Служебный роман, или История Милы Кулагиной, родившейся под знаком Овена

ЧЕРНЫЕ НОЧИ ГЕКАТЫ

На службе мы вновь совершенно естественно вернулись к прежней манере общения. По крайней мере, нам так казалось, что вернулись и что естественно. Однако порой я ловила на себе заинтересованные взгляды сотрудников, заставлявшие сомневаться в успешности нашей незатейливой маскировки.

Впрочем, день прошел достаточно спокойно. Вечером Снегов отправился домой, предстояло убедить мать, что неявка домой на выходные естественна для мальчика его возраста. По-моему, дело было заведомо безнадежным. Не знаю уж, что и как он сказал своей матушке в прошлый раз и спрашивать об этом не собираюсь.

Мне же следовало разгрести дела, которые я, признаться, в последнее время подзапустила. В частности, давно пора было начать работу над квартальным отчетом. Когда в дверях появился Лисянский, я вздрогнула. Не ожидала, что в конторе остался хоть кто-то, кроме меня.

— Вы нынче припозднились, Анатолий Эдуардович.

— Удивлены?

— Не особенно. — Я недоумевающе пожала плечами. Что-то в его поведении настораживало. — У вас ко мне дело?

— Я почему-то так и подумал, что вы не очень удивитесь.

Лисянский, усевшись в кресло, обдал меня таким взглядом, будто знал обо мне нечто предосудительное, если и не дающее ему власть надо мной, то позволяющее испытывать превосходство. Под этим взглядом я неведомо почему смутилась и почувствовала беспокойство. Может, он догадался об изменившемся характере наших со Снеговым отношений?… Ну и что с того? Ему-то какое дело? Мы оба давно совершеннолетние.

Но и под натиском рациональных доводов тревога не отступала. Что ему наконец нужно?

Лицо Лисянского отобразило гамму противоречивых чувств. Выдержав долгую томительную паузу, он заговорил:

— Дело? Да, пожалуй.

— Слушаю вас, Анатолий Эдуардович. — Я старалась если не быть, то хотя бы выглядеть спокойной.

— Видите ли, Людмила Прокофьевна… — Лисянский вскочил и начал расхаживать по кабинету. — Дело мое такого свойства, что изложение его совершенно не подразумевает, я бы даже сказал, исключает, наличие посторонних.

Что ж, начало многообещающее. Как ни странно, витиеватая формулировка успокоила меня. Не прерывая, я выжидающе следила за перемещениями Лисянского. Его всегда безупречные манеры сегодня вызывали в памяти пластику хищников семейства кошачьих, грация и скрытая агрессивность.

— Последние события, — продолжал между тем Лисянский, — недвусмысленно показали, что в прецеденте с фальсификацией документов вы определили свою позицию, сделав выводы, весьма для меня нелестные.

Он вдруг уселся на край стола и, склонившись ко мне, с промелькнувшей болезненной гримаской объявил:

— Вы меня считаете виновным, Людмила Прокофьевна. — Не дав мне возразить, он продолжил: — И в свете вашего решения я вижу для себя только один выход из сложившейся ситуации — а именно покинуть контору. Лишившись вашего доверия, я не нахожу возможным далее оставаться возле вас.

Легко спрыгнув со стола, он снова заметался, затем упал в кресло напротив меня, вздохнул и добавил:

— Но питая к вам, Людмила Прокофьевна, глубокое уважение… Больше, чем уважение… Чего вы, разумеется, не могли не заметить… Я, как бы неприятно мне ни было говорить вещи, способные вас задеть, не могу, уходя, не поставить вас в известность относительно ряда моментов.

Лисянский исподлобья бросил на меня вопросительный взгляд. Видимо, он ждал реакции, но я безмолвствовала, решив дать ему высказаться до конца.

