Смена эпох

ГОРОД, ШАГАЮЩИЙ В ЗАВТРА

Комендантский час в Кабуле начинается в десять вечера и заканчивается в пять утра. В течение ночи он несколько раз напоминает о себе пронзительным криком патрульного «Дреш!» — «Стой!» где-нибудь на соседней улице, а то и у тебя под окнами. Невидимые тебе переговоры о пароле, документах и причине разгуливания в неположенное время идут уже вполголоса. Нередко тут же хлопает дверца царандоевского (милицейского) джипа, и дальнейшее выяснение перемещается в городскую комендатуру.

Этого «нарушителя» никогда не останавливают на его пути. Цок-цок, звучат в ночной темноте копыта ослика. Просыпаюсь, смотрю на часы — полпятого. Ага, наш муэдзин едет на работу. Через пятнадцать-двадцать минут с минарета квартальной мечети раздается его призывный, сочный голос:

— Аллах акбар… Аллах велик… Я говорю вам — аллах один, и Мухамед — пророк его… Спешите к намазу! Приходите в мечеть, она избавит вас от адского огня! Намаз важнее, чем сон. Аллах акбар! Нет бога, кроме бога!

Голосу нашего муэдзина вторят призывы его коллег еще с 660 минаретов Кабула. По законам шариата первый намаз совершается с рассветом.

Так в Кабуле начинается день. Долгий, полный разнообразных, порою невероятных для глаза европейца дел, самых противоречивых забот, новых столкновений, порожденных стремительной сменой двух времен, двух эпох, происходящей на афганской земле, где все календари сегодня ведут счет дням, месяцам, годам в двойном исчислении. Это не образ, это реальная практика. На каждом, даже мини-карманном календарике любая дата дается с «переводом», афганская «хиджра» сопоставляется с григорианской системой. Разница между ними в 621 год…

Разумеется, будь эта разница чисто формальной, этаким экзотическим штришком, о ней, может быть, и не стоило упоминать. Но сегодня она и символ, и приводной ремень, и сама суть бурной и многоликой жизни афганской столицы.

К стене дувала, окружающего корпункт «Известий», лепится глиняный домик городского уборщика Кадыра. Куча детишек, рано постаревшая хозяйка, все светлое время суток хлопочущая у сложенного во дворе очага. Правда, едва начнет смеркаться, вся семья забивается в единственную комнату своей хижины. Большинство домов в Кабуле не имеет центрального отопления, и надо нагреть помещение на ночь своим дыханием, которому чуть-чуть помогает крохотная жаровня с покупными и недешево стоящими углями.

Розии, так зовут хозяйку, лет сорок, но она еще ни разу в жизни не была за порогом дома, сперва отцовского, теперь мужниного. Большая часть ее детей — девочки. Они тоже пока не покидали своего двора. Розия — потомственная жительница Кабула, может быть, уже в седьмом колене. Но она не знает, как выглядит Кабул, что представляют собой его базары, улицы, больницы, школа, куда ходят учиться двое ее сыновей.

Так случилось, что ее старшая сестра Фагфура замуж не вышла. До 37 лет она жила в доме отца, воспитывая многочисленных младших сестер и братьев, помогая по хозяйству и часто выслушивая попреки куском хлеба от родителей. Вот, дескать, повисла камнем на шее… Лишь после революции закончила курсы ликбеза и пошла работать на Кабульский домостроительный комбинат.

Сейчас она единственная в отцовской семье получает зарплату. Более того, по купонам, выдаваемым работникам государственных предприятий, в специальных магазинах она приобретает продукты, стоящие значительно дешевле, чем на базаре. Их хватает всей отцовской семье, где живут ее родители, она и два ее самых младших брата. Но и это еще не все. Всю жизнь отец Фагфуры арендовал в старой части Кабула маленькую темную и сырую лачугу. Весной 1985 года его «неудачница» — старшая дочь принесла с работы ордер на новую трехкомнатную квартиру со всеми современными удобствами — такие строит для своих рабочих комбинат. И теперь они живут в ней, причем отец Фагфуры (по профессии он чистильщик колодцев) без возражений выделил дочери отдельную комнату, по ее выбору.

Я познакомился с Фагфурой в швейной мастерской комбината, долго расспрашивал ее, как реагирует на такие события в ее жизни Розия. «Только ахает да посылает своего Кадыра работать на какой-нибудь приличный завод…»

Выполнить это пожелание Кадыру пока будет довольно трудно. Дело не только в том, что у него нет никакой специальности. В Кабуле сегодня еще мало промышленных предприятий, не хватает рабочих мест. Те, кто владеет каким-либо ремеслом, трудятся, как правило, в собственных крошечных мастерских. Вдоль многих улиц города тянутся вперемешку с частными лавками-дуканами эти темные и тесные приюты кабульских жестянщиков, кузнецов, медников, дубильщиков, ткачей, омрачая прохожих и самих мастеров едким пламенем, гулом и звоном, извергая снопы искр и тучи черного чада.

Работать здесь, понятно, не мед. Но с какой завистью смотрят на этих мастеров «вольные» кабульские ремесленники, не имеющие своего верстака, постоянной крыши над головой, зависящие от случайных заказчиков! Каждое утро в 6 часов на одной из людных площадей столицы Сары-Чаук собираются, например, столяры и стекольщики. О месте их встречи знает весь город. Нужно вам врезать форточку в окно — вы едете сюда и привозите мастера домой. Однако предложение, как правило, значительно выше спроса. Потоптавшись часов до десяти, половина собравшихся здесь столяров расходится по домам ни с чем.

Мастера колодезных дел собираются у перекрестка двух больших дорог в Новом городе — Шаринау. Жарким летом 1986 года они были нарасхват. Столичный водопровод снабжает водой только многоэтажные дома, все остальные семьи берут ее из дворовых колодцев. Бесснежная зима и отсутствие дождей весной и летом высушили кабульские колодцы. Почти каждая семья была вынуждена углублять их на метр-полтора. Пользуясь своим знакомством с Фагфурой, я попросил ее отца заняться и колодцем корпункта «Известий».

Старик пришел с двумя подручными. Разувшись, он, как кошка, спустился по гладкой бетонной трубе колодца, не имеющей ни выступов, ни скоб, на десятиметровую глубину. Воды сохранилось мало, может быть, по пояс, но она была ледяная. Киркой и лопатой мастер стал вгрызаться в грунт. Его помощники поднимали резиновым ведром выкопанную землю. Каждые полчаса, ухватившись за веревку, землекоп вылезал наверх и, стуча зубами, отогревался в лучах жаркого кабульского солнца. А когда работа была закончена, потребовал горячего чая и пил его чуть ли не кипящим. Я спросил его, не наживет ли он так радикулит или что-нибудь похуже. Он с улыбкой ответил: «Смолоду не нажил, теперь уже поздно… Сейчас-то, в жару, хорошо, а мы ведь и зимой работаем».

Последние ведра с землей он посылал наверх, стоя в студеной воде по плечи…

Улица — рабочее место бродячих парикмахеров, единственный инструмент которых старинная зазубренная бритва; писцов, сочиняющих для не знающих грамоты письма родным, прошения и заявления в государственные ведомства; фотографов с допотопными фанерными камерами; «кучи» — доставщиков грузов с их двухколесными тележками; уборщиков, раз в неделю извлекающих гнилые яблоки, арбузные корки и прочий хлам из джуев — канав, отделяющих дорогу от тротуара; уличных сапожников, способных за четверть часа дать вашим башмакам вторую жизнь; «дуби» — наемных прачек, которые, как и все мастера, конечно же, мужчины.

Если же вы не владеете каким-либо занятием, вам остается податься в торговлю и найти себе местечко на одном из бесчисленных городских базаров. Пусть не подумает, однако, читатель, что базар — прибежище изгоев. Это стихия Кабула, главная среда обитания жителей и гостей столицы. Тому, кто приехал в город впервые, кажется, что продает и покупает весь Кабул. Правда, у одного торговца богатый дукан (лавка) с японской радиотехникой, а у другого лоток с сигаретами поштучно или пяток пучков редиски. Независимо от того, продает ли купец тончайшие и ажурнейшие индийские ткани или полудикие мелкие лимоны, он ощущает себя равноправным членом самого влиятельного и многолюдного цехового братства.

Наиболее знаменитые кабульские базары: «Ди афгана» — «Село афганцев», «Сабз базар» — «Зеленый рынок», «Занце кадж» — «Кривое колено», «Кони прушй» — «Грязный рынок». Особенно популярен последний из них, где простой люд может купить за бесценок хоть и сильно подержанную, но еще вполне употребимую одежду, обувь, предметы хозяйственного обихода. На «Грязном рынке» народу так же много, как при выходе со стадиона после матча «Динамо» — «Спартак» дотелевизионной поры. Именно здесь, как гласит старая поговорка, «из-под человека осла украли», да так, что он не заметил. В операции участвовали трое: один держал за хвост осла, а двое, подхватив седло вместе с седоком, несли его некоторое время в воздухе, покачивая в такт ослиной походке. Когда несчастного бросили на землю, он очень удивлялся, куда мог деться его длинноухий друг…

…Человек, въехавший впервые в Кабул вечером, замирает от восхищения. Со всех сторон его окружают залитые светом окна высоченных домов, наверное, не меньше чем в двадцать — тридцать этажей. Огни большого, современного города! Утром «небоскребы» исчезают, и на их месте появляются захудалые глинобитные мазанки, взбирающиеся по крутым склонам гор Шир-Дарваза и Асмаи на головокружительную высоту. Это их скромные лампочки сливались в искрометное ожерелье ночного Кабула.

В глиняных, саманных, сложенных из самодельного кирпича-сырца домиках, лишенных каких-либо удобств, живет большая часть жителей столицы. Наследие прошлого. В последние десятилетия город, чья история насчитывает несколько тысяч лет, рос быстро и бесконтрольно. Его население увеличилось с 80—100 тысяч в начале нынешнего века до двух миллионов в наши дни. Бывшие кочевники и дехкане, переселявшиеся сюда из провинций, забирались все выше и выше в гору и строили вокруг исторического центра Кабула один большой горный кишлак, куда годами не заглядывали ни архитектор, ни санитарный врач.

