Служебный роман, или История Милы Кулагиной, родившейся под знаком Овена

«ВЕСНА ЗАБЛУДИЛАСЬ В ПУТИ»

Неясные надежды и романтический флер новогодья сменились резкими чертами реальности. Звонок гендиректора вернул меня на матушку-землю — пусть не с небес, но тоже из неплохого места, хоть я и не знала его названия. Сделав несколько вялых телодвижений (да и то в основном Мишенькиными руками), я впала в такую тоску, что мстительно развернулась спиной к суровой правде, сделав вид, что мы незнакомы, и с упоением окунулась в простые радости жизни. Живет же на свете такая птица — страус.

Январь прошел под знаком выходных, выкинув из головы все неприятности, я читала вечера напролет, не вылезала из Интернета, по выходным пекла затейливые пироги, а музыка звучала в моем доме почти непрерывно. Словом, ударилась во все тяжкие.

С тех пор, как я разоблачила своих собеседников, отношения наши с Бродягой заметно изменились, став, я бы сказала, более легкомысленными, но, правда, вместе с тем и доверительными. А вот Профессор и Туу-тикки, к моему удивлению, словно бы не заметили произошедшего. Может, лишь чуть теплей стали их зимние монологи — а может, и нет. Жизнь текла легко и приятно — пока однажды в беседе с Профессором я случайно не написала:

И вдруг поняла: а ведь и правда, завтра уже февраль.

Итак, целый месяц я тяну кота за хвост. Бедное животное. С другой стороны, неужели после аврала последних двух месяцев прошедшего года я не имею права на несколько спокойных недель? Утешая себя тем, что Левинскис сам предоставил мне время на раздумья, и пока его более чем достаточно, я вынуждена признать, тем не менее, что с некоторыми вещами дальше тянуть нельзя.

Предстоит сделать выбор. Не очень-то мне помогли собранные сведения и гороскопы, даже наоборот.

Оставлять должность Снегову я не хотела. Хотя понимала, что он достоин ее. Мне был нужен повод, пусть и формальный, для отказа Снегову, и аргументы в пользу Лисянского.

И что же получилось? Как мне и хотелось, я получила подтверждение того, что один буквально состоит из положительных качеств, а доверять другому не стоит, но что дальше?

Лисянский. Я никак не могла выкинуть из головы историю с его матушкой. Кто бы мог подумать? Преданный сын, ухаживающий за больной матерью. Безусловно, это говорит в пользу Лисянского, представляя его в самом выгодном свете. Развитое чувство долга всегда вызывает уважение.

Парадокс в том, что теперь я вдруг задумалась, вправе ли я добавлять ему проблем? Да и с точки зрения рабочих интересов надежнее иметь директором человека, способного посвятить работе большую часть помыслов.

Выходило непонятно. Я узнала что хотела, утвердилась в прежнем мнении, но, невзирая на это, все получается не так, как мне хочется. А с другой стороны, какой у меня выбор?

Вызвав Снегова, я с места в карьер объявила:

— Рюрик Вениаминович, обстоятельства сложились так, что в течение ближайшего полугода вам, возможно, придется принять у меня дела.

Снегов посуровел и как будто ушел в себя — очень, очень глубоко.

— Насколько это вероятно? — спросил он наконец.

— Увы, весьма вероятно.

Он еще немного помолчал.

— Ну что же… Вообще-то меня более чем устраивает настоящее положение вещей. Но если избежать этого невозможно…

Снова пауза. Снегов словно забыл, обо мне. Затем все же продолжил:

— Тогда, конечно, я готов вас подменить — по крайней мере, пока не найдется более подходящей кандидатуры. Хотя, повторяю, я бы предпочел, чтобы все осталось как прежде.

— Вводить вас в курс дела, сами понимаете, нет никакой необходимости, вы и так осведомлены обо всем едва ли не лучше меня. Поскольку окончательный срок моего ухода зависит не от меня, назвать его я не могу. Просто имейте в виду, что это может случиться в любой момент. Как только сроки определятся, я вас оповещу.

