Смерть под маской

Глава первая

Завтрак подходил к концу. Учитель, встававший на рассвете для совершения медитации и молитвы, на завтраке не присутствовал, довольствуясь настоем из трав и сухим печеньем, после того как очистил и перезарядил новой энергией свои чакры. Как бы ни обожали, возможно даже боготворили, своего наставника (он первый назвал бы это грубым преувеличением) члены общины, в отсутствии Учителя все чувствовали себя более раскованно. В небольшой компании собравшихся за внушительным столом царила непринужденная атмосфера.

— Ну-с, а чем собирается сегодня днем заняться наша парочка? — спросил Арно, стирая с бородки капельку йогурта салфеткой с ручной вышивкой. Он имел в виду тот единственный отрезок времени, которым каждый из группы мог распоряжаться по собственному усмотрению, остальное время полагалось посвящать труду на благо общины и обрядам.

— Отправимся на Морриганский холм, — ответила Хизер Биверс. Она не говорила, а лепетала, словно маленький ребенок, хотя ее длинные волосы уже тронула седина. — Там, говорят, есть монолит, обладающий вибрацией поразительной силы. Мы хотим попробовать высвободить из него космическую энергию.

— Будьте с этим поосторожнее, — предупредил Арно, — захватите амулеты.

— Непременно, — ответила Хизер. При этом она сама и ее муж Кен суеверно коснулись кристаллов горного хрусталя. Наподобие третьего глаза они сверкали, приклеенные к кожаным головным повязкам на лбах у них обоих. — Последний раз, когда мы высвободили энергию, перед нами предстал Илларион и передал сообщение невероятной мощности. Он… он весь… лучился, правда же, Кен?

— Угу, — невнятно подтвердил тот, запивая отруби компотом. — Обрисовал события на тысячу лет вперед, плюс межгалактические военные планы Марса. Горяченькое нам предстоит тысячелетие.

— А ты, Джанет? Какие у тебя планы?

— Сегодня такой чудный день! Пожалуй, съезжу в Каустон, нашей Мэй нужны новые иглы для вышивки. Может, съездишь со мной, Трикси? Мы могли бы потом погулять, пройтись по парку и съесть мороженое. — Джанет обращалась к девушке, сидевшей рядом с Арно, но та ей не ответила.

У Джанет было вытянутое, костистое и какое-то голодное лицо. Оно было способно выразить лишь два вида эмоций — либо полное равнодушие, либо, напротив, крайнее волнение. Почти бесцветные зрачки были едва различимы на бледно-голубом фоне глаз, а жесткие волосы напоминали шерсть эрдельтерьера. Арно отвел глаза, ему было тяжко смотреть на это выражение страстной преданности. Сам навеки покоренный роскошным бюстом и влажно сияющими очами мисс Мэй Каттл, он сразу распознавал подобные признаки у других, а Джанет являла собой классический пример подобной преданности.

Не дождавшись ответа, Джанет встала из-за стола и принялась собирать уродливые, неумело раскрашенные миски — жалкий результат посещения ею курсов практического гончарного ремесла в первые месяцы ее вступления в общину. Она ненавидела эти миски и всегда обращалась с ними небрежно в надежде расколоть хоть сколько-нибудь из них, но они упрямо отказывались разбиваться. Даже в руках у Кристофера, который умудрился переколотить почти весь сервиз Мэй Каттл, они оставались целехоньки.

— Поскольку у Сугами день рождения, то ты наверняка приготовил ей какой-нибудь сюрприз, не так ли, Кристофер? — проговорил Арно, обращаясь к сидевшему напротив него юноше, и лукаво улыбнулся (о взаимных чувствах этой пары здесь знали все).

Обычно откровенный и общительный, Кристофер, казалось, смутился.

— Даже не знаю, — с запинкой выговорил он. — По-моему, уже и так слишком много всего планируется.

— Но ты наверняка захочешь ее куда-нибудь пригласить? Может, на пикник к реке?

Кристофер промолчал, зато Джанет, которая собирала со стола крошки ржаного хлеба, отрывисто рассмеялась. Ее костлявые пальцы судорожно скатывали крошки в тугой шарик. В детстве ей часто говорили, что у нее руки пианистки, но ей никогда не приходило в голову это проверить. Смех получился неестественным, в нем явно чувствовалась зависть.

— Ты не веришь в любовь, Джанет? — спросила Трикси. Она тоже рассмеялась, но весело, и тряхнула гривой кудрявых светлых волос. Блестящие розовые губки, длинные накрашенные ресницы придавали ей сходство с дорогой фарфоровой куклой. Джанет принялась сметать в кучку на край стола просыпавшиеся остатки мюсли. Стол был настолько старый, что посередине него образовалась довольно большая трещина, и несколько орешков просыпалось на пол. Джанет сначала решила не лезть за ними, пусть все думают, что это от «недостатка навыков» (выражение это было в ходу среди членов общины, его употребляли ради предотвращения ссор и споров). Трикси чуть откинулась на стуле, заглянула под стол и с шутливой укоризной мило надула губки.

Джанет унесла миски, вернулась со щеткой и совком и полезла под стол, обдирая коленки о грубые доски. Десять ног. Шесть мужских и четыре женских. Мужские: одна пара носков, свалявшихся от частой стирки, со слабым запахом камфарного масла, другая из белого хлопка, третьи — бежевые, с ворсом; и шесть грубых сандалий. Теперь женские: высокие шнурованные сандалии с каббалистическим рисунком и тапочки с Микки-Маусом. Носочки совсем коротенькие, едва достигающие изящных щиколоток, голубые джинсы закатаны до колен и золотистый пушок на недавно выбритых голенях.

Сердце Джанет вдруг бешено заколотилось, и она торопливо отвернулась, чтобы не видеть молочно-белые икры и хрупкие косточки лодыжек, такие по-детски трогательные, такие по-птичьи тоненькие, что казалось, вот-вот переломятся… Щетка чуть не выскользнула из внезапно вспотевшей ладони. Она протянула руку, на мгновение коснулась тонкой полупрозрачной кожи и произнесла: «Поберегите ноги», прежде чем отодвинуть Микки-Маусов в сторону. Обычное проявление заботы в ее устах прозвучало как сердитое замечание.

— А ты сам-то что для себя наметил, Арно? — спросил Кристофер.

— Я? Я продолжу работать с Тимом, — ответил тот и принялся собирать тяжелые квадратные солонки из камня и ложки с роговыми ручками. — Сейчас мы мастерим новый соломенный козырек для пчелиного роя. (Все члены общины были вовлечены в активную творческую деятельность.)

— Сколько сил вы на это тратите, — пропищала Хизер.

— Ничего особенного мы не делаем, — в замешательстве отозвался Арно.

— Прошлой ночью мы провели для Тима небольшую астроцеремонию, верно я говорю, Хизер? — сказал Кен.

— Да-да. Мы целую вечность держали его в космическом луче.

— Затем мы подсоединили его ауру к златоликой богине безмятежности, к Порции.

Оба были переполнены исключительно позитивными эмоциями, и Арно оставалось только одно — поблагодарить за соучастие. Ни Биверсы с их беспардонным апломбом, ни сама богиня Порция Тиму ничем помочь уже не могли. Никто не мог. Оставалось одно — просто его любить. Это было уже кое-что, но недостаточно для того, чтобы помочь ему выбраться из мрака.

Указывать на это чете Биверсов тоже было бессмысленно, потому что практикой позитивного мышления они владели в совершенстве. Мрачные мысли и сомнения им были чужды, а если возникали, то немедленно подвергались уничтожению. Нежелание признавать, что такие оттенки, как серый, не говоря уже о черном, имеют право на существование, сделало их непробиваемо самодовольными. Решение проблемы не представляло для них никаких сложностей. Оно предполагало только три стадии: изложение проблемы, ее максимальное упрощение и незамедлительное решение. При этом каждая из этих стадий была щедро сдобрена сочувствием, с упором на слабые места персоны, сладким, как мед и простым, как глоток кофе.

— Рада, что сегодня не моя очередь дежурить на кухне, — заявила Трикси. — Могу спокойно посидеть в «Черной лошади» и позволить себе выпить чего-нибудь вкусненького. Думаю, сегодня нам всем бы это не помешало.

Кен и Хизер снисходительно улыбнулись: какой, право, удивительный каприз! Никто из обитателей Поместья еще ни разу не заглядывал в деревенский бар. Из-под стола, отряхивая коленки, выбралась Джанет.

— Что ты имела в виду, когда сказала, что сегодня всем нам не помешает выпить? — спросил Арно.

— Визит господина Гэмлина. Только не говори, что ты об этом забыл.

— Конечно, нет, — отозвался тот, забирая пластиковую плошку с остатками мюсли. Одно из золотых правил коммуны гласило, что ни один человек не имеет права выходить из-за стола с пустыми руками, и хотя иногда какой-то предмет сервировки или блюдо исчезало со стола прежде, чем кто-либо им воспользовался, система эта работала вполне эффективно.

— Вы собираетесь сегодня сделать свое знаменитое суфле из порошка, Хизер?

— Думаю, нет. Что, если он будет опаздывать? Ты же знаешь, как иной раз ведут себя эти господа с кучей денег? — Хизер произнесла это с таким апломбом, словно была своим человеком на бирже.

— Мы подумали, что, может, лучше сделать лазанью с фасолью трех видов, — проговорил Кен, машинально поглаживая свои лихо закрученные усы.

— Да, это очень калорийно.

— И еще у нас остались консервированные груши. Да, а если тесто будет плохо раскатываться, мы вольем в него йогурт из молока Калипсо.

— Прекрасно! — натянуто улыбнулся Арно, подумав при этом, что в крайнем случае можно всегда заменить этот шедевр покупным тортом.

Трикси выразила уверенность, что мистер Гэмлин наверняка приготовил для дочери шикарный подарок, на что Джанет резко сказала, что финансовые магнаты не разбираются в подарках, да и таких беспощадных акул интересуют только стейки с кровью.

— Хорошенького же свекра ты себе выбрал, Кристофер! — сказал Кен, подмигивая своим «третьим глазом».

— Давайте-ка не будем торопить события, — бросил тот, собирая вилки, ножи и ложки со стола.

— Здесь, во всяком случае, стейками его кормить никто не собирается, — с отвращением передернула плечами Хизер. — Кстати, откуда тебе известно, что он беспощадный, Джен?

Джанет терпеть не могла, когда кто-то называл ее «Джен». Это прощалось только Трикси.

— Как-то я видела его по ящику. Он был участником дискуссии в какой-то программе, касавшейся финансов. За первые же пять минут он сожрал целую кучу этих стейков и дальше продолжал в том же духе.

— Да ладно вам. Оставьте его в покое, — примирительно сказал Арно. Программу он не видел, потому что в доме телевизора не было. Как известно, это источник негативных вибраций.

Джанет очень хорошо запомнила эту передачу. Запомнила массивную, почти квадратную фигуру. Человек подался вперед, словно намереваясь пробить своим телом экран. Агрессивность била из него ключом. Он выставил вперед крупную, чуть склоненную набок голову и напоминал приготовившегося к нападению быка.

— Лучше бы он сюда не являлся, — вслух произнесла она.

— Спокойно, спокойно! — проговорил Кен и сделал движение руками, словно дирижер. — Не забудь о том, что он один, а нас десять, к тому же нас озаряет божественный свет Океана Сознания. В наших сердцах нет места ненависти.

Заметив, что Джанет по-прежнему выглядит расстроенной, Арно сказал:

— Ты пойми, его не стали бы приглашать, если бы Учитель не счел это разумным.

— Учитель? Но Учитель так плохо знает реальную жизнь.

— Гэмлин и понятия не имеет, что его ждет, — со смешком сказал Кен. — Ему представится уникальная возможность изменить свою карму. Если он хоть наполовину такой, каким ты его нам нарисовала, Джанет, то он непременно ухватится за это двумя руками.

— Чего я никак не могу понять, — вмешалась Трикси, — так это почему Сугами с самого начала не сказала, кто она на самом деле.

— Да ну? А я очень даже это понимаю, — с сухим смешком отозвалась Джанет.

— Вообще-то хорошо, что Кристофер объяснился с ней еще до этого, а то все бы подумали, что он на самом-то деле охотится за ее деньгами.

После бестактной реплики Трикси наступила полная тишина. Кристофер, сжав губы, подобрал оставшиеся ножи и вилки и, извинившись, вышел.

— Ну, знаешь ли, Трикси…

— Подумаешь, я просто пошутила. Я не виновата, что в этом доме не знают, что такое юмор! — возмутилась Трикси и выбежала из комнаты, вопреки правилу, не прихватив с собой даже чайной ложечки.

Поднялся и Кен. У него было что-то неладно с ногой, это не позволяло ему выполнять работы по дому и саду в той мере, в какой бы ему хотелось. Особенно нога досаждала ему в холодные дождливые дни. Сегодня он почти не хромал. Он забрал доску для хлеба и, выходя, бросил через плечо:

— Нет покоя для нас, грешных.

— А если бы он был, мы бы не знали, что с ним делать, — отозвалась Джанет, и на лице Хизер появилось страдающее выражение.

С Джанет ей было нелегко. Умна, спору нет. С хорошо развитым левым полушарием мозга. Но Хизер не знала, с какого бока к ней подступиться. Пришлось воззвать к помощи своего божественного наставника Иллариона. Он ей открыл, что Джанет — физическая манифестация ее собственного недовольства собой. Хизер преисполнилась к нему великой благодарности. Это все поставило на свои места, и она еще более укрепилась в мысли, что забота о Джанет — ее персональный долг. Теперь нарочито спокойным тоном она изрекла:

— Будет лучше, если каждый займется своим делом.

Оставшись с Джанет один на один, Арно взглянул на нее с тревогой. В ее бледности, напряженных движениях рук и пальцев, вцепившихся в совок, ему почудился призыв о помощи. Он хотел поступить как лучше. Подразумевалось, что в этом доме каждый должен быть готов помочь другому советом в любое время, будь то день или ночь. Сам Арно был человеком, не склонным откровенничать, но всегда выражал полную готовность выслушать другого. Правда, реакция здешней публики в некоторых случаях бывала весьма неожиданной, и это его очень беспокоило. Все же попытаться стоило…

— Тебя что-то тревожит, Джанет? Не хочешь со мной поделиться?

— Ты это о чем? — она сразу ощетинилась, словно решив, что он над ней смеется. — Ничего меня не тревожит, могу тебя уверить. — Видимо, ее особенно разозлило выражение «поделиться», автоматически подразумевающее, что человек с охотой примет все то, что ему предложат.

— Ну извини, — добродушно сказал Арно, и его веснушчатое лицо выразило неподдельное облегчение.

— Если ты будешь разгуливать с такой глупой ухмылкой, люди уж точно решат, что это у тебя с головкой не все в порядке.

— Я хотел как лучше…

Но Джанет уже повернулась к нему спиной. Даже ее костлявые лопатки выражали крайнюю степень раздражения. Арно неторопливо последовал за ней. Он направился в центральный холл. Помещение казалось пустым. Он огляделся и негромко позвал:

— Тим?

Никто не откликнулся. Выждав, он окликнул мальчика еще раз, но тот не появлялся. Недавно мальчик нашел себе новое убежище, и Арно, который уважал желание Тима чувствовать себя в полной безопасности, не стал его искать. Тим наверняка объявится, как только Учитель, закончив свои утренние молитвы, спустится вниз. Тогда он будет следовать за своим благодетелем словно тень, а когда тот приостановится, замрет у его ног, как верный пес.

Арно решил отложить изготовление козырька для пчелиного роя до следующего дня. По длинному коридору он направился к выходу. Перед дверью, где висели плащи, зонтики, шляпы и рабочая одежда, он отыскал свой старый пиджак и панаму и вышел с намерением поработать в саду.

Когда все в доме стихло, Тим, настороженно оглядываясь по сторонам, на цыпочках вошел в холл. В центре потолка был расположен великолепный, в форме фонаря, восьмиугольный плафон из разноцветных стекол. В ясные дни солнечные лучи, проникая через разноцветные стеклышки, бросали на деревянный пол снопы янтарного, малинового, густо-розового, фиолетового и нежно-зеленого света. Из-за набегающих облачков световые пятна меняли глубину, они покачивались и играли как живые. Это магическое свечение буквально завораживало Тима. Стоя в центре зала, он начинал медленно кружиться и с блаженной улыбкой следил за калейдоскопом рисунков, возникавших на его руках и одежде под влиянием игры света и теней. Сейчас он недвижно стоял под солнечным лучом в дымке мельчайших пылинок. Ему представлялось, что это облачко крошечных безобидных комариков со светящимися крылышками. Временами волшебный фонарь присутствовал в его снах. При этом у Тима возникало ощущение постоянного движения, он словно плыл куда-то в высоту, раздвигая яркий свет руками и работая ногами как пловец. Однако чаще он летал. Невесомое в мире невесомости, его тело то взмывало ввысь, то ныряло в пустоту, то снова выпрыгивало, изогнувшись дугой. Однажды его сопровождала стая пестрых птиц с добрыми глазами и безобидными мягкими клювиками. После таких сновидений он просыпался с бьющимся от страха сердцем и чувством непоправимой утраты. Тогда он вскакивал с постели и стремглав выбегал на площадку лестницы, чтобы убедиться, что плафон на месте.

Когда Тима впервые привели в дом и оказалось невозможным убедить его что-либо съесть, Учитель, заметив успокаивающий эффект, который оказывает на него этот фонарь, распорядился, чтобы под ним на пол положили две подушки. Почти две недели он сидел с ним рядом, кормя его с ложки: «Это за маму, а это за папу». Потом юноше стало значительно лучше. Он ел за общим столом и прилежно, хотя и с трудом, выполнял несложную работу, которую ему поручали.

Однако страх так и не прошел. И сейчас, когда наверху хлопнула дверь, Тим сорвался с места и умчался, чтобы укрыться в известном ему одному надежном месте, хотя это была всего лишь Трикси, которая направлялась в ванную комнату.

Учитель находился в Зале Солнца. Он сидел, держа в руке чашку мятного чая с лимоном. Сугами не спешила начать разговор, хотя сама просила срочно принять ее. Это часто происходило с оказавшимися в присутствии Учителя. Какого бы свойства, физического или морального, ни была причина, заставившая человека просить совета, в его присутствии она уже не казалась достаточно важной.

«В любом случае, — с безупречно прямой спиной сидя на подушке, убеждала себя Сугами, — слова теперь ничего не изменят. Вред уже нанесен». Она смотрела на своего наставника. На его изящные руки, четкие черты лица, худые плечи. На него невозможно сердиться, глупо думать, что он поймет. Он не от мира сего, его волнует и заботит лишь духовная сторона жизни. Как выразилась однажды Джанет, он предан идее чистоты и добра, он видит вокруг только хорошее…

Тут Сугами представила себе отца, который уже скоро начнет свое разрушительное движение в направлении Каустона, и испытала новый приступ паники.

Чувствительности у Гая Гэмлина было примерно столько, сколько у разъяренного носорога, и подобно ему он на своем пути к цели сеял хаос и разрушение. Вряд ли Учитель мог вообразить, что на свете существуют люди столь несдержанные, столь воинственно настроенные, столь опасные, если их самолюбие задето. И столь снедаемые неутолимой жаждой наживы. Ведь Учитель считает, что частица Господа есть в каждом человеке, и все, что требуется для того, чтобы человек это осознал, — любовь и терпение.

— Я бы не стал настаивать на его приезде, если бы не был убежден, что сейчас для этого самое время, — произнес Учитель, будто читая ее мысли. Поскольку Сугами молчала, он продолжал: — Настало время залечивать раны, дитя мое. Забудь все обиды, от них тебе только хуже становится.

— Я стараюсь, — сказала она, повторяя фразу, которую уже произносила несколько раз на предыдущей неделе. — И все равно не понимаю, почему он обязательно должен являться сюда. Если это из-за денег, то я ни за что не изменю своего решения.

— Не начинай заново. Ты меня не убедила.

— Если вы их не примете, то они пойдут на благотворительность. Вы не знаете, что делают с людьми деньги, Учитель. Из-за них люди начинают на тебя смотреть и думать о тебе иначе… Вот и теперь… Уже началось… — Ее лицо изменилось. В нем читался испуг. Губы дрогнули.

— Что началось?

— Вы никому не рассказали про… дарственную? Про траст?

— Нет конечно, поскольку ты так захотела. Мне все же кажется, что твои родители…

— Мать не приедет. Он написал, что она нездорова.

— Может, так оно и есть.

— Нет! — Сугами яростно замотала головой. — Она и не собиралась приезжать. Она даже притвориться не хочет, будто я для нее что-то значу.

— Разумеется, в таком случае ее визит ни к чему хорошему не приведет. Прояви мужество, Сугами, подави желание сделать больно. Это недостойно тебя и нечестно по отношению к ним. Все, что тебе нужно, у тебя уже есть вот здесь. — И он приложил руку к сердцу.

— Вам это легко дается, а я не смогу.

— Легко это никогда не дается.

Тут он был прав. Всего один раз во время медитации она приблизилась почти вплотную к постижению того, что он имел в виду. Она провела в медитации уже более часа, как вдруг… сначала она ощутила всем существом своим глубокую тишину, затем энергетические волны проникли в глубину ее сознания, после чего светлое состояние полного покоя охватило ее. Все, что сделало ее Сугами — боль, надежды, утраты, сумятица чувств и мыслей, — будто растворилось, исчезло в мощном очистительном свете…

Миг — и все пропало. Она не рассказала об этом никому, кроме Учителя, но тот лишь предупредил, чтобы она не пыталась сознательно повторять подобную практику. Она не послушалась и пробовала еще и еще, но безрезультатно.

Всего год назад она не подозревала о существовании этого человека, и сейчас у нее всякий раз сердце замирало от ужаса при мысли, что их случайной встречи могло и не быть. Один шаг в другую сторону, и встреча не состоялась бы.

Она и полдюжины таких, как она, находились в винном баре у Лайон-сквер. Только что начался так называемый «час счастья», время перед наступлением сумерек, когда одинокие, бесприютные, потерявшиеся в этой жизни могут нырнуть в забытье за половину обычной цены. Все уже были под кайфом и все было как всегда: их попросили оставить бар, они отказались, им пригрозили вызвать полицию. Они вывалились из бара, сцепили руки и зашагали по Теобальд-роуд, с руганью и криками сталкивая на проезжую часть прохожих.

Постер на доске у обшарпанной двери первым увидел Перри. На постере была фотография мужчины среднего возраста с гривой абсолютно белых волос и надпись: «Свет. Любовь. Мир». Неизвестно отчего, им это показалось ужасно смешным. С гоготом и визгом они рванули наверх по ступеням, покрытым затертым линолеумом, и вскоре оказались в небольшом зальце, в конце которого находилось подобие сцены.

Немногочисленная аудитория, главным образом женщины, в основном пожилые. Несколько серьезного вида мужчин с рюкзаками и бумажными пакетами. На голове одного из них была каскетка с пластиковым козырьком. Он покачивал головой и с умным видом что-то бормотал, по-видимому, следовало понимать, что приведенные доводы оратора не представляются ему убедительными. Люди стали возмущенно оглядываться и некоторые вслух выразили свое неодобрение.

Громко щелкая сиденьями откидных стульев, вновь прибывшие устроились, задрав ноги на спинки следующего ряда. Минут пять они вели себя сравнительно тихо, но затем Перри заговорщицки зыркнул на остальных и издал громкий неприличный звук. Те захихикали и завизжали, словно малые дети запихивая кулаки в разинутые рты.

Через десять минут эта игра им надоела, и они, передразнивая человека на сцене и хлопая крышками сидений, ринулись к выходу. У самых дверей одна из них, — это была Сильвия, — задержалась, как она потом поняла, в полушаге от полной катастрофы. Что-то заставило ее обернуться. Она присела на ближайший стул, невзирая на оклики с лестницы.

Слова человека на сцене, теплые и ласкающие, она пила, словно это был медовый бальзам.

Потом ее всегда поражало, что подробностей вечера, так круто изменившего ее жизнь, в памяти не осталось. Единственное предложение из всего сказанного в том зале, которое ей запомнилось целиком, было: «Каждый из нас несет в себе свет». И хотя она не совсем понимала его смысл, оно показалось ей тогда, как, впрочем, и теперь, чрезвычайно значимым и успокаивающим. В первые несколько мгновений после того, как оно прозвучало, она испытала страстное желание отделаться от своего тогдашнего пошлого «я», высвободиться из панциря постылого безобразного прошлого, оставить позади затопленные волнами ненависти дни и мучительные, без капли любви ночи…

Закончив речь, мужчина накинул на свое длинное голубое одеяние легкое пальто. Он выпил немного воды, которую ему подал низенький человек с бородкой, и стал оглядывать опустевший зал. Глаза его остановились на девушке. Он улыбнулся, и она поднялась и пошла к нему, почувствовав, что он желает ей добра. Ей показалось, что он способен защитить ее от всех передряг, способен избавить от боли и печали. Это ощущение было для нее настолько новым и неожиданным, что она заплакала.

Учитель смотрел, как она подходит все ближе. Он видел перед собой тоненькую девушку в кричащем наряде: юбчонка с воланами, вся в серебристых блестках, коротенький топ, едва прикрывавший грудь. Светлые, покрытые лаком волосы стояли дыбом, глаза были обведены черным, ярко-алый рот резко контрастировал с бледным осунувшимся лицом. От нее пахло джином, крепкими духами и несбывшимися надеждами. С каждым шагом ее плач становился громче, и когда она добралась до сцены, уже рыдала. Стоя перед ним на высоченных каблуках-шпильках и прикрывая ладонями грудь, она стонала и выла в полный голос.

Ей казалось, что все это происходило давным-давно, и сейчас она уже плохо помнила, насколько глубоко было ее отчаяние.

— Сделать вам еще чаю, Учитель? — Она протянула руку и взяла его стакан.

— Нет, спасибо.

Меж бровей его залегла глубокая морщина. Он выглядел утомленным, более того, он выглядел старым, Сугами заметила мешки у него под глазами. Было невыносимо думать, что время имеет власть и над ним, хотя кто, как не он, своей мудростью и добротой заслуживал, чтобы время его пощадило? Любить их и защищать их — его предназначение. А что, если его не станет?

Сугами направилась было к дверям, и вдруг ее посетила мысль, что одно дело знать, что человек смертен, и совсем другое — понимать, что в любой момент может умереть некто близкий. Она подумала о Тиме: что ждет мальчика, если его покровителя вдруг не станет? А они? Что будет со всеми ними? Ей стало страшно. Она повернулась, подбежала к Учителю, взяла его за руку и приложила к своей щеке.

— Ради всего святого! Это еще зачем?

— Не хочу, чтобы вы умерли.

Она подумала, что он начнет подшучивать над ее детскими страхами, но Учитель просто сказал:

— Это неизбежно. Все мы когда-нибудь должны будем умереть.

— И вам не страшно?

— Уже не страшно. — Он убрал руку с ее щеки и добавил: — Вероятно, раньше я бы боялся. Но не теперь.

«Зато мне страшно», — подумала она и с тяжелым сердцем оставила его одного.

Из открытого окна первого этажа дома несся поток глубоких низких звуков. Надежно упершись широко разведенными, тридцать девятого размера ступнями в специальный коврик, Мэй исполняла на виолончели сонату Боккерини. Смычок энергично скользил по струнам взад-вперед. Ее густые брови были сосредоточенно сдвинуты, глаза плотно зажмурены. В порыве вдохновения она с такой страстью встряхивала головой, что сверкающие капельки пота разлетались во все стороны, а одна из ее кос, уложенных корзиночками над ушами, отвязалась и качалась туда-сюда в ритме сонаты.

На ней был свободный балахон кирпично-серого цвета с рисунком из пирамид и похоронной процессией. Это было далеко не самое удачное творение закройщика. Из-за его ошибки куски ткани были сшиты таким образом, что на одной части похоронная процессия с носилками умершего, верблюдами и плакальщицами шла в одном направлении, а на другом — в ему противоположном.

Впрочем, не останавливаясь на этом пышном одеянии, взгляд ценителя мог насладиться точеным профилем Мэй, безмятежным и чистым, поскольку в нем читалось стремление сделать всех здоровыми и счастливыми. Ее лицо привлекало к себе внимание еще и потому, что она украшала его и ухаживала за ним так же неутомимо, как за всем, что ей принадлежало, начиная с комнаты и заканчивая самой дешевой безделушкой. Палитра отличалась смелостью и яркостью красок, кисть — щедростью их употребления. Щеки рдели, как розы, влажные полные губы состязались с цветком граната. Растушевка присыпанных серебристыми блестками век сочетала ярко-зеленый, небесно-голубой и лиловый тона. Временами ее лицо пламенело. Это случалось тогда, когда она, предавшись размышлениям об иных мирах, прежде чем напудриться, по рассеянности накладывала на лицо еще один слой тона.

Финальный аккорд — и Мэй опустила ладонь на струны, чтобы погасить их дрожание. «Вряд ли где-то в мире существует еще какой-нибудь инструмент, который способен так элегантно рыдать». На минуту она прижалась щекой к полированной поверхности инструмента, оставив на ней отпечаток персикового цвета, затем прислонила виолончель к стулу и в своих свободных, величественно колыхавшихся одеждах выплыла в сад.

Мэй постояла, глядя на огромный кедр. Ей очень хотелось продлить ощущение покоя, которое она испытывала во время игры. Однако на сей раз блаженство преобразовалось просто в удовольствие, вслед за чем ею овладело непривычное состояние смутной тревоги. Мэй вздохнула и поспешила переключить свои мысли на недавно проведенный ею семинар под названием «Оберните себя радугой». На семинар записалась масса народа, и он прошел с большим успехом, но в данном случае метод переключения мыслей успеха не имел. Ее даже не радовал приближающийся день сеанса возвращения в прошлое, обещавшего во время «регрессии» захватывающие приключения.