Один философ сказал, что революция растит сразу много лесов. Как это правильно по отношению к Кабулу, столице древней страны и молодой Республики Афганистан! Хотя ДРА приходится вести трудную, тяжкую войну, навязанную ей мировой реакцией, Апрельская революция находит силы, чтобы затевать новые, добрые дела во всех областях жизни, строить и осуществлять дерзкие планы.

Революции всего 10 лет, но как резко изменила она положение женщины в обществе! Помните Фагфуру? Тысячи ее кабульских подруг скинули паранджу (которую еще десять-пятнадцать лет назад обязаны были носить даже жена короля и супруги его сановников), научились читать и писать, овладели нужными стране профессиями, вступили в Народно-демократическую партию Афганистана, возглавляют важные государственные учреждения, с оружием в руках отстаивают завоевания революции.

Да, ремесленник-кустарь пока еще остается главной фигурой в общественном производстве. Вспоминаю любопытный эпизод из первых дней моей афганской командировки. Знакомясь с книжным развалом близ отеля «Спинзар», я наткнулся на англо-афганский разговорник, изданный в шестидесятых годах. В разделе «Занятия» долго и безуспешно искал слово «рабочий». Здесь в изобилии пестрели весьма «массовые» профессии и должности: министр, сенатор, офицер, секретарь, ювелир, полисмен и даже шпион. А вот в слове «рабочий» нужды, очевидно, не было…

Профсоюзы были созданы в стране только в 1978 году, а к началу 1980 года, когда начался второй этап Апрельской революции, они объединяли лишь 25 тысяч человек. Сейчас в их рядах уже более 200 тысяч. Строители, транспортники, связисты, механики, энергетики, мелиораторы — представители десятков отраслей, которые после революции получили бурное развитие.

Республика быстро множит ряды рабочего класса. Квалифицированные кадры готовятся всюду: в первых афганских техникумах и ПТУ, на многочисленных курсах, организованных министерствами и ведомствами, в 25 школах профобучения, за рубежом, наконец, прямо на предприятиях. Только на объектах советско-афганского сотрудничества подготовлено около ста тысяч квалифицированных рабочих.

Революция придала новый дух строительству Кабула. В 1979 году правительство ДРА утвердило разработанный советскими градостроителями «Генеральный план города Кабула», рассчитанный на 25 лет. Предполагается, что к 2005 году Кабул будет значительным образом застроен современными домами в 5—12 этажей. Необходимыми удобствами станут располагать и новые индивидуальные дома 1—3-этажной застройки. Для этого решено создать мощные инженерные сооружения — водопроводные и канализационные сети, тепловые и энергетические системы. Войдет в строй ЛЭП-22 °Cоветская граница — Кабул.

У Кабула появятся два города-спутника на 140 тысяч жителей, а все население столицы вырастет до двух с половиной миллионов человек. На каждого ее обитателя будет приходиться 10–12 квадратных метров — сегодняшняя норма от двух до пяти.

…Микрорайон. За короткий срок это знакомое советским людям слово стало привычным и для жителя афганской столицы. Вроде бы панели. Вроде бы стандарт. Но на аккуратные, приветливые, затененные от жгучего южного солнца ажурными бетонными решетками и зеленью пятиэтажки их обитатели смотрят с любовью, остальные кабульцы — с надеждой. Тяга в эти городки огромная. Здесь по соседству живут ученые, министры, военные, работники городских учреждений.

Мэр столицы Абдиани рассказывал мне, что после революции квартиры в микрорайонах стали предоставляться и рабочим семьям. Ситуация в старом Кабуле немыслимая. Раньше генерал жил в двухэтажной вилле с мраморными полами, бассейном, каминами, а каменщик, строивший эту виллу, ютился со своей семьей из семи-восьми человек в однокомнатной лачуге. Сейчас они могут оказаться соседями по лестничной площадке в одном панельном доме.

Может быть, штрихи нового в афганской столице пока не так заметны. Но, повторяю, нельзя забывать, что созидательные планы республики вынашиваются и осуществляются в условиях необъявленной войны, навязанной ДРА внутренними и внешними врагами революции. Войны подлой, предательской, с убийствами из-за угла, ночными налетами, поджогами школ и мечетей, взрывами в ресторанах и кинотеатрах. Вот почему пока нельзя отменить комендантский час… На заседаниях муниципалитета обсуждаются такие вопросы, как борьба с детской беспризорностью, оказание материальной помощи семьям погибших в боях за революцию, обеспечение жителей города дровами и керосином, активизация противодействия контрреволюционным силам. Честь и хвала власти, которая в таких условиях может бороться и мечтать, с отвагой и оптимизмом думать не только о сегодняшнем дне, но и о далеком будущем. Без этой революционной смелости городу было бы куда труднее освобождаться от оков прошлого, от вековой отсталости и темноты.

Над Кабулом все яснее и ярче разгорается заря новой жизни.

ГОРДОСТЬ БЕЛУДЖА

Солнце в зените. Вечная сушь. Спекшаяся струпьями глина. Промолотая жерновами веков нежная, невесомая пыль пустыни. Тщедушная тень от кустиков верблюжьей колючки и мелкого бурьяна, которую легко вместить в пригоршню. Таков этот краешек афганской земли в двадцати верстах от Кандагара. Чтобы поселиться здесь добровольно, человек должен быть достаточно продублен судьбой и не раз испытан ею на крепость…

Людям племени белуджей, перебравшегося сюда три года назад из пакистанского пограничья, такие мысли показались бы наверняка праздными и суетными. Белудж — чаще всего не пахарь, не ремесленник, не торговец. Он не отягощен бытом и лишним имуществом. Воин и охотник, скиталец-скотовод, он с детства привыкает к суровостям природы, будь то в неприступных диких горах или огнедышащих песках низких широт.

Напротив, племени белуджского вождя Якуб-хана эти места сразу пришлись по сердцу. Простор, вся земля вокруг — твоя. Уважение и помощь со стороны народной власти. Совсем не так по ту сторону границы. Нынешний пакистанский режим все более ущемляет национальные интересы белуджей. Им отказывают в образовании, их под разными предлогами не допускают к службе в армии, государственных учреждениях, сгоняют с отцовских земель.

«Непосредственным поводом для переселения племени в Афганистан, — рассказывал мне во время нашего первого знакомства Якуб-хан, — было то, что губернатор провинции Белуджистан отобрал у нас пастбища. Мы пробовали выгонять туда своих овец и дальше, но кто-то отравил там воду во всех источниках. А здесь нам сразу отвели огромный участок земли. Ничего, что она пока не очень щедра. Главное, что во многих местах вода подходит тут к самой поверхности. Мы нашли здесь старый колодец. Построим новые и заживем на славу».

Разговор этот происходил весной 1983 года, когда племя только пускало первые ростки жизни на новом месте. Не было домов — их заменяли палатки и традиционные белуджские кибитки из деревянных жердей, обтянутых козьими шкурами или грубой домотканой материей. Вождь просил извинить его за то, что чай мы пьем под открытым небом, у костра. Зато неподалеку, на окраине поселка, шла веселая, спорая работа. Мужчины и подростки строили первую в истории их племени школу. Одни заканчивали копать ров для фундамента, другие месили голыми ногами саман. Самые опытные строители, старики, лепили вручную, без всяких форм, кирпичи, которые быстро высыхали на солнце.

— Почему вы решили начать именно со школы? — спросил я у вождя.

— Нас полторы тысячи, а читаю и пишу лишь я да мои дети. Входить в новую жизнь, в революцию неграмотными нельзя. Провинциальные власти Кандагара обещали дать нам учителей, учебники, как только школа будет готова. Вот мы и спешим. Я еще не стар, мне только пятьдесят. Может быть, доживу до тех лет, когда у нашего плёмени будут свои врачи, учителя, агрономы, когда нашей молодежи станут доступны все современные профессии.

Старательнее всех на стройке работал, по словам вождя, Насир — бойкий и смышленый паренек лет двенадцати, с тяжелой медной серьгой в правом ухе и старинной кремневой винтовкой за плечом. (Вооружены были все мужчины. Племя отбило уже три атаки душманов, мстящих белуджам за их сотрудничество с народной властью. В боях Якуб-хан потерял пятнадцать человек, и сейчас поселенцы были настороже.) Репортаж об этой встрече под Кандагаром я закончил тогда словами: «Кто знает, где увижу я в следующий раз своего знакомого — белуджского мальчишку Насира? За штурвалом трактора? В институтской аудитории?»

Любопытно, что кто-то из моих коллег в «Известиях», готовя тот материал к печати, штурвал трактора оставил, а институтскую аудиторию вычеркнул. Мол, не слишком ли оптимистично? И мой нынешний рассказ о племени Якуб-хана, где я побывал спустя три года, станет в некотором роде отместкой за редакторское вмешательство — читатель это чуть позднее увидит.

Снова обхожу знакомое становище. Время и труд внесли в жизнь племени немало перемен. Исчезли палатки и кочевые кибитки. Их заменили домики, которыми обзавелись все, без исключения, семьи. Неприхотливые, глинобитные, но со своим добротным колодцем в каждом дворе, с очагом, сложенным на годы. Почти везде рядом с ними можно увидеть еще одну важную деталь белуджского быта — ковроткацкий станок. Женщины вносят заметную долю в семейный бюджет. У мужчин своя забота — овцы, которых стало заметно больше. Кормов на этих пустынных землях немного, за день надо пройти со стадами десятки километров.

Пастушествуют по очереди. Большая часть мужчин несет службу в отряде самозащиты, который охраняет от душманов не только поселок и пастбища, но и прилегающий к ним участок магистральной дороги Кандагар — Кабул. Около двухсот белуджских воинов стали малишами, добровольцами-пограничниками, и, сформировав несколько застав и постов, стерегут афганскую границу.

— Республика встретила нас по-матерински, — говорит Якуб-хан, — и мы хотим полностью разделить ее заботы. Наши бойцы участвуют в *боевых операциях по расчистке окрестных кишлаков от бандитов. Не было случая, чтобы контрреволюционеры осмелились напасть на колонны с государственным грузом в пределах доверенного нам участка дороги.

