Смерть под маской

Глава девятая

В восемь тридцать утра Барнаби уже сидел за своим рабочим столом, пересматривая записки, размышляя над многочисленными сообщениями и разнообразными замечаниями свидетелей и сверяя схемы. В последних он кое-где обнаружил пропуски, но в целом каждый представлял себе, кто находился с ним рядом. На основании этих схем Барнаби соорудил себе одну общую, которая теперь в увеличенном виде висела на стене.

Он как раз был занят ее внимательным изучением, когда дверь приоткрылась и на пороге возникло похожее на привидение бледное существо с кругами вокруг глаз, как у панды, и с подносом в руках.

— Принесли мой чай? Самое время.

Барнаби спал пять часов. Ему обычно больше шести и не требовалось, и он находился в прекрасной форме. Трой добрался до постели в три, малышка проснулась в четыре и орала с короткими перерывами до семи тридцати. К тому времени ее папуля уже встал и оделся, после чего ребенок успокоился и сладко заснул. И это происходило каждую ночь уже в течение целой недели. Такая мстительность в столь нежном возрасте заставила Троя серьезно обеспокоиться.

Он поставил перед Барнаби чашку с чаем, добавил в собственную три кусочка сахара и стал пить. Барнаби сделал глоток и с гримасой сказал:

— А сахар?

— Вы же говорили, что собираетесь употреблять его поменьше.

— Поменьше, но не вообще без сахара.

Трой пододвинул к нему сахарницу, и шеф положил себе в чашку немалое количество кусочков.

— Ох уж мне эти радости отцовства! — не без лукавства заметил он.

— Она такая милашка… Такая красавица, но…

— Но не тогда, когда будит посреди ночи. Я хорошо помню то время. — Они с Джойс целых полтора месяца дежурили по очереди у постели Калли, когда у малышки болел животик. Он не очень-то верил в то, что Морин, жена Троя, получает такую же помощь от своего муженька.

— Надеюсь, что я научусь не обращать внимания на ее плач.

— Я в этом почему-то уверен, Гевин.

Утешенный словами человека с опытом и возвращенный к жизни сладким чаем, Трой стал разглядывать большую схему.

— Ага, значит вот как это выглядит!

— Да. Только я не очень понимаю, что это нам дает, в смысле, насколько важно в данном случае местоположение каждого. Мы вернемся к схеме еще раз, когда у нас будут данные из лаборатории. Сопоставим с углом, под которым вошел нож, и всякое такое.

— Я вот о чем подумал, шеф, — сказал Трой, выскребая из чашки остатки нерастворившегося сахара. — Нож-то был очень длинный и очень острый. Даже если предположить, что его спрятали где-то на себе под одеждой, вряд ли можно было чувствовать себя комфортно. Я подумал, а вдруг его принесли в Зал Солнца заранее?

— Да где ты его там спрячешь, в пустой-то комнате? К тому же его нужно еще вовремя достать.

— А подушка?

— Очень рискованно. В критический момент на подушке может находиться чужая задница.

— А если эта задница твоя собственная?

— Там никто не садился. Все стояли.

— Что правда, то правда.

Трою очень не хотелось расставаться со своей теорией. Он подошел к окну. Пальцы его беспокойно двигались от желания сжать сигарету и тем достойно завершить чаепитие. Чтобы отвлечься, он стал смотреть в окно.

— Но ведь могло быть так, — не успокаивался он, — что Гэмлин знал заранее, когда будет происходить этот самый улет-полет. Мы можем выяснить это у него сегодня же.

Зарывшись в бумаги, Барнаби ему не ответил. Трой уже повернулся было, чтобы поставить чашку на поднос, как вдруг краем глаза заметил некое движение на парковке для гражданских.

— Эй, к нам прибыл какой-то денежный мешок.

Барнаби, обрадованный возможностью размять ноги, присоединился к своему сержанту. Великолепный «бентли» цвета горького шоколада как раз закончил свое движение и элегантно замер. Из него не без усилий выбрался человек и направился прямиком в главное здание. Наблюдая за его неторопливым и величественным продвижением к цели, Барнаби имел время восхититься гениальностью его портного, ухитрившегося скроить костюм так, чтобы громадного размера пузо выглядело достойно, а не уродливо.

— Это еще кто такой? Вы его знаете?

— Я догадываюсь.

Вскоре констебль из главного здания принес им по виду скромную визитную карточку, и Барнаби прочел вслух начертанное на ней имя:

— Сэр Джон Уиллоуби Сент-Джон Грейторекс. Что ж, Трой, давайте-ка, ведите его сюда.

Уголовный отдел находился в отдельном корпусе, и с главным управлением его соединял застекленный проход. Расстояние было довольно большое, но Трой ухитрился сделать его еще больше. Он протащил Уиллоуби через транспортный отдел, поднялся с ним еще двумя этажами выше и все это время шел быстрым деловым шагом, так что когда они вошли в офис, толстяк уже задыхался. С непроницаемым лицом Трой доложил о прибытии джентльмена, однако взор его в это время блуждал по потолку.

Барнаби назвал себя и предложил кофе. Уиллоуби отказался и, отирая мокрый лоб шелковым платком, сообщил:

— К сожалению, мне велели ограничиваться одной чашкой в день, а я выпил уже три.

Барнаби кивнул в знак сочувствия, но на самом деле его не испытывал. Неуправляемость его собственного пищеварительного тракта была естественной реакцией организма на несистематическое домашнее питание и на всякого рода пережаренную и жирную пищу в разных забегаловках. Он подозревал, что кишки Грейторекса просто отказываются работать от перегрузки изысканнейшей пищей во время бесчисленных деловых ланчей и ужинов с маленьким кусочком паштета фуа-гра и бокалом вина.

Сэр Уиллоуби имел совершенно фантастической формы фигуру. Больше всего он напоминал задрапированную в твид громадных размеров грушу. Грушевидным было не только все тело, но и каждая отдельно взятая его часть: нос, отвисшие щеки, мешки под глазами. Даже мочки его ушей напоминали сережки, готовые весело зазвенеть при первом дуновении ветерка.

— С другой стороны, — неожиданно произнес он, — в самое ближайшее время мне, вероятно, предстоит участвовать в длительном и весьма неприятном дознании, так что если я еще раз нарушу врачебную рекомендацию, большого греха не будет.

«Какая невоздержанность, какое отсутствие самодисциплины у этих господ жизни!» — возмущался отправленный за кофе Трой.

Вскоре сэр Уиллоуби, деликатно отпивая кофе, заговорил:

— Будьте любезны, объясните мне поточнее ситуацию, связанную с господином Гэмлином. Разговор по телефону с ним вчера вечером получился довольно сумбурным.

«О, как тактично! — подумал Барнаби, представив себе, какой поток проклятий и непотребной ругани обрушился на сэра Уиллоуби из телефонной трубки. — Нет сомнений, что присланный Грейторексом счет будет вполне пропорционален этому потоку». Он объяснил ситуацию.

Сэр Уиллоуби терпеливо выслушал этого человека, которого говоривший по телефону обзывал «поганым мерзавцем с рожей красной, как сырой бифштекс». Затем положил длинные, на редкость красивые пальцы на элегантно скрывающие его полноту брюки, но тут же страдальчески сморщился и, поставив почти полную чашку кофе на стол инспектора, повернулся к Трою со словами:

— Как вы думаете, найдется здесь для меня стакан воды?

Парадоксально, но вежливость Уиллоуби раздражала Троя гораздо сильнее, чем если бы тот был надменен. В любом случае о том, чтобы уста Троя разомкнулись и произнесли «сэр Уиллоуби» не могло быть и речи. Даже простое обращение «сэр», которое безо всяких различий используется при общении с любым более-менее взрослым и относительно трезвым мужчиной, осталось невостребованным. Пробормотав «будет исполнено», Трой покинул офис.

— Как я заключил после беседы вечером с мистером Гэмлином, он был официально обвинен в убийстве («Эти гады меня припечатали, Уилл!»).

— Это не совсем так, хотя сегодня утром мы будем его допрашивать еще раз. Поскольку вы адвокат мистера Гэмлина…

— Нет уж, увольте! — И сэр Уиллоуби махнул рукой, категорически отрицая свою причастность к Гаю. — Я поверенный семейства Макфадденов и здесь, собственно, для того, чтобы защитить интересы миссис Гэмлин.

Барнаби на какой-то миг даже испытал нечто вроде сочувствия к Гаю. Бедняга, он, наверное, кровавые мозоли заработал, пока втерся в этот узкий круг избранных. Принеся воду, Трой поставил стакан на самый дальний край стола и ретировался к окну.

— В любом случае мы будем рады, если вы сможете присутствовать на допросе, — сказал Барнаби. Его предложение не было совсем бескорыстным. Присутствие адвоката на допросе — гарантия того, что впоследствии он не будет чрезмерно придираться. И не нужно будет его дополнительно информировать, если дело дойдет до суда. Сэр Уиллоуби улыбнулся, потянулся за водой, чуть-чуть отпил и сделал снова жест, несомненно, изящный, но довольно неопределенный, который мог означать что-то одно, всё в целом, ничего или иметь все три значения одновременно.

«Они решили бросить Гая на съедение волкам», — подумал Барнаби и решил узнать у Уиллоуби подробности вчерашнего телефонного разговора. В нормальных обстоятельствах просить адвоката обвиняемого оказать помощь в расследовании столь же глупо, как доить мышь, и с точно таким же результатом. Однако сэр Уиллоуби отнесся к его просьбе со всей серьезностью.

— Все было довольно сумбурно, знаете ли. Что-то насчет перчатки и колоритные замечания по поводу еды и присутствовавших. Ну и само убийство, разумеется. Потом продолжительные жалобы по поводу дочери.

— Что он говорил об убийстве?

— Только то, что не имеет к нему ни малейшего отношения.

— Он упоминал про деньги Сильвии?

Сэр Уиллоуби выпрямил спину или, во всяком случае, сделал все при своем весе для этого возможное.

— Нет, не упоминал.

— Как я понял, мисс Гэмлин собирается подарить эти деньги общине.

— О! — Адвокат оправился от этого известия моментально, можно было подумать, что страдальческое «о!» вообще не прозвучало. — Что ж, это в конце концов ее деньги, и она теперь может ими распорядиться сама. — Он раскачался и затем встал со словами: — Мне сегодня после полудня нужно еще заглянуть в суд, так что…

— Вы сами привезете на допрос мистера Гэмлина, или нам послать за ним машину?

— Право, я не знаю, когда мы с ним увидимся. Отсюда я отправлюсь прямо в Поместье, чтобы узнать, как там Сильвия и ее матушка. Не думаю, что стоит на меня рассчитывать.

«Ну да, я был прав, — сказал себе Барнаби, — они определенно решили бросить беднягу на съедение волкам».

Трой дал инструкцию женщине-полицейскому Брирли сопроводить Уиллоуби и теперь наблюдал за тем, как отчаливал «бентли».

Ночью никто из них почти не спал. Завтрак тоже едва заслуживал подобного наименования: каждый убеждал соседа, что необходимо подкрепиться, но при этом сам не мог проглотить ни кусочка. До завтрака они все собрались в холле (никто теперь не осмеливался называть это место «Зал Солнца») и встали в круг, держась за руки, чтобы «подзарядиться энергией», но даже десятиминутный сеанс дыхательных упражнений не возымел почти никакого эффекта. Горе их разъединило, и каждый переживал его запершись в одиночной камере скорби. Даже Джанет, чье уважение и любовь к Учителю никогда не носили характера преклонения, была сама поражена силой своей печали.

Кристофер налил себе сока, Арно кромсал на блюдце ячменный кекс, Хизер намазала мармеладом подгоревший тост, и теперь он сиротливо лежал у нее на тарелке. Кен, вооружившись распрямленной металлической вешалкой, собрался побродить по саду, чтобы с помощью этого нехитрого искателя обнаружить следы духа Учителя, сколь бы эфемерны они ни были. Кен назвал это мероприятие «Операция Свет Кармы». Во главе стола сидела Мэй. Ее роскошные волосы рассыпались по плечам. С влажно блестевшими от недавно пролитых слез глазами, осунувшаяся и без макияжа, она казалась тенью себя прежней и выглядела лет на десять старше. При взгляде на нее у Арно сердце готово было разорваться. Он никогда еще не любил ее так сильно.

Большую часть ночи Мэй провела у постели Тима. В четыре утра ее сменил Арно. Когда он спустился вниз к завтраку, Тим оставался в постели. Он лежал, свернувшись в комок и обхватив руками колени, как младенец во чреве матери, глаза его были крепко зажмурены, хотя он не спал.

— Заварить еще чаю? — предложила Джанет.

Ей никто не ответил. Хизер спросила, где Сугами.

— Она не хочет спускаться, — отозвался Кристофер. — Винит себя в том, что отец оказался здесь, и ей стыдно перед всеми нами.

— Бедная девочка, — проговорила Мэй и устало поднялась на ноги. — Кто-то должен побыть рядом с ней.

— Вы к ней не попадете, — сказал Кристофер, — она и со мной говорила сквозь запертую дверь.

— Бог ты мой! — Она сдалась и вопросительно взглянула на Джанет: — А Трикси?

— Тоже не спустится, — быстро ответила Джанет, у которой посветлело на душе от того, что она считается самой близкой подругой Трикси и хранительницей всех ее секретов. — Она еще спит. Я заглянула к ней, когда шла сюда.

— Мы сейчас печалимся о себе, — заметила Мэй, возвращаясь к тому, о чем думали все присутствовавшие. — Для него все уже закончилось. Сейчас он уже среди просветленных.

— А может, уже обрел новое рождение, — добавила Хизер с подобием улыбки.

Вероятность этого никого из них в этот момент не утешила. Чудовищность не только самого убийства, но и способа его осуществления накрыла их всех будто черный саван. Они до сих пор не могли поверить в то, что произошло прямо у них на глазах. Это было непостижимо. Также непостижимо, как неожиданно увидеть кровь посреди выложенной желтеньким кирпичиком дорожки к дому. Мэй была единственной, кого от этой дополнительной психологической нагрузки спасала непоколебимая уверенность в том, что ее наставник был переправлен «наверх» по велению мощных сверхъестественных сил.

— Нам надлежит срочно очистить души от страха, — заявила Хизер. — Я намерена направить на это все свои силы прямо сейчас. Учитель наверняка хотел бы от нас именно этого.

— Как ты права! — Кен вскочил с той резвостью, на которую только был способен со своей непослушной ногой. — Сегодня всем нам как никогда нужно любить друг друга! Предлагаю начать с соприкосновения сердцами. Ты готова, Хизер?

— Да!

Его жена вышла из-за стола, и оба заняли позицию друг напротив друга, крепко обнявшись.

— Глаза в глаза.

— Лоб ко лбу.

— Полный контакт всем телом.

— Дышим. Медленно и неглубоко.

— Мед-лен-но. Не-глу-бо-ко.

— Волны сочувствия.

— Чакра сердца — к чакре сердца.

— Обнимаем.

— Отпускаем.

Они разжали объятия. Они улыбались, но никто больше соприкасаться сердцами не пожелал. Арно сделал глоток сока и отломил еще кусочек кекса.

— По-моему, лучше всего нам может помочь… кроме того, что предлагала Хизер, конечно, — начал он, бросив извиняющийся взгляд на Хизер, — это каждому найти для себя какое-нибудь занятие. Я хочу сказать, что в подобных случаях… надо много всего успеть организовать. — Он вспомнил похороны матери, постоянный поток соболезнующих, письма, на которые нужно было обязательно отвечать, поминальные распития чаев… — Вероятно, будет вскрытие. А пока не выдадут тело, в общем-то, заниматься особенно нечем.

Это практическое замечание вызвало у Мэй новый поток слез. Арно потянулся было, чтобы взять ее руку в свою, но в последний момент смелость ему изменила, и его веснушчатая длань, неподвижная, но успокаивающая, осталась лежать всего в каком-то сантиметре от пальчиков Мэй. Ему представилось, что, быть может, по рассеянности Мэй сама возьмет его за руку, и у него закружилась голова.

— Думается, пока каждому из нас стоит продолжать выполнять свои обычные повседневные обязанности. Учитель, вероятно, хотел бы этого. Ну а в перспективе… — начал говорить Кристофер.

— Что вы имеете в виду? В какой такой перспективе?

— Кристофер имеет в виду, что с практической точки зрения, — вмешалась Джанет, — все будет зависеть от того, что станется с домом.

— Не понимаю, о чем ты, — сказала Мэй.

— Это значит, что если предположить, — мягко пояснила Джанет, — что дом был собственностью Учителя, он мог и не оставить его общине.

Ее слова повисли в тревожной тишине. Должно было пройти какое-то время, чтобы смысл сказанного дошел до каждого. Мэй заговорила первая.

— Не может такого быть. Мы — это и есть его семья. Самые близкие ему люди — это мы. Он сам мне об этом как-то сказал.

— И мне тоже, — подтвердил Арно.

— Неужели никто из вас не знает, как обстоит дело с юридическим правом наследования? — спросил Кристофер.

Арно покачал головой. На него угнетающе подействовал переход разговора в чисто практическую сферу.

— Мы всё обсуждали сообща: административные вопросы, курсы и семинары, финансирование. Но об этом речь как-то не заходила.

— В этом не было никакой необходимости. До сегодняшнего дня, — добавила Мэй.

— У него был поверенный в делах?

— Он никогда не упоминал об этом. Его банк, — я хочу сказать, банк, обслуживающий поместье, — это отделение национального вестминстерского банка в Каустоне.

— Узнай у них про все, когда будешь там в следующий раз. Ты ведь оплачиваешь счета, они тебя хорошо знают, — сказал Кен.

— Это правда. У них есть образец моей подписи. Но ведь она действительна только для ведения дел, касающихся общины. Не думаю, что они сочтут возможным сообщить мне что-нибудь о личных делах Учителя.

— Они, по крайней мере, могут ответить на вопрос, не было ли поместье заложено.

— Заложено? — поразился Кен. — Мне почему-то это даже в голову не приходило.

— Он был не от мира сего, — вздохнула Хизер. — Я бы нисколько не удивилась, если бы он и вовсе не оставил завещания.

— Не согласен. Он всегда думал о нас и держал свои документы в полном порядке.

— В любом случае он наверняка должен был подумать о Тиме, — заметила Мэй.

— Наше пребывание здесь не зависит лишь от того, в чьем владении находятся стены и потолок, — продолжал рассуждать вслух Кристофер. — Любое сообщество, — будь оно светским или религиозным, — держится на некоей личности, которая для всех является наивысшим авторитетом. Для нас таковым и являлся Учитель. Кто способен читать такие лекции, кто способен так наделять людей энергией, давать советы, как это делал он?

— Вообще-то, я являюсь дипломированным консультантом, — сказала Хизер вызывающе. На стенах в ее комнате висело целых пять сертификатов, если считать и тот, который был вручен по случаю успешного завершения ею семинара Храма Венеры.

— Кристофер абсолютно прав, — сказала Джанет, имевшая довольно отчетливое представление о Хизер в роли консультанта: она бесстрастно выслушивала жалобы клиента; затем, указав ему на то, что все болезни психического или физического свойства являются результатом внутреннего духовного невежества, предлагала астральный рецепт излечения. Получив плату за визит и попрощавшись с клиентом, она обычно заявляла, что истратила на него все силы. — По правде говоря, — продолжала Джанет, — мы все здесь дилетанты и занимались чисто практическими делами, что-то выращивали, вели какие-то курсы. Мне кажется, наш духовный потенциал совсем невелик.

— Это как у кого, — сухо заметил Кен, и Арно поспешил прервать неприятную паузу, осведомившись, заглядывал ли кто-нибудь с утра к миссис Гэмлин.

— Ее лучше пока не тревожить. Сейчас только восемь. Пускай поспит подольше. Я дала ей успокоительный отвар.

— Этой женщине срочно нужна помощь! — произнесла Хизер. Она распрямила плечи и двумя пальцами — большим и мизинцем — крепко взялась за переносицу, словно где-то там в капиллярах носа находился источник чудодейственной силы. — Право, не знаю, смогу ли я справиться.

— По-моему, здесь никто вас об этом и не просил, — отозвалась Джанет и стала разливать чай.

В конце концов к Фелисити отправилась Мэй. В девять она тихонько приоткрыла дверь в гостевую комнату и за пенным ворохом лежащих посреди пола юбок разглядела худую фигуру в одних трусиках. Женщина сидела на краешке постели, устремив неподвижный взгляд на противоположную стену.

Фелисити пребывала в полном смятении чувств. Она старалась понять, что, собственно, с ней происходит. Старалась из спутанного клубка эмоций вытянуть хотя бы одну-единственную нить, ухватиться за нее и понять, с чем она связана. Но не успевала она об этом подумать, как та ускользала и снова пропадала в клубке прочих. Ей казалось, что с ее прибытия в Поместье прошла целая вечность. До рассвета она вообще не сомкнула глаз, а после спала только урывками, что, естественно, не способствовало ясности мыслей.

Поначалу странные и страшные события предыдущего вечера никак ее не волновали. Картинки были яркие и занятные, но нереальные, словно все происходило на сцене, а она наблюдала откуда-то издалека. Или через толстое стекло (перед тем как подняться, она сделала себе в гардеробной еще одну, третью дорожку). Однако вскоре после появления полиции эффект от очередного заряда пропал, и в мозг, сметая толстое стекло, потоком хлынули страх, недоумение и отчаяние. Пришло осознание, что она каким-то образом имеет отношение к происходящему, что выглядела она совершенно неподобающе, что Дантон выставил ее на посмешище, за что она заплатила ему фантастические деньги… Скрип двери заставил ее подпрыгнуть. Она уставилась на Мэй, не понимая, кто это.

В руках Мэй держала чашечку восхитительно ароматного чая. Угощение для почетных визитеров (пакетики с «Эрл Греем», кофе в зернах и прочие презренные лакомства) хранились в отдельном буфетике. Для скорейшего выздоровления гостьи Мэй добавила в чай несколько капелек чудодейственного эликсира собственного изготовления. Поставив чашку на столик, Мэй присела и взяла руки Фелисити в свои.

