Смерть под маской

Глава двенадцатая

Трой прибыл на службу свежий как огурчик и с ясным взором: ребенок за всю ночь ни разу не проснулся. От сержанта пахло лосьоном после бритья и снискавшим популярность в средних слоях ароматом «Шанель» для мужчин. Он повесил на спинку стула форменный пиджак и бодро спросил у задумчиво смотревшего в окно начальника:

— Чем занимаетесь, шеф?

— Готовлюсь к принятию священнического сана, сержант. Разве по мне не видно?

«Ну, дождались праздничка! Сегодня, значит, у нас День сарказма». С утра до вечера перед ним будет маячить лицо шефа, красное, как настеганная задница. День, отнюдь не подходящий для того, чтобы показывать свежие снимки Талисы-Лин, где она стоит совсем самостоятельно, если не обращать внимания на то, что она держится ручонками за спинку кресла. По правде говоря, шеф действительно выглядел неважно.

— Как самочувствие, сэр?

— Так себе. Плохо спал.

— Да ну? — Сам прекрасно выспавшийся, Трой не сопереживал. Он принадлежал к тому типу мужчин, которые, если дети позволяют, может спать сладким сном, даже если его подвесить вниз головой на бельевой веревке. Он подошел к столу, чтобы в очередной раз взглянуть на снимки с места происшествия, и произнес сакраментальную фразу: — Я тут подумал, шеф…

Трой употреблял глагол «думать» весьма нечасто. Слишком интенсивный процесс, по его мнению, приводит к перегреву. Он наблюдал, он слушал, он очень аккуратно все записывал и иногда проявлял редкостную интуицию. К чему он был решительно неспособен, это к долгим раздумьям и последовательному, логически выверенному анализу.

— Ну-ну… — откликнулся Барнаби и стал ждать.

— Этот Тим. Смотрите, где он сидит.

Барнаби не нужно было смотреть еще раз. Он помнил и так: практически у самых ног Крейги.

— И что из этого следует?

— Теперь обратите внимание на девушку. Она слева от Крейги. Все трое образуют перевернутый равнобедренный треугольник. Тиму достаточно было вспрыгнуть с колен, повернуться — и он оказывается в равной близости к ним обоим, так? — Барнаби кивнул. — Думаю, как раз это он и сделал. Но в полутьме и при суматохе, возникшей возле этой кликуши на одеяле, он по ошибке закалывает не того, кого собирался.

— Хотите сказать, он хотел убить Сильвию Гэмлин? Но зачем?

— Старика он боготворил. Этот тип был для него всем — солнцем, звездами, месяцем ясным и последним автобусом до дома. А что он сам мог предложить своему божеству? Абсолютную преданность, вот что! И тут вдруг заявляется девица. Молодая, красивая, вполне смышленая, которая вдобавок готова подарить общине аппетитный куш. Мог Райли расценить это как угрозу для себя? Решить, что она хочет купить себе местечко в сердце его кумира, а его самого оттуда выставить?

Барнаби задумчиво сдвинул брови.

— Для нас с вами такая реакция может показаться дикой, но нужно учесть, что он психованный. И неспособен логически мыслить, — добавил Трой.

— Версия сомнительная, но рассмотреть ее стоит. Действительно, если он ревновал, то в состоянии стресса мог среагировать так, как ты это описал.

Трой покраснел и стал поддергивать рукава рубашки; он всегда так делал, когда был либо смущен, либо чрезвычайно собой доволен.

— Это бы вполне объяснило его дикую реакцию на смерть и слова про несчастный случай.

— Ну да. Мы, собственно, даже еще не приступили к изучению эмоциональной атмосферы в коммуне. Эти закрытые сообщества похожи на герметические кастрюли для приготовления пищи; особенно это касается религиозных сект, где споры и раздоры не поощряются. К тому же для подобных групп отнюдь не редкость, когда лидер, обладающий харизмой, становится объектом обожания не только в духовном, но и в физическом плане.

— Хотите сказать, этот тип кого-нибудь из них поимел?

— Совсем не обязательно, — поморщился Барнаби. — Главное, я хотел бы понять, насколько активной и сильной личностью был человек, чью смерть мы расследуем. Мы же сами не знали его живым, а опираться целиком на слова его последователей — дело ненадежное. Мы не можем объективно судить о степени его влияния.

— Да уж. Что можно сказать о типе, который отбросил копыта? И все-таки я не понял… — Трой положил листок со схемой и уселся напротив Барнаби. — Вы полагаете, что его влияние могло быть воспринято кем-то неадекватно?

— Можно назвать это и так.

В действительности Барнаби и сам не очень понимал, что хотел сказать. Он просто размышлял вслух. Рассматривал различные версии, отбрасывал одни, проверял на прочность другие; прощупывал связи, возможно не существующие. Когда он был помоложе, эта стадия в расследовании убийства давалась ему тяжелее всего. Пугала жуткая неопределенность, расплывчатость. Цепляешься за случайную реплику, за подозрительный поступок, за какую-нибудь вещественную улику (которую еще предстоит идентифицировать и определить к месту), и лишь для того, чтобы в какой-то момент остаться с пустыми руками из-за невозможности что-то доказать.

Каждый такой поворот нагонял на него страх. Он представлял себе (бывало, что не напрасно) разочарование непосредственного начальства и нарастающее давление, чтобы он наконец-то указал на виновного. Барнаби на всю жизнь запомнил свое первое успешно завершенное дело. Помнил радость, сопровождаемую неприятным ощущением, что у него не было запасного пути, что ему просто повезло и что вполне могло не повезти.

Понял он тогда еще одно: подобная удача может не повториться. Теперь он был не столь болезненно амбициозен, стал более уверен в себе и не впадал в панику, веря в то, что рано или поздно все сложится как следует, что вдруг обнаружится неожиданный факт или откроется связь, а возможно, подозреваемый поведет себя неосторожно. Были случаи, когда ничего подобного не происходило, и дело кончалось неудачей. И это был не конец света, как ему когда-то казалось, а означало лишь то, что он такой же, как все.

В настоящий момент расследованию было всего двое суток и многие вещи еще оставались до конца не рассмотренными. Во-первых, он ожидал результатов вскрытия и результатов анализа ниток от передника и полотенец, которые вчера были изъяты и доставлены в лабораторию. Найденная нитка очень его занимала. Не разузнать о ее происхождении, не распутать то, как она оказалась там, где была обнаружена, было недопустимо. Либо это не будет иметь никакого значения, либо явится решающей уликой.

Во-вторых, они пытались связаться с подлинным Кристофером Уэйнрайтом, а кроме того, Джордж Баллард должен был с минуты на минуту позвонить относительно лекарства, которое принимал Джеймс Картер. Также нашлось еще несколько типов с фамилиями по звучанию сходными с Крейги, хотя Барнаби не разделял убеждения Троя, основанного на бездоказательном высказывании Гэмлина и наличии парика. Они все еще пытались проверить то, что рассказал о себе Эндрю Картер, но его передвижения были столь многообразны и непредсказуемы (если считать, что он не врал), что проследить за ним было непросто. Барнаби также затребовал копию отчета о предварительном расследовании причин смерти его дяди и пришел к выводу, что пересмотр этого дела вещь весьма проблематичная.

Все члены коммуны в момент смерти Джеймса Картера находились вне дома, и это доказано. С другой стороны, письмо и обрывок разговора нельзя оставить без внимания. Трикси Каннинг в их компьютере не было, так что она не удирала от долгов, как он сначала подумал. Это означало, что придется составить словесный портрет и распространить его по участкам, а это займет немало времени. Барнаби так же, как и Эндрю Картер, был убежден, что ничего подозрительного в исчезновении Трикси не было, потому что она забрала с собой все вещи. Но во время допроса Трикси явно была чем-то напугана, и Барнаби теперь сожалел, что не нажал на нее как следует.

— Вы по-прежнему исключаете Гэмлина, шеф?

— Пожалуй, что так.

Действительно, Барнаби давно уже не считал, что убийца Гэмлин. Он не мог точно сказать почему. Отчасти, вероятно, потому, что все без исключения назначили того на роль козла отпущения, отчасти из-за неподдельной ярости Гэмлина, что кто-то его так ловко подставил. А еще — мотив. Казавшийся таким естественным и логичным в начале, он, после пристального изучения, выглядел далеко не бесспорным. Барнаби не сомневался, что для Гэмлина дочь была гораздо важнее, чем деньги. Казалось, его снедало одно единственное желание — вернуть ее любовь. Она не скрывала от отца своей привязанности к наставнику, и Гэмлин должен был понимать, что, причинив тому вред, он навсегда утратит шанс на примирение с ней. К тому же никто не мог гарантировать, что в случае смерти Крейги Сильвия откажется передавать деньги общине. Наоборот, его гибель могла даже укрепить ее намерение. Последним — и для Барнаби самым существенным — фактором был характер самого Гэмлина. Этот бандит представлял чистейший образец человека, который руководствуется лозунгом «возьму-что-хочу-и-наплевать-сколько-стоит». Барнаби вполне допускал, что Гэмлин был способен убить, но полагал, что он сделал бы это в порыве ярости, ничего не планируя заранее. Затем он бы встал и громко заявил об этом, может, даже похваляясь своей удалью, и после этого нанял бы себе наилучшего адвоката. Так что Барнаби был уверен, что убийца не Гэмлин. Он только не понимал, почему Крейги показал именно на него.

Одри Брирли принесла дополнительную информацию о возможных альтер эго убитого. Трой схватил листы и углубился в их изучение. Фредди Крэнмер? Слишком молод, к тому же весь покрыт экзотерическими (читай — порнографическими) татуировками. Следующая кандидатура казалась более обещающей — Альберт Кренли, пятидесяти семи лет. Начал с мелкого мошенничества и перепродажи краденого. Затем — нечто более хитроумное: махинации с денежными переводами, жульничество со страховыми полисами, подделка закладных. Затем он сорвал действительно большой куш на акциях. Деньги так и не нашли. Был арестован на Мальте. Отсидел четыре из семи лет. Вышел на свободу в 1989-м. В заключении вел себя примерно, как все типы, занимающиеся мошенничеством.

— Вроде все сходится, сэр.

Трой читал вслух. Он читал увлеченно, подкрепляя информацию энергичными кивками, при этом его коротко стриженая голова то ныряла вниз, то вновь взлетала, как у высматривающей рыбку болотной цапли.

— Сходится лишь возраст, да и то между ними все же есть разница в несколько лет, — проговорил Барнаби, — но все дело в том, что если не считать обвинения со стороны Гэмлина, вполне, кстати, объяснимого в данных обстоятельствах, у нас нет оснований полагать, что Крейги мошенник.

Барнаби заметил, как у Троя сжались челюсти. Трой, одержимый идеей, был все равно что кот у мышиной норки. В этом была его сильная сторона, но также и его слабость: он никогда не знал, в какой момент пора прекратить охоту и уйти восвояси.

— И кроме того, — продолжал Барнаби, который вспомнил об этом, только просмотрев записи допросов, — Арно рассказывал нам о том, что коммуна давала деньги на благотворительные акции. Это мало согласуется с вашей теорией.

— Шеф, все большие жулики именно так и поступают — вы что, не знали? Они и призы вручают, и клубы для молодежи поддерживают, и спортсменов награждают. Они все швыряются деньгами.

— Они поддерживают рядовых членов своих организаций. Чем больше рекламы, тем больше к ним тянется народ. Мы имеем дело не с системой царской власти, а с пантисократией.

— Да ну? — Трой мигнул и поцокал языком.

— Так Сэмюэль Кольридж назвал организацию, где все равны, — терпеливо объяснил Барнаби. — Это не то, что вы подумали, женщины тут ни при чем[55].

— Теперь понятно. — Трой решил, что он не так уж и ошибся. Ведь у всех этих членов коммуны головы набиты чер-те чем, в их идеях и вправду можно запутаться, как в женских панталонах с оборочками. — И все же схожу-ка я, попрошу достать мне его фотографии, — сказал с вызывающим видом Трой.

— Оставь. У них и без того работы по горло.

Раздался телефонный звонок. Это оказался Уинтертон, офицер, ответственный за связи с общественностью на время расследования, которое уже успело получить название «Дело Гэмлина». Его одолевала пресса, и он спрашивал, есть ли у Барнаби что им скормить.

— Подай вчерашнее, только перефразируй.

— Спасибо тебе большое, Том. Помог, называется!

— Всегда пожалуйста. — Барнаби повесил трубку, а когда оглянулся, Троя уже и след простыл.

Арно шел через сад. Было еще очень рано. Кое-где висели синие клочки тумана, а яблоки, как ни странно, стали глянцевыми от легкого ночного заморозка. Над его головой ярко сверкал кинжал Утренней звезды. Всю ночь Арно почти не смыкал глаз, но усталости не чувствовал.

Он нес небольшую, устланную земляничными листьями плетеную тарелочку и направлялся туда, где произрастала их единственная плодоносящая вишня. Дерево было кое-как закутано в скрепленную из обрывков сетку. Та явно не выполняла своего предназначения и не защищала урожай, потому что с дерева, как только Арно приблизился, вспорхнуло несколько птичек. Он сорвал то немногое, что еще осталось, аккуратно срезал перочинным ножом поклеванные и подгнившие места и сложил все ягоды в пирамидку, расположив их на тарелке наиболее выгодным образом. Результат получился малоутешительным, вишни выглядели далеко не такими свежими и сочными, как в супермаркете.

Обычно Арно-огородник относился спокойно к несовершенству своей продукции, но сегодня он хотел угостить Мэй. За ужином она почти ничего не ела, что было неудивительно после вчерашней суматохи и скандала, и Арно страшно беспокоился (как известно, любовь слепа), что от Мэй вскоре останутся кожа да кости.