…Он совсем не изменился — по-прежнему ни одного седого волоса в аккуратно подстриженной бороде, тот же внимательный, мудрый взгляд глубоко запавших глаз и даже тот же поношенный пиджак поверх длинной, почти до колен, национальной рубахи. Чай мы пьем на этот раз в специальном «доме приемов». Это такая же глинобитная хижина, как и все остальные в поселке, только пол застелен белуджским ковром, для гостей поставлены также затянутые коврами диван и два кресла. На низеньком столике перед нами русский самовар, чайники с заваркой. На стенах портрет Маркса, рядом семейные снимки. Чаще всего среди них повторяются фотографии старшего сына Якуб-хана — Ахмана Наваза. У вождя шесть сыновей и шесть дочерей, но продолжателем династии считается старший сын, потому ему такой почет.

Сейчас Ахман Наваз и двое его братьев учатся в Советском Союзе. Старший в Ленинграде, он будет инженером. Двое других в институтах Донецка и Ростова. Всего Якуб-хан направил на ученье в нашу страну 86 детей из своего племени, кого на пять, кого на десять лет. В начальные и средние школы, ПТУ, техникумы, вузы… Помните его слова о том, что белуджи должны иметь своих специалистов?

Все остальные дети школьного возраста учатся здесь, в поселке, мальчики в одну смену, девочки в другую. Я внимательно осмотрел школьное здание, закладка которого началась при мне. Оно, как и все здешние белуджские постройки, предельно просто и скромно. Глиняныё прямоугольнички-классы без окон — вместо них проломы во внешних стенах, без классных досок и парт — ученики сидят прямо на полу (правда, такое можно встретить и в Кабуле). Только у учителя крошечный шаткий столик и маленькая скамья. Во всей округе нет леса, поэтому строго берегут каждую доску.

Зато классных комнат — 14, ровно столько, сколько нужно для здешнего «всеобуча». Учителя ежедневно приезжают из Кандагара, об этом позаботились в провинциальном отделе просвещения.

Якуб-хан особенно гордится своей школой, называет ее лицеем. Что ж, школа и впрямь рассчитана на двенадцатилетний цикл образования, хотя оно пока в начале пути. Лишь единицы учатся сегодня в шестом-седьмом классе — это те, кто занимался по ускоренной программе и за один год заканчивал два, а то и три класса. Среди них я и отыскал своего знакомца Насира. Хотя он стал старше, вид у него куда менее грозный. Куда-то исчезла медная серьга, за плечом уже нет винтовки, черты отмытого до румянца лица стали мягче, нежнее. Маленький мужчина обрел наконец детство.

Он сам заговорил со мной, причем по-русски. Выяснилось, что русским языком довольно сносно владеют многие мальчишки постарше. Неподалеку находится подразделение советского ограниченного контингента, и ребята постоянно общаются с нашими солдатами и офицерами, «нарабатывая» словарь и грамматику. А Насир со своим дружком Мия-ханом даже выучился читать и берет книжки в гарнизонной библиотеке.

Как выяснилось, белуджи вообще в большой дружбе с советскими воинами. Якуб-хан и командир подразделения Иван Зубко часто встречаются, обсуждают возникшие проблемы. Иван Васильевич то и дело «меняет профессию» и выступает в роли доброго и последовательного опекуна белуджей. Помогает зерном, мукой, делится дизельным топливом, по праздникам привозит гостинцы детям. В поселке пропагандисты подразделения нередко выступают с лекциями, бывают и концерты. Только что механики части отремонтировали пикапчик Якуб-хана. Он ведь не только вождь, но и единственный водитель племени. На базар ли, в больницу ли — возит людей он…

Бойко и гостеприимно, как хорошая хозяйка, шумит самовар, тоже, кстати, подарок наших воинов. Под его говорок Якуб-хан ведет по-восточному неспешную беседу. Он рассказывает о своем огромном уважении к Советскому Союзу, который, по его словам, не только помогает Афганистану отстаивать завоевания революции, но и несет афганскому народу прогресс и культуру, новое бытие и новый быт. Он очень бы хотел побывать в нашей стране, посмотреть, чем занят великий советский народ, как живут и учатся дети белуджей.

Не меньше хочет поехать в СССР и его младший соплеменник, Насир. Впрочем, ему это уже твердо обещано. Именно потому он так упорно сидит за учебниками, именно потому на уроках его голос звучит так звонко и уверенно, а три учебных года он спрессовывает в один.

— Кем хочешь стать, Насир?

Без колебания: «Врачом».

Кто знает, где встречу я в следующий раз своего юного белуджского приятеля? В институтской аудитории? А может, журналистская судьба когда-нибудь через десяток лет вновь забросит меня в эти края, и я увижу, как молодой доктор Насир ведет прием в первой больнице своего племени?..

ВЕРНИСЬ С ПОБЕДОЙ

Это случилось в Панджшире, «Логове пяти львов». Бойцы кабульского отряда защитников революции коротали ночь перед боем. Все они были добровольцами — рабочие, ремесленники, студенты, партийные активисты. Все пришли сюда на помощь солдатам народной армии, очищавшим от душманов плодородную и стратегически важную долину. Позиции врага находились неподалеку, за минным полем, в развалинах старинной глинобитной крепости.

Добровольцы — в основном это были молодые ребята — и здесь не могли обойтись без магнитофона. Слушали любимых 'афганских певцов, индийские мелодии, которые популярны в Афганистане, европейскую музыку. На огонек подошел комиссар отряда, работник военного отдела Кабульского горкома партии. «Поставим Масхура?» — вынул он из полевой сумки кассету. «Конечно!» — дружно откликнулись бойцы.

Никто не спросил, кто такой Масхур, никто не спросил, какую именно песню предлагает послушать комиссар. Все знали, что сейчас зазвучит песня «Солдаты революции». Лучшее и признанное в народе произведение композитора и певца Джамала Масхура. Легендарная песня, ставшая своеобразным гимном защитников революции; песня, с которой провожают в боевые операции солдат и добровольцев и торжественно встречают вернувшихся с поля битвы; песня, исполняющаяся на траурных митингах в честь павших героев, перед прощальным боевым салютом…

И вот в ночной тиши раздался чуть глуховатый голос Масхура. Проникновенная, ранящая душу мелодия, простые, точные слова песни с первого такта, с первой строки находят глубокий отзвук в сердце и думах каждого воина. Ребята, сидевшие у костра, все как один, подхватили давно знакомые слова:

— Может быть, чуть тише? — сказал кто-то из членов отряда постарше. — Услышат…

— Я думаю, наоборот, — громче. Пусть слышат как следует, — сказал комиссар.

И он включил магнитофон на полную мощность. Оцепеневшие душманы несколько минут безмолвствовали, а потом открыли бешеную стрельбу. Им тоже были достаточно хорошо знакомы мелодия и слова этой песни. Она действовала на врагов, как прикосновение раскаленного металла к голому телу. И сейчас засевшие в крепости бандиты жаждали во что бы то ни стало уничтожить, убить сильный, зовущий голос Масхура.

…Эту историю я услышал во время командировки в Панджшир. И с удовольствием пересказал автору «Солдат революции». Мы вели разговор в его служебном кабинете. Джамал Масхур не только слагает и поет песни, он один из руководителей Союза деятелей искусств ДРА, возглавляет секцию музыки, которая объединяет 1200 композиторов и исполнителей.

— Заметили вы, — говорит он мне в ответ, — что контрреволюция не имеет голоса? Она не поет, у нее нет своих поэтов, своих песен. И когда она слышит полные жизни и света слова, когда на мгновение — пусть против своей воли — ощущает силу наших чувств, она понимает свою неправоту, осознает свою обреченность. И бесится еще больше. Я глубоко убежден, что любая борьба за справедливость будет поддержана большим искусством…

С кем вы, мастера культуры? — этот вопрос актуален для каждой революции. Джамал Масхур ответил на него задолго до апреля 1978 года. Еще на студенческой скамье одним из первых он вступил в ряды НДПА. Это случилось в 1967-м, когда партия была совсем молода — со времени ее создания не прошло и трех лет. К ней потянулись все прогрессивные молодые люди страны. Как и многие его сверстники, Джамал ходил на собрания и сходки, участвовал в митингах и демонстрациях. Он был лично знаком с товарищем Кармалем и другими основателями партии. Не раз после долгих дискуссий пел для них свои песни.

Как-то в канун Первого мая ему принесли стихи, написанные на обычном тетрадном листе. Там были строчки, которые очень понравились молодому композитору:

— Это было как раз то, в чем так нуждался тогда полуфеодальный Афганистан с его только зарождавшимся рабочим классом. Я за одну ночь написал мотив к этим словам. А товарищи по партии переписали вручную в тысячах экземплярах текст. Назавтра вся первомайская демонстрация пела эту песню.

— Кому же принадлежат слова песни? — спрашиваю я.

— Мне так и не довелось узнать имя поэта, — с сожалением говорит Масхур. — В ту пору нравы королевской охранки были крутыми. Авторство политических песен содержалось в строжайшей тайне, как и имена исполнителей. Чтобы полиция не могла взять меня во время митинга, товарищи немедленно подхватывали начатую мною песню. А против многотысячного хора власти были бессильны. Всех не арестуешь. Вот почему имя поэта тогда осталось неизвестным.

Джамал Масхур шел к своей нынешней мудрости и славе трудно и долго. Сегодня ему сорок лет, а петь он начал с шести. В те детские и отроческие годы он исполнял в основном песни о коварстве и любви, о народных богатырях и алчных богачах, добрых правителях и хитрых визирях, о славных полководцах и великих поэтах.

В лицее «Хабибия», где Джамал учился двенадцать лет, он был участником всех школьных концертов, а вскоре и непременным победителем проходивших здесь музыкальных состязаний. Консерваторий и музыкальных училищ в пору его юности в Афганистане не было. Лишь после университета он несколько месяцев проучился на вечерних курсах, где старый мастер обучал любителей музыки основам композиции.

Когда Джамалу исполнилось семнадцать лет, его пригласили на кабульское радио и попросили записать несколько песен для игры «Молодые таланты». Авторам программы так понравился его голос, что итогом встречи стал сольный концерт юноши-лицеиста, прозвучавший на всю страну. Он вызвал восторженные отклики у слушателей, добрые слова у опытных исполнителей. Нового певца поддержал крупнейший деятель афганского искусства — драматург, художник, поэт и композитор Абдул Гафур Брешна. Это окончательно решило судьбу Масхура.