— Речь пойдет о временах относительно отдаленных, — не дождавшись ответа, вновь заговорил он. — Итак… Нас с небезызвестным вам Снеговым Рюриком Вениаминовичем (или Юриком, как называли его в университете) объединяет общее прошлое. Можно даже назвать нас друзьями детства. — В его интонациях появилась язвительность. — Вот только, скажу вам, странная это была дружба. Долгое время я ничего не замечал… Но потом обнаружилась прелюбопытнейшая закономерность. Стоило мне чего-то по-настоящему захотеть, полюбить, потянуться, как Снегов жестом фокусника изымал объект моих устремлений буквально из смыкающихся пальцев. Причем в подавляющем большинстве случаев само по себе перехваченное не представляло для него интереса.

Он перевел дыхание.

— Особенно памятна мне история с бывшей женой Рюрика. Леночкой… — Глаза его недобро блеснули. — Это был на удивление скоропалительный и недолгий брак. Именно тогда я со всей однозначностью понял, что происходит. Понял, что уже давно являюсь объектом пристального внимания и маниакальной зависти своего однокурсника. Это не укладывалось в голове — но многочисленные факты говорили сами за себя…

Следующей паузы я не выдержала:

— И зачем вы мне все это рассказываете?

— Думаю, вы прекрасно понимаете, зачем я вам это рассказываю, — почти перебил Лисянский.

— Вы закончили? — Собрав все свое самообладание, я, кажется, сумела сохранить невозмутимый вид.

— Уже заканчиваю. Вы сделали свой выбор, Людмила Прокофьевна. Мне остается только смириться с ним и пожелать вам счастья… И хотя, учитывая мое к вам отношение, мне бы хотелось верить в искренность намерений этого человека, но в контексте вышесказанного мне трудно не опасаться за ваше благополучие.

— Мое благополучие вас не касается, Анатолий Эдуардович, — холодно проронила я.

— Разумеется. — Его губы скривила горькая усмешка. — Я не вправе давать вам советы — но и бесстрастно наблюдать за происходящим невыносимо. Потому я прошу избавить меня от этой необходимости и позволить мне уйти.

— Сейчас вы можете идти, Анатолий Эдуардович, — без выражения ответила я. — Что же касается увольнения — не горячитесь. И я бы попросила вас впредь постараться не смешивать работу и личные эмоции.

Лисянский посмотрел на меня, недоверчиво изогнув брови. Затем церемонно склонил голову и быстро вышел. Хлопнула входная дверь.

С минуту я сидела, не двигаясь, затем уронила лицо в ладони и заплакала. Сама не знаю, как мне удавалось держаться во все время разговора с Лисянским. Вероятно, я слишком привыкла считать его только сотрудником, и привычная выдержка сослужила мне верную службу. Теперь же, наедине с собой, освободившись от необходимости быть «железной леди», можно расслабиться.

От слез становилось легче. Постепенно уходило напряжение, вызванное разговором, но боль, напротив, становилась сильнее.

Боль? Постойте… От неожиданности я перестала плакать. Меня совершенно озадачила простая мысль: а о чем, собственно говоря, все эти горькие рыдания? Обдумав произошедшее, я окончательно убедилась, что поводов для отчаяния нет и не может быть.

Безусловно, я находилась в перепутанных чувствах. Я затруднялась ответить на вопрос, какие мотивы руководили Анатолем — но выдвинутым против Снегова обвинениям я не то чтобы не поверила… об этом даже и речи быть не могло.

Все, что я знала о нем — как раньше, так и теперь, — весь мой опыт, все мои представления о людях в один голос заявляли: это попросту невозможно. Ни суховатый, прямолинейный Снегов, которого я знала вот уже два года, ни заботливо-страстный незнакомец, открывшийся мне недавно, не могли поступить с человеком так, как о том говорил Лисянский. И уж вовсе это было не в духе Профессора или Бродяги.

