработанным материалом». На Tirpitz-Ufer понимают, какие фатальные последствия приносит разведчик, проявивший не только самодеятельность, но и ставший на путь извращенных фантазий, вредных очерченным задачам и установкам.

Он, разумеется, рассматривал и такой вариант развития событий. Можно легкомысленно посчитать — вот и обетованный выход к обретению желаемой свободы, ну, хотя бы полной смены жизненного цикла. Но, увы… Если бы было так легко и просто. Разведчика за линией фронта не отзовут обратно, уж слишком сложно и накладно, а безжалостно устранят, зачистят, ликвидируют. Да и Татьяну уберут заодно с ним. Что будет, разумеется, правильным и справедливым решением… А как иначе, идет война, и тут не до сантиментов…

Значит, остается одни единственный выход — взбрыкнуть! Опять пришло на ум это четкое русское словечко, да и вызванный звуками образ зримо впечатляет… Застоялый ретивый конь-скакун, бьет копытом, пена изо рта — кусает удила, кружит на месте и встает на дыбы.

Итак, оберст-лейтенант Арнольд окончательно потерял берега. Безоглядно «ушел в самоволку», как говорят в русской армии. А что, по сути, с ним произошло? Альберта заело, что безродный вахлак, посконное, малоразвитое мурло ведет агентурную разработку — матерого немецкого разведчика, «стреляного воробья» (удачное русское сравнение). И этот хам считает себя умней, хитрей, грамотней агента с тридцатилетним стажем конспиративной работы. И Альберт Арнольд, как желторотый, ревнивый к чужой славе мальчишка, вбил в голову, что сиволапого мужлана нужно показательно наказать. Слово «показательно» призвано означать — безжалостную, лютую, свирепую кару. Которая станет уроком другим, подобным людишкам, случайно ли, намеренно ли подвизавшихся в услужение НКВД.

Только вот теперь возник новый вопрос — кому и что Альберт доказал… Таких шестерок в стране Советов вагон и маленькая тележка, пестрый сонм людей, работающих на органы за совесть или по принуждению. Эти «безмолвные винтики» натасканы нынешним строем жизни в России бездумно, преданно по-пионерски рапортовать: «Будь готов — всегда готов…» И кого наивный глупец, решил напугать? Застращать стаю псов тапкой… Да бросьте, не смешите, — ретивые помощники НКВД наоборот всколыхнутся патриотическим порывом, обволакивая себя патетическими словами: «Мужество, смелость, героизм…»

Нужно было заранее предвидеть, предварительно тщательно перетереть, во что это выльется, чем обернется агрессивная выходка… Привлекая обостренное внимание органов госбезопасности, а это, определенно, так… — ставится под удар тщательно разработанная Абвером схема разведывательных операций по Кречетовке. Попутно полетят головы диверсантов-исполнителей, связника-уголовника, ну и главное, слетит в тартарары голова самого Арнольда. В итоге сорвется детально спланированный Абвером механизм сбора разведывательной информации по крупнейшей узловой станции и многоканальной передачи полученных сведений в Центр. А низовых участников разведоперации арестуют, умело запугают и перевербуют, сделав двойными агентами, нельзя отрицать, что Советы преуспели в таких спектаклях. Таким образом, при умелой режиссуре, а Москва располагает дельными кадрами, поставят на поток вал искусно подобранной дезинформации. А Абвер и соответственно штабы вермахта окажутся в крайне неловком, мягко говоря, положении…

Но проблема в том, что еще неизвестно, как поведет себя сам Альберт… Хватит ли у него мужества, чтобы добровольно уйти из жизни… Как он ни храбрился перед коллегами, как ни кичился собственной силой воли, но внутренне уже бесповоротно знал — пыток ему не вынести, лучше уж смерть. Разведчик часто размышлял на эту запретную тему — тему самоубийства. Вроде бы, куда проще… передернул затвор пистолета, приставил ствол к виску, — и лети все прахом… Похоже так… Но для начала на такой исключительный поступок необходима отвага. И даже уперев дуло в голову, нужно еще решиться но то, чтобы спустить курок. А насколько Альберт знал — редкий человек способен взять… и нажать спусковой крючок. В последний момент у человека срабатывает непреодолимый инстинкт жизни. Вокруг твоего «Я» крутится весь мир, пусть несовершенный, пусть чуждый, но… и это терпимо, сносно даже в суровом каземате. А главное — видно небо, пусть даже краешек из окна камеры, чувствуется дуновение свежего ветерка… Да, черт возьми, даже запах мочи и хлорки, будет слаще аромата французского парфюма. Ты живешь, продолжаешь жить, и неважно как… главное, что живой… В этом заключается смысл жизни — жить!

Альбер по наитию знал, что тот, кто не стоял у этой грани, не примерял удел самоубийцы, не пропускал перед мысленным взором детали ухода из жизни, ни за что не поймет метаний разведчика, — сочтет трусом и тряпкой. В Германии много говорилось и писалось о «воли к смерти», только это бумажные словеса кабинетных философов. Эти горе-мыслители даже курице голову не отрубят, а куда уж, чтобы поднять на самих себя руку…

Так что, как поведет себя, оказавшись на грани ареста или уже в застенках НКВД, — Альберт не знал. И еще, неизвестно — в каких обстоятельствах окажется, и какие средства давления применят… Вот еще в чем проблема…

Но что странно, «чуйка», подсознательный волчий инстинкт сработал на опережение. Арнольд успел подстраховаться с женой, услал Татьяну за Урал. Но спасет ли бегство от загребущих лап НКВД?..

А как могло так получиться, что задумав, спланировав, по-русски сказать — «обмозговав» мстительно-устрашающую акцию, Альберт не учел личного фактора, не позаботился о судьбе супруги, — любимой Татьяны, единственной и ненаглядной для себя женщины. Жену, как специально выхватили из обширного поля переживаемых разведчиком чувств, праведных или крамольных — это другое дело, но как он посмел позабыть, не обеспокоиться судьбой собственной «половины». Опять использовал чисто русский зрительный образ, — но как справедлива эта приземленная, невзыскательная, простонародная метафора. Ведь, если быть честным, Роман Денисович и не мыслил себя без милой Тани, дорогой Танюши. Должно через русскую душу женщины, через кроткую, жертвенную, чистую любовь, в него влился сам дух прочного семейного счастья, сам смысл ладного семейного бытия. В него немца — вселилось русское понимание семьи, любви, верности. Да что там говорить… Арнольд-Ширяев подсознательно догадывался, как ни гнал из головы ростки каверзных, предательских мыслей, что по сути уже состоялось — он уже обрусевший немец. А учитывая носимую личину и определяемую ею жизнь, действительность округ него — Роман Денисович уже русский. А главное, в подтверждении тому, Ширяев знал, что в обыденности стал думать на русском языке. Вот такая произошла с ним метаморфоза… Россия закутала немца в непритязательный, но плотный кокон, из пелены которого уже не вырваться. Господи, боже мой — из «немецкой гусеницы» уже выпестована «русская бабочка», — «мотылек-однодневка», судьба которого пусть и не предсказуема, но однозначно коротка. Роман-Альберт обречен, обречен заранее, когда избрал собственный, отнюдь не романтический и героический (как чаял сам), а фатально трагический удел. Если вдуматься, ища подтверждения тому хотя бы в литературе, начиная с античной, — участь вражеского соглядатая спокон века незавидна, как правило, заканчивается плахой в стане врага и полным забвением в родной стране.