Выглядела та ужасно. Опухшее лицо было разрисовано, как будто малое дитя пробовало на нем весь набор цветных карандашей. Гели, муссы и спреи превратили ее волосы в свалявшуюся липкую массу. Мэй с улыбкой стала поглаживать ее руку и через некоторое время уговорила выпить немного чаю.

Фелисити попыталась, но губы у нее дрожали, зубы клацали о края чашки, и чай лился мимо рта. Мэй вернулась к поглаживанию рук. Принимая во внимание неуравновешенное состояние Фелисити и свою собственную усталость, Мэй едва ли была способна оказать той более эффективную помощь. В том, что Фелисити в этой помощи срочно нуждалась, у Мэй не было ни малейшего сомнения: ее аура была в весьма плачевном состоянии. В практике Мэй это был едва ли не самый сложный случай.

Спустя некоторое время Мэй подошла к лежавшему на полу саквояжу, чтобы отыскать для Фелисити чистое нижнее белье, потому что решила искупать ее в ванне. Она наткнулась на розовую с золотом баночку крема и медленными бережными движениями принялась снимать с лица Фелисити макияж. После третьего захода мусорная корзина наполнилась до краев использованными влажными салфетками, а из-под слоев краски появилось бледное матовое лицо.

Мэй пошла к себе, порылась среди своих переливавшихся всеми цветами радуги нарядов и выбрала халатик глубокого синего цвета (ни один цвет так не восстанавливает хорошее настроение, как синий). Прихватив затем шампунь с экстрактом цветков мальвы и мягкое полотенце, она возвратилась, чтобы вымыть Фелисити голову.

Это оказалось гораздо сложнее, чем снять макияж, хотя Фелисити покорно склонилась над раковиной, приложив к глазам мягкую салфетку. Прежде всего, волос оказалось фантастически много. Они заполнили раковину целиком, и Мэй казалось, что она сражается с целой львиной гривой. Отчасти этому нашлось объяснение, когда после второго промывания значительная часть этой гривы осталась в руках Мэй. В какой-то миг ей с ужасом представилось, уж не открыла ли она новый вид аллергии на мальву, но тут же поняла, что имеет дело с шиньоном. Мэй его промыла, отжала, повесила на крючок стекать и снова нанесла шампунь: и как только можно терпеть на своей голове эту слипшуюся гадость? Наконец вода стала прозрачной. Мэй вытерла волосы Фелисити полотенцем, чуть пригладила, откинула назад и обвязала косичкой кумихумо[37].

— Ну вот так-то, — сказала Мэй и, улыбаясь, заглянула в глаза Фелисити. — Правда, сразу стало лучше?

Фелисити издала слабый звук, похожий на мяуканье оголодавшего котенка.

— Успокойтесь. Главное — не волноваться, — сказала Мэй и, держа руку Фелисити в своей, продолжала: — Сейчас самое разумное — до ланча полежать. После можно будет принять ванну и съесть что-нибудь легонькое.

Фелисити опустилась на постель и взглянула на Мэй темными страдальческими глазами.

— Все в порядке, все уладится, милая моя, — прошептала Мэй. — Мы о вас позаботимся. — Она наклонилась и чмокнула Фелисити в щеку.

Пока остальные ублажали Фелисити, Джанет занималась мытьем посуды и гремела в раковине плошками собственного изготовления. Ополаскивая посуду, она думала о том, как пройдет ланч. Подавать еду сегодня должна была Сугами, но она еще не появилась, хотя уже было почти десять. Вероятно, всем предстоит сумбурный день. И скорее всего, не последний. Она заново осознала необратимость случившегося. Она была убеждена, что как бы все ни старались делать вид, что ничего не изменилось, прежнему существованию пришел конец.

Что теперь с ними станет? Куда они денутся, если выяснится, что здесь им нельзя оставаться. Захотят ли они жить коммуной где-то в другом месте? И захочет ли этого она сама?

Джанет знала, что у нее нет ни дара, ни склонности влезать в чужие проблемы, то есть того, что в коммуне воспринимали как умение дружить. Их жизненную философию она тоже не поддерживала. Ей были чужды и нелепые, неподтвержденные ничем теории, фантастические идеи; она считала ребячеством делать вид, что любая проблема имеет решение. Ко всему прочему она любила поворчать, что весьма здесь не одобрялось. Совсем недавно она позволила себе в довольно уничижительном смысле высказаться насчет капризов погоды и тут же вынуждена была выслушать целую лекцию Хизер о том, как ей следует благодарить Всевышнего за то, что она не слепая и не поражена склерозом мозга.

Все эти размышления ее настолько взвинтили, что Джанет решила нарушить коммунальные правила и побаловать себя настоящим кофе. Ей нужно взбодриться, и черт с ним, панкреатитом! Или с прободением чего-то там. Да, кофе! Для себя и для Трикси. И немножко печенья.

В шкафчике она отыскала преступно не экологичную пачку «Сладостей на патоке от дядюшки Боба», затем смолола зерна, с наслаждением вдыхая запретный аромат кофе, и открыла пачку с печеньем. На обертке, видимо для придания ускорения процессам культурной интеграции, была изображена китаянка в сомбреро, с полей которого на веревочках свисали винные пробки[38]. Для «Сладостей от дядюшки Боба» она сначала выбрала голубенькую тарелочку в цветочек, потом отставила и взяла маленькое блюдце цвета горчицы с россыпью красных бутонов, но и это ей показалось недостаточно хорошо. Наконец она выбрала бледно-розовое блюдце с волнистыми краями и на нем веером разложила глазированное печенье. Пока настаивался кофе, она срезала с горшочка на кухонном окне бледную, в тон блюдечку, розу.

Нагруженная подносом, она вышла в холл. Все ее мысли были заняты предвкушением того, как будет удивлена Трикси, когда Джанет разбудит ее. Неожиданно она остановилась, как вкопанная. У подножия лестницы она увидела Мэй и Арно. Они разговаривали с огромных размеров господином в костюме с искоркой. Пока Джанет думала, подойти ей или нет, Мэй и неизвестный господин стали подниматься наверх.

— Кто это, Арно?

— Поверенный Гэмлинов. — Арно смотрел на Мэй и не сразу перевел взгляд на Джанет. — Произошло нечто ужасное. Во всяком случае, так принято говорить, когда происходит подобное. Не могу отделаться от мысли, что на самом деле это не так чтобы очень плохо. Этим утром его нашли мертвым. В номере отеля.

— Кого? Гая?

Арно кивнул.

— Он просил, чтобы его разбудили в девять. Горничная принесла ему чай в номер и нашла его на полу. Спать, видимо, он так и не ложился. Считают, что это сердечный приступ.

— Какой ужас! — Но даже, когда она произносила эти дежурные слова, Джанет не обманывала себя: она была рада. Он был очень скверным человеком; жестоким и агрессивным. От его смерти мир только выиграл. И какой приятный сюрприз для Трикси! Великолепный подарок, он во сто раз ценнее, чем натуральный кофе и «Сладости дядюшки Боба». Даже лучше, чем роза!

Между тем Арно продолжил:

— Мэй подумала, что первой надлежит известить об этом Сугами, поскольку ее матушка еще не очень… адекватна.

Но Джанет уже не слушала его, она спешила.

Трикси не спала. Она сидела с ногами на стуле возле окна и курила.

— Почта пришла?

— Да, — отозвалась Джанет. Она поставила поднос на стол и подумала о том, что Трикси, вероятно, ждет очередного письма в голубом конверте.

— А что, ты ждешь какого-нибудь сообщения?

— Нет.

На Трикси было платьице цвета зеленого яблока. Кожа ненакрашенного лица была у нее гладкая и белая, как сметана. Багровые царапины на внутренней стороне рук стали лиловыми.

— Я приготовила для тебя настоящий кофе.

— Тебе дадут по мозгам. Забыла — мы на зоне, где кофеин в запрете.

— И принесла печенье.

Джанет отставила свою кружку и подошла с подносом к окну. Здесь роза выглядела довольно нелепой и, по меньшей мере, ненужной. Она позабыла, что у Трикси уже есть целый букет.

— Выпей, пока еще не остыл.

Трикси от нее отмахнулась, но Джанет восприняла эту грубость безропотно, сознавая, что в ее власти преподнести Трикси подлинный сюрприз. Она прихлебнула из своей кружки. Бог мой, она уже почти забыла, какое наслаждение доставляет настоящий кофе. Стоит ли очищенная до блеска прямая кишка такой жертвы?

— Ну как? — робко спросила она.

— Прелесть! По крайней мере, согреюсь!

Джанет недоуменно подняла брови. Солнце пекло во всю, и его жаркие лучи падали прямо на Трикси.

— Новости есть? Я имею в виду — из полиции.

— Они сейчас здесь. И вместе с ними — поверенный Гэмлинов.

Джанет сделала паузу. Ее худощавое лицо приняло сосредоточенное выражение. Пришел ее час. И все же она колебалась, новость — средство одноразового воздействия, другого шанса заслужить благодарность Трикси уже не будет. Но она не хотела и не умела скрытничать и потому сказала:

— Гай Гэмлин мертв. Умер от сердечного приступа.

То, что затем произошло, запомнилось ей надолго. Трикси дернулась, словно ее ударило электрическим током. Кофе выплеснулся на ее яблочно-зеленое платье и на ноги, чашка покатилась по полу. Она испустила крик, который тут же затих, потому что она прижала ладошки ко рту.

— О боже, что мне теперь делать?! — завопила она затем и разразилась бурными рыданиями.

Спустя тридцать минут после того, как стало известно о новом драматическом событии, полицейские явились брать показания у Тима.

К нему в комнату их провожал Арно. Он шел медленно и с явной неохотой. Перед самой дверью Арно и вовсе остановился и, положив ладонь на рукав Барнаби, настойчиво сказал:

— Послушайте, он вам ничем не может быть полезен.

— Разрешите пройти, мистер Гибс. Мы это уже с вами обсуждали.

— Ну уж если этого не избежать, то подождите еще немного. — Он сделал жест, приглашая их отойти в сторонку и, когда оба полицейских присоединились к нему, тихо заговорил: — Я хотел бы объяснить вам, что с ним произошло. Здесь об этом никому не известно, но это убедит вас быть с ним помягче. Я встретил, вернее сказать, нашел его, примерно полгода назад…

Арно умолк, на мгновение взялся за виски и заговорил снова:

— Я отвозил Учителя в Аксбридж, в больницу, он заезжал туда каждый вторник, мы договорились встретиться у машины. Там рядом со стоянкой есть общественный туалет, и мне понадобилось туда зайти. Я спускался по ступенькам, а навстречу мне оттуда поднимались трое. Огромные мужики. У одного, я запомнил, были на руках красно-синие татуировки. Они громко хохотали, и в их смехе не было ничего веселого, он звучал отвратительно. Мне показалось, что внизу пусто. Я воспользовался писсуаром и уже собирался уйти, когда услышал чье-то жалобное всхлипывание в одной из кабинок. Это был он, Тим. Со спущенными брюками и окровавленным задом. Они… они его использовали.

Голос Арно упал до шепота, и Барнаби вынужден был наклониться вперед, чтобы лучше слышать.

— И деньги. Они запихнули ему туда пятифунтовую банкноту. Это было… жуткое зрелище.

Голос Арно оборвался. Он отвернулся и отер платком глаза. Барнаби переполняло чувство жалости, и даже циник Трой не удержался, чтобы не сказать про себя: «До чего же скверная штука эта жизнь!»

Арно извинился и продолжал свой рассказ:

— Ему было больно, и он не понимал, что произошло. Никогда не забуду его взгляда. Как у израненного ребенка… или у зверька, попавшего в капкан. При виде меня он стал громко кричать. Я пытался оказать ему помощь, но он вцепился в унитаз обеими руками, и я не знал, что делать. Побежал на стоянку, рассказал все Учителю. Он пошел со мной. Тим к тому времени защелкнул дверь. Учитель беседовал с ним из-за двери почти целый час, не обращая внимания на подозрительные взгляды заходивших в туалет мужчин. Вы, инспектор, никогда не слышали, как Учитель умел говорить. У него был совершенно удивительный голос. Не просто мелодичный, но полный надежды, в его голосе была доброта и обещание счастья… И к тому же огромная сила убеждения. Ему верили. В конце концов Тим отпер дверь. Учитель утешал его, гладил по голове… Через некоторое время мы помогли мальчику одеться, усадили в машину и привезли сюда. Мэй уложила его в постель. Мы стали о нем заботиться, и делаем всё, что в наших силах, и теперь.

Арно помолчал.

— Разумеется, нам пришлось связаться с социальными службами. Нас досконально проверяли на благонадежность, что, по сути, выглядело довольно забавно, если учесть, как до этого пренебрегали своими обязанностями они сами. Они быстренько выписали его из больницы, запихнули в маленькую комнатенку и навещали в лучшем случае раз в неделю. Мы забрали к себе его документы на пособие, его медицинскую книжку, и они успокоились. Вероятно, помогло то, что мы вроде как представляем собой религиозное сообщество. Нам сказали, что нас регулярно будут проверять, но за все время никто к нам не заявлялся. Думаю, они были рады сбыть его с рук.

Арно остановился и выжидающе взглянул на Барнаби, явно полагая, что тот откажется от допроса. Увидев, что это не так, он сказал:

— Ну что ж, давайте войдем.

Комната была почти погружена во мрак. Только солнечные зайчики, проникавшие сквозь щели в задвинутых бархатных шторах, маленькими пятнышками подрагивали на подоконнике. Арно всего чуть-чуть раздвинул шторы, но и этого оказалось достаточным, чтобы живой комок под одеялом скрутился еще сильнее и задрожал. Воздух был спертый и удушающе жаркий, и Барнаби сразу же захотелось распахнуть окна.

Арно приблизился к постели, ласково выкликая: «Ти-им! Ти-им!», и отвернул одеяло. На подушке блеснула копна золотых кудрей, и глаза Тима механически раскрылись, как у игрушечной куклы. Барнаби услышал за своей спиной сдавленное, восхищенное восклицание, да и он сам не остался равнодушным. Лицо юноши, даже обезображенное слезами и горем, было удивительно красивым.

— Тим? Слышишь, Тим? Господин Барнаби хочет с тобой немного поговорить. Все хорошо, Тим, не волнуйся!

Юноша уже собирался снова нырнуть под одеяло, отчаянно тряся головой. На белом как мрамор виске, словно тонкий червячок, пульсировала жилка.

— Я буду рядом, — добавил Арно.

Барнаби неторопливо взял стул, чтобы не нависать над Тимом, а быть с ним на равных, и поставил его с другой от Арно стороны. Он кивнул Трою, и тот отошел в дальний конец комнаты и приготовился записывать, явно не ожидая от этого допроса особых результатов.

— Тим, — начал Барнаби, — я понимаю, что сейчас тебе очень нелегко, но уверен, ты очень хотел бы нам помочь.

Барнаби ворковал, словно голубь. Никто в их участке никогда бы не поверил, что он на это способен, но Тим все равно схватил Арно за руку в состоянии крайнего испуга. Накануне Арно говорил, что это его обычное состояние, но инспектору показалось, что, несмотря на все его предосторожности, страх мальчика с каждой минутой нарастал. Глаза его потемнели, и пульсирующая вена на виске проступила еще явственнее. Барнаби досчитал до пяти и продолжил:

— Ты понимаешь, что произошло, Тим? Я хочу тебя спросить, ты понимаешь, что кто-то погиб?

Долгая пауза. Затем страдальческое лицо на мутно белеющей подушке повернулось к Барнаби. Щеки мокры от слез; яркие синие глаза встретились с глазами Барнаби, убежали в сторону, вернулись. Это повторилось несколько раз. Наконец мальчик перестал отводить взгляд и вроде был готов заговорить:

— Скл… Спр-ить.

— Спросить? Кого спросить, Тим?

— ай-ей…

Набор бессмысленных звуков, но Барнаби не совершил ошибки, он не стал наклоняться ближе к его лицу. Выхватив, как ему показалось, местоимение женского рода, он повторил:

— Спросить, говоришь? Кого спросить? Мэй? Или Сугами?

— Не-нее. — Юноша яростно затряс головой, и нимб из золотых волос заколыхался и засверкал. — Слу-сть. Слу-сть.

— Ты хочешь сказать, случайность?

— Нет, инспектор, он всего лишь…

Арно замолчал, потому что мальчик явно пытался повторить слово, произнесенное Барнаби:

— Счу-сть… Счу-сть… Счу-сть…

Он спотыкался и начинал снова, переходя на фальцет и все время ускоряя темп, до тех пор пока произносимое вообще не перестало быть похожим на человеческую речь. Его тело под одеялом закаменело, а глаза дико вращались. Арно бросил на Барнаби взгляд, полный ярости, которую трудно было заподозрить в таком покладистом и деликатном человеке. Он стал гладить мальчика по голове с видом собственника, словно хотел сказать: «Посмотрите, что вы натворили своими вопросами».

Барнаби упрямо просидел у постели Тима еще минут тридцать, хотя подозревал, что ничего связного уже не услышит. Хотя мальчик скоро затих, скользнув в защитное состояние полудремоты, Арно по-прежнему негодовал. Силу его негодования Барнаби ощущал даже на расстоянии.

Но Барнаби не чувствовал за собой никакой вины. Он имел полное право допросить Тима и постарался сделать это со всей возможной деликатностью. Сам факт, что мальчик находится в невменяемом состоянии, еще не значит, что он не мог заметить что-то важное. Правда, Барнаби до сей поры не подозревал, насколько юноша не в себе. И все же…

И вдруг он поймал взгляд Троя. Тот моментально сделал непроницаемое лицо и прикрыл глаза веками, но опоздал: инспектор успел прочесть в его взгляде нетерпение и насмешку, что означало, как догадался Барнаби, что-то вроде: «Это все пустая трата времени».

Пожалуй, он сам с этим не согласился бы. Вряд ли можно было назвать несущественным тот факт, что Тим, находившийся к Учителю ближе, чем кто-либо еще, счел его смерть несчастным случаем. И что-то подсказывало Барнаби, что поведение Арно свидетельствовало о наличии у него более сильных чувств по отношению к Тиму, чем простое желание покровительствовать.

Барнаби поднялся, направился к выходу, и последней его мыслью было, что допрос оказался далеко не напрасной тратой времени.

Услышав о смерти Гэмлина, Кристофер пустился на поиски Сугами. Ее комната была пуста, и в конце концов он обнаружил ее на террасе, откуда ступеньки вели к грядкам с лечебными травами. Мэй пыталась отговорить его от встречи, утверждая, что Сугами сейчас лучше побыть одной, чтобы спокойно обдумать новости. При его приближении Сугами не шелохнулась. Она застыла, неподвижная, как соляной столб. Он изучал ее профиль. Сугами выглядела абсолютно спокойной. Она целиком ушла в себя, мысли окутывали ее, словно сари.

— Ну как ты?

— Не знаю даже. — Она повернулась к нему, и Кристофер понял, что она не столько спокойна, сколько ошеломлена. — У меня такое чувство, будто я что-то потеряла, только не знаю, что именно. Конечно, не его. Нет, не его. — В повторенном дважды этом коротком отрицании странным образом смешивались удивление и удовлетворение.

Кристоферу стало не по себе. Ее неподвижность казалась ему неестественной.

— Давай пройдемся, — сказал он и взял ее за руку.

Они спустились со ступенек и направились к саду. Несмотря на ранний час, было уже очень жарко. Душный воздух гудел от пчел, хозяйничавших в кустиках лаванды и огуречной траве. Кристофер не мог думать ни о чем, кроме своих отношений с Сугами. Если бы не смерть ее отца, то он сейчас постарался бы убедить ее оставить общину. Он полагал, что удерживало ее здесь только одно — ее личная глубокая привязанность к Крейги. Может быть, она и теперь предпочтет остаться. В этом случае останется и он, потому что без нее не мыслит своей жизни. Они уселись на небольшой круглой лужайке, засеянной тимьяном и ромашкой.

— Как твоя мать восприняла новость?

— Она еще не знает. Уилл сказал только мне. Я сообщу ей днем. Или ближе к вечеру. Какое это имеет значение?

— Это правда, что их брак был неудачным?

— По-моему, да. Да и кто мог бы быть счастливым, живя рядом с ним! — Она повернула к Кристоферу лицо. — Возможно, и с нами произойдет нечто подобное, — с трудом выговорила она.

— Никогда. Ни за что. — Он с облегчением улыбнулся, ее «мы» вселяло оптимизм. Он потянул ее к себе и стал целовать, шепча: «Это же ты и я».

Отсутствие какого-либо отклика с ее стороны его озадачило. Еще вчера она буквально таяла в его объятьях. Он порылся в кармане и вынул маленькую плоскую коробочку, обернутую в подарочную бумагу.

— Я купил это тебе ко дню рождения. До того, как узнал, кто ты такая. Потом я решил, что не имею права тебе их дарить.

— Зря ты так решил.

— Ну да, наверное.

— Кто я такая, — повторила Сугами, задумчиво наматывая на палец ленточку. — Нужно понять, кто я есть. Как раз об этом и говорил Учитель. Ведь именно в этом все дело — разве не так, Кристофер? Все остальное — это зыбучий песок.

— Когда состаришься, можешь философствовать сколько хочешь. В любом случае есть такие вопросы, на которые нет готовых ответов. Лучше разверни свой подарок.

Это были серьги. Мелкие жемчужины дрожали среди переливчатого, струящегося филигранного серебра. Девушка надела их и покачала головкой.

— Ты невероятно хороша. Прямо как маленькая баядерка[39].

Она недоверчиво покачала головой. Без следа кокетства, как это сделала бы любая другая на ее месте.

— Господи, что я еще могу сделать, чтобы ты мне поверила? — в притворном отчаянии воскликнул он.

Она пожала худенькими плечами. Это, очевидно, должно было означать, что это неизвестно и ей самой.

— Вчера ты видел меня такой, какой я была когда-то, — испуганной, растерянной, цепляющейся за счастье, за других людей. Ту, которая больше всего на свете страшилась остаться одна. Я так больше не хочу жить, Кристофер. И не буду.

— Теперь тебе нечего бояться. Я никогда тебя не оставлю одну.

— Это сейчас ты так говоришь и, может быть, сам в это веришь. Но человек, как и любое живое существо, все время меняется.