Относительно же обиняками высказанных заверений в каких-то там нежных чувствах, будто бы питаемых ко мне Лисянским, я вовсе терялась, не зная, что и подумать. Мне было странно представить себя объектом серьезного внимания со стороны такого человека; его легкое ухаживание всегда казалось мне не более чем привычкой. С другой стороны, чего только не бывает на этом свете! Можно ли чему-нибудь удивляться после событий последних недель?

Разумеется, я прекрасно уловила намек на то, что нужна Снегову не сама по себе, а лишь как нечто, дорогое Анатолю — он говорил более чем прозрачно. Конечно, не очень-то приятное чувство: мне ненавязчиво давали понять, что я лишь пешка в сложной мужской игре. Но, к моему удивлению, это не особенно меня задело — видимо, потому, что я ни на минуту не усомнилась в Снегове. Царапало скорее намерение причинить мне боль — если то было осознанным намерением.

И все-таки что-то во всем этом определенно было не так — и мне никак не удавалось ухватить суть несоответствия. Тревожила даже не степень участия Рюрика в этой игре, а то смутное, что маячило где-то на краю сознания.

Что толкнуло Лисянского на подобную откровенность? Насколько правдива его история и представленные им мотивы? На что он рассчитывал и какого эффекта добивался? В самом ли деле он считает бывшего однокашника чудовищем и хочет лишь оградить меня? И если слова его — намеренная клевета, то кого она имела целью — меня или Рюрика?

Вопросы теснили друг друга, а главная загадка оставалась в стороне. Понять Лисянского не представлялось возможным и это почему-то пугало. Словам его я не верила, но не было похоже и на то, что он говорит заведомую неправду — выглядел он очень убедительно. Разве можно сыграть ненависть, сквозившую в его словах! С какой желчью он говорил, какая застарелая вражда читалась в каждом взгляде!

Несомненно, Лисянский ненавидел Снегова. Но почему тогда до сих пор ненависть эта не проявилась ни словом, ни взглядом? Опять не сходится! В этой задаче для меня слишком много неизвестных. И как минимум одно из них явно фальсифицировано.

Голова раскалывалась, мысли разбегались. Почувствовав, что больше так не могу, я решила считать происшедшее чем-то вроде недоразумения — тем более, что так оно, скорее всего, и есть. В любом случае иных, более убедительных объяснений пока не предвиделось.

Пребывая в замешательстве, я не сразу заметила глубоко притаившееся где-то глубоко внутри отчаяние, природы которого не понимала.

Об отчете не могло быть и речи.

Я уже собирала сумочку, когда на столе зазвонил телефон. Я нервно дернулась: кто может звонить в агентство ночью? А вдруг это снова Лисянский? Меньше всего на свете мне хотелось сейчас продолжать разговор с ним. Телефон не умолкал. Наконец я не выдержала и сняла трубку.

— Слушаю вас.

— Здравствуй, — мягко сказала трубка. — Ты где пропадаешь?

— Рюрик! — Мне хотелось снова расплакаться, на этот раз от счастья и облегчения. — Я так рада слышать тебя!

Его голос зазвучал удивленно и обеспокоенно:

— Что случилось? С тобой все в порядке?

— «Что случилось?» — это твой любимый вопрос. — Я улыбнулась. — У меня все отлично.

— Я звонил домой, но тебя там не было. Подумал: неужели до сих пор на работе? И угадал. Что тебя так задержало?

— Попробуй угадать еще раз. Ну право же, что можно делать на работе? Нужно ведь хоть когда-то и работать.

— Понятно. — Он усмехнулся. — Но теперь-то домой?

— Да, уже почти бегу. Выйдешь сегодня в И-нет?

— Обязательно. Ближе к полуночи, как обычно?

— Как обычно.

— Точно все хорошо? У тебя голос какой-то измученный.

— Устала. До встречи в сети?

— Непременно. Целую. — Он повесил трубку.

Но неприятный осадок не был единственным, что тревожило меня. Своим вмешательством Лисянский словно нарушил равновесие, напомнив о том, что не может все быть хорошо достаточно долго. Разговор маячил, как темная точка, знаменующая что-то очень недоброе.