Получается, как ни печально это осознавать, — профессиональный разведчик сдуру пожертвовал любимым человеком. Да, и сдуру ли? Ведь это не минутное умопомрачение, тут вырисовывается бесчеловечная, абсурдная логика… Тут не недомыслие, здесь заключена частица дьявольского умысла, затеянного вовсе не человеческой волей… Роман-Альберт безрассудно вляпался в эту ловушку, расставленную адскими силами или иррациональным ходом жизни, что по сути, — одно и то же…

Впрочем, как легко свалить собственную вину на мистические, недоступные разуму причины… Но ведь сам избрал такой путь, и нечего тут юлить, выбор намеренный и целенаправленный. В конечном итоге поплатишься за такое решение, а цена расплаты станет непоправимо дорогой, даже чрезмерно, неподъемно тяжелой. Да и не зря говорят, что человек, чинящий козни другим, сам непременно запутается в расставленных тенетах. Впрочем, чего теперь сетовать, когда уже совершил роковой непростительный шаг.

И опять заныло под ложечкой. Почему же упустил из виду судьбу дорогой жены, — опрометчивость ли это, умопомрачение нашло ли на него… Нет ответа… Наверняка зарыт в подсознании… Давно, еще в Германии Альберт читал немецких психоаналитиков: Фрейда и иже с ним, — так вот, остается только ждать вещего (или как еще назвать) сна, когда «бессознательное» выдаст причину, подоплеку якобы случившейся ошибки. Теперь же мужчина корил себя за нее, корил жесточайшим образом.

Роман Денисович насильно гнал навязчивые, беспокойные мысли о доле Татьяны, зримо осознавая шаткость, неопределенность положения супруги. Инженер понимал, и до глубины души ужасался уготованной жене незавидной, а правильнее сказать — страшной участи. Окажись Татьяна в застенках ЧК, женщине не выдержать, не сдюжить, как ни крепись, применения зловещих спецсредств. Да и без пыток, без жестокого насилия, Татьяна обречена на каторжные муки… Тяжесть, которых нельзя предугадать, крушащую силу которых не оценить, не прочувствовать со стороны. Только испытав ту боль можно предметно рассуждать… Одно утешает — у каждого человека лично предначертанная толика мук и тягот, у каждого собственный мученический крест, а ведь чужой крест со стороны не оценить… Вот так…

Последнее время, а точнее, с началом войны, Ширяев часто застигал себя на мысли — правильно ли поступил тогда, десять лет назад, женившись на внучке донского походного атамана Сонюшке Елатомцевой. А собственно, какой смысл имело само это определение — «правильно»? Однажды рассуждая, Роман Денисович подобрал синонимический ряд под стать тому слову: как надо, как следует, как положено, по правде, по-людски. И эти слова-кальки стали оправданием, прибавили сил. Однако Ширяев застиг себя на мысли, что отметает слова свойственные немецкой ментальности, точнее прусскому практицизму: разумно, рационально, дельно, законно. И вдруг, еще раз осознал, опять на него нашло диковинное озарение, что думал над этой задачей по-русски, подобрав в большинстве просторечные слова. А главное, словарным фондом в том выборе явились нравственные критерии, моральные ориентиры, свойственные одному русскому характеру, одним словом, — православная эмпатия, да и только. И это у него — природного немца, пруссака… И опять возникал болезненный вопрос — уж не русским ли он стал? Альберт не мог с этим согласиться, а уж смириться, так нипочем… Но не на пустом же месте возникали подобные колебания… Вот такая диковинная «достоевщина» бередила душу и сознание немецкого агента.

А что же Татьяна, да и как такое случилось с ним и с ней…

На станции Глубокая, что недалеко от станицы Каменской Ростовской, области Альберт оказался в конце тридцатых годов. По досконально разработанной Militаrgeheimdienst des Generalstabs легенде его пожизненно обрекли на стезю железнодорожника. Логика тут стальная — перевозки по железным дорогам ключ к секретам страны, а уж военно-стратегическим в особенности. Начав в российской Вильне, как раньше говорили, — с паровозной прислуги, а конкретно с кочегара в империалистическую, теперь уже Ширяев водил паровозы, став машинистом. Помотало молодого механика по Российским долам и весям, честно сказать, немало. В Глубокую Ширяева Романа перевели, как бездетного холостяка, из депо станции Лихая. Подобной глухомани Ширяев и представить не мог, но стиснув зубы, постепенно вжился в новые обстоятельства. Единственная отрада, — главный портал паровозного депо с четырьмя пилонами и зарешеченными готическими окнами над тремя въездными воротами напоминал прусские фабрично-заводские сооружения. И иногда Альберт-Роман позволял себе расслабиться, возомнить на миг, что очутился в родном Гумбиннене.

Вытянутый вдоль путей станционный поселок представлял собой хаотичное слияние нескольких казачьих хуторов с дореволюционными станционными постройками и немногими казенными домами железнодорожников. Название станции дала речушка Глубокая. По местной легенде, название реке дал сам царь Петр I, став очевидцем незадачливого происшествия. В хлебном обозе на почтовом тракте через хутора Пиховкин и Иванков перегруженная телега с мешками зерна низверглась в водную пучину. Царь приказал достать чувалы, но сделать этого не удалось. Тогда Петр сказал: «Да, глубокая эта река». С тех и прозвали речку Глубокой. Впрочем, бытовала и вторая, официальная трактовка — когда царское войско направлялось на Азов, в реку упала пушка, которую также не достали из глубины. Вот в таком, «историческом месте» предстояло жить и работать немецкому разведчику, которого уже двадцать лет не видел родного дома в Гумбиннене.

Затем пришел приказ из Vaterland — переквалифицироваться в инженерно-технические работники. Ясное дело, возникали другие перспективы для разведывательной работы. Да и надоело агенту уже дышать паровозной гарью. Без особого труда стал Ширяев студентом-заочником только что открытого Ростовского ВТУЗа под названием «Механический институт транспорта», потом перекрещенного в институт инженеров путей сообщения. Там и закончил Роман Денисович очередное «высшее образование», но уже в вновь переименованном Ростовском институте инженеров железнодорожного транспорта, хваленом повсюду РИИЖТе.