— Ну, это звучит слишком пессимистично.

— Нет. Просто такова реальность. Изменчивость — единственная постоянная величина в этой жизни. Я не хочу прожить свою жизнь в страхе перед переменами.

— А как же вера и надежда?

— Не думаю, что в моем случае это важно.

— Ты рассуждаешь прямо как старый вояка перед боем. Или неврастеник. Боишься завязывать новые отношения, потому что что-то может не сложиться. И зачем? Чтобы закончить жизнь в одиночестве, полутрупом, как…

Наступило молчание. Слышнее и громче стало жужжание пчел. Плеснула выскочившая из воды рыбка, зашелестела трава на ветру.

— Я никогда не стану такой, как мать.

— Прости.

— Ты сердишься на меня?

— Конечно, сержусь. Я вижу, как наше будущее скрывается за горизонтом.

— Ты так ничего и не понял.

— А ты сама не знаешь, чего хочешь.

— Я хочу… — Ей вспомнился момент озарения тогда, в Зале Солнца. И слова Учителя во время их беседы всего сутки тому назад. Его непоколебимое убеждение, что где-то под слоями ее запутанной и сумбурной жизни есть все, что ей требуется для собственного покоя и счастья. — Я хочу того, что всегда будет со мной.

— «Все имеет конец». Урок номер один. Настольная книга стоика.

— Нет-нет. Нужно лишь открыть и понять это в себе, я знаю. Учитель называл это «жрагоценной жемчужиной».

«Ох, до чего оригинально!» — с иронией подумал Кристофер. Он протянул руку к ее волосам, шутливо подергал за косу, и нежные душистые пряди скользнули по его ладони.

— Почему бы нам не открыть это чудо вместе? Меня все эти вещи тоже волнуют. Иначе отчего бы я здесь оказался? Если захочешь, мы могли бы в свой медовый месяц вдвоем посетить какие-нибудь философские чтения на природе.

— Медовый месяц! — эхом отозвалась она мечтательно.

Кристофер с воодушевлением продолжал:

— Для духовного совершенствования совсем не обязательно принадлежать к какому-либо религиозному сообществу. Есть масса людей, которые специально отводят часть своего времени на молитвы и медитацию. Почему бы и нам не последовать их примеру?

Сугами наморщила лоб. У нее был неуверенный вид, будто она не совсем его поняла.

— Тебе не кажется, что сакральное знание приносится ветром? Если ты повернешься в нужном направлении в нужный день, то все отлично, ну а если нет…

Сугами улыбнулась. Такой ход мыслей совпадал с ее собственным. Это подтверждало слова Учителя о том, что сознательно заниматься поиском верного пути контрпродуктивно. Кристофер ответил ей улыбкой; улыбкой широкой и торжествующей, улыбкой человека, уверенного в себе. А еще в его улыбке была страстная решимость: она будет принадлежать ему и никому другому.

Когда они вернулись, все сидели в кухне за столом и лакомились печеньем «От дядюшки Боба», жадно вдыхая аромат натурального кофе. Выразив явное удовольствие при виде запретных деликатесов, Сугами и Кристофер выпили кофе и разделили на двоих последнее печенье. Говорили про Трикси, но разговор (и вопросы) был затеян в основном ради Джанет, которая вжалась в спинку кресла и выглядела, мягко говоря, растерянной.

— Вы уверены, — спрашивал ее Арно, — что ни слова не поняли из того, что говорила Трикси?

— Должна же была она сказать хоть что-нибудь вразумительное? — добавила Хизер.

— Люди в истерике редко говорят вразумительно.

Сцену, которую устроила Трикси, они обсуждали уже почти час, и Джанет это порядком надоело. Все, кроме нее, разбирали этот эпизод по косточкам и по деталям в той назойливой манере, которую они здесь применяли при каждом удобном случае. Джанет раздраженно думала о том, что никому из них неведома разница между тактичным участием и настырным выпытыванием. Правда, Джанет признавала, что и сама иногда давила на Трикси, хотя и делала это неосознанно.

Когда Трикси вдруг принялась вопить, Джанет кинулась к ней с криком «не надо, перестань!» и, что было еще глупее, со словами «все в порядке, дорогая». Но Трикси вырвалась и стала как безумная размахивать руками, и один из таких ее беспорядочных ударов пришелся по шее Джанет. Ее рот раскрывался, как у выброшенной из воды рыбки, а взгляд был абсолютно пустой. Именно этот ее пустой, отсутствующий взгляд, в котором не осталось ничего от Трикси, заставил Джанет, как она поняла позже, сделать то, что она сделала.

Джанет не предполагала, что удар будет настолько сильным. У нее и сейчас еще ныла рука. Видимо, она здорово размахнулась, потому что когда ее ладонь соприкоснулась со щекой Трикси, ту шатнуло в сторону, и она ударилась об стенку. Зато пощечина сработала точно, как в кино: Трикси прекратила вопить, ее взгляд стал осмысленным, а щека побагровела. Тут на крик явились все остальные и увели Джанет.

Она стояла на галерее, вцепившись в перила, снова и снова переживая случившееся. Чуть раньше она была глубоко убеждена, что действовала спонтанно (все что угодно, только бы не слышать этого дикого воя!). Однако теперь она стала думать, что все гораздо сложнее. Она должна была признать, что после того, как влепила Трикси пощечину, испытала удовлетворение. Будто она за что-то ей мстила. Это открытие потрясло ее. Джанет не отдавала до сих пор себе отчета в том, что ее безнадежная и непрошенная привязанность может таить в себе враждебность. Трикси была права, отвергая ее дружбу. Джанет поймала встревоженный взгляд Арно и через силу улыбнулась.

Она была далеко не единственной причиной беспокойства Арно. Его глаза остановились на ней почти случайно. Разумеется, больше всего его волновало убийство. Он, как и все прочие, считал виновником Гэмлина, но не мог решить для себя, хорошо ли, что он умер или плохо. Хорошо это будет в том случае, если полиция докажет, что виновен именно он. Плохо, если у них не достанет доказательств и начнется долгое дознание, отчего все они пострадают еще больше, чем если бы он оставался жив. Теперь еще этот непонятный скандал, учиненный Трикси. Ее бурная реакция на смерть Гэмлина тоже очень ему не понравилась. Он вообще не очень понимал вспыльчивых людей, тем более если их эмоциональные взрывы не поддавались логическому объяснению, как это только что произошло. Трикси ведь едва знала этого человека. Его не утешало даже то, что благодаря звуку пощечины ему в мгновение ока стал понятен наконец смысл его коэна. Ему сделалось еще больнее: он подумал, с какой радостью спешил бы поделиться с Учителем своим успехом. Арно стал опять прислушиваться к разговору за общим столом. Оказалось, Хизер как раз высказывалась по поводу главного из волнующих его вопросов:

— Если бы только знать, что между ними вчера произошло! — посетовала она.

— Конфуций говорил, что настоящее знание — это знать степень своего невежества, — провозгласил Кен нарочито поучительным голосом и приподнял пальцами уголки век, таким образом демонстрируя восточную природу этого мудрого наблюдения.

— Между ними произошел конфуз[40], — с иронией сказала Джанет.

О вчерашней трагедии не упоминали, возможно, потому, что полагали: любые домыслы по этому поводу в присутствии Сугами неуместны. В этот момент она старательно мыла в раковине шпинат. Хизер, видимо, решила разрядить обстановку.

— Сегодня спозаранку я медитировала на лужайке в саду. Сидела тихо-тихо и призывала небеса ниспослать нам свет Кассиопеи — ведь была как раз суббота, — и знаете, что случилось? Ни за что не догадаетесь!

За столом все притихли.

— Близко-близко, прямо рядом с моей рукой, опустился большой шмель. Красивый, как в сказке. Он сидел и сидел, даже не думал улетать, только жужжал своими крылышками… И знаете что? Можете назвать этот звук пневмосинтетическим, но мне почудилось, будто он хочет мне что-то сказать. Ну, я в конце концов решилась, подумала, отчего бы и не попробовать? — протянула руку и погладила мизинцем его пушистую спинку, а он сидел и не шевелился. Ну скажите, разве это не чудо?

— Как вы думаете, что он хотел сообщить вам, Хизер?

— Простите, если эта мысль покажется вам слишком приземленной, но я думаю вот что: трансмутация Учителя произошла совсем недавно, так что эфирные частицы его астрального тела могут еще оставаться где-то неподалеку. И отчего, спрашивается, этим частицам не попасть на крылышки красавца шмеля? Я говорю так потому, что прикосновение к этому маленькому мохнатому комочку подарило мне ощущение непередаваемой благодати.

— Очень может быть, — отозвалась Мэй. — Вероятно, именно этого и пожелал бы нам Учитель, если бы только был в состоянии это сделать.

— Возможно, это и был сам Учитель. Реинкарнация уже произошла, и это его новый облик — заметила Сугами, промокая шпинат кухонным полотенцем.

Кен и Хизер обменялись насмешливыми взглядами.

— Думаю, вряд ли архат, то есть тот, кто приобщен к Высшему Знанию, тот, кто всю жизнь посвятил служению ближним, будет снова рождаться в образе насекомого, — с видом превосходства объявил Кен.

«Для начала перестал бы ты сам жужжать», — шепнул Кристофер Сугами. Та рассмеялась и принялась перекладывать шпинат в большую кастрюлю.

— Хизер, возможно, права насчет оставшихся в эфире следов, — заметила Мэй. — Рано утром я тоже об этом подумала. Маленькие озорники Эолы всю ночь шушукались под моим окном. Теперь только и жди от них какой-нибудь шалости. Они обожают прокатиться в небо на чьей-нибудь ауре. Что ж, уже скоро двенадцать. — Мэй отодвинула стул и встала. — Пойду приготовлю Фелисити ванну. Ты справишься без меня с обедом, Джанет?

— Конечно.

— А нам с тобой пора заняться садом-огородом, — сказал Арно Кену.

— Вообще-то, у меня сегодня побаливает нога.

— Ну так есть же тяпки и мотыги.

— Наклоны усугубляют мое состояние.

— Так кроме ноги у тебя, оказывается, еще и спина есть, а Кен? — сказала Джанет не без яда.

Кен снисходительно покосился на нее. «Бедняга Джен, — подумал он, — опять она выпендривается». Если бы, когда она заявилась, группа потрудилась последовать его совету и прокачать желательность ее присутствия, то тогда они хотя бы были готовы, знали, чего от нее ожидать.

— У меня и без этого есть чем заняться.

— А именно?

— Илларион предупредил меня о массовом нисхождении на землю богоподобных существ с Плутона. В качестве подготовки хочу провести длительную церемонию по звездному очищению почвы.

Глава десятая

Трой отправился в лабораторию, чтобы забрать оттуда личные вещи Иэна Крейги. Вскоре к ним должен поступить полный отчет с места преступления. Барнаби очень надеялся, что специалистам удалось обнаружить какое-нибудь неопровержимое доказательство виновности Гэмлина, поскольку пока у них имелись лишь косвенные улики. Если таковое доказательство найдено не будет или будет установлено, что Гэмлин никак не причастен, то это будет означать, что у Барнаби на руках оказалось дело сложное и интересное, каковых у него давно не бывало.

Первой (или почти что первой) реакцией на известие о кончине Гэмлина было огромное облегчение. В тот вечер после убийства Барнаби едва не арестовал его сразу же. Однако смерть задержанного всегда влечет за собой, что вполне справедливо, тщательное расследование. А это обязательно сопровождается теперь воплями по поводу «бесчеловечности» полицейских. Можно представить, какие силы в защиту Гэмлина обрушились бы «сверху» на его голову: лощеные адвокаты-помощники Уиллоуби, вся репортерская рать, пресса, возможно, даже запросы в парламент… Барнаби горячо возблагодарил судьбу за то, что ему удалось всего этого избежать.

Появился Трой, прижимая к себе пакет с вещдоками.

— Вот. Принес пожитки нашего мистика и щеголя, шеф, — произнес он значительно. Глаза его сияли. С нарочитой медлительностью Трой стал доставать из пакета вещи одну за другой: сандалии, окровавленное длинное одеяние, белье. Достал и, сделав драматическую паузу, замер.

— Если вы ждете, что сейчас раздастся барабанная дробь, как при исполнении смертельного номера, то можете прождать до первых петухов. Не тяните.

Рука Троя мгновенно нырнула в пакет и появилась снова с длинной гривой ослепительной белизны волос. Барнаби взял парик. Он был сделан с подлинным искусством: натуральные волосы держались на тончайшей основе из кисеи.

— Как мило. И очень дорого.

— Заставляет задуматься, а, шеф?

— Что да, то да.

Барнаби оживился. Впервые мертвец сам рассказал о себе хоть что-то. До сих пор вся информация о нем была вторичной, то есть основана на том, что помнили, что думали или что знали о нем другие. А тут — сообщение прямо из могилы, можно сказать, от первоисточника. Отодвинув этот основной предмет актерского гардероба в сторонку, Барнаби вслух задался вопросом, многие ли знали, что Крейги носил парик.

— Ручаюсь, что никто, — отозвался Трой. — Выходит, версия Гэмлина подтверждается. Это точно неотъемлемый атрибут профессии мошенника.

«Вполне логичное заключение. Более того: очень соблазнительное. К чему истинному служителю веры приукрашивать себя?» — подумал Барнаби, но тут же вспомнил роскошные одеяния священников и прелатов, представителей церкви более ортодоксальных конфессий. По сравнению с ними паричок выглядел более чем скромным.

Хорошо. Крейги, оказывается, прибегал к некоторым ухищрениям для создания более впечатляющего образа. Из этого не обязательно вытекало, что его учение или сам он как личность были заведомо лживы. И все же…

Гэмлин не колебался ни секунды, назвав его мошенником. Почему? Из-за денег, которые его дочь хотела отдать общине? Или, как предположил Трой, он почуял, что они с Крейги одного поля ягода? Что ж, проверить прошлое Крейги имеет смысл, хотя разыскивать мошенников и вымогателей — труд долгий и неблагодарный. Начать с того, что такой человек нигде не задерживается надолго и имеет столько же имен, сколько счетов в офшорных банках. Наилучшие из них работали так чисто, что никогда не попадались, и по компьютеру их вычислить невозможно. Но попытаться стоит.

— У меня есть одна мысль насчет перчатки, шеф, — сказал Трой. — После того, как Морин кое-что сказала за завтраком. — Последнее слово он произнес безо всякого энтузиазма. Завтрак, который, как предполагалось, должен был поддержать силы кормильца семьи до ланча, состоял из кукурузных хлопьев и чая, к тому же не свежезаваренного. Подумать только — одно крохотное существо умудрилось своим появлением добиться того, что сварить яйца, кинуть на сковородку бекон, поджарить грибки и сунуть в тостер пару кусочков хлеба вдруг стало для Морин непосильным! Пришлось раскошеливаться в столовой на бургер и чипсы. И это уже второй раз за неделю, а сегодня только вторник. А теперь еще и шеф на него косится…

— В чем дело, шеф?

— Вы говорили про перчатку.

— Ну да. Она мыла посуду и ворчала, что резиновые перчатки быстро рвутся. Я, вообще-то, не вслушивался, как и вы бы, наверное. И вдруг: «И первой всегда рвется почему-то левая». Тут у меня в мозгах что-то щелкнуло, ведь наш-то герой был левша. А она и говорит: «У меня уже три правых скопилось, а оказывается, есть такие, которые на любую руку годятся». Я и подумал, может, и у нашего была такая?

— Может. С другой стороны, ничто не мешало убийце надеть на левую руку перчатку для правой или наоборот, просто для того, чтобы запутать следы.

— Так нож держать сложнее, а наш парень сделал все очень аккуратно.

— Верно. Давайте-ка начнем проверку по Крейги. Обычно эти типы не склонны менять имя и фамилию целиком. Могут, например, сохранить свои собственные инициалы.

— Сколько ему было? За пятьдесят? Около шестидесяти?

— Примерно так. Может, чуть больше. Загляну-ка я к патологоанатомам. Узнаю, может, у них есть подвижки. — Барнаби снял с крюка легкий пиджак. — Затем навестим Фелицию Гэмлин. Посмотрим, вдруг она скажет нам что-нибудь путное.

Уже перед дверью он обернулся:

— Заодно и ауру свою проверить можно.

Трой ткнул пальцем в середину лба, изображая глубокое раздумье.

Барнаби хмыкнул.

— Ну тогда пусть они составят вам гороскоп. Какой у вас знак? Сириус, созвездие Пса, — я прав?

— Если это и так, то, похоже, пес в эту минуту задрал ногу у столба.

Арно неохотно поковырялся в саду, затем, чтобы привести мозги в рабочее состояние, поел фруктов и теперь мучился над сочинением стиха в жанре хайку. Его мыслями целиком владела Мэй, и стих был, соответственно, адресован ей. Хайку, то есть трехстишие, где первая и третья строки должны состоять из пяти слогов, а средняя представлять семисложник, — не самый легкий из размеров: пол вокруг стула Арно был устлан многочисленными вариантами в виде комочков бумаги.

Он испустил глубокий вздох, сетуя на изменчивый нрав музы поэзии Талии и на отсутствие гибкости английского языка вообще.

Ох, не мог он предложить ей это. Во-первых, стих выглядел как начало, за которым должно последовать продолжение. И еще это слово — «любимый». Как ни пытайся, от этих избитых слов никак не избавишься. Оно присутствовало во всех забракованных вариантах. «Если женщина в посланиях, ей адресованных, встречает такие слова, как „душа души“, „ангельская пушинка“ или „медовая плюшечка“, она в конце концов должна понять, что речь идет о чувстве более пылком, чем дружба и уважение!» — в творческом изнеможении думал Арно.

Он отложил в сторону стих и пошел к раковине отмывать сильно испачканные руки. Для выполнения творческой задачи он купил лучшую бумагу, натуральные индийские сине-фиолетовые чернила и специальное перо для каллиграфических работ, полагая, что его священнодейственный труд требует для своего выполнения наилучших материалов. Однако поскольку он привык пользоваться нормальной шариковой ручкой, то никак не мог наловчиться писать пером, и брызги чернил летели во все стороны.

Он скреб ладони и пальцы и безо всякого удовольствия разглядывал себя в маленьком мутном зеркале. Никогда, никогда в жизни он не сможет примириться со своей внешностью! Эх, если бы он был строен, высок и красив, как ясный месяц! Он схватил бы ее в объятья, перекинул через седло и ускакал бы с нею прочь отсюда на белом коне в сверкающей золотом и бриллиантами сбруе.

Арно грустно усмехнулся. Его матушка в таких случаях всегда говорила, что он впадает в патетику. Он вгляделся в свое отражение, подергал бородку, попробовал разделить ее надвое, накручивая на пальцы кончики.

Он уже как-то пытался отрастить роскошную бороду, которая ниспадала на грудь, как у поэта Блейка, но она ему явно не шла. С ней он был похож на гнома с ковриком на подбородке. Эта была, по крайней мере, аккуратной. И отливала золотом, потому что он регулярно мыл ее с хной. Временами, правда, ему казалось, что без бородки он бы выглядел моложе. Напоследок Арно сполоснул лицо в мисочке зеленоватой воды, где была замочена трава-камнеломка. Хизер уверяла его, что это лучшее средство для избавления от морщин, но вот уже месяц, как он проделывал эту процедуру, а результатов пока не заметил. Арно вытер лицо и аккуратно повесил полотенце. Скоро можно будет спускаться к ланчу.

Что подать в качестве основного блюда, Джанет придумала за десять минут до начала ланча. До этого она без энтузиазма рассматривала содержимое буфета, где хранились продукты, вынимая то одно, то другое, и наконец остановилась на пакете с заменителем колбасок под названием «Соссомикс». На пакете красовалась картинка с шипящими на сковороде гранулированными сосисками. Джанет уже не первый раз подивилась извращенной практике наименований, принятой фирмами-производителями продуктов для постоянно растущей категории граждан, отказывающихся от мясной пищи: «Ореховые стейки», «Овощные гамбургеры», «Жаркое из кэшью». Поблизости в магазине «Кармический пульс» торговали цыплячьими ножками из тофу с пупырышками из сои. Они, как горделиво указывалось на обертке, ничем не отличались от натуральных.

Задумавшись, Джанет плеснула в гранулы слишком много воды, и вместо однородной желейной массы у нее получилось нечто вязко-водянистое. Она попыталась слить немного воды и вместе с жидкостью упустила часть фарша. Раздосадованная, Джанет опрокинула всю эту массу на дуршлаг и отправилась наверх, чтобы попытаться выманить из комнаты подругу.

После того как Трикси практически вытолкала за дверь всех, кто пытался ей помочь, она заперлась на ключ. В этом, конечно, не было ничего странного, но раньше она по крайней мере подавала голос хотя бы для того, чтобы попросить оставить ее в покое, когда кто-нибудь стучался.

Но так было вчера. Сегодня изнутри не доносилось ни звука. Джанет тихонько постучала. Глухая тишина.

— Трикси, ланч готов! — сказала она.

И снова полное молчание, ни шороха, ни скрипа, ни шелеста шагов… Не похоже, что там вообще есть кто-то живой.

Джанет оглянулась по сторонам, не видит ли ее кто-нибудь и, проклиная себя, опустилась на колени и заглянула в замочную скважину. Ей был виден только край неубранной постели. Джанет покраснела от стыда и быстро вскочила.

Вернувшись, она обнаружила на кухне Кристофера. Он успел сбегать в деревню и вернулся с непристойно большим шоколадным тортом, «чтобы всех немножко подбодрить», как объяснил он.

— Но Хизер уже приготовила пудинг из тапиоки с финиковой глазурью!

— Вот именно поэтому!

Джанет рассмеялась. «Соссомикс» повел себя хорошо и впитал всю воду, масса загустела настолько, что ее можно было теперь пожарить в форме колбасок. Она зажгла газ под кастрюлей со шпинатом и сказала, что можно звать остальных.