Такое настроение раздражало Мэй до чрезвычайности. Она не терпела нытиков, как она называла тех, кто вздыхает и жалуется, но не в состоянии ни на что решиться, не говоря уже о том, чтобы разобраться, в чем суть проблемы. Мэй считала, что подобные типы слишком к себе снисходительны. И вот пожалуйста: именно это теперь происходило с ней самой! Плохо, очень плохо, и ей нет оправдания, потому что в чем в чем, а в советчиках у нее недостатка нет. К несчастью, один из них, — она не знала который, — как раз и мог оказаться причиной ее недовольства собой. Возможно, ей стоило бы обратиться непосредственно к Учителю, хотя у них не было принято обращаться к нему по мелочам. Сложность состояла в том, что в данном случае она не могла точно назвать причину своего беспокойства. У нее возникло чувство, словно вполне надежный источник тепла и света стал потихоньку иссякать. Она пребывала в растерянности, казалось, что все ее покинули, что на самом деле было полной ерундой. Самое главное состояло в том, что вольно или невольно, но источником и причиной этого состояния был сам обожаемый ею гуру.

А произошло это так. Два дня спустя после смерти Джима Мэй проходила мимо спальни Учителя, направляясь в прачечную. Дверь в спальню была приоткрыта, но его знаменитый зодиакальный экран был поставлен так, что увидеть находящихся в комнате было невозможно. Изнутри доносились негромкие голоса. Мэй решила, что там происходит очередной сеанс очищения чакр, способствующий процессу духовного роста, как вдруг услышала:

— Что ты натворил?! А если они сделают вскры…

Шорох одежды и шаги указали на то, что кто-то обходит экран. Она отпрянула от двери и как раз вовремя прижалась к стене. Дверь плотно закрыли.

Мэй продолжала стоять на площадке. Ее била дрожь. Изумленная и растерянная, она все же узнала этот голос, хотя и с трудом, потому что звучавшее в нем волнение было несовместимо с образом гуру. Что это было? Страх, гнев? Или сразу то и другое? Она пыталась убедить себя, что что-то неверно расслышала, что слова, вырванные из контекста (а этот контекст был ей неизвестен) могут иметь совсем иной смысл, чем обычно. Однако к чему еще могло иметь отношение упоминание о вскрытии, кроме смерти Джима? Тут была явная связь.

В прачечной, засыпая в машину экологически чистые, не содержащие энзимов бледно-зелененькие гранулы, Мэй молча негодовала на коварного духа, который направил ее шаги в сторону спальни. Как и все прочие члены общины, она была непоколебимо убеждена, что все события и действия в каждый конкретный момент определяет не она сама, а расположение светил. И Мэй не имела права жаловаться — звезды ее предупредили: луна планеты Марс, под названием Зурба, избегала появляться всю неделю.

Пришло время вынимать из машины выстиранную, переливавшуюся всеми красками одежду, и Мэй невольно подумала, как велика разница между свежестью и безукоризненной чистотой тканей и ее собственными грязными предположениями.

А потом, спустя месяц после того случая, произошел еще один, не менее тревожный. Посреди ночи она внезапно проснулась. Ее разбудил тихий стук. Он донесся из комнаты Джима, которая находилась рядом с ее собственной. За первым звуком последовало еще два. Было похоже, что кто-то осторожно открывает и закрывает ящики письменного стола. Мэй и в дневное время слышала пару раз, как кто-то ходит за стенкой, но тогда не придала этому значения, решила, что кто-то взял на себя печальный труд разобрать бумаги Джима. Но за ночным вторжением явно стояло что-то другое. «Наверное, воры», — подумала Мэй и, схватив с полки самый тяжелый из имевшихся томов, а именно «Новые карты Атланты и ее внутригалактический Логос», выскочила в коридор и, затаив дыхание, храбро повернула ручку двери. Та оказалась запертой.

Как ни осторожничала Мэй, вероятно, ее услышали, потому что внутри послышалось легкое движение. Невзирая на страх, Мэй стояла наготове, подняв том над головой. Однако дверь оставалась закрытой. Она напряженно прислушивалась, не зная, что делать дальше, как вдруг раздался металлический скрежет. Она догадалась, что это звук отодвигаемой оконной задвижки, стремглав влетела к себе в комнату, но пока, оставив книгу, добежала до собственного окна, было уже поздно. Раскрытое окно соседней комнаты чернело в темноте, и она уловила только тень, мелькнувшую в конце террасы.

Это заставило ее задуматься о том, уместно ли сейчас поднимать шум, потому что кто бы ни был ночной посетитель, он бежал не в направлении улицы, хотя сделать это было очень легко: подобно большинству особняков елизаветинского периода, их дом тоже находился совсем рядом с главной деревенской улицей. Пару месяцев назад на их территории уже было замечено несколько случаев мелкого хулиганства (вырванные с корнем цветы, мусор в пруду и т. п.). Тогда они установили галогеновую лампу, которая автоматически включалась при приближении к дому человека или машины. Сейчас она не зажглась.

Вдвойне обеспокоенная, Мэй опустилась на кресло возле окна. На сей раз ни напоенный ароматом цветов ночной воздух, ни мерцающее великолепие звездного неба не произвели на нее, как обычно бывало, успокаивающего эффекта. Несвойственное ей чувство глубокого одиночества овладело ей. Оно было совсем не похоже на то, что овладевает человеком среди ночи, часов около четырех, когда мысль о неизбежности смерти давит на тебя, как повязка на глазах. Нет, это было не безнадежное отчаяние, и все же… Все же ей было не по себе. Ей стало ясно, что в ее Раю, — а для нее это место действительно стало раем, появился самый что ни на есть настоящий Змей — двуликий, двуличный и злоязычный.

Она не знала, кто он, зато знала почти наверняка, что человек, шаривший в комнате Джима, вошел в дом. Мысли ее вернулись к услышанному ранее обрывку фразы. Упрекая саму себя за абсурдность такого предположения, Мэй почему-то была убеждена, что между двумя этими случаями существует некая связь. У нее возникло искушение забыть про них и оставить все как есть в надежде, что ничего подобного больше не произойдет. В данном случае принцип «занимайся своими делами и не суй нос в чужие», возможно, не так уж плох. Правда, такой подход был абсолютно чужд духу их общины. Весь смысл их жизни как раз в том и заключался, чтобы вникать в дела друг друга, в чем же еще, как не в этом, выражается забота о благе ближнего?

Итак, мысли Мэй крутились вокруг этих двух тем — таинственного голоса и таинственного посетителя. Она сидела неподвижно, нервно собирая в складки свое широкое платье, отчего верблюды на нем пришли в движение, создавая вполне реальное впечатление идущего каравана.

Если бы только она знала, с кем разговаривал тогда Учитель — с мужчиной или с женщиной! Тогда можно было бы выбрать в советчики персону противоположного пола. Она вскочила на ноги, готовая только что не рычать от бессильной ярости, ей всегда была невыносима сама мысль о том, что существуют в жизни проблемы и ситуации, которые не поддаются решению. Мэй стала ходить взад-вперед, мысленно, но страстно взывая к персикоцветной госпоже Гуаньинь[3], чье божественное покровительство и деликатное руководство было обещано ей на прелестной церемонии, сопровождавшейся вручением корзины фруктов, нескольких рулонов белой льняной ткани и чека на довольно впечатляющую сумму. И хотя с того самого первого дня не было случая, чтобы госпожа Гуаньинь отказала бы ей в совете или не послала бы в поддержку свои целительные лучи, сегодня она так и не отозвалась.

Арно рыхлил землю для бобов и сражался со своим коаном[4]. Это был очень трудный коан, поскольку разработал его не кто другой, как сам мастер дзен-буддизма Бак Ан. «На что похож звук, издаваемый одной хлопающей ладонью?» — вопрошал он.

Арно знал, что логически последовательное рассуждение ему ничего не даст. Согласно самоучителю сатори[5], для откровения (как бы мгновенно оно само по себе ни происходило) требовались месяцы, а то и годы усиленных занятий интенсивной медитацией и самосозерцанием. Послушник обязан полностью реализовывать свое подсознание в каждый момент каждого дня. Он должен на сто процентов подключать свое сознание и физические силы к любому занятию, каким бы скучным или недостойным это занятие ему ни казалось. Арно придумал для себя кучу маленьких приемов, которые помогали ему вернуться в настоящее, когда его внимание начинало рассеиваться, что случалось постоянно. Сейчас для того, чтобы не отвлекаться от прополки, он ущипнул себя за руку.

Он сжал черенок, сосредоточившись на ощущении полированной поверхности ручки, сконцентрировал взгляд на заржавевшем лезвии лопаты, а также на малюсеньких цветочках мокрицы, с их крошечными тычинками с черными точками наверху.

Уход за садом не доставлял ему ни малейшего удовольствия. Декартово представление о человеке как господине и защитнике Природы-матушки не находило отклика в его душе. Садовая работа была неприятна и трудно понимаема. Сад ему представлялся неким существом, которое только и ждет, чтобы сделать его своим пленником — здесь было полно цепляющихся веток, предательски скрытых травой мокрых клочков земли, куда проваливалась вдруг нога. К тому же здесь всегда была куча мошкары и всякого рода ползающей публики, например, колорадских и майских жуков, слизней и червяков. Каждое из этих существ имело свой личный интерес и жирело на результатах трудов Арно, которые и без того, честно говоря, оставляли желать лучшего. Он не имел ни малейшего представления о земледелии и потому пытался выращивать морковь на суглинке, фасоль и бобы на заболоченных участках, а картофель упорно сажал год за годом на одном и том же месте.

Он понимал, что от агроневежества можно избавиться и как-то даже приобрел соответствующее пособие. Книга была толстенная, с множеством черно-белых фотографий, схем и таблиц, многие из которых прекрасно демонстрировали скудость и поверхностность его знаний. При одном взгляде на убористый шрифт и бесконечные пункты руководящих указаний, Арно одолела такая тоска, что увесистый том быстро оказался где-то среди мотков проволоки и старых пакетиков с семенами в подсобном сарайчике.

Когда его определяли в садовники, Арно, естественно, стал отнекиваться, указывая на отсутствие у себя соответствующих способностей и склонностей. Однако ему терпеливо объяснили: именно это отсутствие склонности и послужило причиной подобного назначения. Его собственные желания должны отойти не на второе, не на третье и даже не на самое последнее место, они просто не должны быть приняты во внимание вообще. Своему эго (этому жадному и властному зверю) не должно потакать! Никаких пристрастий, никакого выбора! Хочешь расти духовно — умерь желания, и короткого пути здесь нет. Арно тяжко вздохнул и вырвал еще несколько сорняков.

Но раздражение его вмиг исчезло, потому что ветерок, пролетев над лужайками и прудом, над дорожками с рододендронами, донес ему сочные басовитые аккорды. Арно отложил лопату, чтобы ничто не мешало ему внимать музыке, исполняемой владычицей его сердца. Больше всего на свете Арно страшился того, что если случится чудо и его прожорливое эго из-за отсутствия пищи умрет с голоду, то с ним умрет и его любовь к Мэй, а это будет означать конец всему.

Теперь-то он уже понял, что не стоит ему говорить вслух об этой восхитительной страсти, хотя так было не всегда. Поначалу, когда он еще не был способен полностью оценить все стороны этой щедрой натуры и ее музыкальный талант, Арно надеялся завоевать ее во что бы то ни стало. Однако его попытки привлечь внимание к своей персоне были столь нерешительны и неуклюжи, что никто их не заметил. Не заметила их, несмотря на свой провидческий дар, и сама Мэй. Когда он понял, что, мягко говоря, несколько переоценил свои способности к обольщению, когда осознал, что предмет его обожания относится к немногим избранным, к тем, кто рожден на земле не для того, чтобы осчастливить кого-то одного, а ради блага всего человечества, Арно отступился от своих притязаний и смирился с ролью молчаливого обожателя.

А ведь он вполне мог и вовсе не встретить ее, потому что его путь в Поместье был весьма непрост и долог. Он остался совсем один. Отец ушел из семьи тридцать лет назад, а вырастившая его горячо любимая мать недавно скончалась. Она была добрейшим в мире существом, а умирала долго и мучительно. Эта несправедливость повергла Арно в безысходное отчаяние. После похорон он, словно раненое животное, укрылся от людей в их маленьком домике с террасой на Элтам-стрит. Он почти полностью перестал следить за собой, ел только, чтобы не умереть с голоду, и выходил из дома лишь в случае крайней необходимости. Он неделями не общался ни с кем, кроме продавцов, потому что ради ухода за больной матерью оставил службу в офисе.

Большую часть дней Арно проводил в постели. Он лежал, сжавшись в комок, как человек, испытывающий сильную боль, с мокрым от слез лицом. Слезы попадали ему в уши, нос был вечно заложен, саднило горло. Друзья матери, — а у нее было много друзей, — стучались к нему в дверь, а при случайной встрече звали к себе на обед. Иногда он находил у своей двери небольшие картонные коробки с консервированными супами, с баночками йогурта. Неделями он почти не вставал с постели. Шторы на окнах были задвинуты, день сменялся ночью, ночь сменялась днем, догадаться о времени суток можно было только по слабому свету в щелях оконной рамы. Однажды, когда он жарил яичницу на завтрак, обнаружил, что часы показывают три часа ночи.

Настал все же день, когда он проснулся, взял в руки книгу и стал читать. Он сварил кофе, но вместо того, чтобы снова пить его лежа в постели, сел за кухонный стол, достал из подарочной коробки пачку печенья и снял с полки «Крошку Доррит». Арно и его мать очень любили авторов викторианской эпохи, хотя она предпочитала Диккенсу Троллопа[6].

Вечером того же дня Арно сделал покупки и отправился в книжный магазин. Он задержался у полок с философской литературой. Сейчас, оглядываясь назад, он понял, что, вероятно, подсознательно стремился постичь причину того, почему на долю его матери выпали такие муки. В этом, конечно, он не преуспел. Арно, правда, купил несколько книг, но они были написаны настолько заумно, что он не смог ничего понять, другие же, напротив, были настолько примитивны и поверхностны, что если бы он был способен смеяться, вызвали бы у него только смех.

Вскоре после этого он посетил несколько спиритических сеансов. Хотя дух его матери так и не явился, для Арно эти сеансы оказались, как это ни парадоксально, полезными, оттого что он сделался свидетелем страданий других людей. Некоторые из присутствовавших пришли потому, что потеряли детей. Зрелище их страданий, детских игрушек, которые они принесли с собой, чтобы вырвать из мрака небытия тени горячо любимых малюток, помогли Арно отнестись к своей утрате более трезво. В конце концов, его матери было восемьдесят и, по ее собственным словам, она устала от жизни.

Боль не прошла, но немного притупилась. Осталось одиночество, и от него не избавляли повседневные разговоры со знакомыми и полузнакомыми людьми. Стало тянуть к более тесному общению с внешним миром, но он не знал, каким способом этого достичь. Чтение всегда было его страстью, поэтому банальный совет выбрать себе клуб по интересам для него не годился. Тем не менее Арно решил как-то воплотить свое желание влиться в общий поток жизни, и он записался на литературные курсы.

Однажды, возвращаясь с очередного занятия, он заглянул в лавочку, чтобы купить мед, и увидел на стене объявление, приглашающее всех желающих провести тематический уикенд под названием «Общение с близким сердцу твоему». То ли его прельстила эта формулировка, то ли просто не хотелось проводить очередной уикенд в тоскливом одиночестве, но Арно решил поехать. Тематический тур оказался довольно дорогим. Подойдя к окошечку турагента, он отметил, что за эту сумму он мог бы пробыть неделю в Испании, но решил, что, возможно, оно того стоит: так у него появится шанс завести новые знакомства.

Выяснилось, что обещанный «ведущий высочайшего уровня» (индеец хули) свалился, атакованный самой что ни на есть примитивной простудой. Однако альтернативная программа «Человек не что иное, как луковица космоса» оказалась довольно занимательной даже для него.

Открыл семинар некто Иэн Крейги, формальный основатель сообщества. На Арно его речь произвела хорошее впечатление. Сравнение человека с многослойной головкой лука, в самой сердцевине которой находится «божья суть», показалось ему забавным. Ему понравились и люди, присутствовавшие там, как и он, в качестве гостей. Его приятно удивило многообразие предлагаемых лечебных курсов: «Терапия цвета», «Настройка гармонии вашего бытия», «Разорвите в клочки негативный сценарий жизни», «Очищение вашего астрального тела». Ознакомительные консультации по заявленным темам входили в стоимость уикенда. Он уже почти решил записаться на лечебный курс «Гармонизация бытия», когда двери в комнату, называвшуюся (как он узнал позднее) Залом Солнца, распахнулись, и на пороге с волнующим шорохом переливающейся всеми цветами радуги тафты появилась Она — мисс Мэй Каттл.

Своего первого впечатления ему никогда не забыть. Высокая, с гривой каштановых, спускающихся почти до талии волос. Лицо отличалось редкостной гармоничностью черт. Довольно крупный с изогнутым кончиком нос, припудренная смуглая кожа, едва заметный золотистый пушок над верхней губой. Довольно широкие скулы, а глаза… Янтарные глаза, излучающие свет, с чуть приподнятыми, как у венгерских цыганок, уголками…

После ужина она сыграла на виолончели. Зачарованный быстротой и плавностью ее смычка, взмывающими к самым стропилам звуками музыки, Арно понял, что любит Мэй всем сердцем, более того — что он каким-то непостижимым образом любил ее всю свою жизнь. Он разузнал, что она руководит курсом цветолечения, тут же записался на консультацию и в течение всего уикенда наслаждался близостью к этой бесконечно щедрой и отзывчивой женщине. С его аурой, с его гардеробом, особенностями его засыпания-просыпания, диетой и взаимоотношениями с Космосом она разобралась в два счета. Проведя таким образом еще три уикенда, Арно продал дом и переехал в Поместье насовсем.

Все это случилось полтора года назад, и за это время чувство счастья, испытанное им в первый раз, постоянно росло и крепло. Постепенно он стал избавляться от чувства одиночества. Оно, подобно ссохшейся и шершавой змеиной коже, еще цеплялось за него, а затем как-то само собой исчезло совсем.

Из тех, кто был в общине, когда Арно туда попал, сейчас остались сам Учитель и Мэй. Коммуниканты, то есть жаждущие постоянного общения, нашли себе другие группы, остальные, судя по всему, воссоединились с Космосом. Их места заняли теперь другие, и в настоящий момент община процветала. Финансовые дела шли настолько успешно, что община смогла выделить деньги на обучение неимущих. Почти каждый месяц набиралась сумма, которую направляли в какой-нибудь район бедствия.

Арно досадливо крякнул и снова, только с большей силой, ущипнул себя за руку. Опять он отвлекся! Уже не в первый раз он усомнился, стоило ли ему выбирать для себя в качестве основной дисциплинирующей системы именно дзен-буддизм. Дзен привлек Арно своей утилитарной практической стороной, своей сосредоточенностью на конкретных задачах, и никаких тебе там духов и порхающих дев! Но как раз это и оказалось для него чертовски трудновыполнимо, даже если не принимать во внимание коан. Он стиснул зубы и вернул себя в настоящее, к лопате и прополке. Ему вспомнился совет Учителя помогать себе сосредотачиваться на конкретной задаче посредством вербализации и, воткнув лопату в землю, он громко крикнул:

— Я пропалываю редиску и бобы! Это восхитительно, чудесно! Я пропалываю…

Но и это не помогло. В его мечтах снова возникла Мэй. Арно обуревало желание лицезреть ее вблизи, перевертывать для нее страницы клавира, кипятить для нее лимонный чай на маленькой спиртовке или просто наслаждаться ее обществом и светом ее сияющих глаз.

Ежедневно поздним утром Кен (он же Задкиил[7] по астрологическому коду), один из ответственных за планетарное свечение, занимался установлением связей Земля — космос. Он садился в позе лотоса и, смиренно смежив вежды, с энергично раздувавшимися ноздрями стремился к тому, чтобы его подсознание проникло сквозь внешнюю границу жизни и подсоединилось к внутренней матрице Реальности. Для того чтобы помочь ему осуществить эти действия, на шее Задкиила болтался атомный рецептор. Он представлял собой золотой медальон, на крошечных пластинах которого были выгравированы крошечные изображения пирамид. Их назначение состояло в том, чтобы задерживать и поглощать всю токсичную энергию (которая могла исходить из чего угодно, начиная с микроволн, щелочных дождей, канцерогенной радиации и кончая поведением Джанет). После поглощения всех этих гадостей прибор производил манипуляции с ДНК тела (в данном случае тела Кена) до тех пор, пока вся токсичность не будет снята, а тело гармонизировано.

Хизер (в астрале Тетис[8]) сидела рядом с супругом, с шумом пропуская воздух через нос. Во время связи с космосом у нее были свои обширные обязанности. Начиная с перезарядки своей собственной энергетической системы с помощью дэвов[9] из центрального энергораспределителя и заканчивая астральным полетом на Венеру с целью возобновления добрых отношений с вознесшимися ввысь душами тех, кто, как и она сама, был спасен при затоплении Атлантиды.

Иногда Илларион (контакт Кена в ином мире) выходил на связь сразу, иногда он начинал с того, что долго дразнился, находясь где-то поблизости, туманно намекая на какие-то важные сообщения в недалеком будущем. На сей раз он быстро начал говорить, Кен едва успел вдохнуть чистый воздух Царства Избранных.

— Я здесь, о землянин. Готов ли ты принять в себя пламень Священного Костра?

— Приветствую тебя, возлюбленный Илларион. Да, я признаю власть над собою Священного Пламени и обещаю всячески способствовать преуспеянию Космических Сил и трудиться на благо победы Духа Любви среди людей.

— Это хорошо. Узнай: те, кто обитает в Царстве Света, блистающие и неуязвимые, те, кто жаждет помочь в скорейшем постижении воли Божьей в мире форм, то есть на планете Земля, благословляют тебя за твои старания.

— Смиренно прошу передать высшим силам Царства Духа мою бесконечную благодарность, о великий и могучий Илларион.

Некоторое время разговор (с обеих сторон) велся в том же ключе. Под конец Кену еще раз было указано на необходимость постоянно следить за тем, чтобы спирально восходящие энергетические потоки драгоценной планеты Земля всегда были разумно гармонизированными и магнетически чистыми. Голос Иллариона странным образом напоминал Кену его собственный, иногда Илларион даже был не прочь похихикать. В первый раз, когда эти механические смешки вырвались изо рта Кена, это его несказанно удивило, он и не подозревал, что Владыкам может быть свойственно такое чисто земное чувство, как юмор. Содержание сеансов было довольно разнообразно, и сегодняшний сюжет, честно говоря, оказался скучноватым — в основном он касался того, каким образом можно избавиться от накопившихся негативных эмоций посредством сброса их в межпланетный спектр фиолета.

Больше всего Кену нравилось (но это случалось довольно редко), когда этот старый чудодей Илларион предлагал какую-нибудь необычную идею вылазки, которая помогла бы Задкиилу и Тетис приблизиться к пониманию того, что являет собой знаменитый Космический Ритм. На прошлой неделе, к примеру, он подкинул им очень неплохую мысль: соответственно настроившись, проследить, откуда и куда ведут на территории Англии все заброшенные железнодорожные пути. Таким образом они вроде как смогли бы получить неопровержимое доказательство того, что Иисус (т. е. Космический Христос) во второй половине двенадцатого века посетил эту страну.

— Внемли мне, Задкиил, — вдруг заговорил Илларион, — у меня для тебя есть пророчество.

Кен встрепенулся, как и Хизер, которая как раз была на обратном пути к Земле.

— Так случилось, что сегодня с восходом ущербной луны богиня Астарта примет телесный облик и будет являть себя всем видам существ нижних галактик, дабы посеять семена лунарной мудрости.

— Ух! — вырвалось у Хизер.

— Советую вам держать в состоянии готовности вашу персональную ауру. Призовите на помощь не знающий границ легион ультрафиолетовых частиц. Стремитесь любой ценой сохранить ритм и информацию при чтении молитв. Не вздумайте только предлагать этой особе ничего горячительного.

— Ни в коем случае! — (Как только этот Илларион мог подумать, что они настолько вульгарны?!) — Простите, нам хотелось бы знать конкретное время.

Но Илларион уже прервал связь, наверное, перенеся себя в какую-нибудь другую галактику, которая ему была больше по вкусу, по всей вероятности, опять стал частью сонма палящих звезд и божественных эманаций Солнца. В небесах возникла и тут же исчезла надпись «Я есть».

Кен с глубоким вздохом выскользнул из своего эфемерного второго «я» и вернулся в полный терний и тревог будничный мир.

— Ну? Что ты по этому поводу думаешь? — спросил он супругу.

— Как тебе сказать… Жизнь, представленная как свет сестринского соединения ангелов? Трактовка доктрины перерождений? Но тебе не кажется, что он повторяется? И потом, с чего это Илларион решил открыть это именно тебе? — стараясь скрыть обиду, спросила Хизер.

Кен вспыхнул, пожал плечами и сосредоточил взгляд на подошве подвернутой ноги.

— Ты не считаешь, что мы должны рассказать все остальным?

— Конечно, — отозвался Кен. — С нашей стороны было бы нечестно промолчать. Однако не следует забывать о состоянии Учителя. Он уже немолод, и у него слабое здоровье. Любая неожиданность может стать для него фатальной. Он может не выдержать.

Сугами доила Калипсо. Она прислонилась щекой к коричнево-белому козьему боку и бережно сдавливала ее сморщенные соски. Молоко струйкой сбегало в пластиковое ведерко.

Когда Калипсо не жевала траву на лужайке, она находилась в специальном помещении, — чистеньком, с дверцей из двух половинок. На полках были разложены яблоки. Несмотря на то что они уже несколько сморщились, они наполняли помещение душистым ароматом, так же как и травяная подстилка, которую меняли ежедневно.

Сугами любила это место. Любила его тишину, золотистую теплоту утреннего солнца, отражавшегося от беленых стен. Оно напоминало ей Зал Солнца, где они собирались для медитаций, здесь было так же сияюще чисто и спокойно. Она сама улыбнулась своему сравнению: что может быть особо духовного в старом хлеву? Но ведь Учитель сказал, что Господь может присутствовать в любом месте, — главное, чтобы твое сердце было открыто и полно смирения.

— Так что отчего бы Ему и не быть здесь, правда, Калли?

Сугами стряхнула в ведерко последние капли молока и погладила теплое крапчатое вымя. Калипсо повернула к ней голову, задрала похожую на большую резинку верхнюю губу и окинула доярку внимательным взглядом. Зрачки у козы были как две горизонтальных щелки на ярко-желтом фоне, а еще у нее была небольшая бородка из пушистых и кудрявых, как у маленькой девочки, волос. Выражение глаз у нее не менялось никогда. Она всегда выглядела задумчивой и несколько самодовольной, словно хранила секрет, о котором кроме нее никто не знал. Черное копытце слегка шевельнулось, и Сугами поспешила отодвинуть ведерко с молоком подальше. Колокольчик на шее Калипсо недовольно звякнул, для нее не было большего удовольствия, как опрокинуть ведерко с молоком.

С минуты на минуту должен был прийти Кристофер, чтобы отвести ее пощипать траву. Идея заключалась в том, чтобы последовательно обходить с ней все лужайки. После того как Калипсо попасется на них, они становились как бархат. С тех пор как бензокосилка была признана экологически вредной, за идею передать права стрижки травы козе проголосовало подавляющее большинство. Воздержался только Кен, у которого была аллергия на молоко.

Сугами надела на шею козы кожаный ошейник и дала ей яблоко. Второе она опустила в прелестную матерчатую сумочку, висящую на спинке стула. Сумочка была подарком от Мэй ко дню рождения. Вышитая цветущими подсолнечниками и лиловыми ирисами на коричневом фоне земли, она была такой же, как у самой Мэй, и Сугами не могла ею налюбоваться. Только на сумке Сугами подсолнечники были чуть бледнее, из-за того что в Каустоне закончились золотисто-оранжевые нитки и остались только густо-желтые, как янтарь. Сугами была растрогана подарком. Она представила, как Мэй, сидя у себя, трудилась над вышивкой потихоньку от нее, потому что ею руководило желание доставлять радость другому.

После приезда в Поместье Сугами не раз испытывала на себе доброту окружающих, не говоря уже о доброте самого Учителя. Незначительные, но так много значащие для нее знаки сочувствия, всегдашняя и всеобщая готовность выслушать и утешить, совместное выполнение несложных домашних обязанностей… Теперь, после того как всем стало известно, кто она на самом деле, все, конечно, скоро изменится. Да, они, разумеется, будут стараться не показывать вида, будто что-то изменилось, но это все равно проявится. Рано или поздно деньги свершат свое черное дело и возведут стену между нею и остальными.

Сугами горько улыбнулась, вспомнив о том, какие великие надежды она возлагала на идею сменить себе имя и фамилию и вместе со старым именем оставить в Лондоне прежнюю себя. Какая наивность, какое ребячество! Да и как можно было надеяться зачеркнуть и забыть двадцать мучительных лет, прибегнув к такому банальному приему? И все же у нее это получилось. Под именем Шейлы Грей она приобрела новых знакомых и завоевала их дружбу. Теперешнее имя, означавшее «Танцующий Ветерок», она получила от Учителя. Он предложил ей это имя, заметив ее серьезный интерес к учению веданты и искреннее желание искать свой путь в этом направлении. Ее переполняло чувство глубокой благодарности, которое она принимала за счастье, потому что не знала, что это такое.