Выйдя на форум к Профессору, я была, вероятно, в состоянии настолько упадническом, что в конце концов вместо Профессора появился отчетливый Рюрик:

ПРОФЕССОР: Тикки, что происходит? Хочешь, я сейчас приеду?

ТУУ-ТИККИ: Спасибо. Но ты не успеешь, мосты действительно разведут. Сейчас не та погода, чтобы добираться вплавь. Так что до завтра?

ПРОФЕССОР: До завтра. Обещай, что с тобой все будет хорошо.

ТУУ-ТИККИ: Все хорошо. Спокойной ночи.

ПРОФЕССОР: Спокойной ночи. Целую.

При мысли о том, что я могу его потерять, накатывало обжигающее отчаяние…

В результате вчерашних раздумий я чуть не проспала на работу, и собираться пришлось в ускоренном темпе. Вчерашнее мерзкое ощущение прошло, оставив лишь неприятный осадок. Рюрик то ли еще не появился, то ли успел скрыться в своей норе. Мне очень хотелось очутиться в его объятиях, чтобы окончательно забыть вчерашнюю сцену с Лисянским. Но я мужественно переборола искушение. Подождем. День впереди длинный.

Ждать пришлось недолго: едва я сменила туфли, как Рюрик собственной персоной нарисовался на пороге. Я подняла глаза. Сегодняшний Рюрик больше напоминал прежнего Снегова. Откуда эта замкнутая настороженность? Вчерашний осадочек легонько всколыхнулся, замутив вспыхнувшую было радость.

Несколько секунд Снегов молча всматривался в меня.

— Здравствуй. Как ты?

Я шагнула навстречу, торопливо спрятала лицо на его груди.

— Здравствуй.

— Что у тебя случилось? — хмуро и обеспокоенно спросил он.

Вздохнув, я обняла его, скользнув руками под пиджак.

— Ничего.

— Если бы в самом деле ничего, ты не писала бы вчера таких писем.

Мне стало ужасно тоскливо. Ну не хочу, не могу я об этом говорить! С ним в особенности.

— Просто вчера было как-то муторно.

— Тикки… — Рюрик сделал попытку заглянуть мне в лицо. — Тикки, я знаю наизусть каждую твою интонацию.

Я почувствовала себя смертельно усталой.

— Тогда просто поверь мне: не нужно сейчас ни о чем спрашивать.

— Хорошо. — Он отстранился и с укором добавил: — Жаль только, что ты, похоже, мне не веришь.

— Рюрик! — с отчаянием воскликнула я. — Ну что ты такое говоришь!

— Ладно. — Он вымученно улыбнулся. — Извини. До вечера.

Ну почему все сегодня так неловко и неудачно! А ведь день начинался неплохо, я почти перестала думать о неуместных и оскорбительных намеках Лисянского. Так нет же! И кто меня просил выходить вчера в Интернет! Не могла удержаться — а теперь придется расхлебывать. Я понимала уже, что с моей стороны было нечестно плакаться Рюрику, ничего не объясняя. Я опять недооценила этого человека: он в самом деле слишком хорошо меня знает. Но, с другой стороны, и он мог бы не вымогать объяснений так бесцеремонно.

Что, что я могу сказать ему? «Знаешь, любимый, тут заходил Лисянский, наговорил о тебе кучу гадостей — не подскажешь, что из них правда и зачем он это сделал?» Нет уж, лучше подождать — глядишь, со временем все уляжется.

Не думала, что Лисянский со своими признаниями так основательно выбьет меня из колеи. Если он добивался именно этого — надо признать, у него получилось.

Да гори оно все вообще синим пламенем!

Легко сказать «гори» — но в конце недели проклятый отчет должен быть отправлен, хоть ты разбейся.