Поднявшись, Снегов несколько секунд смотрел на меня непонятным взглядом.

— Могу я спросить о причине вашего ухода?

Я запоздало сообразила, что и вправду должна дать хоть какие-то объяснения.

— Меня собираются перевести в центральное отделение фирмы.

— В Москву?

— В Москву, — через силу повторила я.

— Насколько я понял, вы принимаете предложение?

— Независимо от того, приму я его или нет, дела мне придется сдать.

— Понятно…

Такое ощущение, что Снегов вообще не собирался уходить.

— Вы можете идти, Рюрик Вениаминович.

Он поднял голову, глянул непонимающе, словно пытался сообразить, кто я такая и как здесь оказалась.

— Да… хорошо.

Он вышел. Мне же оставалось только развести руками. Моего воображения не хватило на то, чтобы заранее представить себе реакцию Снегова, так что, не ожидая ничего, я, казалось, была готова к чему угодно — но его поведение все равно озадачило меня. Пожалуй, новость не слишком ему понравилась — но о причинах оставалось только догадываться.

Вполне возможно, что, на взгляд Снегова, должность юриста позволяет оптимально сочетать ответственность, обязанности и зарплату. Но пусть даже директорство кажется Снегову слишком хлопотным, это все же не объясняет его поведения.

К чему лукавить? Приходится признать со всей определенностью: два года, проработав бок о бок, я совершенно не понимаю своего заместителя.

«А то, можно подумать, ты хотя бы остальных знаешь!» — Внутренний голос не дремал. И ведь он прав. Что знаю я о них? Особенно — о Лисянском.

С тех пор, как мне стало известно о его семейных обстоятельствах, Лисянский сделался моей головной болью. Ну никак не увязывались тяжесть его положения и видимая легкость, с которой он шел по жизни. Как это у него получается, думала я, подавляя невольное восхищение. Но ответа не находила.

Москва, слава богам, молчала. Потихоньку я успокоилась. Чему быть, того не минуешь. Праздники я разлюбила еще в Москве, в то время, когда от мужа уже ушла, но официально оставалась замужем. Вот тогда-то и оказалось, что если в будни еще можно как-то держать себя за шкирку, то красные дни календаря созданы специально для того, чтобы окончательно не хотелось жить.

Эта же «троица» — четырнадцатое февраля, двадцать третье февраля и восьмое марта, пользовались особенной моей нелюбовью. К вящему моему удовольствию, двадцать третье в этом году приходилось вовсе на воскресенье, восьмое — на субботу, и оставалось только четырнадцатое — пятница. Мне повезло больше, чем я ждала — в конце недели было столько дел, что я попросту забыла о дурацкой дате — и не вспомнила о ней даже в метро, хотя и ощущала вокруг непонятную мне повышенную эмоциональность.

Дома я сразу пошла в Интернет.

ЛЕДИ: Ну, здравствуйте, что ли!

БРОДЯГА: Здравствуйте. Не томите, скажите сразу: должен ли я сегодня признаться вам в чем-нибудь — или вы позволите мне повременить хотя бы два дня.

ЛЕДИ: Скажу с удовольствием, как только вы объясните, что происходит и откуда такая спешка. В чем это вы собрались каяться?

БРОДЯГА: Каяться? Помилуйте, Леди, перед вами совесть моя почти чиста! Я имел в виду признания личного характера.

ЛЕДИ: Это еще зачем?

БРОДЯГА: Мало ли! Есть такое понятие — традиции… Вот только эту традицию я предпочел бы нарушить — очень уж она нелепая.

ЛЕДИ: А-а, вот вы о чем! Сегодня же четырнадцатое… То-то я смотрю, на улицах подозрительно много цветов и шариков в форме сердечек.

БРОДЯГА: Как! Вам тоже не нравится эта дата?

ЛЕДИ: Вы правы, не нравится. Равно как двадцать третье февраля и восьмое марта. Одинаково дурацкие идеи. Да, и еще первое мая.

БРОДЯГА: Чем вам первое мая-то не угодило?