И тут в группе появился он, Кристофер. Дружеские, ни к чему не обязывающие отношения завязались у них почти с первого дня. Он беззлобно поддразнивал ее (злость была ему несвойственна), театрально прижимал ладони к сердцу, словно изнемогая от любви, и клялся, что наложит на себя руки, если она не ответит ему взаимностью. Так он вел себя при всех. Когда же оставался с ней наедине, то становился совсем другим. Рассказывал о себе, о своих надеждах на будущее, о своей заветной мечте оставить профессию оператора и стать сценаристом и продюсером. Иногда он целовал ее, нежно и бережно. Его поцелуи были совсем не похожи на те жевательные упражнения, с которыми ей приходилось сталкиваться.

Когда Сугами думала о том, что Кристофер скоро уедет, она вынуждена была постоянно повторять слова Учителя, что все, что ей нужно для счастья, находится не где-то в пространстве и не в чьих-то руках, а в ее собственном сердце. Она считала, что это слишком суровый принцип, обрекающий человека на полное одиночество, а она и без того слишком долго была одинока.

Скрип гравия на дорожке заставил ее вздрогнуть.

— Ну как тут поживает моя девочка? — спросил Кристофер, перегнувшись через дверцу.

— Твоя девочка опять таскала яблоки.

Вид Кристофера всегда приводил ее в состояние радостного смятения. Эти мягкие черные волосы, тонкое бледное лицо и чуть раскосые серовато-зеленые глаза… Она ждала, что его следующей фразой будет: «А как поживает моя вторая подружка?», потому что такой была обычная манера их общения. Однако Кристофер просто открыл дверцу, подошел к Калипсо, взял ее за ошейник и сказал:

— Пошли, толстушка мохнатая.

«Сейчас они уйдут», — подумала Сугами и торопливо спросила:

— А ты не собираешься поздравить меня с днем рождения?

— Прости. Конечно собираюсь, любовь моя. Желаю тебе счастья.

— И это все? Уже скоро неделя, как ты не признавался мне в страстной любви. Это никуда не годится!

Сугами изо всех сил старалась говорить небрежно, шутливым тоном, меж тем как в ее ушах звучало эхо сотни подобных вопросов, заданных ею в сходных обстоятельствах: «Не зайдешь на минутку?», «Тебе уже пора?», «Может, останешься?», «Ты мне позвонишь?», «Ты меня любишь? Любишь?.. Любишь?..»

«Господи! — думала Сугами. — Выходит, я совсем не изменилась! Но нет, я должна, должна! Так больше нельзя!»

— Я понимаю, конечно, ты говорил это в шутку, — сказала она, с отвращением отмечая в своем голосе умоляющие нотки.

— Ничего подобного. Я не шутил, — хрипло произнес Кристофер и дернул Калипсо за ошейник. — А ну пошла!

— Не шутил? — едва выговорила Сугами. У нее задрожали коленки, и все поплыло перед глазами. — Не шутил? Тогда зачем? Ради чего?

— Теперь это неважно.

— Кристофер! — выдохнула она и преградила ему дорогу. — Что это значит? Ты должен мне ответить — тогда зачем?

— Теперь это бессмысленно.

— Все, что ты говорил… всерьез? — Вне себя от волнения, она схватила его за подбородок, заставив повернуться и посмотреть ей в глаза.

— Тебе следовало сказать мне, кто ты на самом деле.

— Вот она я, — умоляюще воскликнула она, протягивая к нему руки, — такая же, как и вчера…

— Ты не понимаешь. Я влюбился в одну, а теперь выясняется, что она — это совсем не она. Я тебя ни в чем не виню, Сильви…

— Не смей меня называть этим именем!

— Пойми, я в полной растерянности. Ты же все про меня знаешь. Я — никто, во всяком случае, по сравнению с Гэмлинами.

— Боже мой! — Сугами дернулась, будто ее ударили по щеке. — Неужели я всю жизнь обречена слышать эту фамилию, будь она проклята! Гэмлин! Гэмлин!.. Ненавижу! Если бы я могла, я бы вырезала ее из себя ножом, как опухоль, я бы выжгла ее огнем! Ты хоть имеешь представление о том, что она для меня олицетворяет?! Холодность, отчуждение, отсутствие любви. Ты не встречался с моими родителями, так я тебе скажу, они отвратительны. У них одна единственная страсть — деньги: делать деньги, тратить деньги. Это их пища, их воздух, их упование. Они живут только ради денег. Их дом отвратителен. Мой отец — монстр, а мать — ряженое чучело, которое живет на таблетках и алкоголе. Ну да, меня зовут Сильвия Гэмлин, и это сводит меня с ума! — она задохнулась и разразилась бурными рыданиями.

Кристофер, казалось, утратил дар речи. Затем сделал шаг и заключил ее в свои объятия. Через некоторый, довольно долгий промежуток времени он вытер слезы с ее щек:

— Не смей больше так плакать. Никогда.

Глава вторая

Гай и Фелисити Гэмлины стояли на пороге своего многократно фотографировавшегося дома возле Итон-сквер. Его вызывающе красная, как уличный почтовый ящик, дверь под георгианским полукруглым окошечком была приоткрыта. По обеим сторонам черных с белым ступеней стояли в кадках аккуратненькие лавровые деревца.

Гай и Фелисити прощались. То есть Фелисити что-то раздраженно говорила, обращаясь к своему собственному отражению в затейливом изделии из мексиканского стекла, которое служило зеркалом, а Гай осыпал сочной бранью своего шофера Фернье, застрявшего в пробке на Честер-роу. Между собой они не общались. Все самое главное уже давно было сказано, выплюнуто с истеричным визгом или шипением. В настоящее время Фелисити вела себя осторожно, а Гай — с полным безразличием. Однажды, в один из тех редких моментов, когда он вообще вспоминал о ее существовании, Гай подивился, зачем ей все эти воздушные поцелуйчики с маханием ручкой ему вслед каждое утро? Ведь его уход был единственным определенно радостным событием в бестолковом мельтешении ее дня.

Фелисити встряхнула копной абрикосового цвета волос и на мгновение представила, как будет выглядеть, если соберет их в золотую с жемчугом сетку, как на картинах Ботичелли. Тем временем Гай превзошел самого себя. Изощренные ругательства били из него фонтаном, как содержимое выгребной ямы. Лимузин наконец прибыл, и Фернье в серой кепке и униформе вышел, чтобы открыть переднюю дверцу. Он давно привык к брани и предпочитал делать вид, будто ничего не слышит. За лимузином сразу выстроилась череда гудящих машин. Гай показал всем фигу и облокотился на дверцу «роллс-ройса». Ему, человеку, жившему в городе, где быстрота означала особое превосходство, было невдомек, что застрявшие из-за него в машинах люди могут недооценить великолепие его лимузина. Лично им эта дорожная пробка расценивалась как первая за сегодняшний день (поскольку жену он давно не считал достойным соперником) маленькая победа. Это подняло ему настроение и, откинувшись на кожаное сиденье цвета слоновой кости, он раскурил также первую сегодня запрещенную врачами сигару «Дон Периньон».

Оставшись одна, Фелисити переместилась в гостиную. Обычно эти первые минуты после отъезда мужа определяли настрой и ритм ее жизни в течение дня, да и в течение вечера (она заметила, что он захватил с собой дорожный чемодан). Она мечтала, чтобы ее день прошел хорошо. Не радостно, нет. На это она давно перестала надеяться. Просто чтобы все заранее намеченные мероприятия и встречи прошли гладко, так чтобы фразы вроде «Как ваше самочувствие, миссис Гэмлин?» или «Счастливы видеть вас снова!» не содержали ничего личного и не требовали искреннего ответного чувства. У нее в запасе было много маленьких хитростей, механизмов, которые срабатывали безотказно. Они не помогали ей делать верные шаги, но хотя бы удерживали от неверных. Благотворительные ланчи, просмотры, показы мод, дегустация экзотических блюд и редкостных вин… Приглашений было хоть отбавляй. Приходите, только не забудьте захватить чековую книжку — в этом и весь фокус. Сегодня — аукцион русских икон и продажа молодняка на скачках в Нью-Маркете. Альтернатива — позвонить одной из падких до сплетен приятельниц и порасспрашивать о людях, которые ей глубоко безразличны. Она напустит на себя жизнерадостность и уберет мрачность не хуже любой захлебывающейся от восторга домохозяйки (в исполнении актрисы) в рекламном ролике про стиральные машины.

Ее движения сделались неуверенными. Опасный признак. Врачи сказали, что для нее самое важное — все время быть чем-нибудь занятой. Вероятно, они имели в виду чисто физическую занятость, потому что и без того ее мозг не знал ни минуты покоя. В первое время после ее возвращения домой из клиники люди не скупились на советы, но почти все эти советы заканчивались одной и той же фразой: «В любом случае, дорогая, ты же не хочешь снова туда попасть?» Фелисити понимала, что возражать было бы невежливо. Она представляла, каково было бы их изумление, скажи она правду. А правда была в том, что сколько себя помнит, ей никогда не было так спокойно, как в наглухо отрезанном от внешнего мира комфортном уюте клиники Сэджвик.

Сначала ее накачивали снотворным, потом мало-помалу переводили в более щадящий режим. Каждый божий день становился для нее сплошным праздником. Она была в центре внимания: ей присылали цветы и приносили подносы со всякими вкусностями. Всегда улыбавшиеся люди купали ее как маленькую, затем медленно и любовно расчесывали ее длинные волосы. Врачи внимательно выслушивали ее жалобы. Волны жестокости окружающего мира разбивались о стены клиники, не принося ей ни малейшего вреда. Ей представлялось, что она — принцесса, заточенная в таинственной башне.

Это назвали нервным срывом. Что ж, прекрасная фраза, с помощью которой можно было объяснить массу антиобщественных поступков, хотя бы истерику в фешенебельном магазине, а также то, как она в припадке отвращения к себе расцарапала свою физиономию. И все это в один и тот же день. Такая вот случилась вспышка отчаяния и безысходности. Но все это осталось в прошлом.

— Это теперь в прошлом, Фелисити, — громко произнесла она. Она часто произносила вслух свое имя. Это помогало ей справиться, бороться с ощущением растерянности, с чувством, будто она не совсем уверена, кто она на самом деле.

Нарочито быстро, по-деловому, она стала спускаться на цокольный этаж, где располагалась кухня. Полы тяжелого атласного халата хлопали по ногам. Это было огромное помещение, оформленное в стиле итальянского хай-тека. В воздухе витал аромат свежевыпеченных булочек с шоколадом. Если она хочет продолжать носить вещи десятого размера, то это ей verboten[10]. Гай съедал четыре. Мужчинам полнота к лицу.

Когда они только встретились, он был худой и голодный. Он вился вокруг нее, чуть не на брюхе ползал, как изголодавшийся дворовый пес. Все, что от нее требовалось, — лишь лениво протянуть к нему белую руку и улыбнуться. В те дни в его движениях было что-то легкое и стремительное, это чувствовалось в том, как он поворачивал голову, в упрямом неуступчивом изгибе широкого рта с чуть опущенными уголками губ. Он напоминал ей тогда красивую большую лягушку. Этакого Эдварда Робинсона[11].

Фелисити схватила еще теплую булочку и отправила ее в рот всю целиком, лихорадочно заталкивая костяшками пальцев то, что не сразу влезло. Она принялась яростно жевать, с жадностью высасывая всю шоколадно-ванильную начинку, после чего выплюнула всю массу в ведерко для отбросов. Затем закурила сигарету и через цокольное окно уставилась на жалкие платаны с отпиленными верхушками. Она представила себе, как они вырастают, становятся высокими и стройными и разворачивают свои нежные лапчатые листья над копотью и грязью Лондона. Теперь из стволов торчали лишь жалкие прутики, выросшие на месте зарубцевавшихся ран. Какой-то прохожий заглянул в цокольное окно. Фелисити отшатнулась и стала торопливо подниматься наверх.

Спальня находилась на четвертом этаже. Она заперла дверь и упала на постель Гая, тяжело и часто дыша, будто кто-то ее преследовал. У них с Гаем все еще была общая спальня. Она не могла понять, зачем это было ему нужно, — то ли из упрямства, то ли из вредности, чтобы досадить ей лишний раз. Это было для нее довольно утомительно. Гай спал беспокойно, лицо его часто отражало какие-то непонятные сильные эмоции. Иногда он смеялся во сне, и Фелисити была уверена, что он смеется над ней. На его ночном столике в рамке из жемчуга стояла фотография их дочери. Фелисити никогда не смотрела на нее. Она и так могла бы воспроизвести по памяти каждую черту ее облика. Если бы хотела. Сейчас при виде фотографии от жалости к себе самой у нее увлажнились глаза. Она крепко зажмурилась.

И совершила очередную глупость. Взяла фотографию в руки и тут же сорвалась, соскользнула в кучу гибельных воспоминаний. Она смотрела в карие глаза девочки, и постепенно ее личико начало расплываться, дробиться на серию картинок, начиная с самого младенчества. Вот Сильвия на первых занятиях в балетном классе, вот она в слезах, потому что ее отправляют куда-то в закрытую школу, а вот опять она в страшном горе, потому что умер ее любимый пони Кензи… Фелисити хлопнула фотографией об столик с такой силой, что стекло разлетелось вдребезги, и подумала, что ей срочно нужна выпивка.

Выпивка и парочка коричневых бомбошек под названием «Все будет хорошо!». В клинике ее предупредили, что принимать их можно только в самом крайнем случае. Но если в девять утра в неправдоподобно солнечный день в самом фешенебельном районе Лондона ей страшно одиноко и она находится на грани отчаяния, то что это, черт возьми, как не тот самый крайний случай? А еще она примет ванну, это поможет ей быстрее восстановиться. Фелисити одним рывком открыла краны, и оттуда потоком хлынула ароматизированная вода.

Затянувшись сигаретой, она увидела в зеркале свои ввалившиеся, как у мертвеца, щеки. От уголков глаз разбегались лучики мелких морщинок. Вот и верь после этого в уколы с эмбриональной сывороткой, из-за которых столько нерожденных ягнят никогда не узнают, что такое скакать по зеленым лужайкам! Она погасила окурок в баночке с золотистым гелем. Сто пятьдесят — и за что?! За сетку морщин? Кончиками пальцев она провела по тонким линиям, и вдруг судорожным движением вонзила ногти в кожу, оставив на ней багровые полукружия.

Фелисити взяла с собой транквилизаторы и вернулась в спальню. Из изящного маленького шкафчика с черепаховой инкрустацией, который Гай приспособил для хранения выпивки на ночь, она достала шампанское, взболтала его, положила на язык таблетки и выдернула пробку, позволив жидкости выплеснуться на лицо и в рот. В ванной ароматизированная вода уже лилась через край, промочила коврики и стала просачиваться в коридор.

Фелисити выпила еще бутылку и свернулась калачиком на низкой, обитой гобеленом кушетке. Почему-то ее пугал рисунок на гобелене, ей представлялся какой-то разворачивающийся фантастический ландшафт, какие-то заостренные решетки… впивающиеся в алые озера; облака… свинцово-тяжелые, как сжатые кулаки… Все двигалось и наводило ужас.

Хлюпанье и шум воды наконец привлекли ее внимание. Она попыталась встать. Ноги и руки не слушались. Она тупо смотрела на воду. Ей казалось, та прибывает на глазах. Растерянная и испуганная, Фелисити начала плакать.

Где-то на улице вдруг заработал отбойный молоток. Др-р-р! Др-р-р-р-р!

Она зажала уши. Но звук продолжался, ей казалось, что он вонзается ей прямо в череп. Фелисити бросилась к окну, распахнула его и хрипло заорала. Крик получился такой, словно на ветру билась и хлопала мокрая простыня:

— Пре-кра-ти-те, сво-ло-чи! Пре-кра-ти-те!

Отбойный молоток смолк. Она уже собралась отойти от окна, когда снизу ее кто-то окликнул:

— Миссис Гэмлин?

Фелисити высунулась из окна. Внизу, на черно-белых ступенях, стоял и с долей завистливого уважения разглядывал дом совершенно незнакомый молодой человек. Она сбежала вниз и распахнула красную входную дверь. Вероятно, из-за того, что он только что слышал вопли, доносившиеся из окна, он инстинктивно попятился назад. За его спиной виднелся фургон с надписью «Услуги. Бережная сухая чистка и безукоризненный мелкий ремонт». Юноша протянул ей листок бумаги.

— Миссис Гэмлин, это по указанию мистера Гэмлина.

Фелисити издала звук, похожий на хриплый смешок (ей почему-то показалось потешным столь формальное обращение), но бумажку взяла. Это оказался список различных предметов одежды, она прочла его вслух: «Один костюм в синюю полоску; один — в белую; один льняной пиджак…» И подпись: Джина Ломбарди.

— Подождите, — сказала она, опасаясь, что, как только она скроется из виду, парень мигом окажется в холле. Она взбежала наверх, достала из гардеробной нужную одежду, заметив отпечаток губной помады на лацкане пиджака. «Зря стараетесь! Да пусть эта Джина Ломбарди располагает Гаем как ей вздумается! Хоть в качестве племенного жеребца, хоть в качестве чучела!»

Она вышла на площадку и взглянула вниз. Представитель фирмы рассматривал свое прыщавое отражение в мексиканском зеркале.

— Ловите! — крикнула Фелисити, сбрасывая одежду и следя, как она плавно приземляется на пол в холле.

Молодой человек вспыхнул. Опустившись на колени, он стал с нарочитой тщательностью складывать каждый предмет. Ей стало немного стыдно за свою грубость. Фелисити воспитывалась в семье, где вежливость по отношению к нижестоящим считалась хорошим тоном, а нижестоящими ее родители считали всех, за исключением королевы, ее прямого наследника, а по воскресеньям еще и Господа Бога.

Молодой человек занялся проверкой карманов, сначала выворачивал их один за другим, потом заправлял обратно. На самом деле поведение этой дамочки его ничуть не удивило. Всем известно, что очень богатые и очень старые делают и говорят все, что им взбредет на ум, по одной и той же причине — они ничем не рискуют. Эта была явно в улете, запах шампанского он различал прекрасно. Будет, что рассказать Хейзел, когда вернется. Недаром все в офисе называли его Найджелом Демпстером[12]. Чтобы его рассказ получился более красочным, он был вовсе не прочь услышать еще пару-другую сочных ругательств, но тут он понял, что держит в руке бледно-зеленого цвета конверт. Он расправил бумагу и аккуратно положил конверт на столик. Она что-то крикнула сверху.

— Нас на курсах учили проверять все карманы, мадам, — отозвался он.

— Надо же?! И как долго вас учили на этих курсах? — донеслось сверху.

Когда дверь за посыльным захлопнулась, Фелисити спустилась и взяла конверт в руки. Такая неосторожность была несвойственна Гаю. Аппараты-уничтожители ненужных бумаг у него были установлены и в офисе и дома. Правда, последние два дня он был явно чем-то озабочен, но все равно это было странно.

Конверт был самый что ни на есть простой. Он был адресован им обоим. Как ни удивительно, то, что Гай не показал ей это письмо, оскорбило ее сильнее, чем просто измена или пренебрежительное невнимание у всех на виду. Когда она вынимала листок, пальцы ее дрожали. Какая наглость, черт бы побрал эту Джину! Адресовать свое письмо им обоим! Дрожа от ярости, она несколько раз пробежала глазами по строчкам. Когда же наконец вникла в то, о чем сообщалось, она долгое время сидела не двигаясь, словно в трансе. Затем стремительно прошла в гостиную, сняла телефонную трубку и стала набирать номер.

— Дантон? Приезжайте ко мне… Прямо сейчас… Нет! Сию же минуту! Я жду. Произошло нечто совершенно невероятное.

В лимузине, с трудом пробивавшем себе дорогу в объезд Лудгейт-серкус, самым громким звуком было скачущее буханье сердца Гая Гэмлина.

Технику глубоких вдохов и выдохов для успокоения, предложенную медицинской знаменитостью с Харли-стрит, он, хотя и неохотно и нерегулярно, но все же практиковал, так же как и упражнения по расслаблению мускулов. И то и другое он производил с ворчливым раздражением и только потому, что не воспользоваться тем, за что «деньги плачены», было для него невозможно. На самом деле он абсолютно не верил в то, что все эти профилактические манипуляции ему вообще нужны. Он здоров и полон сил. Ему сорок пять, и он ни в чем не уступит любому юнцу, вот и все дела!

Гай ощутил легкое трепыхание в области сердца, как будто кто-то его пощекотал перышком. Он нащупал в грудном кармане пузырек коричневого стекла, с которым ему надлежало никогда не расставаться, даже когда ночью он шел в туалет. Открыв орехового дерева дверцу бара, он смешал себе щедрую порцию «Тома Коллинза»[13] и запил таблетку из пузырька. Вскоре трепыхание стихло, и, хотя Гай и не расслабился, — он этого не делал никогда, — он со вздохом облегчения откинулся на пухлую подушку кресла. Затем отключил телефон и включил голову, предоставив работать мозгу. Тот, в свою очередь, немедленно принялся сочинять варианты сценария ближайшей битвы, до которой теперь оставались считаные часы.

Обычно перед встречей с очередным противником Гаем владело радостное возбуждение, ибо более всего другого он любил драку. Готовность к сражению была постоянным его состоянием. Каждое утро он просыпался в еще не погасшем состоянии возбуждения после приснившейся ему кровавой схватки, в полной готовности совершить налет на предпринимателей и оставить после себя след несбывшихся надежд и покалеченных судеб. В костюме с Севил-роу[14], ухоженный и постриженный в «Трампере»[15], он воображал себя средневековым могущественным негоциантом. На самом деле он был попросту хищным спекулянтом, хотя если бы вы осмелились назвать его так в лицо, адвокаты мистера Гэмлина пригвоздили бы вас к позорному столбу.

Гай не терпел поражений. Он всегда должен быть лучшим при продаже и при покупке, лучшим при нанесении морального или материального ущерба. Его лошади должны были быть самыми быстрыми, яхта самой шикарной, а гоночные машины обязаны были приходить первыми (вторым его гонщик пришел лишь однажды). «Лузеров-молодцов не бывает! — проорал Гай в его потное, заляпанное машинным маслом лицо. — Бывают только лузеры-кретины!»

При том что он покупал и продавал людей как скотину, была одна сфера, где ему до сегодняшнего дня так и не удалось преуспеть, хотя даже в этом случае он до сих пор не признал себя побежденным. Это была любовь и мука всей его жизни, его дочь Сильвия.

Когда Фелисити забеременела, Гай, разумеется, ждал, что родится мальчик. Даже в молодые годы он настолько привык всегда получать желаемое, что рождение девочки воспринял как удар судьбы. Степень его разочарования (он посчитал это оскроблением своего мужского достоинства) встревожила и испугала его жену, ее родителей, медицинский персонал и всех знакомых. Позднее он заподозрил (увы — слишком поздно), что это нанесло вред и самому младенцу.

Через несколько недель он чуть-чуть успокоился, но так и не смирился. Он нанял специалиста, который собрал все последние публикации по генетике. Как выяснилось, эта наука уже достигла той стадии, на которой оказывалось возможным заранее выбрать пол ребенка. Он не собирался позволять природе еще раз обмануть себя. Однако, как выяснилось, все старания, консультации и требования к медикам заняться целиком именно его проблемой были пустой тратой денег, потому что Фелисити так и не смогла забеременеть еще раз.

Во время первой беременности жены Гай завел любовницу и подозревал, что упрямое нежелание Фелисити «дать приплод» было ее своеобразной местью за измену. Позднее, когда эта его точка зрения оказалась медицински опровергнутой, он был поставлен перед пренеприятным для человека с его характером выбором: либо он будет всю жизнь довольствоваться тем, что его отпрыск — всего лишь девочка, либо должен начать все заново и жениться вторично, признав таким образом, что первый брак был ошибкой.

Для того чтобы понять, что подобная альтернатива была для него абсолютна неприемлема, следовало вспомнить, каким незабываемым триумфом стало для него завоевание сердца Фелисити.

Ее семья, разумеется, насчет него не обольщалась. Они запросили данные о его прошлом и пришли в ужас. Фелисити, только что окончив частную школу в Женеве и попав в окружение молодых (и не очень) людей, готовых немедленно предложить ей руку и сердце, нашла их всех при сравнении с Гаем скучными. Гай в равной степени привлекал и пугал ее. Он ловко играл на этом, хотя старался не пугать слишком сильно. Фелисити поверила, что она именно та, которая способна сделать его более мягким. Этого не произошло. Он разрушил ее жизнь, он ее уничтожил.

Пока дочь была маленькой, он не проявлял к ней ни малейшего интереса и едва замечал. В доме всегда были няни (среди них парочка вполне годных к употреблению), иногда какие-то еще дети. Однажды, когда он пришел домой, он застал кучу ребятни с воздушными шариками и в карнавальных шапочках и какого-то человека, разъезжавшего на одноколесном велосипеде в костюме арлекина. В тот раз Сильвия поблагодарила его за разряженную куклу в четыре фута ростом, которую он до этого никогда не видел. Но обычно она к нему не приставала. Откуда Гаю, начисто лишенному воображения, было знать, как страстно жаждало сердце его дочери любви, похвалы или хотя бы человеческого внимания?

Все переменилось в день, когда ей исполнилось двенадцать. Этот день и сам момент он будет помнить всю оставшуюся жизнь. Ее попросили сыграть на пианино. В эксклюзивной школе, куда ее отдали, музыка была одним из основных предметов. Сильвия не обладала большими способностями, но поскольку занятия были ежедневными и обязательными, девочка владела инструментом довольно прилично. Для исполнения она выбрала старинную, очень мелодичную сентиментальную пьеску под названием «Возвращение Робина»[16].

Гай стоял, опершись на каминную полку, раздумывая, не обманывает ли его чутье насчет колебаний курса одной из компаний, когда взгляд его рассеянно скользнул по поверхности рояля и упал на лицо дочери: оно было бледно, сосредоточено и напряжено. Брови сдвинуты, губы плотно сжаты, он смотрел на худенькие ручки, взметавшиеся над клавиатурой, на ее по-детски шелковистые каштановые волосы, зачесанные назад и перехваченные бархатной лентой. На ней было платье в белую с голубым полоску, с широким белым воротником и бантом с мелкими, сверкавшими синими огоньками стразами. Гай увидел все это в деталях с такой потрясающей отчетливостью, будто только в этот момент обрел дар зрения.

Сразу за этим, прежде чем он успел опомниться, с ним произошло нечто еще более странное. Его захлестнул поток абсолютно незнакомых эмоций. Гай чувствовал, что тонет и задыхается в этом потоке, в страхе он крепко ухватился за каминную полку. Он подумал, что заболел, потому что ему стало физически плохо: сердце заныло так, будто кто-то сжал его в кулаке, мышцы живота напряглись до предела. А дальше — еще хуже. Когда боль и головокружение прошли, он испытал настоящее потрясение. Ему открылась великая истина. Он вдруг все понял.

В кратчайшие минуты ему было дано понять и ощутить всю глубину отчаяния и одиночества дочери, ее жадную потребность в любви. У него тут же возникло лихорадочное желание оградить и защитить ее немедленно от всего дурного и нежелательного. Это новое, неведомое Гаю ощущение, знакомое каждому, кто становится отцом, было болезненно, как удар ножом. Он жадно вглядывался в лицо девочки, и тут до него дошло, как редко он видел на этом лице улыбку (Бог ты мой! Как он мог этого не замечать?!).

Растроганный до глубины души, он испытал неистовое желание немедленно загладить вину своей любовью. Он наконец-то понял, насколько важно, чтобы тебя любили, хотя ему самому любви не досталось ни капли. Он мысленно поклялся, что даст ей все, что в его силах. Что найдет для этого время и возместит потерянные годы. Когда пьеса закончилась и прозвучали последние, заключительные аккорды, Гай неистово зааплодировал. Фелисити взглянула на него с насмешкой и изумлением.

— Это было прекрасно, Сильвия! Просто потрясающе, детка! Ты делаешь большие успехи! — громогласно произнес он, сам удивляясь, как естественно у него это прозвучало. У него, который ни разу в жизни никого не похвалил.

Он ждал ее реакции, воображая, как она должна быть обрадована его похвалой. Девочка ему не ответила. Она встала, опустила крышку инструмента и вышла из комнаты. Фелисити расхохоталась.

С этого момента Гай не оставлял дочь в покое. Чтобы иметь возможность видеть ее каждый день, сам забирал ее из школы. Каждый уикенд он придумывал для нее всяческие развлечения. Он постоянно приносил ей подарки либо сам, либо, чтобы сделать ей сюрприз, прятал в ее комнате, иногда она находила их завернутыми рядом со своей та-редкой. И каждый раз у него замирало сердце от предчувствия, что они ей не понравятся. Все попытки проявления любви Сильвия отвергала, причем не то чтобы грубо или с явной неприязнью — он бы это еще как-то мог понять, это хоть стало бы предлогом узнать, чего ей хочется. Она же просто равнодушно отворачивалась от его даров и лишь иногда смотрела ему в лицо своими бледно-голубыми, как прозрачные камешки, глазами.

Свое отношение к нему она позволила себе высказать только однажды. Это произошло, когда в очередном порыве он во время посещения зоопарка попытался облечь свое раскаяние и стыд в слова. Попытался, пусть это было не совсем честно, снять с себя вину хоть отчасти. Но едва он начал говорить, как она повернулась к нему и закричала: «Перестань! Сейчас же перестань! Мне все равно!»