Неся тарелочку на вытянутой руке, он пересек лужайку, заметив, что солнце уже поднялось высоко, что трава перестала хрустеть под ногами, а сделалась мягкой и росистой. Подойдя ближе к воротам, он поколебался, а затем пошел вдоль дома, держась в тени живой изгороди и время от времени выглядывая из-за нее.

Дело в том, что Эва и Терри ничуть не преувеличивали, говоря об осаде со стороны прессы. Арно едва успел отыскать старый замок с ржавой цепью и навесить его на ворота. Ранним вечером у ворот уже собралась довольно неприятная и шумная публика. Фотографы облепили старые стены, и машине скорой помощи потребовалось немало времени, чтобы проехать сквозь толпу. Правда, в настоящий момент все было тихо. Ранние пташки уже порхали, но червяки, видимо, еще не появлялись. Оказалось, однако, что он не единственный из обитателей дома, кто уже проснулся. Когда он огибал угол дома, на первом этаже распахнулось окно. Это была комната Мэй… Минутой позже в чистом воздухе прозвучал переливчатый аккорд. Арно замер, а затем радостно зашагал навстречу звукам.

В тени плюща он остановился и медленно развернулся лицом к окну, словно листок к солнцу. Золотые звуки сливались со свежестью раннего утра, они сильно и нежно касались струн сердца Арно и влекли его к божественной Мэй… Он прикрыл глаза и прислонился к стволу плюща, не обращая внимания на пыль, сыпавшуюся с листьев на его бородку и волосы. Весь мир сосредоточился для него на кончике смычка виолончелистки. Она играла старинную каталонскую песню о тоске и разлуке. Мелодия была полна печали, но композиция и исполнение были столь безупречны, что после финального аккорда Арно всегда испытывал не печаль, а чистую глубокую радость.

Он взглянул на свое подношение. Пирамидка из вишен расползлась, ягоды раскатились, земляничные листья и те выглядели несвежими. Скудость и ничтожность этого дара по сравнению с тем, который был только что предложен ему, пронзила его сердце. Он выкинул вишни на клумбу и направился к сарайчику, чтобы отнести на место плетеную тарелку.

Исполнительница отложила смычок и подошла к окну — поздороваться с солнцем. Сегодня ей понадобятся все ее силы. Ее дар целительства, — каким Мэй с некоторой долей преувеличения считала собственную доброту, — сегодня будет необходим как никогда раньше. Она воздела руки к небесам (шелковые рукава цвета морской волны соскользнули вниз, обнажив сильные, в ямочках руки) и со словами «сокровенное во мне приветствует твою божественную сущность» низко поклонилась семь раз, с мыслью о том, что каждый демонстрирующий смирение поклон привносит в чакру сердца любовь и силу как божественного, так и космического свойства. Затем она приняла душистую ванну с добавлением сыворотки, сделала несколько йогических растяжек, поочередно подышала обеими ноздрями и только тогда почувствовала себя готовой встретить новый день и приступить к завтраку.

Вероятно, она слишком долго провозилась, потому что когда пришла на кухню, там уже были все, за исключением Тима и Фелисити.

Хизер стояла у раковины, занимаясь приготовлением «солнечной» воды. Процедура заключалась в обертывании пластиковых бутылок с водой разноцветной бумагой, после чего бумага закреплялась аптечными резинками и эти бутылки выставлялись на солнце с тем, чтобы солнечные лучи придали воде сильные электромагнетические свойства.

Хизер всем своим видом демонстрировала полную поглощенность хозяйственными вопросами, смиренно занимаясь делами, которые еще сутки назад считала для себя унизительными. Она заплела волосы и уложила их венчиком вокруг головы и была одета в нечто бесформенно серое. Желая выглядеть как прилежная и примерная немецкая домохозяйка, она больше походила на надсмотрщицу в женской тюрьме строгого режима.

Кен молча сидел у самой плиты. Все, что ему подносили (матэ и мюсли), он встречал изъявлениями преувеличенной благодарности, избегая при этом обращать их кому-то персонально. Он принял позу человека, который знает, где его место (в уголке у печки), и вполне им доволен. В принципе, даже если бы он захотел куда-то переместиться, то решительно не смог бы этого сделать: его сломанная в трех местах правая нога была целиком загипсована.

Кен вполне сознательно не подчеркивал свое печальное состояние. Пока Хизер устраивала его поудобнее в их маленькой спальне на первом этаже, они пришли к единодушному мнению, что им стоит уповать лишь на одно: если они будут сидеть тихо, то, возможно, в сознании членов их небольшого сообщества степень и мера проявленной им храбрости перевесят меру и степень их предательства.

Когда Кена, терявшего сознание от боли, вытащили из-под Будды, то он, ко всеобщему (да и к собственному) удивлению, держал себя на редкость мужественно. Сдерживая стоны, он поначалу позволил Мэй намазать его целительной мазью, когда же ему сделалось не лучше, а хуже, сжал зубы и постарался удержаться от слез. Когда его уложили на носилки, он со слабой улыбкой на побелевшем от боли лице даже слабо махнул рукой, что, мол, волноваться не стоит. По правде говоря, за все время его пребывания в «Золотой лошади» он не сделал ничего, что можно было бы сравнить по эффектности с моментом его отбывания на «скорой».

При появлении Мэй Арно стал уговаривать ее подкрепиться и предложил принести ей чашечку чая.

— Милый, ты же сам еще не окончил завтрак, я сама позабочусь о себе.

Ее ласковое обращение (она сказала «милый») вогнало его в краску. Мэй включила большой мощный тостер. Он был старый, но работал отлично, автоматически выбрасывая в воздух готовые, с золотистыми полосками, тосты.

Мэй сразу отметила, что за столом было необычно тихо. Во время завтрака всегда смеялись и болтали. Джанет сидела, откинувшись на спинку стула, слегка покачиваясь на его задних ножках, и теребила вельветовую ткань брюк. Кристофер и Сугами пили кофе. Они сидели рядом, но, судя по всему, каждый думал о чем-то своем, хотя Кристофер то и дело посматривал на нее, даже сделал шутливую попытку заглянуть ей в глаза, но она лишь покачала головой и отвернулась. Даже звяканье посуды сегодня казалось Мэй не таким громким, как обычно. Она наблюдала, как Арно, стараясь не шуметь, осторожно кладет нож на сушилку. Она заметила его покрасневшие щеки и с опаской подумала, уж не заболел ли он. И без этого у нее на руках уже было трое лежачих больных.

Хизер закончила возню с бутылками и, не обращаясь ни к кому в отдельности, шепотом сказала:

— Пойду выставлю их на солнце. — И на цыпочках вышла.

Затем произошли сразу два события: тостер выбросил в воздух тост для Мэй и громко зазвонил телефон. С тостом в одной руке и трубкой в другой Мэй вскрикнула:

— Ой, как горячо! — чем вызвала явное недоумение звонившего.

Остальные сразу позабыли про свои личные заботы и с беспокойством прислушивались. Может, это известие о Трикси? Или что-то по поводу убийства? А вдруг это звонок из банка или от поверенного по поводу завещания?! Каждый пытался мысленно заполнить паузы между бессвязными репликами Мэй.

— Что — гроб? Нет, ни в коем случае. Мы сами этим займемся. И должна заметить, что с вашей стороны очень неделикатно навязывать… Ах, это ваша фамилия Томбс…[56] Простите великодушно… Да, я поняла… Подождите минутку, дайте подумать… Нет, никто из нас не собирается… С ними неприятно иметь дело… Послушайте, я вам сейчас скажу, как мы поступим. Там, где у нас огород, в стене есть дубовая калитка, перед ней земля хорошо утоптана, и внизу под калиткой есть щель… О, это вас устроит? Очень мило с вашей стороны. Через полчаса? Прекрасно. Огромное спасибо!

— Что там случилось?

— Ничего особенного, Кристофер. Это мисс Томбс с почты. Почтальон не может к нам попасть, ворота заперты. Она предложила, пускай кто-нибудь зайдет…

— Нет! — вскрикнула Сугами.

— Согласна. Вы слышали, что я ответила. Она положит письма в пластиковый пакет и подсунет его под калитку.

— Я совсем забыл про почту, — сказал Арно. — Мы должны быть осторожны. К нам могут заявиться люди, которым здесь абсолютно нечего делать.

— Я схожу за письмами — предложил Кристофер. — Ты со мной, Сильви?

— Я не хочу.

— Мы пройдем через террасу, нас никто не увидит. И мне нужно кое-что тебе сказать. — Она все еще не двигалась, и тогда он добавил: — Если ты будешь от них прятаться, значит, победа останется за ними.

Сугами встала и пошла за ним следом, но не потому, что его последние слова ее убедили, а оттого, что ей просто не хотелось спорить. В руках и ногах она ощущала тяжесть, а голова гудела от чувства вины и горя.

Через участок, засаженный травами, они шли к лужайке. Гравий мягко поскрипывал у них под ногами, на обочинах тропинки росли сорняки и ползучие растения, усыпанные крошечными ярко-оранжевыми цветочками, которые пахли ванилью и ананасом. По обеим сторонам дорожка была выложена выбеленным солнцем и ветрами ракушечником.

Он взял ее за руку. Ее рука была вялой и тяжелой. Кристофер внезапно испытал настоящую панику: что, если ее теперешнее безразличие не временный шок, вызванный убийством и вчерашним вторжением? Что, если изменились ее чувства по отношению к нему?

При мысли, что он может ее потерять, у него перехватило дыхание. Следовало раньше объяснить ситуацию. Чем дольше он затягивает признание, тем хуже для него. Он ухаживал за ней, назвавшись чужим именем по причинам, которые ему самому представлялись не только простительными, но и совершенно необходимыми, весь вопрос в том, как воспримет это она. Ему вспомнилось, какое презрение вызывали у нее все те, кто ей лгал.

Он остановился в нерешительности, думая, как лучше открыть ей правду, чтобы она признала необходимость лжи, но в конце концов, так и не сказав ни слова, двинулся дальше.

Результаты вскрытия прибыли перед самым ланчем, и Барнаби стал доставать листы из папки прежде, чем Одри закрыла за собой дверь. Он торопливо пробежал их глазами.

— Сюрпризы есть? — спросил Трой.

Барнаби кинул на него взгляд, как показалось Трою, выражающий сочувствие.

— Крейги в настоящее время не курил, хотя прежде это делал, и не пил. Последний раз принимал пищу за девять часов до смерти. Причина смерти — прямой ножевой удар в сердце, что сразу исключает предположение, будто Гэмлин ударил его в спину.

Барнаби выдержал паузу, и Трой постарался не показывать раздражения: старик был склонен прибегать к неким драматическим приемам в тех случаях, когда предстояло сделать какое-либо феноменальное заявление. Судя по Калли, эта склонность к театральности передается по наследству. И он задал вопрос, которого старый лис от него и ждал:

— Это всё, сэр?

— Не совсем, — отозвался Барнаби, бросая отчет на стол. — Помимо всего прочего, у него был рак костей.

— Рак! — Трой ожидал чего угодно, но только не этого. На больший эффект Барнаби не мог и рассчитывать.

Трой хлопнулся на кресло для посетителей.

— И что — он был сильно болен?

— Сильнее некуда. Написано, что ему оставалось жить самое большее несколько месяцев. И это объясняет парик.

— То есть?

— Если он проходил химиотерапию, то неизбежно должен был потерять волосы.

— А вы считаете, он мог согласиться на химиотерапию? Не логичнее предположить, что он предпочел бы лечиться, пропуская через себя какие-то магические космические лучи и принимая отвары из целебных трав?

— Если помните, в день, когда они подобрали Тима, он посещал какую-то иллингтонскую больницу. И бывал там регулярно. Всем говорили, что Гибс и Крейги ездят туда с благотворительной целью.

— Вы хотите сказать, что он не хотел их расстраивать?

— Вот именно.

— Так-таки настоящий святой! — Трой скривился, выражая свое разочарование. Даже его сияющие рыжие волосы вдруг как-то потускнели.

— Само собой, мы свяжемся с больницей, но думаю, настала пора отказаться от этой вашей теории насчет того, что он был жуликом.

Трой выразительно пожал плечами, покивал, но у него остались кое-какие сомнения.

— И как же эта болезнь вяжется с его убийством, сэр?

— Не знаю. Если он сумел ее ото всех скрыть, то, возможно, вообще никак.

— Убийца наверняка об этом не подозревал. Кто бы стал рисковать жизнью, зная, что все решится само собой через пару-другую месяцев?

— Никто, если не имел значения фактор времени.

— Верно. С другой стороны, гм, кхе-кхе… Что, если дело обстояло так: он знает, что его дни сочтены, хочет избавить близких ему людей от лишних забот и сам решает отдать концы?

— Психологически это вполне похоже на правду. Но он никогда не стал бы кончать с собой подобным образом, сея горе и смятение. Я полагаю, что тогда он должен был привести все свои дела в порядок, принять лошадиную дозу снотворного и оставить в дверях записку. Что-нибудь вроде: «Не входите. Вызовите скорую помощь».

— Ладно. Но предположим, кто-то узнаёт о его болезни, сообщает остальным, и они не могут смириться с тем, что их обожаемый учитель будет умирать медленно и безобразно, а потом кто-то совершает своеобразный акт милосердия, то есть убивает его. Один удар — и на земле одним нимбом меньше, а на небе одной звездой больше.

— Довод против все тот же: они не избрали бы подобный путь. — Барнаби прихлопнул ладонью отчет. — Такое не в их характере. Они бы скорее подсыпали ему что-нибудь в мюсли.