Он понимал, конечно, что песнями в Афганистане прожить трудно, что даже самые уважаемые мастера позволяют себе заниматься музыкой только в свободные часы. После лицея, который он закончил первым учеником, Джамал поступил на филологический факультет Кабульского университета. Защитив диплом, пришел преподавать литературу в свой же лицей «Хабибия», где проработал десять лет, вплоть до Апрельской революции. Вскоре после нее партия начала объединять вокруг себя известных художников, выдвинув идею создания Союза деятелей искусств ДРА, и предложила Масхуру стать одним из его основателей.

Еще больше он был нужен республике как выдающийся создатель и исполнитель политических песен. «В репертуаре наших народных певцов преобладали любовные, лирические, шуточные, праздничные мотивы, — говорит Масхур. — Моя жизнь совпала с самыми решающими, переломными годами в жизни моей родины, и, естественно, в эти годы политическая песня вышла на первый план. Поначалу песня протеста, затем — песня призыва, она стала оружием и рупором партии».

…Какое свое произведение он считает самым удачным, самым любимым? Долгое время это был «Рабочий человек». Но вот в стране произошла революция. Ее враги, как внутренние, так и внешние, с первых дней ополчились на молодую республику. «Мы поняли, что защитить революцию так же важно, как совершить ее. Тысячи молодых афганцев — рабочие, солдаты, дехкане, мужчины и женщины — взяли в руки оружие. Тысячи их погибли в бою. Однажды в Кабульском горкоме партии мне сказали, что завтра уходит в бой большой отряд жителей столицы. Будет митинг. Нужна хорошая песня. И вновь в одну ночь я написал песню, которую потом запел весь народ, — «Солдаты революции». Я пел ее несчетное число раз на заводах, в солдатских аудиториях, в лицеях и кабульских вузах, в военных госпиталях, на городском стадионе, в семьях погибших… Я думаю, чтобы разговор наш был полнее, стоит послушать ее и сегодня».

Он приносит из соседней комнаты светло-коричневую лакированную музыкальную шкатулку, двадцать лет назад подаренную ему отцом. Это небольшой прямоугольный ящик с клавишами и трехступенчатыми мехами, прикрепленными к фасадной стенке. На шкатулке латинскими буквами вытиснено одно слово: «Гармония».

Масхур поет, аккомпанируя себе. Поет вдохновенно, даже чуточку отрешенно. И тут же в дверях его кабинета, в коридоре собираются все сотрудники союза. Еще бы, поет сам устод (учитель, мастер). И все громче звучат наши аплодисменты, особенно после знаменитой песни о партии, заканчивающейся словами: «Слушай клятву — каждый из нас жизнь отдаст тебе тысячу раз».

— «Песню о партии» и «Солдаты революции» мы написали вместе с моим другом молодым поэтом Абдуллой Наиби. А вот текст этой песни нам прислали из Ирана. Его автор — известный поэт, член партии ТУ ДЕ. Стихотворение создано в тюремной камере за несколько дней до казни поэта.

Голос Масхура звучит теперь по-иному, мягко, трогательно, немного грустно и даже беззащитно:

— У истинного художника простая история любви может звучать как песня протеста, — сказал, помолчав, Масхур.

Он сказал это о погибшем поэте. Но разве те же слова нельзя отнести к нему самому? Разве его революционные песни не полны гнева и любви? Любви верной, взрослой, единственной?

Сейчас, когда я пишу об этом импровизированном концерте, снова и снова вслушиваюсь в записанные там песни Масхура, мне вспоминается еще одно событие минувшей весны. Когда шли бои за освобождение Панджшира от крупных душманских банд, многие жители афганской столицы уходили добровольцами на фронт. С каждым новым отрядом просился пойти и Масхур. Ему отказывали, он обижался. Наконец, его пригласили для разговора секретарь ЦК НДПА Барьялай и первый секретарь Кабульского горкома партии Размджо.

— Почему ты обижаешься, Джамал? — сказали они ему. — Разве ты не воюешь вместе со всеми? Каждая твоя песня сражается, как тысяча бойцов. Партия не может ценить твой талант всего в одну человеческую жизнь. Ты уже не принадлежишь себе. Ты — солдат, ты — певец революции. А ей нужны новые песни.

ПОЛЕ МУСТАФЫ

Если бы бог хотел вылепить второго Адама, он сделал бы это в кишлаке Top-Пахте. Глины тут хоть отбавляй. Из нее сооружены все хозяйственные постройки, воздвигнуты высокие, словно крепостные, стены-дувалы, ею «вымощены» узкие улицы и главная площадь. Она, тугая, желтокрасная, неподатливая, — единственное достояние здешнего земледельца. Глиняное царство, да и только.

Встретили нас торжественно. Бойцы кишлачной самообороны выстроились вдоль улицы, заняли все «высоты» кишлака: забрались на дувалы, крыши мазанок, вершины холмов, окружающих селение. Вскинув винтовки к плечу и замерев по команде «смирно», они выглядели весьма впечатляюще. Причина такой встречи была объяснимой — в гости к своим землякам приехал здешний уроженец, министр ирригации ДРА Ахмад Шах Сорхаби, являющийся одним из организаторов земельно-водной реформы ДРА. В небольшой колонне грузовиков мы следовали лабиринтом кишлачных улиц на собрание старейшин, где А. Сорхаби должен был рассказать своим землякам о делах страны и послушать рассказ об их крестьянских заботах. Вместе с ним в кишлак приехали губернатор провинции Фарьяб, руководители провинциального комитета НДПА и мы, журналисты.

Старейшины собрались на окраине кишлака, где для таких случаев имелся специальный майдан — площадь. Тоже, конечно, глиняная.

Многие поколения Top-Пахты держали здесь общинный совет, решали свои проблемы: споры о земле и воде, семейные тяжбы и другие. А проблем у них всегда было много. Треть здешних крестьян до революции вообще не имела своей земли. У остальных были крошечные наделы, и они арендовали часть полей у кулака или помещика. Но всегда не хватало или тягла, или семян, или того и другого. Тогда из компонентов: земля, труд, тягло и семена — крестьянин вкладывал лишь труд, четвертую часть. Отсюда и название арендатора — «чарикер», то есть работающий из четверти урожая.

Долги были проклятием чуть ли не всех бедняцких семей. Они казались такими же неотвратимыми, как летний зной, болезни и сама нищета.

Бедствовали не только в Top-Пахте. Так жил весь крестьянский Афганистан.

В семидесятые годы режим Дауда, пришедший на смену королю Захир-Шаху, объявил о намерении провести земельную реформу. Но на серьезные перемены в положении дехкан не пошел.

— Только Апрельская революция, — взволнованно обращается к собравшимся министр, — положила конец бесправному и полуголодному существованию сельского труженика. Она национализировала поместья феодалов и безвозмездно отдала их безземельным крестьянам и кочевникам, ликвидировала бремя ростовщической задолженности, лежавшей на миллионах крестьянских семей. С каждым годом народное правительство республики увеличивает помощь деревне, прибегая к широкому и комплексному решению проблем деревни.

Так, в 1986 году крестьяне получили от государства десятки тысяч тонн удобрений, почти пять тысяч тонн первоклассных семян пшеницы, столько же семян высококачественного хлопка. В кишлаки направлены большие партии вакцины от болезней скота. Создано семь центров сельскохозяйственной техники, которые во время полевых работ предоставляют дехканам на льготных условиях комбайны, тракторы, грузовые машины. К тому же только за один год правительство выделило им долгосрочный кредит в размере 553 миллиона афгани.

Земельная реформа дополняется водной. В государственные планы включено создание тридцати двух ирригационных проектов. Двадцать семь из них являются продолжением строительства и реконструкции имеющихся гидросистем, а пять — новые объекты…

И все это только начало. Республика еще молода, у нее много трудностей и много врагов. Но ее планы на будущее значительны. Завтра она сможет открыть перед крестьянами новые перспективы.

— Мы приехали сюда, — заканчивает свою речь министр, — чтобы помочь вам. Все планы НДПА обращены к труженикам, к народу. Однако планы материализуются только в том случае, если вы поддержите партию в ее начинаниях. Вот, например, здесь у вас есть оросительная система, но ее давно никто не чистил, не укреплял. Давайте вместе возьмемся за ее восстановление. Правительство даст деньги, технику, специалистов. Вы вложите свой труд. Государство не собирается зарабатывать на этом проекте. Все выгоды — ваши.

Площадь взрывается аплодисментами. Дехкане — люди непосредственные. Они вскакивают с мест, окружают министра, наперебой выражают свою признательность республике, клянутся в верности ее идеалам. Это уже не джирга — спокойный и неторопливый разговор старших с его восточной мудростью и невозмутимостью, это, скорее, революционный митинг, захлестнувший и слушателей, и оратора. Как не разделить их волнений?!

Что на сердце у этого, например, крестьянина в тоненьком, не по декабрьским холодам жилете, холщовых штанах и длинной до колен рубахе? Его зовут Мустафа Кенджа, он председатель здешнего кооператива.

— Мне сорок два года, — рассказывает он, — в моей семье семь душ: сам, жена, четверо детей да работяга осел. Земли у нас раньше не было. Батрачили то у одного бая, то у другого. Свой надел — пять джерибов — я получил после революции. Он был отобран у деревенского малика-кулака Хидаята, чьи земли были разделены между сорока восемью семьями.

Правда, лучший кусок в тридцать джерибов малик оставил себе — максимум, что разрешалось оставлять по закону. Вырастил Мустафа Кенджа первый урожай на своем поле. Как-то осенней ночью в дом постучали. Это был Хидаят с двумя вооруженными бандитами. «Плати-ка, приятель, выкуп за землю!»

— Я ее получил по закону!

— Здесь закон — это я, — тыкал револьвером Хидаят.

Половину урожая бандиты увезли, пригрозив на прощание: «Донесешь — вырежем всю семью».