Естественно, деповское начальство положительно оценило такое карьерное рвение. И уже студентом первокурсником Ширяева поставили мастером бригады по очистке стенок паровозного котла от накипи, удалению шлама и устранению отдельных неисправностей котельной гарнитуры. Потом он стал старшим мастером промывочного участка, ну, а еще не защитив диплом, получил должность инженера по оборудованию. Следующей ступенькой намечался пост главного инженера или, на худой конец, заместителя начальника депо по ремонту. Впрочем, и само «звание» — начальник паровозного депо Глубокая было Роману по плечу, хозяйство было небольшим. Но «судьба-злодейка» определила другое повышение, на ту же должность, но гораздо масштабней в Кречетовке.

После гражданской войны Абвер тесно сотрудничал с русскими белоэмигрантским движением в европейских странах, имевшем агентуру в Советском Союзе. Кураторы предложили Альберту установить по месту дислокации контакт с Донской секцией «Братства русской правды». Организация та мало проявила себя, но исходя из возможных в будущем перспектив, стала востребованной. Стоит сказать, что основателем «Братства» являлся бывший атаман войска Донского Петр Краснов, который, еще, будучи на юге России, тесно сотрудничал с германской армией. Альберту пришлось потрудиться, чтобы наладить связь с несколькими местными членами «Братства». Как правило, это служилые казаки, в офицерских чинах, которые искусно прятали былые пристрастия под личиной советских служащих и сельской интеллигенции.

Такой человек нашелся и в Глубокой. Звали казака Игнат Подрясный. Судя по фамилии, пращуры казака вышли из церковного причта, да и сам Игнат подтвердил, что двоюродный дед обретался монахом в недавно разрушенной Советами обители. Впрочем, себя Игнат горделиво относил к исконному военно-служилому сословию, при царе достиг чина подъесаула (штабс-капитана), хотя происходил из семьи неродовитых казаков-однодворцев. Поначалу Альберт страшился довериться тихому учителю биологии и ботаники местной школы… Но на поверку вышло, что Подрясный не так прост, как кажется, а главное, — мужик-кремень, хоть и «косит» на людях под ущербного интеллигента. Серьезных дел с ним, конечно, заводить не пришлось (следуя пословице: «волк, где живет, — овец не крадет»), так… использовал учителя для переправки информации в областной центр (сам в Ростов ездил только в официальные командировки).

Так вот однажды Игнат посетовал, что «прямо под их носом» пропадает невинная христианская душа, дочь казачьего подполковника и внучка знаменитого походного атамана, убитых большевиками. Говорили, что тот генерал приятель самого Николая Николаевича — дяди царя. Учитель склонял Романа Денисовича помочь бедной сиротке. Поначалу Альберту пришлось озадаченно почесать затылок, не хватало еще прилюдно засветиться. Но казак успокоил, что старые друзья деда и отца подсуетились, у девушки подложный вид на жительство, на удивление чистый и надежный. Только вот, из-за частой смены жительства, с трудоустройством бедняжки никак не получается. Теперь она перебралась в Глубокую и устроилась обтирщицей в колесный цех бригаду паровозного депо. На долю «дворяночки», словно в наказание, досталась работа грязная и малоденежная — оттирать ходовую часть паровоза от мазута, копоти и прочей наросшей на колесных парах мерзости. Врагу не пожелаешь такой каторжной работенки, а тут благородное создание, нежное, слабое существо.

Альберт считался асом разведки, потому заранее, исподволь разузнал доступную в депо информацию о чернорабочей профилактического участка Татьяне Григорьевне Ткач. Прокол в таком деле, ясное дело, невозможен…

Да и устроить знакомство с девушкой следовало как можно бесхитростней, естественней, а уж лучше, обставить как чисто случайное. Разумеется, использовать учителя биологии в качестве сводника было неразумно, да и подозрительно. Следовало отыскать иной способ завязать отношения. Начать с того, что в столовку по недостатку средств девушка не ходила. Обедала у себя в цеховой бытовке, где имелась артельная керосинка, ну, и раковина с краником. Так что подкараулить девушку у раздачи или подсесть за обеденный столик, Ширяеву не светило. Да и не комильфо инженеру, одетому в чистые френч и брюки, присаживаться за столы для рабочих. По обыкновению работяги не переодевались, в таких же замазученных робах уходили домой, ну, и такими же шли столоваться. Правда, для женщин-работниц создали некоторые санитарные условия. У них имелись шкафчики для сменной одежды, но по привычке те на работу ходили в посконных обносках, полагая, что выряжаться не к чему… Знакомство во время работы исключалось — подозрительно выглядело, уж слишком явный контраст. Кавалер смотрится барином, а пассия — вымазанная сажей чумичкой. Подойти к девице после окончания смены, на пути к дому, — тоже странно получалось… Так где и как?.. Оставались только выходные дни.

Роману Денисовичу не стоило труда проследить за девушкой. Жила сирота в городской черте, в Иванково, снимала угол у ветхой старушенции. Нормальным шагом идти до бабкиной хатки было с полчаса, торопыге Ширяеву хватало пятнадцать минут. По выходным Татьяна ходила на базар, заглядывала в немногочисленные магазинчики и торговые лавки. Тоже не повод, ну, не станет же инженер напрашиваться, чтобы помочь простушке поднести покупку. «Да и что это значит, — подумает та, — уж не розыгрыш ли какой или того хуже…» Но тут подвернулся удачный случай — однажды Татьяна зашла в клуб и направилась в профсоюзную библиотеку. Ширяев тоже записан в читальню, потому быстро последовал вслед за девушкой. В читальном зале было малолюдно, но Роман Денисович нашел повод присесть за тот же столик, что и Татьяна. Она поздоровалась с ним первая, и немудрено, Роман Денисович в депо личность известная.

Они познакомились… Слово за слово разговорились… Ширяев поинтересовался, что Таня читает, оказалось — «Джейн Эйр» Шарлоты Бронте. Татьяна начала уже вторую часть, напечатанную в потрепанном, дореволюционного издания толстом журнале «Юный читатель (журнал для семьи и школы)». Уж как старая подшивка оказалась в Глубокой, одному богу известно, — наверное, выдали из реквизированного имущества бывших хозяев… Альберт вскользь слышал об английской романистке, прошлого века, но книг автора не читал, поэтому полюбопытствовал у девушки, о чем говорится в романе. Татьяна, увидев его неподдельную заинтересованность, с горячностью стала пересказывать страдания гонимой сиротки, нашедшей дорогу к счастью, но по воле рока потерявшей возлюбленного у венчального алтаря.