— Ну-ну. Наверное, так оно и есть. — Трой посмотрел на начальника и с деланным возмущением произнес: — Бывают же такие тупицы! Застрянет у кого-нибудь в дубовой башке какая-никакая идейка, можно сказать, одна за целый год, а потом пшик — нет ее, лопнула как хлопушка на Рождество! Так ему, дураку, и надо!

— Ну, Гевин, извините.

— Вы о чем? — сержант сделал вид, что не понял. — Нет, все в порядке, это я так, мыслил вслух, как это делаете вы. Ну ладно, — сказал он, вставая, — пойду-ка пообедаю. Обычно рыбу я ем в конце недели, но, пожалуй, сегодня сделаю исключение. Говорят, рыба полезна для мозга.

— Проблему вранья кардинально решили еще в древнем Китае. Подозреваемому во лжи предлагали пригоршню риса. Если он его выплевывал, считалось, что его слюнные железы не пересохли, работают исправно. Вывод — он не соврал.

— А что, если он просто терпеть не мог рис?

— Даю вам максимум тридцать минут. И захватите мне, пожалуйста, какой-нибудь сэндвич.

Крис и Сугами вернулись в кухню с большим плотно набитым зеленым пакетом. Они высыпали на стол его содержимое — две небольшие посылки и штук двенадцать писем.

Джанет быстро перебрала конверты. Для нее ничего. Поймав на себе сочувственный взгляд Хизер, она резко поднялась и стала собирать чашки из-под кофе.

— Смотрите-ка! — оживленно воскликнул Арно, раскрывая один из конвертов. — Уже первая заявка на участие в нашем следующем семинаре по гидромассажу на конец недели.

Семинар, именуемый «Подружись с Афродитой», широко рекламировался в Каустоне и Аксбридже. Были даны объявления и в нескольких небольших журналах. Они даже закупили несколько штук приборов для вспенивания воды в старинных, на тяжелых лапах, ваннах. При хорошей погоде семинар планировалось провести на ближайшем озере.

— А вот письмо для тебя и для Мэй, — сказал Кристофер. Он держал в руке узкий конверт из плотной кремовой бумаги с адресом, напечатанным жирным шрифтом.

— То есть нам обоим? — спросил удивленный и обрадованный Арно. Мэй, будучи казначеем, всегда получала много писем, но он сам — почти никогда. Он не представлял, кто бы мог писать им обоим.

— Да, — нетерпеливо ответил Крис с взволнованным видом. — Это из нотариальной конторы.

— Ты думаешь?

— Ну да. Письма от них всегда так выглядят.

— Мне кажется, Крис прав, — робко сказала Хизер. — Нужно срочно найти Мэй.

— Откройте, — сказала Сугами, обращаясь к Арно, — оно ведь адресовано и вам тоже.

— Нет, я лучше дождусь ее прихода.

— Мэй с утра у миссис Гэмлин, — вмешалась Хизер. — Позвать ее?

— Я сама, — ответила Сугами.

Фелисити полулежала на подушках. Глаза ее были закрыты, на сомкнутых губах следы молока. Мэй сидела рядом. Сугами вошла, тихонько прикрыла за собой дверь, пересекла комнату и взглянула на мать. Она уже не помнила, когда видела ее без грима, без того, что мать называла «боевой раскраской», и подумала, что если бы увидела ее такой на улице, то вряд ли узнала бы.

Волосы Фелисити были расчесаны и стянуты резиночкой на затылке, и ничто не скрывало и не смягчало заострившихся скул и подбородка, ее впалых щек. Даже во сне она выглядела глубоко несчастной. «И она, и я — обе несчастны. Она и я — это все, что осталось от Гэмлинов», — подумала Сугами. Она заметила седые волоски в неподведенных бровях матери и неожиданно почувствовала, как у нее дрогнуло сердце.

— Она поправится, Мэй? — спросила Сугами.

— Это будет зависеть главным образом от нее самой. В настоящий момент ей нужен только покой и отдых. Похоже на то, что ее физическому и моральному здоровью нанесен большой урон.

— Да, — обронила Сугами и отвернулась. В конце концов, она ничем не могла ей помочь. Слишком много времени ушло. Теперь у нее не осталось даже воспоминания о материнской любви… — Там для тебя письмо, — бросила она через плечо, направляясь к дверям. — Все думают, что оно из нотариальной конторы.

Арно переместился в офис и там с помощью Криса стал разбирать письма, раскладывая их по стопкам. Как он и предполагал, большая часть содержала вопросы по поводу тем будущих семинаров. Еще было несколько счетов и запросов относительно времени проведения целительных процедур.

Когда подошла Мэй, Арно протянул ей твердый конверт, и она сразу его вскрыла.

— Это от фирмы «Поусти, Поусти и Дингл». Они хотят нас видеть у себя.

— Насчет чего?

— Не написано.

Она подошла к окну, где было светлее, и развернула листок. Прошла минута, другая, и Арно увидел, как ее рука дрогнула. Она приложила листок к щеке и глубоко вздохнула:

— Новости хорошие, Арно. Позвони им и договорись о встрече.

Арно не смог поговорить с мистером Поусти, который был в отпуске в Кайрнгормсе[57], но ему сообщили, что некто по фамилии Клинч будет счастлив их принять в конторе сей же день, в половине третьего.

Мистеру Клинчу было где-то за тридцать. На нем был прекрасного покроя костюм цвета электрик, галстук чуть более светлого оттенка и цвета голубиного крыла жилет. Его бледно-канареечная рубашка была под цвет завитых и изящно уложенных волос. Он обладал также великолепным набором крупных, изумительной белизны зубов.

Стены светлого просторного офиса украшали на одной стороне репродукция картины «Королева» кисти Аннигони[58] и череда однотипных фотографий, запечатлевших игру в крикет, на трех остальных. К шкафу с документами был прислонен футляр с битами для гольфа. На столе стояла в серебряной рамке фотография самого мистера Клинча с маской фехтовальщика под мышкой и рапирой в руке.

Арно, который предпочел бы видеть на стенах привычные сертификаты, свидетельствовавшие о профессиональной квалификации хозяина офиса, заметил, что Мэй садится, и тоже сел. Однако тут же вскочил, потому что дверь отворилась и вошла дама в блестящей, похожей на гриб шляпке, с чайным подносом. По возрасту она вполне могла бы быть его бабушкой. Она с благодарностью приняла его помощь и удалилась, оставив после себя запах лаванды.

После того как с чаем было покончено («Лапсанг Сушонг»[59] и печенье «Линкольн»), мистер Клинч выразил посетителям свои соболезнования по поводу печального события. Когда было покончено и с этим, он пододвинул к себе серый металлический ящичек с белой надписью «Крейги» и широко улыбнулся всеми зубами сразу. Их количество и сверкание белой эмали буквально ослепили Арно, он не мог себе представить, как их обладателю удается прикрывать их все губами, когда не возникает необходимости в улыбке.

Завещание было очень простым и очень кратким. В нем точно и внятно было обозначено, что частная собственность под названием «Поместье» в Комптон-Дондо, графство Букингемшир, передается в совместное владение мисс Мэй Лавинии Каттл и мистеру Арно Родерику Гибсу. Адвокат выждал несколько мгновений, тактично переведя глаза на пресс-папье. Подняв голову, он ожидал увидеть, как обычно, алчность, чуть замаскированную более подобающим в таких случаях выражением скорби.

Но перед ним был посетитель, бледный как полотно, который, вцепившись пальцами в край стола, совершенно очевидно находился во власти глубокого отчаяния. Что касается мисс Каттл, то, в отличие от спутника, ее и без того пунцовые щеки запылали еще сильнее, и она заплакала навзрыд.

Мистер Клинч вдруг превратился в нормальное человеческое существо и кинулся к ящику, откуда извлек пачку бумажных салфеток. Чуть позже, когда мусорная корзина наполовину была заполнена мокрыми салфетками, а щеки Арно чуть порозовели, поверенный предложил выпить еще по чашечке чая. Предложение было вежливо отклонено, и тогда он передал Арно, который выглядел более вменяемым, чем его дама, конверт. Письмо было адресовано им обоим, они узнали почерк Учителя.

— Нам обязательно читать его прямо сейчас? — спросил Арно.

— Разумеется, нет. Хотя могут возникнуть вопросы, которые вы хотели бы обсудить. Если бы вы сделали это сейчас, мы могли бы сэкономить время и избежать еще одной встречи.

— И все же, мистер Клинч, нам, думаю, требуется некоторое время, чтобы все это осмыслить. Уверен, что и мисс Каттл… — Он замолчал и с беспокойством перевел глаза на Мэй, которая до сих пор еще была вся в слезах. Даже зеленое пятнышко на ее маленькой красной шляпке выглядело мокрым.

— Нет, Арно, — нетвердым голосом произнесла она. — Мистер Клинч абсолютно прав. Самое разумное — прочитать его теперь же.

— Что ж, тогда… если вы не против… — сказал Арно и протянул письмо поверенному. Он чувствовал, что не в состоянии сам прочесть слова умершего. Мистер Клинч вынул из конверта листок и начал читать:

«Дорогие Мэй и Арно! Теперь вы уже наверняка знаете, какой тяжкий груз я на вас возложил. Мое самое заветное желание состоит в том, чтобы труд нашего сообщества, то есть целительство, приют и просветление сознания людей, был продолжен. Глубоко сожалею, что не смог оставить вам денежных средств, чтобы содействовать осуществлению этих целей. Полностью на вас полагаюсь. Если же содержание и обслуживание нашего довольно старого дома окажется для вас непосильным, я бы предложил продать Поместье и приобрести что-нибудь поскромнее. Разницу в сумме вы могли бы во что-то вложить и тем самым обеспечить себе некий доход на будущее. Я возлагаю на вас также заботу о Тиме Райли. Уверен, что вы это сумеете сделать наилучшим образом. Люблю вас обоих, и да благословит вас Господь. Мы еще встретимся».

— И подпись: «Иэн Крейги», — закончил чтение Клинч.

Все долго молчали. Оба наследника не находили слов, чтобы передать свои чувства. Мистер Клинч на всякий случай достал свежую пачку салфеток, затем тактично устремил взгляд в окно и, судя по всему, мыслями унесся далеко, поэтому слегка вздрогнул, когда мисс Каттл вскочила на ноги. Внезапность движения заставила взметнуться ее накидку. Ослепленный волнообразными колебаниями янтарного шелка, мистер Клинч ухватился за чернильницу одной рукой и за собственную парадную фотографию другой.

— Мы не дадим угаснуть свету Истины! — воскликнула Мэй, бросая влажный сияющий взгляд на своего спутника.

Соединение — пускай даже чисто формальное — его имени и имени Мэй в этом письме, можно сказать, с того света лишило бедного Арно дара речи. Однако в страхе, что она может усомниться в его преданности и поддержке, он все-таки нашел в себе силы ответить:

— Да, безусловно.

Мистер Клинч пообещал немедля заняться оформлением документов, провел их через приемную, где леди в шляпе, похожей на большой гриб, кормила рыбок, и, блеснув на прощание всем набором зубов, пожелал удачи.

Они ехали по главной улице Каустона, когда Мэй сказала:

— Ты не думаешь, что нам стоит заглянуть в полицию?

— Зачем? — спросил Арно, который все еще не спустился с небес на землю.

— Они просили поставить их в известность, если произойдет что-то еще. Я думаю, что появление завещания как раз подходит под эту категорию.

— Не знаю, право… — В действительности Арно просто хотелось как можно дольше пробыть с Мэй вдвоем, в тесном уюте маленького авто.

— Теперь налево, кажется?

— Не уверен.

Мэй не ошиблась и аккуратно поставила машину на единственное, отведенное для посещающих участок гражданских лиц, место.

— Сумку оставишь в машине?

— Нет, что ты! Это первое, о чем нас предупреждают, — отозвалась Мэй. Выходя, она подхватила большую матерчатую вышитую сумку и заперла машину. — Кто-то из полисменов может увидеть, что я ее оставила, и сделает мне замечание.

— Может быть, его, то есть Барнаби, нет, — заметил Арно, — может, его вызвали на место происшествия.

— Тогда оставим записку, — ответила Мэй и решительно надавила на кнопку, рядом с которой была надпись: «В случае необходимости звоните».

— Только бы не пришлось объясняться с тем юношей, у которого аура вся в клочьях, — заметил Арно.

Подошел констебль и с неудовольствием уставился на пальчик Мэй, все еще нажимающий кнопку. Мэй оставила в покое кнопку, объяснила цель прихода, и их провели туда, где располагался кабинет Барнаби. К облегчению Арно, сержант Трой отсутствовал. От кофе они отказались, и Мэй перешла непосредственно к делу. Старшему инспектору понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя от изумления, будто перед его физиономией вдруг неизвестно откуда возник мигающий сразу всеми огнями передвижной семафор, но он сразу же осведомился, предполагал ли кто-то из них двоих, что Поместье перейдет к нему (или к ней).

— Нет, что вы! — воскликнула Мэй, явно оскорбленная и пораженная, что это могло прийти ему в голову.

— Мы никак этого не ожидали, — подтвердил Арно.

Барнаби был склонен им поверить. Оба они действительно производили впечатление искренних людей, им были чужды фальшивые изъявления симпатии или сочувствия, без которых ныне не крутятся колеса современной деловой жизни. Мэй передала Барнаби письмо и села, наблюдая за выражением его лица. Закончив чтение, Барнаби записал телефон адвокатской конторы и вернул бумагу Мэй. Оба они ждали, что он скажет. Мэй — спокойно и полностью владея собой, Арно — исполненный гордости, но чуть смущенный от того, что неожиданно оказался облеченным властью.