Он подчинился, и остаток времени они провели в полном молчании, словно чужие. «Хотя, — как с болью подумал Гай, — мы и прежде проводили время вместе с той же степенью близости». В тот день, куда бы он ни посмотрел, его взгляд все время натыкался на отцов, державших своих отпрысков либо за руку, либо на плечах. Один юноша, которому было на вид не больше шестнадцати, нес в слинге через плечо крошечного младенца. Тот спал, и его малюсенькое сморщенное личико мирно покоилось на впалой груди молодого папаши. «Я ведь тоже мог носить ее точно так же, — горько думал Гай, смотря на тонкую линию пробора в волосах дочери. — Я даже не помню, носил ли я ее когда-нибудь на руках».

Он больше ни разу не старался словесно выразить Сильвии свои чувства, хотя пытался воззвать к ней в письме. Гай не отдал его Сильвии, а запер в ящике письменного стола вместе с прядью ее волос, несколькими фотографиями и школьным табелем. Шли месяцы, годы, и мало-помалу его боль, принимая во внимание полное к нему равнодушие дочери, утратила остроту.

Но он не отступал. Он продолжал говорить с ней, пока у него не пересыхало в горле, задавал бесконечные вопросы, что-то предлагал, обсуждал повседневные дела. Как-то ему пришло на ум, что в сдержанности девочки виновато присутствие Фелисити. Если бы они жили с Сильвией только вдвоем, возможно, смогли бы каким-то чудом вдохнуть друг в друга тепло и любовь. Он предложил это Сильвии. В тот момент его уже совсем не заботило, что тогда весь мир узнает, что его брак с Фелисити был неудачей. Сильвия выслушала его. Казалось, предложение ее озадачило, но потом, немного подумав, она сказала:

— Не понимаю, с чего ты решил, что мне это нужно. Зачем?

Пять лет назад все снова изменилось. Наутро того дня, когда ей исполнилось шестнадцать, Сильвия исчезла. Она вышла из дома якобы в школу, но туда не пришла и обратно не вернулась. Гай вне себя от ужаса был убежден, что ее похитили. Затем, когда никто не затребовал выкупа, решил, что она стала жертвой несчастного случая или ее убили. Он известил полицию, но как только они узнали, сколько ей лет, отреагировали довольно спокойно, к возмущению Гая. Они высказали предположение, что, вероятнее всего, она гостит у кого-то из друзей или просто ей захотелось какое-то время побыть одной. Гай был уверен, что тут что-то другое.

Он отправился в школу и попросил, чтобы ему позволили поговорить с кем-либо из друзей Сильвии. Он не мог назвать конкретное имя, потому что Сильвия никогда не говорила ему, с кем дружит, и никого не приглашала к себе домой.

В кабинет директора пригласили девочку с узким надменным лицом. Она сообщила, будто Сильвия не раз говорила, что ждет не дождется, когда ей будет шестнадцать, потому что тогда она сможет уйти из дома.

— Она призналась мне, — проговорила будто нехотя девочка, — что всегда ненавидела своих родителей.

Впрочем, когда Гай с горечью и болью передал ее слова Фелисити, только что вернувшейся домой после третьей клиники и уже в дым пьяной, та сказала:

— Боже, какой же ты тупой во всем, что не касается денег! Она ненавидит нас с первой минуты появления на свет!

Гай выследил Сильвию довольно быстро. Она жила в сквоте[17] в Истингтоне. Для сквота там было не так уж плохо: вода, электричество, обрывки ковриков на полу. Он явился туда с бумагами и родословной жеребца трехлетки — его подарок на ее шестнадцатилетие. Она открыла дверь и тут же начала кричать во все горло и осыпать его отборной бранью. Она только что не плевала ему прямо в лицо.

После стольких лет безразличного и отчужденного молчания этот внезапный взрыв ярости подействовал на него как удар током. Он был испуган, изумлен и в глубине души даже обрадован. Внезапно оборвав ругань, она швырнула бумаги на мостовую и захлопнула дверь. Позднее все документы, видимо, подобрали, поскольку лошадь была продана в следующем месяце за две трети первоначальной стоимости. Он уже настолько свыкся с односторонним проявлением внимания, что, как ни странно, это публичное поношение лишь разожгло его давнишнее желание заботиться о ней. Он сомневался, что полудюжине троглодитов, с ухмылками выглядывающих из-за ее спины, хоть сколько-нибудь была небезразлична ее судьба.

В течение нескольких последовавших за этим лет она все время меняла места обитания. Гай связался с известным сыскным агентством Джасперов, поэтому всегда знал, где ее искать. Она никогда не жила одна, иногда на съемной квартире еще с несколькими девицами, реже — с каким-нибудь одним мужчиной. Эти, с позволения сказать, союзы никогда не длились долго. Гай часто писал ей, умолял вернуться домой и всегда вкладывал в конверт чек, в дни рождения и на Рождество эти суммы были особо крупными. На письма она не отвечала никогда, но чеки обналичивались регулярно, так что он хотя бы знал, что какая-то польза от него есть. Как только ей исполнится двадцать один год и она сможет сама распоряжаться положенными на ее имя родителями Фелисити деньгами, нужда в нем исчезнет.

Он утешался мыслью, что Сильвия поступает так, желая наказать его за годы невнимания. «Она долго ждала, чтобы я почувствовал, каково это — быть отвергнутым», — сказал он себе и неожиданно со сладкой болью, чуть не с восторгом, подумал: «Боже, она совсем как я!» Но тут же в голове мелькнула пугающая мысль: «А я бы такое не простил никогда».

Иногда, чтобы утешить себя, он думал, что в жажде отомстить она придумала свой собственный сценарий — наказывать и отвергать его столько же времени, сколько пришлось вытерпеть ей, то есть двенадцать лет. Тогда ей будет уже двадцать восемь, вероятно, она уже выйдет замуж, у нее будут собственные дети… Будет жить где-нибудь далеко, может, даже за границей… Со стыдом и ужасом Гай поймал себя на мысли, что такому варианту он предпочел бы ее смерть.

У него вошло в привычку, стараясь остаться незамеченным, бродить где-нибудь неподалеку от ее очередного дома, подобно отвергнутому любовнику. Однажды, садясь в такси, она заметила его в подъезде напротив и сделала откровенный жест, котором пользуются моряки, подзывая проститутку. Другой раз — еще того хуже. Гай увидел, как она выходит, повиснув на руке какого-то мужчины в дорогом твидовом костюме. Она щебетала, ни на минуту не умолкая, заглядывая ему в глаза, как собачонка. Было видно, что она отчаянно хочет ему понравиться. Переходя через улицу, он на полдороге раздраженно ее оттолкнул и двинулся дальше. Гай был готов убить его, хотя и понимал всю иронию ситуации.

Затем она снова исчезла, и на этот раз не оставила никаких следов. Владелец сыскного агентства Джаспер расценил это как вызов и взялся на поиски сам. Под видом налогового инспектора он навестил квартиру, где ее видели в последний раз, но там его чуть не спустила с лестницы мужеподобная прислуга. Тогда поиски поручили оперативнику-женщине, но и это вначале не имело успеха. Пока она не исчезла, Гай и представить себе не мог, насколько необходимо ему для нормального существования знать, где она находится. Пускай она не разрешала ему к себе приближаться, но он хотя бы понимал, что она, как говорится, «в порядке», то есть жива-здорова. После ее исчезновения ночью и днем, особенно во время сна, когда человек особо беззащитен, он пребывал в постоянном страхе, что его вот-вот поглотит черная пустота.

Однажды, когда страх стал совсем невыносимым, он даже подумал о том, чтобы обратиться в прессу. Может, они ее отыщут. Еще бы — такой материальчик! «Исчезла наследница Гэмлина!» У них фотографии, у них досье, у них свои источники информации, они ее выследят! Ведь должен же был кто-нибудь где-нибудь ее заметить и узнать! Хотя… Подобный шаг с его стороны едва ли изменит их отношения и откроет путь к примирению, на которое Гай, несмотря на горький опыт, продолжал надеяться.

Сильвия пропадала уже более трех недель, когда сотрудница Джаспера умудрилась найти крохи информации. Ей пришла в голову счастливая мысль записаться к постоянному парикмахеру Сильвии. Ее ахи и охи по поводу мастерства Феликса (парикмахера, которому была известна, наверное, добрая половина тайн высшего света) сделали свое дело: польщенный Феликс распустил язычок. Как только он понял, что его клиентка с ее вязаным собственноручно свитером и провинциальной стрижкой никак не может быть журналисткой, он стал сыпать именами и пикантными подробностями с тем, чтобы ей было чем поднять настроение своим жалким скучным приятелям.

По поводу Сильвии удалось выяснить две вещи: во-первых, ей надоело жить в районе Хаммерсмит (а кому бы не надоело?); во-вторых, она собирается перебраться туда, где, по ее выражению, «тихо, чисто и спокойно». На вопрос о том, где конкретно находится это место, Феликс ответил, что точно не знает.

— Она просто сказала, что это не город. Но мы же с вами знаем, что это может быть где угодно, даже в бывших колониях.

Абсурдность подобного поступка, с точки зрения Феликса, была настолько очевидна, что он даже перестал щелкать ножницами.

— Еще она сказала, что встретила потрясающего человека, но связано ли одно с другим, я не знаю.

Хотя эти отрывочные сведения мало что давали, но других не было, и Гай ухватился за них, как утопающий за соломинку, и потребовал, чтобы поиски проводились более энергично. Но эти усилия ничего не дали. Затем последовало еще шесть долгих глухих месяцев. Полное отсутствие информации негативно сказалось на деятельности Гая. Бешеный азарт, который охватывал его при колебаниях рынка бумаг, жажда урвать побольше, всех обогнать, уничтожить соперников превратилась в тупое и мстительное желание нанести побольше вреда — все равно кому. Но злость — плохой советчик. Он утратил ясность оценки при покупках и продажах и впервые за двадцать лет стал терять деньги.

А несколько дней назад он получил письмо. Сначала Гай не поверил своим глазам, что неудивительно — ведь он ждал так долго, целых пять лет, — и вот оно, это письмо, он держит его в своих руках! От волнения руки у него дрожали. Правда, это был не ее почерк (и вообще письмо не от нее самой), но оно было О НЕЙ, более того, оно содержало приглашение!

Гай потянулся к нагрудному карману. С той самой минуты, как он его получил, он то и дело прикасался к письму как к талисману. Письма не было!

Он лихорадочно стал обшаривать другие карманы, но и там ничего не обнаружил. Его охватила паника, но тут он вспомнил, что на нем другой костюм, прежний отдан в чистку. Все это, по сути дела, не имело значения: адрес и каждую строчку письма он помнил наизусть:

«Уважаемые мистер и миссис Гэмлин, уже некоторое время ваша дочь живет с нами. Семнадцатого августа мы собираемся отпраздновать день ее рождения и будем рады, если вы оба сможете приехать около половины восьмого, если вам это удобно. Мы ужинаем в восемь. С благопожеланиями, Иэн Крейги».

Всю предыдущую ночь Гай провел без сна. Возбужденный, он лежал с открытыми глазами и повторял про себя каждую фразу этого короткого письма, стараясь извлечь из него то, что могло бы обнадежить. Его очень успокоили слова «с нами» и «мы». Во-первых, похоже, Крейги — не тот «потрясающий» человек, которого она встретила в Лондоне. «Мы» и «с нами» внушало надежду, что у этого Крейги есть жена, а может, и дети. Кроме того, слова «ваша дочь» звучали так, словно их написал человек в летах.

Гаю в голову не пришло рассказать о письме Фелисити. Ее неприязнь к Сильвии, ее облегчение, когда девочка сбежала, ее полное равнодушие по поводу того, что случилось с дочерью (она даже никогда не упоминала ее имени…). Позволить ей поехать с ним?! Немыслимо! Гай решил сказать, что жене нездоровится. Это было самое простое решение проблемы. И самое что ни на есть разумное.

Дантон Морел слыл одной из самых секретных персон лондонского бомонда. Никто из его клиентов не признавался в знакомстве с ним ни одной живой душе, поскольку его услуги были бесценны. Тем не менее празднование любого сколько-нибудь выдающегося события с участием всех «самых-самых», то есть талантливых и богатых, уже известных и еще неизвестных, — не обходилось без того, чтобы на нем не присутствовал, вызывая завистливый шепот, хоть один образчик дантонова мастерства.

На визитной карточке он с похвальной скромностью именовал себя «Стилистом и визажистом», но поразительные метаморфозы во внешности, которых он достигал благодаря своему таланту, далеко превосходили эффективность всех средств и способов для наведения красоты, рекламируемых в глянцевых журналах и на телевидении. Дантон славился тем, что добивался магического преображения не только прискорбно изменившейся внешности клиента, но и не менее важного преображения его прискорбно изменившейся личности.

Помимо талантов доброй феи, Дантон обладал к тому же звучным, мягким, как шотландское бренди со сливками, голосом. Когда же он молчал, само это молчание вызывало доверие и располагало к откровенности, вследствие чего люди чувствовали непреодолимое желание рассказать ему что-нибудь глубоко личное, все равно что. Дантон выслушивал, улыбался, сочувственно кивая, и продолжал колдовать.

Он стартовал двадцать лет назад в качестве кукловода и изготовителя масок и теперь с иронией думал иногда о том, что, в сущности, он так и не менял профессии. Хотя многие из его почитателей, узнай они об этом, были бы глубоко оскорблены. Его частная жизнь была проста до чрезвычайности: он жил за счет других, он кормился информацией, почерпнутой из сбивчивых речей, признаний и болтовни, из описаний сибаритских прихотей, настолько превышавших все допустимые размеры, что у него от зависти захватывало дух. Он никогда не сплетничал, все считали его абсолютно надежным и хотя бы в этом они, пожалуй, были правы. Не знали они одного: он все тщательнейшим образом записывал вот уже целых десять лет и искренне полагал, что придет время — и его дневник сделает его до неприличия богатым. Когда Фелисити распахнула дверь, он жевал свежий листик лаврового деревца. Вид у нее был абсолютно дикий. Волосы стояли дыбом, как будто она только что пыталась их выдрать, а взгляд был пустой, словно она не понимала, кто перед нею.

Они поднялись наверх, она стала метаться по комнате, жалуясь и причитая. Ее длинные, с дорогостоящим загаром ноги стремительно мелькали в прорезях халата, как коричневые ножницы. Еще внизу она сразу сунула ему в руки письмо. Дантон успел прочесть его и теперь выжидающе молчал.

— Такая подлость, Дантон! Подлость, ужасная подлость! Ведь речь идет о моей собственной дочери! Можно подумать, что я не хочу ее видеть! — отрывисто выкрикнула она. Плечи ее судорожно вздрагивали, и она все время отряхивала руки, словно на нее напали полчища муравьев.

Фелисити ожидала прихода Дантона, барахтаясь в водовороте различных чувств: изумления от самого факта приглашения, ярости от того, что ее об этом не известили и усиливавшегося с каждой минутой неприятного осознания, что, поскольку она нашла этот чертов конверт, ей волей-неволей придется принять какое-то решение. Но самым сильным среди этих противоречивых переживаний было пронзительное чувство удивления. Она даже представить себе не могла, что это письмо так на нее подействует.

Сильвии никогда не нужна была мать. В младенчестве она брыкалась и пыталась отстраниться, если та хотела ее побаюкать или взять на руки. Когда начала ходить, то ковыляла не к матери, а к няне, компаньонке матери или к незнакомому гостю. Фелисити казалось, что девочка готова пойти на руки к кому угодно, только не к той, которая ее любит больше всех.

Позднее, когда Фелисити поняла, что Сильвия не только не любит ее, но что она девочке просто неприятна, она мало-помалу принялась старательно изничтожать в себе любовь к дочери. Это стоило ей немалых страданий; она давным-давно осознала, какой безводной пустыней суждено стать ее браку, она видела в ребенке источник утешения и радости. Как теперь, после стольких лет снова впустить ее в свое сердце? Стоит ли? И смеет ли она на это надеяться?

— Наверняка это чья-то жестокая шутка, — сказала она вслух.

— Почему вы так думаете, миссис Гэм?

Клиенты всегда просили Дантона обращаться к ним запросто, по имени. Но он никогда этого не делал. С Фелисити он позволял себе некоторую вольность, называя ее миссис Гэм, но и это ее чрезвычайно раздражало. Ей представлялось, что подобное обращение делает ее похожей на персонаж уборщицы-кокни из дрянной пьески. Сказать об этом Дантону она не осмеливалась из боязни потерять его расположение.

— От нее не было ни слуху ни духу целые пять лет.

— Помнится, вы говорили, что когда ей исполнится двадцать один, она получит какие-то деньги. Может, это письмо от поверенного и ему требуется ваша подпись или просто письменное согласие.

— Ничего подобного от нас не требуется. Все было оформлено моими родителями в виде траста, когда она была ребенком. Дело явно не в этом. Но в любом случае нас пригласили на праздничный ужин.

— А это большая сумма? Я имею в виду наследство.

— Пять сотен.

Дантон мысленно прибавил недостающие нули и позеленел от зависти. Фелисити остановилась и опустилась на пуфик, обертывая вокруг колен скользкий атлас халата.

— Я поеду туда, — выпалила она и почувствовала себя так, словно шагнула в пропасть.

— Естественно, только как вы намереваетесь выглядеть?

Фелисити непонимающе посмотрела на него и вдруг испугалась по-настоящему. Она вызвонила Дантона, не имея никакого плана, просто она жаждала с кем-то поделиться, а сочувственно слушать лучше Дантона не умел никто.

— Вы не можете вот так просто взять и войти в дом к незнакомым людям в чем попало.

— Разве?

Фелисити казалось, что самое главное — принять решение, о дальнейших шагах она не задумывалась. Ей просто было не до того, чтобы планировать, в чем она поедет и как будет выглядеть. Теперь, когда Дантон об этом упомянул, она сразу сообразила, насколько это важно. В ее беспокойном мозгу сразу стали возникать некие образы возможных ее антагонистов, с которыми ей так или иначе придется встретиться лицом к лицу во время праздничного ужина. А если ее опасения верны, то ей нужно предстать не только хорошо защищенной, но вооруженной до зубов. Правда, с другой стороны…

— Только ничего вызывающего, Дантон.

— Ну уж в этом, я думаю, вы можете на меня положиться.

Он явно обиделся, и Фелисити поспешила извиниться.

— Что ж, тогда, пожалуй, приступим… Как говорится, «находясь в здравом уме и твердой памяти»[18].

Жестокая оговорка, тем более если она намеренная, хотя в данном случае это вряд ли. Кто, если этот кто-то в своем уме, станет намеренно оскорблять клиента, который платит за услуги сто фунтов в час?

Фелисити вышла на площадку и последовала за ним в гардеробную. Ей хотелось выпить еще, но она опасалась показаться вульгарной. Дантон не употреблял спиртного и избегал кофеина. Жажду утолял родниковой водой. Его зубы и белки карих глаз сияли детской чистотой.

Гардероб Фелисити занимал три комнаты: в одной — повседневная одежда, в другой — вечерняя, в третьей — то, что носят от случая к случаю: экипировка для морских прогулок, бикини, спортивные костюмы и почти не используемый инвентарь, как то: теннисные ракетки, лыжи, биты для гольфа (она увлеклась гольфом, и в то же утро он ей безумно надоел). В каждой из комнат стена напротив входа была сплошь зеркальной, а в четырех футах от потолка тянулись ряды металлических прутьев для вешалок с одеждой.

Дантон и Фелисити прохаживались между рядами, то вытаскивали, то заталкивали обратно эти вешалки одну за другой. Воздух наполнился шелестом шелка, скрипучим шорохом тафты, почти беззвучным мягким перешептыванием бархата. При свете дюжины ламп дневного света они доставали и придирчиво рассматривали шедевры от Мюир и Миякэ, Лагерфельда, модели от Беллвиль и Сэссун, Шанель и Сен-Лорана. Рассматривали и в конце концов отвергали.

Оранжевое платье типа фламенко — широкая, вся в оборках юбка, спина оголена полностью, грудь едва прикрыта:

— Не годится, после восьми в нем будет холодно.

Узкое платье черного бархата с небольшим шлейфом, высоким белым шелковым воротником:

— Вы ее мать, а не исповедник.

Прямое платье-блузон из натурального шелка, затканное жемчугом и золотой нитью:

— Невообразимо скучное.

— Может, мышиного цвета жоржет с отделкой из перьев?

— Нет, слишком напоминает танцевальный номер Фреда и Джинджер[19].

Так оно и продолжалось довольно долго, и они уже пошли по второму кругу, когда Фелисити вспомнила еще про одну модель. Она ушла и вскоре вернулась, неся пухлый хлопковый мешок в прозрачной упаковке.

— Я купила его в честь открытия сезона в Ковент-Гардене, — сказала Фелисити.

Она растянула завязки, а Дантон ухватил мешок снизу, приготовившись его вытряхнуть.

— Люди, с которыми я там бываю, всегда покупают ложу, но в тот раз, не помню почему, у нас были места в партере. Пробираться по ряду мимо сидящих было бы немыслимо, поэтому я его так ни разу и не надела. — И добавила: — Это был Паваротти.

— Вы просто обязаны это надеть!

— Да? А оно не кажется вам чуть-чуть…

— Речь идет о торжественном ужине в загородном доме. Там все наверняка принаряжаются в таких случаях. Да и какие еще могут найтись развлечения у этих бедолаг, засевших в своем захолустье?!

На самом деле Дантон считал, что платье не «чуть-чуть», а даже слишком экстравагантное, но оно давало ему потрясающие возможности показать, на что он способен. Оно волновало воображение как в бродвейском мюзикле. Это была сама Мечта, скользящая по лестнице вниз меж двух шпалер, в то время как ее провожают восхищенными взглядами красавцы в высоких котелках.

— Наденьте.

Фелисити без малейшего смущения скинула халат.

— Застегните сзади… Ну и как вам?

— Какая красота! — Дантон немного отступил назад и спросил: — Когда вы намерены выехать?

— Думаю, где-то после часа пик. После шести.

— Ланч у вас когда?

— Никакого ланча. Я все равно не смогу проглотить ни крошки.

— Хорошо. Тогда давайте начнем.

Глава третья

Вскоре после завтрака Сугами и Кристофер отправились привязать Калипсо на другой лужайке. Это приходилось делать довольно часто, потому что Калипсо щипала траву стремительно и с большим энтузиазмом.

Траву Калипсо обожала, тем более что гербицидов для уничтожения сорняков здесь не использовали, и ее пища была чрезвычайно богата витаминами за счет лапчатки, кровохлебки и сочных одуванчиков. Калипсо еще не успела как следует «обработать» местечко, которое ей так нравилось, как Кристофер взял ее на короткий поводок, обмотав остаток цепи вокруг кисти, собираясь повести куда-то еще.

Калипсо достаточно хорошо изучила физические возможности своего ведущего и всегда была готова двинуть куда-нибудь самостоятельно, едва замечала, что его внимание чем-то отвлечено. Совсем недавно она улизнула от него и на приличной скорости рванула через калитку на главную деревенскую улицу, где ее обнаружили через десять минут: она терпеливо стояла в очереди в рыбную лавку. «Глупышка, — попеняла ей тогда Сугами, ведя обратно, — ты же не любишь рыбу».

— Хочешь еще погулять, или вернемся домой?

— Хочу погулять.

— Ладно. Пойдем погуляем.

Кристофер стал забивать в землю колышек, а возмущенная Калипсо начала бодать воздух и брыкаться, но когда поняла, что сделать ничего не может, быстро успокоилась и принялась сосредоточенно жевать, лишь иногда отрываясь от этого важного занятия, чтобы окинуть окружающий мир одним из своих загадочных взглядов.

— Нам нужно серьезно поговорить. Ты со мной согласна?

— Не знаю, — бросила она, отворачиваясь.

— Я люблю тебя. — Он заступил ей дорогу и увидел, как по ее лицу пробежала тень. — Так-так, значит, тут во мне не нуждаются.

— Я нуждаюсь. И это чистая правда. Просто… — она вдруг умолкла.

Кристофер взял ее под руку и повел к древнему кедру.

— Давай присядем, и я тебе скажу все, что думаю.

— Нет, только не туда, — произнесла Сугами.

— Хорошо, — недоуменно ответил Кристофер, и они направились к пруду.

— Понимаю, что это глупо и никакого следа уже не осталось, но у кедра развеяли прах бедного Джима. Не могу избавиться от мысли, что там что-то вроде его могилы.

— Арно мне об этом рассказывал. Наверно, все вы тяжело это переживали.

— В то время — да. Но самое печальное, что все так быстро забывается…

— Что верно, то верно. Если только это не близкий тебе человек.

— Он был очень милый. Такой спокойный и так предан Учителю. Заканчивал работу и уходил к себе. Читал и размышлял. Он не очень подходил для жизни в коммуне. Мне иногда казалось, что ему было бы лучше в монастыре.

— А он не был тайным алкоголиком? Кто-то вроде об этом упоминал…

— Нет, что ты! В том-то и дело, что он капли в рот не брал. Вообще-то…

— Хэлло-о-оу! — донеслось со стороны террасы. К ним, махая рукой, направлялась Мэй.

Она шла с легким сердцем, чувством, что все ее волнения остались позади: ее божественный астральный покровитель Гуаньинь «вышла на связь». И предложенное ею разрешение проблемы оказалось настолько очевидным, что Мэй готова была стукнуть себя хорошенько за то, что не сообразила это самостоятельно. Человек, с которым ей следует поделиться, разумеется, Кристофер. Он присоединился к общине уже после смерти Джима и потому точно никак не может быть замешан. Правда, неизвестно какой окажется его реакция. Например, он может предложить обратиться в полицию. Если он настоит на своем, она будет чувствовать себя виноватой.

Но на ее оклик отозвался не Кристофер, а Сугами.

— Вы что-то хотели, Мэй? — крикнула она.

Мэй сделала неопределенный жест, желая показать, что она успела забыть, что ей, собственно, было нужно. Жест получился довольно неубедительным. Мэй не умела притворяться, по натуре она была простодушна, как котенок.

— На самом-то деле, Кристофер, мне нужен ты.

— Ну вот он я.

— Понимаешь, я… то есть мы собираемся в этот уикенд сцеживать мед, а стерилизатор, похоже, сломался, — скороговоркой произнесла Мэй, избегая смотреть ему в глаза. Ложь давалась ей с трудом и причиняла неудобство, как искривленный зуб.

— В прошлый раз он работал исправно, правда, это было уже довольно давно, — ответил Кристофер.

Втроем они двинулись по направлению к дому и вошли внутрь. Мэй безуспешно пыталась придумать предлог, чтобы остаться с Кристофером вдвоем. Она перебрала в уме несколько вариантов, но все они были такими неправдоподобными, что скорее вызвали бы подозрения у Сугами, чем помогли бы от нее избавиться.

— Я займусь этим после чая.

— Займешься чем? — рассеянно спросила Мэй.

— Тем, о чем ты меня попросила, Мэй, всего три секунды назад. Вспомнила?

— А как же! — встрепенулась Мэй. — Ну да, после чая… Сугами, детка! Мне надо принять женьшень, а я оставила его на столике у кровати. Будь добра, сбегай принеси, а? Пощади мои ножки…

Не успела девушка уйти, как Мэй шепотом произнесла:

— Кристофер, мне необходимо с тобой поговорить. Это срочно.

Кристофер сделал вид, что загнанно оглядывается по сторонам и, изображая шпиона, на ломаном английском тоже зашептал:

— Кажется, им стали известны наши планы!

— Я серьезно!

— Извини, — со смехом сказал Кристофер, — если хочешь, я займусь стерилизатором немедленно. Мы можем поговорить в кухне.

— Со стерилизатором все в порядке. Просто мне ничего другого не пришло в голову. Мне нужно поговорить с тобой совсем о другом, и чтобы никто не слышал. Я места себе не нахожу. Здесь что-то происходит… Что-то нехорошее. И я уверена, что это связано с… — Мэй вдруг замолчала и поглядела вверх, на галерею, но там никого не было. — Что это за звук? — спросила Мэй.

— Я ничего не слышал, — ответил Кристофер, проследив за ее взглядом.

— Какой-то щелчок. Будто хлопнула дверь.

— Вполне вероятно. Так в чем все-таки дело, Мэй?

— Давай лучше выйдем на воздух.

Кристофер не спеша пошел вслед за ней по коридору.

— Что за игры, Мэй? Ты случайно не агент Ноль-ноль-семь? Хочешь меня завербовать, а?

Они подошли к заднему входу в дом. Его застекленная дверь выходила на террасу.

— Микрофильм я глотать не буду. Даже ради тебя, Мэй.

Они вышли, и Кристофер обернулся, чтобы закрыть дверь. Мэй прошла чуть дальше и теперь стояла в двух шагах от него на неровных, изъеденных временем каменных плитах, между которыми виднелась засыпка из желтой галечной крошки. Он уже собирался к ней присоединиться, как вдруг услышал рокочущий звук. Гром? Но небо оставалось безмятежно голубым… И тут раздался глухой удар, и на краю водосточного желоба на крыше он увидел качающийся и готовый вот-вот свалиться огромный черный предмет.

Кристофер вскрикнул и изо всех сил толкнул Мэй вперед. Та, запнувшись о подол своего длинного одеяния, упала и покатилась прямо на цветочный бордюр. Сам он успел отпрянуть назад. Что-то грохнулось как раз между ними на каменную плиту, по которой тут же разошлись во все стороны трещины. Вокруг все было усыпано осколками.

Падение произошло так стремительно, а удар был настолько сильный, что несколько секунд оба они находились в состоянии шока. Мало-помалу до Кристофера дошло, что кто-то за спиной называет его по имени. Это была Сугами:

— Кристофер! Почему ты закричал? Что случилось, Мэй?