Арно нашел Хизер на террасе. Стоя там в ярко-голубом спортивном костюме и вытянув руки вверх, чтобы дотянуться ими до энергетических токов Земли, она нараспев произносила:

Она стала подпрыгивать на месте, и вместе с нею запрыгали и затряслись, как незастывшее желе, ее большие груди и мощный зад. Кристофер уже готов был сообщить, что ланч на столе, но его остановило лирическое отступление:

Кристофер был хорошо знаком с ее приверженностью к пространственному позитивизму. Она знакомила с ним любого клиента, какой бы ужасной болезнью тот ни страдал. Он встал перед ней и одними губами произнес слово «кушать». Запыхавшаяся Хизер перестала подскакивать, отрывисто вымолвив:

— Кенни… в офисе… позову. — И затрусила вдоль стены, исчезнув за углом дома.

Кен размножал постеры «Мы увидимся ясным, полным солнышка днем!» для следующего семинара на тему брака. Пресловутая больная нога — на столе, рядом стрекочущий аппарат.

— Ланч готов, — прощебетала его половинка, заглядывая в дверь.

— Давно пора. Я ужасно проголодался.

— К сожалению, сегодня все делается кое-как, сам понимаешь. — Хизер подошла к столу и взяла в руки постер. На бледно-голубом фоне красовалась парочка голубков. Один с длиннющими ресницами был обряжен в передничек, на другом не наблюдалось ничего, кроме распущенных белых перьев. Этот последний крыльями обнимал первого посредине туловища. Под изображением стояли имена Кена и Хизер с указанием сферы деятельности. Кен обозначил себя как интуитивного диагноста, писателя и медиума, а Хизер отрекомендовал как целительницу, писательницу и жрицу.

— Это наверняка привлечет к нам слушателей, — сказала она, рассматривая постер. — Надеюсь, что семинар не сорвется. Ну, я имею в виду последние события.

— Полностью с тобой согласен. Задержись на пару минут, мне есть чем поделиться.

— Да ну? Давай рассказывай. — И Хизер села на ковер, с немалым усилием скрестив ноги.

— Ты же знаешь мой принцип — делай не одно, а три дела сразу. Так вот, пока я возился с этими постерами, то одновременно запустил свою мозговую энергетику для связи с Илларионом. Хотелось выяснить, какова наша перспектива.

— Здорово! И что он сказал?

— Не захотел говорить, старый греховодник… Ой-ой-ой! — вскрикнул Кен. Он согнулся, втянул голову в плечи и прикрылся руками, будто защищаясь от камнепада. — Извини, Илларион, я просто пошутил! — Затем выпрямился и продолжал будничным тоном: — Зато сообщил новую информацию: общий анализ космической и земной ситуации, — можешь себе представить? Особое внимание он уделил озоновым дырам, и тут — полный сдвиг в парадигме: он сказал, что по их поводу абсолютно нечего волноваться, вот!

— Да ты что? Прямо не верится! — На сияющем лице Хизер изумление сочеталось с надеждой, что так оно и есть.

— Он сказал правду. Ты же знаешь, когда рождается дитя, то сначала отходят воды. Ну так здесь происходит то же самое. Всем известно, что именно в данный конкретный период времени с высших ангельских высот происходит огромный выброс духовной энергии. Сама подумай — как ее потоки могут достичь землян, если в небесах не сделать отверстий?!

Хизер захлопала в ладоши.

— Надо же, как здорово! Никогда бы не догадалась!

— Да, старый лис глубоко копает!

— Выходит, все эти разговоры насчет вреда для атмосферы всяких там аэрозолей и холодильников…

— Пустая болтовня.

Хизер тяжело поднялась на ноги.

— Нужно срочно поделиться этой новостью с остальными.

— Для начала. А после и со всем миром.

Проходя через холл, Кен проверил, как он это делал всегда, чашу «Чувство вины». Денег сегодня там не оказалось, зато он нашел кое-что другое — ключ с бирочкой «25». Это был ключ от комнаты Трикси.

К середине дня жара усилилась. В кабинете Барнаби оба окна были распахнуты настежь, но воздух был неподвижен, ни малейшего ветерка. Женщине-полицейскому Брирли сегодня исполнилось двадцать два года, и кто-то догадался притащить лед, пакет с лимонами, сосиски в тесте, пирожки и печенье. Старший инспектор, держа в руке бокал с только что приготовленным лимонадом, осторожно надкусывал жареный пирожок, стараясь, чтобы начинка не вывалилась на рубашку и кипу бумаг на столе, среди которых был и только что полученный подробный отчет с места преступления.

Через полуоткрытую дверь до него долетал хор коллег с неизменным «Happy birthday to you». Ему был виден и Трой. Он сидел на краешке стола виновницы торжества, в руках у него были распечатки. Он тоже пел, не сводя глаз с девичьих коленок, обтянутых черным нейлоном.

«За те три года, что она с нами работает, малышка Одри заметно повзрослела, — думал Барнаби. — Вначале она была очень стеснительной, не знала, как реагировать на попытки пофлиртовать с ней с одной стороны и мужской шовинизм — с другой, причем нередко одно соединялось с другим, словно сиамские близнецы. Обычно девушки, которые задерживаются на этой работе, быстро набираются опыта и за словом в карман уже не лезут».

Тем временем Трой с наглой ухмылкой наклонился к Одри и что-то зашептал ей, подмигивая. Одри тоже подмигнула ему и что-то ответила. Раздался взрыв хохота, и сержант ретировался в кабинет.

— Раньше такая миленькая была, — сердито сказал Трой, бросая распечатку на стол.

— По-моему, она и сейчас миленькая.

— Им комплимент делаешь, а они тебя загрызть готовы.

Комплимент, упомянутый Троем, звучал так. Трой: «Надо отметить по-настоящему. Пойдем выпьем. Я приглашаю. Тут есть одно уютное местечко возле реки. Ну как? Ты не пожалеешь, недаром меня называют „всегда готов“!» Одри: «Этим „всегда-готов“ ты свой чаек помешай, Гевин».

— Грубые и бездушные обычно любят повыпендриваться, правда, шеф?

Барнаби, просматривавший распечатки, заметил:

— В списках нет ни одного Крейги.

— Я проверил их еще и на предмет сходных фамилий, — сказал Трой, пытаясь делать вид, будто нисколько не задет, — там есть некто Брайан Крэг. Подделывал страховки. Но он умер. В Бродмуре[41].

— Ну, это довольно обширная территория, там человека отыскать вряд ли возможно, — пошутил Барнаби, что в принципе делал редко. Его шутка явно не дошла до того, кому предназначалась.

— Есть еще кандидаты. С минуты на минуту я получу данные на Крэнли и Кроушоу. — Судя по уверенному голосу Троя, он не сомневался в успехе. — Убийца — Гэмлин. Я это нюхом чую. — Трой всегда «нюхом чуял», но на этот самый нюх можно было полагаться точно так же, как на нюх сенбернара, нализавшегося бренди.

— В рапорте с места преступления есть что-нибудь стоящее, сэр?

— Очень немного.

Трой просмотрел плотно отпечатанные страницы рапорта. На перчатке — ничего, хотя этого следовало ожидать. На всем прочем — тоже. И увеличенный снимок нитки, зацепившейся за нож.

— Да, тут не разгуляешься, — сказал он, окончив чтение, а по поводу ножа заметил: — Не каждый был одет так, чтобы пронести его незаметно. На Мэй Каттл, правда, было платье с широкими длинными рукавами, но она исключается. Однако она могла передать нож кому-то еще. Может, Уэйнрайту? Он сам никак не мог пронести его на себе: джинсы в обтяжку, рубашка с короткими рукавами и туфли без задников.

— Он был среди тех, кто не подходил близко.

— Тогда кто у нас остается? Мужеподобная тетка? Она была в брюках, значит, могла спрятать нож. Блондиночке спрятать что-либо было бы довольно сложно. Гибс мог пронести под свитером. Гэмлин и Биверсы могли, и этот паренек заторможенный тоже мог, на нем был мешковатый свитер. Или жена Гэмлина, в своих тряпках она могла спрятать вилок и ножей для целой столовки. То же самое можно сказать и про ее дочку в сари. — Последние слова Трой произнес с презрительной гримасой, он терпеть не мог, когда белая женщина одевается как цветная. — Если бы это была моя дочь, — прошипел он, — я притащил бы ее домой, смыл под краном этот гадкий кружок со лба и задал бы хорошую трепку.

— Люди не автомобили или стиральные машины, сержант. Они не чья-то собственность, и о них не стоит говорить «моя» или «мой». По-моему, вы кого-то забыли.

— Никого я не забыл, — Трой указал на схему. — Или вы думаете, что это сам Крейги? — расхохотался он. — Не мог же он помогать убийце прятать нож, которым тот будет его убивать?

— Он присутствовал. Исключать его мы не имеем права. Что мы обязаны делать, а, Трой?

— Обязаны держать голову холодной и ум открытым для любых идей, сэр! — А про себя подумал, что у некоторых при холодной голове и открытом уме мозги вообще могут перестать выполнять свое назначение.

— Не посмотрите ли, не осталось ли там хот-догов?

Джанет обыскивала комнату Трикси. Она делала это уже дважды, первый раз лихорадочно, еще не веря в ее исчезновение; и второй — неторопливо, методично, вытряхивая каждый ящик. Она шарила под матрацем, заглядывала под коврики, перелистывала книги; в момент бессильного отчаяния перетряхнула даже ящик под каминной решеткой. Однако никакого намека на то, куда сбежала Трикси, так и не обнаружила.

На самом деле Джанет искала письмо, но ничего подобного так и не нашла, не нашла даже клочков, которые можно было бы сложить. И в офисе в ее досье тоже ничего полезного не оказалось. Справки она наводила по телефону, за ним последовал визит на выходные, который затянулся на неопределенное время благодаря тому, что в общине нашлись лишние деньги.

Сила собственного горя встревожила Джанет чуть ли не сильнее, чем само горе. Как она умудрилась так привязаться? Это произошло так незаметно! Сначала Трикси не вызывала у нее ни малейшей симпатии. Девушка казалась ей пустой и глупой, между ними не было ничего общего. Но мало-помалу игривый характер Трикси стал вызывать у Джанет восхищение, даже зависть. Ей импонировала ее уверенность и забавляла дерзость. Сама Джанет, воспитанная в традициях холодной вежливости, часто терялась, либо не зная, как лучше ответить, либо боясь обидеть.

О том, что Трикси абсолютно равнодушна к вопросам религии и никакой не адепт, Джанет догадалась довольно скоро. Небесное царство не особенно ее интересовало. Она посещала сеансы медитации, беседовала с Учителем, в ожидаемом духе высказывалась на полурелигиозных диспутах, но Джанет видела, что Трикси это глубоко безразлично. Ее так и подмывало спросить, зачем вообще Трикси все это, но она не осмеливалась, та любила повторять, что не терпит, когда кто-то сует нос в ее дела.

Теперь, сидя за туалетным столиком, на котором еще благоухал букет роз, Джанет изнывала от чувства тоски и потерянности. В сотый раз она открыла верхний ящик и стала перебирать все, что осталось от Трикси: начатая упаковка «тампакса», кружевной свитерок из ангорской шерсти с сильным запахом пота, несколько безвкусных дешевых романов, из тех, что обычно продаются в аэропортах. Они были добродетельно-порнографические (Джанет заглянула в один-два), хотя что касается добродетели, то обычно ей приходил конец уже на седьмой странице.

Джанет была уверена, что Трикси сбежала, сильно чего-то испугавшись. Вероятно, это было как-то связано с Гэмлином. Даже смерть этого человека причинила многим массу неприятностей. Джанет представила себе охваченную паникой, стремившуюся скрыться Трикси. Были ли у нее деньги? Надо надеяться, что она не остановила первую попавшуюся машину, после всех этих жутких историй. Скорее всего, она покинула дом где-то около двенадцати. Прокралась через холл со своим чемоданом на голубых колесиках, когда Джанет находилась всего в нескольких шагах от нее, в кухне! Бог ты мой!

Она вскочила, крепко обхватив себя руками. Сейчас, как никогда, девочка нуждалась в ее дружеской поддержке. Джанет чувствовала, что способна дать ей многое, она ощущала это даже физически, как тяжелый камень, давящий на сердце. Ей казалось, что этот груз становится тяжелее день ото дня.

Джанет поймала свое отражение в зеркале: растрепанные волосы, острый, обтянутый кожей нос с горбинкой… Внезапно до нее дошло, что, возможно, она больше никогда не увидит Трикси. Она будто слышала, как утекает сквозь пальцы время, и опустошающее чувство потери сдавило ей горло. Это пригнуло ее к земле, и Джанет упала на колени. Впереди ее ожидали унылые и невыносимые сумерки, бесконечные сумерки без надежды увидеть когда-нибудь солнечный свет.

Она прочла когда-то, что очень сильное внезапное потрясение может убить в человеке воспоминания. Она, наверное, согласилась бы на это: думала бы о Трикси с любовью, но отстраненно, не вспоминая событий прошлых месяцев. В этом было нечто очищающее душу, стоическое. Абсолютная уверенность в том, что ты в этом не ищешь ничего для себя лично, уже действовала успокаивающе. Она будет идти по жизни одна, все время повторяя про себя жестокие и невеселые слова о том, что единственный верный способ получить в этой жизни то, что хочешь, — это хотеть то, что у тебя есть.

Ее мать употребила бы в этом случае слово «удовольствоваться». Джанет вспомнила, как она, покупая ткань, кусок мяса или рисунок для вязания, говорила: «Пожалуй, я удовольствуюсь вот этим». Джанет всегда толковала эти ее слова однозначно: «Это не то, чего мне хотелось бы, но лучше, чем ничего».

Однако едва Джанет решила удовольствоваться тем, что есть, как на нее нахлынула сильнейшая жажда общения, человеческого тепла и света. Она зарылась лицом в букет душистых роз и разрыдалась.

Кристофер и Сугами в это время находились в кабинете. Она стояла, глядя в окно, он опустился на одноногий крутящийся стул, на котором еще недавно сидел, ведя допросы, Барнаби. У ног Кристофера лежал небольшой кейс из свиной кожи, а на столе перед ним — большой нераспечатанный конверт. За три дня все поверхности в комнате уже успели покрыться слоем пыли.

Они говорили о смерти. Сугами — с усилием и раздражением, как бывает, когда ты вынужден дотрагиваться до еще открытой раны; Кристофер, которого это тоже начинало раздражать, — с явной неохотой.

— Ведь это невозможно, не так ли? — сказала она, — я имею в виду, невозможно представить, что значит быть мертвым. Ты способен, конечно, представить это с чисто внешней стороны: море цветов, все роняют слезы и так далее. Но все это вообразить ты в состоянии, только пока живой.

— Наверное. Слушай, давай все-таки поговорим о чем-нибудь другом, а?

Когда она не ответила, он приподнял кейс и положил его на ближайший деревянный, с высокой спинкой стул со словами:

— Разберем хотя бы вещи твоего отца.

— Разберем? Незачем разбирать — там всего лишь одежда. В следующий раз, когда кто-нибудь поедет в Каустон, пускай сдаст все в благотворительный центр.

— Тут еще и конверт.

— Да знаю я про конверт! Я же расписывалась, когда его получала.

— Успокойся, пожалуйста.

Он вытряхнул на стол содержимое конверта: бумажник Гая, ключи, платок, приспособление для обрезки сигар, зажигалка, пустой коричневого цвета пузырек. И маленькая визитная карточка, смятая так, будто кто-то сжал ее в руках, с тисненым посланием от Яна и Фионы. На обратной ее стороне был изображен изящный веночек и к нему — текст: «Мы всей душой желаем счастья вам!»[42] У. Шекспир. В конверте осталось что-то еще. В самом дальнем его уголке.

Кристофер засунул туда руку и вытащил часы. Они лежали на его ладони, источая ослепительный свет, снопы ярких огней. Сплошные бриллианты. Он не удержался от восхищенного возгласа. Сугами обернулась. Когда он поднял на нее глаза, то увидел, что она смотрит на него в упор изучающим взглядом. Лицо ее ничего не выражало. Он положил часы на стол, и на его розовато-коричневой запыленной поверхности они засияли, словно звезда. Стараясь, чтобы голос не выдал его страстного желания обладать этим сокровищем, он спросил:

— Что будем со всем этим делать? Может, передадим твоей матери?

— Не думаю, — ответила она, подходя к столу. — Лишнее напоминание о нем — это последнее, что нужно ей теперь. Это из-за него она стала такая, как сейчас.

— Пустой пузырек?

— Там были его сердечные пилюли.

— Значит, у него было время их принять.

— Похоже на то.

— Его бумажник чем-то набит.

Действительно, в одно из отделений коричнево-кремового бумажника из крокодиловой кожи явно что-то запихнули. Кристофер тряхнул его, и оттуда, как конфетти, вылетело целое облачко бумажек. Кристофер поймал несколько обрывков.

— Это деньги, — произнес он.

— Полный абсурд! — воскликнула Сугами, глядя на рассыпавшиеся клочки. Ей сделалось страшно. — Он никогда бы этого не сделал. Если только… — На мгновение она представил себе, как Гай, внезапно поняв тщету и никчемность нажитого богатства, в приступе ярости разрывает в клочки крупную банкноту, но тут же отвергла это бредовое предположение.

— Если только — что? — переспросил Кристофер.

— Не знаю я. Когда мы встретились после полудня, он был сам не свой. Очень нервничал. Мне даже стало его жалко. Правда, я этого ему не показала.

— Почему?

— Он презирал жалость. Он считал доброту проявлением слабости.

— Похоже, невесело ему жилось.

— Только не трать на него свой запас сочувствия. Это же он взял в руки нож. Да убери ты все это с моих глаз! Нет, постой-ка… — Быстрым движением она пододвинула к нему часы. — Возьми себе.

— Что?!

— Возьми.

Он задохнулся от изумления.

— Давай же, бери! Ну?

Кристофер сглотнул слюну. Против его воли глаза, словно притянутые невидимой нитью, обратились к часам и уже не могли от них оторваться.

— Ты шутишь?

— И не думаю.

— Не знаю, право. Они так невероятно красивы… — Он знал, что откровенное желание их иметь явственно читалось на его лице, но ничего не мог с собой поделать.

— Кому они теперь принадлежат?

— Только мне. Он всегда говорил, что все оставит мне.

— Но ты же не можешь вот так просто… — прошептал он, но пальцы его уже как бы сами собой потянулись к лежавшему на столе предмету.

— Очень даже могу.

Она стремительно наклонилась к нему, кинула часы ему на ладонь и тут же резко выпрямилась.

— Ты уверена?

— Абсолютно. — Она уже снова стояла у окна. — Если хочешь, можешь продать. Купи себе то, что риэлторы называют уютным гнездышком. Только не носи их при мне. Никогда.

Кристофер опустил часы в карман. Они были невесомы. Ее королевский подарок восхитил Кристофера, и в то же время странная, почти небрежная манера, в которой Сугами это сделала, немного его встревожила. Можно было подумать, что она его проверяет. Следом пришла совсем невеселая мысль о том, что, возможно, ему было устроено своего рода испытание, и, приняв подарок, он этого испытания не выдержал.

Он почти физически ощутил, что Сугами напряжена до предела, и не понимал почему. Что, если это с ее стороны некий утешительный приз и она уже приняла решение идти своим путем? Без него. Он почувствовал, как в нем нарастает гнев, — и не только из-за унижения от того, что она хотела от него откупиться. Он хотел Сугами гораздо сильнее, чем какой-то там счетчик времени, как бы великолепен он ни был.

Было уже три, когда Барнаби и Трой подъехали к Поместью. Их встретила Мэй. В пестром полосатом одеянии с кованым медным поясом она выглядела сногсшибательно.

— А вот и вы! Наконец-то, — сказала она так, как будто лично их пригласила. — Очень рада. Мне нужно кое-что вам рассказать.

— Вот как, мисс Каттл? — вежливо отозвался Барнаби, проходя за ней в холл.

В доме было тихо и спокойно, только где-то брякала посуда. Искрящийся поток света, который лился из стеклянного фонаря наверху, привел его в восхищение, о чем он не преминул сказать.

— Мы купаемся в этих лучах, старший инспектор. Мы очищаемся и согреваемся в них душой по крайней мере раз в день. Целительную силу света нельзя недооценивать. Возможно, и вы сами могли бы…

— Пожалуй, как-нибудь в другой раз. Так о чем вы хотели…

— Только не здесь. — Она ускорила шаги и, приглашая их следовать за собой, сделала нетерпеливый приглашающий жест рукой. Барнаби она напомнила боевую рубку субмарины. Сегодня ее волосы были собраны в замысловатую прическу. Это хитроумное сооружение из локонов и завитушек на женщине не столь ярко выраженного рубенсовского типа выглядело бы претенциозно. Они следовали за ней без возражений. Ее поразительные развевающиеся одежды действовали завораживающе и исключали возможность сопротивления. Она пропустила их в комнату, оглянулась, нет ли кого в коридоре, и прикрыла за собой дверь.

После столь энергичного вступления Барнаби приготовился получить немедленно такой же стремительный поток важных сообщений, но Мэй не спешила. Она морщила свой римский нос, раздувала изящные ноздри и наконец сказала:

— Здесь присутствуют чрезвычайно негативные, чтобы не сказать тяжелые вибрации. — Она сурово оглядела обоих мужчин и остановила свой взгляд на Трое: — Думаю, это от вас.

Сержант поднял брови, что должно было означать холодное удивление.

— Я попрошу дать мне пару минут, чтобы привести в норму позитивные ионы и восстановить уровень жизненной энергии.

Она уселась за круглый, покрытый вязаной салфеткой с бомбошками стол, прижала локти к его краям и закрыла глаза. Прошла одна минута, за ней, как и следовало ожидать, вторая и еще несколько.

«Может, она не в себе, — с опаской подумал Трой. — Надеюсь, она не такая, как моя тетка Дорис». Тете шел пятый десяток, когда ее сбил «форд-сиерра», и язык у нее был острый, как электропила.

При первых звуках глубокого контральто Трой буквально подпрыгнул. Барнаби рассматривал с преувеличенным вниманием свои туфли, избегая встречаться взглядом с сержантом. На противоположном конце комнаты он заметил еще один столик, заставленный бутылочками и пузырьками с разноцветными жидкостями. Ну разумеется — чудесные снадобья для доверчивых простаков. Мэй сделала еще несколько вдохов и выдохов, после чего открыла глаза, огляделась и одарила их приветливой улыбкой.