Несколько суток подряд продолжались ночные налеты Хидаята на обладателей его бывшей земли. Об этом шептались днем мужчины, из-за этого плакали по ночам женщины. Но что поделаешь, в округе хозяйничали душманы. Лишь один крестьянин из Top-Пахты встретил грабителей с винтовкой в руках. А через два дня по кишлаку пронеслась черная весть — враги убили и его самого, и жену, и детей, и всех близких. Тринадцать человек…

Тогда односельчане направили Мустафу и еще двух человек к губернатору провинции — пусть даст охрану кишлаку. Состоялся длинный разговор. После этого дехкане Top-Пахты и решили создать свой отряд защитников революции, отряд самообороны. В него вошли шестьдесят человек. Они прошли выучку в царандое (народной милиции), получили оружие, и теперь бандиты обходят кишлак стороной. «Одно жалко, — говорит Мустафа, — старая лиса Хидаят успел улизнуть в горы…»

Сплотившись для защиты своих полей, жители кишлака решили объединиться и для ведения дел. Так был создан их кооператив. Каждый работает пока на своем участке земли. Однако все «внешние связи» осуществляются от имени коллектива. Если берут ссуду, покупают удобрения, то на весь кишлак. Да и трактор не будешь гонять из города ради одного маленького поля — на дорогу больше расходуется горючего и времени, чем на пахоту. Сбытом выращенной пшеницы, фруктов, овощей, тоже занимаются сообща.

Государство всячески поощряет создание кооперативов. Вести дела с ними надежней и удобней, чем с отдельным единоличником. Дехкане и сами понимают эго. Вот почему число крестьянских объединений быстро растет. Будущее афганской деревни за ними.

Вот и сегодня, когда в кишлак приехал член центрального правительства, с просьбами к нему обращались от имени кооператива. В сущности была одна просьба — помочь с ремонтом оросительной системы. Решение состоялось тут же, на месте. Поскольку Тор-Пахта богата подземными водами, министерство пришлет сюда специалистов и технику для бурения скважин.

…В Майману, главный город провинции, мы возвращались вдоль крестьянских полей. Машины с трудом преодолевали раскисшую, липкую глинистую дорогу. Да, нелегкая здешняя земля. Но если подкормить ее удобрениями, дать ей вовремя воду да вложить в нее труд и любовь, она под щедрым солнцем сторицей отплатит хлеборобу за его заботы.

ЗОЛОТЫЕ РУКИ МАСТЕРА

Этот день в зените лета был в Кабуле особенно жарким. Лишь поздним вечером, когда наступил комендантский час, с окрестных гор повеяло прохладой. Я вытащил на веранду груду скопившихся за время командировки газет и журналов и начал листать их. Мое занятие нарушила тихая песенка, доносившаяся из соседнего двора. Пела молоденькая Хабиба, дочь уборщика нашего квартала.

Я знал, осенью возвращался из армии жених Хабибы. Вот почему звучали сейчас, в ночной тишине, слова старинной предсвадебной песни. Они были обращены к ювелиру, сапожнику, портному, столяру, гончару, ковроделу — всем тем, без кого невозможны будни и праздники новой семьи.

В Афганистане веками не было, да практически нет еще и сегодня, крупной промышленности, обслуживающей непосредственно человека. Все всегда привозилось из дальних стран, благо Афганистан стоит на перекрестке главных торговых дорог континента. Только простому люду доставленные за тысячи верст товары были не по карману. Вот он и шел за любой малой и большой вещью к кустарю-ремесленнику.

Мастерскими и лавочками этих кустарей усыпаны почти все главные улицы Кабула. Здесь прямо на глазах у прохожих куют, паяют, режут, кроят, точат, ткут, строгают, дубят, полируют, плетут, красят, чеканят и творят еще сотни обыкновенных чудес, изобретенных человечеством за всю его историю. Фасады кирпичных домов и глиняных мазанок пестрят вывесками: «Азиатская мебель», «Горшечник Касым», «Железные печи и трубы», «Восточные сладости», «Калитки и затворы», «Изделия из кожи», «Медная посуда», «Камнерезчик», «Шапки и тюбетейки». Особенно восхитила меня одна вывеска, которую я увидел на проспекте Майванд. Она была простодушной и исполненной собственного достоинства: «Хороший портной».

Пройти мимо этой мастерской было попросту невозможно. В низенькой клетушке площадью едва ли в пять квадратных метров за ручной машинкой сидел смуглый и совершенно седой человек. Он встал, прижал руку к сердцу и поклонился мне.

— Что желает саиб?

— М-м… Не можете ли укоротить рукава у моей рубашки? Жарко…

— Пожалуйста. Дело недолгое.

Он тут же отложил начатое шитье и принялся за жертву моего любопытства. «Цвак-цвак», — щелкнули громадные ножницы, тихо застрекотала машинка. Тем временем я разглядывал стены мастерской, увешанные готовыми изделиями. С одной стороны размещались новые, родившиеся здесь вещи. С другой — висели явно поношенные, но аккуратно залатанные или перелицованные.

Через четверть часа я уже натягивал на себя свою «обнову». Почтительно взяв гонорар, старик предложил мне чаю. Я с радостью согласился: будет чай, будет и разговор.

Мастеру Фаизу 67 лет. За портновским столом он провел полвека. Шьет в основном национальные одежды — длинные шаровары для мужчин, простые и шелковые паранджи для женщин. Может ли взять заказ на европейский костюм? Конечно. «У нас в продаже готовых костюмов нет. Инженер, учитель, врач — все одеваются у портного. Недавно я даже сшил генеральский мундир», — не без гордости говорит мой собеседник.

Вообще-то, как я увидел позднее, такие универсалы в портняжном цехе Кабула редкость. Каждый специализируется на чем-то одном, будь то каракулевые шапочки — второй по популярности после чалмы головной убор афганца, или мужские рубашки, или, скажем, пустины — овчинные тулупчики, известные у нас под именем дубленка. Они здесь, может быть, не очень хорошо выделаны, но теплы и надежны, не боятся мокрого снега и дождя.

Лавочки пустин-доз — ремесленников, которые шьют и тут же продают эти изделия, занимают в Кабуле целые улицы. Они располагались тут за много лет до того, как дубленые полушубки стали известны на весь мир. Один из мастеров этого жанра поведал мне легенду, из которой вытекало, будто такому вот тулупчику обязаны своим названием горы Гиндукуш.

Когда-то давным-давно пробирались через эти горы мастеровой-афганец и торговец-индиец. Еще в Кабуле индиец купил у афганца за десять серебряных монет пустин. Вечером на перевале путников неожиданно застиг сильный ветер со снегом. Закоченевший афганец предложил попутчику за сбое же изделие все, что имел, — сто монет. Тот немедля стянул с плеч полушубок: такая прибыль! Но до утра бедняга торговец не дожил. С тех пор будто бы горы так и называются — Гиндукуш «Смерть индийца»…

Обходя ряды ремесленников, примечаю некоторые закономерности. Особенно бросается в глаза одна: всюду работают только мужчины. В пекарне, красильне, парикмахерской, в ткацкой, обувной мастерской не вижу ни одного женского лица. Прачки — тоже мужчины. Расположившись прямо посреди мелководной в эту пору реки Кабул, они колотят намыленные простыни о камни.

Заглядываю к торговцу вязаными изделиями. (Афганские свитеры, носки, шапочки, перчатки, шарфы, связанные из пушистой шерсти ламы, очень теплы и красивы, они весьма ценятся в европейских странах, особенно там, где развит зимний спорт.) Неужели все это также создано руками мужчин? Нет, разъясняет хозяин дукана, вязание — исключительно занятие женщин. Но работают они дома. Так легче вести хозяйство, присматривать за детьми. А главное — афганцы не любят, чтобы их жены переступали порог дома, показывали незнакомцам свое лицо. Всякое общение с внешним миром — долг и привилегия мужчины.

Афганистан — страна многонациональная. Среди ремесленников, с которыми я познакомился в эти дни, узбек Абдулгафур, настоящий художник-ювелир, посвященный во все таинства афганского лазурита, бирюзы, оникса, агата; туркмен Муззафар, глава большой семьи ковроделов (афганские ковры пользуются мировой известностью, девяносто процентов их идет на экспорт, принося республике немало валюты; таджик Камалуддин, знаменитый на весь город часовщик, умеющий восстановить из небытия любой старинный уникум.

Но очень редко за рабочим столом, верстаком встретишь пока хазарейца. Выходцы из Хазараджата, большой области в центре страны, многие века считались людьми низшего сорта, изгоями. Придя в город, они могли рассчитывать только на самый тяжкий и неквалифицированный труд. В Кабуле очень много «живых грузовиков»: держась за длинные оглобли, двое влекут за собой вместительную телегу, высоко нагруженную дровами, кирпичом, ящиками с зеленью или другой кладью. Это, как правило, хазарейцы. Они же работают мусорщиками, водоносами, уборщиками, грузчиками.

После революции все нации, народности и племена Афганистана уравнены в правах. Сегодня хазареец столь же свободный и уважаемый человек, как представитель любой другой национальности. Председатель Совета Министров ДРА Султан Али Кештманд — хазареец. Факт, немыслимый в прошлом для Афганистана. Все больше детей хазарейцев садятся за школьную парту, продолжают образование в лицее, в вузе, обучаются разным ремеслам, Еще одно наследие прошлого: среди ремесленников Кабула почти нет пуштунов. А они составляют больше половины населения страны. И тут традиция. Пуштуны всегда считали себя скотоводами, земледельцами, воинами и с пренебрежением относились к тем, кто занимается, каким-либо ремеслом. Если пуштун хотел обругать соседа, ему достаточно было сказать: «Твой отец — наджар (столяр. — Г. У.)!» Эта традиция оборачивалась против самих пуштунов. Крестьяне этой национальности жили беднее других, ибо доходы от каменистых, безводных полей и пастбищ не подкреплялись зимними приработками в домашних мастерских, на отхожих промыслах. К тому же за все, сделанное руками ремесленников, пуштунам приходилось платить.

Революция, разумеется, меняет старые представления и тут. Под влиянием газет, радио, телевидения, бесед с представителями новой власти молодежь, да и старейшины кочевых пуштунских племен стали чаще бывать у соседей, в городах и поселках, присматриваться к образу жизни других народностей страны. Нет сомнения, что перестройка векового уклада не заставит себя ждать, хотя и не будет быстрой.

Вернемся, однако, к герою нашего рассказа — кабульскому ремесленнику. Как живет он сегодня? Что изменилось в его судьбе?