— Мог ли кто-нибудь среди членов коммуны знать о планах мистера Крейги, как вам кажется?

— Уверена, что нет, — ответила сразу Мэй. — Если он не сообщил нам, наследникам, то вряд ли сказал кому-то другому.

— Что ж, это отличный подарок, — улыбнулся Барнаби.

— Это огромное бремя, — сдержанно поправила его Мэй.

— Мы не считаем это личным подарком, — добавил Арно, — это нечто, за что мы несем ответственность.

Барнаби сдвинул брови. Ему показалось, что Арно собрался сказать еще что-то, и инспектор вопросительно посмотрел на него.

Арно понял, что инспектор ждет от него каких-то слов, но продолжал молчать. Вообще-то, Арно хотел спросить, как продвигается расследование, не появилась ли какая-то новая информация об убийце, но он, вспомнив об уверенности Мэй, что Учитель был забран на небеса по велению свыше, решил воздержаться от расспросов.

Барнаби, деликатно кашлянув, сказал, что у него тоже есть для них новость: она касается результатов вскрытия. Он объяснил природу смертельной болезни и то, что Крейги оставалось жить совсем недолго. Он думал, что в какой-то степени эта информация должна была примирить их с потерей. Если что и могло притупить боль от зверского убийства, так это осознание того, что этот жестокий акт избавил жертву от гораздо более мучительной судьбы.

— Как было мужественно с его стороны никому не говорить об этом, — тихо проговорила Мэй, приложив руку ко лбу. — Он был храбрым человеком.

— Да, — откликнулся Арно. Похоже, для него, как и чуть раньше для Барнаби, стало ясно наличие связи между болезнью Крейги и его систематическими визитами в больницу: — Понятно, почему после этих посещений он выглядел таким утомленным.

— Теперь, инспектор, вы согласитесь, что я была совершенно права. Все встало на свои места, — сказала Мэй.

— В чем вы, мисс Каттл, были правы?

— В том, что его просто переправили в другое измерение. С помощью магнетизма. Это — вмешательство Высших Сил. Это — награда за жизнь, полную любви и праведных дел. Просветленные пожелали избавить его от грядущих страданий.

Барнаби предпочел это не комментировать. Он поблагодарил их и обошел стол, чтобы проводить до дверей. Мисс Каттл наклонилась за своей сумкой. Барнаби, рука которого уже легла на дверную ручку, застыл, впившись в ее сумку глазами. Мэй взглянула на него с недоумением.

— Что случилось, инспектор?

— Можно мне посмотреть на вашу сумку поближе? — в свою очередь спросил он. Инстинктивно, еще не взяв сумку в руки, он вдруг понял: вот оно. Вот главная улика!

Барнаби вернулся и положил сумку на стол, чувствуя, как у него слегка дрожат пальцы. Ткань была украшена роскошной вышивкой. Тут были розы, лилии, мелкие голубые цветочки — целый букет, перевитый ярко-зелеными стеблями. Фоном для букета служили папоротники. Наверху материя была собрана в сборки и прикреплена к тонким деревянным ручкам. Подобные сумки были хорошо знакомы Барнаби. Именно в такой Джойс держала свое вязание.

— Не возражаете, если я загляну внутрь? — спросил он Мэй.

— Пожалуйста, сделайте одолжение, — удивленно ответила она.

Снаружи вышивка занимала всю поверхность сумки. Но Барнаби интересовала изнанка. Там все было аккуратно, хвостики разноцветных шерстинок отстрижены, швы тоже были хорошо заделаны, но все же краешка ткани оставалось достаточно для того, чтобы Барнаби мог увериться, что нитка та самая. С разрешения все еще недоумевающей Мэй инспектор отрезал малюсенький кусочек и вернул сумку. К тому времени оба — Мэй и Арно — снова сидели у стола.

— Вы помните, где находилась ваша сумка в момент убийства? — спросил инспектор.

— Со мной.

Желудок Барнаби совершил неприятный курбет.

— Все время?

— Во всяком случае, с того времени, как я отлетела в прошлое. Сейчас я все объясню. Я пришла в Зал Солнца после процедуры очистки, оставила сумку возле двери и приняла обычную в этих случаях позу. Только я вытянулась, как почувствовала легкий озноб. Понимаете, во время регрессии обычно погружаешься очень глубоко, мы называем это альфа-уровнем, и если тебе с самого начала холодно, это может стать причиной серьезного дискомфорта. Поэтому я попросила накидку, и Кристофер принес мне сумку.

— Сразу?

— Да. Он вытащил из сумки накидку и передал мне ее вместе с сумкой. Я положила ее рядом с собой, набросила на себя накидку и дальше, как говорится, занялась делом.

— И к сумке никто больше не прикасался?

— Да нет же.

— Кто-то все-таки это сделал, — сказал Барнаби, скорее обращаясь к самому себе.

— Нет, говорю я вам!

— Может, когда она лежала у двери?

— Я вошла в комнату последней.

— Вы ее весь день носили с собой?

— Не совсем. Иногда брала, иногда нет. С утра она какое-то время лежала в комнате.

В принципе, подсунуть нож в сумку проблемы не составляло. Впрочем, здравый смысл подсказывает, что это, должно быть, совершено ближе к моменту, когда его использовали. Эндрю Картер… Мог ли он в полутьме не заметить, что лежит в сумке.

— Вы не помните, мисс Каттл, что в тот день находилось в вашей сумке, кроме накидки?

— Моя аптечка, минералы: авантюрин, пирит и обсидиан, астрологический календарь, веточка рябины, маятник — в общем, обычный набор. Правда, в настоящий момент там все перемешано, мне пришлось стукнуть ею одного из репортеров, чтобы выйти за ворота.

Энтузиазм Барнаби быстро шел на убыль. Разумеется, он отошлет в лабораторию кусочек ткани, и он был по-прежнему уверен, что ткань совпадет с застрявшей в рукоятке ножа ниткой, но это открытие теперь скорее осложняло, чем проясняло ситуацию. Он представил себе стремительный рывок некоего человека к лежавшей на одеяле женщине; представил, как он хватает сумку и шарит в ней в поисках ножа, возвращается к подиуму, затем — удар ножом и незаметное возвращение к остальным… Цепочка всех действий, принимая во внимание ничтожный отрезок времени, выглядела совершенно фантастической…

Его размышления были прерваны Гибсом. Он что-то говорил.

— Простите, мистер Гибс, я не расслышал, что вы сказали.

— Я сказал, что была еще одна сумка.

— Еще одна?!

— Конечно! Я совсем забыла! — воскликнула Мэй. — Я сшила ее в подарок ко дню рождения Сугами, потому что моя ей очень нравилась.

— Из точно такого же материала, что и ваша?

— Ну да. Из того же куска ткани. Его как раз хватило еще на одну сумку.

— Вы случайно не помните, принесла ли Сугами ее с собой в Зал Солнца? — спросил Барнаби с притворным спокойствием.

— Я помню, — сказал Арно, — Сугами была с сумкой. Она положила ее рядом с собой.

— То есть на подиум?

— Да.

— Понятно.

— Сугами с ней просто не расставалась. Она ей ужасно нравилась. Это как-нибудь поможет вам, инспектор? — спросила Мэй.

Барнаби сказал, что очень на это рассчитывает.

— Вы хрипите, — участливо констатировала Мэй. — Давайте-ка я дам вам специальную травяную карамельку от кашля…

Было уже четыре, и Барнаби ждал возвращения Троя из Поместья, где тот допрашивал Сугами. Инспектор остановился перед увеличенной схемой места происшествия. Он представил себе Сильвию, стоящую справа от Крейги. Ее сумка на полу, в сумке — нож.

Знала она, что там нож, или не знала? Мэй утверждала, что Сильвия с этим ее подарком не расставалась ни на минуту, но подобного рода преувеличения в устной речи были делом обычным. Такие фразы, как «Если съем еще кусочек, то лопну» или «Ты для меня — весь мир», нельзя воспринимать буквально. Сугами наверняка в течение дня хоть один раз оставляла где-нибудь сумку или отворачивалась от нее на какое-то время.

Или она все же знала, что нож у нее? Для нанесения удара у нее была идеальная позиция. Один шаг вперед, поворот — и вот она лицом к лицу с жертвой. И если учесть, что все в этот момент устремились к Мэй и оставили молодую женщину в расцвете сил и слабого больного мужчину наедине… Только какой же мотив? Зачем ей это было нужно, черт возьми?

Барнаби подошел к столу и среди фотографий и копий допросов нашел свою беседу с Сугами. Ее допрос, как и все прочие, он знал уже почти наизусть. Он вспомнил ее горестные рыдания и гневное обвинение в адрес отца. Барнаби был не из тех, кого можно легко обмануть, а тем более разжалобить слезами, но он верил, что реакция Сугами была абсолютно естественной. Он стал перечитывать все заново. Как и все прочие, она сразу заявила, что умирающий указал именно на Гэмлина и что у Гэмлина была возможность взять нож и перчатку. С другой стороны, разве не она сама оставила его одного в кухне? А если это он взял нож и спрятал его на себе, зачем ему тогда было рисковать и перекладывать позднее в сумку дочери? Как Гэмлин мог знать заранее, что Сугами возьмет эту сумку с собой в Зал Солнца? И еще одно. Если здесь произошло не одно, а два убийства, — а Барнаби был убежден, что так оно и было, — то какова связь между смертями Джима Картера и Крейги? Сугами, правда, жила здесь давно и вполне могла быть каким-то образом причастна к смерти Картера — как морально, так и физически, — она была достаточно сильна, чтобы столкнуть его с лестницы. Но у нее железное алиби, и потом тот же вопрос: зачем? Где мотив?

Появился Трой и прямо с порога стал докладывать про свои достижения:

— Добыл обрезки ниток из ее сумки, шеф, и уже успел отдать их в лабораторию. Объяснил, что срочно. Они сказали, завтра.

— Они всегда так говорят.

Трой расстегнул пиджак, аккуратно повесил его на вешалку, достал блокнот с записью допроса Сугами, сел, поддернув свои безукоризненно отутюженные брюки, и продолжал:

— Подтвердила все, что сказали двое других. Получила сумку в подарок ко дню рождения. Действительно носила ее с собой повсюду. Сумка какое-то время была при ней в кухне, затем в столовой. Один раз она оставила ее на столе в холле.

— Вы спросили, что она туда положила?

— Да. Ей хотелось… — Трой сверился с записями, — начать ею пользоваться сразу же. Значит так: косметика, щетка для волос, пакетик бумажных салфеток, шпильки для волос. Таким образом, она, выходит, облегчила задачу убийце, он навряд ли стал бы совать нож в пустую сумку. В следующий раз она ее открыла, чтобы проверить, что у нее там лежит.

— Всё так, если она не в сговоре с убийцей.

— Ну, это да.

— Она помнит, когда заглядывала в сумку последний раз?

Трой снова сверился с мелко исписанными листочками блокнота и зачитал вслух:

«После того как все туда сложила, не раскрывала вообще. В Зале Солнца положила на пол у ног. Не видела, чтобы кто-нибудь к ней прикасался». Что случилось дальше — непонятно. Как думаете, это сужает круг подозреваемых? Я имею в виду, до тех четверых, которые стояли непосредственно рядом с ней?

— Соблазнительная версия. Но другие находились на расстоянии чиха. Думаю, пока еще рано исключать кого-либо.

— Даже чокнутую старушку Фелисити?

— Даже ее. Вы сказали девушке, отчего нас так интересует ее сумка?

— Не было необходимости. Она смышленая, хотя малость не в себе.

— И как она к этому отнеслась?

— Ужасно задергалась. Сказала, что я зря трачу на нее время… И всё в том же духе. — Последние фразы Трой произнес фальцетом и взмахнул руками, видимо, пытаясь передразнить Сугами.

У него это получилось настолько плохо, что Барнаби расхохотался. Трой, напротив, решил, что подражание шефу понравилось, и затеребил обшлага рубашки. Вошла Брирли. В руках у нее были большие черно-белые фотографии, явно увеличенные с более мелких.

— Вот снимки, сэр.

— Какие еще снимки?

— Которые вы запросили, сэр.

— Извините, шеф, — пробормотал сержант, встретив суровый взгляд начальника.

— Я вам что велел?

— Это последняя партия.

Трой взял фотографии и осведомился у Брирли, нельзя ли приготовить ему чашечку кофе.

— Я занята.

— Одри, будь добра, сделай тогда уж две чашки.

— Сию минуту, сэр.

«Сию минуту, сэр! Видали такую?! — возмутился про себя Трой. — Вот погодите, дайте мне только стать инспектором! Уж вы у меня попляшете!»

Он глянул на фотографии и оцепенел.

Барнаби стал перечитывать заметки Троя, и вдруг почувствовал, что Трой переместился и теперь стоит перед ним. Молчаливое присутствие сержанта у него под носом вскоре стало раздражать Барнаби, он оторвался от чтения и поднял голову. Трой, торжествующий и бледный, склонился над столом и разложил перед шефом снимки. Его поза напомнила Барнаби чемпиона в момент вручения ему победной медали. Барнаби не нужно было глядеть на снимки. Ему достаточно было взглянуть на лицо своего сержанта.

— Выходит, вы оказались правы?

«Большего от него не дождешься», — подумал Трой. Но и этого ему хватило, чтобы почувствовать себя счастливым. Вот так и бывает: у него появилась идея, за что на его бедную голову выплеснули ушат ледяной воды, но он от своей идеи не отступился, и в итоге — полный успех. Как там поется: «Хорошие парни приходит к финишу последними»[60]?