Мэй в этот момент пыталась подняться на ноги. Лицо ее было все в царапинах, оттого что она напоролась на жесткий кустик лаванды. Сугами поспешила ей на помощь, а Кристофер, стараясь не шуметь, вернулся в дом. Лестница и галерея были пусты. Вокруг — полная тишина. Он быстро поднялся на галерею и побежал, стуча и заглядывая в каждую комнату, но никого не нашел. Дом казался пустым.

В самом конце правого крыла, скрытая бархатной портьерой, находилась арка, вздымавшаяся до самого верха, а под ней — ступени крутой винтовой лестницы с выходом на крышу. Здесь виднелись следы чьего-то недавнего присутствия: кое-где на ступенях поверх пыли лежали чешуйки краски, ссыпавшейся с рамы светового люка, выходящего на крышу. Кристофер вспомнил, что Арно был здесь всего пару дней назад, когда счищал птичий помет с фонаря на крыше. На самой верхней ступеньке Кристофер пригнулся, приподнял нижнюю часть оконной рамы, закрепил ее ржавой подпоркой и осторожно выглянул.

На крыше никого не было. Он вылез и попробовал сориентироваться: взбежав по крутым разворотам высокой лестницы, он не сразу смог понять, где что находится. Кристофер стал медленно поворачиваться по кругу. Перед ним был участок сада, где выращивали овощи, следовательно, часть крыши над задней дверью должна была находиться в самом дальнем ее конце.

Пока он стоял в нерешительности, на солнце набежало облачко, скрадывая яркие краски с кирпичной кладки и черепицы, и поднялся легкий ветерок. Кристофер поежился, хотя ему не было холодно. Ему вдруг пришло на ум странное, но печально известное и зловещее выражение «Кто-то прошел по моей могиле». Интересно, когда и как оно появилось? Хотя на самом-то деле уж кому-кому, а мертвецам, покоившимся в гробах, должно быть абсолютно все равно, кто там ходит, прыгает, а хоть бы и танцует джигу над их сгнившими головами.

Ему показалось, что на крыше очень много каминных труб, хотя в действительности их было всего три группы, а в каждой группе по четыре дымохода с закопченными колпаками на каждом. Кристофера поразила их величина. Они производили впечатление живых существ, общающихся между собой. Над некоторыми дымоходами были защитные капюшоны и, когда ветер задул сильнее, эти капюшоны с металлическим скрежетом повернулись в его сторону. Неприятное чувство усилилось. У него мелькнула безумная мысль, что под капюшонами таятся какие-то живые существа, и эти существа следят за каждым его движением.

Убеждая себя, что все это чушь, Кристофер стал перебираться на противоположную сторону крыши. Ему пришлось двигаться не по прямой. Крыша состояла из трех круто уходящих вниз секций, разделенных узкими проходами. На двух таких проходах был установлен большой, окованный рубчатым железом фонарь.

Единственным способом передвижения вперед (поскольку проходы были очень узкими) состоял в том, чтобы ступать по черно-синим свинцовым черепицам, ставя одну ногу перед другой, перенося тяжесть с пятки на носок, что Кристофер и делал. Закончив переход, он чуть наклонился вперед, чтобы проверить, точно ли он находится над разбитой внизу плитой. Он сразу заметил вмятину в том месте водостока, откуда металлический предмет полетел вниз. Заметил он и светлое пятно на крыше, где этот предмет столь долго пролежал в полной неподвижности. Это пятно находилось в двух футах от края и на совершенно ровном месте. Немыслимо, чтобы предмет подобных размеров и веса мог скатиться отсюда сам собой. Чтобы протащить его к нужному месту и свалить с крыши, вероятно, потребовались бы усилия не одного человека. И тем не менее это было сделано.

Но в таком случае, — и Кристофер быстро разогнулся и огляделся вокруг, — каким образом этот человек мог так быстро скрыться? С какой скоростью ему нужно было бежать, чтобы перебраться на противоположную сторону крыши, закрыть за собой чердачное окно и спуститься вниз, преодолев крутые ступени в несколько коротких мгновений, которые прошли между тем, как тяжелое ядро упало и он сам успел вернуться в дом? Нет, это невозможно.

«Капюшоны» снова заскрипели, и к Кристоферу вернулось прежнее ощущение, что за ним наблюдают. Возможно, так оно и было на самом деле. Если предполагаемый убийца (а как иначе назвать того, кто сталкивает тяжелый кусок металла на голову стоящему внизу?!) не покинул крышу, а спрятался… То, возможно, он все еще здесь…

Кристофер вдруг физически ощутил, что за его спиной зияющая пустота, то есть воздушное пространство: азот, кислород, окись углерода. Они не обладают способностью поддерживать, скорее, годятся лишь для полета вниз. Кристофер почувствовал, что ноги его не держат. И это в тот самый момент, когда он нуждался в них больше, чем когда-либо.

Кристофер отпрянул от края и прислонился к ближайшему скоплению труб. За ними никто не прятался. Осмотр второго тоже не дал результатов. С колотящимся сердцем он приблизился к последнему. Четыре закопченных фантика из-под карамелек. Он начал на цыпочках обходить трубы. Где-то посредине пути его охватило дикое желание расхохотаться: он вел себя точно так же, как герой дешевых ужастиков, фильмов, где комический персонаж крадучись обходит дерево в то время, как человек в маскировочном костюме идет следом за ним, едва не наступая ему на пятки… опять никого. Кристофер решил, что преступники смылись, пока он разглядывал упавший предмет.

Он уже повернулся, чтобы уйти, как вдруг заметил что-то между трубами. Кристофер стал осторожно тащить этот железный стержень из щели. В его руках оказался небольшой лом.

К тому времени, как он спустился и добрался до комнаты Мэй, та была полна народу. Стоя в дверях, он произвел подсчет: присутствовали все до одного.

Его взору предстала трогательная картина, выполненная в лучших традициях изобразительного искусства времен королевы Виктории, она была нравоучительна, аллегорична и воспроизводила популярную в ту эпоху сцену: глава семейства на смертном одре, окруженный со всех сторон рыдающими родственниками и приживалами, плюс печальный песик.

Мэй полулежала в кресле и была против обычного довольно бледной. Шелковая шаль ярко-лазоревого цвета с кистями прикрывала ее колени. В изголовье Учитель. Его белые как снег волосы сияют и искрятся в лучах солнца, его рука покоится на лбу Мэй. На коленях у ложа — Сугами. На маленькой скамеечке скорчившийся Тим. Чуть поодаль маячит фигура Арно. Он в немом отчаянии заламывает руки (во всяком случае, только так можно трактовать судорожные движения, будто он выжимает мокрое белье). Джанет и Трикси стоят чуть поодаль. Они присутствуют в сцене, но не являются ее участниками.

Что касается Биверсов, они стоят у изножья. Хизер с гитарой. Она тихо перебирает струны, издающие довольно траурные звуки.

— Нам придется серьезно заняться лечением, — изрек Кен, благоговейно прикасаясь сначала к кристаллу на головной повязке, затем к стопам Мэй.

— Я прекрасно себя чувствую, — сказала Мэй. — Несчастный случай, и все. Перестаньте суетиться.

Хизер приналегла на струны и вдруг визгливо и громко, так что все вздрогнули, разразилась целым катреном:

Кен окинул всех суровым взглядом и затем перевел глаза на портьеры, словно обвиняя их в сокрытии важных сведений. Затем он повернулся к лежащей и с расстановкой произнес:

— В данный момент пси-лучи Юпитера проводят зондирование. Вы должны уже сейчас ощущать их целительное воздействие.

— Это мне и без вас понятно, — нетерпеливо сказала Мэй, комкая шелковую шаль. — Все мы находимся под целительным воздействием лучей, независимо от их источника. А сейчас мне нужно мое восстановительное лекарство и арника, чтобы смазать царапины. Это в коробочке из ракушек. Будьте добры, принесите, пожалуйста.

Арно успел первым и передал то и другое со словами:

— Может принести еще медовый напиток?

— Почему бы и нет? Мед никогда не помешает. Спасибо, Арно.

В полном восторге от того, что понадобился госпоже своего сердца, Арно умчался выполнять ее желание. Он решил отыскать остатки самого что ни на есть ароматного горного меда, добавить туда малюсенькую каплю уксуса и подать питье в какой-нибудь красивой чашке. Должна же в этом доме найтись хоть одна приличная чашка! А если нарвать букетик цветов? Существуют же такие обстоятельства, когда правило не срывать цветы может быть все же нарушено!

Он собирался пройти на кухню, но вдруг остановился. Дверь во двор все еще была приоткрыта. Арно перешагнул через порог и замер возле растрескавшейся каменной плиты и огромного лежащего на ней металлического обломка. Он стоял неподвижно, не отрывая взгляда от сломанного и вдавленного в землю кустика лаванды, на место, где совсем недавно была голова Мэй. При мысли, как близка она была от гибели, он весь похолодел от ужаса. Мир, где нет Мэй. Мир без тепла, без красок. Мир, лишенный смысла, гармонии, музыки…

«Но этого не произошло», — твердо сказал он себе. Мэй будет очень сердита, если поймает его на том, что его мысли приняли негативный, пессимистический характер, она всегда и во всем видела только хорошее. Видела не тучу, а ее серебристую окантовку, не дождь, а радугу.

Красивой чашки Арно так и не сыскал и вернулся, держа в руках большую кружку с медовым напитком. Мэй полуприсела на постели и выглядела снова бесподобно. Она потрясла свой пузырек со спасительным притиранием и втерла немного в кожу рук. Комната наполнилась терпким запахом лесных трав. Арно протянул ей кружку, и пальцы Мэй коснулись его собственных. Веснушчатое лицо Арно вспыхнуло, но он надеялся, что никто этого не заметил.

— Поверьте, мне ничего серьезного не угрожало, — обратилась Мэй к окружающим. — Мой ангел-хранитель был со мной, как всегда. Кто, если не он, сделал так, что Кристофер оказался совсем рядом?

Кристофера одарили благодарными улыбками, но он молчал. Он испытывал некоторое беспокойство из-за решения, которое принял, еще находясь на крыше. После того как прошел шок от странной находки, перед ним встал вопрос — что делать с ломом? Положить, где нашел? Если так поступить, то нападавший, оставшись в неведении, что его застукали, может осмелеть и повторить попытку. С другой стороны, если Кристофер заберет улику, злодей будет настороже и может стать еще более опасным. В конце концов Кристофер принял решение в пользу второго варианта. Ломик, теперь завернутый в одеяло, лежал у него под кроватью. Он решил, что позже отнесет его в загон Калипсо.

Разговор меж тем перекинулся с самочувствия Мэй на сам упавший предмет и на то, каким образом он вообще оказался на крыше. Хизер, единственная из присутствующих, кто дал себе труд, хотя бы с помощью буклета, найденного в ящике кухонного стола, ознакомиться с историей дома, утверждала, что впервые о нем упоминается во времена Английской революции. Тогда считали, что это большой обломок артиллерийского чугунного ядра круглоголовых[20]. Позднее, скорее всего благодаря достижениям научного прогресса и новым открытиям в области астрономии, было решено, что это метеорит. Каково бы ни было его происхождение, он спокойно лежал себе на крыше, несмотря на атаки стихий и бомбардировки Второй мировой.

— Тем более странно, — заключила свое повествование Хизер, — с чего это вдруг он сегодня свалился.

За этой ремаркой последовало долгое молчание. Мэй, хоть и пребывала в уверенности, что ангелы ее в обиду не дадут, выглядела несколько обеспокоенной. Трикси иронически закатывала глаза, когда на нее никто не смотрел; Кена тайна, казалось, заинтересовала, и Хизер догадывалась, что супругу не терпится выйти на связь с Илларионом, чтобы обсудить этот феномен, а Тим, чувствуя общее недоумение, еще плотнее свернулся в комок.

Молчание явно затягивалось, и все головы одна за другой повернулись в сторону Учителя. В самом воздухе чувствовалось напряженное ожидание. Он — и никто другой — сейчас наконец-то разъяснит им это странное нарушение всеобщей гармонии бытия, — читалось на их лицах. Губы Учителя тронула слабая улыбка. На мгновение он наклонился, чтобы погладить Тима по золотым кудрям, потому что мальчика стала бить дрожь, затем начал говорить:

— Энергетическое поле пустого пространства легко возбудимо. Нижний слой атмосферы земли далеко не стабилен. Субатомные частицы находятся в постоянном движении. Не забывайте о том, что такой вещи, как неподвижный электрон, не существует в природе.

Ну вот, все стало на свои места: упавший объект есть всего лишь иллюстрация всеобщего перемещения материи. Люди заулыбались, одни согласно кивали, другие удивленно покачивали головами, поражаясь собственной недогадливости. Кен ударил себя по лбу тыльной стороной ладони, громко повторяя, что он идиот. Никто не стал его разубеждать.

Вскоре Учитель сказал, что пора дать Мэй отдохнуть.

— И возблагодарить должным образом своего ангела-хранителя, — добавил он и направился к двери.

Из страха, что его могут оставить одного, Тим последовал за ним, почти наступая на подол его синего одеяния. У порога Учитель задержался:

— Я беспокоюсь по поводу сеанса вашего перемещения сегодня вечером, Мэй. Эти путешествия требуют много сил. Может, вам следует отложить его на другой день?

— Разумеется, нет, Учитель, — храбро ответила Мэй. — Сегодня новолуние, и мы слышали важное откровение божественного Иллариона. Как я буду себя чувствовать, если Астарта явится, а я не воспользуюсь ожидаемым энергетическим прорывом? И в любом случае, — с сияющей улыбкой выпрямляя спину, она сделала глоток медового напитка, — я уже вполне пришла в себя.

Глава четвертая

Половина шестого. На ужине чета Крейги наверняка будет присутствовать, а после может не представиться шанс застать Сильвию одну. Поэтому Гай прибыл в Комптон-Дондо до срока, указанного в приглашении. Его немного беспокоило, не вызовет ли его раннее появление недовольства хозяев, но, охваченный радостным волнением, он отбросил эту мысль.

Более того, по дороге он умудрился убедить себя в том, что если подумать хорошенько, то письмо наверняка было знаком того, что Сильвия решила его простить. Разумеется, она не хотела в этом признаваться сама. Ее страшно оскорбили, и ей претила роль просителя, — Гай это мог понять и не ждал, что его дочь до этого унизится. «Наверняка, — убеждал он себя, — это письмо хоть и не написано ее рукой, отправлено по ее настоянию». Это означало, что его скорбному одиночеству скоро придет конец. Он стоял около главного входа в Поместье, неловко держа букет дивно пахнувших цветов, куда была вложена карточка «С любовью», и готов был захлебнуться от счастья.

Гай огляделся, в надежде увидеть кого-нибудь поблизости, но вокруг было безлюдно и тихо. В старинном замке торчал тяжелый готический ключ, а из стены торчал металлический штырь с ржавым колокольчиком. Он дернул за штырь, и колокольчик довольно громко звякнул, но дверь оставалась закрытой. По обеим сторонам двери стояли древние и гладкие деревянные скамьи из тех, которые можно до сих пор увидеть возле входа в деревенскую церковь.

Положив на одну из них букет, Гай чуть отступил назад, чтобы целиком охватить взглядом это прелестное импозантное строение. Ему даже не пришло в голову, что Сильвия в эту самую минуту может отсутствовать. Не стоит ли покуда вернуться в отель? Секретарша Джина забронировала ему апартаменты в «Чартвелл-Грейндже», единственном мало-мальски пристойном отеле в округе. Гай решил заранее, что как бы ни сложился сегодняшний вечер, после этого не станет возвращаться домой. Ему захочется побыть одному, чтобы, ни с кем не делясь, все обдумать, оценить, пережить еще раз и, конечно, отпраздновать примирение. К тому же Фелисити хотя и ничего не знала о приглашении, в любом случае ко времени его возвращения будет уже в полубессознательном состоянии. Гаю становилось не по себе при одной мысли, что ему придется увидеть жену сразу же после того, как он расстанется с их вновь обретенной общей дочерью.

Ему не хотелось уходить, ничего не добившись, и он побрел вдоль стены дома. Бордюр был в полном запустении. Цветы, которым полагалось стоять прямо, клонились к самой земле, какая-то длиннющая плеть с синими цветками вообще лежала на гравии без признаков жизни. Он пошел вдоль живой изгороди из кустов жимолости, тянувшейся вдоль правой стороны. В одном месте изгороди ветки были срезаны и образовался проход. Гай не преминул им воспользоваться.

Он оказался на просторном лугу, пестревшем розовыми маргаритками и белыми цветками клевера. Оба растения пользовались пристальным вниманием со стороны красивой крупной козы. В центре луга стоял огромный ливанский кедр, вероятно, такой же старый, как и дом. У самых ног Гая плескался прямоугольный пруд со снующими туда-сюда рыбками. Одни из них были тигрово-полосатыми, другие, более мелкие, — с колючими плавниками и с прозрачными рожками, как у улиток. На дальнем конце луга навесы из бамбука и густота зелени указывали на наличие огорода. Кто-то там все-таки был, потому что оттуда доносился стук то ли заступа, то ли грабель. Может, это сам Иэн Крейги?

Гай двинулся вперед, но не успел сделать и нескольких шагов, как человек с лопатой отбросил ее, воздел руки к небесам и начал что-то говорить. Это было похоже на белый стих и произносилось очень громко. Ко всему прочему, человек еще и темпераментно жестикулировал; он размахивал руками, обратив лицо к солнцу. Гай попятился и, немало встревоженный, поспешил вернуться обратно к входной двери.

Он решил сделать одну, последнюю попытку дозвониться и уже потянулся было вверх к звонку, но тут изменил свое намерение и вместо этого, повинуясь инстинкту, просто повернул тяжелую ручку. Дверь открылась, и Гай вошел.

Он оказался в огромном холле с куполообразным потолком, украшенным великолепной лепниной. Изящная лестница с резными стойками и перилами вела на галерею для музыкантов, разделенную на три секции. Меблировка холла оставляла желать лучшего: два огромных комода, у одного из которых верхняя доска была расколота, какое-то количество разрозненных стульев с потертыми сиденьями, невзрачный круглый стол неопределенной эпохи и одиноко стоявший буфет. Единственным достойным внимания предметом здесь была огромная, около пяти футов в высоту, каменная статуя Будды. Его голова была вся в крутых, плотно прилегающих малюсеньких завитках, издали напоминающих прыщи. Подле Будды стоял стеклянный кувшин с люпинами и горка фруктов на подносе.

Запах здесь был неприятный. Пахло мастикой, невкусной едой и влажной одеждой. Это был запах казенного учреждения. Гай мог отличить его от тысячи других. В подобных местах ему приходилось бывать не один раз. Однако все эти ароматы заглушал еще один густой и сладковатый запах, который, как с опасением решил Гай, должно быть, исходил от воскурения благовоний.

На столе он увидел две деревянные плошки, возле каждой стояла карточка с надписью, выведенной красивыми буквами. На одной значилось: «Чувство вины», на другой: «Подношения любви». В той, что предлагала повиниться, лежало пять пенсов. Еще на столе оказалась масса зачитанных брошюр, изобилующих восклицательными знаками, заглавными буквами и странной пунктуацией в цитатах. Гай подобрал одну из брошюр. Она называлась «Романтика клизмы». Автор — Кеннет Биверс, медиум. Интуитивная диагностика.

На обратной стороне двери, через которую он только что вошел, висела серо-зеленая доска объявлений. Гай приблизился к ней, стараясь, чтобы его шаги звучали нарочито громко.

Ничего интересного. В основном объявления касались распределения домашних обязанностей. Работа на кухне. Кормление и дойка Калипсо. Он пробежал глазами список имен, но имени Сильвии не обнаружил и не знал, должен ли радоваться или печалиться по этому поводу. Там также висел большой постер: «Беседа на тему „Марс и Венера жаждут помочь, но готовы ли мы принять их помощь?“ 27 августа. Каустонская библиотека. Чтобы не пропустить, приобретайте билеты заранее».

Что это за место такое? Какая-то сверхрелигиозная секта? В списке распределения обязанностей значились как мужские, так и женские имена, так что это вряд ли женский монастырь. Возможно, что-то типа убежища? Пребывание Сильвии в учреждении подобного рода, честно говоря, вызывало смех. И какое отношение ко всему этому может иметь Крейги? «Поужинаете с нами». Кто они такие, эти «мы»? Выходит, «мы» — это вся здешняя публика? Эта идея совсем не понравилась Гаю. Он не имел ни малейшего желания, чтобы его примирение происходило в присутствии толпы сдвинутых. Он стал оглядываться в надежде выяснить еще что-нибудь для себя полезное.

Два коридора вели внутрь дома, еще была дверь с надписью «Офис». Гай открыл ее и заглянул. Помещение без окон, кругом кипы бланков, канцелярских принадлежностей и папок, что-то свалено прямо на пол, что-то на полках. На столе — «Гестетнер»[21], возле — кресло с высокой спинкой и… еще один признак наличия жизни.

Длинные ноги в синих джинсах, грива янтарных волос, золотистые завитки над чистым лбом… Под ногой Гая скрипнула доска, и девушка обернулась. Вслед за тем она сорвалась с места, метнулась к пыльной драпировке и судорожно завернулась в нее, словно была голая. Гай успел увидеть ее лицо.

Он в жизни не встречал подобной красоты. Это было само совершенство. Гай разинул рот от изумления, ему понадобилось почти полминуты, чтобы прийти в себя и понять, что он внушает красавице ужас. Гай попробовал извиниться:

— Прошу прощения… Я не хотел вас напугать… Я приехал сюда повидать свою дочь…

Все было бесполезно. Незнакомка дрожала от ужаса и дышала, как загнанный зверь. Ее лицо искривилось, с прекрасных губ потекла слюна, и только теперь Гай понял, что она безумна. И более того, это вовсе не девушка, а молодой человек.

Гая передернуло от отвращения, он вернулся в холл, и тут его наконец-то, видимо, заметили. На галерее щелкнули деревянные кольца отодвигаемой портьеры, и по лестнице торопливо стала спускаться какая-то девушка. Длинные темные волосы были заплетены в косу. На ней были широкие шаровары из тонкого муслина, которые на ходу раздувались, напоминая легкие крылья. Ткань плотно облегала щиколотки, охваченные цепочками с колокольчиками, которые издавали мелодичный звон. Ее босые ножки едва касались пола, и казалось, что она парит в воздухе как перышко. Когда Гай двинулся ей навстречу, он увидел мелкие белые цветочки, вплетенные в косу и красную точку в центре лба. Она сложила ладони вместе в почтительном приветствии, сказала: «Добро пожаловать к нам» — и поклонилась.

Для Гая это был уже третий шок за последние три минуты, но на этот раз он сумел собрать все свое внимание, понимая исключительную важность этого момента. Он опустил глаза на тоненький пробор в длинных волосах, тоже окрашенный в красное, и, бережно коснувшись ее плеча, тихо произнес:

— Здравствуй, Сильвия.

— Теперь меня зовут Сугами. Это имя означает «Танцующий Ветерок».

У нее даже голос стал иным. Ровный, без интонаций, и глухой, словно она произносила слова через много слоев ткани. Гай нашел бы что сказать по этому поводу, но любое его замечание могло быть неверно истолковано. Он молча кивнул и попытался изобразить улыбку. Может, и этого не стоило делать? Смуглое личико дочери оставалось бесстрастным. Затем ее губы разомкнулись, и она сказала всего два слова:

— Ты рано.

— Знаю. Но я подумал, может нам удастся поговорить перед ужином.

— Боюсь, что это невозможно. — Впервые она показалась ему встревоженной. Красную метку на лбу прорезала морщинка.

Гай в растерянности переминался с ноги на ногу и беспомощно молчал. Такое с ним происходило только в присутствии Сильвии, и сейчас он впервые испытал внутреннее возмущение по этому поводу.

А она уже уходила. Она пересекла холл и скрылась в одном из коридоров. Наверняка она ждет, что он пойдет за ней следом. Гай, тяжело передвигая ноги, заторопился, чтобы не упустить ее. Последние несколько минут он чувствовал себя неуютно, как слон в посудной лавке. Коридор кончался дверью с застекленным верхом, выходившей на террасу. Слева от нее шел ряд деревянных крючков, на одном из которых висел старый рабочий плащ и веревочка с прищепками для белья. Под крюками — разные сапоги, галоши и старая керосинка. Напротив он увидел три широкие ступени, они вели еще к одной двери, за которой слышался стук тарелок и бряканье ложек.

Гай вошел. Кухня была большая, квадратная, с низким потолком. Кафель и раковина были старые и потрескавшиеся, длинная чугунная плита тоже старая, но рядом более современная, газовая. Сугами занималась приготовлением чая. С блюда из соломки она взяла несколько веточек мяты, опустила в чайник и залила кипятком. «Гадость, только бы не для меня», — подумал Гай, но тут же страстно захотел, чтобы чай был предложен именно ему.

Она направилась к стойке, где висели ножи, выбрала нужный и стала крошить большой комок чего-то блестящего и липкого. Ее отец, который совсем недавно изучал документацию по наркотикам, подумал, что это очень напоминает сырую коноплю.

— Что это?

— Рамбутан[22].

— А-а…

Она принялась перекладывать все на поднос. Ясно. Значит, все это для кого-то другого. Теперь она в любую секунду может взять поднос и исчезнуть, и он, возможно, больше никогда ее не увидит. Гай вглядывался в ее безмятежное лицо, надеясь увидеть хоть тень какого-либо чувства. Как ей удается сохранять спокойствие? Неужели она не понимает, насколько важна эта встреча для них обоих? Он ожидал чего угодно, но только не этого. Она держит себя как чужая. Его дочь. Чужая.

Что, если ее подвергли социально-психологической обработке? Может, здесь штаб некой секты? Этим объясняются все эти разлетающиеся тряпки, идиотские колокольчики и красный порошок на проборе. Гай, который понятия не имел, что такое реинкарнация, был категорически против всяких изменений, в том числе и изменений в котировке ценных бумаг, если они происходили без согласования с его персоной.

Он отметил, с каким благоговением она относится к каждому предмету, помещаемому ею на поднос. Движения ее были размеренны и сосредоточенны, каждый свой жест она сопровождала кивком головы, будто читала про себя заученную инструкцию. Эта бесстрастность начала действовать на нервы Гаю. Ему хотелось любой ценой добиться от нее хоть какой-то живой реакции, хотя он понимал, что это чрезвычайно рискованно. Ему не приходило в голову, что само его присутствие может внушать ей страх.

— Здесь красиво, Сильвия…

— Да. Я здесь счастлива.

— Я рад, я так рад за тебя, Сильвия! — воскликнул он дрогнувшим голосом. И увидел, как она вся сжалась. — Но почему именно здесь? Что тут такого особенного? — спросил он, стараясь, чтобы его голос звучал более спокойно.

— Здесь я обрела покой, — с этими словами она указала на старую плиту, шкафы и кухонные полки. — И нашла людей, которым я небезразлична.

Гай принял этот удар безропотно, хотя остался в полном недоумении.

Он видел, что она говорит искренне или же полагает, что так оно и есть. Отсюда это лишенное всякой живости лицо, эти плавные движения, эти смиренные поклоны. Смирения Гай не выносил, он знал, куда бы он засунул это смирение, будь его воля, — в задницу.

Все тем же бесплотным, шелестящим голосом она продолжала:

— И когда Учитель сказал, что следует тебя пригласить, мы все вместе это обсудили и решили, что день рождения как нельзя лучше для этого подходит.

Этот второй удар, нанесенный, казалось бы, между прочим, поразил Гая гораздо сильнее. Сказать по правде, он его просто оглушил. Выходит, это не она сама пригласила его. Оказывается, идея исходила от кучки заботливых и хлопотливых торгующих миром и покоем психов. Оказывается, он здесь по их милостивому соизволению! Его жгла уязвленная гордость. И зависть. Его инстинктивным желанием было ответить тем же. Сделать ей больно.

— Думаю, это все быстро у тебя пройдет.

— Что?

— Все эти песенки про мир и покой тебе наскучат.

— Нет, ни за что.

— Ты еще слишком молода. Многого не понимаешь.

— Я старше, чем тебе кажется.

В ее словах было столько горечи, что он снова вздрогнул, как будто его ударили. Он заглянул ей в глаза. Пропасти между ними больше не было. Сам воздух, казалось, стал плотным от скопившихся эмоций. Упущенные возможности, ушедшие в прошлое поступки и жесты, неспетые детские песенки… Он невольно подался всем телом навстречу ей, и она отшатнулась.

— Сильвия, прости, прости меня! Поверь, мне так жаль! Поверь, Сильвия!

— Ну зачем, зачем ты только явился сюда? Зачем? — от ее спокойствия не осталось и следа. Глаза были полны слез.

— Я получил письмо…

— Знаю, но к чему было приезжать так рано? Почему ты не приехал, как тебя просили, прямо к половине восьмого?!

— Я же тебе сказал. Я хотел…

— Ты хотел! Ты хотел! Неужели так трудно хоть раз в жизни сделать то, что хочет кто-то другой? Неужели это так сложно? — ее голос прервался, и она отвернулась, закрыв лицо руками.

Стало тихо. Потрясенный этим неожиданным взрывом враждебности, Гай виновато опустил голову. Он упустил возможность примирения. Что из того, что эта возможность была предоставлена ему чужими людьми? Важно то, что ему дали шанс, а он, оказавшись в незнакомом окружении, решил, что все настроены против него, и пожелал взять инициативу в свои руки. «Я сам все погубил», — мелькнула у него мысль, но он поспешил ее отбросить, один неверный шаг еще не означает поражения.