Весь день работа шла через пень-колоду. Отчет продвинулся едва на четверть. По-хорошему, следовало бы остаться и поработать еще, но когда Снегов, заглянув в кабинет, спросил: «Идешь?» — я не могла ответить «Нет». Показалось вдруг, что если мы сейчас разойдемся — может случиться непоправимое. Впервые с неприглядной очевидностью замаячила возможность окончания всего — и я не могла понять причин.

Вечер прошел спокойно и мирно, даже по-домашнему. Мы поужинали, потом, как в старые времена (разве что более старательно), обсудили несколько отвлеченных тем и незаметно перебрались в спальню.

Все было чудесно — но в тихой страстности Рюрика, в исступленной нежности, с которой он покрывал поцелуями мое лицо и тело, сквозило что-то надрывное, словно он навсегда прощался со мной. И, замирая от страха, я тесней вплеталась в его объятья, крепче целовала, смелей отвечала на ласки. Каждое прикосновение шептало: «Я люблю тебя!..» Слова перекатывались на языке — но язык костенел и произнести их я не могла.

Глубокой ночью мы лежали, обнявшись. Только дыхание и тиканье часов нарушало тишину. Окна остались незанавешенными; завтра солнце разбудит нас спозаранку. Но сейчас небо темно и беззвездно.

«Неужели новолуние?» — рассеянно подумала я. Может быть… А ведь когда-то я сверяла по звездам каждый прожитый день. Господи, как это было давно! «Новолуние — период уменьшения жизненной активности и спада биоритмов». Интересно, какой сегодня день по лунному календарю? «Последний», — шепнула темнота.

«Двадцать девятый день — самый опасный и страшный день лунного месяца. — Память услужливо подсунула всплывшую невесть откуда цитату. — Это время черных безлунных ночей Гекаты, когда сгущается астральный туман, вершат свои темные дела ведьмы и колдуны. Необходимо позаботиться о надежной защите, избавляться от мрачных мыслей и беспросветной тоски».

Я всхлипнула. Вот она спит рядом, моя надежная защита — так откуда у меня ощущение, будто мы оба попали в чудовищную воронку, которая все глубже затягивает нас, неся навстречу неизбежности?

Повернувшись — осторожно, чтобы не разбудить Рюрика, — я спрятала лицо в подушку и тихо заплакала.

Проснулась я от того, что меня целовали. Почти сразу же зазвонил будильник. Какая жалость: надо идти на работу. Рюрик отключил вредную дребезжалку и шутливо чмокнул меня в нос.

— Тикки, пора вставать.

Я зажмурилась, потом медленно открыла глаза, разглядывая склоненное надо мной лицо, любимое до последней черточки. Я боялась шевельнуться. Каждая клеточка замирала от нежности. Наверное, я никогда не привыкну просыпаться рядом с ним.

— Вставай, соня, день на дворе.

— Ну, во-первых, еще утро. — Я скосила глаза. — А сегодня точно не суббота?

Еще минут пять мы все-таки провалялись, но и опаздывать в наши планы не входило.

К моменту выхода из дома мое летящее настроение несколько померкло. В подробностях вспоминался вчерашний вечер, очарование которого слишком напоминало последнее прощание.

За завтраком Рюрик задумчиво разглядывал кусок омлета, колышущийся на вилке. И могу поручиться, что не видел его. Физически ощутив, как мы сейчас далеки, я тоскливо поняла: не показалось. Вот оно — начало конца. Этого следовало ожидать — только что же в этот раз все заканчивается так рано?

Рюрик поднял голову.

— Ну что, поедем?

— Поедем.

Я заторопилась, стараясь скрыть, как мне невесело — если все пытается закончиться, пусть делает это как можно медленнее. Кого я пыталась обмануть?

У входной двери Рюрик подал мне плащ, надевая его на меня, обнял. Держа за плечи, развернул к себе. Позвал:

— Тикки?