Мои собеседники говорили в один голос: их положение, как экономическое, так и социальное, значительно улучшилось. Это объясняется просто: стали лучше жить их заказчики. Государство заметно повысило зарплату рабочим и служащим. Люди стали больше заботиться о своем быте, чаще покупать одежду и обувь или, к примеру, посещать парикмахерскую. Последнее вроде бы мелочь, но вот что говорил мне «мой» парикмахер Хайдар:

— Как ни странно, в городе с миллионным населением люди моей специальности были самыми бедными ремесленниками. Многие мужчины стриглись дома, женщины и дети вообще не бывали в парикмахерских. Называли нас презрительно: «далак» — цирюльник, брадобрей. Сейчас клиентов полно. Школьники, студенты, государственные служащие, рабочие кабульских предприятий, вся столица. И обращаются к нам теперь почтительно: «халифа» — мастер.

После революции в Кабуле резко активизировалось жилищное строительство. Один за другим сдаются кварталы современных жилых домов. Сколько сразу появилось забот у столяров! Если раньше в глиняной лачуге семья жила практически без мебели, люди спали, ели, работали прямо на полу, то в новой квартире каждый хочет иметь стол, стулья, кровати.

И все же доходы выросли не у всех ремесленников. Владелец авторемонтной мастерской сорокалетний толстяк Али жаловался мне: «Раньше в городе было полно западных коммерсантов, представителей богатых благотворительных фондов, щедрых международных организаций. Карманы у них ломились от долларов. Я ремонтировал в день двадцать-тридцать машин и каждый год откладывал миллион афгани. А сейчас — кто они, мои клиенты? Городские таксисты, тьфу, беднота…»

Что ж, Али, наверное, и впрямь имеет основания смотреть на революцию косо. Зато работники его мастерской, те, кто тяжким 12 — 14-часовым трудом добывали для хозяина эти миллионы, а сами получали гроши, на республику не в обиде.

Я знаю работников Али. Почти все они мальчишки, кому пятнадцать, кому десять, а кому и вовсе семь лет. Республика следит за тем, чтобы их не обкрадывали, чтобы их рабочий день не превышал дозволенных норм, чтобы условия их труда не были бесчеловечными, как в прошлом. Она широко открывает им двери в школу, в производственно-технические училища, техникумы.

Не все пока могут воспользоваться этими возможностями — против Афганистана ведется жестокая необъявленная война, финансируемая и раздуваемая западными державами во главе с США. Многие из этих ребят — единственные кормильцы в своей семье. Но сегодня им лучше, чем вчера, у них, как и у всех мастеров, всех трудящихся Кабула, надежное и ясное будущее.

СОВРЕМЕННАЯ БЫЛЬ О ЛЮБВИ

В сегодняшнем Герате, большом афганском городе, лежащем на перекрестке тайных переходов душманских банд из-за кордона, настороженном и нахмуренном, привыкшем к выстрелам и взрывам, окрикам ночных патрулей: «Дреш!» — «Стой!», мало и редко говорят о любви.

Но именно здесь я услышал романтическую историю о встрече двух молодых людей, Матина и Хатры, увиделся с ними в их временном скромном жилище и узнал от них самих, как все случилось. Представляя эту историю, хочу добавить, что включенные в нее стихи принадлежат старым афганским поэтам, чьи имена не дошли до наших дней.

Свой быт он довел до аскетической простоты и, когда переходил с прежней работы в ХАДе, органах безопасности, сюда, в Герат, на должность первого секретаря молодежной организации, весь свой скарб вместил в один сундучок. Да и в нем большую часть занимали книги да тетради: революционные философы, два-три любимых романа, конспекты лекций, несколько поэтических сборников и заветные рукописи собственных стихов.

О своих коротких днях с Парвин, тихой соседской девушкой из родного кишлака, он запрещал себе думать. Поженились они три года назад, когда он вернулся из Москвы и получил высокое для своего возраста назначение в уезд Оби. Было ему тогда всего 22, но его партийный стаж насчитывал уже семь лет и вместил подпольную работу, даудовскую тюрьму, аминовские пытки.

Как начальнику уезда, ему дали казенную квартиру, с мебелью и посудой. Вместе с Парвин они перекрашивали потолок и стены, мыли до зеркального блеска окна, чистили кирпичной крошкой сковороды и кастрюли. Парвин пела знакомые с детства песенки и подсчитывала на пальцах, через сколько дней их будет трое.

В тот несчастный понедельник он уехал по уездным делам в Герат. В среду ему сообщили, что на Оби совершила набег крупная банда. Она круто расправилась с партийными активистами, стареньким учителем, начальником почты. Не найдя на месте главы уезда, бандиты зверски убили его жену.

С болью глядя на пепелище, оставленное на месте их дома, на черные обугленные балки, он решил навсегда отказаться от имени, данного ему в детстве. Отныне на земле не стало Мухамада Анвара. Родился новый человек — Матин («Твердый»). По его просьбе ему переписали партийные и служебные документы, и постепенно к новому имени привыкли все его товарищи по работе.

В ее лице, чуть смуглом, живом, открытом и смелом, нет восточной кротости, пугливости. Статная фигура, короткая мальчишеская стрижка, упругая походка, порывистость движений. В высшей степени современный тип женщины. Такова Сурейя.

Отличница, заводила во всех школьных делах, она была любимицей лицея. Вопреки воле домашних вступила в пионеры, раньше своих сверстниц стала членом молодежной организации. «Революционерка, — шипел за обедом отец. — Смотри, свернут нам из-за тебя шеи…»

Родилась она в богатом, но неприветливом доме, где сумерки сгущаются уже с утра. Ее отец, в прошлом крупный королевский чиновник, вышедший на пенсию после революции, целыми днями раздраженно ходил из комнаты в комнату, пыля старым халатом и шлепанцами. Мать Су^ейи, помнившая лучшие времена, то и дело цапалась со второй женой своего мужа из-за мелких расходов по хозяйству — крупными ведал глава семьи. Сестра Сурейи по отцу, Сахима, учившаяся на один класс младше в том же лицее «Мехри», выросла завистливой и злобной и с детства доносила родителям о проказах девочки на уроках и переменах.

Может быть, поэтому Сурейя рано отошла от близких. Она с удовольствием и азартом участвовала в бурной школьной жизни, в концертах и поэтических соревнованиях, в революционных митингах и собраниях. Чуть не с первых школьных лет она запоем читала, а потом писала стихи. Лучше нее никто в лицее не знал классическую афганскую и восточную поэзию, не мог привести к месту чеканное по мысли четверостишие, убийственную эпиграмму. Она могла часами читать наизусть Низами и помнила десятки страниц «Шахнаме». Не отсюда ли поэтический псевдоним, который она выбрала себе, — Хатра («Память»)? Строки Саади и Фирдоуси врезались в сердце куда острее и глубже, чем домашние склоки и копеечные расчеты.

В свои 17 лет она была известным в Герате молодым поэтом. Ее стихи печатались в провинциальной газете, пег редавались по городскому радио. Она писала о революции, о завтрашнем дне страны, о новых людях Афганистана, о его неприступных горах и щедрых долинах, где скоро наступит мир. А недавно в ее поэтических строках появилось новое слово — «любовь»…

Хатра, будем теперь называть ее так, познакомилась с Матином незадолго до окончания лицея на школьном празднике. Частью этого праздника была своеобразная поэтическая дуэль, где знатоки поэзии «перестреливались» четверостишиями. Естественно, в этом соревновании должны быть и юмор, и логика. Каждая новая строфа — ответ на прочитанную соперником. Обычно Хатра не знала себе равных. Но выступивший против нее молодежный секретарь понемногу загонял ее в угол. Наконец, из глаз девушки брызнули слезы, и она убежала с маленькой школьной сцены.

Вместе с директором лицея он отыскал ее в пустом классе и крепко пожал ей руку. «Так это ты и есть знаменитая Хатра? Молодец, чуть не одолела старого бойца. Еще немного, и я бы сдался на милость победителя…» А вечером с мимолетной улыбкой посмотрел на сундучок, где хранились друзья его юности — поэтические сборники и собственные стихи, пока не увидевшие света. До того ли ему сейчас?

Весь следующий месяц, как и предыдущие, он с утра до позднего вечера жил обычными делами. Сколачивал молодежные ячейки на предприятиях и в кварталах ремесленников, доставал учебники и пионерскую форму в Кабуле, распределял среди детей, чьи отцы отдали жизнь за народную власть, одежду и обувь, присланные в подарок из социалистических стран, отбирал кандидатуры для поездки на учебу в Москву, боролся с дуканщиками, взвинчивающими цены в своих лавках, наряду с другими руководителями города вел уроки в своей «подшефной» школе — учителей не хватало, снаряжал в боевые операции отряды добровольцев — защитников революции, участвовал в преследовании душманских шаек, сам чествовал героев, хоронил павших… Изредка вспоминал о празднике в лицее «Мехри», каждый раз давая себе слово: «Надо после выпуска позаботиться об этой девчонке: наш человек!»

Как-то ночью, когда он только забылся мертвым сном после тяжелого дня, над его ухом раздалась резкая трель телефонного звонка. «Вот невыгоды жизни в служебном кабинете», — подумал он и потянулся за трубкой.

— Матин? Это Факир Ахмад, губернатор провинции. Извини, что звоню в такой час. Ты должен приехать ко мне. Машина есть?

— Да, но ведь комендантский час.

— Я знаю. Пароль «Барк» — «Свет».

— Да что случилось?

— Семейный конфликт. И замешан в нем ты.

— Не может быть!

— Ты читал сегодня провинциальную газету?

— Нет.

— Нет? Там напечатаны стихи под заголовком «Твердым быть». Каждый твой друг поймет, что это о тебе. И подпись «Хатра». Слышал ты это имя?

Достойный Иса Мухаммади, как и его дочь, с нетерпением ожидал, когда она закончит лицей. Но планы у них были разные. Если Хатра жаждала сразу после экзаменов пойти на работу в провинциальный комитет ДОМА — Демократической организации молодежи Афганистана, поближе к Матину, ставшему для нее после того знаменательного праздника самым нужным и дорогим человеком, то отец давно сговорился с крупным кабульским торговцем коврами выдать за него старшую дочь. Тот однажды гостил в их доме и видел девушку. Затребованный калым — 200 тысяч афгани купец готов был выложить полностью накануне свадьбы. А деньги в доме были нужны. Нынче Иса выдаст замуж красавицу Сурейю, а на будущий год — иншалла! («даст аллах!») — и ее дурнушку-сестру. Тем самым он основательно поправит свои дела.