Наконец Барнаби взял в руки снимки. Альберт Кренли. Тюремная стрижка под ноль, небритый подбородок, вызывающе сжатые губы… И черные, как галечник, глаза, то ли от вспышки фотоаппарата, то ли от привычки постоянно лгать. Наружность, как небо от земли отличающаяся от облика мудреца из «Золотой лошади» со снежно-белыми кудрями до плеч и с доброй улыбкой. И тем не менее, безо всякого сомнения, это один и тот же человек.

Прошедшую ночь Джанет провела в комнате Трикси, в ее постели. Она зарылась в подушки, вдыхая резкий запах ее духов и воображая, будто вмятина на подушке и складки на простыне повторяют контуры тела ее «малышки». Она заснула и окунулась в атмосферу страха: она шла по узкому проселку и оказалась на старом деревенском кладбище. Что-то заставило ее двигаться дальше, и вскоре она споткнулась о маленький могильный камень, почти незаметный под слоем мха и трав. Она наклонилась и увидела выбитую на камне дату своего рождения. Ниже была еще одна дата, частично скрытая мхом. Она принялась сдирать ногтями зелень, и тут камень под ее руками сделался податливым, мягким, красным и скользким. Он стал пульсировать под ее пальцами, и она попятилась, объятая ужасом.

Очнувшись, она неуклюже выкарабкалась из постели и потянулась к обитому ситчиком креслу, на которое сбросила одежду накануне вечером. Она попыталась выкинуть из головы кошмарный сон. Натягивая синие в белую полоску брюки, она остановила взгляд на своих белых целлюлитных бедрах и рывком натянула брюки. Застегивая «молнию», она вспомнила, как Трикси поддразнивала ее, говоря, что вельвет — это последний писк моды и что бедняжка Джанет со своими брюками попала, можно сказать, в самую точку.

Джанет застегнула на шее плоские часики на шелковой ленте, доставшиеся ей от двоюродной сестры ее бабки. Затем она прошла к себе, где сполоснула лицо холодной водой, после чего безжалостно растерла его жестким полотенцем. Так же безжалостно обошлась она и с гривой спутанных волос. Не глядя в зеркало, она провела по ним щеткой положенное число раз. О пище она не могла думать без отвращения, хотя с тех пор как исчезла Трикси, почти ничего не ела. Во рту было сухо и страшно хотелось кофе.

В кухне стоял запах подгоревших тостов. Хизер сидела за столом и ела мюсли, уткнувшись в «Секретный союз эльфов, фавнов и фей». При виде Джанет она захлопнула книгу и встала, излучая сострадание и сочувствие:

— Приветствую тебя, Джанет, иди с миром.

— Я только что вошла.

— Позволь, я сделаю тебе чай.

Она говорила с интонацией, которую Джанет про себя называла «сиропным» голосом, — таким, каким обычно общаются в соответствующих шоу на четвертом канале.

— Я вполне способна это сделать сама.

— Разумеется, — уступчиво сказала Хизер, ласковой улыбкой показывая, что ничуть не обиделась. — А как насчет тостов?

— Нет, спасибо.

Сама мысль о тостах вызвала у Джанет приступ тошноты. Ей показалось, что ее вот-вот вырвет.

— В качестве исключения можешь даже намазать их маслом.

— Я же сказала — нет!

— Хорошо-хорошо. — Но чуткая антенна Хизер уловила нотки отчаяния в голосе Джанет. Сконцентрировавшись, она потерла ладони, затем стала постепенно разводить их, создавая меж ними зону восстанавливающей энергии, после чего принялась делать пассы над плечами сидящей.

Джанет обернулась, держа чашку в одной руке, а пакетик с чаем в другой, и закричала:

— Не смей это делать!

— Я только хотела помочь, — отшатнулась от нее Хизер.

— Помочь? Чему и как?

— Ну, просто помочь…

— Ты сама не знаешь, так ведь?

Ответом ей было смиренное молчание.

— Тебе никогда не приходило в голову, Хизер, что у тебя нет ни малейшего таланта к диагностике.

— Но я же вижу, что тебе плохо, — пролепетала, залившись краской, Хизер.

— Да, мне плохо. Ну и что? Любому может быть плохо — что из того? Такова жизнь. Что заставляет тебя думать, что это можно вылечить в мгновение ока? Или что мы станем после этого более счастливыми?

— Ты говоришь неправильные вещи. Ни один человек не способен просветлеть душою, если он чувствует себя несчастным.

— А ты откуда знаешь? У тебя самой столько же шансов просветлеть, сколько у меня — получить титул «Мисс Вселенная».

— Я очень рада, что ты поделилась со мной.

— Сил моих больше нет! — воскликнула Джанет, швыряя чайный пакетик обратно в коробку. — С тобой разговаривать — все равно что сбивать гоголь-моголь!

— Джен, я же понимаю, что нервы у тебя сейчас напряжены до предела.

— Знаешь, что меня действительно напрягает, Хизер? Напрягает, возможно, больше, чем что-либо еще в этом унылом, равнодушном, прогнившем мире? Хочешь, я поделюсь с тобою этим?

— Очень этому была бы рада, дорогая, — лицо Хизер засветилось от удовольствия.

— Так вот: это когда меня называют Джен!

— Хорошо. Все хорошо. Теперь мы можем составить план действий. Главное, помни: какой бы результат мы ни получили, с точки зрения психологического здоровья — ты в полном порядке, как и я.

— По правде говоря, Хизер, мне всегда представлялось, что как раз с тобой-то далеко не все в полном порядке. Для своего возраста ты чересчур толстая — это раз, и настырная до неприличия — это два.

— Я тебя понимаю, ты тоскуешь по Трикси…

— Да заткнись ты! Замолчи ради всего святого!

И Джанет выскочила из кухни. Она бежала по разбитым каменным плитам, по ступеням с террасы, через лужайку, она бежала не останавливаясь, пока не достигла фруктового сада, где упала среди маргариток. Она чувствовала впившиеся в спину зеленые яблочки — падалицу. Романтическая тишина, душистый теплый воздух, казалось, смеялись над ее отчаянием. Слова «мир», «любовь» и «свет» пронзали ее, как кинжалы.

«Не могу больше здесь оставаться, — думала она. — Нужно убираться отсюда, но только не в другую коммуну. Видно, я не гожусь для существования в коллективе». Она уже не раз пыталась жить в подобных сообществах (иногда ей казалось, что она бродит вот так всю жизнь), но это не сработало ни разу. Некоторые оказывались лучше прочих. Все предлагали любовь, требуя взамен, чтобы люди изображали полное подчинение правилам сообщества. Все они понимали под духовной жизнью стремление казаться лучше, чем были на самом деле. Джанет же подозревала, что это нечто совсем иное.

Она испробовала на своем опыте чуть ли не все религиозные течения — в искреннем стремлении заразиться верой, как люди заражаются тропической лихорадкой, но, видимо, у нее был врожденный иммунитет к подобным вещам. Иногда — довольно редко — под влиянием какого-нибудь стихотворения или мелодии или при знакомстве с человеком, который ей казался искренне уверовавшим, все, что она прочла, все, о чем раздумывала, вдруг складывалось в гармоничную картину мира. Тогда на короткое время смятение и хаос в мыслях исчезали. Но так продолжалось недолго. К ночи, подобно Пенелопе, распускавшей саван[61], Джанет снова разматывала клубок своих дневных сомнений и засыпала в таком же смятении и с таким же чувством одиночества, как и прежде.

Ее убедили, что такие метания неблагоприятно влияют на психику (Хизер говорила, разум обрастает бородавками), но она ничего не могла с собой поделать. Прав был тот, кто назвал религию наукой, имеющей дело с душевным дискомфортом. Договориться с Высшей Силой невозможно — независимо от того, что это такое, — Он, Она или Оно.

Целиком погруженная в эти невеселые мысли, Джанет не сразу обратила внимание на пакет, подсунутый под калитку. На сей раз он был коричнево-оранжевый. Почта!

Джанет вскочила на ноги, подошла и подняла пакет. Он был увесистый. Она высыпала его содержимое на землю и сразу заметила длинный голубой конверт. Еще не взяв его в руки, она знала, что он будет адресован Трикси. Торопливо перебрав остальную корреспонденцию и убедившись, что на ее имя ничего нет, Джанет засунула все обратно в пакет и торопливо зашагала к дому. Она оставила почту в холле и поднялась к себе.

Хизер хлопотала на кухне. Прежде всего она водрузила на старую чугунную плиту ногу Кена, чтобы та не затекала, а затем стала разливать чай. Они теперь собирались за едой только на кухне, перестав пользоваться столовой также ради обеда, который раньше всегда был центральным событием дня.

Нужно отметить, что и сам распорядок дня в «Золотой лошади», всегда неукоснительно с благоговением соблюдаемый, рушился на глазах. Люди вставали с постели (или не вставали вовсе), когда им заблагорассудится, и перекусывали на ходу; сообщения о семинарах не рассылались, а ежедневные списки различных видов хозяйственных работ часто оставлялись без внимания: о них либо забывали, либо просто игнорировали. Прачечная была забита мокрым бельем, которое требовалось повесить сушиться, а печальное частое позвякивание колокольчика на шее Калипсо свидетельствовало о том, что даже ее терпение на исходе. Руководящий центр бездействовал, и очень было похоже, что скоро все совсем развалится.

Хизер обходила всех с кувшином меда, повествуя о неэтичном поведении Джанет, но при этом вовсю старалась, чтобы в ее словах не содержалось ни малейшего намека на осуждение.

— Поймите меня правильно, я хотела лишь одного: выследить субстанцию, вызывающую беспокойство, чтобы рекомендовать семена позитивного мышления. А она накинулась на меня.

Ее глаза, похожие на ягоды крыжовника, наполнились слезами. Хизер отлила мед для Кена и перешла к следующему сидевшему за столом. Кен поблагодарил ее и успел сочувственно сжать ее руку. Сегодня его нос, хотя и по-прежнему распухший, утратил свой кроваво-красный оттенок и стал коричнево-желтым, а царапины на лице стали подживать.

— Она волнуется из-за Трикси, — сказала Мэй.

— Я это понимаю. Вернее, пытаюсь понять. Вся беда в том, что я сама до неприличия нормальна. — И Хизер печально вздохнула, словно сетуя на капризы генетики. — Но когда она заявила, что я никакой не целитель…

— Не целитель? Это ты-то не целитель?! — воскликнул ее супруг с негодованием, отчего его загипсованная нога едва не свалилась с плиты.

— …Я чуть не кинула в нее сморщенным яблочком.

— Уверен, Джанет не хотела тебя обидеть, — сказал Арно. — Сейчас мы все переживаем нервный стресс, и в этой связи меня очень волнует состояние Тима.

Тим действительно очень изменился к худшему. Он никого не пускал к себе, кроме Арно, для остальных дверь всегда была заперта. Он не разрешал раздвигать шторы, но даже в полумраке Арно заметил, что Тим выглядит ужасно. От бессонницы и слез прежде гладкое лицо распухло, на лихорадочно пылающих, постоянно мокрых щеках отпечатались следы от матраса, к которому он прижимался, в уголках глаз скопился желтый гной.

Когда Арно попытался сменить заскорузлую от пота и слез наволочку, ему пришлось отдирать от нее каждый палец Тима по отдельности, при этом ласково его увещевая. Но когда Арно это наконец удалось, мальчик в безотчетном страхе больно сжал его руку. Арно вынужден был терпеть и долго сидел, нашептывая слова утешения: «Все в порядке… Все будет хорошо. Тебя никто не обидит, ты меня слышишь?»

Но Тим лишь дико вращал глазами, обшаривая глазами каждый закоулок.

«Кроме меня здесь никого нет. Никто тебя не тронет. Скажи, чего ты боишься?»

Этот вопрос, прозвучавший, казалось бы, негромко и ласково, вызвал у Тима приступ отчаянной икоты и новых рыданий. У Арно опустились руки.

«Послушай, может, тебя беспокоит, что теперь с тобой будет? Я еще вчера тебе объяснял, что теперь Поместье принадлежит Мэй и мне. Мы тебя не бросим. Учитель поручил нам заботу о тебе. Он очень любил тебя, Тим…»

Голос Мэй вернул его к реальности:

— Арно, ты не думаешь, что стоит посоветоваться насчет него с каким-нибудь врачом?

Кен и Хизер обменялись изумленными и неодобрительными взглядами. Кто бы мог подумать, что под этой крышей когда-нибудь прозвучит такое кощунственное предложение?! До сих пор к любому медикаментозному вмешательству — от безобидных анальгетиков, до серьезных операций — относились здесь с величайшим подозрением. Оба они накануне, когда им рассказали о болезни Крейги и как он проходил лечение, были неприятно поражены и не хотели поверить в то, что Учитель вполне сознательно отказался от использования множества целебных восстанавливающих средств, которые имелись в его распоряжении.

— Мне кажется, если мы так поступим, Мэй, мальчик вообразит, что его предали. И перестанет нам доверять, — сказал Арно. Впервые он высказывал мнение, отличное от мнения дамы его сердца, и ему было тяжело это делать.

— Я все понимаю. И мне это тоже неприятно, но нельзя оставлять его здесь в таком состоянии. Ах, если бы Учитель был с нами! — вздохнула Мэй.

— Он скоро снова родится среди смертных, — из своего уголка за печкой подал голос Кен. Его слова повисли в воздухе.

Никому от этого не стало ни на йоту легче.

В то же самое время над их головами Джанет, устроившись у окна на мягком пуфике, дрожащими пальцами вынула из кармана голубой конверт и стала его разглядывать. Невзрачная марка, штемпель района Слау. Почерк мужской (кто бы сомневался!), но не сформировавшийся. Почему же она так уверена, что это любовник? Может, она просто находится под влиянием ревности и обиды?