Какую трепетную жалость, какое искреннее сочувствие испытывала девушка к вымышленному литературному персонажу, — хотя судьба Татьяны неизмеримо горше и трагичней жизни гувернантки Джейн. Уж Роман Денисович знал о тяготах и испытаниях, выпавших на ее долю, о том каторжном труде, которым бедняжка добывала себе пропитание, Какая все-таки несправедливость упала на плечи столь беззащитного создания, и как стойко та переносила невзгоды. Ширяева поразила сила духа девушки, а так же незлобивость и самоотверженность с которыми Татьяна шла по чуждому ее природе жизненному пути.

Естественно, инженер напросился в провожатые до дома, и спутники говорили, говорили, говорили…

Если быть честным, как на духу, то Татьяна сразу приглянулась Роману — худенькая девчушка с густыми русыми волосами и, о чудо… фиалковыми глазами. Впрочем, девице уже было далеко за двадцать, но она выглядела юной-юной, нежной-нежной. Татьяна, разумеется, не решилась сразу открыться чужому, поведать собственную грустную историю. Но даже человеку, незнакомому с обстоятельства жизни собеседницы, стало бы ясно, что перед ним — не просто обыкновенная пролетарка, а благородный, тонкого духовного склада, чистый и светлый человек.

Странно, но парочку не смутила возрастная разница, да и общались, словно давно знакомые люди. Будущих супругов роднил не только культурный уровень и воспитание, повстречай друг друга лет тридцать назад, они сочли бы себя людьми одного круга, одной социальной группы. Да собственно, так и было, что и послужило к основанию брачного союза.

Не сразу Татьяна доверилась Роману Денисовичу, что и понятно, однако они стали встречаться сначала по выходным, а потом по вечерам, благо, дни стояли длинные. Два-три раза даже забрели в вокзальный ресторанчик, скорее буфет с тремя столиками. Мужчина угощал подругу сладкими ватрушками, мармеладом и крепким сладким чаем из самовара, себе не позволял даже кружки пива, не говоря уж о спиртном. Ненавязчиво стал помогать Татьяне продуктами питания, а та, поначалу стеснительно упиралась, но из безысходности приняла товарищескую поддержку. Первое время в депо пришлось скрывать начавшиеся дружеские отношения. Сплетни и докучливый интерес к собственной персоне до поры до времени могли здорово повредить Роману-Альберту: и начальство, да и рядовые рабочие, глядя на них со стороны, возомнили бы невесть что. А молва в положении законспирированного агента вещь недозволительная…

Постепенно девушка привыкла к странным отношения, возникшим между ними. Вполне возможно, что учитель Иван Подрясный открыл Татьяне благородную цель Романа Денисовича. Помощь помощью… но подспудно вырисовывалась другая картина взаимного притяжения незнакомых прежде людей. Расположение девушки к инженеру достигло момента, когда уже нельзя было скрывать собственное потаенное прошлое. И Татьяна решилась, осторожно, чтобы не подвести Ширяева под монастырь, поведать о себе правду. Откровения сироты Роман Денисович воспринял на удивление невозмутимо, чем даже поразил девушку, которая боялась, что едва начавшаяся связь оборвется. Но инженер деликатно успокоил приятельницу, знал ведь те обстоятельства изначально… потому и принял исповедь смиренно как священник. Переступив порог страшной тайны, она стала рассказывать о себе в мельчайших подробностях, без недомолвок и наводящих вопросов. И Ширяев оценил искренность девушки, а та, ощутив нравственную поддержку, окончательно признала в мужчине опору для себя.

А еще больше поразился Роман Денисович, когда узнал, что, несмотря на девичью привлекательность, Татьяне удалось сохранить девственность.

Таиться больше не имело смысла, дотошные кумушки обоего пола не дремали, — стали появляться неловкие вопросы. И тогда Роман Денисович изложил Танюше спасительный план, предложил формально стать его женой, короче, переехать к нему. Для остальных станут супружеской четой, а уж там как Бог даст. По меньшей мере, получив новый социальный статус, Татьяна покончит с черной полосой в прежде нелегкой жизни, заживет по-доброму… Ширяев настойчиво убеждал, привел массу аргументов, не исключая даже, что в дальнейшем их пути разойдутся. Но Таня уже станет тогда другим — заслужившим лучшего будущего человеком. Девушка согласилась не сразу, больше из стыдливого приличия, хотя внутренне давно желала разительной перемены в собственной судьбе.

В памяти Альберта, словно в яви, предстал день, когда забирал Танюшу к себе. Поехал по осенней хляби на нанятой казачьей подводе… Погода стояла хмурая, опавшая листва ржавым ковром устилала окрестности, только черное воронье копошилось в стылом насте, отыскивая, чем бы поживиться. Жила Таня на хуторе у бабки-бобылки в скособоченной хатенке, крытой соломой, в темном закутке за разлапистой печью. Там за тонкой дощатой перегородкой помещалась одна кровать-рыдван и стародавний, оббитый полосами потравленного временем железа, сундук. В дедовской укладке и лежали спрессовано тесно незатейливые пожитки девушки.

Татьяна с некоей долей опасения смотрела на мужчину чудесными, уже милыми сердцу Романа Денисовича глазами. Но в них уже присутствовала и безоглядная решимость — будь что будет, пусть моя участь останется на твоей совести, добрый дяденька. Ширяев взял девицу за тонкую податливую ручонку, нежно подержал в своей лапище, стараясь в сотый раз убедить сироту в искренних, добрых помыслах. В памяти не остались произнесенные тогда слова, запомнились только раскрытые в мир фиалковые глаза — и мольба в них, и надежда, и крепнущая вера в него, чужого человека, решившего разделить ее судьбу.

Так он взял ее за себя… — принял как Иосиф Обручник Деву Марию. Господи, если кому рассказать — не поверят! На что Альберт рассчитывал тогда, на какие извивы судьбы, на Божий ли промысел, — как в непредсказуемости будущего видел совместную жизнь с русской женщиной…

Признаться самому себе, что на такое безрассудство Альберта вдохновила внезапно зародившаяся любовь, было не правильно. Размышляя позже, пришлось выстроить, точнее, нагромоздить гору причин и обстоятельств, побудивших на столь неожиданный поступок. На поверхности лежал непреложный факт, первоначально Роман сошелся с Татьяной из жалости, по просьбе старого казака из «Братства русской правды». Да он и не предполагал поначалу продолжительного сценария совместной жизни. Как там сложится потом… Вырвать из оков нищеты, прекратить невзгоды, спасти от возможной беды — вот в чем заключалась первоочередная задача. Как мог немецкий разведчик, профессионал взгромоздить на себя этакую обузу, а что еще губительней — подвергнуть невинное создание испытаниям и утратам, неминуемым в стане врага. Одно дело — скрывающаяся дочь казненного белогвардейца, а уж другое дело — супруга заклятого врага, шпиона с плаката, образа ненавистного советским людям.