— Ну вот! Так-то лучше. Вам здесь удобно беседовать?

Барнаби кивнул. Трой с каменным лицом смотрел в окно.

— Как вы понимаете, прошлой ночью мне почти не удалось поспать, так что я ненадолго прилегла перед ланчем. Я задремала, и меня посетил наставник Раковски; он обслуживает зеленый колер и, как вы, надеюсь, знаете, лучший советчик, когда речь идет о проблемах нефизического характера. Он сказал, что я непременно должна с вами поговорить.

— Понятно, — протянул инспектор, сраженный наповал этим неожиданным признанием.

— Это связано не с вознесением Учителя, а с совершенно другим событием. Оно меня давно беспокоило, и я уже собиралась обсудить его с Кристофером, но тут упал метеорит, и это у меня просто вылетело из головы. Тогда мы еще не поняли, что это предвестие. — Ошибочно приняв тщательно сохраняемое выражение бесстрастности на лице Барнаби за полное непонимание, она мягко разъяснила: — Предвестие, то есть знамение.

— Да, я знаю.

Мэй перевела взгляд на Троя. Стоя у окна, тот прижимался лбом к стеклу.

— Слушайте, ваш сержант случайно не заболел?

— Нет. С ним все в порядке.

— Я боюсь, — выпалила Мэй. — Я больше не хочу изображать… верблюда, прячущего голову в песок. Здесь определенно происходит что-то подозрительное.

«Ничего себе, — подумал инспектор, — мы тут по горло увязли в деле об убийстве, а оказывается, что для нее это „что-то подозрительное“!»

— Все началось после того, как от нас ушел Джим Картер.

— Это имя мне ни о чем не говорит, мисс Каттл.

— Конечно. Он умер прежде, чем вы успели увидеться.

Барнаби уже не пытался что-то понять и тупо спросил:

— Кто это?

— О, это был превосходный человек. Он один из самых старых членов коммуны. С ним произошел несчастный случай. Он упал с лестницы. Удивительно, что вы об этом не знаете.

— Несчастный случай. Это не наш профиль.

— Но ведь дознание-то проводили! — Мэй взглянула на него с неодобрением, как на школьника, которого застала с сигаретой возле стойки с велосипедами. — Через несколько дней после его смерти я спускалась в прачечную и услышала спор. Не весь, но частично. Дверь в святая святых Учителя была приоткрыта, и я отчетливо услышала слова: «Что ты натворил? А если они сделают вскры…» Тут они умолкли и закрыли дверь.

— И вы не знаете, кто это был?

— За дверью был зодиакальный экран.

— Думаете, это был голос мистера Крейги? — оживившись, спросил Барнаби и подался вперед.

Трой перестал тыкаться в стекло лбом и вернулся к столу. У него заблестели глаза. В комнате вдруг стало душно.

— Не могу сказать точно. Голос был искажен волнением. После, когда проводили дознание и коронер огласил рапорт и опросил свидетелей, я решила, что придала этому слишком большое значение. Но примерно месяц назад я проснулась среди ночи. Меня разбудили звуки, как будто кто-то рядом переставлял мебель и выдвигал ящики.

— Где?

— В соседней комнате, где жил Джим. Ее вообще никогда не запирали, и к чему входить туда среди ночи, крадучись, а не сделать это днем?

— Может быть, вор?

— Нет, не может, — отрезала Мэй и объяснила, что видела кого-то, бежавшего по террасе.

— А вам не пришло в голову обратиться в полицию? — спросил Трой.

— Мы здесь такие вещи не практикуем. Уверена, вы прекрасно делаете свое дело, — покровительственно улыбнулась ему Мэй, — но это могло нанести всем серьезную психологическую травму.

— Тот или та, кто убегал, могли услышать, как вы открывали окно?

— Вполне возможно, — ответила она и, устремив на него безмятежный взгляд, спросила: — Это важно?

Трой воспринял этот вопрос со смешанным чувством изумления и благоговейного трепета. Перед ним была женщина, которая водила машину, занималась финансовыми делами в коммуне, общалась с банкирами, принимала и организовывала обслуживание большого числа людей. Все эти качества сочетались у нее с пламенной верой в архангелов, в практическую помощь высочайших сил при решении вполне конкретных юридических или бытовых проблем, вплоть до посылки на землю астрального виртуоза в обращении с холодным оружием, когда понадобилось не более и не менее как переместить в высшие сферы главного заправилу в этом балагане. Он увидел, как Мэй наклонилась к Барнаби, у которого был страдальческий вид, и участливо спросила его:

— Вам, кажется, нехорошо, инспектор?

Шеф издал скрежещущий звук, будто прочищая горло. Мэй это явно встревожило:

— У вас что-то с ларинксом, это может быть признаком непорядка с почками.

Этот серьезный диагноз был выслушан шефом стоически.

— Если хотите, могу сию минуту сделать вам ингаляцию с пассифлорой?

Барнаби сдержанно, но достаточно решительно отказался. Трой подумал про себя, что его шефу никакие подобные средства пока еще не нужны: «Он вполне еще крепок, старый хрыч, хотя неплохо бы ему хоть чуть-чуть себя поберечь».

Барнаби видел, что Мэй разочарована его отказом. Она с сожалением покачала головой, но ее уверенность в своих возможностях от этого ничуть не пострадала. Это явно была одна из тех натур, для которых помогать всем и каждому естественно. Он не сомневался в ее добрых намерениях, хотя подозревал, что эти намерения будут осуществляться так, как считает нужным именно она, а не тот, кого она решила облагодетельствовать.

— Разрешите нам осмотреть комнату мистера Картера?

— Там ничего не осталось.

— И все же.

Она двинулась к дверям, но продолжала говорить:

— Хочу дать вам маленький совет, инспектор. Думаю, он будет вам полезен: выдерните с корнем амарант, — только это нужно делать обязательно в пятницу и при полной луне, — иначе бессмысленно, — заверните в чистую льняную белую ткань и носите как ладанку. Это защитит вас от пули.

— Полиция обеспечивает нас защитным обмундированием на этот случай.

— Да? Теперь налево. Это очень любопытно. И сейчас вы в нем? Можно взглянуть?

Глаза Мэй сияли так же, как и янтарные крупные серьги в ее ушах. Она подумала, что участие в расследовании довольно интересное дело! Подумала и о том, что, вполне возможно, отказываясь от контактов с телевидением, а также от печатной продукции недуховного содержания, они оберегали себя не только от негативных вибраций, но и от благостного воздействия тонов и полутонов цветовой палитры современной жизни. «Пожалуй, мне стоит это восполнить», — решила она и тут же устыдилась своей нелояльности к принципам общины.

— Как считаете, инспектор, можно ли сказать, что я помогаю полиции в расследовании? Мне всегда было любопытно, что сия фраза означает.

Они уже подошли к дверям соседней комнаты, и Мэй не получила ответа на свой вопрос: ее поблагодарили и оставили за дверью.

Барнаби и Трой огляделись. В помещении царил образцовый порядок. Меблировка включала только самое необходимое. Два стула светлого дуба с гнутыми спинками, которые умелый продавец мог бы с легкостью выдать за антикварные, очень дорогие; узкая кровать; маленький столик; шкаф — пустой, за исключением обувной коробки с наименованием индийской фирмы дорогой обуви; комод с выдвижными ящиками. На дальней стене — три крюка, ввинченных в простую доску. Белое покрывало из хлопка, похожее на те, которыми обычно застилают кровати в общежитиях для мужчин, застелено по-больничному, без единой складки поверх жесткого матраца. Все остальное в этой комнате лишь подчеркивало атмосферу аскетизма и самоотречения. В этом пуританском месте любая лишняя складочка показалась бы свидетельством роскоши или беспутства. Голые стены. Лишь на одной они прочли текст: «Бог есть круг, чей центр везде, чья окружность нигде».

Трой проверил ящики. Пусто. Барнаби оглядывал комнату и думал о том, сколь явственно ее обстановка указывает на существующую в сознании многих связь между необходимостью физического дискомфорта и достижением духовного совершенства. Думал о целителях во власяницах, о самоистязании, об измазанных сажей, со спутанными волосами смердящих йогах, проводящих годы во мраке пещер; о людях, добровольно сжигающих себя или идущих навстречу смерти в пасти больших полосатых кошек. Старший инспектор не видел в этом ни поэзии, ни здравого смысла. Другое дело — отдых в любимом кресле на закате дня или в летний вечер в гамаке, когда рядом бокал с вином и из открытых окон доносятся божественные звуки музыки. А ночи с Джойс, о, как он все еще любил эти ночи! И зимние вечера, когда он делал наброски ее все еще юного профиля.

Старший инспектор не имел склонности к долгим философическим раздумьям, и не столько из-за недостатка времени, сколько от того, что считал это занятие абсолютно непродуктивным. Он старался жить честно. Заботился о жене и дочери, занимался стоящим делом, как мог, оказывал поддержку нескольким благотворительным организациям. У него было не так уж много друзей, потому что больше всего ему нравилось проводить то немногое свободное время, что у него оставалось, со своей семьей, но те, кого он считал своими друзьями, имели все причины быть ему признательными за доброе к ним отношение в тяжелые для них минуты. В целом, он распорядился своей жизнью не так уж плохо. Можно сказать, даже хорошо, и его добрые дела, должно быть, перевесят дурные, если предположить, что такая метафизически загадочная штука, как Судный день, действительно предстоит им всем.

— Не много же он после себя оставил, — заметил Трой. Он подошел к книжным полкам. Это были три доски на аккуратных стойках лилового кирпича. Он наклонился, наугад вытащил из книжного ряда томик и сказал: — Тут книжка про то, как волк безобразничает. Автор — Красная Шапочка. — И захохотал.

Барнаби никак не мог для себя решить, насколько искренней была уверенность его сержанта в собственном остроумии. Думать, что это и вправду так, было бы с его стороны слишком жестоко. Барнаби прочел на корешке книги, что автором был Вольф Мессинг[44]. На обратной стороне переплета Мессинг был назван величайшим русским целителем по части психики. Барнаби сам вытащил еще один том под названием: «Умирание: интеллектуальная альтернатива для последних моментов вашей жизни»[45]. Автор — Аниа Фус-Грабер. Весьма взбодрившийся от открытия, что выбор все же существует, старший инспектор мог лишь пожалеть беднягу Джима Картера, который не усвоил основные принципы этого выбора. Либо не смог разобраться, либо ему не дали времени применить этот принцип на практике.

— Лучше проверить все книги, мало ли что?

Вдвоем они принялись перелистывать том за томом. Барнаби, ожидавший, что покойник целиком посвятил себя Востоку, был приятно удивлен, обнаружив такие серьезные книги, как «Суфизм», «Буддизм», «Фольклор друидов», «Рунические памятники». А кроме того, «Книга перемен»[46], Юнг, труды по даосизму в применении к психологии. Все эти книги были главным образом в дешевых изданиях или куплены на развале: самая дорогая — за 3.75, самая дешевая — за 25 пенсов.

— Но какие-то личные вещи у него же наверняка были, — заметил Трой, аккуратно ставя на место последнюю книжку. — У большинства есть по крайней мере свидетельство о рождении, фотографии. Нельзя же существовать, имея только носильные вещи и несколько книг.

— Монахи именно так и существуют.

— A-а. Монахи… — Тон, которым Трой произнес это слово, свидетельствовал о том, что эта категория людей для него столь же непонятна, как выходцы с планеты Марс.

Барнаби подобрал еще одну книгу. Она называлась «Что такое счастье». «Да, — подумал он, — это, наверное, вопрос, который задает себе каждый».

— А вот книжка йога. Да не какого-нибудь, а йога-медвежонка. Про десять самых лучших способов приготовления каши.

— Если вам в голову не приходит ничего, кроме идиотских шуток, идите отсюда и допросите миссис Гэмлин.

— Есть. Не знаете, где она может быть?

— Язык у вас для чего? Спросите у людей. Вы знаете, что нам нужно.

«Я знаю, что нужно мне. Одна хорошая, от души, затяжка. Один долгий пуфф», — подумал Трой. Он распахнул дверь, чуть не сбив с ног Мэй, которая тут же предложила отвести его к Фелисити. По дороге она бросала на него поощрительные взгляды и даже один раз остановилась, чтобы посоветовать не стричься столь коротко, потому как волосы служат антенной для связи с космическими силами.

— Храм Победы над Венерой будет открыт для нашего сознания семнадцатого числа этого месяца. Не хотите присоединиться к нам для небольшой исцеляющей церемонии? — Троя это явно не впечатлило. — А вы нуждаетесь в лечении. У вас очень серьезные проблемы.

Приняв его упорное молчание за нерешительность, Мэй продолжала:

— Наше лечение направлено на восстановление всего организма в целом. Понимаете, о чем я? Когда ваша болезнь имеет внешнее происхождение, вам дают лекарства в виде медицинских препаратов. Если у вас что-то сломано или болит, хирург помогает вашему больному органу, и только. Человек как личность его не интересует.

Трой, который, можно сказать, всю сознательную жизнь провел в поисках женщины именно с таким хирургического типа даром незаинтересованного отношения к своей персоне в целом, подавил вздох.

— Да, вы, наверно, правы. Я… как сказать… немного переутомился. Дочка вот только что родилась…

Вместе они поднялись по лестнице. Мэй сначала вошла в комнату Фелисити одна, но тут же вышла снова.

— Она проснулась, но силовое поле у нее очень слабое, так что может быть…

— Все будет в полном порядке, — уверил ее Трой и вошел.

Он едва ее узнал. Она сидела на постели в синем шелковом халатике, откинувшись на подушки; ее прямые волосы были собраны в пучок и закреплены какой-то плетеной веревкой. Самым приятным для сержанта в течение последующего допроса было то, что он не выпускал изо рта сигарету. Чувство удовлетворения, что он все-таки в присутствии этой знатной дуры курил, не переставая (санкюлоты забили пять, аристократы — ноль), несколько омрачал тот факт, что Фелисити не обратила на это никакого внимания, не говоря уже о том, чтобы наложить запрет.

Вообще, она едва ли соображала лучше, чем накануне, по-прежнему не помнила, как далеко она находилась от Крейги и кто был с нею рядом. Трой подозревал, что она вообще стерла из памяти факт убийства. Честно говоря, оказаться в комнате, где при тебе хлопнули человека, для кого угодно непростое испытание, а если при этом ты и раньше был малость не в себе, то чего ожидать?

Когда он стал спрашивать об ее отношении к тому, что деньги Макфадденов оказались в распоряжении Сильвии в день ее совершеннолетия, миссис Гэмлин заволновалась и сообщила, что знать ничего об этом не знает. Когда Трой сказал, что ее супруг о них знал, она ответила:

— Не удивляюсь. Он будет добиваться этих денег любыми средствами.

— Но это деньги вашей дочери, миссис Гэмлин.

— Ему все равно, чьи они.

Она пришла в смятение, и ее голова заметалась по подушкам. Трой решил поставить на этом точку и закрыть за собой дверь, но в этот момент она начала выкрикивать ошеломительно сочные выражения, содержавшие характеристику физических и нравственных черт своего супруга. Трой в полном восторге от ее таланта бранного красноречия (самое мягкое определение муженька в ее устах звучало как песня: «шваль подзаборная, зачуханная жабья морда») поначалу как-то упустил тот факт, что говорила она о мистере Гэмлине в настоящем продолженном времени. Когда Фелисити наконец смолкла и, задыхаясь, откинулась на подушки, он позволил себе строго заметить:

— Мне кажется, миссис Гэмлин, что не стоило бы так о нем говорить. В конце концов, человек только что скончался.

Фелисити издала громкий вопль и сползла с кровати, повиснув вниз головой, будто в обмороке. Вбежала Мэй.

— Вы, Гевин, просто дурак, — проворчал Барнаби, когда они вернулись в участок.

— Но откуда мне было знать? Она лежала там бледная, будто умирать собиралась. Я и решил, что кто-нибудь уже сообщил ей веселую новость. Например, тот же сэр толстяк Уиллоуби. Он побывал здесь утром. Что бы ни происходило, во всем я один виноват, — угрюмо глядя в пол, огрызнулся Трой.

«Тоже нашли себе мальчика для битья, — уже про себя продолжал сержант, — лучше бы мне стать сантехником. Или путевым обходчиком, как отец». Но представив себе эти варианты, Трой признал, что лукавит. Он всегда хотел быть полисменом и ни за что на свете не пожелает быть никем иным. Однако вечные придирки, ворохи бумаг, подхалимаж всяких идиотов, умничанье выходцев из богатых семейств, которые не привыкли убирать за собой грязь, постоянная грызня всех со всеми, необходимость держать рот на замке, если хочешь подняться выше, а также тысячи прочих ежедневных раздражителей так ему осточертели, что иногда казалось, терпеть больше нет сил.

От Барнаби не укрылись ни плотно сжавшиеся губы, ни покрывшиеся багровыми пятнами скулы его сержанта, и он понял, что был несправедлив. Предположение, что Фелисити уже знала о смерти мужа, было вполне закономерно, хотя все равно Трой проявил редкую неделикатность. Академические успехи Троя были более чем скромны, и, назвав его дураком, Барнаби сыпал соль на рану. В любой другой день Барнаби оставил бы все как оно есть, но сегодня у него было отличное настроение, и он сказал:

— От ошибок никто не застрахован, сержант.

— Да, сэр.

Его замечания оказалось достаточно для того, чтобы восстановить самолюбие Троя. Воспрянув духом, он уже обдумывал, как бы ему невзначай заговорить о своей дражайшей дочурке Талисе-Лин. Он сделал какое-то малозначительное замечание по поводу нее и, заметив, что шеф рассеянно кивнул, немедленно залился соловьем по поводу малышкиной красоты, сообразительности, темпов роста (зубов, волос, ноготков), речевых успехов (разговаривает с медвежонком), музыкальных (бьет по сковородке) и художественных удач. Последний шедевр — «изображение» пуделя своей няни.

Барнаби с легкостью отключился. Он снова мысленно оглядывал аскетическую комнату Джима Картера, человека серьезного, замкнутого, но дружелюбного, и вспоминал обрывок подслушанного Мэй разговора: «Что ты натворил! А если они сделают вскры…»

Вскрытие — что же еще? Ведь разговор произошел всего через два дня после внезапной смерти Картера. Значит, Крейги и по меньшей мере один из обитателей дома боялись этой процедуры. А теперь умер и Крейги. Как связаны эти две смерти?

На этом этапе любые умозаключения делать было бессмысленно. Лишняя трата энергии и помеха для концентрации. «Бог свидетель, — думал Барнаби, — у меня и без Джима Картера есть чем заняться. Эта информация пока должна вылежаться. Ее время еще не пришло».

Насчет этого Барнаби ошибся, потому что на следующий же день появилась свежая информация, благодаря которой смерть Джима Картера предстала перед ними в новом, довольно неприятном свете.

Глава одиннадцатая

Семья Барнаби завтракала. Калли и Джойс уткнулись в «Независимую газету». Том разглядывал на своей тарелке нечто очень склизкое и очень розовое с темными полосками.

— Слушай, ты не можешь приготовить бекон, как полагается, чтобы он хрустел?

— В прошлый раз он хрустел, но ты сказал, что он подгорел.

— Он и подгорел.

— К слову о еде, — встряла Калли, — как продвигаются у тебя дела с кулинарией? — Она отвлеклась от газеты, чтобы щедро намазать маслом и джемом еще одну булочку.

— На этой неделе мне придется пропустить занятие.

— Я имела в виду завтрашний вечер, глупенький, — сказала Калли, снова утыкаясь в газету.

— Я придумал, что у меня будет на первое, но на второе надо, наверное, поискать что-нибудь интересное в «Сэйнсбери».

— Вот еще! — с негодованием воскликнула Калли.

— Не говори с набитым ртом! — сказала Джойс.

— Ты забыл? Мы обсуждаем не что-то там, а обед в честь моей помолвки и моего дня рождения!

— Вот закрою дело и поведу вас всех куда-нибудь пообедать. В какое-нибудь уютное местечко, — повторил Барнаби фразу Троя.

— Это не одно и то же.

— Смотри-ка, этот твой олигарх удостоился первой страницы. А где-то дальше еще должен быть некролог. Интересно, что они там написали?

— Человеческому сообществу эта смерть, к счастью, не нанесла ни малейшего ущерба.

— Даже так?

— Не будет ли с моей стороны наглостью попросить хоть кусочек? — язвительно проговорил Барнаби и протянул руку к газете.

Его проигнорировали.

— Почему я в собственном доме не могу получить, что хочу? — патетически воскликнул глава семейства.

— Пап, успокойся, мы все тебя любим. Очень.

— Лучше бы дали мне газету, — буркнул он.

Барнаби был озабочен: вряд ли прессе понадобится много времени, чтобы докопаться, что усопший миллионер находился в Поместье всего за несколько часов до убийства.

Он боялся, что это может произойти в любую минуту и надеялся, что в «Золотой лошади» это тоже понимают и будут к этому готовы.

Калли снова рассмеялась, и газета в ее тоненьких с ярко-розовым, как цветущий миндаль, лаком пальцах зашуршала страницами.

На ней был мужской атласный халат, длинные темные волосы забраны наверх в небрежный пучок на самой макушке ее маленькой изящной головки. На лоб упала кудрявая прядка, и она легким, полным врожденной грации жестом откинула ее назад. Хотя, возможно, ее грация была не столько врожденным свойством, сколько продуманным артистическим приемом. Теперь Барнаби не всегда понимал, когда — это его родная дочь, а когда — актриса.

Глядя на мягкие линии ее губ и щек, на нежную, с персиковым оттенком кожу и тонкий, детский пушок на кистях рук, он должен был все время напоминать себе, что его девочка уже много чего навидалась. В шестнадцать уже принимала пилюли, чтобы не залететь, а дальше, в период увлечения роком и панками, — легкие наркотики. И вот теперь, спустя пять лет и неизвестное ему количество любовников, она сидит перед ним и выглядит невинной и свежей, как только что раскрывшаяся роза. Ах, молодость, молодость…

— Что с тобой, Том?

— А?

— Живот заболел, что ли?