Возможно, она ошибается, и это письмо, как и все другие, от матери или сестры Трикси. Или подруги. Ясно одно: кто бы он ни был, это человек ей близкий (иначе зачем было писать так часто?). Учитывая факт близости (или родства), есть шанс, что этот кто-то знает, где Трикси.

Джанет уже начала вскрывать конверт, но вдруг остановилась. Если это письмо от друга или родственника, то ему не нужно указывать в письме обратный адрес, и тогда получится, что она совершит этот аморальный поступок совершенно зря. Ведь единственное, что могло бы служить оправданием, если она прочтет письмо, — это желание разыскать Трикси и убедить ее вернуться, объяснить ей, что поскольку она свидетель по делу об убийстве, то ее бегство — серьезный повод для подозрений. Скорее всего, ее уже объявили в розыск, и тогда Джанет как друг просто обязана убедить ее вернуться. Она не станет вникать в содержание письма, но, возможно, найдет что-то о ее местонахождении.

Джанет разорвала конверт и достала листочек бумаги.

«Трикс, любимая! Ты не поверишь, — я тоже едва этому верю, — но Гедды больше нет. Она ушла, и это чистая правда! Звони или просто приезжай скорей. Люблю-люблю! В.»

Джанет хлопнула листком по колену. Ее всю трясло, и на глазах выступили слезы. Так вот почему Трикси сбежала! Сбежала, чтобы быть с этим субъектом, с этим «В.», который измывался над ней раньше и наверняка продолжает это делать и теперь! Она читала о таких женщинах, которые снова и снова возвращались к мужьям, несмотря на побои. Подобное поведение всегда казалось ей абсолютно необъяснимым. Джанет никто никогда и пальцем не тронул, но она точно знала, что если бы тронул, она ушла бы, ни разу не оглянувшись.

Ей вспомнилось первое появление Трикси. У нее был синяк на скуле, губа разбита, щеки и шея в царапинах. Джанет всю передернуло от отвращения, после чего она застыла в неподвижности.

В конце концов ее глаза снова неохотно обратились к листку бумаги, будто она против своей воли вынуждена глядеть на какую-то непристойность. Адрес был, но очень короткий: «Уотерхаус, 17». Судя по штемпелю, это где-то в районе Слау. «Если это не там, то я вообще ничего не найду, но даже если там, то все равно слишком мало информации для поиска. Нет названия улицы, номера магистрали или перекрестка, не говоря уже о том, что неясно, частное это владение или нет. Если хотя бы был номер почтового отделения…»

Джанет читала и перечитывала текст, следуя принципу, что при многократном прочтении слова утрачивают свой смысл и перестают ранить душу. Метод сработал, хотя и не до конца. Джанет все еще ощущала уколы ненависти и обиду, а руки продолжали дрожать, но все-таки она более-менее успокоилась. С угасанием всеобъемлющей боли к ней возвращалась способность к рациональному мышлению.

Начать с того, что совсем не обязательно, будто персона, обозначенная буквой «В.» — мужчина. Трикси («Трикс» — как это вульгарно!) отправитель письма называл словом «любимая», и что из этого? Это означало лишь сильную степень привязанности. То же самое можно было сказать и о заключительном «люблю». Теперь так принято, даже когда адресуют письмо едва знакомым людям. Правда, оно повторено дважды… Что же, это может означать, что автор письма очень экзальтированная личность. Чем больше Джанет размышляла, тем более правдоподобными представлялись ей собственные выводы. Что же касается этой Гедды (или Хедды? Явно иностранка), то, скорее всего, это компаньонка, живущая в том же доме, с которой Трикси, возможно, не поладила. Теперь она уехала, и Трикси может вернуться. И лишь в этот момент, после стольких усилий в борьбе с отчаянием, Джанет вдруг поняла, какая она дура: исчезновение Трикси никоим образом не связано с этим письмом. Ведь Трикси сбежала еще до того, как письмо было доставлено.

Она приготовилась скомкать и выбросить конверт, но вовремя остановилась. Ведь в одном отношении ничего не изменилось: кто бы ни скрывался за инициалом «В.», вероятно, ему или ей известно, где может прятаться Трикси, даже если она в каком-то другом месте, а не в Слау. Так что следующий шаг — позвонить на почту в Слау и попытаться получить точный адрес.

Джанет поднялась на ноги. Она решила действовать, и уже одно это придало ей сил. К своему удивлению, она вдруг почувствовала, что проголодалась. Схватив апельсин, она отправилась на поиски незанятого телефона.

— Где «Независимая»?

— Я на ней сижу.

— Ну ты и злодей!

— Точно. Я такой.

На кухне у Барнаби в самом углу стучала, ворчала и курлыкала стиральная машина. Когда Калли приезжала в отчий дом, машина работала каждый день с утра до вечера. Запах жареного бекона смешивался с ароматом позднего жасмина, пышная ветвь которого свешивалась над распахнутым настежь окошком. Ночь была душной, и при полном безветрии даже утром дышалось тяжело.

— Ты же все равно ее не читаешь. Ты думаешь о расследовании, правда, мам?

— Правда, — отозвалась Джойс, переворачивая бекон ножиком для рыбы.

— Ну и кто это?

— В каком смысле «кто это»?

— Как кто? Злодей-убивец.

— Не знаю.

— Какой позор! Полных три дня прошло, а он не знает!

— Поберегись, — посоветовала Джойс. — Он толстый, но очень проворный. Может укусить!

— Слушай, эта твоя «Золотая лошадь» похожа на вертеп колдунов. Они там случайно не устраивают танцы под луной голышом? В вертепах это делают.

— «Золотая лошадь» — коммуна, а не вертеп.

— Какая разница? Что на них надето? Ожерелья из амулетов и всякие этнические тряпки?

— Более-менее так.

— Я бы сказала, что менее уж некуда, — вставила Джойс.

Тостер крякнул, и Калли поднялась, придерживая одной рукой мягкие складки своего халата (в это утро он был шелковый, с жемчужно-серыми разводами). Халат был ей длинен, но она обнаружила его в лавке старинных вещей в Виндзоре и влюбилась в него с первого взгляда. Она говорила, что ощущает себя в нем Анной Карениной.

— Кончится тем, что однажды ты на него наступишь, упадешь и ушибешься, — сказала ей мать.

Калли взяла тост, посмотрела на сковородку и вскрикнула:

— Переверни его, мама! — Она схватила нож для рыбы, перевернула бекон и потянулась за тарелкой.

— Я хочу, чтобы он получился хрустящий! — возмутилась Джойс.

— Он уже хрустит. Еще немного — и он совершит самосожжение. — Калли оторвала пару бумажных салфеток и стала аккуратно прикладывать их к прожаренным корочкам.

— Что ты делаешь?

— Спасаю папу от сердечного приступа, — ответила Калли и поставила перед отцом тарелку с беконом и свежей порцией тостов. Бекон был идеальный.

— Расскажи мне поподробнее о своих подозреваемых, — попросила Калли, садясь на прежнее место.

— Зачем тебе это?

— Затем, что в один прекрасный день мне придется играть пятую спицу в колеснице в какой-нибудь криминальной пьесе.

Ну конечно! Он мог бы и не спрашивать, это все для сцены, для актерской профессии.

— Что тебе сказать? Во-первых, там есть субъект, который состоит на связи с духами, и его супруга, которая посещает Венеру в те свободные часы, когда ей не нужно руководить феями-посудомойками.

— Хорошо бы мне заполучить сюда хоть одну, — пробормотала Джойс.

— Во-вторых, еще одна персона. Она видит, у кого какая аура, и к слову, очень обеспокоена состоянием моей ауры, о которой моя семья как-то не думает. И еще она считает, что я должен гармонизировать свою селезенку.

— Неужели есть люди, которые верят в подобную ерунду?

— Это называется вроде бы внутренним туннельным мышлением, верно? — сказала Калли.

— Для меня это полный бред, — признался Барнаби. Мысль, что мир не тот, каким кажется, представлялась ему полной ерундой, да и вдобавок, если бы это было так, он не смог бы успешно выполнять свою работу.

— Все культы одинаковы. Их приверженцы считают, что следует отвергнуть всех и всё, не соответствующее их правилам. Если и пока ты это делаешь, ты — избранный и просветленный. Наверняка у них нет ни радио, ни телека.

Барнаби кивнул.

— Но такая изоляция опасна. Как только вторгается внешний мир — тебе конец. Пространство решает всё.

— Хватит изображать философа! — воскликнула Джойс, все еще досадуя из-за бекона. Она налила себе кофе и села за стол. — Выходит, одна из этих просветленных душ совершила убийство?

— Может, даже два.

— Да? — Джойс положила в чашку слишком много сахара и потому не стала размешивать. — Ты же не имеешь в виду человека, который упал с лестницы?

Барнаби перестал жевать.

— А ты что об этом знаешь?

— Мне рассказала Энн. Мы пили с ней кофе как раз после предварительного расследования. Все в деревне были взбудоражены донельзя. Они ведь пребывали в уверенности, что это злодейское убийство, и были очень разочарованы вердиктом.

— Ну почему же ты…

— Я тебе рассказала об этом в тот же вечер.

— Не помню…

— Я всегда рассказываю тебе, как провела день. Ты просто никогда не слушаешь.

Наступила напряженная пауза.

Тогда Калли подмигнула отцу и с невинной улыбкой спросила:

— Слушай, а что ты думаешь про этого большого вождя бледнолицых? Он действительно харизматическая личность, как считаешь?

— Определенно. — Барнаби глубоко вздохнул, надеясь погасить раздражение. — С серебряными волосами и серебряными устами. Похоже, все на него только что не молились.

— Римляне считали, что хороший оратор по природе своей всегда хороший человек.

— Ха! Тогда с Крейги они здорово просчитались, — сказал Барнаби, отставив чашку. — Он еще тот прохиндей.

На минуту он задумался о том, как бы отреагировали ближайшие последователи, узнай они о прошлом своего обожаемого гуру. Вероятно, некоторые из них, ослепленные верой, пожелали бы остаться слепыми и впредь. Бог свидетель, тому в истории есть множество примеров.

— Ну, мне пора. Я должен заехать за Гевином. Его жене с дочкой нужно к врачу, поэтому машину возьмет она. Мне еще наверняка предстоит до конца дня слушать, как гениально быстро развивается эта его Талиса-Линн.

— Талиса, да еще и Линн! — фыркнула Калли.

— Ты был точно такой же, — сказала Джойс, улыбаясь мужу.

— Я?!

— Ну да. Носил с собой фотографии Калли и совал их под нос каждому встречному.

— Не может этого быть! — Он подмигнул дочери.

Калли немедленно приняла позу гламурной красотки перед воображаемой камерой: рот полуоткрыт, ресницы хлопают, подбородок томно покоится на ребре ладошки.

— А что? Калли была очень даже симпатичным маленьким медвежонком, — сказал Барнаби, уворачиваясь от шутливого тычка дочери.

Он надевал пиджак в прихожей, когда Калли крикнула:

— Только не забудь про сегодняшний вечер, папа!

Барнаби уловил в ее тоне умоляющие нотки, которых не слышал уже очень давно. Ему стало не по себе. Оба знали, в чем тут дело. За многие годы Калли с болью и обидой пришлось привыкнуть к тому, что в то время как все другие отцы непременно присутствовали при всех торжественных событиях в жизни своих детей — таких как дни рождения, спортивные состязания, разнообразные праздники и любительские спектакли, — ее отец довольно часто отсутствовал. Ее слезы, его чувство вины при виде этих слез и раздражение из-за того, что этими слезами дочь заставляла его чувствовать себя виноватым, вынуждали Джойс выполнять неблагодарную роль буфера. Это накапливалось и рано или поздно приводило к тому, что она взрывалась и, не стесняясь в выражениях, высказывала Барнаби свое мнение о его поведении. (Вообще вся семья Барнаби наверняка удостоилась бы приза за таланты в области самовыражения.) Они очень любили друг друга, но временами это бывало непросто.

И теперь, когда с ключами от машины в руках, он через плечо крикнул «пока!», сотни жалобных всхлипов «ты же обещал, папочка!» отдались эхом в его ушах.

— Что это на тебя нашло, Калли? — спросила Джойс, садясь напротив своей дочки, которая уже скрылась за газетой. — И не читай, когда с тобой мать говорит, — добавила она.

— Статья интересная, — произнесла Калли.

— Разве хоть когда-нибудь он давал тебе обещание обязательно быть? Ну же, говори!

Калли выпятила свою обворожительную нижнюю губку и обиженно ответила:

— Никогда. Самое большее, на что он был способен, это сказать: «Буду, если смогу».

Эта спасительная защитная фраза моментально вызвала в памяти у обеих один особенно неприятный эпизод: четвертый день рождения Калли.

Семеро малышей, торт в виде Ноева ковчега со зверюшками из марципана в шоколаде, куча разных игр, чудесные подарки… И все это время их девочка смотрела только в сторону двери. Она ждала папу. Собственный праздник она пропустила. В конце концов, когда гости, уже усаженные родителями в машины, размахивали воздушными шариками, махали ручками и кричали «до свиданья», появился Том. К тому времени ее уже ничто не могло утешить. Он присутствовал и на пятом ее дне рождения, и на шестом, но, как это бывает с детьми, ей запомнился на всю жизнь именно этот, четвертый.

— Не загоняй его в угол, ласточка. Он и без того будет чувствовать себя ужасно, если не сможет прийти, так что, пожалуйста, не устраивай сцен.

— Но не так ужасно, как буду себя чувствовать я.

— Послушай, ты несправедлива.