ЛЕДИ: Конечно, только у нас день солидарности всех трудящихся могут сделать выходным!

БРОДЯГА: <<смеющийся смайлик>> В отмазывании от работы все трудящиеся солидарны! Но я рад общности наших интересов. Несказанно рад. Признаться, я боялся, как бы вы не обиделись.

ЛЕДИ: Какие глупости! Но мы, кажется, договорились подождать с признаниями?

БРОДЯГА: <<смеющийся смайлик>>

ЛЕДИ: И вообще, Бродяга, к чему нам эти реверансы? Мы с вами знакомы тысячу лет, какие тут могут быть признания?

БРОДЯГА: Вы еще скажите «В нашем возрасте»…

ЛЕДИ: Ну хорошо. В нашем возрасте… Не такая уж я и девочка-колокольчик. Полагаю, что и вы отнюдь не мальчик.

БРОДЯГА: Спасибо, Леди! Утешили, так утешили.

ЛЕДИ: Ну хорошо, хорошо! Хотите, я спрошу, в каком классе вы учитесь?

БРОДЯГА: <<смеющийся смайлик>> Ну-у… Школу-то я и впрямь успел закончить… Когда только успел?

ЛЕДИ: Признавайтесь уж до конца. Держу пари, что вы и универ закончить успели.

БРОДЯГА: Что вы! Я глубоко невежественный неуч.

ЛЕДИ: Это вы-то?! Не смешите меня, Бродяга!

БРОДЯГА: Тогда придется расколоться. Да, закончил. Целых два раза. И теперь коротаю часы почтенной старости за беседами в Интернете.

ЛЕДИ: <<хохочущий смайлик>> Теперь, когда мы окончательно выяснили то утешительное обстоятельство, что оба мы — заслуженные пенсионеры, тем более нет необходимости ни в каких признаниях.

БРОДЯГА: Леди, что у вас за манера все время затыкать мне рот!

ЛЕДИ: Ну знаете! <<возмущенный смайлик>> От вас странно слышать подобное. Кто из нас тиран, в конце концов?

БРОДЯГА: <<растерянный смайлик>> Да вроде бы я…

ЛЕДИ: Вот и позвольте отплатить вам той же гранатой. То есть монетой.

БРОДЯГА: Придется позволить. Что же мне остается…

ЛЕДИ: Пожелать мне всего хорошего и вернуться к чрезвычайно важным пенсионерским делам, от которых я наверняка вас отрываю.

БРОДЯГА: Всего вам хорошего! <<смеющийся смайлик>>

ЛЕДИ: Аналогично!

Ясенев, стоя посреди комнаты с кружкой чая, вещал о прелестях колесного туризма. Прочие с интересом слушали.

— А Старая Ладога? Она достаточно близко от Питера по мурманскому шоссе до Кисельни, а там свернуть и еще с полчаса. Кроме того, это интереснейшая местность с исторической точки зрения. Сейчас об этом полюбили писать и рассказывать, но на всякий случай напомню: Старая Ладога — древняя столица Руси, еще доновгородского периода. Новгород был выстроен только при Рюрике… — Ясенев бросил взгляд в сторону плотно закрытой двери снеговского кабинета. — Тогда как Ладога, судя по археологическим изысканиям, жила уже за сто с гаком лет до пришествия на Русь варягов. Согласно легенде, как раз жители Старой Ладоги в восемьсот шестьдесят втором году призвали варяжскую дружину во главе с Рюриком.

Воинственно глянув все на ту же дверь, Глеб Евсеевич настойчиво повторил:

— Да, именно с Рюриком!

Кто-то хихикнул — думаю, Мари. Потом от порога кухни, из-за спин сидящих плотной кучкой сотрудников раздалось легкое позвякивание ложечки. Обернувшись, я увидела стоящего у косяка Рюрика Вениаминовича, который с самым благосклонным вниманием слушал Ясенева и помешивал чай в стакане.