— После такого бекона вполне мог, но нет. Спасибо, что спросила. Слушай, Калли, если так трудно поделиться с отцом газетой, может, поделишься с нами тем, что тебя так рассмешило?

— Человек, который решил, что ему вынесли несправедливый приговор, во время перерыва в судебном заседании проник в кабинет судьи и сварил его парик в электрическом чайнике.

— Не может быть. Ты это сама придумала.

— Да нет, правда.

— Покажи-ка.

Это почти сработало. Калли протянула ему газету, но ее тут же со смехом перехватила Джойс и стала зачитывать вслух кусочки текста со своей излюбленной страницы: прогноз погоды, рецепты, описание того, как кто-то поселился на дереве, чтобы привлечь внимание к проблеме спасения китов.

— Ну, тут у нас насчет китов как-то тихо, — заметил Барнаби.

— На этой неделе еще одну машину подорвали. Жертва кто-то из ИРА. Собирался эмигрировать в Канаду.

— Значит, здорово бабахнуло! — подмигнула отцу Калли.

— Это не тема для шуток, детка.

— Убийство в Комптон-Дондо — это не то самое, которым ты сейчас занимаешься? — спросила Джойс, склоняясь над страницей.

— Оно самое.

— А почему ты не сказал?

— Я сказал.

— Ты просто сказал, что это в сторону Айвера.

— Какое это имеет значение?

— Понятно. Это так похоже на тебя! — Джойс сложила газету и с притворным гневом хлопнула ею по столу. Задетая ею солонка перевернулась. Рука Барнаби потихоньку продвигалась к газете.

— Не смей!

— Ты случайно не знаешь, что это сегодня с твоей матерью, Калли?

Его дочь смотрела в окно на куст цветущего жасмина, как всегда, отказываясь принимать чью-либо сторону.

— Не говори обо мне таким тоном, будто меня здесь нет, Том. Это возмутительно.

— Так. Что на этот раз тебя возмутило, Джойси?

— Ты со мной ничем не делишься.

— Помилуй бог, Джойси! Я говорю с тобой о своей работе уже двадцать лет. Мне показалось, ты будешь рада передышке.

— Хуже того: ты меня даже не слушаешь.

Барнаби тяжко вздохнул.

— Ты наверняка даже не помнишь Энн Казинс.

— Кого?

— Так я и думала. Мою знакомую из Комптон-Додо.

— А-а.

— В прошлом году, когда умер ее муж Алан, они там в Поместье как раз организовали семинар под девизом «Новые горизонты». Энн думала, что это ей поможет справиться с горем, но наш поход обернулся полным разочарованием. Фанаберии много, а так — пустое дело. Я туда ходила вместе с ней.

— Что?! Почему ты мне не рассказала?

— То-то и оно, что рассказывала, — с мрачным удовлетворением заметила Джойс, — к тому же очень подробно. Даже когда твое физическое тело дома, твой мозг на работе. Тебя вообще не интересует, чем я занимаюсь.

— Как тебе только не совестно, Джойс. В театр я тебя сопровождаю неукоснительно, я еще ни разу не пропустил ни одного твоего спектакля.

— Последний пропустил.

— Тогда похитили двоих ребятишек. Ты что, не помнишь?!

Тяжелое молчание прорезал громкий, по-актерски четкий голос Калли:

— Поппи Левайн выходит замуж.

Ее родители тут же перестали пререкаться. Они подумали, что их девочку это расстроило. Калли критически заметила:

— С вырезом до пупка и легинсах с брюликами.

— Я опаздываю, — сказал Барнаби, поднимаясь на ноги. — Когда вернусь, поговорим об этом вашем визите.

— Ага! С чего это тебе стало интересно? — Джойс встала позади Калли, наклонила свою седеющую кудрявую голову и через плечо дочери неодобрительно стала рассматривать свадебную фотографию. — На счету шесть мужей, а выглядит на двадцать один. Как ей это удается?

— Говорят, она заложила свои кожные покровы дьяволу, — насмешливо отозвалась Калли. Острым ногтем она отчеркнула какую-то газетную строку. — Что меня по-настоящему раздражает — это то, что они, гады, всегда почему-то любят указывать именно возраст невесты. Вот: «Поппи Левайн, тридцати девяти лет, выходит замуж за оператора Кристофера Уэйнрайта» — и ничего про его возраст. Папа! — вскрикнула она, когда «Независимую» вырвали из ее рук.

Барнаби пробежал заметку глазами, вытащил необходимую ему страницу и сложил ее вчетверо.

— Не забирай! Там на обратной стороне еще интервью с Ником Хитнером[47]…

— Что случилось? — спросила Джойс. — Как-то связано с твоим делом?

— Извини. Нет времени объяснять. — Он уже натягивал пиджак.

— Ну вот опять. Именно это я и имела в виду.

Дверь захлопнулась, и Джойс повторила ту же фразу, уже обращаясь к Калли:

— Именно это я и имела в виду.

Трой мчал по шоссе А-40. Он ехал быстро, чувствовал себя превосходно и, главное, начальственно. Тот, кто сидел с ним рядом, барабанил пальцами по джинсовым коленям. Ранее он уже вертел в руках пакетик с мятными подушечками, после чего стал дергать свой ремень безопасности, пока Трой довольно резко не велел ему оставить ремень в покое.

— Зачем он вдруг захотел меня видеть?

— Этого я вам сказать не могу, сэр.

— Вы наверняка можете сказать, только не желаете.

Но Трой на провокации не поддавался. Он и намеком не показал свое глубокое удовольствие от того, что сейчас рядом с ним сидит и дрожит представитель ненавистного ему влиятельного слоя общества и что этим дрожащим и робеющим перед ним оказался именно Уэйнрайт. Трой с первого взгляда невзлюбил его и про себя назвал наглым ублюдком. Правда, сержант был склонен называть так каждого, кто не растекался лужей при виде его полицейского удостоверения.

— Вероятно, это по поводу убийства?

— Очень возможно, мистер Уэйнрайт. — Трой едва сдержался, чтобы не улыбнуться. Особенно приятно было называть его, как это было принято при официальном допросе, «мистером». Пускай поежится! Он был так доволен, что, лихо разворачиваясь на повороте к участку, повторил «мистера» еще раз:

— Теперь уже недолго, мистер Уэйнрайт, максимум пять минут.

Старший инспектор сидел за своим рабочим столом и внимательно просматривал материалы дела, когда «Орион» промчался мимо его окна и, описав кривую, со скрежетом замер в сантиметре от стены здания. Барнаби позвонил насчет трех чашек кофе. Их принесли одновременно с появлением Троя и Уэйнрайта.

Кристофер сразу сел. Он казался еще бледнее обычного, потому как, видимо, был уверен, что минуту назад чудом избежал многочисленных порезов лица от разбитого лобового стекла.

— По какому поводу вы хотели меня видеть? — спросил Кристофер. Он взял кофе, одним глотком опустошил чашку и снова заговорил: — Не возражаете, если я закурю? У нас в «Золотой лошади» на это смотрят косо.

К неодобрению Троя, хотя на стенке ясно было написано «не курить», Барнаби сказал этому прощелыге «валяйте». «Посмотрел бы я, что бы случилось, если я вот так бы взял и закурил. Мне бы об этом напоминали до самой пенсии, да еще по многу раз за день».

Кристофер вынул пачку сигарет «Житан» и предложил собеседникам. Оба отказались, хотя Трой сделал это с заметным усилием. Сигарета была зажжена, первая глубокая затяжка сделана, вопрос задан вторично.

— Как я понимаю, вы еще не видели сегодняшних газет?

— Нам не положено их читать. Избыточное количество внешних раздражителей мешает переходу на более высокий астральный уровень.

Барнаби был уверен, что не ошибся: в тоне Кристофера чувствовался сарказм.

— Вчера состоялось бракосочетание Поппи Левайн, — нейтрально сообщил он.

— Снова? Спасибо, конечно, за информацию, но наверняка это можно было сделать по телефону.

— Странное тут, видите ли, совпадение. Жених, как и вы, тоже телеоператор, — продолжал Барнаби, протягивая ему сложенную вчетверо газету.

— Что тут странного? Мы не принадлежим к исчезающим видам живых существ, — сказал Уэйнрайт. Он взглянул на газетную фотографию. — Что за отвратительный наряд… — начал он, но вдруг осекся.

Барнаби успел подхватить газету прежде, чем она опрокинула кофейную чашку. Долгая пауза. И Кристофер сказал:

— Вот черт!

— Не иначе, как он самый, — отозвался Барнаби и прочел вслух: — «Жених, который когда-то учился в Строу вместе с братом невесты, только что вернулся со съемок в Афганистане. После стремительного романа и бракосочетания в мэрии Челси счастливая пара вернулась в особняк, принадлежавший невесте, в Онслоу-Гарденс. В следующем месяце молодые отправятся на медовый месяц в Санта-Круз». Итак, — заключил Барнаби, бросая газету в мусорную корзину, — теперь мы знаем про Кристофера Уэйнрайта. Осталось узнать, однако, кто такой, черт возьми, вы сами?

Мужчина, сидевший напротив Барнаби, придавил в блюдце окурок, пошарил в кармане куртки, вытряс из пачки еще одну сигарету и произнес:

— Можно еще кофе?

«Тянет время, — подумал Трой, — известная тактика, только нас не проведешь». Сержант вышел за дверь, в дежурную часть. Одри говорила с кем-то по телефону, другая женщина в полицейской форме утешала проститутку, на чьи притворные слезы не купился бы даже малый ребенок, так что кофе пришлось заняться ему самолично. Даже при исполнении столь пустякового, казалось бы, действия, он умудрился всем своим видом красноречиво дать понять, что поручение ниже его достоинства.

Когда он вернулся, допрос все еще не сдвинулся с мертвой точки. Допрашиваемый смотрел куда-то поверх инспекторской головы и жевал сигарету. Барнаби сидел с ручкой в руке, готовясь записывать показания. Уэйнрайт взял чашку, помешал ложечкой, сделал глоток. Барнаби терпеливо ждал, пока чашка не опустеет, затем сказал:

— Отвечайте на вопрос, будьте любезны.

— Вот ведь невезуха, — проговорил тот, кивая на газету. — Он встретил ее как раз перед тем, как мы с ним обедали. И втюрился. Только о ней и говорил.

— Этот ваш совместный обед. Он имел место до вашего приезда в Поместье?

— Да, как раз перед этим. Я столкнулся с Крисом случайно на Джермин-стрит. Он покупал себе рубашки в магазине Фроггса, а я выскочил за сосисками. Думаю, одно это поможет вам увидеть деликатную разницу между его и моим материальным положением. То, что он, как и я, учился в одной школе с Левайном-младшим, чистая правда. Мерзким гаденышем был этот ее братец, только и делал, что вмешивался в чужие разговоры и прыгал из одой постели в другую.

— Ближе к делу, — сказал Барнаби. Он умел, когда требовалось, придать своему голосу жесткость. Это подействовало, самозванец заговорил быстрее.

— Мы зашли выпить, затем он предложил пообедать у Симпсона, где в подробнейших деталях живописал свой карьерный взлет на Би-би-си и предстоящее путешествие в место, которое он всю дорогу называл крышей мира, хотя я лично всегда думал, что так называют Тибет. Ну а затем он стал захлебываясь говорить о Поппи. Он не давал мне и слова вставить, поэтому я целиком переключился на усвоение восхитительного протеина. Мы заказали еще и трюфели. Когда принесли счет, он взялся за пиджак (мы сидели на банкетке у стены) и не обнаружил бумажника. Сказал, что, наверное, оставил его в магазине, когда покупал рубашки.

Мне пришлось выложить сорок восемь баксов, и я был в ярости, потому что в это время сидел на мели и к тому же был убежден, что Крис соврал насчет бумажника. Он и в школе был жмот, каких поискать. Даже личное полотенце запирал на ключ…

Барнаби сидел, подавшись вперед всем телом и с трудом сдерживая накипавшее раздражение. Он сделал энергичный жест, понуждая допрашиваемого поторопиться, и тот подчинился.

— Мне было необходимо побывать в этой «Золотой лошади», осмотреться, познакомиться с тамошней публикой. Если возникнет нужда, обыскать их комнаты. Я не мог все это сделать, назвав свое собственное имя.

— И что это за имя?

— Эндрю Картер.

Трой быстро взглянул на шефа и увидел, как тот, мгновенно оценив значение полученной информации, откинулся на стуле. Словно все проблемы остались позади, и теперь расследование пойдет-покатится гладко.

— Джим Картер был моим дядей. Не знаю, говорит ли вам о чем-то это имя.

— Оно мне знакомо.

— Я думаю, он был убит. Из-за этого я и оказался в этом месте. Чтобы выяснить, почему и кем.

— Чепуха.

— Нет, не чепуха. Вы сами это поймете, когда меня выслушаете.

Он достал конверт и вынул фотографию.

— Она, кстати, единственное доказательство того, что я говорю правду. Не бог весть какое, но что есть, то есть.

Он передал им снимок. На нем был изображен светловолосый мальчик лет десяти или одиннадцати верхом на ослике. Рядом стоял, держа поводья, мужчина средних лет и тоже блондин. Мальчик смотрел прямо перед собой, а взгляд мужчины был прикован к лицу ребенка. Он смотрел на малыша с напряженным беспокойством, словно хотел убедиться, что тому ничего не угрожает.

— Сходство, конечно, имеется, хотя и довольно отдаленное, — проговорил Барнаби.

— Значит, вы из-за этого перекрасили себе волосы, сэр? — спросил Трой, подсаживаясь к столу и в свою очередь разглядывая снимок.

— Черт возьми, неужели это так заметно? — воскликнул Эндрю и нервно провел рукой по черным волосам, — да, конечно. Я решил, что это помешает меня узнать. Дядюшка меня вырастил. Взял к себе после гибели моих родителей. Он был добрый и очень великодушный человек. Он не смог долго платить за мое обучение в этой престижной школе, но что касается всего остального, то я ни в чем не нуждался. Я не думал о том, чего ему это стоило, дети никогда про это не думают. Я был очень к нему привязан.

Эндрю потянулся за фотографией, но Барнаби сказал:

— Мне потребуется сделать с нее копию, мистер Картер.

Эндрю нерешительно произнес:

— Но она у меня единственная.

— Не беспокойтесь, вам ее вернут перед уходом. — Барнаби вручил снимок Трою, и сержант вышел.

— Когда вы видели дядю в последний раз?

— Довольно давно. Мы были очень привязаны друг к другу, но после того, как я ушел из дома, виделись редко. Мы поссорились, когда мне было восемнадцать. Я увлекся замужней женщиной значительно старше себя. Это стало причиной единственной серьезной размолвки между мной и дядей. Он говорил, что я веду себя аморально. Он во многом был очень старомоден. Его недовольство и разочарование заставили меня почувствовать себя виноватым, я к этому не привык и ушел из дома. Наша размолвка продолжалась недолго, да и моя любовная связь тоже, но после этого я постоянно уже с ним не жил. Честно говоря, я не любил долго засиживаться на одном месте или заниматься одним и тем же делом. Я все время переезжал с места на место и работал, где придется. Иногда уезжал из страны. В Италии и Франции собирал виноград, в Альпах работал на лыжном курорте, в Испании даже в цирке успел поработать, и не кем-то там, а укротителем львов, правда, это были несчастные, беззубые создания. А потом еще в цирке в Блэкпуле. Отправился в Штаты, но не смог получить разрешение на работу. Некоторое время удавалось избегать встречи с иммиграционными службами, но потом пришлось все-таки уехать. В общем, биография у меня увлекательная, красочная. Или довольно грустная, — это зависит от возраста и степени терпимости того, кого она заинтересует.

— Но вы все это время поддерживали связь с дядей?

— Конечно. И всегда виделся с ним в промежутках между своими эскападами. Он меня немножко подкармливал. И никогда ни в чем не упрекал, хотя наверняка его очень расстраивало то, что из меня так ничего путного и не получилось.

Последнюю фразу Эндрю произнес совсем тихо, так что Барнаби пришлось напрячься, чтобы ее услышать. Однако выражение лица Эндрю говорило само за себя. Глаза горели гневом и горечью, челюсти были крепко сжаты, чтобы губы не так заметно подергивались. Вошел Трой, держа в руке фотографию и новую чашку с кофе, но Барнаби быстро сделал ему знак повременить.

— Итак, когда ваш дядя переселился в Поместье?

Картер сосредоточился и долго молчал. Казалось, он собирается с духом, чтобы перейти к самой тяжкой части своего повествования, к основной причине своего горестного состояния.

— Он сообщил мне о своем намерении присоединиться к общине, когда я был еще в Штатах, — начал Эндрю. — Признаюсь, это меня не очень удивило. Он никогда не был женат. Ребенком я был даже рад этому, потому что в этом случае он принадлежит мне одному. К тому же он всегда был… ну, склонен к уединению, что ли. В течение дня бывали моменты, когда он просил его не беспокоить. Теперь я понимаю, что, вероятно, он медитировал. Все его книги касались либо религии, либо философии. «Бхагават-Гита»[48], Тагор[49], Паскаль[50]. Я помню их с детских лет… Они и сейчас в его комнате, там, в Поместье. Я глазам не поверил, когда их там увидел.

Он снова умолк, на этот раз приложив ко рту костяшки пальцев, видимо, чтобы не разрыдаться. Когда он убрал их, его губы были совсем белыми. Трой осторожно пододвинул к нему фотографию.

— Я вернулся в Англию лишь через полтора года. Снял каморку в районе Эрлс-Корта и написал ему. Дал свой адрес и сообщил, что приеду обязательно на весь уикенд, как только подыщу себе какую-нибудь работу. И буквально через пару дней получаю вот это письмо.

Он снова взял в руки конверт, вынул листок линованной писчей бумаги и передал его Барнаби. Тот быстро пробежал глазами текст:

«Энди, произошло нечто ужасное. Позвоню тебе завтра в восемь вечера (в четверг) с деревенского телефона (отсюда звонить небезопасно). Будь дома обязательно.

С любовью, Джим».

Последнее предложение было подчеркнуто.

— Вечером он так и не позвонил. В пятницу я прождал до ланча, потом набрал номер Поместья. Когда мне сказали, что он умер, я не мог в это поверить. Он был для меня единственной семьей, которую я помнил, и вдруг его не стало. Я пошел и напился. Можете мне не верить, но только во второй половине следующего дня до меня вдруг дошло, что его письмо и его смерть могут быть как-то связаны между собой.

— Вы что же, предполагаете, что его убили, чтобы заставить замолчать?

— Ну да.

— А вы не драматизируете, мистер Картер? В конце концов, слова про «нечто ужасное» могли относиться к чему угодно. К его здоровью, например.

— Ему еще не было и шестидесяти. И со здоровьем до той поры у него было все в порядке. Мне сказали, это был несчастный случай. Трагический несчастный случай, видите ли! — Эндрю словно выплюнул последнюю фразу. — Я выяснил, когда дознание, пришел туда и просидел на галерее до самого конца. Вот тогда-то я и понял, что мои подозрения абсолютно справедливы.

Кофе у Барнаби давно остыл, и даже Трой забылся настолько, что коричневатая жидкость, плескавшаяся в его зажатой в руках чашке, грозила пролиться на пол.

— До той поры, хотя я был безмерно расстроен и подозревал, что дело нечисто, мне не на что было опереться в своих подозрениях. Но когда я услышал отчет медика, я понял, что не ошибаюсь. Врач утверждал, что Джим был пьян, что от него несло виски и пятна алкоголя были на лацканах его пиджака. Это абсолютная чепуха. В своем первом письме из Поместья дядя сообщал, что врач прописал ему таблетки от кишечной инфекции, но предупредил, что при этом следует на время отказаться от алкоголя, потому что последствия могут быть неприятными и даже опасными. Он мог и не предупреждать, потому что дядя спиртного в рот не брал.

После недолгого молчания Барнаби спросил:

— То есть вы считаете, что некто, зная об этом, вынудил его выпить, и это убило вашего дядю?

— Нет, пожалуй, не совсем так. Скорее всего, его убили, а после влили в горло алкоголь, чтобы все выглядело, будто он упал, будучи пьяным.

— Это сделать не так просто, как может показаться, мистер Картер. Глотательная функция, как и все функции тела, перестает работать после смерти. Труп, простите за прямоту, нельзя заставить глотать.

— Но это должно было быть выяснено в ходе дознания. Я на это как раз и рассчитывал! — Картер еле сдерживался и почти кричал. — Я думал, именно для этого и существует процедура посмертного вскрытия!

— Патологоанатомы — народ занятой, мистер Картер. Может, у этого врача были другие, более неотложные задания. Он начинает с головы (тут перед мысленным взором Барнаби возникла четкая и детальная картина того, что при этом делается, и его на мгновение слегка затошнило), затем переходит к шее, обнаруживает, что она сломана, и на этом осмотр заканчивает.

— Как же так? А желудок, его содержимое?

— Только если есть подозрительные обстоятельства. А тут все представлялось вполне ясным. Жаль, конечно, что вы со своим письмом и сомнениями не обратились в полицию тогда же. — Барнаби сложил листок и прижал его пресс-папье.

— А что я мог доказать? Кремацию произвели еще перед дознанием, уж они, кто бы они ни были, об этом позаботились заранее. То есть, фигурально говоря, все улики превратились в дым. К тому же я решил, что если бы вы отнеслись к моим подозрениям серьезно и стали бы допрашивать эту публику, то они бы затаились и я ничего бы не нашел.

— А так вы что-нибудь нашли?

— Нет. Никакой зацепки, — сказал Эндрю мрачно. — А я был очень осторожен. Месяц я вообще сидел тихо, а когда стал задавать вопросы, то делал это как бы ненароком. Я думал, это пройдет незамеченным, ведь случаи неожиданной смерти всегда вызывают естественное любопытство, так что от меня, новоприбывшего, возможно, даже ждали подобных расспросов. Все, что мне удалось выяснить, касалось его личных качеств, а о них я и так был прекрасно осведомлен.

— Вам не показалось, что кому-то из них неприятно о нем говорить? Или что кто-то что-то скрывал?

— Нет, черт их возьми. Одно время я даже думал, что они все в этом замешаны.

Эндрю заметил скептический взгляд и недоверчиво поднятые седеющие брови старшего инспектора и запальчиво добавил:

— Ведь такое случается.