Джойс чувствовала, что начинает закипать, и постаралась говорить спокойно. Впереди у них был еще целый день.

— Последние три дня рождения ты провела без нас. В прошлом году мы пытались дозвониться, но ты была в Марокко.

— Мне почему-то кажется, что сегодняшний случай особый. Как-никак, это моя помолвка. — Калли швырнула газету на пол и добавила: — Ты почему-то всегда на его стороне.

— Конечно. Нет. Совсем необязательно. Подбери газету.

Калли вместо этого схватила яблоко и протянула руку за фруктовым ножом.

— Калли, это его теперешнее дело… оно очень сложное. Мне кажется, что расследование не очень-то продвигается. Не добавляй ему огорчений.

Калли взглянула на мать и затем в ее настроении произошла резкая перемена — качество, которое восхищало ее друзей и раздражало врагов. Она лучезарно улыбнулась, чмокнула мать в щеку и обняла за шею. Джойс тоже хотела поцеловать дочь, но та уже поднялась.

— Бедная мамуся! — проговорила она и покачала головой с несколько ироничным, как показалось Джойс, сочувствием. — Как всегда, на тебя все шишки валятся. Пойду приму ванну.

— Чем займешься сегодня? — Джойс пыталась продлить редкое мгновение близости, но знала, что оно уже прошло.

— Хочу навестить Дирдре и ее маленького. — Стройные загорелые ножки Калли с розовыми ногтями уже замелькали вверх по ступенькам. — После я встречаюсь с Нико у метро в Аксбридже. К четырем мы вернемся, чтобы вам помочь.

Джойс тут же живо представила себе эту помощь. Стараясь перекрыть звук льющейся в ванну воды, она крикнула:

— Захватите чего-нибудь в «Сэйнсберис»! У нас пока что есть только восемь фаршированных яиц с эстрагоном и тертый кардамон.

— Ладно.

До Джойс донесся сладкий запах гвоздики. Это Калли налила в воду цветочный шампунь. Джойс взяла с пола газету и стала убирать со стола, мысленно прокручивая последнюю сцену с Калли: вспомнила грациозно приподнятые складки тяжелого шелка, вспомнила ее гибкие руки на своей шее, поворот лица, ласковый поцелуй и скользящие, словно в танце, убегающие ножки. Джойс показалось, что с начала до конца это было будто одно плавное движение, как при замедленной съемке.

И она, и Том постепенно пришли к одинаковому печальному выводу: они уже не различали, когда их дитя актерствует, а когда нет. Что было не очень приятно. Джойс на какой-то миг даже посочувствовала Николасу, пока не вспомнила, что он в этом отношении еще хуже.

Время приближалось к полудню. Барнаби сидел, ссутулившись, за своим столом. Одну его щеку обдувал вентилятор, зато с другой капал пот. Весь стол был завален газетами, прижатыми чем попало для защиты от ветерка, поднятого вентилятором. Преступление, над которым они работали, все еще упоминается на страницах газет, но только в бульварной прессе. Единственной газетой, которая вынесла историю с убийством на первую страницу, оказалась «Дейли питч». Передовица была озаглавлена «Не был ли убийца таинственного гуру пришельцем с Венеры?» и сопровождена фотографией взлохмаченной Хизер.

Дверь кабинета была распахнута настежь, и Барнаби с удовлетворением мог наблюдать царящую в офисе бурную деловую активность: таблицы и схемы, снимки, рапорты… Яркие экраны с ослепительно-зеленым текстом поступающих новостей. А еще телефонные аппараты, которые, казалось, не умолкали.

Многие из звонивших предлагали «важную информацию», а иногда и свою версию убийства в усадьбе «Золотая лошадь». Независимых британских граждан не останавливал тот факт, что убийство, скорее всего, носило сугубо частный характер и было совершено в закрытой для посторонних среде, — каждый считал себя обязанным внести свою лепту в его раскрытие. Один из позвонивших в пять утра описал, что ему было видение: перед его очами предстал Иэн Крейги в цепях и сказал, что его душа не успокоится до тех пор, пока цветные все до одного не будут выдворены из его возлюбленной отчизны в места естественного природного обитания. И перед тем, как повесить трубку, добавил: «Черт-те что творится! У нас прямо настоящие тропики!»

Однако большая часть поступившей информации была официальной и проясняла некоторые важные моменты. Позвонил Джордж Баллард, сообщил, что, по всей вероятности, Джиму Картеру был прописан метронидазол и что при этом действительно противопоказано употреблять спиртные напитки. Мистер Клинч с разрешения Арно Гибса, как наследника, согласился предоставить в их распоряжение завещание усопшего. Из телецентра в Уайт-Сити был вытребован истинный Кристофер Уэйнрайт, который подтвердил рассказ Эндрю Картера об их совместном обучении в школе, о встрече за выпивкой на Джермин-стрит и последовавшим за этим ланчем у Симпсона. Единственным расхождением в их рассказах было то, что Уэйнрайт действительно потерял свой бумажник: «За ланч платил Энди!» — торжествующе сказал он.

Нолин, соседка Эндрю по площадке, подтвердила, что в день смерти его дяди они с Эндрю большую часть утра провели за кофе в ее комнатушке.

Барнаби серьезно не рассматривал кандидатуру Эндрю как убийцы, однако случаи, когда виновный в преступлении с целью запутать следствие делает вид, что ведет собственное расследование, встречаются довольно часто. Проследить, чем, собственно, занимался Эндрю Картер в цирке в Блэкпуле, пока что не удалось, но где-то кто-то из его людей уже трудится над этой проблемой и наверняка вернется с добычей.

Были ли связаны обе смерти? В настоящий момент это оставалось неясным, хотя соблазн их связать был велик. Если опираться на факты, то их было всего два. Первый: Джим Картер видимо что-то узнал («Энди, произошло нечто ужасное») и сразу после этого упал (или его столкнули) с лестницы. И второй: два месяца спустя был убит Крейги. Был ли Учитель как-то связан с первой смертью, неясно: мисс Каттл была не уверена в том, кому принадлежал взволнованный голос человека, испугавшегося возможного вскрытия. Если предположить, что это был не Крейги, то, вероятно, Крейги в свою очередь тоже узнал о том, что «произошло нечто ужасное», после чего разделались и с ним самим.

Если это так, то передача денежного дара сообществу как мотив для убийства исключен. На допросе Сугами сказала, что она предложила Учителю деньги лишь за неделю до своего дня рождения. Ни он, ни она больше никому об этом не говорили. Отца она известила о своем решении только в вечер убийства. Барнаби снова уткнулся в блокнот. Во время раздумий он всегда машинально что-то рисовал. Обычно это были растения — папоротники, цветы, листочки, где видна каждая жилка. На этот раз он, оказывается, нарисовал растение с узкими, заостренными, как сабли, листьями и тяжелыми цветками, кончики которых загибались назад. Это была орхидея бедняка, ее еще называют «сибирский ирис».

На полях было несколько раз написано слово «траст». Это слово настойчиво всплывало в его сознании, будто желая, чтобы его наконец заметили. Это вызывало у Барнаби постоянное раздражение, потому что ему казалось, что он уже знает абсолютно все о трасте, оставленном Сильвии в наследство дедушкой и бабушкой со стороны матери. Знает сумму, знает о ее решимости передать наследство общине и о решимости Гая Гэмлина этого не допустить. Знает и об отказе Крейги (притворном, как полагал Гэмлин). Старший инспектор перечеркнул это слово жирной чертой, вырвал из блокнота листок и бросил в корзину. Но слово «траст» снова всплыло в уме.

Ну хорошо. Вот еще один вариант: Крейги был убит одним из своих фанатичных почитателей, который обнаружил, что тот в действительности не святой, за которого себя выдает. Или одной из многочисленных жертв его успешных махинаций. Или кем-то из тех, кто погорел на фальшивых акциях и только дожидался, когда обанкротивший его Крейги выйдет из тюрьмы. Таких людей можно вычислить. Хотя Крейги, наверняка зная имена тех, кого надул, должен был быть настороже.

Вошел с докладом Трой. Как всегда, на нем были идеально отглаженные узкие брюки, накрахмаленная до хруста рубашка, несмотря на жару застегнутая на все пуговицы, и аккуратно завязанный умеренных тонов галстук. Барнаби нечасто видел своего сержанта во внеслужебное время, поэтому не знал, как выглядит его основной гардероб, но на работе Трой никогда не закатывал рукава и не носил рубашек с открытым воротом. Ему как-то передали слова Одри, которая утверждала, будто Трой это делает потому, что у него не волосатая грудь. Барнаби же полагал, что причина такого самоограничения Троя в отношении одежды намного сложнее. Это всего лишь одна из черт его натуры. Туда же можно было отнести четкие и подробные доклады Троя и безупречный порядок на рабочем столе. Как только Трой приходил на службу и вешал пиджак на вешалку, он прежде всего выстраивал в ряд подставки с входящими и выходящими документами и очищал рабочее место от лишних клочков бумаги. Увидев маленькое пятнышко на поверхности стола, он тут же стирал его носовым платком.

Не требовался профессиональный психолог, чтобы прийти к заключению, что все это связано с самоконтролем. С непрестанным стремлением не допустить хаоса. Если не вдаваться в тонкости, то такое поведение, вероятно, можно было бы объяснить внешней реакцией на многочисленные спрятанные глубоко внутри противоречия. Барнаби подумалось, что, похоже, он начинает рассуждать в духе доморощенных психологов из «Золотой лошади». «Бог ты мой, если дальше так пойдет, то скоро я сам побегу к ним за консультацией».

Он протянул руку за рапортом с результатами анализа, который должен был подтвердить, что нитка, застрявшая в рукоятке ножа, идентична образцам ткани, из которой сшита сумка Сугами.

Трой передал ему конверт и включил телевизор, чтобы не пропустить одиннадцатичасовую программу местных новостей. Там как раз шло интервью с миссис Миртл Томбс, почтмейстершей из Комптон-Дондо, которую так ловко сняли, что создавалось впечатление, будто она находится перед самым входом в дом. Ей нечего было добавить ни по поводу Гэмлина, ни насчет обитателей Поместья, о чем она говорила очень убедительно и очень долго. Трой поспешил выключить телевизор, и как раз вовремя: он услышал, как его шеф прерывисто вздохнул. Барнаби сидел с приоткрытым от изумления ртом, уставившись на листок бумаги. Трой пересек комнату, вынул листок из разжавшихся пальцев шефа, уселся и стал читать.

— Не может быть! — выговорил он. — Там что-то напутали.

— Техника не врет. Ошибка вряд ли возможна.

— Но вы перепроверите?

— Конечно.

— И куда нас это заведет, если окажется, что никто ничего не напутал?

— В адскую пропасть, без руля и ветрил, — отозвался Барнаби, неистово нажимая сразу на несколько кнопок на пульте от телевизора, словно намереваясь отомстить за смертельную обиду.

Фелисити поднялась с постели и сидела у раскрытого окна. На ней была шелковая пижама кремового цвета с маковками и полевыми цветочками, которую она привезла с собой в кожаном саквояже. К пижаме прилагались туфли ярко-зеленой замши от Маноло Бланика, с загнутыми носками и высоченными каблуками, напоминавшими нефтяные вышки, но Мэй благоразумно убрала их в ящик, найдя вместо них удобные тапочки. Прежде чем надеть их, она помассировала ноги Фелисити ароматизированным маслом. Сожженая ультрафиолетом кожа была пересушена, а щиколотки тоньше, чем запястья Мэй.

— Нам следует вас хорошенько подкормить, — заметила та. — Нужно есть побольше свежих овощей и много хлеба.

— Спасибо за вашу заботу, но хлеб я есть не могу. Я должна носить вещи только десятого размера.

— Почему так?

— Ну-у…

Дело было в том, что все приятельницы Фелисити носили только десятый размер, а стоило им чуть-чуть пополнеть, они галопом неслись в тренажерный зал и проливали там пот, пока не приводили себя в «норму». Однако в присутствии пышущих здоровьем почти восьмидесяти килограммов живого веса такое объяснение представлялось неубедительным и даже оскорбительным.

— Сама не знаю, — прошептала Фелисити.

— Вам предстоит долгий путь, — продолжала Мэй. — Потребуется вся наша помощь, но вы и сами должны себе помогать. Вы сейчас очень слабы и многого делать не можете, но надо постараться. Это будет ваш вклад, понимаете?

— Да, Мэй.

Упоминание о вкладе Фелисити очень встревожило. Она опасалась, что ее нервная система, и без того хрупкая как льдинка, не выдержит и треснет от напряжения. В клинике, где ее постоянно держали в уютно-дремотном состоянии, ее собственный вклад был чисто финансовым. Может, именно это и имела в виду Мэй? На ее робкий вопрос ответ был отрицательный. Тогда, собрав остатки мужества, она спросила, что именно от нее потребуется.

— Пока почти ничего: ешьте побольше и отдыхайте, а потом будет видно.

Фелисити протянула к ней руку. И в тот же момент промелькнуло воспоминание. Она тогда возвратилась из клиники домой после первого своего срыва и именно вот так же протянула руку к Гаю. Тогда он назвал ее эмоциональным вампиром и повернулся к ней спиной. Но Мэй взяла ее руку в свои еще хранившие аромат масла ладони, поцеловала и прижала к своей щеке.

Фелисити почувствовала, как ее тело мало-помалу начинает согреваться.

— У вас не осталось больше этой гадости, которую нюхают?

— Нет, Мэй.

— Ну вот и хорошо. Тело — это храм, в котором находится ваша бессмертная душа. Никогда не забывайте об этом. И никогда не оскверняйте. А сейчас, — и она потихоньку убрала руки, — мне нужно идти и помочь Джанет с ланчем. Сегодня у нас будет вкусный суп. И постарайтесь пить больше воды.