Я молчала. Он не спрашивал ни о чем. Просто смотрел, будто никогда не видел меня, а теперь пытался запомнить. Я забыла обо всем. Работа, Лисянский — все отступило. Если бы он сказал сейчас: «Давай останемся», — я бы осталась. Я бы все ему рассказала.

Но он промолчал. Отпустил меня и выключил свет в прихожей.

Мы молчали и по дороге. В метро я старалась незаметно прислониться к нему. Он замечал, улыбался одними глазами и ближе привлекал к себе. Я немного смущалась, но заставить себя отстраниться не могла.

В офисе мы разошлись по кабинетам. Отчет надо сдавать завтра, самое позднее в пятницу — но ненавистный документ будто сглазили. Около часа, едва я разобралась с текущими делами и развернула файл на весь экран, как за спиной хлопнула дверь снеговского кабинета. Не очень сильно — но я насторожилась. Раздались голоса. Я прислушалась. Голосов было два. В одном, более низком, звучала сдерживаемая ярость. Это Снегов. Ему отвечал возмущенно-встревоженный. Лисянский.

Почему я испугалась так, словно у Лисянского есть на меня компромат? Видимо, то было чувство вины — как будто выслушав гадости о Снегове, я оказалась к ним причастна.

Голоса сделались громче, но слов было не разобрать. Раз в жизни я бы не отказалась от преимуществ моего обостренного слуха — так ведь нет! Ох, не нравятся мне интонации Рюрика. Голос Лисянского вдруг взвился почти до визга, одновременно раздался звук удара и чего-то падающего россыпью.

Господи, что у них там происходит? Я вскочила, чуть не запнувшись, и, миновав растерянного Мишеньку, распахнула дверь снеговского кабинета. Представшая взору картина была совершенно непредставимой здесь, в атмосфере образцового порядка. Я увидела ее не целиком, но как бы одномоментно совмещенными фрагментами. Горящие холодным бешенством глаза Снегова, перекошенное лицо Лисянского, притиснутого к стеллажу, рассыпавшиеся по полу папки.

— Рюрик!.. Вениаминович! Что здесь происходит? — опомнившись, вопросила я.

Обернувшись ко мне, Снегов пригасил взгляд и выпустил плечо Лисянского. Не глядя бросил ему:

— Свободен.

Лисянский, изящно поправляя пиджак (кстати, чуть разошедшийся у рукава), с достоинством отступил к выходу и отвесил иронический поклон в мою сторону.

— Мои извинения, Людмила Прокофьевна, за эту безобразную…

— Вон! — тихо сказал Рюрик.

Лисянский исчез, захлопнув многострадальную дверь.

— В следующий раз… — начала я и остановилась, поняв, что по привычке переключилась на «директорские» интонации. Максимально смягчив тон, я договорила: — Пожалуйста, не нужно устраивать на рабочем месте скандалов.

— Это все, что тебя волнует? — спросил Рюрик.

— Нет. — Я сдержалась. — Но об этом давай поговорим, когда ты придешь в себя.

— Я спокоен как удав.

— О да! Настолько, что переполошил полконторы, устроил погром в собственном кабинете, зачем-то Лисянскому пиджак порвал.

— Зашьет, — мрачно усмехнулся Рюрик.

— А глядя на тебя, я вообще удивляюсь, что он жив остался.

— Это поправимо.

— Рюрик, — устало сказала я. — Если ты не забыл, я все еще отвечаю за эту лавочку.

— Не беспокойся. — Он нахмурился. — Ничего я ему не сделал. Так… Поговорили слегка.

Преувеличенно спокойно подняв с пола папку, он оглядел ее и вдруг швырнул на стол.

— А что мне оставалось? Ты же не оставила мне выбора!