Что нашло на него, какое затмение помутило разум? Да — одинокая бедная сирота, милая дворяночка, разумеется, пленила воображение холостяка. Светлое, справедливое, честное — доброе подаренное Альберту природой, сфокусировалось на девушке и через девичий нежный образ возопило о попранной справедливости.

Арнольд-Ширяев гнал эти назойливые мысли, но думы не отступали… А как быть, когда преследует потребность любви к женщине?! Неутоленная, иссушающая жажда любви свербела в истомленном сердце скитальца, в измотанной одинокой душе, не знавшей пристанища. Мужчина хотел излить неизрасходованный потенциал нежности и заботы на близкого, родного человека, — страждал голубить и лелеять женщину. Но тайно желал: и домашнего уюта, и ответного тепла, и нежной ласки любимой. Разумеется, Роман Денисович сразу и не мечтал, не рассчитывал на взаимное ответное чувство Татьяны. И уж вовсе не помышлял, точнее, запрещал себе думать о любовных, «постельных сценах», подавлял в мыслях даже намек на проблеск похоти, — горемычный старец-обручник. А ведь ему едва за сорок, как говорится, мужчина в самом соку. И вот теперь формально женившись на осиротевшей девушке, чтобы не порушить конспирацию, пришлось взять постнический обет. Надолго забыть о женщинах, вычеркнуть интим из жизни, ведь теперь Ширяев не холостяк.

Татьяна тоже понимала двойственность странного, если не сказать — доходящего до абсурда, положения. Стоит только вдуматься — с чем женщине пришлось столкнуться, голова кругом идет… Девушке и так пришлось скрываться под чужой личиной, став из Софьи — Татьяной. Какой твердый характер, какая недюжинная выдержка нужна, чтобы отказаться от исконного имени и жить по придуманной легенде.

Они сразу оговорили, причем по взаимной инициативе, что на имя Соня в семье будет наложено строжайшее табу. Нужно еще подчеркнуть, что Таня так виртуозно вжилась в навязанную конспирацией роль, что по-прежнему разыгрывала из себя природную хохлушку: на людях говорила на суржике, благо на Дону то не в диковинку. Но и все же вышло долгожданное послабление — уже не придется постоянно разыгрывать из себя безмозглую, необразованную дуреху. Нормальные люди, подумав, поймут эту метаморфозу… Примеров предостаточно — простолюдин, случайно попавший в просвещенную, цивилизованную среду, быстренько обвыкается и уже невольно выдает себя окружающим за природного интеллигента… Смешно, но это правда… Так что, ни у кого не возникнет вопрос, почему обыкновенная забитая девчонка на глазах превратилась из «крепостной в барыню»…

Но вот, чего греха таить, возникла проблема, — как ей молодой, веселой и благовидной жить бок о бок с бодрым, симпатичным мужчиной и не знать вкуса его плоти… Удивительная ситуация! Но ведь такое было у них на самом деле…

Они обитали рядом в тесной близи, как брат с сестрой. По взаимной доброй воле поделили несложные домашние обязанности, общались запросто и через месяц всецело обвыклись. Даже подтрунивали друг над дружкой, случалось, иногда незлобиво покрикивали на виновника досадной оплошности или попросту глупой выходки. Но, однако, соблюдали некую дистанцию отчуждения: не ходили по дому неглиже, запирали дверь в туалете на крючок, смешно, но даже пукать таились. А так, со стороны, сожители ли выглядели нормальной итээровской семьей, как заведено негласными правилами — не нараспашку открытой вовне, знающейся только с равными себе. Но Роман и Татьяна отнюдь не бирюки, их часто видали в клубе на концерте, просмотре нового фильма, в читальном зале библиотеки, на лекции Осоавиахима в школе. В погожий день парочку встречали на прогулке по пологому, поросшему густой травой левому берегу речки Глубокой или, наоборот, по другому всхолмленному берегу. Одним словом, парочка вовсе не сторонилась людей, не избегала мест любимых променадов окрестной интеллигенции. Стоить заметить, и тогда, как и теперь, было не принято выражать на людях любовных чувств, страстных эмоций. Прилюдный поцелуй или иной чрезмерно ласковый жест считался непристойностью, даже держаться за ручки разрешали себе уж слишком раскованные пары. Естественно, они вели себя скромняжками — образец благопристойности, потому к ним быстро привыкли и перестали уделять «молодым» внимание.

Но ведь нелепо быть сплошь чужими, живя под одной крышей, но что их связывало… Разумеется, «конспираторы» — одного поля ягода. Барчуки, с юных ногтей впитавшие в себя такое качество, свойство ли души, разума, — как культура. Обоих сплачивала музыка — благо советское радио не скупилось на трансляцию филармонических концертов, да и, честно сказать, усиленно приобщало массы к возвышенно духовной классической музыке. Сожителей сплачивали добрые и умные книги, — благо в библиотеках литературы было с избытком. Татьяна боготворила поэзию серебряного века, Роман же вслух читал в оригинале немецких классиков.

Пожалуй, так… но их отношения оставались в подвешенном состоянии, и Роман Денисович это остро ощущал. Присутствовала некая недосказанность — не все карты, причем первостепенного значения, открыты на обозрение… Следовало объясниться — нельзя держать Татьяну в неведении, женщине положено знать, кем на самом деле являлся человек по имени Роман Ширяев. Мужчина постепенно, исподволь подводил подругу, готовил к решающей исповеди. Из продолжительных бесед, Ширяев уже знал о Танином полном неприятии советской власти, и не мудрено, как-никак — показательная жертва той деспотии. Казнь отца и деда и те беспощадные круги ада, сквозь которые девочке, бывшей гимназисточке пришлось пройти, — не оставили в сердце Татьяны ни капли симпатии к теперешнему строю в России. Ожесточилась ли она, хлебнув полной чашей мерзость униженного, рабского состояния, было ли такое неприятие воинственным — нет, но женщина постоянно ощущала себя чуждой имевшему место порядку вещей, пребывала как бы во временном вакууме.

Роману Денисовичу было бы гораздо проще, заявить о себе как непримиримом борце с режимом, членом некоей подпольной антисоветской организации — такое объяснялось с гуманистических позиций, называлось бы праведным делом, — Татьяна приняла бы сей факт, и даже восхитилась бы. Но вот немецкий шпион… тут уж извините — «иной коленкор». Здесь даже не измена Российской государственности, вековым устоям России… здесь коллапс заложенным с детства ценностям, — это неприемлемо для русской души. Ясно как Божий день!