— Мы в курсе, — ответил Барнаби. Он уже давно перестал делать заметки и теперь отложил ручку и отодвинул записную книжку. — Правда, вряд ли никто из обитателей Поместья не знал о прописанном вашему дядюшке лекарстве и о запрете на употребление алкоголя.

— В коммуне алкоголь под запретом. Там сухо, как в пустыне Сахара.

— Под запретом?! — полным невольного ужаса голосом откликнулся эхом сержант Трой и тут же стал оглядываться по сторонам, словно кроме них троих в кабинете находился еще кто-то четвертый, затаившийся и подавший наглый голос из одного из ящиков.

— Вы случайно не обыскивали его комнату?

— Как вы догадались? — спросил он, явно не ожидая от них такой проницательности.

— Вас услышали.

— Надо же! Это плохо.

— Искали что-нибудь конкретное?

Он вспыхнул и явно смутился. Впервые с начала допроса было видно, что он затрудняется с ответом. Помявшись, он поднял руки ладонями вверх, словно признавая свое поражение, и сказал:

— Боюсь, это выглядит как проявление корысти и меркантильности, тем более что дядя умер совсем недавно, однако да, грешен, я искал завещание. Перед тем как переехать в Поместье, он продал дом. Ничего грандиозного. Три спальни и терраса в той части Истингтона, которую тридцать лет назад населяли люди среднего достатка. Теперь, конечно, все изменилось. Дядя продал его за сто восемьдесят тысяч.

Трой присвистнул.

— Я был в банке Барклай, с которым он всегда имел дела, но у них завещания нет, и они не стали обсуждать со мной его финансовые дела.

— Может, он отдал деньги коммуне?

— Нет, это у них не принято. Когда ты записываешься, то просто платишь определенную сумму за проживание. И потом, он бы никогда так не поступил. Его никто не вынуждал брать меня к себе и растить, но он это сделал, и наша привязанность друг к другу была превыше всего. Я был его единственным наследником, и он наверняка должен был бы деньги от продажи оставить мне. И уж конечно, не какой-то кучке чужих людей.

Он снова почти перешел на крик, потом умолк, глубоко вздохнул, явно пытаясь взять себя в руки, и потянулся за третьей сигаретой.

— Оставьте-ка вы мне свой теперешний адрес в Эрлс-Корте, мистер Картер, — попросил Барнаби и взял ручку.

— Баркуорт-Гарденс, двадцать восемь. Запомнить легко, мне как раз столько лет.

— Вы говорили, что в день смерти дяди до полудня прождали его звонка. Вы были один?

— Не все время. В половине одиннадцатого Ноэлин, это моя соседка, девушка из Австралии, пригласила меня выпить с ней кофе. Телефон на площадке, и она оставила дверь открытой. А почему вы спрашиваете?

Но у Барнаби был готов уже следующий вопрос:

— Что вы собираетесь делать теперь, когда раскрыто ваше настоящее имя?

— Ну отчего же оно обязательно должно быть раскрыто?! — воскликнул с вызовом Эндрю, глядя в их недоумевающие физиономии. — У нас там нет ни газет, ни телевизоров, ни радио.

— Неужели вы не понимаете? Новости разносятся как ветер. О вас будут трубить во всех новостях, газеты расклеивают на стендах, их совсем необязательно покупать.

— Сегодня утром я был в деревне и ничего такого не заметил. Это же новость-однодневка, завтра никто про нее и не вспомнит. Я буду сидеть тихо и надеяться на лучшее.

— Теперь в любую минуту ваш тюдоровский особнячок может оказаться в осаде представителей четвертой власти. Это же не шутки — один человек убит, другой — и не кто-нибудь, а великий Гэмлин, — неожиданно скончался. Не станете же вы им говорить, что вы — Кристофер Уэйнрайт?

— Черт! Похоже, вы правы. Кроме того, возможно, Трикси видела новости. И если вернется…

— Вернется? В каком смысле «вернется»?

— Она сбежала.

— Как сбежала?

— Мы обнаружили это незадолго до ланча.

— Почему, черт возьми, вы не поставили нас в известность?

— Но в этом нет ничего подозрительного. Она уехала по собственному желанию, никто ее не выгонял. И вещи забрала.

— Это не вам решать, есть тут что-то подозрительное или нет! — сорвался на крик Барнаби. — Вам всем было велено не уезжать никуда, не известив полицию!

— Но ведь она тут вовсе ни при чем…

— Она свидетель по делу об убийстве, мистер Картер. И потенциальный подозреваемый.

— Подозреваемый? Но как же… Я думал…

— Дело все еще не раскрыто.

По лицу Эндрю инспектор видел, как тот постепенно осознает, что сие означает для них всех, и для него в частности.

— Я должен срочно увезти оттуда Сильвию. Скажу ей все как есть. Она поймет, почему мне пришлось лгать и притворяться, — произнес он, но в его голосе не было уверенности. — Мне все равно, что подумают остальные.

— Это будет глупо и безответственно с вашей стороны. Поймите, если ваши подозрения насчет смерти вашего дяди оправданы, а меня теперь отнюдь не удивит, если так оно и есть, то это означает, что кто-то в Поместье убил не одного человека, а двух. И этот (или эти) кто-то, поверьте мне, ничуть не поколеблется, если сочтет нужным убить еще и третьего.

— Но зачем кому-то убивать меня? Я ведь ничего не узнал.

— Тогда самое разумное — сделать все, чтобы этот факт стал общеизвестным, и соблюдать максимальную осмотрительность.

На кухне Биверсы наводили порядок после ланча. Хизер мыла и вытирала посуду, Кен (два притопа — передых, три притопа — вдох!) пытался расставлять ее по местам.

— Ох, как подумаю, сколько у нас капустной запеканки осталось! — сварливо сказала Хизер.

— Надеюсь, ты ее не выкинула?! — ужаснулся Кен, считавший, что выкидывать любые остатки — это смертный грех. Абсолютно все, включая собранное пылесосом, шло для насыщения компостной кучи, которая в «Золотой лошади» приобрела чуть ли не статус святыни. Ее рыхлили, ее увлажняли, ее перекапывали, сгребали с боков к середине и деликатно трамбовали с помощью облаченных в резиновые сапоги ног Арно. Черви были при этом в большом почете, и многие из этих благородных «люмбрикусов»[51], тихо-мирно занимавшихся своими обычными делами, внезапно обнаруживали, что вместо родной твердой почвы под ними пустота, за которой следовало приземление на яичную скорлупу.

— Глупый! Мы можем разогреть эту запеканку к ужину и подать как гарнир.

Она насыпала в раковину экологически чистый порошок. Жидкость тут тоже не пропадала. Вся вода (исключая ту, что из унитазов) по хитроумной системе труб и шлангов направлялась на участок, где взращивались овощи и травы, которые вели себя крайне неблагодарно: корни гнили, зелень покрывалась пятнами.

— Ой, аккуратнее! Дай лучше я, — крикнула Хизер.

Кен, который пытался поставить тарелки на полку, едва не упал.

— Тысяча извинений, — сказал он, — сегодня земное притяжение особенно сильно дает о себе знать.

Разливая чай с иссопом, Хизер вернулась к теме, которую они обсуждали и так и этак далеко заполночь.

— Ты думал еще о том, что мы будем делать, если…

Кен покачал головой. Он отпил глоточек, пошевелил, как кролик, верхней губой, сначала растянув, а затем приподняв ее, чтобы не замочить усы и произнес:

— Может быть, сегодня кое-что прояснится.

Пространные объяснения были излишними. «Кое-что» означало завещание. Раньше, когда они, собравшись вместе, обсуждали этот вопрос, и Кен, и Хизер держались так, будто считали неделикатным разговор на эту тему. Когда же остались вдвоем, то вынуждены были признаться друг другу, что это для них вопрос жизни и смерти. Неуверенность в завтрашнем дне — страшное дело.

Здесь, в «Золотой лошади», им было тепло и уютно. Надежная крыша над головой, горячая вода, теплая постель… Ни он, ни она не желали вернуться к хипповому существованию прежних лет. Память о тех днях была слишком свежей. Оба помнили скитания по дорогам в скрипучих повозках и грязных автобусах; помнили, как их бесцеремонно гоняла с места на место полиция; помнились им и каменные лица, и беспощадность лендлордов, для которых слова «делись с ближним» были пустым звуком. Эти холодные ночи у дымящих костров, когда жмешься к огню, рядом плачут голодные детишки, а вокруг воют оголодавшие псы… А затянутые льдом водоемы, из которых приходилось черпать воду для чая, а мелкое воровство в магазинах? (Кен ненавидел воровать.) А облавы на их лагерь среди ночи, если местные хулиганы их выслеживали? Хизер однажды ночью проснулась от рева мотоциклов и обнаружила на своей подушке полыхающее тряпье.

В те далекие дни бродяжничества ни один из них понятия не имел о том, что они наделены таким множеством талантов духовного характера. Зато теперь Кен был избран Высшими в качестве «связного» с одним из величайших умов мира, а Хизер посетила Венеру и была возвращена на Землю с необычайным даром целительства. Именно из-за этих своих талантов они и мечтали остаться в «Лошади». Для них это был рай, где каждый заблудший и больной мог получить помощь и спасение. Куда еще податься им обоим, если Поместье перейдет какому-нибудь бессердечному владельцу или же, еще того хуже, будет передано в распоряжение муниципальных властей? Частная собственность — это, конечно, по кодексу хиппи узаконенная кража, но даже этой частной собственности у них нет. Нет ни накоплений, чтобы купить себе жилье, ни детей (кроме больной ноги, у Кена еще был зафиксирован недостаток спермы), чтобы можно было претендовать на бесплатную квартиру.

Даже повседневные, самые насущные траты стали бы для них неразрешимой проблемой. Социальные службы, когда в прошлом году они отправились за пособием, оказались особенно бессердечными. Напрасно Хизер из кожи вон лезла, объясняя важность их труда; втолковывала им, что такое эффект расходящихся кругов (участливая улыбка в Аксбридже согреет кому-нибудь сердце в Катманду), говорила, что ее деятельность экономит тысячи фунтов департаменту здравоохранения. Так же черство социальные службы отреагировали на прошение Кена о пенсии по нетрудоспособности, нудно жужжа про необходимость обследования и рентгена.

— Только через мой труп! — вызывающе ответил им Кен. — Чтобы я доверился тем, кто пичкает пациентов химикалиями и подвергает человека излучению, несущему рак? Да ни за что на свете!

Хизер поддержала его, воскликнув:

— Уж лучше сразу отправьте его в Чернобыль!

«Верная ты моя подружка, Хиз!» — думал Кен, наблюдая, как та вперевалочку относит кружки и ополаскивает их под краном. Повязку с хрустальным «глазом» она сняла, и высокий бугристый лоб создавал довольно комичное впечатление выпирающего наружу интеллекта.

— Как ты понимаешь, это абсолютно не мое дело, но сдается мне, что Сугами, возможно, все равно отдаст деньги коммуне, несмотря на смерть Учителя.

— О, я очень на это надеюсь! — откликнулась Хизер. — Даже если человек абсолютно неиспорчен, неожиданно полученные огромные деньги могут стать непреодолимым барьером, когда речь идет о достижении духовной гармонии.

— Это верно. — Кен потянулся к хлебнице и спросил: — Там не осталось еще немножко джема?

— Я только что его убрала. А ты стоял тут и не возражал.

— Прости. Хочешь еще кусочек булки?

— Не надо бы мне, но почему бы нет?

Отрезая еще кусок, Кен вдруг сказал:

— Как странно, что Трикси вдруг сбежала, тебе не кажется? Причем сразу после смерти Гэмлина. Я даже подумал… подумал, может, они с Гэмлином были в сговоре?

— Они даже не знали друг друга.

— Это Трикси так потом сказала, но Мэй видела, как они вместе отъезжали отсюда в полдень. Это было еще до того, как он встретился с нами всеми. После того, как они малость потрахались.

— Перестань, Кен! Для профессионала по планетарным световым контактам ты иногда выражаешься ужасно вульгарно!

— Люди по натуре слабы, Хиз. Кто мы такие, чтобы их осуждать?

Зазвонил телефон. Их было три: один в офисе, один в кухне и один на столе в холле. Хиз не стала снимать трубку.

— Наверняка это деловой звонок, — сказала она. — Мэй сейчас в офисе, она сама ответит.

Если Мэй и была в офисе, то к телефону не подходила, и Хизер со словами: «Можно подумать, у меня нет других дел!» — подняла трубку.

Кен смотрел и слушал, с каждой минутой его все больше интриговал смущенный тон и непонятные реплики супруги.

— …но ее нет… Я хочу сказать, в настоящий момент… Право, не знаю… Нет, не думаю… Вообще-то, я присутствовала при этом лично… Хизер Биверс… жрица… МПФС… нет, я не пытаюсь диктовать вам по буквам… Это сокращенное наименование моих квалификаций. Ой, вот этого сказать не могу. Понимаете, у нас тут коммуна. Мы всё всегда решаем коллективно… Правда? Ну если только ненадолго. Ах так? Я могу узнать… Алло! Алло! — Она потрясла смолкшую трубку и, когда обернулась к Кену, казалась очень взволнованной. — Это звонили из «Дейли питч».

— Приземленные невежды, — машинально произнес Кен.

— Ну да, конечно. Они хотели поговорить с мисс Гэмлин, с Сугами. Я сказала, что ее нет.

— И правильно поступила. Хорошо, что хоть кто-то думает о бедной девочке.

— Мы обязаны защитить ее, Кен. Это очень важно. Та женщина, репортер, сказала, что нас будут осаждать.

— Ох уж эти репортеры! Лакеи консерваторов.

— Точно. — Хиз оглядела пустую кухню и уже почти спокойно объяснила: — Понимаешь, они такие скользкие все. Сначала она словила меня на том, что я упомянула, что была при убийстве, а после заговорила со мной об эксклюзивном интервью. Сказала что-то вроде «можете рассчитывать на сумму со многими нулями».

— Бог мой! — тихо выдохнул Кен.

— Да я и сама знаю! — откликнулась она и, стараясь не показать, что дрожит, сцепила пальцы рук.

— Гадость какая. От нее потом до конца жизни не отмоешься.

— Пожалуй, да, — сказала Хизер, не поднимая глаз от костяшек пальцев. — Но с другой стороны, я вот о чем думаю: что мы здесь имеем, Кен, и чем занимаемся? — Она простерла руку к большому ломтю свежеиспеченного хлеба.

Ее супруг сурово прищурился, а Хиз продолжала:

— Стараемся совладать с нашим эго. Стараемся думать прежде о других, а потом уж о себе. И сейчас нам предоставляется шанс защитить нашу бедненькую сестру, возможность, так сказать, перевести огонь на себя, тем более что у нас силы и опыт.

— О, как я сразу не врубился! — В порыве раскаяния Кен ударил себя кулаком в грудь. — Извини, извини. Бедная Сугами! Ты, Хиз, как всегда, уловила самое главное.

— К тому же это прибавит нам плюсов в кармическом смысле.

Ее супруг рассмеялся и укоризненно покачал головой.

— Как все же трудно целиком отказаться от своего эго! Послушай, давай-ка для порядка я все же проконсультируюсь с Илларионом. Ты не против?

— Она сказала, что через минуту перезвонит.

— А мне больше и не понадобится. — Кен выпрямил спину, уставился в одну точку, сосредоточив взгляд на кончике носа, и подключился к интергалактической мозговой системе.

Мэй не ответила на телефонный звонок по той простой причине, что находилась наверху, решая проблему, которая уже отняла у нее много времени и сил. И было это ни больше ни меньше как восстановление душевного равновесия миссис Фелиции Гэмлин. Мэй задействовала всю свою энергию (по прошествии последних двух дней она совсем упала). Теперь она делала все возможное, чтобы вдохнуть силы в Фелисити. Ей пришлось работать за двоих, потому что у Фелисити не было сил ей помочь: она лежала не двигаясь, тупо уставившись в потолок. Вид у нее был такой, что казалось, минута — и она отбудет в иной мир. Тихий голос Мэй журчал уже полчаса, как вдруг Фелисити перевела на нее глаза, и Мэй увидела ее зрачки, как каменные шарики в бледно-желтых глазницах.

— Я его ненавидела…

— Тс-с. Успокойтесь.

— Я ненавидела его. Так отчего я не рада?

— Потому что ненавидеть вам не свойственно.

Мэй поняла это сразу. Аура у этой женщины, хоть и немного истрепанная, была очень гармоничной, много розового, зеленого и даже немного голубого. Не то что у молодого полицейского — у него она вся в красную крапинку, искрит. Видимо, бедняжке тяжело приходилось в прошлом. Мэй приложила руку ко лбу Фелисити, медленно представляя, как божественная энергия через ее пальцы вливается в голову, а затем и тело Фелисити, утешая и исцеляя ее.

— Дантон, бывало, называл его Крезом средних лет.

— Дантон? Он друг?

— Совсем нет, — произнесла Фелисити со звуком, похожим на скрежещущий смешок. — Никакой он не друг. Просто человек, которого я знала когда-то.

Эти несколько слов, казалось, лишили ее последних сил. Перед тем как ее голова бессильно упала на подушки, она произнесла всего одно слово:

— Хаос.

— Учитель говорил, что в любом внешнем беспорядке есть свой порядок, и думаю, что так оно и есть. Главное, дорогая моя, успокоиться и перестать метаться, и тогда вся грязь, все горе уляжется и все вокруг опять станет чистым и светлым. Вы заблудились, Фелисити, в этой жизни, но вместе мы отыщем дорогу к свету.

Фелисити откинулась на подушки, держа Мэй за руку. Постепенно она почувствовала, как ее обволакивает тихая дремота. Руки и ноги стали тяжелыми, словно растворяясь в мягком тепле матраса, а голос Мэй, глубокий и певучий, ласкал и баюкал ее будто океанская волна. И Фелисити погрузилась в сон.

Арно дергал редис для салата. Иногда он останавливался, чтобы помахать Кристоферу, который подвязывал фасоль на другом конце огорода. Бугорчатые, с двойным хвостиком редиски представляли собой жалкое зрелище и совсем не напоминали гладкие, ярко-красные шарики с картинки на пакете с семенами. Одна вообще была вся в каких-то чешуйках и явно ни на что не годилась. Остальные он так и этак пытался расположить покрасивее на деревянном блюде, принесенном специально для этой цели, но как бы он их ни укладывал, они упорно перевертывались усато-волосатыми кончиками кверху, что выглядело, мягко говоря, неаппетитно.

Он старался как мог отвлечься от печальных мыслей сочинением очередного хайку, но без большого успеха. Он, конечно, понимал ограниченность своего таланта, но последнее трехстишие (Покой найди, трепещущее сердце, у раба своего на груди…) показалось ему совсем никудышным. Он не сумел даже вставить в него имя возлюбленной.

Сегодня он ее почти не видел. Арно понимал: Фелисити сейчас нуждается в ней гораздо сильнее. Каждому было понятно, что она больной человек. Но и Арно было несладко. Он прочел все положенные молитвы вчера перед сном и сегодня утром, но это не принесло ему ни покоя, ни утешения. Он молился скорее в силу привычки, а еще потому, что когда-то давно обещал это маме. «Никогда не забывай о том, что Христос тебя любит», — говорила она. Честно, он никогда этого особенно не ощущал, и даже если это в самом деле так, то вряд ли могло его сильно утешить, ибо так ли уж радостно быть любимым тем, кто любит всех без разбора, да и то потому, что у него такая работа?

Он расслабился на минуту, и тут же его мысли опять вернулись к событиям смерти Учителя. До чего же все это было ужасно. И до чего же все они переменились! Правда, никто из них не признался в этом. Никто никому не сказал вслух: ты переменился. Но это действительно так. И почему — непонятно. Все они вмиг стали как-то мельче, что ли. Менее участливыми, менее благодушными, менее жизнерадостными. Может, как раз об этом написано: «Смерть каждого человека умаляет и меня…»[52]

Арно ущипнул себя. За последние двое суток его дзен-безмятежность значительно ослабела. Он жил не в текущем миге, а в совсем недавнем и страшном прошлом. Радужная оболочка глаз все еще хранила на себе изображение Учителя. Постоянные посещения полиции его нервировали и пугали. Вчера обыскивали дом. Сегодня опять приходили, забрали все полотенца. Арно особенно волновался из-за Тима. Если его перепугают, он может сказать что угодно. Этот старший инспектор… Он держался тактично и на удивление быстро закончил допрос, но не исключено, что будет пытаться снова.

В поле зрения Арно снова оказалась Хизер. За последний час она продефилировала по подъездной дорожке уже раза три. Сначала Арно решил было, что ходьба входит в ее ежедневный комплекс физических упражнений, но заметил, что она каждый раз выскакивает на тротуар и оглядывает всю главную улицу. Возможно, что-то случилось в доме за время его отсутствия? Вдруг появились какие-нибудь новые обстоятельства в деле? В таком случае ему надлежало бы вернуться в дом. Но делать это ему почему-то категорически не хотелось. Скорее всего, оттого что на открытом воздухе, при ярком свете солнца все выглядело не таким мрачным. Убедив себя, что если он понадобится, его позовут, Арно вернулся к своим редискам… И потому не заметил, как в ворота вплыл кремового цвета автомобиль.

Кен и Хизер начали готовиться к встрече с репортерами «Дейли питч» заранее. Они понимали, что, вероятно, их будут фотографировать, и хотели выглядеть наилучшим образом.

К счастью, Илларион радировал свое полное одобрение. Величайший наставник всех времен, он не только всецело поддержал их намерение, но и подробно разъяснил его смысл и пользу. Его рупору Задкиилу должно быть известно, что слово «деньги» в их высших сферах выражается на клеточном уровне через розовый цвет, предполагающий нейтральность. Иными словами, все зависит от того, как их использовать, — во благо или во зло. Естественно, будучи существами, посланными на Землю из космоса, сам Задкиил и его супруга Тетис наверняка будут знать, как подойти к этой проблеме творчески и с пользой.