Гай взглянул на Сильвию. Она все еще стояла к нему спиной. Толстая коса с вплетенными в нее цветами перекинулась ей на грудь, оставив открытой беззащитную впадинку у шеи. Она казалась такой же слабенькой и уязвимой, как тогда, когда была еще ребенком. Он слышал, как кто-то назвал это место «отметиной для палача», и весь покрылся холодным потом, как будто палачом был сейчас он сам. Гай заставил себя заговорить снова.

— Я поступил неправильно, но это лишь оттого, что мне хотелось тебя увидеть как можно скорее. А сейчас я не в состоянии… Я не в силах… — от беспомощности, от невозможности что-либо внятно объяснить, у него перехватило горло.

Спина дочери немного расслабилась. Ей уже было стыдно за свой гнев. Ей не следует так себя вести. К чему тогда была ее медитация, стремление всегда находиться в луче света, желание принести благо своим ближним, если она не смогла по-доброму отнестись всего к одному-единственному человеку? Ее отец ужасный человек, но это не значит, что она должна его ненавидеть. Учитель внушал ей это постоянно, и она знала, что он прав. Копить зло — наносить вред себе самой. Отца следует пожалеть. «Разве в мире есть человек, который испытывает к нему любовь? А я? — спросила она себя, прерывисто вдохнув. — Я познала любовь — у меня здесь Учитель, друзья, Кристофер… Меня утешали, обо мне заботились. Я тоже должна быть милосердной».

Она повернулась лицом к отцу. Гай тяжело дышал, и чувствовалось, что его силы на исходе, как у пронзенного шпагой быка. Голова его поникла.

— И ты меня прости, — вымолвила Сильвия. — Ты, пожалуйста, не думай, что я… — она искала слова, которые не прозвучали бы фальшиво. — Всем не терпится тебя увидеть.

— Мне хотелось бы поскорее познакомиться с четой Крейги, — быстро отозвался Гай.

— С четой? — Сугами недоуменно взглянула на него и вдруг рассмеялась, будто он сказал что-то необычайно забавное. — Это не то, что ты думаешь, совсем не то. — Она снова перекинула косу за спину и взялась за поднос. — Мне нужно отнести это Учителю.

— Чай, наверное, совсем остыл.

— Не думаю, — сказала она.

Гай понял, что на самом деле провел на кухне всего несколько минут. С момента их встречи в холле прошло, наверное, не более десяти. Десять минут, чтобы проложить себе путь; встреча, в ожидании которой прошли часы, дни и целые годы…

— Пожалуй, сейчас я поеду, чтобы оставить сумку и принять душ. Я забронировал номер в отеле.

— Да?

— Решил переночевать там. Боялся, что здесь кому-то помешаю. Не хотел причинять лишнее неудобство.

Сугами посмотрела на него долгим взглядом и медленно улыбнулась. Улыбнулась, потому что ее позабавила мысль, что ее отец вдруг озабочен тем, что может доставить кому-то беспокойство, но Гай принял ее улыбку за явное выражение симпатии. Присущая ему самоуверенность, изменившая ему на некоторое время, вернулась в полном объеме. «Все теперь будет хорошо, — решил он. — Нужно только одно — играть по ее правилам. Это я смогу. Буду на все соглашаться, буду всех их любить или прикинусь, что люблю».

Глядя вслед дочери, он испытывал гордость, будто одержал большую победу. Сильвия увидит, что он действительно любит ее. Полный оптимизма, Гай прошел мимо плиты, мимо груды обуви и вешалок и выбрался на солнечную террасу.

Глава пятая

— Там на террасе кто-то есть, — сказала Трикси, прижимаясь щекой к окну. От соприкосновения с кожей стекло издало тонкий писклявый звук, но мужчина головы не поднял. — Наверное, это папаша Сугами.

Джанет подошла к окну и тоже взглянула вниз, на мгновение коснувшись плеча Трикси.

— Он похож на гангстера, — заметила Трикси и чуть отстранилась.

И в самом деле, большеголовый коротконогий Гай представлял собой некий куб. Щеки и подбородок, сразу после бритья отливавшие лиловатой сединой, сейчас потемнели, как оранжерейный черный виноград.

— Какой вульгарный костюм! — воскликнула Джанет.

В своем неистовом желании во всем соглашаться с подругой, она предпочла не узнать известную фирму высокой моды и качество ткани, из которой был сшит синий двубортный костюм Гая. Джанет обратила внимание на мощную, на удивление хорошо вылепленную голову в крутых завитках черных волос, спадавших на широкие мясистые плечи. Шея будто отсутствовала вовсе.

— Наверняка это у него парик.

— С чего ты взяла? — Трикси бросилась в дачное кресло и закинула ноги на подлокотники. На ней был легкий нейлоновый халатик и почти ничего под ним. — Вообще-то, он выглядит очень сексуально. Прямо как этот из твоей книжки, как его там, Миннатор, что ли?

— Минотавр, — автоматически поправила ее Джанет и тут же пожалела об этом.

— Тебе бы училкой быть, — процедила Трикси с расстановкой, так что ядовитый контекст нельзя было не почувствовать: пыльная классная доска, неприязнь к равнодушным ученикам, ночи в одиночестве за проверкой небрежно выполненных работ, старательные и никем не оцененные приготовления к следующему рабочему дню… — Тебе бы только к чему-нибудь придраться.

— Извини, пожалуйста.

— Ты зачем пришла, вообще-то?

— Хотела взять у тебя нитки.

На самом деле Джанет просто очень любила бывать в этой комнате, даже когда Трикси в ней не было. Временами ей казалось, что последнее предпочтительнее первого. В таких случаях она чувствовала себя более свободно. Могла расслабиться. Подышать ее воздухом, в нем густой запах пудры, духов, дешевого спрея для волос смешивался с терпким ароматом роз. Однажды она уловила запах сигаретного дыма. Эта смесь запахов создавала дремотную атмосферу с привкусом чего-то недозволенного. К примеру, розы здесь пребывали незаконно. Цветы предназначались для особо торжественных случаев. Их надлежало ставить там, где ими могли любоваться все. Но Трикси всегда делала что хотела, безошибочно рассчитывая на существовавшее в общине негласное правило избегать критики ближнего.

Джанет выдвинула ящик и сделала вид, что ищет нитки. Она перебирала шелковые трусики персикового цвета, тонкие колготки, какие-то штучки из скользкого шелка, которые она как-то имела глупость назвать комбинацией. В следующем ящике она обнаружила упаковки «Тампакса» и несколько кружевных бюстгальтеров на проволочной основе.

— Там ты не найдешь того, что тебе нужно.

— Да-да, я вижу. Как я не сообразила…

Костлявое лицо Джанет вспыхнуло, и она, словно обжегшись, выпустила из рук какую-то шелковистую вещицу. — Я собиралась включить нитки в список для Арно.

«Однажды, когда я приду к ней в очередной раз за пластырем, аспирином или булавкой, она прямо скажет, что знает, зачем я прихожу, знает, что на самом деле мне это не нужно, что я прихожу лишь затем, чтобы дышать воздухом, которым дышит она, или затем, чтобы касаться вещей, которых касалась ее кожа».

— До чего же крепкие, мускулистые плечи.

По тону Трикси всегда чувствовалось, что она вот-вот скажет очередную пошлость. Джанет, сцепив зубы, приготовилась и услышала:

— Интересно, каков он в постели?

«Что она хочет услышать от меня в ответ? — подумала Джанет. — Что ей сказать? Пропустить мимо ушей? Выдать какую-нибудь плоскую шутку вроде: есть только один способ узнать — проверить на практике? Но она никогда бы не задала подобного вопроса, если бы не понимала, что я не могу и не буду ей отвечать в таком же духе».

Перед глазами Джанет замелькали картинки.

Два сплетенных тела, одно нежное, молочно-белое, и другое — грубое и волосатое, руки, шарящие по беззащитной плоти, толстые пальцы, мнущие и терзающие грудь, дергающие за золотистые волосы…

Ее замутило. Боясь расплакаться, она взглянула на Трикси — и получила еще один удар, как из рогатки — прямо в лоб.

— Честно говоря, всегда мечтала потрахаться с миллионером. Все говорят, что власть действует лучше всяких там возбуждающих средств…

«Кто это — все? Трикси, подобно Клеопатре, судя по всему, за золото была готова на все что угодно».

— …зуб даю, что так оно и есть. А этот тип действительно сложен так, что может прижать к стенке кого угодно.

Джанет могла ей кое о чем напомнить. Когда Трикси появилась у них впервые, то ни у кого не было сомнений, что совсем недавно ее саму кто-то сильно приложил к стенке: синяк на скуле, щеки и шея расцарапаны, губа разбита, волосы торчали клоками. И несмотря на попытки Хизер «поговорить с ней по душам», Трикси никогда не упоминала и не объясняла обстоятельств, при которых так пострадала.

— Только не говори, что ты из тех, кому нравится, когда мужчины распускают руки.

Трикси звонко расхохоталась, как будто Джанет сказала что-то страшно забавное, затем вскочила на ноги со словами:

— Если бы ты знала…

— Знала — что? — Джанет вытянула шею и подалась вперед, с нетерпением ожидая признаний. Может, именно сейчас Трикси объяснит, что за письма в дешевых синих конвертах время от времени приходят на ее имя, или расскажет о телефонных звонках и о том, почему торопливо вешает трубку, когда кто-нибудь входит.

Но Трикси дернула плечиком и снова переместилась к окну. Гай все еще был там. Он неторопливо огляделся по сторонам, затем стал медленно спускаться по ступеням и остановился, устремив взгляд на луг. Трикси откинула оконный крючок.

— Ты что делаешь?

— А как ты думаешь?

— Ты же не собираешься вот так… высовываться. Хотя бы накинь что-нибудь…

Она беспомощно наблюдала за тем, как Трикси, устроившись на подоконнике, высунулась из окна. Двумя пальчиками она придерживала халатик у талии, но нейлоновая ткань упрямо соскальзывала. Глядя на ее дерзкий профиль, Джанет видела, что Трикси невероятно возбуждена.

— Хэлло-о! — пропела Трикси. — Взгляните-ка наверх!

— Здравствуйте, — он улыбнулся, но голос его не соответствовал улыбке, он звучал хрипло и без всякого намека на удовольствие.

Халатик снова сполз с плеча, когда Трикси высунулась из окна почти наполовину.

— Кажется, вас бросили одного?

Джанет наугад выдвинула еще один ящик, на этот раз со свитерами. У нее все плыло перед глазами.

— Как вам такая погода? — поинтересовалась Трикси, кивая в сторону поникших цветов и вялых листьев живой изгороди. Говоря, она теребила завязочки на вырезе легкой маечки, то прикрывая, то снова позволяя видеть свои чуть веснушчатые груди.

— Жарковато для меня, — последнее слово Гай произнес, чуть повысив тон, так что высказывание скорее могло быть воспринято как некий скрытый намек.

Трикси рассмеялась грудным воркующим смехом:

— Еще бы вам не было жарко в таком-то костюме!

Через минуту она стояла уже на террасе чуть ближе к Гаю, чем допускала простая вежливость, в позе драчуна-мальчишки, вызывающе расставив ноги.

— В таких случаях выпивка здорово помогает расслабиться.

— В холодильнике есть чай с лимоном.

— Я имел в виду нормальную выпивку. Как раз сейчас я собираюсь ехать в свой отель. Мы с вами могли бы найти там что-нибудь подходящее.

— Ой, я право не зна-а-ю.

Учащенным дыханием и стыдливо опущенными, густыми, как у куклы, ресницами ему давали понять, что он несколько торопит события. То, что Гай сразу же определил для себя как дешевый выпендреж, в действительности не было сплошным притворством. Когда она, торопливо одевшись, бегом бежала по лестнице на террасу, ею руководило детское желание увидеть вблизи того, кто так богат и знаменит. Однако почти сразу после того, как она назвала себя и они начали разговаривать, а разговор шел главным образом о Сугами и продолжался минут десять, Трикси ощутила знакомое, чисто физическое влечение к этому человеку. Ее замечание насчет того, что деньги «заводят» не хуже всякого другого возбудителя, которое она сделала главным образом, чтобы разозлить Джанет, оказалось на удивление верным.

Трикси никогда не слышала выражения: «богачи отличаются от других лишь тем, что у них много денег», а если бы и слышала, то категорически с этим не согласилась бы. Гай представлялся ей фантастическим существом высшего порядка. Он казался ей живым воплощением могущественного злодея из мыльной оперы — того, кто управляет людскими судьбами и жизнями, недосягаемой фигурой, главой целого клана, кем-то вроде султана…

Они направились к его машине. Трикси зачарованно взирала на слепящее зеркальное великолепие линий, мощные фары, белые сверкающие шины и капот, словно свернутый парус яхты. Она не сообразила даже, что полагалось сделать вид, будто такая шикарная машина ей не вновинку. Все, что ей пришло в голову, это выговорить:

— Как потрясающе красиво. Вы, должно быть, ужасно богатый.

На что Гай лаконично ответил:

— Как Крез.

При виде их Фернье отложил «Ивнинг стандарт», поправил кепку и выскочил из машины, чтобы открыть заднюю дверь. Трикси влезла внутрь и осторожно присела на самый краешек сиденья, как будто оно было из стекла. Когда же машина тронулась, она расположилась поудобнее, а когда они въезжали в Каустон, она уже уютно устроилась в уголке и была вполне готова к тому, чтобы изящно помахать ручкой знакомому прохожему, если таковой попадется, или незнакомому — не все ли равно?

Между тем Гай, верный принципу делать, если можно, не одно дело, а сразу несколько, потихоньку придвигал руку к коленке Трикси, одновременно заглядывая ей в глаза и расспрашивая о жизни коммуны.

— Что он собой представляет, этот ваш Путеводный Свет?

— Вы об Учителе? Он хороший. Добрый и… понимаете, по-настоящему хороший.

Теперь, когда ее спросили, Трикси сама удивилась, как мало может о нем рассказать. Гая такая краткость явно не устраивала. Она попыталась сообщить еще хоть что-нибудь полезное.

— С ним так хорошо беседовать, — наконец нашлась она. Это утверждали все, так что, наверное, это действительно правда. Собственные редкие беседы с Учителем наедине скорее нервировали ее, нежели успокаивали. — Он много времени проводит в медитации.

Гай презрительно фыркнул. Он с глубоким недоверием и осуждением относился к тем, кто сторонился хаотической круговерти жизни. Сам Гай, как он любил повторять, трудился сорок восемь часов в сутки. Фелисити не без иронии замечала, что в его устах это звучит так, будто он целый день камни ворочает.

Трикси больше хотелось услышать о его жизни, чем рассказывать о собственной, но прежде чем она сумела повернуть разговор в желаемом направлении, Гай сказал:

— Вам наверняка известно о нем гораздо больше.

— Нет, что вы! Честно.

— Бросьте, вы же умная девушка. — И Гай широко улыбнулся, глядя в маловыразительное кукольное личико. — К примеру, этот дом, он что, находится в его собственности?

— Не знаю. Всем управляет совет.

Его рука гладила ее коленку.

— Это Мэй и Арно. Они с ним чуть ли не с самого начала. Не надо.

— Не надо? Не надо что?

Тон был грубый, напористый, от громады его тела исходил крепкий дух табака, ликера и масла для волос; резкий лимонный аромат одеколона не мог перебить запах мужского пота. Он придвинулся вплотную и зашептал ей что-то прямо в ухо. Трикси ахнула:

— Какие, право, ужасные вещи вы говорите!

— Я и есть ужасный человек.

Рука Гая, требовательная, настойчивая, скользнула чуть выше. В отличие от военных и спортсменов он не верил в то, что сексуальные упражнения физически изнуряют и морально ослепляют. После секса Гай чувствовал себя посвежевшим, с ясной головой и в хорошем расположении духа. Если он намерен добиться полного успеха, то все эти качества сегодня вечером будут ему нужны как никогда, поэтому появление Трикси показалось ему как нельзя более кстати. Он взял ее руку, перевернул ладонью вверх и провел по ней ногтем.

С некоторым усилием Трикси оторвала взгляд от пылающего вожделением Гая. Прямо перед ней оказалась спина шофера. И хотя Фернье сохранял идеально прямую осанку, а глаза, отраженные в зеркальце заднего вида были устремлены на дорогу, у нее создалось впечатление, что шофер смеется.

Жарко дыша, Гай прижал свои толстые губы к уху Трикси, просунул средний палец между третьим и четвертым пальцем ее руки и стал вертеть им, все убыстряя темп. Трикси попыталась, правда не очень решительно, отодвинуться. Она не оценила, что этой, так сказать, прелюдией она была обязана только тому, что они были еще в пути. Обычно Гаю было достаточно знать, что его партнерша не спит.

Лимузин скользнул на подъездную дорожку к отелю, и Трикси поправила волосы. Фернье припарковался и выгрузил чемоданы. Холл занимал обширную площадь с большим количеством обитых ситцем диванчиков, глубоких мягких кресел и столиков, заваленных спортивными журналами и брошюрами с видами окрестностей. Тут же на двух коринфских колоннах возвышались великолепные цветочные композиции.

Будь Гай более чутким по отношению к другим, он наверняка бы отметил некоторый холодок, повеявший на него из-за надписи «Добро пожаловать!». Крошка Джилл Мередит, принимавшая заказ на бронирование номера, была ужасно шокирована тоном секретарши Гая. Когда Джилл поинтересовалась, нужен ли для двух клиентов двойной номер, секретарша высокомерно произнесла, растягивая слова:

— Не будьте дурой. У вас разве нет при номере прихожей или чего-то в этом роде? Вот и поместите туда шофера.

Как изволил сказать босс Джилл, утешая позднее свою служащую охлажденным «Малибу», у секретарши не было ни малейших оснований говорить с Джилл подобным тоном. Ведь вежливость не стоит ни гроша. Джилл кивнула и пожалела, что в тот момент не додумалась почему-то до такого остроумного ответа. Она вручила ключи без намека на улыбку. Мальчик в опереточном костюме с белыми перчатками под одной из эполет понес в номер багаж.

— Ну а теперь, пожалуй, можно и выпить, а? — обратился Гай к своей спутнице, крепко обнимая ее за талию.

Трикси кивнула, зачарованно и немного испуганно глядя на него снизу вверх. Она была уверена, что все до одного знают, кто он такой, что, соответственно, повышало и ее собственный статус в их глазах. Она не подозревала, что бизнесмены средних и более лет в сопровождении секретарш, помощниц и девушек-поклонниц в амплуа Пятницы при Робинзоне Крузо были для отеля делом обычным. Среди служащих эти добавления к основному составу получили наименование «сопровождаемый багаж». С ними никто не считался, их не замечали, но не из моральных соображений, а просто потому, что они не давали чаевых.

— Виски… Джин… Лед. Сода.

— Когда вы желали бы…

— Прямо сейчас доставьте к дверям номера. Сию минуту.

— А то лед весь растает, — хихикнула Трикси, входя в лифт. Она и понятия не имела, что Гай расправлялся со своими партнершами по сексу так стремительно, что за это время не то что лед, даже одна отдельно взятая льдинка не успевала пустить слезу. Дверь лифта еще не успела захлопнуться, как Гай уже залез ей под юбку, а взбухший инструмент тер ей бедро. Едва они оказались в номере, он набросился на нее как голодный волк, разрывая белье, кусая, тиская… Из его рта непрерывным потоком сыпались грязные ругательства. Полностью одетый, он только расстегнул ширинку. В последнюю минуту он стал пригибать ее голову книзу.

— Нет! — пискнула Трикси. — Я не хочу…

— Ниже! — приказал Гай, хватая ее за волосы.

Она закричала.

— Ниже, я сказал, упрямая сучка!

Когда он кончил, Трикси метнулась в ванную и принялась с остервенением чистить зубы, полоскать рот, раздирая до крови десны и губы. Затем прополоскала несколько раз горло, но это мало помогло.

Она посмотрела на себя в зеркало, потом, неуклюже ступая, вернулась в спальню, подобрала трусики, разорванную блузку и стала оглядываться в поисках юбки. Затем присела на краешек кровати, чувствуя, как сводит судорогой мускулы. Она избегала смотреть на Гая и остановила взгляд на вазе с фруктами. Там лежала карточка отеля с надписью: «Вам было хорошо? Мы рады. Расскажите об этом вашим друзьям. Или нам. С наилучшими пожеланиями — Ян и Фиона».

Гай принес бутылки, стал смешивать себе двойную порцию виски. Сделав большой глоток, он достал из нагрудного кармана бумажник, вынул купюру и положил на кровать.

— Вот, возьми.

За секс со случайной партнершей он всегда платил. Так было проще, никаких претензий, никаких приставаний. Никто никому не должен. Никакой слюнявой чепухи насчет того, чтобы встретиться как-нибудь еще, быть на связи или созвониться. И никаких занудных монологов насчет несчастливого детства. Сунул, вынул и пошел. Всё.

Трикси смотрела на деньги. Гай снял пиджак, повесил его на стул и стал поправлять галстук. Затем сделал еще глоток виски и, большим пальцем указывая на поднос, бросил через плечо:

— Налей себе. — Когда ответа не последовало, он спросил: — В чем дело?

— В чем? И вы еще спрашиваете?

— Пятьдесят, и ни пенса больше, если ты верещишь из-за этого.

— Я не хочу этих денег. — Трикси съежилась и ее передернуло.

— Тогда в чем проблема? — Губы Гая растянулись в лягушачьей улыбке. — Или у нас неделя благотворительности под девизом «Миллионерам даем даром»? Брось, бери, пока дают. Купишь себе новый топ. От этого мало что осталось.

— Вы… вы… вы отвратительны, — выдохнула она, судорожно обхватив себя расцарапанными руками.

Гай взглянул на нее озадаченно.

— Чего-то я не въезжаю. — Он снял галстук и принялся расстегивать рубашку. — Слушай, ты мне уже чертовски надоела. Либо выпей и начни вести себя нормально, либо катись отсюда. Меня устроят оба варианта.

Он исчез в ванной, затем вернулся, чтобы снять брюки и трусы. Трикси смотрела, испытывая злость и отвращение к себе. Как можно было позволить, чтобы он до нее хоть пальцем дотронулся?! Он отвратителен — кожа блестит от пота, черные волосы облепили все тело, включая и член, темный и скользящий, как крысиная шкура… Гай снимал носки. Чувствуя себя обманутой и униженной, Трикси позволила себе пофантазировать. Вот она берет бокал, разбивает об эту облепленную короткими завитками голову, а осколки засовывает ему в рот и глаза. Или прыгает на него, лежащего в ванне, вцепляется в его скользкие, все в мыле, плечи и с нечеловеческой силой заставляет его погрузиться в воду с головой и держит, пока на поверхность не перестанут подыматься пузырьки воздуха… Затем ее осенила идея, и она крикнула ему:

— Эй, я забыла тебя предупредить, у меня СПИД.

Гай кинул на нее острый взгляд и коротко рассмеялся:

— Ой, напугала! Да я еще во чреве матери придумал бы что-то покруче!

— Нет, это чистая правда, — сказала Трикси, но ей и самой было ясно, насколько фальшиво звучит ее голос. Кипя от ярости, она все-таки нашла, чем ранить его в самое сердце. Она вспомнила их разговор на террасе, тень, пробежавшую по его лицу, когда он упомянул дочь. Тогда она не придала этому значения, но теперь… Трикси подняла голову и заговорила светским тоном:

— Странно все-таки, что Сугами вдруг оказалась в нашей коммуне, вы не находите? С ее-то возможностями. С ее-то деньгами. Ведь дома она могла иметь все, что хочет.

Резкая перемена в выражении лица Гая ее испугала, но желание поквитаться с ним было так сильно, что она продолжала:

— Правда, она очень привязана к Учителю. Похоже, видит в нем отца. И это при том, что у нее есть родной отец.

Последние слова Трикси произнесла с запинкой, потому что Гай быстрыми шагами направлялся к ней. Она еле удержалась от того, чтобы не зарыться в подушки. Его лицо было настолько близко, что она видела поры на его коже и жесткие волосинки в ноздрях.

— Сейчас я иду в душ. Надо смыть с себя вонь сточной канавы. Когда я выйду, чтобы здесь духу твоего не было. Даю пять минут. Все поняла? — он говорил шепотом, но этот шепот был настолько полон ярости, что его дыхание обжигало ей кожу.

Дверь ванной захлопнулась и остатки мужества покинули Трикси. На трясущихся ногах она подошла к туалетному столику. В зеркале она увидела свое мокрое лицо и поняла, что плачет. Надо же, она и не подозревала, что можно плакать и этого не замечать. Ей стало так жалко себя, что она слабо простонала, но тут же испуганно смолкла, хотя за закрытой дверью Гай все равно не мог ее услышать.

Она различила плеск воды. Значит, он уже в душе. В бархатной коробочке она обнаружила бумажные салфетки и протерла насухо лицо. В спешке она наложила слишком много косметики. Поморщившись от этого воспоминания как от боли, она попыталась кое-как поправить ущерб, нанесенный ее макияжу слезами и потом. Это оказалось непросто, учитывая, что у нее не было с собой сумочки. Не было поэтому и денег, о чем она вспомнила только теперь.

Как добираться обратно? При мысли о том, что придется на стойке регистрации спрашивать, как найти Фернье, ее снова бросило в дрожь. Кроме того, без разрешения Гая он никуда ее отвозить не станет. Трикси вспомнила о своем ощущении, что он над ней смеялся. Наверное, подумал, что она проститутка. Может, и все другие здесь тоже так думают? Трикси отвернулась от зеркала. Ей было невыносимо стыдно.

Она еще слышала шум воды, хотя минуты две наверняка уже прошло. Но что он может сделать, если увидит, что она еще не ушла? Выкинет ее вон, только и всего. Ему плевать на скандал. Деньги для того и существуют, чтобы можно было ни за что не извиняться.

Она взглянула на лежащую на постели бумажку в пятьдесят фунтов, от которой разило совокуплением. На какой-то момент у нее возникла предательская мыслишка взять эти деньги, но ей стало стыдно себя самой. Хотя… Это была бы не плата за секс, а компенсация за расцарапанную грудь, ноющую спину и ноги. Вероятно, чтобы спасти себя от соблазна, она схватила купюру и разорвала ее надвое, потом еще и еще, пока пятьдесят фунтов не превратились в конфетти. Она уже подняла руку, чтобы разбросать эти обрывки по комнате, как вдруг заметила торчащий из кармана бумажник. Вытащив его, она принялась их запихивать в него. Это ребяческая выходка немного ее успокоила. Она представила, как он в ресторане достанет бумажник и найдет там конфетти.

Засовывая бумажник обратно, она нащупала в кармане что-то маленькое и твердое. Это оказался пузырек из толстого коричневого стекла. Отвернула крышку. Она узнала эти таблетки даже без наклейки: нитроглицерин! Такие же были у ее отца. На случай сердечного приступа. Он с ними не расставался, даже когда шел в ванную. Трикси высыпала таблетки в ладонь, завернула крышку и вернула пузырек на прежнее место. Вода в ванной прекратила шуметь. Она стояла, прислушиваясь. За дверью — шорох и стук. Значит, снял с вешалки халат. Сейчас Гай его наденет и выйдет. И застанет ее. С маленькими белыми таблетками на ладони. «Ж-ж-ж», — послышалось из-за двери. Бреется. Трикси почувствовала прилив энергии. Одновременно она осознала всю серьезность того, что сейчас сделала. Это можно расценить как кражу. Нужно срочно положить их обратно. И зачем только ей взбрело в голову их высыпать? Чистое безумие!

Трикси успела сделать всего один шаг, как в комнате пронзительно зазвонил телефон. Гай выключил электробритву. И Трикси обратилась в бегство.

В березовой роще, окаймлявшей поля позади дома, Джанет ходила взад и вперед, раздраженно подкидывая ботинками старые листья и хрустя упавшими ветками. Сумрак рощи, куда из-за густой листвы солнечные лучи почти не проникали, вполне соответствовал ее внутреннему состоянию. На высокие шнурованные ботинки падали слезы, она прерывисто дышала. Иногда из ее груди вырывались хриплые звуки, похожие то ли на кашель, то ли на сдерживаемые стоны.

Джанет вспоминала, как Трикси торопилась, намазывая на губы помаду, опрыскивая всю себя (и даже под трусиками!) духами. Подмигивала ей, виляла бедрами, как восточная красавица, и напевала: «Money makes the world go around, the world go around, the world go around…»[23] До чего ужасное и унизительное зрелище! Словно голодный нищий спешит подобрать корку хлеба! Она понимала, что сильно преувеличивает, но все же… Трикси стоило лишь намекнуть, и она отдала бы ей все свои накопления. Джанет ожесточенно терла щеки кружевным платочком, когда-то похищенным ею у Трикси.

А он? Да он выглядит как настоящий бандит-убийца… Она остановилась и присела на поваленное дерево. «Он похож на гангстера», — сказала Трикси. Что он может сделать Трикси? Она настолько беззащитна… Все время пытается показать, — как это говорят? — ну да, пытается показать, что прошла огонь, воду и медные трубы, а на самом деле совсем ребенок, поэтому ее так хочется защитить. Защитить, не более того. Разумеется, она не… влюблена в Трикси, ничего подобного! Она же не лесбиянка. Конечно, нет. Если бы кто-нибудь предположил подобное, она бы ужаснулась. Она ведь никогда ничего такого не делала. Ей даже в голову это не приходило! Это было бы отвратительно! Стремясь оправдать себя в собственных глазах, она полагала, что трепетные отношения между подругами очень напоминают то экзальтированное поклонение, которое в XIX веке являлось любимой темой книжек для девочек под названиями вроде «Мэйси наводит в порядок!» или «Саки добивается своего!».