Роман Денисович начал издалека, рассказывал о русской эмиграции, о приюте, оказанном скитальцам западными державами, в особенности Германией. Наконец, плавно перешел о роли европейских, в том числе германских, спецслужб в деле освобождения России от ненавистного большевистского ига. Девушка соглашалась с ним, считала правильной ту политику, а иначе никак нельзя… И настал день, когда Ширяев сказал, что не притворился беглым немцем, что наоборот работает на Абвер. Татьяна, как ни странно, восприняла его признание на диво спокойно, возможно, даже догадывалась об этом раньше. Со временем мужчина посвятил женщину в остальные подробности работы разведчика. Итак, Арнольд-Ширяев окончательно раскрылся перед супругой. Да так, видимо, и обязано случиться. Русская пословица «муж и жена — одна сатана» — оказалась как нельзя кстати…

Теперь Татьяна знала, кем являлся Ширяев в действительности, и безоглядно, всецело приняла Романа, каков есть. Теперь это их общий крест, постоянно носить чужую личину, скрывать истинную сущность, на людях умело притворяться «в доску нашим». Но зато меж ними не стало камней преткновения, и это сразу тесно сблизило сожителей. Парочка больше и больше срасталась душой и разумом, они больше и больше нуждались друг в дружке, стало казаться, так было испокон веков…

Ширяев одел Татьяну как куколку… Софья-Татьяна и так мила и привлекательна, но выйдя замуж за инженера, расправясь на вольных хлебах, стала необычайно восхитительной. На нее оборачивались люди, молодые парни, завистливо «облизываясь», ехидничали и зловредничали, мол, чего красотку понесло за такого старикана. Дуракам бы узнать об интимных подробностях вынужденного супружества, — юнцы бы обалдели от удивления. Один кудрявый хлопец слишком серьезно «навострил к ней лыжи» (так называется в России), но девушка деликатно, и в то же время сурово, отшила незадачливого кавалера. Выглядела недотрогой, никому не давала малейшего повода счесть себя доступной… Озабоченные парни это вскоре поняли и оставили глупые потуги. Татьяна не строила из себя гордячку, но и не страдала монашеской скромностью. Однако воплощала собой образцовую советскую женщину, из принципа не способную не то что на адюльтер, но даже и на жалкую интрижку.

Но ведь она живой человек, молодая женщина, и, как говорится, — ничто человеческое ей не чуждо… Татьяна постепенно, из раза в раз переставала стесняться живущего рядом мужчины. Иногда, как бы невзначай появлялась со сна в ночной рубашке, с колышущимся бюстом и темным треугольником в паху. Роман затаенно наблюдал за женщиной, с интересом ловя момент, когда та становилась боком в лучах света льющего из окна. Внизу ее живота через легкую ткань просвечивала зазывная поросль, рельефно вырисовывались набухшие соски грудей, да и сам нежный абрис тела заставлял сглатывать сухую слюну. Ширяев стал вожделеть к Татьяне. И она это понимала. Природный инстинкт женщины подвиг плутовку к соблазнительным шалостям. Однажды, приняв ванну, Таня в легком халатике уселась в продавленное вольтеровское кресло и раздвинула ножки. Как ни отводил Роман взор, обнаженная промежность, с вылезшими наружу нежными лепестками, зазывно манила, вызывая трепет. Но и на этот раз мужчина пересилил соблазн, но оказался уже на пределе. И искусительница это знала и была уверена в скорой победе.

В обязанность Татьяны входило мытье дощатых полов. Раньше этот технический процесс не являлся способом соблазнения, девушка надевала шаровары, или, что проще, делала уборку в одиночестве. Но однажды, женщина принялась мыть пол в том же коротком халатике, при этом садилась на корточки или нагибалась по пояс. Естественно, «сугубая прелесть» выставилась в полной красе. Такого даже мертвец не выдержит… Роман инстинктивно сжал жаркий бутон плоти, а Таня, словно кошка, с томительной ленцой, выгнула спину. И вот, настал долгожданный миг полного соединения, слияния… Они любили друг друга, наверное, целые сутки. И откуда у него взялось столько сил, верно длинное воздержание пошло на пользу. Конечно, мужчина увидал след прерванной девственности, что не остановило любовников после короткого перерыва. «Еще, еще…» — Татьяна тоже неутомима… Страсть вершилась, словно в горячечном бреду, они прерывались только, чтобы перекусить или в изнеможенной неге на полчасика забыться в небытии. Альберту, имевшему немалый опыт по этой части, нынешняя любовь и ласки казались вершиной, апофеозом сорока лет существования…

Назвать это счастьем, не те слова, не то понятие. Благословенный земной рай! Пусть будет так, и даже небесного рая не нужно. Свершилось! Это сказочный подарок прежде беспощадной к ним судьбы. Фортуна, в конце концов, смилостивилась над ними, соединив в одно единое. Определенно, так начертано в мировых скрижалях вечности — быть Роману и Татьяне пред Богом и людьми мужем и женой.

Татьяна потом категорически настояла, и Роман Денисович не воспротивился, — возлюбленные тайно обвенчались в укрытой лесами деревенской церквушке. Правда, пришлось чуточку понервничать. Ширяев хотя и не член партии, но в те годы можно было, не то что потерять работу, а при иезуитски составленном доносе лишиться головы. А уж Альберту Арнольду и Софье Елатомцевой светило гораздо худшее…

Осторожно дернули ручку входной двери. Роман Денисович встрепенулся и разом стряхнул коросту облепивших гнетущих мыслей и ранящих сердце воспоминаний. В дверь легонько постучались, пришлось подняться и повернуть ключ. В дверном проеме собственной персоной стоял главный инженер.

— А, Михаил Васильевич, проходи дорогой, — по праву старшего годами Ширяев позволял себе некоторую фамильярность с начальством. — У главного… что проблемы нарисовались? — Ширяев даже удивился той легкости, с которой переключился на шутливый тон, став в корне другим человеком.

Главному срочно потребовался квартальный отчет по потребленной электроэнергии:

— Звонили с отделения дороги, опять хотят срезать лимиты, — начальство было расстроено…

Роман Денисович быстренько нашел скоросшиватель с нужными материалами, и коллеги принялись обсуждать возможные варианты экономии ресурса по производственным участкам. В круг обязанностей инженера по оборудования входила и ежемесячная фиксация показаний электросчетчиков. Так что, зная производственные мощности и загруженность участков, Ширяеву с Акишиным не составило серьезного труда рассчитать, где и как придется сберегать электроэнергию. На предварительный анализ у них ушло минут сорок, да и до обеденного перерыва оставалось не свыше получаса.

— Ну, спасибо, Денисович, — главный инженер пожал Ширяеву руку. — За тобой как за каменной стеной. На пятнадцать ноль-ноль назначу оперативное совещание, будь добр, уж помоги там, разжевать мастерам, почему прижимаем со светом. Ну, лады…

Что еще оставалось делать подневольному человеку, как согласно кивнуть головой. Притворив дверь за Акишиным, Ширяев подумал, что последнее время часто возвращался к одной, каверзной мысли: «Не схожу ли окончательно с ума, бедолага… Не привело ли притворное лицедейство к душевной клинике, к диссоциативному расстройству, а проще к раздвоению личности».