Когда этот самый сложный вопрос был улажен, Биверсы принялись за обсуждение ситуации, главным образом имея в виду отношение к ней остальных членов общины. В результате они дружно пришли к заключению, что, как это ни печально, их готовность перейти грань дозволенного, пусть даже не ради самих себя, но ради другого, — вполне могла быть истолкована ложным образом. Но они решили, что их жертва, приносимая ради Сугами, должна остаться для всех тайной. Ведь написано же в Библии насчет того, что левая рука не должна знать, что творит правая[53]. В конечном счете было решено, что самым разумным будет отужинать с дьяволом-соблазнителем за пределами Поместья и держать при этом ухо востро.

Потому-то Хизер и стояла, прислонившись к облупленной старой ограде, которую послеполуденное солнце уже успело окрасить в золотисто-желтые тона. Она хмурилась и смотрела вправо, откуда, по идее, должен был подъехать автомобиль, следовавший из Лондона. Однако «ситроен», за стеклом которого была табличка с надписью «пресса», подкатил слева и успел нырнуть в ворота и проехать половину подъездной дорожки, прежде чем Хизер его заметила.

В панике засемафорив руками, Хизер кинулась следом, торопилась как могла и топала при этом как слон. Гравий под ее ногами разлетался во все стороны, а она неслась, проклиная себя за неосмотрительность.

Между тем машина уже остановилась у подъезда. Из нее вышли двое. Один уже стоял у самых дверей, другой, закрывая глаза от света, заглядывал в окно. «Ох, только бы они не успели позвонить!» Мысленно призывая на помощь быстроногую Артемиду, Хизер, пыхтя, продолжала свой марафон.

Из двоих приехавших одна, похоже, была женщиной, и она смотрела на приближающуюся фигуру, явно едва сдерживая смех. И не без причины. С одобрения Кена, который сказал, что такой цвет подходит к ее глазам, Хизер облачилась в ярко-зеленое платье, чтобы подчеркнуть красоту шеи, собрала волосы в пучок на макушке, а чтобы обозначить свой высокий статус жрицы, подвела золотистой тушью глаза и брови. На шее у нее висел атомный рецептор в виде пирамидки, который мерно подскакивал во время бега на ее объемистой груди.

— Эй, Терри! Посмотри-ка! — воскликнула девица. На ней был джинсовая курточка и мини-юбка, кремового цвета колготки и туфли на высоких каблуках-гвоздиках, а в руках — черная кожаная сумка, величиной с солидный портфель. — Давай, нащелкай ее побольше!

— Мама родная! — откликнулся парень (клетчатая рубашка с коротким рукавом, джинсы и кроссовки фирмы «Рибок»). — Да это ж чистой воды находка для ревнителей диеты! — Фотоаппарат в его руке защелкал как раз в тот момент, когда Хизер в очередной раз засемафорила, сначала скрестив руки над головой, затем вытянув их вперед. Парочка застыла в ожидании ее прибытия.

— Привет! Это вы — миссис Биверс? — Девица сделала шаг навстречу, чуть покачнувшись на высоченных каблуках.

Хизер молча кивнула, опершись на стену. Ее щеки побагровели как свекла, волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Терри сделал еще парочку снимков. Один из них, в намеренно невыгодной для объекта позиции, сделал Хизер похожей на только что вынырнувшего из воды тюленя.

— Особнячок — прелесть! Он ваша собственность, дорогуша? — произнес Терри, продолжая пятиться и щелкать аппаратом.

— Меня зовут Эва Рокеби, — сказала девица.

Хизер ее голос понравился. В нем звучала заинтересованность. К тому же он был мягким, добрым и веселым. Не то что голос этого вульгарного нахала-фотографа. Девушка протянула ей руку. Рука приятного впечатления не производила, длинные и костлявые пальцы с ярко-алым лаком на ногтях напоминали птичьи когти. Как у злой колдуньи. Хизер уже была готова ее пожать, когда обнаружила, что сжимает в правой руке пустой пакетик из-под чипсов, подобранный ею на тротуаре во время ожидания. Она переложила его в другую руку и услышала их смех.

— Пример вандализма, — чуть отдышавшись, произнесла Хизер. — Для нас это тоже проблема.

(«Пример вандализма? Этот прозрачный пакет?»)

— Комптон-Дондо — это духовная пустыня. Здесь никто понятия не имеет, что такое душа.

(«Тоже мне, открытие сделала!»)

— Правда, мы поддерживаем связи с землянами высшего порядка в деле внутрипланетного очищения.

(«Что-что?!»)

— Но Илларион говорит, что до тех пор, пока наши показатели по очистке эго не получат на небесах полного одобрения, Земля по-прежнему будет считаться находящейся в зоне смертельной опасности.

— Илларион? Это ваш муж?

— Ой, что вы! — все тело Хизер затряслось от смеха. — Илларион сотни лет назад как умер.

(«Господи помилуй!»)

— Но вы все еще с ним общаетесь?

— Я — нет. Кен общается. Он его озвучивает. Он — посредник для тех, кто выходит на связь с нами, землянами. Между прочим, это ведь он, Илларион то есть, написал за Шекспира все пьесы.

(«Она шизанутая! Не забыла ли я сообщить в офисе, куда мы едем?»)

Эва пристроилась на ступеньках и достала из сумки диктофон и огромный пузатый микрофон, похожий на большую серую губку.

— Мне нужно, чтобы сначала вы немножко ввели меня в курс дела. Коротенько расскажите мне, сколько вас здесь, каких убеждений вы придерживаетесь, занимаетесь ли НЛО, ну и все такое.

Однако не успела Хиз поведать ей о многочисленных радостях, которые сулит землянам ожидаемый вскоре десант с Венеры, как Эва засыпала ее вопросами по поводу того, с чего вдруг здесь очутился Гай Гэмлин и что может она сказать о привычках и поведении убитого человека.

— Много ли среди вас, к примеру, молоденьких девочек?

Хизер взглянула на нее с полным недоумением.

— Или, может, мальчиков?

Недоумение переросло в изумление.

— Окей. — Микрофон был уложен обратно в сумку. — Детали я придумаю потом.

Эва поднялась на ноги и распахнула дверь в дом.

— Вот что значит сельская местность. Это вам не Лондон. Там стоит хоть на пару минут оставить дверь незапертой, как тебя обчистят. Терри, — окликнула она фотографа, повысив голос, — мы входим.

— Понял!

— Послушайте, можно не шуметь? Пожалуйста, потише.

Сердце Хизер, только недавно восстановившее свой нормальный ритм после марафона, снова бешено заколотилось. Она не знала, куда подевался Кен, и беспокойно оглядывалась по сторонам. Она понимала, что по среднестатистическим законам, если в доме находится восемь человек, то сейчас один из них обязательно должен либо появиться лично, либо хотя бы выглянуть из окна.

— Эва, — дотронулась она до джинсового рукава, — мисс Рокеби…

— Просто Эва.

Терри между тем протиснулся мимо Хизер, и все трое оказались в холле одновременно.

— Ой, здесь запах как в моей школе при монастыре в детские годы.

Она стала неторопливо вышагивать по холлу, и ее шпильки нахально царапали почтенные дубовые половицы.

— Так-так! — Терри подошел к столу с пачкой брошюр и деревянными чашами. Не обращая внимания на ту, которая предназначалась для тех, кто чувствовал себя в чем-то виноватым, он подобрал карточку, на которой было написано: «Подношение любви».

— Это сюда вы кладете записки, когда хотите чуток поразвлечься? — проговорил он, подмигнув, и перенес внимание на печатную продукцию. «Семинар по смеху и объятиям», «Как укрепить ваш духовный рабочий инструмент».

— Кто же все это написал? — спросил Терри, тыкая пальцем в сочинение Кена «Романтика клизмы».

— Авторы разные, — отозвалась Хизер и с гордостью добавила: — Мы все здесь писатели. Эту написал Кен. Она пользуется сногсшибательным успехом. В Центре здоровья Каустона ее раскупили в первую же неделю.

— Да ну? — иронически процедил Терри, отбрасывая брошюру.

Хизер аккуратно уложила ее обратно в стопку и сказала:

— Я все же попросила бы вас…

Но он уже отошел в сторону, фотографируя лестницу и галерею.

— Эва?

— Что? — рассеянно отозвалась та, вытаскивая из древнего комода старые занавеси.

— Понимаете, мы с Кеном решили, что лучше всего нам поговорить с вами вне дома. Тут рядом есть небольшой паб…

— Ну уж нет!

— То есть как это?

Сейчас, не на ярком солнце, Хизер наконец разглядела несвежую кожу лица Эвы, ее сухие волосы… Несмотря на мини-юбку, она была далеко не первой молодости.

— Мы будем разговаривать только здесь, потому что это место происшествия, понятно? И Терри необходимо сделать снимки самой комнаты.

— Вам туда никак нельзя! — ужаснулась Хизер и снова стала озираться, словно само упоминание о подобном святотатстве может привести в холл всех разгневанных постояльцев. — Зал Солнца — это священное место, оно предназначено исключительно для молитвы и медитации.

— Одурачить нас хотите? Не на тех напали! — И Эва вместе с фотографом дружно расхохотались.

— Это простой, чисто человеческий интерес, дорогуша, — сказал Терри. — Несколько быстреньких клик-кликов никому не навредят.

Терри, пританцовывая, двигался по помещению, его камера щелкала не переставая, он менял угол съемки, то приближаясь к объекту, то снова отступая от него. «Взз-щелк», «взз-щелк» — и так без конца он снимал все подряд: потолочные балки, каменного Будду, разноцветный плафон-фонарь.

Хизер смотрела словно завороженная, с невольным изумлением и одновременно отвращением следя за его передвижениями. Содрогнувшись, она подумала, что все это происходит будто в каком-то научно-фантастическом фильме: черная с серебром металлическая штука в волосатых руках-лапах жила как будто своей особой отдельной жизнью: перемещалась, высматривала, фиксировала. И угрожала… Шаги в коридоре заставили ее вздрогнуть.

Это оказался всего лишь Кен. Он шел прихрамывая, левая рука ладонью наружу покоилась на правом плече, в правой он держал цветок. Он обернул себя сероватой тонкой тканью и подпоясался зеленым кушаком. На голове — повязка с кристаллом тигрового глаза посередине. Только что подстриженные усы горделиво топорщились над верхней губой.

— Во дает! Прям Властелин Вселенной! — раздался шепот Терри. И он снова лихорадочно защелкал.

— Где тебя носило? — воскликнула, подбегая к мужу, Хизер. — Как ты мог бросить меня одну?!

Она заметила его недовольный взгляд и упавшим голосом сказала:

— Я не виновата, они просто вломились сюда сами.

— Волноваться ни к чему, — произнес Кен, величественно отстраняя ее, — сейчас я все улажу. — Он остановился перед Эвой и поклонился ей, отчего его кристалл качнулся тоже вниз-вверх. — Мы будем обсуждать наши дела только вне этого здания, так что прошу… — С этими словами Кен проследовал к входным дверям, распахнул их и остановился в ожидании.

Эва, не обращая на него внимания, как ни в чем не бывало рассматривала выпуски старых газет и сломанный абажур. Терри встал на одно колено перед статуей Будды, пытаясь найти подходящий ракурс, чтобы заснять преувеличенно раздутые ноздри его величественно спокойного лика. При этом движении его джинсы задрались и стали видны нейлоновые носки. Надписи на них, судя по всему, четко выражали его основной жизненный принцип. Один украшали многажды запечатленные на разных языках слова «пошел бы ты», другой — «куда подальше».

— Попрошу! — кашлянув, повторил Кен.

— Я уже пробовала! — воскликнула Хизер. — Ну почему вы нас не слушаете?

От нервного напряжения и бега у нее заныло сердце. Она чувствовала, что уже не в состоянии контролировать ситуацию, хотя и с самого начала у нее это получалось неважно. Атмосфера явно накалялась, эти двое действовали решительно и на редкость слаженно. Они почти не разговаривали, но чувствовали один другого, как люди, привыкшие работать в паре.

— Ну и где этот ваш Зал Солнца?

Когда ответа не последовало, Терри переступил с носка на пятку, как уличный мальчишка или готовящийся к броску боксер, и проговорил:

— Ну давайте, давайте! Вы ж сами нас сюда зазвали?

— Сами зазвали? — Голос прозвучал откуда-то сверху, и на мгновение парочка растерялась. Затем они увидели на верхней площадке лестницы величественную фигуру женщины. На ней было яркое, переливающееся всеми цветами радуги одеяние с глубоким вырезом и светящейся аппликацией в виде месяца на груди. Грива забранных наверх волос делала женщину еще выше и еще более величественной.

— Вот это да! — выдохнул Терри и прицелился.

В нечетком сиянии, исходящем от плафона-фонаря, он разглядел на лестнице еще одну фигуру. Тоненькая девушка в зеленом с золотой каймой сари держалась чуть позади первой женщины, будто прислужница. При вспышке девушка быстро отвернулась, прикрыв лицо краешком шелковой ткани. «Зачем она это сделала?» — подумала Эва.

— Объяснитесь! — снова раздался глубокий грудной голос. Больше всего это напоминало вступление к исполнению оратории.

— Это наша славная независимая пресса, — прошептала Сугами на ухо Мэй, — они как раз пользуются своим божественным правом гадить и портить всё подряд.

— Это частное владение, — провозгласила Мэй, медленно и торжественно сходя по ступеням. Ее ноги, обутые в усыпанные драгоценными камнями бархатные восточные туфли, выныривали из-под подола одеяния как две малые ладьи. — Кто вы такие?

— А вы кто такие? — откликнулась эхом Эва, словно персонаж из «Алисы в стране чудес». Ловкие пальцы были готовы в любой миг нажать на кнопку диктофона.

— Это не имеет значения. — Клик-клик-клик.

— Прекрати сейчас же!

Терри сделал короткую передышку. Он пристально смотрел на менее экзотичную из двух женщин на лестнице и пришел к выводу, что она такая же индуска, как он — папуас. Смуглота объяснялась загаром, к тому же лицо девушки показалось ему смутно знакомым. Где он мог ее видеть? Терри шагнул вперед и приподнял аппарат, чтобы взять крупный план. В руках у девушки в тот же миг оказалась оловянная тарелка, выхваченная ею с полки шкафа, и эту тарелку она запустила Терри в голову.

— Эй, леди, вы в своем уме? — заорал он. — Я всего-то хочу сделать пару снимков!

— Деточка, так нельзя, — Мэй обернулась к девушке, явно шокированная ее выходкой. — Этим ты ничего не добьешься. Что бы сказал наш Учитель — ты об этом подумала?

Сугами бурно разрыдалась.

— Послушайте, — произнесла Эва. Она поставила на пол сумку и убрала микрофон, давая понять, что это всего лишь на время. — Не хотелось бы гасить пламя вашего благородного негодования ушатом холодной воды, но вы же сами нас сюда пригласили, — верно, Терри? Поэтому перестаньте вести себя так, будто мы насильники и бандиты, которые вломились, чтобы похитить ваши семейные сокровища.

— Это какое-то недоразумение, — уверенно сказала Мэй.

— А вы спросите у миссис Биверс.

Головы всех повернулись в сторону Биверсов. Вид у обоих супругов был чрезвычайно обеспокоенный. Их лица отражали попеременно тревогу, беспомощность и стыд. Хизер заговорила первая:

— Произошло непонимание. Она позвонила, и я, можно сказать, попала в ловушку. Из ее слов я поняла, что она уже договорилась об интервью, и ей всего-то требовалось уточнить адрес.

— Ну, подруга, да ты, оказывается, ловчила, тебе бы в палате лордов заседать! — съязвила Эва.

— Хизер правду говорит, — встрял Кен. — Я стоял рядом с телефоном.

Но теперь Эва обращалась непосредственно к Мэй.

— Я им предложила записать эксклюзивное интервью, они попросили перезвонить через пять минут, я это сделала, и они пригласили нас приехать. Кажется, они советовались с каким-то спецом по астралу по имени Илларион, и тот разрешил.

— Это так, Хизер?

Возникла томительная пауза, и тут Эва добавила:

— В случае если вы намерены нам препятствовать, имейте в виду — я всегда записываю все телефонные переговоры.

— Конечно, так оно и было! — воскликнула Сугами, взирая на супругов с нескрываемым отвращением. — Вы только взгляните на них!

— Не смей со мной так разговаривать! — взорвалась Хизер. — Тебе-то хорошо, ты всю жизнь в деньгах купалась! Может, если бы у меня было их столько, чтобы я могла выкинуть на ветер полмиллиона… — Тут она зажала себе рот ладонью, устыдившись своего эгоистического срыва.

У Кена вид стал озабоченный и в то же время слегка снисходительный, какой бывает у хозяина, чей щенок или кошечка ведет себя ненадлежащим образом. Он стал неловко похлопывать жену по спине.

Терри, который выслушал тираду Хизер с нескрываемым злорадством, вдруг понял, отчего лицо девушки показалось ему знакомым. Он незаметно отступил назад, затем сделал шаг в сторону, пытаясь поймать в кадр ее голову и плечи, пока ее внимание направлено не на него. Ему требовалось встать выше, а лестница в этом случае не подходила, у него тогда получился бы вид со спины. Он огляделся, отыскал подходящее место и вскарабкался на него. Эва тоже сообразила, кто такая эта индийская девушка, и схватилась за микрофон.

— Что делал здесь ваш отец, Сильвия? Думаете, он был причастен к убийству? У вас с жертвой преступления были близкие отношения?

— Вы низкая отвратительная тварь! — с болью выкрикнула Сугами. — Вам мало того, что этот человек… самый дорогой для меня человек мертв!

— Значит, он действительно был вашим любовником?

— Уходите, ради всего святого! Убирайтесь вон!

— Если я уйду, явятся другие, и они от вас не отстанут. Не успеете выйти за порог, как они набросятся на вас с вопросами, и поверьте, эти расспросы будут гораздо более неприятными, чем мои. Но если «Питч» получит эксклюзивное право публикации, остальные вынуждены будут оставить вас в покое.

Терри, к тому времени уже забравшийся на постамент Будды, ждал, когда лживое обещание Эвы произведет должное впечатление. Обычно так оно и происходило. На это попадались даже умники. От отчаяния. Люди предпочитают иметь дело с уже знакомым демоном, чем с тем, которого совсем не знают. Жаль, что сари так плотно закрывает грудь. Титьки у нее очень даже соблазнительные…

Мэй все это время сосредотачивала силы на том, чтобы хоть как-то поправить свою карму. Она ощущала, что пришельцы несут в себе зло, и воззвала к своему ангелу-хранителю. Теперь она почти видела его огромные крылья, распростершиеся под самым потолком. Она мысленно представила, как все ее существо тонет в потоке божественного света и ловит космический пульс Вселенной. Ей понадобятся все ее силы. Как быстро и ловко проникли эти люди в дом! Наверняка они воспользовались брешью, пробитой в защитном слое смертью Учителя.

Журналистка снова заговорила.

— Повторяю еще раз: если мы получим право на эксклюзив, вас оставят в покое.

— Это противоречит нашим принципам.

— Мы готовы заплатить. Много.

— Я как раз такое и имела в виду. Мы на это не можем пойти.

— Но община, как и любая другая организация, ведь наверняка нуждается в деньгах. Мы готовы выписать чек на имя вашей организации, а дальше можете грызться и делить деньги между собой сколько хотите.

— Мы не будем делать ничего подобного, — ответила со спокойным достоинством Мэй. — Мы не такие.

— Все одинаковы, когда большой куш на кону.

В этот момент Терри, удобно упершись мягкой подошвой кроссовки в деликатно задрапированный выступ меж ног Будды, уже пригнулся, чтобы сделать преотличный снимок девицы Гэмлин в профиль. Фотоаппарат щелкнул, и тут же раздался яростный вопль:

— Смотрите, куда он поставил ногу! Это же рупа[54]!

Всех присутствовавших охватило глубокое смятение. Возмутительное надругательство над святыней повергло их в шок. Сугами, в глазах которой застыло отчаяние, умоляюще оглядывалась по сторонам, но тщетно. Замешательству был положен конец самым неожиданным образом. В направлении памятника пронесся Кен. Вероятно, решив, что для него это шанс как-то оправдаться, он метнулся к постаменту, опрокинул стоявшую на нем вазу с люпинами и стал карабкаться и подтягиваться на руках по скользкому камню, не жалея ногтей и ловя ртом воздух. Дотянувшись до репортерских ног, он уцепился за шнурки кроссовок.

Чтобы удержаться, Терри обхватил Будду за шею двумя руками и, таким образом оказавшись спиной к Кену, стал отбрыкиваться свободной ногой. Несколько ударов пришлись на плечо Кена. Ему не составляло труда прочесть угрожающий лозунг, запечатленный на нейлоновых носках, и энергичные движения ноги казались уже лишним дополнением к этому.

После еще одной атаки Кен выпустил шнурки и ухватился за щиколотку фотографа. Следующий выпад оказался самым сильным, Кен ударился лицом о постамент, но не сдался, а лишь еще яростнее цепляясь за ноги и бедра противника, стал карабкаться по нему.

Картинка получилась довольно непристойная, отдаленно напоминая двух любовников, слившихся в объятиях. Финал наступил, когда Кен вцепился в репортерский детородный орган. Фотограф взвизгнул, развернул корпус и изрыгнул в лицо Кена поток площадной брани. Резкий перенос тяжести нарушил равновесие статуи. Раздался скрежет, какой бывает, когда с места сдвигают большой валун.

Все затаили дыхание, увидев, как каменная фигура с застывшей безмятежной улыбкой содрогнулась, затем чуть качнулась вперед, но удержалась, поскольку центр тяжести все еще находился в пределах постамента. Она еще вполне могла вернуться в изначальное положение, как только ей удалось бы скинуть с себя ожерелье из сплетенных человеческих тел.

— Отпусти руки, Терри! — пронзительно закричала Эва.

Фотограф пыхтел, на лице его читалось мрачное торжество, ведь он все еще держался! И тут он допустил роковую ошибку — обернулся через плечо, чтобы увидеть реакцию публики. Это опрометчивое изменение весового баланса привело к тому, что статуя наклонилась еще больше, и на этот раз с необратимыми последствиями. С оглушительным грохотом она ударилась об пол. Терри успел извернуться и приземлился в нескольких сантиметрах от тяжелой каменной головы. Кену повезло меньше.