Чувствуя пробежавший между лопатками холодок, я тихо сказала:

— А вот кричать на меня не надо…

И почти выбежала из кабинета. Бросила растерянному, ничего не понимающему Мише: «Ко мне никого не пускать!» Собираясь закрыть дверь, я увидела, как бедный Мишенька, поднявшийся из-за стола выполнить мой приказ, был буквально сметен взглядом следующего за мной Снегова. Я благоразумно предпочла закрыть дверь не перед Рюриком, а за ним — сейчас его не остановил бы и замок.

— Что еще?

Усталость вдруг охватила меня, так что я вынуждена была опуститься на край диванчика. Еще немного — и меня просто не останется.

— Извини. Но пойми: неизвестность невыносима. Ты на себя не похожа, вздрагиваешь от каждого шороха и ничего не рассказываешь. Тут еще этот… Анатолий Эдуардович… строит многозначительные мины. Я рискнул предположить, что он знает больше, чем я.

Я слушала, но слова едва касались сознания. Снова все происходило помимо меня, только на этот раз в обратную сторону.

Рюрик опустился передо мной на корточки, взял мои руки в свои.

— Тикки, пожалуйста. Может, ты все-таки объяснишь? Что с тобой происходит, почему ты так закрылась, при чем тут наконец Лисянский? Неужели ты совсем мне не доверяешь?

Собрав остатки сил, я заговорила:

— Лисянский и правда приходил ко мне. Много всего говорил. В основном ерунду, словами непередаваемую. Поминал вашу общую молодость, сложные отношения и тому подобное. Общий смысл сводился к тому, что тебе, в отличие от него, я не нужна, и вскоре меня непременно постигнет участь твоей бывшей жены.

Рюрик растерялся, но как будто и обрадовался:

— Ты ему поверила?

— Я? Нет. Это было глупо, но очень неприятно.

— Видишь ли… Не знаю, что Анатоль имел в виду, — начал Рюрик, но я прервала его.

— Не надо. Хотя бы не сейчас.

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Тикки, я пытаюсь лишь объяснить…

— Не надо ничего объяснять. Пожалуйста.

— Почему?

— Я устала. Я не могу.

Выпустив мои руки, он поднялся, подошел к столу. Взял карандаш, рассеянно повертел в пальцах. Отрывисто спросил:

— Значит, все?

— Нет! — Отчаяние на миг прорвало бесцветную пелену и снова угасло. — Рюрик, о чем ты говоришь?

— О чем? Посмотри на меня! Ты же наглухо от меня отгородилась, мне к тебе не пробиться!..

Помолчав, добавил:

— Что ж тут сделаешь, если ты мне не веришь… Извини. Я тоже так не могу.

Я слушала — и понимала, нужно срочно что-то сделать. Нужно сказать что-то очень важное. Понимала — но ничего не могла придумать. В голове — ни мысли…

— Я говорю о нас, Тикки. Только нас, похоже, уже нет.

Я оцепенела. Все…

До дома я добралась в состоянии плачевном. Хотелось лечь и тихо умереть. Днем, после того, как Рюрик вышел из моего кабинета, я сидела, тупо глядя перед собой, пока не услышала за стеной его решительные шаги. Стало вдруг так больно, что подхватив сумочку, я бросилась из офиса, сказав Мишеньке: «Я наверх». Бессовестная ложь, между прочим. Словечком «наверх» у нас обозначалась ходьба по особо важным инстанциям — кстати, это мне еще предстояло. Вместо этого я поймала такси и поехала к себе.

Свернувшись на кровати калачиком, по уши натянув одеяло, я пропускала сквозь себя медленные болезненные мысли. Они тянулись, тянулись…

Вот и все. Он ушел… Почему? Я не слишком искала ответ на этот вопрос. В конце концов, что-то во мне всегда знало, что это должно случиться рано или поздно. Так не все ли равно — почему?

Проснулась я около четырех утра. Голова была ясная. Умылась и вышла на кухню поставить чайник. Рядом с раковиной сиротливо стояли две тарелочки. И с беспощадной ясностью увидела я весь ужас произошедшего.