А что, разве не так? Сколько лет, уже и не сосчитать, в нем живут два человека: немец Альберт Арнольд и визави — русский Роман Ширяев. Один элитный офицер с академическим образованием, другой железнодорожник, выдвиженец из самых низов. Даже думать приходится на двух языках, непроизвольно чередуя применительно к амплуа: играя то ли самого себя, то ли болванчика, прописанного «легендой». А ведь он поначалу гордился такой способностью, относил себя к удивительным фигурам, но потом остыл, ведь и жена Татьяна из той же породы. Но женщине проще, круг общения домохозяйки слишком тесен, да и притворяться приходится на бытовом уровне. Роман Денисович же, помимо повседневных контактов с людьми, обязан добросовестно выполнять приевшиеся профессиональные обязанности, чуждые по духу, надоевшие как горькая редька. Вот ведь загвоздка…

В голову лезли уже страшные мысли, ужасающие тем, что эти два «Я» пока мирно уживаются, соблюдают установленные границы, не конфликтуют друг с дружкой. Но вдруг, «русское я» взбунтует и подомнет под себя «немецкое», или хлеще того — аннулирует под ноль, что тогда станется?

Или бяка уже случилась… Зачем так жестоко расправился с Семеном Машковым? Поступил, словно хрестоматийный маньяк. Науке известно, что эти выродки страдают раздвоением сознания, и в сумеречной, пограничной ипостаси совершают непотребные гнусности. Уж не уподобился ли Джеку-Потрошителю, не тут ли подоплека содеянного безрассудства? Определенно, оказался в маразматическом состоянии, вот откуда взялась такая неоправданная жестокость. И это не минутная слабость… Он обдумывал акцию не один день, детально прорабатывал и даже смаковал. Странно, даже не приходило в голову поставить под сомнение спорное решение, найти здравые контраргументы, наконец, возмутиться чудовищностью замысла. И это ли не больное воображение… Не сигнал ли того, что игры с «Alter ego» добром не закончатся…

Роману Денисовичу стало дурно, мужчина аж взмок. Так нельзя, кадровому разведчику недопустимо опускаться до слюнтяйства, подвергать сомнению дееспособность разума. Требуется взять себя в руки….

Опять накатила тоска… Ширяев неожиданно понял, что как ребенок хочет поплакаться в подушку, а потому — нуждается в жене Татьяне. А ведь Роман Денисович не придавал тому значения, что она с годами стала для него своеобразной «утешительной жилеткой». Да, да муж плакался супруге, а как еще назвать постоянное недовольство и жалобы на судьбу, начальство, погоду и боль в спине… Роман искал у нее утешение, оправдания, и находил у сильной духом женщины поддержку в минуты собственной слабости или растерянности. И мужчина с горечью почувствовал себя половой тряпкой и никудышным слабаком.

Инженер налил из конторского графина полный стакан стылой воды и залпом выпил. Иссохшим нутром ощутил, как ледяной глоток взрывает окостенелое естество, рвет на части опутавшую липкую блажь. И он протрезвел. Снова стал оберст-лейтенантом Абвера Альбертом Арнольдом — сильным, молодцеватым, уверенным в правоте и непогрешимости, образцовым «рыцарем плаща и кинжала».

«К черту бабьи стенанья! В конце концов, мужик я или нет… Идет война, смертельная схватка двух сильнейших армий в мире. На карту поставлена судьба Германии, а это равно смыслу моей жизни, состоящему в служении Отечеству и великому немецкому народу. Годятся даже чудовищные средства ради победы над общим врагом. И я на передовой линии этой борьбы и отступить никак нельзя… Пусть это звучит слишком патетично, даже литературно надуманно, но это здравый ориентир, и лучше не сворачивать с него. Так что — „вперед Альберт, тебя, мальчик, ждут великие дела!“ Ха-ха, если бы так…» — не удержался и съерничал в конце.

Через пятнадцать минут Роман Денисович стоял у входа в «Столовую ОРС-5», сделанную с большим столичным размахом, как и остальные новые постройки в Кречетовке. Здание поистине примечательное: фасадные стены с пилястрами, помпезный портал у входа, громадные витринные окна. Интерьер еще шикарней — лепные потолки и карнизы, филенчатые стены и фигурные ампирные изыски. Что и определило назначение этого общепитовского учреждения, отличающегося от неказистых рабочих столовок. По сути это ресторан, состоящий из двух залов. Первый объемистей в дневное время использовался как столовая с самообслуживанием. Второй, следующий за ним, рассчитан на состоятельную публику: начальство, итээровцев, командированных и военных. Столики с хрустящими белыми скатертями, венские стулья, вежливые официантки, — ну, как полагается в культурном заведении. Правда, теперь по военному времени, спиртным не торговали, но и не препятствовали, если гости проносил выпивку с собой. Пиво же, случалось (как ни странно), завозили. Разумеется, «ресторация» не каждому по карману для частого посещения, но зато в дни получек там стоял дым коромыслом.

До войны Ширяев позволял себе частенько столоваться в ресторане, ну, и не редко приходил с супругой, в частности, когда ОРС приглашал заезжих певцов и музыкантов. Показательное было заведение, в городе такое еще поискать…

Впрочем, в кречетовском клубе-театре также имелся вместительный буфет с посадочными местами, где до войны подавали алкогольные напитки, но выпивать там интеллигентному человеку считалось неуместным.

Конечно, в июньский полдень столовая пустовала, так… человек пять-шесть, по-видимому, военные с проходящих составов. Роман Денисович наблюдал трапезу красноармейцев сквозь панорамные окна, покуривал папироску, делая вид равнодушного прохожего.

Лошак запаздывал. Ширяеву пришлось пройти внутрь столовой, медленно подойти к буфетной стойке, осмотревшись, заказать кружку бочкового пива (повезло сегодня). Он сел за свободный столик у входа, безучастно озирал зал и происходящее за окном. Гребаного Лошака не было. Допив пиво, Роман Денисович с ленцой, вразвалочку покинул заведение.

Часы показывали двадцать минут первого…

— «Куда же ты, мудила грешная, подевался?» — Ширяев еле сдерживал собственное негодование. Инженер пошел по направлению к парку, надеясь, что старый зек выйдет из тенистых зарослей. Мало ли что… Возможно, у него встали ходики или обожрался чего, с толчка еле сошел, — да что угодно приключится… Но нет. Роман Денисович твердо знал, что опытный уркаган не станет манежить человека, которому подвластен. Да и не настолько старик хитер и изворотлив, чтобы затеять собственную интригу — «нельзя ссать против ветра». Дураком дед определенно не был, иначе бы не стал местным паханом. Так что же случилось?