В тот день, придя из лицея, Хатра долго перечитывала строчки своего стихотворения. Откликнется ли Матин на этот привет, посланный ее сердцем? Поймет ли он в своей вечной занятости, в своих больших и трудных делах, что творится в ее душе?

А вечером в доме разразилась гроза. Увидев газету со стихами, сестра Сахима быстро сообразила, что к чему, вспомнила о поэтическом празднике в лицее и явилась с подробным докладом к отцу. Хатра не сочла нужным скрывать свою любовь. Разгневанный Иса Мухаммади заявил, что забирает ее из лицея и будет держать под семью замками до самой свадьбы с кабульским купцом, которую он устроит в ближайшие же дни. «Этому не бывать!» — гневно воскликнула девушка и как была, в домашнем платьице, выскочила из дома.

Через час вместе с директором лицея она сидела в кабинете губернатора провинции. Туда же пригласили ее отца. Иса Мухаммади твердо стоял на своем. Дочь — его имущество, его товар, и никакие силы в мире не помешают ему и только ему решать ее судьбу. Детям нет дела до того, как родители распорядятся их жизнью. Так было на афганской земле во все времена. Даже сын не волен сам выбрать себе жену, а уж о дочери нечего и говорить!

Все уговоры и убеждения, все аргументы — что времена меняются, старые представления и традиции уходят в прошлое, что после революции женщины перестали быть рабынями — не привели ни к чему. Иса требовал добровольного или насильственного возвращения дочери домой.

Уходя, он со всей силой хлопнул дверью.

— Ну, многого он не добьется, — сказал губернатор. — Но кровь девушке попортить может. Что же, однако, предпримем сейчас? Есть у вас в Герате какие-то близкие? — спросил он у Хатры.

— Ив Герате, и во всем свете у меня есть только один такой человек — Матин.

Глаза у губернатора удивленно расширились. И только тут его словно что-то осенило. Он разыскал среди бумаг утреннюю газету и снова перечитал напечатанные там стихи…

…Спустя два месяца я был у них в гостях. Прошло всего три дня с начала их совместной жизни. После ухода Хатры из дома ее приютила школьная учительница литературы. У нее девушка жила до самого выпускного вечера. А теперь им на первое время отдал одну из своих комнат старый сослуживец Матина по ХАДу. Свадьбу они еще не отпраздновали.

— У нас всей посуды — вот эти два стакана, — смущенно сказал Матин. — Вот даже чай сейчас должны пить по очереди. Ничего, все будет…

— Все есть, — сказала Хатра.

— Чем же все-таки закончилась та ночь у губернатора? — спрашиваю я.

…Услышав о случившемся сначала от губернатора, директора лицея, затем от самой Хатры, увидев в ее глазах муку, надежду и счастье, Матин уехал домой совершенно ошеломленный. Все серьезные разговоры были отложены на завтра. Девушку оставили ночевать в кабинете губернатора.

Матин час за часом ходил вдоль своего длинного письменного стола. Думы его были нелегки. Когда за окном начал брезжить рассвет, томительную тишину нарушил пронзительный телефонный звонок. Он снял трубку и услышал печальный и памятный с той поэтической дуэли голос. В эту ночь говорить по телефону им было, наверное, куда легче, чем с глазу на глаз.

— Девочка, — уговаривал ее Матин, — подумай, кем ты хочешь связать свою судьбу. Я с юности не принадлежу себе. Моя жизнь — это революция, борьба, партия.

— Я не хочу для себя иной жизни…

— Я как солдат, у меня нет ни дома, ни имущества…

— И у меня только одно платье…

— Меня могут в любой день послать на передовую. Да я и сейчас по целым неделям провожу в боевых операциях.

— Ты слышала, что стало с моей первой женой?

Вот и вся быль о Матине и Хатре. Уходя от них, я еще раз окинул взором временное жилище влюбленных. Два стула и столик. Маленький самовар и пара стаканов на подоконнике. Циновка на полу, два тюфячка в углу комнаты, закинутые домотканым покрывалом. Книжный шкаф, забитый книгами и тетрадями. На шкафу — небольшая фотография молодой женщины в скромной стальной рамке. Парвин…

С той моей командировки в Герат прошел уже почти год. Как-то вы прожили его, Матин и Хатра?

НАЗВАЛ СВОЕ ИМЯ

Трудный первый день на новом месте остался позади. Мухаммад расправил затекшие плечи, медленно встал из-за стола и вышел из дома. Единственная в кишлаке кривая, узкая улочка больше походила на тропинку. Он прошелся вдоль заброшенных мазанок к реке. Долго всматривался в серебристую лунную дорожку, пересекавшую холодные волны, полной грудью вдыхая свежий воздух. Кругом царила непривычная после города тишина. Неожиданно и резко ее взорвали чьи-то пронзительные вскрики и жутковатый хохот. Это за ближними песчаными сопками вышли на ночную охоту шакалы.

«Вот пока и все мое население», — грустно улыбнулся Мухаммад.

Еще несколько дней назад он даже не подозревал, что в его судьбе произойдут такие перемены. Спокойно жил себе в маленьком городке Зарандже, центре юго-западной афганской провинции Нимруз. Работал в провинциальном комитете партии. Должность у него была скромная: технический секретарь парткома. Бумаги да пишущая мащинка. Но Мухаммад очень гордился своим делом. Родом из бедной дехканской семьи, он только после революции научился читать и писать. И хотя за его плечами были всего лишь курсы ликбеза да две зимы в вечерней школе, товарищи по работе хвалили его за усердие и грамотность, а год назад приняли в партию.

На последнем заседании провинциального комитета НДПА Мухаммад сидел, как обычно, за своим столиком у окна и записывал выступления. Вопрос обсуждался важный. Набеги и зверства душманов разогнали в минувшие годы значительную часть населения провинции. Пять лет назад здесь жили 110 тысяч человек, а сейчас едва ли 25 тысяч. Кишлаки обезлюдели, земля осталась беспризорной, арыки и каналы занесло песком. Но теперь, когда контрреволюционеры выбиты из Нимруза и народная власть прочно контролирует тут положение, люди стали возвращаться. Сегодня первейший долг — помочь им наладить жизнь. Правительство готово дать дехканским семьям семена, технику, одежду. Однако в уездах и кишлаках пока не хватает вожаков, организаторов, хорошо знающих, чего хочет республика, за что она сражается. Нужны добровольцы из партийного ядра провинции, готовые поехать в глубинку. «Может быть, они есть среди нас?» — взволнованно обратился к участникам совещания первый секретарь парткома.

В числе тех, кто назвал свое имя, был технический секретарь провинциального парткома Мухаммад Расул. Его направили в далекий кишлак Малики. Когда-то здесь насчитывалось пятьдесят дехканских дворов. Вот уже три года селение пустовало. Но только что у губернатора провинции побывало несколько его бывших обитателей, сообщивших, что большая часть семей хотела бы вернуться в родные места. Губернатор заверил их, что они без помех получат назад свои дома и земельные наделы, а также посевной материал и удобрения для первого сева. «Начать жизнь заново вам поможет наш представитель Мухаммад Расул. Опытный, грамотный человек. Можете ему полностью доверять».

Целую неделю Мухаммад жил в Маликах в полном одиночестве. Время это не пропало зря. С крестьянской основательностью он обследовал здешние поля, пастбища, сады, дехканские усадьбы. Несколько раз спускался в кяриз — галерею подземных колодцев, откуда кишлак получал воду для домашних нужд и орошения. Постепенно вырисовывалась хоть и неутешительная, но ясная картина: что надо сделать в первую очередь, что может подождать, что следует попросить в провинциальном центре…

А потом началось. Четыре семьи, почти тридцать человек, пришли из соседней провинции Гильменд. Вслед за ними приехал младший брат Мухаммада — Гафур, знающий механик и шофер. В кузове подаренного провинциальными органами грузовика он привез не только свою и братнину семьи, но также новенький водяной насос и небольшую библиотеку. Еще через день шесть семейств вернулись из Ирана. Новости на востоке разносятся быстро. К концу первого месяца в кишлаке жило уже свыше двухсот человек, среди них, к радости Мухаммада, один старичок учитель.

Официально у них не было пока сельскохозяйственного кооператива, до него ли при такой разрухе. Но делали все сообща. Мухаммад создал две бригады. Строительная приводила в порядок дома, хозяйственные сооружения, ставила на маленькой кишлачной площади новую школу. Земледельческая расчищала, готовила к севу наиболее сохранившиеся поля, ремонтировала общинный арык. Трудились с утра до ночи и лишь однажды на несколько часов оторвались от дел. В тот день к ним пришли машины с семенами и удобрениями, присланные из Заранджа. По этому случаю в кишлаке был проведен торжественный митинг.

Организовали в Маликах и еще один отряд: общественной самообороны. «Разве не обидно будет, если какая-нибудь душманская шайка сведет на нет все наши усилия, разграбит и без того скромное достояние кишлака?» — говорил на общем сходе Мухаммад. Поддержка со стороны дехкан была полной. В отряд записались не только все мужчины селения, но и четыре вдовые женщины, чьи мужья пали от рук бандитов» Дважды в неделю участники отряда устраивали боевые ученья, — поочередно дежурили в нарядах по круглосуточной охране кишлака.

Посевная была долгой и трудной. Работали в поле весь ноябрь, да и часть декабря прихватили. Неудивительно. В Маликах всего десяток упряжек буйволов, так что большую часть земли пришлось пахать вручную, деревянной сохой. И все же сделали все, что задумали. Посеяли и хлопок, и пшеницу, посадили овощи. Вернули к жизни часть виноградников и садов, славившихся в прошлом своими урожаями.

…Приехав в Малики, Мухаммад меньше всего думал, в какой же он все-таки будет находиться здесь должности, просто считал себя посланцем новой власти, ее уполномоченным в этих местах. За неполный год своего пребывания в кишлаке он был и его старостой, и главным агрономом, а при необходимости и доктором, и судьей. Но со временем к этим обязанностям прибавилась и еще одна, которую он считает особенно почетной.