— А что, Рюрик… Вениаминович, не свозите ли народ по весне к местам боевой славы? — не моргнув глазом, спросил Ясенев, — Знаете, как способствует сплочению здорового коллектива безобразный разгул под открытым небом?

Снегов вопросительно глянул на меня. Я пожала плечами:

— Почему бы и нет?

Зима в этом году длилась необыкновенно долго до самой весны. Чем ближе она была, тем более мрачным становилось мое настроение. Да и чему радоваться? Жизнь мало того, что идет обыкновеннейшим образом, так еще и не сулит впереди ничего хорошего. Все, что может ждать меня впереди очередные поиски работы. И никого вокруг. Старые друзья оказались раскиданы жизнью, новых нет вовсе. Никогда еще я не ощущала себя до такой степени никому не нужной.

А весна не спешила сменить зиму на боевом посту. Зима мое время, но в этот раз я уже хотела и дождаться не могла, когда солнце растопит снега и засияет в полную силу. Как всегда «во дни тягостных раздумий», единственной отрадой был И-нет. В один из таких дней, когда все казалось особенно мрачным, я пошла к Профессору.

Т УУ-ТИККИ: Профессор?

ПРОФЕССОР: Да, я здесь.

ТУУ-ТИККИ: Расскажите мне о весне, Профессор.

ПРОФЕССОР: Вам — о весне? Что с вами, милая Тикки?

ТУУ-ТИККИ: Ничего. Но сегодня небо надвинулось особенно тяжело и низко. Сегодня последние сугробы грязными грудами высятся в подворотнях, тени чересчур непроглядны, а голоса птиц кажутся особенно резкими. И даже звезды выглядят тусклыми и далекими, а луна завывает от тоски над унылым, молчаливым миром — но никто не слышит ее воя.

ПРОФЕССОР: Тикки, Тикки, это черные ветры застят ваши глаза. Скоро они умчатся прочь, не оставив следа. Все еще будет как прежде — снега пушисты и белоснежны, травы — зелены и высоки, а листья — желты и прозрачны.

ТУУ-ТИККИ: Ничего этого я не вижу.

ПРОФЕССОР: Быть может, моя башенка звездочета чуть выше вашей купальни? Отсюда лучше видно.

ТУУ-ТИККИ: Возможно. Но здесь у меня только лед и запустение.

ПРОФЕССОР: Тогда приходите в гости.

ТУУ-ТИККИ: Никогда не знаешь, куда повернут твои дороги. Хотите, я угадаю ваш адрес?

ПРОФЕССОР: Очень хочу. Попробуйте.

ТУУ-ТИККИ: От сердца осени тринадцать градусов на Север?

ПРОФЕССОР: Почти угадали. Только сделайте поправку на ветер.

ТУУ-ТИККИ: Я боюсь ошибиться в расчетах.

ПРОФЕССОР: Хорошо. Тогда слушайте: я попробую рассказать вам о весне — так, чтобы вы услышали. Хотя, боюсь, это непростая задача. Самое главное весной — это запах. Сначала снега еще высоки, холодны воздух и солнце. Но однажды… Однажды выходишь из дома — вокруг зима, — но ты слышишь: запахло весной. Все, что будет потом, не заслонит этого первого, острого запаха.

ТУУ-ТИККИ: Наверное, так… Но мне видится другое.

ПРОФЕССОР: <<огорченный смайлик>>

ТУУ-ТИККИ: Спасибо… Теперь я знаю, что весна в самом деле придет.

ПРОФЕССОР: Тогда до встречи — когда она придет.

На душе полегчало. Профессор обладал удивительной способностью: он видел самую суть явлений и при необходимости воздействовал напрямую, затрагивая и незаметно видоизменяя глубочайшие, казалось бы, надежно запрятанные пласты сознания. Он делал это так легко, что я испугалась бы — не будь он Профессором.

Сквозь общий пиетет пробивалось любопытство. Я наугад назвала адрес, но меня очень заинтересовала эта башенка звездочета. Откуда она взялась? В который раз пришла печальная мысль: и о Профессоре я ничего не знаю.