Стараясь успокоиться, Джанет рассеянно отковыривала кору, которая напоминала отсыревший шоколад. Напрасно она так разволновалась. Наверняка они отправились куда-нибудь выпить. В любом случае этот тип пробудет у них не более пары часов. После ужина он всяко уедет, и на этом все кончится. Наверное…

Ее действия потревожили каких-то жучков. Они стали падать на землю и разбегаться. Один упал вверх тормашками и лежал на спине, беспомощно перебирая лапками. Джанет перевернула его ногтем и взглянула на часы. Трикси отсутствовала почти час и могла появиться в любую минуту. А вдруг она уже пришла?

Джанет стремительно вскочила, зашагала к опушке, перебралась по приступке через изгородь и оказалась на задах дома, где воспользовалась старой калиткой, чтобы попасть в цветник. Неожиданно ею овладело дурное предчувствие. С Трикси беда! Она нужна Трикси! Девочка зовет на помощь!

Джанет побежала. Она бежала через луг, спотыкаясь и скользя на кочках, бежала, как на спортивных соревнованиях, согнув руки и работая локтями.

Она уже проскочила через проход в живой изгороди, когда увидела подъехавшее к дому такси и выходившую из него Трикси. Джанет побежала к машине и, тяжело дыша, облокотилась на капот. Трикси, казалось, вполне владела собой, только отчего-то странно придерживала пальцами блузку у горла.

— Расплатись за меня с шофером, пожалуйста, — сказала Трикси, торопливо направляясь к дому. — Деньги я тебе верну, — бросила она через плечо.

Джанет попросила шофера подождать, принесла деньги и, как только машина ушла, поднялась наверх. Она несколько раз деликатно постучалась, но ответа не последовало. В конце концов, Джанет ушла ни с чем. Ей нужно было срочно заняться приготовлением праздничного ужина.

Глава шестая

Преображенная до неузнаваемости, Фелисити сидела неподвижно, глядя в зеркало в гардеробной. Они с Дантоном были окружены подобием подковы искусственного черного мрамора, которую подпирали мрачные кариатиды. Поверхность этого творения была невидима под нагромождением сверкающего стекла — пузырьки, флаконы, бутылки — и металла — тюбики помады, спреи, баночки. В небольшом замкнутом пространстве все эти вульгарные признаки тщеславия стократно умножались за счет хитроумного расположения зеркальных экранов, установленных под углами на стенах.

Когда она встала, Дантон чуть отступил и приподнял ладони, застыв в странной позе актера театра кабуки. Этот жест означал одновременно и гордость, и изумление, как если бы он едва мог постичь совершенство своего собственного искусства. Лицо Фелисити было абсолютно белым, за исключением двух жемчужно-розовых мазков на скулах. Огромные глаза были обведены фиолетовыми и серебряными тенями, плечи блестели и мерцали под покровом радужного, словно раковина мидии, шелка. Губы насыщенного цвета красного вина были чуть приоткрыты в явном в смятении.

— Я выгляжу, как ангел смерти.

— Миссис Гэм… Миссис Гэм! — «Какой, однако, комплимент», — подумал Дэнтон. При первом же взгляде на выбранный наряд ему пришла мысль о кладбище. — Вам нужно выпить еще шампанского.

— Нет. — Фелисити начала трясти головой, но тяжелая масса пепельных локонов не дрогнула. — И так уже перебор.

— Тогда давайте дорожку. — Дантон всегда носил с собой комплект «аварийного восстановления» для своих клиентов.

Фелисити колебалась.

— Я уже некоторое время назад с этим завязала. — Она смотрела, как Дантон открывает кейс. — В любом случае — даже если сейчас приму, то к тому времени, как я буду там…

— Возьмите с собой. — Он ловко засунул коробочку и стеклянную трубочку ей в сумку. — Если будете знать, что это у вас с собой, все будет в порядке.

— Хорошо.

Фелисити уже тогда знала, что она будет далеко не в порядке. Она смотрела на себя и не верила своим глазам. Как все вообще могло зайти так далеко? Она всего-то и сделала, что сняла трубку и позвонила. Но от этого простого действия, а также от того, что она решилась принять приглашение, с ней произошло нечто странное и непонятное. Она чувствовала, что попала в капкан. И все же, вероятно, был какой-то момент, когда еще можно было отступить. Возможно, отказаться от платья, — теперь она понимала, насколько дико в нем выглядит. Или в тот момент, когда Дантон, оглядывая ее только что вымытые волосы со всех сторон, воскликнул:

— Остывший пепел!

Но этот момент уже давно позади. Через пятнадцать минут прибудет машина. Ее охватила страшная апатия. Окутала пелена фатализма. Казалось, будто у нее не осталось собственной воли. Начав путешествие, она должна продолжать. Фелисити увидела себя за обеденным столом. Привидение в разгар торжества, как призрак Банко в «Макбете». Гай будет смеяться над ней, как он делал это во сне. Сильвия будет огорчена, и ей станет стыдно за мать. После того как все закончится, Фелисити, накинув плащ и капюшон, немедленно исчезнет, скроется от всех.

— Аромат. — Это был не вопрос. Пальцы Дантона запорхали над флакончиками изысканных духов. Он выбрал «Египет».

«Отлично подходит», — подумала Фелисити. Пьянящий и гнетущий. Сразу представляются закрытые гробницы, засушенные трупы, промозглый безжизненный воздух.

Он щедро опрыскал ее, а затем снова набросил на волосы легкий, как туман, шарф:

— Я снесу вниз вашу сумку.

Она согласилась с его предложением взять с собой дорожный саквояж. Но она знала, что не будет оставаться на ночь, и даже решила не отпускать машину, чтобы как-то оправдать свое бегство.

Дантон вернулся и встал за спиной своей клиентки. Прикоснулся к серьгам, поправил завиток. Фелисити склонила голову, будто над плахой.

— Выше голову, миссис Гэм, — сказал Дантон. — Вы позабавитесь на славу. Жаль, что я не еду.

На улице раздались гудки автомобиля.

— Это за нами. — Он спрятал свой чек и расправил ее бархатный плащ, как матадор. — Наберите мой номер, как только вернетесь, и расскажите все о вашем чудесном вечере. Я буду на связи.

Ровно в 6.55 «роллс-ройс» снова свернул к усадьбе, и Гай снова потянулся к звонку. На этот раз он не будет делать ошибок. Сильвия — нет, Сугами, — он должен запомнить это выдуманное имя, — позвонила в отель и сказала, что Учитель хочет встретиться с ее отцом в семь часов перед обедом.

Услышав звук ее голоса, Гай возликовал. Ему безумно хотелось снова ее увидеть, чтобы исправить дневной промах. Только не торопиться… Нужно охладить свой пыл. Нужно быть осторожным, чтобы никого не обидеть. Держать свое мнение при себе. Это чертовски трудно, но он справится, потому что нашел ее, и не допустит, чтобы она снова исчезла.

В этот момент из-за угла дома появилась пламенеющая колонна. Алые и оранжевые драпировки летали, блестели, мерцали и пылали. Их стягивал пояс, усыпанный похожими на искры камнями. И женский голос произнес:

— Вы не в индиго.

— Я никогда не ношу индиго, — сказал Гай. — Причем здесь индиго?

— А следовало бы. Вы чрезмерно агрессивны. Слишком много красного.

— И красный я тоже не ношу. — «Да кто она такая, чтобы мне советы давать», — подумал Гай, ощущая некоторую неуверенность оттого, что разговор уже вышел из-под его контроля.

— Он в вашей ауре. Сплошной красный. Да еще и огромная дыра размером с дыню.

— Что… правда?

— Эфирные утечки — это вам не шутка. — Сурово глядя на него, Мэй открыла дверь. — И очень много темных пятен. Вы, часом, не скряга ли?

— Нет, конечно, — раздраженно ответил Гай, следуя за ней в коридор. Как можно назвать скупым человека, у которого есть «роллс-ройс корниш»?

— Ну, я вижу серьезный дисбаланс, мистер Гэмлин. Слишком однообразно проводите время, я полагаю. Не хочу совать нос не в свои дела. Но если вы жаждете материального успеха…

— Я его уже достиг. И ничего не жажду. — «За исключением дочери. Сильвия — вот самая серьезная причина моего дисбаланса. Моя жизнь». — Я здесь, чтобы повидать…

— Я в курсе. Я провожу вас. Сюда, пожалуйста.

Она обогнала его и пошла впереди. Они миновали дверь, за которой он обнаружил сумасшедшего, когда она снова заговорила:

— Вы остановитесь на ночь?

Гай промямлил что-то об отеле.

— Отлично. Завтра зайдите, я вам дам несколько бутылочек и составлю корректирующий режим.

Гай совсем не был уверен, что придет. У него в голове вертелось только словосочетание «раздраженный кишечник». Он спросил, что это за сеансы.

— Я начинаю с чакр. Промываю их, очищаю каналы связи. Потом я пытаюсь войти в контакт с одним из великих учителей. Та, что мне покровительствует, — несравненна. Она возлюбленная седьмого луча.

— Но здесь ведь уже есть один учитель, — сказал Гай, изо всех сил стараясь сохранить серьезное лицо. — Может, просто спросим его?

Реакция Мэй его удивила. Она показалась взволнованной, и ритм ее величественной походки на мгновение сбился.

— Я не могу. Он… он устал. Ему нездоровится.

— Моя дочь не упоминала об этом.

— В самом деле? — Мэй остановилась у резной двери, постучала и стала ждать. Затем, получив ответ, который Гай не расслышал, открыла дверь и сказала: — Мистер Гэмлин здесь, Учитель, — и впустила его.

Гаю сначала показалось, будто он в огромной комнате, но он сразу понял, что это от того, что она просто почти пустая. Некое подобие японского интерьера, тусклого и аскетичного. На полу лежали две подушки, у окна ширма — деревянная рама, на которой натянут шелк, окрашенный в радужные цвета.

Человек непринужденно встал с одной из подушек и пошел ему навстречу. Гай настолько пристально смотрел в его глаза, что сначала даже не увидел какие-либо другие детали его внешности. Как только он все разглядел, то сразу же расслабился. Длинные белые волосы, голубой балахон, сандалии — все для достижения эффекта Просветленного. Ни дать ни взять Повелитель Вселенной. Гай крепко пожал ему руку и улыбнулся.

Приглашенный сесть, он с трудом опустился на подушку, оперся на руки и вытянул ноги вперед. Ему было неудобно, но он оценил стратегию. У Крейги наверняка была нормальная мебель (в такой пустой раковине жить невозможно), но он намеренно сделал ее такой, чтобы занимать преимущественное положение по сравнению с посетителем. Обычный фокус: пусть видят, кто здесь главный. «Но со мной это не пройдет, Крейги», — Гай посмотрел на него с вызовом, мол, посмотрим, кто кого.

Крейги слегка улыбнулся в ответ, но ничего не сказал.

Молчание затягивалось. Вначале Гай весь кипел — его разум, как всегда, яростно просчитывал все ходы сражения с воображаемым противником и его полный разгром, но уходили секунды, а затем и минуты, и его бурлящее раздражение начало ослабевать, а затем и вовсе утихло. Он все еще мог слышать свой внутренний голос, но уже с трудом, будто звуки битвы из-за дальних холмов.

Молчания Гай не любил. Ему нравилось то, что он называл «чуток жизни», подразумевая чуток шума. Но сейчас тишина на него действовала странно. Он будто укрылся в ней, как в широких, утешающих объятиях. Ему хотелось все забыть. И просто расслабиться. Ему казалось, будто тяжкий груз спал с его плеч. Он чувствовал, что должен прокомментировать это необыкновенное состояние, но понял, что словами это передать невозможно, поэтому просто продолжал сидеть, объятый молчанием. Ни в чем не было никакой спешки, и он больше не чувствовал себя неуютно.

Комната была наполнена светом заходящего солнца, и полоска из шелка вдруг словно вспыхнула. Гай уставился на нее, а пылающие цвета разгорались все ярче — они светились до такой степени, что походили на нечто живое, пульсирующие энергией. Он поймал себя на мысли, что невозможно оторвать глаз от этих светящихся переливов, и начал задаваться вопросом, а не под гипнозом ли он. И тогда человек заговорил.

— Я рад, что вы смогли приехать и посетить нас.

Гай очнулся и попытался собраться с мыслями. Это было нелегко.

— Это я вас благодарю. За вашу доброту к моей дочери.

— Она восхитительная девушка. Мы все очень любим Сугами.

— Я был очень обеспокоен, когда она исчезла. — Правило первое: «Никогда не признавать свою слабость». — Не то чтобы мы были очень близки. — Правило второе: «Не признавай своих ошибок».

«Что со мной случилось? Это же противник. Человек, который заменил Сильвии отца. — Гай изо всех сил старался вернуть чувство ревности и мести. Без них он ощущал себя будто голым. Он вглядывался в ясные голубые глаза, бесстрастное лицо. Впалые щеки. Тонкий заострившийся нос старика. — Так. Надо сосредоточиться на этом. Он дряхлый. Одной ногой в могиле. Но какова челюсть?! Челюсть солдата на лице монаха. Это как?» — Гай был в полном недоумении.

— Даже в самых сплоченных семьях молодые люди должны когда-то уйти. Это всегда болезненно.

Было что-то в Крейги, может быть полная его сосредоточенность на словах собеседника, что требовало ответа. Гай сказал:

— Болезненно — это еще мягко сказано.

— Эти раны могут быть излечены.

— Вы так думаете? Считаете, это возможно?

Сцепив руки, Гай подался вперед всем телом. И начал говорить. Потоки горьких воспоминаний лились из его уст. Реки сожаления. Море самооправдания. Он все говорил и говорил, и казалось, этому не будет конца. Гай слушал себя с невыразимым отвращением. Какой-то отвратительный черный понос. Его словно прорвало! Как будто он давно ждал, чтобы выплеснуть это из себя.

Когда наконец все закончилось, он был абсолютно обессилен. Гай посмотрел на Крейги, который сидел, опустив голову. Он пытался по выражению его лица понять, что думает о нем этот человек. Ему показалось, что на лице Крейги застыла сочувственная отчужденность, но так просто не могло быть. Тем более одновременно. Либо одно, либо другое. Гай просидел молча еще какое-то время, пока ему не показалось, что он уже слишком долго ждет ответа. Он изо всех сил напрягал свой ум и затем добавил в свое оправдание:

— Я дал ей всё.

Иэн Крейги сочувственно кивнул.

— Это понятно. Но, разумеется, недостаточно.

— Невозможно купить любовь, имеете в виду? Это уж точно. В противном случае не было бы так много одиноких миллионеров.

— Я имею в виду, что в конечном счете материальные вещи не могут принести удовлетворения, господин Гэмлин. В них нет жизни, если вы понимаете, о чем я.

Гай не понимал. Конечно же, вещи, приобретения существуют для того, чтобы ими пользовались, и все это видели. Как же еще люди могут понять, кто ты есть? И конечно, для начала существует необходимость в крове, еде и одежде. Он и высказался в этом духе.

— Так-то оно так. Но есть четвертая большая потребность, которую мы по непониманию игнорируем. И это потребность в опьянении. — Крейги улыбнулся, объясняя Гаю значение слова в данном контексте. — Я имею в виду эмоциональный и духовный подъем. Иногда мы находим его в играх. Слышим его в музыке…

— Я понял. — Гай вспомнил наполненные людьми городские ульи. Жесткие уроки возмужания. Прокуренные комнаты общежитий, ежеминутное ожидание удара в спину. Это опьяняло более чем. — Но я не вижу, как здесь… — и Гай раскинул руки, — что-то может опьянять.

— Здесь мы предаемся молитвам. И стремимся к добру.

Тревожный намек на иронию. Гай не любил иронию, рассматривая ее в качестве оружия, необходимого только наглому слабаку.

— Вы говорите так, будто не относитесь к этому всерьез.

— Я отношусь серьезно. Но люди нет. По крайней мере, я таких встречал мало.

Гай вдруг почувствовал холод, как будто источник тепла и покоя резко убрали. Неужели его вера в то, что он изливал свою печаль чуткой и восприимчивой натуре, было не более чем иллюзией? Гай почувствовал себя обиженным. Даже обманутым.

— Стремление к добру? Я не совсем понимаю.

— Конечно, абстрактные существительные — вещь трудная. И опасная. Мне кажется, самым простым образом это можно объяснить так. Когда ты действительно веришь, что какая-то вещь существует, и ты способен до нее дотянуться, почувствовать, что это такое, ты уже не сможешь от нее отступиться.

Гай подумал о своей всепоглощающей любви и все понял до конца.

— Мы проводим большую часть нашего времени здесь, отстранившись от внешнего мира, падаем, поднимаемся и вновь падаем — и вновь поднимаемся.

— И это стремление к добру… то, за чем гонится Сильвия, да?

— По крайней мере, на данный момент. Ее медитации дали ей пищу для размышлений. Но она еще очень молода. Мы примеряем на себя множество масок на протяжении всей нашей жизни. В конце концов мы находим ту, которая подходит больше всего, и уже никогда ее не снимаем.

— Я никогда не носил маску.

— Вы правда так думаете?

В дверь постучали.

Старик крикнул:

— Еще пару минут, Мэй, — и снова повернулся к Гаю. — Мы еще даже не коснулись проблемы наследства вашей дочери, которая была одной из главных причин, по которой я просил вас прийти.

— Траст Макфадденов?

— Она хочет все отдать общине.

Гай издал сдавленный стон, и Учитель наклонился вперед с тревогой.

— Что с вами, мистер Гэмлин?

Гай поднял лицо. На нем застыло выражение сильной тревоги. Его челюсть отвисла. Учитель посмотрел на это жалкое зрелище, а потом улыбнулся, но не разжимая губ. Они были плотно сжаты. Через несколько минут он снова заговорил:

— Не стоит мучить себя. Я не возьму ее деньги. По крайней мере, пока. Ваша дочь чрезмерно благодарна за нашу любовь к ней, как бывает с детьми, лишенными любви родителей. Более того, наследство напоминает ей о несчастливом прошлом, поэтому она хочет скинуть с себя этот груз и попытается сделать это. Если не здесь, то в другом месте.

Гай побледнел, и даже его винно-красный нос стал белым.

— Об этом я и желал с вами поговорить. Я, возможно, сделаю вид, будто согласен, но на самом деле мы устроим так, чтобы деньги находились в полной неприкосновенности еще в течение года. Возможно, она все еще будет хотеть избавиться от денег, но опыт мне подсказывает… — теперь ирония была очевидна, — …что она передумает.

— Учитель, пора ужинать, — приложив губы к замочной скважине, полушепотом сказала Мэй.

— Мы еще вернемся к этому, мистер Гэмлин. Пожалуйста, не беспокойтесь. Мы что-нибудь придумаем.

Несмотря на эти безукоризненно вежливые слова, Гай почувствовал, что Иэна позабавила его реакция, и он вознегодовал. Какой человек в здравом уме не будет тревожиться при мысли о том, что полмиллиона долларов ускользают из рук! Макфаддены — паршивая семейка, но их деньги так же хороши, как и у всех прочих. Он с трудом поднялся на ноги, и все его предыдущее недовольство, исчезнувшее в этой странной позе, вернулось.

Крейги не двигался.

— Вы не идете?

— Я ел в полдень.

— И все? Вы, должно быть, проголодались.

— Совсем нет. — Внимание к персоне Гая было потеряно мгновенно. С таким же успехом Гай мог подумать, что остался в комнате один. — А теперь прошу меня простить. Мне нужен отдых.

В массивной колонне автомобилей на М-4 нанятый Фелисити автомобиль неподвижно стоял между «форд-кортиной» и БМВ. Водитель начал жать на гудок. Фелисити сняла туфлю, решив проверить на прочность разделительную панель своим каблуком со стразами. Водитель подскочил с встревоженным лицом.

Он наблюдал за ней с того момента, как они покинули район Белгравия. На самом деле, если бы он сам мог решать, то вообще бы ее не повез. Мало того что она выглядит как любовница Винсента Прайса[24], так она еще и очень странно себя ведет. Постоянно стягивает с себя шарф, потом наматывает обратно, что-то напевает, высовывается в окно. Он опустил стеклянную перегородку.

— Делая заказ, я сообщила, что мне нужно быть на месте в половине седьмого.

— Я не виноват в том, что мы попали в пробку, миссис Гэмлин.

— Тогда вы должны были приехать раньше. Раньше! Вы меня слышите?

— Я приехал в означенное время.

— Но вы должны были знать, что все будет именно так.

Этот диалог происходил снова и снова, и водитель уже еле сдерживался.

— Поймите же, в письме написано «семь тридцать», потому что ужин в восемь. Поместье в Комптон-Дандо. Это безумно важно.

Не было необходимости повторять ему адрес. Тот впечатался ему в мозг. Она повторяла его, не переставая, с той минуты, как села в машину. Он его записал.

— Вы не можете как-нибудь вырулить и обогнать остальных?

Водитель улыбнулся, кивнул, немного обеспокоенный тем, что она все еще держит туфлю в руке, и поднял перегородку.

— Возвращаясь к нашей беседе, мистер Гэмлин…

Гай, снова следуя по коридору за Мэй, ее не услышал. Он изо всех сил пытался вернуть себе свое обычное «я», которое таинственным образом сначала было надломлено, а затем уничтожено в той тихой комнате. «Боже мой, — думал он, — если бы я мог научиться вытворять подобное. Какое бы у меня появилось оружие!»

— Я провожу семинар по светотерапии в сентябре. Еще несколько мест осталось, — сказала Мэй.

Крэйги — этот хрупкий и почти безмолвный человек — маг. Трюкач. Да, так оно и есть. Разве это можно объяснить по-другому? Все эти разговоры о добре и духовном воспарении были просто оболочкой. Под покровом миротворческого мистицизма скрывается манипулятор, жаждущий власти. А это его нежелание принимать деньги Сильвии? Блестящий блеф. Мистер Гэмлин не был невеждой в политике балансирования на грани, но никогда не видел, чтобы так рисковали. «Прямо дух захватывает! А как была организована „консультация“ с родителями! Все было сделано идеально для того, чтобы укрепить образ бескорыстной любви. Умный, гад. Фигура отца. Я покажу ему чертову фигуру отца! Он еще не знает, с кем связался. С таким, как я, ему еще не приходилось сталкиваться».

К тому времени, когда они дошли до столовой, Гай снова стал самим собой. Ему показалось, что народу ужасно много. Все сидели за длинным столом. У одного или двух на лицах застыло выражение страдальческого терпения. Гай подумал, не стоит ли извиниться за то, что заставил их ждать, затем решил, что опоздание на самом деле не его вина. Но все же рассудил, что если этого не сделает, Сильвия рассердится, поэтому пробормотал несколько вежливых слов, обращенных сразу ко всем.

— Думаю, вы хотели бы выпить.

Мэй проводила его к буфету, на котором стояли два стеклянных кувшина. Один был полон до краев темно-розовой жидкостью, а в другом, полупустом, было что-то зеленоватого оттенка. Исходя из идеи, что местные жители всегда знают, что лучше, Гай остановил свой взор на последнем.

— Ну-с… — сказала Мэй, взмахнув над кувшинами рукой, словно волшебник. — Что будете?

— То, что покрепче.

— Домашняя слива богата селеном. С другой стороны, турнепс даст вам немного йода, довольно много витамина С и хорошую порцию марганца.

— Я имел в виду с самым высоким градусом алкоголя.

— Так вот в чем дело! — она сочувственно похлопала его по руке. — Вы отчаялись завязать с крепкими напитками? Это объясняет состояние ваших чакр. Не волнуйтесь, — продолжала она, наполняя стакан. — Бросить никогда не поздно. Здесь был алкоголик несколько месяцев назад. Когда он приехал, он не мог даже нормально стоять. Я дала ему особый маятник, работая над ним с фиолетовым лучом Арктура, прочистила и активировала его чакры и научила его приветствию Солнцу. И знаете, где этот человек находится сегодня?

Гай вспомнил, что оставил свою фляжку в машине. Он последовал за своей проводницей, потягивая зеленую жидкость. На вкус она была лучше, чем на вид, но не намного. Он обрадовался, когда увидел свободный стул рядом с Сильвией, но, направляясь к той части стола, был искусно перехвачен Мэй, которая усадила его на совершенно другое место и отошла, чтобы сесть самой.

— Можно мне сесть рядом… — начал он, но его перебила женщина справа:

— У каждого из нас есть свое постоянное место. Это наше маленькое правило. Немного дисциплины. Вы сидите на месте гостя.

Гай уставился на нее с некоторой неприязнью. Покатый подбородок, длинные седеющие волосы удерживаются цветной головной повязкой, глаза навыкате, излучающие благорасположение. На ней была футболка с надписью: «Вселенский разум — единственный выбор», под которой наблюдалось явное отсутствие лифчика. Ее огромные, с большими сосками груди свисали почти до талии. Седой человек, сидящий напротив нее справа от Гая (так как он был в конце стола), был в свободной верхней рубахе. Он передал Гаю тарелку с коровьими лепешками.

— Хотите ячменного торта?

— Почему бы и нет.

Гай взял парочку этих штук, натянуто улыбнулся и посмотрел на остальную пищу. Жалкое зрелище. Много кувшинов с какими-то напитками, буханки хлеба, обсыпанные чем-то вроде черновато-коричневого мелкого гравия, блюдо из клейкого на вид вещества, в котором металлическая ложка стояла вертикально, как будто придя в ужас.

Мистер Гэмлин удрученно думал об обеденном меню в его номере в «Чартвелл-Гранж». Жареная в кляре средиземноморская финта[25] на подушке из миндального риса, а в дополнение ранние английские грибы, мелкий молодой картофель и сельдерей. «На что только не пойдешь ради любви», — думал Гай, глядя в сторону своей дочери и надеясь увидеть ее улыбку.

Сильвия обернула себя в красивое яблочно-зеленое с розовым сари. Серьезным юным лицом со свежей блестящей красной точкой и прической отшельницы она напоминала ему ребенка, играющего в странной школьной пьесе. Он не мог допустить, что она искренне верит во всю эту околорелигиозную чепуху. Она сидела рядом с юношей с длинными темными волосами, который общался с ней очень интимно, даже иногда шептал ей что-то на ухо. Возможно, это был тот дивный человек, из-за которого она покинула Лондон. Если это так, он, казалось, во многом преуспел.

Гай заметил его обманчиво нежную улыбку. Наверное, охотится за ее деньгами. Бедняжка была окружена ими, кровожадными грифами. Он не мог даже представить себе, что кто-то, кроме него, может любить ее бескорыстно, а не по причине ее предполагаемого наследства.

Мэй принялась колдовать над неглубоким металлическим блюдом, что-то нарезая на порции широкими движениями. Когда она приподнимала очередной кусок, длинные, бледно-желтые полоски снова падали обратно. Занимаясь непростым делом раздачи, Мэй не переставала говорить:

— …что касается катаракты, медицина не может понять, что это проблема чисто психосоматическая. Пожилые люди не могут справиться с современной жизнью. Компьютеры, уличное насилие, крупные супермаркеты, ядерные отходы… Они не могут спокойно на это смотреть. Как следствие, глаза перестают видеть. Это же так просто понять. Гай, держите.

— Спасибо.

На его тарелку была навалена гора чего-то непонятного. Мозаика из красного, коричневого и цвета хаки, а также какие-то черные завитки, похожие на каучук. Гай взял нож и вилку, посмотрел на удивленные и недоумевающие лица сидящих и снова отложил их. Ожидая, пока другие будут готовы к трапезе, он внимательно оглядел окружающих.

Человек-гном с ярко-рыжей бородкой, женщина с густыми жесткими волосами и угрюмым выражением лица. Несчастный парень-дурачок, который сидел по другую сторону от Сильвии. Гай с глубоким отвращением наблюдал, как нежно она говорила с этим жалким существом, даже один раз положила ему руку на плечо. Таких, как этот мальчик, следует изолировать, а не позволять им изводить своими приставаниями наивных и милосердных. Его дневной подружки не было видно. Гай не знал, радоваться этому или огорчаться. Как ни странно, вскоре после ухода Трикси он ощутил смутное беспокойство. Мистер Гэмлин до сих пор не понял, в чем заключалась проблема, — девушка недвусмысленно предложила ему себя, он этим предложением воспользовался. Вдобавок к воплям уязвленной гордости, когда она уехала, пятьдесят фунтов исчезли. Нет — Гая волновало другое, то, что она может обо всем рассказать Сильвии и при этом исказить правду. Возможно, даже насочиняет, будто все это случилось против ее воли. Поэтому он решил, что, когда снова увидит девушку, будет вести себя дружелюбно, дабы ее умаслить. Может быть, стоит даже пойти на крайние меры и извиниться, хоть он до сих пор не понимал за что.

После того как все получили свои порции, на некоторое время воцарилась тишина. Гай взглянул на коровьи лепехи, которые выглядели по-прежнему издевательски. Его седовласый сосед снял рубаху и теперь остался в спортивной футболке, надпись на которой гласила: «Уважайте мое личное пространство». Он заговорил с Гаем.

— Эй… как насчет того, чтобы со всеми познакомиться? Я Кен, то есть Задкиил, Биверс. А это моя духовная половина, Хизер, — сказал седовласый. — Или Тетис — это ее астральное имя.

— Гай Гэмлин.

Все они пожали друг другу руки, затем Гай ковырнул вилкой и спросил:

— Что тут такое?

— Лазанья, конечно же. Само собой разумеется. Эта маленькая горка — пюре из нута, а вон тут, — указал он на черные катышки, — араме. — Кен произнес это слово очень странным образом, широко открывая рот. — Где бы мы все были, если бы не океан?

— Что?

— Араме — это морские водоросли. Из Японии. — Он произнес название страны как «Джапония». — Ешьте их — и вы навсегда забудете о герписе.