Как такое могло случиться? Где все пошло наперекосяк, с чего началось? Неужели с Лисянского?

Но это нелепо! Его обвинения выглядели то ли слишком неубедительно, то ли, напротив, слишком уж убедительно. Но, быть может, я просто была невнимательна? Говорил ведь Рюрик, что Лисянский отчасти подтолкнул его: «Если бы не он, я бы может, еще долго не понимал, что происходит…»

Но это доказывает лишь, что в словах Анатоля есть доля истины.

Дело в чем-то другом. А может, я чересчур быстро поверила, что все слишком хорошо, чтоб быть на самом деле? Это уже больше похоже на правду. И все-таки — из-за чего, собственно, мы поссорились?

Почему-то на работе, попадая в стрессовые ситуации, я умею моментально взять себя в руки — но как только дело касается лично меня, в какой-то момент впадаю в ступор, выйти из которого долго еще не могу. Боюсь, что и вчера я была в состоянии крайней неадекватности.

В мельчайших подробностях припомнила я вчерашний разговор с Рюриком — и ужаснулась. Как я могла быть так глупа! Рюрик прав: я не оставила ему выбора.

«Неизвестность невыносима», — сказал он. Я начинала понимать, как выглядело со стороны мое молчание. С его стороны.

«Неужели ты совсем мне не доверяешь?» Вопрос был задан последним. О нет! Я даже не ответила на него — сразу начала о Лисянском! Получается, Рюрик решил, что я ухожу от ответа?

И самое, самое главное! Последние слова прозвучали отчетливо:

— Тикки, я пытаюсь лишь объяснить…

— Не надо ничего объяснять. Пожалуйста.

— Почему?

— Я устала. Я не могу.

И после этого он спросил: «Значит, все?»

Я схватилась за голову: он что же, решил, что я о нем — о нас — сказала «устала»?

Вчера у меня совсем не было сил, и я плохо понимала, что происходит — но как это могло выглядеть? Воображение живо нарисовало: вот я сижу с бесстрастным и безучастным выражением на словно окаменевшем лице. «Ты наглухо от меня отгородилась…» Я застонала.

Что я получила в итоге? Рюрик либо решил, что я поверила клевете и отказываюсь от него… либо что я готова закрыть на нее глаза. Да, еще неизвестно, что должно было больше его обидеть.

Безнадежность нахлынула душной волной.

Подожди, одернула я себя. Да что ж это происходит? Что я делаю? То есть наоборот — почему я ничего не делаю? Почему я позволила пустым давним страхам управлять своей жизнью? Даже самый негативный гороскоп можно преодолеть!

Надо сегодня же, сейчас найти его и все, все объяснить! Я глянула на часы, нет, прямо сейчас не получится. Ничего, до утра я подожду.

Сегодня предстояло множество дел вне офиса, поэтому я приехала пораньше в надежде застать Снегова. Но его не было. Не появился он и к полудню, когда я специально заехала еще раз проверить. Перед самым концом рабочего дня, возвращаясь с бесконечно длинных и пустых переговоров, я успела напоследок забежать в офис. Он был уже пуст и закрыт. Неизвестно на что надеясь, я открыла свой кабинет, посидела, зашла на форумы. Снегов там не появлялся — ни в каком качестве.

В десятом часу я погасила свет и заперла двери. Дальше ждать бессмысленно. Если Рюрик не вышел на работу, это может означать только одно: он принял решение, и оно неизменно. Все потеряно. Я опоздала.

Вздрагивая от холода, я шла по темной промозглой улице.

Теперь моя жизнь будет выглядеть так же — длинная и непроглядная, прошитая ледяными сквозняками.

Луна светила оплывшим огарком. Я горько усмехнулась: выходит, день-то позавчера, был вовсе не двадцать девятый, «опасный и ужасный». Судя по луне, где-то двадцать первый. Напротив, очень чистый и светлый день. Ну и чем это мне помогло?