А Конюхова так и не было, пропал, будь неладен…

Тут возможно только два варианта — или Лошак сбежал, спасая собственную шкуру, или «повязали мусора». А это произошло только по одной причине: или Конюхов сам или шпана поселковая невесть что напортачила, а органы вышли на след. Прошлые грехи можно сразу отмести, такое совпадение маловероятно. Возможно, оправдались недавние опасения, которые морочили голову Роману Денисовичу с часу назад в конторском закутке.

Трудно верится, что местным работникам удалось по горячим следам раскрыть убийство Семена Машкова. С участкового Филишина и поселковых постовых, определенно спроса нет. Эти ребята крайне неповоротливы, вот уж кто, в самом деле, облягавился… Касательно линейщиков — те посноровистей, хотя, как и Тэошники навряд ли станут заниматься убийство гражданского на чужой территории. По сути, эта задача милиционеров городского отела. Но тут возникает одно «но»… Коли Машков агент НКВД, то к бабушке не ходи… — следствие возглавят чекисты. Потому, предполагая такой расклад, инженер и услал жену подальше… понимая, что дело примет нешуточный оборот. Машкова нельзя было ликвидировать столь вызывающе, а разведчик пренебрег правилами личной безопасности. Вот теперь и пожинает плоды собственной беспечности.

Хотя о чем разговор… Ничего пока не ясно. Пусть даже худшие опасения оправдались — Конюхов в бегах или уже под стражей. Коли мужик сумел скрыться (хотя это не означает, что того не найдут), — у Ширяева-Арнольда имелся запас времени для принятия нужного решения и побега. А если Лошака уже забрали и урка в кутузке, то дед предупрежден, чтобы держал язык за зубами. Хотя не факт, что старик сдюжит и сразу не расколется. А тогда… туши свет! В таком случае Романа Денисовича возьмут под белы рученьки с минуту на минуту, а у него нет даже пистолета, чтобы обороняться.

Конечно, кадровый разведчик оберст-лейтенант Арнольд заготовил тайники. Ближайший из них, на случай засады, в трансформаторной будке в углу парка (ключ у него в связке). Ширяев ускорил шаги и вскоре углубился в ближайшую парковую аллею.

ТП-9 подавало ток на железнодорожное общежитие и дом локомотивных бригад, поставленных на техническое обслуживание паровозного депо Кречетовка. Инженер тяги, старясь быть незамеченным, украдкой проник в надсадно гудящее масляными трансформаторами тесное помещение подстанции. Проворно извлек из-за опутанного кабелями силового щита сверток, завернутый в шуршащий пергамент, аккуратно развернул… Облегченная модель Walther РРК (пистолет криминальной полиции) поблескивал вороненой сталью. Там же лежали две коробочки с обоймами по восемь патронов 7,65 мм. Итого в наличии двадцать четыре убойных жала.

Удачно, что он надел сегодня хебешные галифе, в оттопыренных штанинах пистолет будет совсем незаметен. Предусмотрительно дослав патрон в патронник, Роман Денисович аккуратно сложил лист пергамента и спрятал за арматуру. Не пропадать же добру… Такой же невидимкой Ширяев покинул жужжащую будку.

И вот теперь, — сам черт не страшен… Через десять минут инженер уже шел по территории депо. Пришлось оглядеться, не заметив слежки, окольными путями, через подсобку, попал в деповскую столовку. По праву начальства («хоть мелкого, но пузатого» — шутка такая) инженеру везде в депо «зеленая улица». Пришло время подкрепиться, только теперь Ширяев ощутил сосущее чувство голода. Заказал пустые щи, картофельное пюре с морковной котлетой и знаменитый деповской компот из яблок-падалиц. Эти фрукты в больших объемах заготавливали сами столовские, резали, сушили на связках, — ох какой дух стоял осенью в просторной столярке и вещевых кладовках.

Обедал Роман Денисович в гордом одиночестве. Никто сегодня не мешал, не жаловались на неполадки со столовским оборудованием, на заглохшую вентиляцию, на забитый слив канализации (главный механик и завхоз не котировались у кухонных — инженер главней). Слава богу, поел спокойно.

А время к двум, пора готовиться к совещанию у главного. Роман Денисович нарочито беспечно пошел вдоль стены конторы, встретил двух нарядчиц, женщины весело поздоровались с ним, — ничего тревожного не заметил. Инженера не пасли…

Закрывшись в закутке, вытащил Вальтер, задумчиво покачал полкило металла в согнутой руке, нежно погладил холодную сталь. «Теперь надежда на тебя приятель, — подумал Ширяев. — Ты уж, не подведи браток, не заклинь…» Признаться, разведчик уже давно не стрелял из боевого оружия, так захаживал, конечно, в стрелковый тир в станционном Осоавиахиме. Чтобы не вызывать лишних толков, палил для толпы не метко, но в намеченную для себя цель попадал с первого раза. Как говорится, «целкость и кучность» у него в полном порядке… Так что, в случае чего надеялся, что старые навыки не подведут…

В половине третьего Ширяев без стука вошел в кабинет главного инженера. Положил на столешницу папку с приготовленными бумагами. Михаил Васильевич говорил с отделением дороги по ТАБИП-1 — полевому телефону образца сорок первого года. Пару таких аппаратов удалось баш на баш выменять у летунов, подключенные к воздушной линии «полевые» работали надежней стационарных устройств. Пока начальство общалось меж собой, Роман Денисович, сложив руки, как ученик в классе за партой, с усталым видом разглядывал кабинет главного инженера.

Здесь мало что изменилось с мая сорок первого, когда Ширяев подменял Акишина ушедшего в отпуск, и сидел тут ровно месяц. Дореволюционный стол красного дерева, по столешнице обитый зеленым сукном. Роскошная вещь! А вот трехпольный застекленный шкаф подкачал, эпоха конструктивизма — строгий функционализм без финтифлюшек. На полках замасленные скоросшиватели, потрепанные технические справочники и брошюры. Производственные бумаги горой лежат и на грязном подоконнике, и на приставленном к стене колченогом табурете. Над головой Акишина в золоченой раме портрет вождя в гимнастерке. Прищур сталинских глаз даже на портрете вызывает некоторую оторопь, неприятно смотреть в них. «Отец» видит каждого насквозь…

Господи, что за наваждение, природному ли немцу веровать в эту специально распускаемую в русском народе легенду. А ведь люди свято верят в прозорливость и другие феноменальные способности Сталина, генсек для них и не человек вовсе, а божество. А впрочем, и у него на родине Адольфа также возносят… Любопытно, кто из них весомей в личностном плане? Кто займет подчиненное положение, уступит харизме собеседника при личной встрече, если такая вдруг состоится?

— Денисович, что спишь на ходу… — потрепал плечо инженера Михаил Васильевич, — пошли в зал анализа, там уже наверняка народ собрался…