Поначалу в селении были лишь два члена партии — он сам да его брат Гафур. Но в общих заботах, больших и горячих делах у Мухаммада появились надежные друзья, боевые помощники, на которых можно было положиться всегда и во всем. Долгими вечерами при свете керосиновой лампы Мухаммад говорил с ними о завтрашнем дне республики, о друзьях и врагах афганской революции, о целях и задачах, которые ставит перед собой Народно-демократическая партия Афганистана. И понемногу, но уверенно число партийцев в Маликах стало расти. Создали свою организацию. Кому возглавить ее — на этот счет ни у кого не было сомнений.

И теперь, когда Мухаммаду приходится подписывать деловые бумаги или представляться в уездных и провинциальных учреждениях, он с гордостью называет себя секретарем партийной организации кишлака Малики. Гордость эта вполне обоснованна. В афганской деревне, которая лишь пробуждается к новой жизни, пока еще мало членов НДПА, а сильных, деятельных партийных организаций и вовсе считанное число.

В провинциальном центре внимательно следили за успехами тех, кто по воле партии, по зову собственного сердца год назад выехал в глубинные районы провинции. И все более становилось очевидным, что бывший технический секретарь парткома Мухаммад Расул хоть в чем-то, а все время опережает своих товарищей.

— Смотрите, — листает свои записки первый секретарь парткома, в прошлом журналист, главный редактор столичной газеты «Соб» («Победитель») Мамад Вали, — что ни месяц, в Маликах какое-то событие. Открыли курсы ликбеза. Начала работать библиотека. Создали женскую и молодежную организацию. Построили школу, сейчас там идут занятия. Купили восемь коров. Незначительный факт вроде бы, но это же по стакану молока в день каждому ребенку. А в будущем свое стадо… Сейчас на повестке дня — организация кооператива. Словом, по всем статьям наш Мухаммад идет впереди.

— Нашел человек себя? — говорю я.

— Я думаю, он особо и не задумывался об этом. Он искал другое: как помочь людям, как принести наибольшую пользу своей партии. И это ему удалось.

«АЛЕФ» — БУКВА ПЕРВАЯ

Этот путь она проделывала дважды в неделю. Наскоро перекусив после занятий в лицее, бежала на автобусную остановку Мирвайс-майдан в самом центре Кабула. Двадцать минут езды до конца маршрута. И еще десять — пешком, извилистой и узкой тропой, ведущей через дехканские поля к пригородному кишлаку Калай-Вахед. Там была первая в ее жизни «собственная» школа, которую она организовала восемь месяцев назад, где была и «директором», и единственным учителем.

К первому уроку Мари Эсматьяр готовилась невероятно тщательно. Знала: половина победы зависит от него. Вместе с сорокалетним Азизом, предоставившим под школу свой дом, загнали в сарай кур, чисто вымели двор, повесили на старое дерево классную доску, выхлопали и расстелили в его тени циновки. Бережно сложили стопками привезенное из Кабула богатство: буквари, учебники арифметики, тетради, коробки с карандашами, две палочки мела.

Когда все ученики и ученицы собрались, в первый день их было семнадцать, Мари подошла к дереву и звонким, торжественным голосом сказала:

— Братья и сестры! Сегодня открывается новая страница в вашей жизни. Здесь вы научитесь грамоте и счету. Не пройдет и года, а каждый из вас сможет прочесть газету, написать близким письмо. Многое в мире перестанет быть для вас загадкой…

Она не могла обратиться к ним со словами: «Уважаемые дети…» Старшему из сидевших в «классе», дяде Муззафару, было не меньше шестидесяти, хотя он, как и большинство простых афганцев, не знал точно своего возраста. А самым юным ученицам, Розие и Фриште, по 13–14 лет. Какие это дети — невесты по деревенскому счету. Кишлачная же несмелая детвора толпилась на улице, за дувалом, завороженно слушая слова городской учительницы.

— «Алеф» в нашем алфавите — буква первая. С этой буквы начинается много хороших слов. К примеру, Азиз — это и имя нашего хозяина, и «дорогой». Ау — олень, асп — лошадь, аб — вода. Без буквы «алеф» не напишешь слово нан — хлеб и мадер — мать. С этой буквы начинается имя нашей родины — Афганистан…

В ту пору Мари Эсматьяр только-только сравнялось восемнадцать лет. За год до этого, когда девушка училась в предпоследнем классе лицея «Рабия», она вместе со своей подругой Миной вступила в партию. Школьная партячейка несколько раз давала ей различные поручения — выступить с политбеседой на частной фабрике кока-кола, подготовить концерт для раненых бойцов народной армии… Но вот недавно ее пригласил секретарь райкома партии их столичного района Кабул-3 и попросил создать курсы ликбеза в близком от города подшефном райкому кишлаке Калай-Вахед.

— Страшно важно. Люди там хорошие, надо бы сколотить кооператив. А как? На весь кишлак ни одного грамотного, случись ссуду получать — расписаться в банке не смогут… Но предупреждаю: дело это сугубо добровольное. Вокруг кишлака пошаливают душманы. Правда, на дороге, ведущей к нему из города, установлен пост защитников революции, да и в Калай-Вахеде небольшой отряд самообороны. Но случиться может всякое. Побаиваешься — откажись, в обиде не будем.

— Зачем же я в партию вступала? — залилась краской Мари. — Я откажусь, другой откажется — так революцию не делают…

Дома ее решение не было воспринято просто, как очевидное. Мать сразу в слезы: «Добро бы в Кабуле… Как ты, беззащитная девчонка, будешь одна ходить в такое опасное место…» Отец, работник министерства сельского хозяйства, член партии еще с дореволюционным стажем, возражал: «Чем же оно опасное? Другое дело — у тебя последний класс, выпускные экзамены в лицее, вступительные в университете…»

— Справлюсь! — весело и звонко отвечала Мари. Родители с сомнением и тревогой глядели на ее худенькую фигурку, совсем еще детское лицо и только покачивали головами.

Уже на второе занятие во двор Азиза пришло вдвое больше людей. Когда же число учеников достигло пятидесяти, Мари перепугалась. На семинаре для преподавателей курсов ликбеза их предупреждали: не набирайте много учеников в кружок — пострадает качество обучения. «Я очень тронута, что мои уроки понравились вам, — сказала она Азизу, который стал старостой кружка, — но давайте остановимся на этой цифре. Закончим учебу, выпустим вас и проведем новый набор…»

Занимались по-прежнему только взрослые, и почти половина — женщины. Сначала они стеснялись, кутались в паранджу, отвечали на вопросы учительницы едва слышно. А сейчас — куда девалась первоначальная робость? Лица открытые, ясные. Говорят уверенно и смело. Да и в учении у них быстрые успехи, особенно в письме. Буковки в тетрадях одна к одной, как у самых старательных первоклассниц.

Зато у мужчин лучше идет арифметика. Считать они умели и раньше, каждый дехканин в своей семье и министр финансов, и министр внешней торговли. Так уж заведено в их семьях, где хозяйка веками не смела выходить за порог. «Женщина или в доме, или в могиле», — говорит старая пословица. Но теперь житейский опыт мужчин подкреплялся мудрыми арифметическими правилами, опирался на вершину начальной математики — таблицу умножения.

После каждого занятия пили чай и толковали о жизни. Мари рассказывала, как свершилась революция, чего хочет партия, кто мешает строить новое общество, какие у Афганистана друзья и враги, что нового в Кабуле, в стране и в мире. Дух и буква шагали рядом. Ученики с уважением и любовью смотрели на свою преподавательницу и никак не могли поверить, что она сама еще школьница…

Не забывала Мари и о детях кишлака. Трижды побывала в райкоме партии, а потом и в центральном комитете. Добилась, что с будущего учебного года в Калай-Вахеде наряду со школой для взрослых начнет действовать нормальная, детская. Пусть в приспособленном помещении, но уже с обычными учителями, профессионалами, а не добровольцами, как она.

…Минули весна, лето, осень. Пятьдесят ее питомцев — мужчин и женщин, девушек, подростков, стариков близились к окончанию своего первого университета. Четыре месяца осталось Мари до последних экзаменов в лицее. Хмурым и туманным декабрьским вечером возвращалась она с занятий домой. Где-то посреди между последним кишлачным дувалом и постом защитников революции узкая тропа ныряла в ложбину.

Незнакомый мужчина лет тридцати, чернобородый, в афганской накидке пату сидел на придорожном камне. Он ждал ее — Мари поняла это сразу и инстинктивно прижала к сердцу портфель с книжками. Незнакомец поднялся и вынул из складок пату пистолет. «Саг (собака)!» — сказал он лишь одно слово и выстрелил. Мари вскрикнула и упала без чувств.

Вернулось сознание не скоро, почти через неделю. Голова была неподъемной, по вискам били быстрые молоточки. Смутно, сквозь волны забытья различала она лица друзей и близких: плачущую мать, печально улыбающегося Азиза, озабоченную подружку Мину. Только через месяц ей рассказали, что рана была тяжелой, что она потеряла много крови и что врачи столичного госпиталя «Вазир Акбар-хан» сутками не отходили от ее постели.

Узнав, что лечение продлится еще три месяца, она подумала: а как же ее школа? Беспокоило, тревожило не одно лишь то, что ее питомцы останутся недоучками даже в простом, ликбезовском смысле. Плохо, что у них может угаснуть только что проснувшаяся уверенность в будущем, в новом деле.

И когда верная подруга Мина, как уже стало привычкой в эти дни, вновь заглянула к ней после уроков, Мари тихо сказала ей:

— Наверное, после всего случившегося моя просьба покажется тебе бессовестной… Но если бы ты решилась продолжить занятия в Калай-Вахеде…

Выпуск на курсах ликбеза в кишлаке состоялся в срок. Выздоровевшая Мари и Мина, три месяца руководившая кружком, с волнением наблюдали, как их ученики сдают экзамены городской комиссии. Никто не остался на «второй год». «Добротная работа, — лаконично оценил их 1руд председатель комиссии. — Везде бы так!»

Мари Эсматьяр закончила лицей с некоторым опозданием и в университет уже не попала. Ее взяли на работу в городской комитет Демократической организации женщин Афганистана, где мы и познакомились. Там она возглавляет отдел по ликвидации неграмотности. Под ее началом 975 кружков в Кабуле и его окрестностях, где преподают только женщины.

857 из них добровольцы ликбеза.