Гай, у которого вообще-то никогда его не было, с сомнением кивнул и отложил вилку. За гулом разговора он расслышал музыку. Или, скорее, сладостные звуки природы. Птицы чирикали, деревья шелестели листвой, ручеек журчал. Эти звуки будто промывали уши.

Без сомнения, такое звуковое сопровождение должно было располагать к безмятежности. И похоже, оно работало. Атмосфера была удивительно умиротворяющей. Все голоса нежны. Никто не хватал то, что хотел. Просто указывал рукой и тихо просил передать. Мистер Гэмлин задавался вопросом, куда они подевали всю злость. Она же есть в каждом. Это — как часть организма, наряду с печенью и глазами, зубами и ногтями. Они избавились от нее с помощью медитаций? Спрятали ее под покрывалом добрых дел? Или одним заклинанием навсегда отправили ее летать в космосе? Что за сборище мягкотелых лицемеров? Жмутся друг к другу, сбиваются в кучку, убегая от тьмы и от самих себя. Он понял, что нахмурился и, поспешно сменив выражение лица на более приемлемое, повернулся к своему соседу.

— А что вы все здесь делаете?

Хизер встряхнула своими длинными волосами.

— Мы смеемся… мы плачем… — Она сложила ладони, затем воздела вверх руки и раскрыла их, словно выпуская голубя. — Мы живем.

— Все живут.

— Не в самой глубокой чаше своего существа. — Она протянула ему тарелку с чем-то зеленым. — Хотите фасоли с витаминной смесью?

Гай заколебался.

— Окопник, майоран и совсем немного пикульника.

Гай покачал головой.

— Единственное, что мне категорически запрещено. Пикульник.

— Концентрат солнца, — пояснил Кен, кивая на хорошо измельченную смесь.

— В каком это смысле?

— Травы, пропитанные солнечным светом. — Его кристалл в головной повязке мигал и мерцал, как бы подтверждая его слова. — Только не говорите мне, что никогда не слышали о пяти Платоновых телах[26].

— Слышал о них? — сказал Гай. — Я их ем. — Он улыбнулся, чтобы показать, что это была шутка, а потом вполголоса и с умышленным ехидством спросил, имеется ли тут хоть какое-то мясо.

Это привело к полной укоризны лекции от Хизер, с общим посылом, что «в любой момент в толстом кишечнике любого наугад взятого плотоядного можно обнаружить по крайней мере пять фунтов животного белка, ферментирующегося в нем».

— Пять фунтов?!

— Как минимум.

Гай присвистнул, а Кен, возможно, чтобы подчеркнуть отличную работоспособность собственных реакций кишечника, испортил воздух. Гай сморщил нос. Хизер сменила тему, предлагая Гаю еще одно блюдо с эрзацем протеина.

Не сумев убедить его попробовать, она спросила:

— А вы чем занимаетесь?

— Я финансист. Вы как будто не знали!

— Трудно… наверное.

— Нет, если у вас есть яйца, — галантно и громко отозвался Гай. Возникла неловкая пауза. — Ах, боже мой, я кого-то обидел? Я думал, что здесь все едины с природой.

— Мы отдаем предпочтение внутреннему миру, а не внешнему.

— Темная пелена невежества, — прервала Хизер, — скоро спадет.

«Ну в твоем-то случае — точно», — подумал мистер Гэмлин и вслух произнес:

— Я и сам не прочь иногда заняться мозговым штурмом.

— Все мы здесь миллионеры духа, — сказал Кен. — И я думаю, что крысиные бега — для крыс. — Эту остроумную фразу он произнес с набитым ртом.

— Не ожидал услышать подобные высказывания в свой адрес. Особенно в качестве гостя в вашей коммуне.

Кен покраснел. Гай устал от них обоих. Он наклонился вперед, стараясь говорить тихо, чтобы его не поняли остальные.

— Слушай меня, пердун, это не люди отказываются от крысиных бегов. Это бега отказываются от них. От тех, у кого кишка тонка. И они тихо жмутся по углам, оставив управление кораблем кому-то другому.

Кен улыбнулся, успокаивающе приподнял ладони и произнес:

— Печально слышать, как…

— Нет, не печально. Это заставляет тебя прийти в ярость, но у тебя не хватает мужества, чтобы сказать об этом. И убери руку с моего плеча.

Рука отдернулась, как вспугнутый лосось.

— Где бы мы были, — не умолкал Гай, — если бы все решили слинять и сосредоточиться на лицезрении собственного пупка. Нет врачей, нет медсестер, нет учителей…

— Но этого никогда бы не случилось, — возразила Хизер. — Число людей, желающих вести затворнический образ жизни морально-философского толка, — это духовная элита, если хотите, и самой природой устроено так, что их не может быть много. Это люди, ведущие подвижнический образ жизни. Они ограничивают себя во всем.

— Я заметил, что вы пользуетесь современными технологиями. — «Тот, у кого задница, как у слона, — думал Гай, понимая, что пора бы ему заткнуться, — не имеет права говорить о подвижничестве». — А вам никогда не приходило в голову, что в то время, как вы расслабляетесь в своей обители добродетели, какой-то бедняк ползет на коленях глубоко в шахты, чтобы вы могли топить углем печь?

— Но это его карма.

Гай уловил негодующие нотки.

— Значит, он находится на очень низком уровне реинкарнации. Вероятно, он поднимается от букашки.

На другом конце стола оживленно разговаривали. Джанет задавалась вопросом, не сходить ли наверх еще раз, чтобы убедить Трикси выйти. Мэй интересовалась, не заметил ли кто-то еще, что нут на вкус довольно странный, и Арно сказал, чтобы она ни в коем случае больше его не ела. Тим продолжал жадно поглощать пищу, останавливаясь время от времени лишь затем, чтобы погладить янтарные подсолнухи на новой сумке Сугами.

Сама Сугами почти не ела. Она сидела, наблюдая за своим отцом в состоянии нарастающего беспокойства. Тому, кто не знал его, он казался идеальным гостем. Кивает, общается, слушает, улыбается, а ест немного. Притворяется? Конечно, притворяется! Жестокое двуличие было его визитной карточкой. И он редко пользовался иными приемами. Сейчас в его взгляде и в повороте головы было что-то такое, что ей не понравилось. Она испытала внезапный приступ паники, и ей захотелось изгнать отца с помощью какого-нибудь заклинания, сделать так, чтобы он исчез. Сугами попыталась вслушаться в то, что говорила Хизер.

— …и мы считаем, что единственный путь познать истинное счастье — это забыть, кто ты есть. Поэтому мы стараемся устранить свою индивидуальность в заботе о других. О больных или тех, у кого нет крыши над головой… о бедных…

— Ах о бедных… — загремел голос Гая.

В его мозгу вспыхнули пламенем мучительные, столь долго подавляемые воспоминания о далеком прошлом. Паренек. Он стоит на коленях перед счетчиком электроэнергии. Ножик застрял в щели, и он не может получить обратно ни нож, ни деньги. Тот же парень, которому здорово доставалось по ушам, если его замечали, копается в месиве фруктов и овощей из треснувших ящиков позади рыночных лотков. В лучшем случае его живот бывал набит дешевыми крахмальными продуктами, так что когда мальчик вырос, он ел только то, что рано или поздно обязательно должно было привести к остановке сердца: обильно политое соусом красное мясо, горы шоколада и взбитых сливок. Лобстер «Термидор»[27].

— …нужно быть сильным… вырваться… сбежать… иначе пропадешь… — Гай весь дрожал. Он невидящими глазами оглядывался по сторонам, потрясенный силой и яркостью собственных воспоминаний. Он задыхался и с трудом бессвязно произносил: — Вши… бедняки… это вши…

— Нет… Вы не должны так говорить, — Арно наклонился вперед. Он побледнел, но голос его не дрогнул. — Они тоже люди и заслуживают уважения. Им нужно помогать, потому что они бессильны. Разве не говорится в Библии, что кроткие наследуют землю[28]?

— Они уже исполнили свое предназначение! — внезапно выкрикнул Гай. — Ими забиты все кладбища.

Полная тишина. Все переглядывались, не в силах поверить, что они на самом деле слышали эти шокирующе жестокие слова.

Мистер Гэмлин сидел неподвижно, все еще с открытым ртом, испытывая чувство ужаса. Что он наделал? Как он мог позволить ввести себя в такое состояние парочке престарелых хиппи, когда на кону стояло так много? Он поднял голову, холодную и тяжелую, как булыжник, и попытался извиниться:

— Простите… простите меня. — Он встал. — Сильвия, я погорячился…

— Ты никого никогда не щадишь, верно? — Сугами также встала, на ее лице не было никаких эмоций. — Все доброе, или красивое, или хорошее ты обязательно втаптываешь в грязь. Я была счастлива здесь. Теперь ты все испортил. Я ненавижу тебя… Ненавижу!..

Тим тревожно вскрикнул и уткнулся в колени Мэй. Кристофер, схватив за руку Сугами, сказал:

— Нет, дорогая… Пожалуйста… Не надо…

Остальные столпились вокруг них и заговорили все сразу. Сугами заплакала:

— В мой день рождения… в мой день рождения…

Кристофер гладил ее волосы, Мэй успокаивала Тима, а Кен и Хизер нацелили полные укоризны глаза на Гая, стоявшего на дальнем конце стола — отвергнутого и презираемого, словно он был зараженным чумой в карантинном бараке.

Затем, когда успокаивающее бульканье голосов утихло, он ощутил какую-то странную перемену в наступившей тишине. Все сдвинулись ближе друг к другу, и создалось впечатление, что они одновременно возбуждены и встревожены. Гай почувствовал, как прохладный ветерок пробежался по его шее. Он обернулся и увидел женщину, неподвижно, будто призрак, стоящую в тени открытой двери.

Она была укутана в многослойную дымчатую ткань. В руке у нее был огромный букет цветов в целлофане, украшенный множеством ленточек. Медленно волоча за собой длинные полосы шелка и тафты, шелестевшие на голых досках пола, она двинулась вперед. На полпути остановилась, откинув за спину туманного цвета шарф. При виде ее лица с впалыми щеками, широко распахнутыми глазами и взъерошенной копны глинисто-серых волос люди прижались друг к другу еще теснее.

— Предсказание Иллариона. Оно сбылось… — не веря собственным глазам, пробормотал Кен.

Гостья робко оглянулась и откашлялась, издавая звуки, похожие на шелест сухих листьев.

— Я звонила в дверь, — голос был настолько робок, что его почти не было слышно. Она протянула квадрат зеленой бумаги, как бы в оправдание своей назойливости. — Меня пригласили.

Гай, узнав письмо, онемел от удивления. Негодуя, он смотрел, как его жена, шатаясь как наркоманка, нашла ближайшую точку опоры в виде низкого раскладного стула. Сделав несколько шагов, она опустилась на него, ее цвета грозовых облаков подол пошел волной, а на лице обозначилась неимоверная гордость за успешно выполненный маневр.

Кен и Хизер двинулись к ней, молитвенно вытянув руки. В нескольких футах от нее они опустились на колени, касаясь лбами пола.

— Приветствуем тебя, божественная Астарта!

— Привет тебе, королева Полумесяца.

— Десятки тысяч поклонов тебе, о воплощение лунного света!

Фелисити смотрела на них и моргала. Тогда Сугами, бледная и смущенная, окликнула ее:

— Мама? — Она подошла к сидящей особе. — Он сказал, что ты не сможешь приехать.

Гай поморщился от этого пренебрежительного местоимения «он», глядя на то, как ежевичного цвета губы Фелисити дрожали от усилий в попытке выдать ответ. Но вместо ответа она протянула букет. Сугами взяла его, прочитала открытку и сказала:

— Как мило, спасибо.

Мистер Гэмлин вспомнил о своих цветах, забытых в прихожей, а потом понял, что это и были его цветы. Во имя всех святых! Он уже ничего не мог поделать. Бежать и требовать их обратно выглядело бы крайне мелочно. Теперь дочь подумает, что он вообще не принес ей подарка. Сильвия добавила:

— Он сказал нам, что ты болеешь.

— Боже мой! — произнесла Мэй. — Ведь так оно и есть.

«Да не болеет она, — подумал Гай. — Под „снегом“ или пьяна в стельку. Приехала злорадствовать, если дела пойдут плохо? Или, если все будет идти гладко, вставлять палки в колеса? Только посмотрите на них всех, столпившихся вокруг. Как какие-то пучеглазые туземцы из фильма „Тарзан“, выползшие из джунглей. Да здравствует белый бог на железной птице с неба! Господи, ну что за вечер!»

— Бедняжка, — продолжала Мэй, — вы выглядите ужасно. Сугами, принеси своей маме попить.

— О да, пожалуйста, — воскликнула Фелисити и услышала смех мужа.

Она посмотрела на него. Ее взгляд мог выражать что угодно или совсем ничего. Гаю он показался торжествующим и поэтому он не преминул огрызнуться:

— Ты присоединилась к живым мертвецам, Фелисити?

— Прекратите. — Мэй достала маленькую пластиковую бутылку из кармана своей накидки. — Ваша жена и без того очень расстроена. Держите руки так… — Она налила несколько капель в сложенные чашей ладони Фелисити. — А теперь вдохните.

Фелисити вдохнула и начала чихать.

Мэй сказала:

— Превосходно! — И добавила: — Дайте мне, пожалуйста, салфетку.

Кен и Хизер, все еще находившиеся под сильным впечатлением от ее появления, стоя рядом с Фелисити, стали спрашивать, знает ли она, какой сегодня день. Фелисити, которая с трудом представляла, какой сегодня год, попыталась отрицательно покачать головой. Сугами принесла питье. Фелисити протягивала руку два или три раза, но так и не смогла его взять.

— Астральный мир живет по другим законам, — пискнула Хизер.

Мэй взяла стакан и аккуратно один за другим прижала к нему пальцы Фелисити. Та сделала несколько глотков, а потом, когда мозг и язык наконец синхронизировались, начала объяснять причину своего позднего приезда. Она оправдывалась и говорила так виновато, как будто опоздание могло стоить ей потери целой кучи баллов в соревновании.

Все заговорили разом:

— Это не важно.

— Правда, это не имеет значения.

— Здорово, что вы вообще приехали.

Они начали привыкать к ней. Арно, закрывая входную дверь, обнаружил ее саквояж из свиной кожи и внес его.

Гай, конечно же, был прав, полагая, что Фелисити не была больна. Дело в том, что она вдохнула одну дорожку перед выходом из дома и еще одну в машине. Обычно кокаин вызывает эйфорию. Закрученный луч света и окрыляющая самоуверенность возносят вас прямиком к вратам рая. Нюхни дорожку волшебной пыли — и ты на пути к звездам.

Но на этот раз случилось обратное. Фелисити испытала чудовищно преувеличенное чувство собственной уязвимости. Она чувствовала себя как один из бедных моллюсков, выброшенных отливом и оставленных умирать на песке. Она боялась людей, нависших над ней. У них были горящие глаза и эластичные, словно из резины, рты, которые все время меняли форму. Когда кто-то протянул руку и прикоснулся к ней, Фелисити взвыла от ужаса.

Гай бросил: «Черт подери!» — и все они вновь обернулись к нему.

Прошло чуть более часа с момента драматического прибытия Фелисити. Первые блюда были убраны со стола, чтобы освободить место для пудинга и пирога ко дню рождения Сугами. Это была испеченная Джанет обыкновенная шарлотка, залитая соевым марципаном. На шарлотке была S-образная свеча с оборкой из зеленой туалетной бумаги.

Девять человек сели за стол, ожидая десерт. Мэй уединилась, чтобы подготовиться к своей «регрессии». Трикси уже убедили присоединиться к компании. Это было достигнуто отчасти благодаря увещеваниям Джанет через замочную скважину, а также благодаря тому, что ей удалось ловко подогреть интерес Трикси. Джанет, зная ее страсть к модным тряпкам, долго и изобретательно описывала ослепительную, мистическую красоту вечернего платья Фелисити. Также она, инстинктивно чувствуя, что той это понравится, описала в красках обмен репликами матери и дочери и последовавшее за этим смущение Гая.

Вообще-то, Трикси не собиралась выходить, пока Гай не уйдет. Сидя в своей комнате, в холодном поту от страха, она тысячу раз рисовала бешенство Гая, когда он обнаружит пропажу своего нитроглицерина. В каждом последующем эпизоде он становился еще злее и грубее, так что она уже приготовилась к тому, что он вот-вот поднимется по лестнице, бормоча: «Фи-фай-фо-фам»[29], выбьет дверь и съест ее живьем.

Потом, когда Джанет сказала, что он не переоделся к обеду, Трикси начала лелеять надежду на то, что он пока не заметил исчезновения пилюль. А если бы и заметил, то навряд ли захотел еще больше расстроить Сугами очередным скандалом. «Кроме того, — думала она, когда все же решила сойти вниз, — что мешает мне сказать, что я ничего не знаю ни о каких пилюлях?» Никто не может доказать обратное. Конечно, никому и в голову не придет, что она выкинула их из окна такси в приступе дикой паники. И вот теперь она была здесь и с жуткой завистью разглядывала платье, а иногда с опаской кидала через стол взгляд на Гая. В конце концов их глаза встретились, и он послал ей такую преувеличенно радостную улыбку, что она горько пожалела об этом.

Кристофер говорил. Он рассказывал всем о своем последнем задании (документальный фильм об Афганистане) и о бесконечно сложном пути в Чагай-Хиллз[30], когда раздался плавный, набирающий обороты звук, похожий на сигнал крейсера в море.

— Раковина, — объяснила Фелисити Хизер и любезно добавила: — Нам пора.

Хоть и с неохотой, но Хизер и Кену пришлось наконец признать, что Фелисити — существо из плоти и крови. Однако они остались при убеждении, что она волшебным образом послана свыше. Когда Мэй ушла, Хизер взяла на себя ее роль. Она наполнила кружку Фелисити (теплое козье молоко с ложечкой меда), а также щедро излила на нее массу тактичных советов. Мешанина из психологических рекомендаций, астрологических предсказаний и подсказок по устранению негативных эмоций. Фелисити слушала ее с серьезным выражением лица и отвлеклась только, чтобы похлопать в ладоши, когда разрезали пирог.

— Пойдемте! — Хизер помогла ей подняться.

— Куда?

— В Зал Солнца. Вы увидите Учителя. Разве не замечательно?

— Замечательно, — сказала Фелисити, прищурив глаза в попытке обнаружить, где же именно край стола. — Мы будем там танцевать?

— Она все еще в ином измерении, — сочувствующе сказал Кен, взяв ее за другую руку. А потом добавил: — Представьте, скольких бангладешцев можно было бы накормить на это платье!

Остальные уже покидали зал. Трикси смеялась, громко разговаривала и взяла подруку удивленную, но довольную Джанет. Кристофер нес сумку Сугами, а Тим остановился в холле, глядел, словно в трансе, на фонарь и отказывался уходить, пока Сугами не пообещала, что он сможет вернуться туда позже. Мистер Гэмлин шел один, всеми забытый.

Арно, заметив это, преодолел свое естественное отвращение, подошел к нему и представился. Он даже протянул ему руку для пожатия с таким храбрым и решительным видом, словно Гай был кровожадным тигром, которого требовалось укротить.

Арно. Что за имя такое? Ни на что не похоже. Как название одного из затерянных в океане островов, о которых упоминают в прогнозах погоды для судов. «Девятибалльный шторм в районе Росса, Арно и Кромарти[31]». Гай проигнорировал руку, безразлично сказав:

— У вас остатки пудинга на бороде. — Затем он демонстративно достал длиннющую сигару и закурил.

Зал Солнца располагался в конце коридора. Это была длинная комната с высокими балками и черным полом. На нем двумя безукоризненно ровными рядами и на равном расстоянии друг от друга лежали двадцать четыре больших пуфика в свободных чехлах из прочного отбеленного хлопка. Эти параллельные линии направляли взор на небольшой помост с тремя ступеньками, покрытый плотным зеленоватым ковром. На помосте стоял стул с резной спинкой, а рядом лежало несколько вещей: морская раковина, небольшой гонг из латуни и гораздо больших размеров деревянная рыба, отполированная настолько хорошо, что чешуйки блестели, будто ириски. Темнело, поэтому лампочку, находившуюся внутри подвесного бумажного фонаря, включили.

Учитель, облаченный в белое, был уже на месте, опираясь на резную спинку стула. Тим пробежал через комнату и скорчился у его ног. Остальные расположились либо на ступенях, либо рядом с Учителем.

Гай был рад, что больше не нужно будет сидеть на подушке. Он повернулся, чтобы взглянуть на Крейги, который приветствовал Фелисити ласковой, полной сострадания улыбкой. Глядя на его хрупкое тело и белые, словно снег, волосы, прикрывающие его узкие плечи, Гай не мог понять, как он мог поверить ему. Как он мог купиться на такое очевидное позерство хоть на мгновение? Теперь, видя, что все заняли свои места, Крейги взял рыбу. Он раздвинул ее массивные шарнирные челюсти и свел их вместе, издав громкий щелчок.

В дверях показалась Мэй. На ней была простая лиловая льняная рубашка и никаких украшений, кроме серебряного кулона в виде единорога. Ее широкие ступни были босы, а волосы, распущенные и расчесанные, доставали почти до талии. Она шла к ним медленно и торжественно, держа осанку, как будто несла на голове невидимую амфору.

На полу, между шестью дальними подушками и на расстоянии около десяти футов от помоста, было расстелено покрывало с орнаментом. Мэй легла на него с выражением серьезности на лице и скрестила руки на груди. Потом, буквально через несколько секунд, она снова села.

— Честно говоря, в прошлый раз на галере мне было прохладно. Пожалуй, мне не помешает набросить свою пелерину. Она в моей сумке.

Кристофер, стоявший на платформе, нагнулся.

Сугами остановила его:

— Это моя.

— Да, точно. Извини.

— Моя у двери, — сказала Мэй.

Кристофер подобрал сумку и понес к ней, открывая ее на ходу и вытаскивая кремовую плиссированную накидку.

— Так лучше? — Он обернул ее вокруг плеч Мэй.

— Превосходно! — сказала Мэй и завязала тесемки. Затем снова легла, закрыв свои потемневшие глаза, и начала глубоко дышать.

Учитель попросил Арно убрать лишний свет, и он заторопился к выключателю, на какое-то время отвлекшись от волшебной картины, которую являла собой его возлюбленная.

— Может, я побуду рядом, Мэй? — спросил Кристофер, присев у ее левого плеча. — Буду держать тебя за руку на случай, если что-то пойдет не так.

— Если хочешь, но все будет в порядке. Я всегда благополучно возвращаюсь.

После того как свет погас, все стало выглядеть совсем иначе. В темноте неподвижные силуэты обезличились. Они выглядели таинственно, их очертания были размыты, словно у статуй в саду в сумерках. Дыхание Мэй стало лучше слышно; глубокие ритмичные вздохи с все более и более длинными паузами между каждым выдохом.

Когда Учитель поинтересовался, готова ли она, Мэй звонко ответила:

— Я готова.

Затем ей было велено сосредоточиться на самом центре своего естества, и, после нескольких еще более медленных и более глубоких вдохов, она прижала одну из своих ладоней к животу.

— Что ты видишь в центре себя?

— Вижу мяч… золотой шар.

— Можешь направить его в ноги? Правильно… и вытолкнуть через пятки… вот так — выталкивай его…

Мэй что-то проворчала.

— Теперь верни его и направь к голове…

Мэй раскачивала свой центр туда-сюда, с каждым разом все дальше, пока он не вырос из маленького мяча в большой мерцающий золотой шар, отталкивающийся от стен, словно гигантский воздушный шар с гелием. Затем, освобожденный, он стал свободно парить. Мэй коротко взглянула вниз и увидела трубы на покрытой мхом крыше Поместья, а затем унеслась. За холмы, за облака и еще дальше.

— Где ты сейчас, Мэй?

На самом деле, где? Под ней все быстро менялось. Местность стала пустынной и дикой. Леса и тьма кустарников. Вдали обозначились круги палаток за высокой каменной стеной.

— Скажи нам, что ты видишь?

Она стала снижаться, и палатки росли на глазах. Одна из них была просто роскошной. Больше, чем все остальные, и с развивающимися знаменами, в пурпуре и золоте. На знаменах был изображен взлетающий орел.

— Что находится внутри?

Внутри палатки воняло кипящим жиром, разлитым вином и едким дымом от факелов. Там творилось что-то невероятное. Мужчины орали друг на друга, смеялись, кричали. Собаки рычали, дрались за кости. Где-то посередине стоял бард. Он аккомпанировал себе на маленьком барабане и изо всех сил старался, чтобы его услышали.

От вонючего воздуха ее — слугу, пробующего блюда перед их подачей вождю, — чуть не стошнило. Он отправил в рот кусок медвежьего мяса, пожевал, с трудом проглотил, а затем положил остатки на металлическое блюдо. Только что открыли новый бурдюк с вином, и он сделал несколько глотков. Раб вождя, негритянский мальчишка, взял блюдо и бокал и поставил их к остальным, что остывали на каменной плите. Вождь никогда не ел горячую пищу (не все яды быстродействующие, должно пройти время). И был пока еще жив.

Он только что покончил с бараньими почками. Отрыгнул, издал непристойный звук, вытер жирные пальцы об пышные волосы мальчика-негра и залил в себя еще вина. По всем правилам этикета он полулежал, опираясь на правый локоть. Его грубая туника задралась, и все могли видеть его блестящие, как дикий каштан, штаны из шкуры его любимого жеребца.

Следующим блюдом были грибы. Пробователь ненавидел грибы. Хорошо известно, что некоторые виды грибов смертельны, и хотя эти все-таки были тщательно отобраны (благодаря его самоотверженным предшественникам), один-другой мог проскользнуть. В таком случае повар и пробователь наверняка лишатся жизни. Но вождь любил грибы, полагая, что они делают его неутомимым в любовных утехах и непобедимым в бою.

Грибы варились в небольшом бронзовом котелке на подставке с четырьмя ножками, и жидкость была неприятно яркого цвета. Пробователь положил себе в рот полную ложку фиолетовой жидкости с грибами и тут же стал задыхаться. Мышцы его горла онемели, угольно-черный язык высунулся, глаза вылезли из орбит. Он упал, задев при этом котелок, который опрокинулся ему на руки и остывающую пищу.

В последний миг он успел заметить испуганные лица и мечущихся рабов, а потом паралич пополз вниз, достиг груди, и пламя его жизни угасло.

— Мэй… Мэй… — Арно слегка запинался от ужаса, услышав звуки удушья.

Он первый бросился к Мэй с помоста. Остальные столпились вокруг. Даже Фелисити с видом скорее озадаченным, нежели встревоженным, подошла поближе и уставилась на тело, корчившееся на пестром одеяле.

— Сделайте что-нибудь! — воскликнул Арно, стоя на коленях рядом с Мэй. — Кто-нибудь… сделайте что-нибудь…

Он выхватил руку Мэй у Кристофера и начал растирать ее сам.

— Сделай ей искусственное дыхание.

— Она же не тонет.

— Откуда ты знаешь, что она не тонет?

— Может, нужно ослабить пояс?

— Посмотрите на ее лицо!

— Уберите подушку. Положите ее ровно.

— Она и так почти не дышит.

— Кен прав. Ей станет еще хуже.

— Нужен репейник.

— Думаю, что репейника здесь уже более чем достаточно.

— Не особо уместное замечание в данный момент, мистер Гэмлин.

— Прошу прощения.

— Если вы не заметили, у нас тут чрезвычайный случай.

— Я сожалею, понятно?

Мэй раздвинула губы и издала жуткий булькающий звук.

— Что бы она сказала, если бы могла говорить?

— Нужно представить себе цвет в соответствии с космическим законом.

— Точно. Какой сегодня день?

— Пятница.

— Значит — фиолетовый. — Хизер наклонилась ближе и крикнула: — Мэй, ты меня слышишь? Подумай о фиолетовом.

Мэй сильно трясла головой и, изо всех сил стараясь заговорить, наконец-то произнесла:

— Гр… гр…

— Что она имеет в виду — «гр», «гр»?

Озадаченное молчание, затем Арно крикнул:

— Собаки! Так рычат собаки. Мэй в Антарктиде. — Он стянул с себя свитер. — Вот почему она дрожит. Она замерзла. Быстрее…

Все кинулись снимать с себя что-то. Фелисити предложила блестящий, как ракушка, шарф. Всем этим укутали Мэй, и наконец что-то начало меняться. Она перестала давиться, бульканье прекратилось, хрипота ее дыхания смягчилась и почти пропала, ее грудь поднималась и опускалась спокойно и размеренно.

— Помогло, — Арно повернулся к остальным с сияющим лицом. — Ей лучше.

Пока он говорил, Мэй открыла глаза, широко зевнула и села.

— Боже мой! Наверное, это было самое захватывающее приключение всей моей жизни. Почему на мне все эти вещи?

— Мы думали, что ты замерзла.

— Ты вся дрожала.

— Бред какой-то. В той палатке было душно. Кто-нибудь, включите свет, и я расскажу вам, как все было.

Кристофер пошел к выключателю. Когда свет озарил комнату, все стали поднимать и надевать на себя свои вещи. Мэй окрикнула своего духовного наставника:

— Итак, Учитель, это было довольно-таки… — она замолкла, а потом вскрикнула.

Привлеченные этим, остальные тоже повернулись в его сторону и застыли.

Учитель стоял прямо перед своим стулом. Он медленно и, казалось, с большим усилием поднял правую руку, указывая пальцем. А потом упал, очень изящно и медленно повернувшись в полете так, чтобы лечь лицом вверх, а его молочно-белые волосы рассыпались по зеленому ковру. Он лежал, крестообразно раскинув руки, а из его груди торчал нож. Вогнанный в тело по самую рукоять.