Несмотря на обещание еще раз взять на себя приготовление основного блюда, Джанет на кухне не было. Мэй решила начать стряпню без нее. Она стала резать артишоки и порей, затем припустила их на сковородке, добавив немного оливкового масла. Заглянув на полку со специями, она задумалась над тем, что бы такое добавить, чтобы возбудить аппетит у Фелисити. Сначала она остановила свой выбор на шафране. В книге «Гербарий» за авторством брата Ательстана говорилось, что шафран «увеселяет дух», правда, в примечании предупреждалось, что «надобно употреблять сию вещь с осторожностью», ибо некий норвежский мистик однажды переборщил с количеством и, хохоча, отошел в мир иной.

Суп уже забулькал, и она отправилась на поиски Джанет. Комната была пуста, но обнаружилось прислоненное к томику Блеза Паскаля «Мысли» письмо. Мэй развернула его и, прочтя, поспешно направилась к ближайшему телефонному аппарату. Она не хотела повторять ошибку, которую допустила в случае исчезновения Трикси, и на этот раз решила сделать все как следует.

— …Она пишет, старший инспектор, что у нее есть идея по поводу того, где может находиться Трикси. А если она, то есть Джанет, к вечеру не вернется, то обязательно сообщит, что намерена делать… Пожалуйста, всегда рада с вами поговорить. А вы сами как себя чувствуете? И этот ваш бедняжка сержант, у которого…

Но абонент уже повесил трубку, а Мэй проследовала на кухню, чтобы посвятить в суть дела остальных.

Джанет сидела в двухэтажном автобусе, прижатая к раскаленному оконному стеклу тучной женщиной с двумя битком набитыми сумками. Одна из них наполовину покоилась на коленях Джанет, но ее владелица не делала никаких попыток переместить груз или хотя бы извиниться. Выходя из автобуса, Джанет заметила на подоле своего платья пятна сока и семена раздавленных помидоров. Она сменила брюки на платье в последний момент. Длинное, с широкой юбкой и неопределенными переходами от ярко-синего к светло-коричневому, оно было присобрано у выреза, оставляя открытой глубокую впадину у самого горла. Ради того, чтобы она не бросалась в глаза, Джанет надела ожерелье с большими прозрачными бусинами, похожими на леденцы от кашля. На платье был большой карман, который она то и дело беспокойно ощупывала. Там лежала бумажка с указаниями, как разыскать этот самый «Уотерхаус, 17». На почте объяснили, что это название одного из многоквартирных домов. Еще при ней был самодельный мешочек с лавандой, который, когда она спускалась по лестнице, ей сунула в руки Хизер со словами: «Это пустячок, Джен, но зато от всего сердца».

Сойдя на конечной остановке, Джанет, согласно инструкции, повернула направо один раз, потом еще один. Она уже готова была перейти улицу, как вдруг ее взгляд упал на широкое, в георгианском стиле, цокольное окно небольшого антикварного магазина.

Витрина выглядела почти пустой, как бывает в эксклюзивных магазинах, где цена — далеко не самое главное для покупателя: бархатистая велюровая ткань цвета слоновой кости, потрясающие серьги из тончайшей бронзы… И шарф. Он был положен с обдуманной небрежностью, будто его только что сбросили, и переливался словно маленькое озерцо, становясь то ослепительно зеленым, то бирюзовым. Бирка с ценой была деликатно перевернута чистой стороной кверху. Не отдавая себе отчета, что делает, Джанет вошла, чтобы рассмотреть его получше.

Почти метровой ширины, шарф был из чистого шелка, невесомый, как раз такой, о котором говорят, что его можно продеть через обручальное кольцо. Джанет представила, как он лежит на светлых кудряшках Трикси, бросая легкую, прозрачно-изумрудную тень на гладкую кожу щек… Он стоил сто двадцать фунтов.

Выписывая чек, Джанет лихорадочно припоминала, сколько у нее денег на текущем счете. Покупку красиво уложили в черную с белыми полосками коробочку, завернули в алую оберточную бумагу и перевязали лентой такого же цвета.

Она покинула магазин в приподнятом настроении. В своем воображении Джанет уже представила, как Трикси нетерпеливыми пальцами развязывает ленточку, как открывает крышку коробочки и видит наконец изумительный шарф, и на короткий момент почувствовала себя счастливой.

А затем начались сомнения. С чего это она вдруг решила, что Трикси нравится этот цвет? Трикси всегда предпочитала пастельные тона: кремовый, розовый, нежно-голубой… И вообще, разве она видела когда-нибудь, чтобы Трикси покрывала голову шарфом? В ее ящике для белья лежало несколько шарфиков, но Джанет ни разу не застала ее с шарфом на голове. «Господи, что за глупость я сделала!» — подумала Джанет и остановилась так внезапно, что какой-то мужчина, шедший следом, выругался, едва не налетев на нее. «Глупо, бессмысленно! Напрасная трата денег!»

Единственное, что хотела Трикси, чего ей всегда не хватало, это деньги. Она взглянет на этот роскошный подарок, и у нее будет только одна мысль: «Бог ты мой, такие деньжищи! Уж я бы точно знала, что с ними делать, будь они у меня в руках». А она сразу поймет, сколько стоит эта вещь, если ошибется, то фунтов на пять, не больше. Она такая…

Вокруг нее сновали люди, гудели машины, запах выхлопов раздирал легкие, а она стояла, не зная, на что решиться. Может, вернуть покупку? Еще неизвестно, примут ли они ее обратно, и потом, она не желала являться с пустыми руками, ей так хотелось что-нибудь подарить! «Надо было купить что-нибудь практично-полезное, — с горькой досадой подумала она, — какую-нибудь еду или бутылку».

На другой стороне она увидела супермаркет «Маркс и Спенсер». С такой же необъяснимой импульсивностью, что и прежде, она стремительно перешла через улицу и вошла в продуктовый отдел.

Она очень давно не бывала в больших магазинах и смотрела вокруг, как будто видела первый раз в жизни. Наклонилась к полкам с замороженными продуктами, с наслаждением почувствовала ледяное дуновение, выбрала подернутую сверкающими кристалликами инея коробку с американским пирогом и добавила к этому тубу лимонного мороженого. Затем перешла к готовым блюдам, где закинула себе в тележку «Утку по-пекински», «Креветки Ван-тун», стейк с зеленым перцем и рулетики с семгой. Туда же прибавились еще двойные сливки, пакет настоящего кофе, головка сыра с зеленью и банка консервированной клубники. Еще, разумеется, хлеб (итальянская чиабатта), несоленое масло и спаржа. В отделе фруктов она выбрала два манго, восхитительно душистую дыньку и мускатный виноград. Тут ее взгляд упал на тугой кочан цветной капусты в совсем свежих листьях, — она вспомнила жалкие плоды неумелых усилий Арно и решила, что просто обязана купить и его тоже. И еще — шампанское!

Уже выкладывая свои приобретения на ленту у кассового аппарата, она сообразила, что это все придется куда-то складывать, а весят покупки порядочно. Те пакеты, что давались бесплатно, показались ей ненадежными, поэтому она прикупила еще два, побольше. За все она выложила ни много ни мало пятьдесят пять фунтов и семнадцать пенсов.

На улице она сразу задохнулась от жары. Джанет остановилась на раскаленном тротуаре, опустила сумки и принялась изучать инструкцию. В конце концов она остановила женщину с тележкой и показала ей адрес.

— Идите прямо, потом свернете на Калей-стрит, — ответила та и, взглянув на сумки Джанет, добавила: — Это не близко.

— Да?

— Пешком минут двадцать. Лучше садитесь на пятьдесят седьмой автобус. — И она кивнула на длинную очередь у остановки.

В пятьдесят седьмом сидячие места были заняты. Свои сумки, правда, ей удалось пристроить на пол у кабины водителя. Она стояла, одной рукой держась за петлю, а другой прижимая к себе коробочку с шарфом. На четвертой остановке половина людей вышла из автобуса, и кондуктор спустил ее сумки на землю со словами:

— Ну вот, вы приехали!

— Вы уверены, что это здесь? — крикнула она, но автобус уже катил дальше.

Джанет с удивлением огляделась. Перед ней была неровная, засыпанная мусором территория, над которой возвышались шесть высоких как башни домов из шлакобетона.

— Где «Уотерхаус»? — спросила она проезжавшего мимо на скейтборде паренька.

— Читать не умеете? — крикнул он и ткнул пальцем куда-то через плечо.

На деревянной доске белыми и оранжевыми наполовину облезшими красками был нарисован план местности. «Уотерхаус» значился вроде бы как самый дальний. Она подобрала сумки и побрела дальше.

Буквально через пару минут шум города почти стих. Она ощутила, что вокруг нее все совсем другое. Атмосферу заброшенности и удаленности подчеркивало полное отсутствие людей. Это было странно, потому что вокруг, начиная от мостовой и кончая заоблачной высью, вероятно, обитали сотни людей. Джанет, закинув голову, посмотрела вверх: никаких признаков пребывания человека. На балконах, несмотря на жару, ни одной живой души, вероятно, для людей там просто не оставалось места из-за сушившегося белья. Из окон тоже никто не выглядывал. Джанет только сейчас подумала о том, с какой скоростью исчезли все, кто сошел с автобуса вместе с ней. Это было странно и не очень приятно.

Она миновала два мусорных бака выше нее самой, вонючих и облепленных роем мух, и двинулась по крытому переходу, стены которого были заляпаны нанесенными спреем граффити. Надписи были довольно однообразные по содержанию: все они касались места, куда надлежало отправиться тому, кто их читал, и действия, которое ему предписывалось совершить по прибытии в это место. Испуганная, вся в поту, Джанет вздохнула свободно лишь тогда, когда опять оказалась на солнцепеке.

Но ее радость была недолгой. Перед ней показалась группа подростков, оседлавших мотоциклы. Машина, стоявшая к ней ближе остальных, с высоким ветровым стеклом-забралом, была такой огромной и устрашающей, что походила скорее на боевую единицу, нежели на простое средство передвижения. Все «байки» были оснащены высокими радиомачтами с флажками на концах.

Джанет остановилась, чувствуя, как от страха заколотилось сердце. Парни глядели с открытой неприязнью. Один из них, нахально пялясь, свистнул, остальные одобрительно загоготали. Джанет струсила не на шутку и сначала хотела отвлечь их внимание от своей особы, спросив дорогу к «Уотерхаусу», но затем решилась пройти мимо как ни в чем не бывало. Они не загораживали ей дорогу, но не успела она сделать несколько шагов, как позади услышала рев моторов. Она чуть не умерла от страха и уронила черно-белую коробочку. Парни же от смеха едва не попадали со своих стальных коней.

Она добрела наконец до нужного дома и под цементным козырьком опустила сумки. Перед ней было четыре пронумерованных двери, так что если считать, что на каждом этаже по четыре квартиры, то квартира семнадцать должна быть на пятом. Джанет нажала на кнопку лифта (от надписи остались только две последние буквы — «ф» и «т») и стала ждать. Ничего не произошло. Она нажимала кнопку раз за разом все с тем же результатом.

Терпение ее было на исходе, но тут послышался грохот, и из двери справа вышла совсем молоденькая женщина в тугих джинсах, волоча за собой по ступеням колясочку с младенцем. За ней следовал, покачиваясь на неокрепших ножках, мальчик чуть постарше. Он громко ревел, потому что не успевал за матерью.

— Вы можете простоять тут до Рождества, — бросила она, проходя мимо Джанет.

— Простите, что?

— Лифт не работает, вот что! — голос у нее был раздраженный и измученный, будто она возвращалась из магазинов, а не отправлялась туда. — Да шевелись ты, ради бога! — прикрикнула она на малыша, и тот завыл уже в полную мощь.

— Вы не знаете, жильцы из семнадцатой квартиры дома? — крикнула Джанет ей в спину, но женщина не ответила.

Джанет подошла к лестничной клетке и посмотрела вверх: восемь ступенек, площадка, поворот и еще восемь. Не так чтобы очень сложно. Слава богу, что ей не пришлось проделать весь путь от магазина пешком. Сил у нее, пожалуй, хватит. Она двинулась вперед.

На первой же площадке ей пришлось перераспределить свой груз, — бутылка с шампанским все время больно ударяла ей по колену. Она переложила бутылку, сделала несколько глубоких вздохов и одолела еще два пролета. Где-то на половине пути она зацепила носком за ступеньку и чуть не упала. После этого она стала осторожнее, каждый раз приподнимая ногу выше, чем было необходимо.

Она сделала еще одну остановку. От напряжения ломило спину. Джанет вдруг увидела, что на ее красивенькой коробочке появилось большое мокрое пятно. Она выхватила ее из сумки. Оказалось, что она лежит на тубе мороженого. О том, чтобы все перекладывать еще раз, она не могла и подумать, поэтому прижала коробочку рукой к боку и продолжила восхождение.

Боль в боку, куда более острая, чем в спине, вынудила ее сделать следующую остановку. Плечи затекли и ныли будто нахлестанные, икры сводило судорогой.

Она уже готова была присесть на ступеньку, но, опустив глаза, увидела, что лестница покрыта толстым слоем мусора, где было все: раскрошенные чипсы, промасленная бумага, куриные косточки, засиженные мухами, кучка экскрементов… Ей понадобилось все ее мужество, чтобы одолеть еще восемь ступенек.

На последнюю она все-таки села и уткнулась головой в колени, стараясь не заплакать. Так она просидела довольно долго, понимая, что подниматься дальше у нее нет сил, во всяком случае, с сумками. Может, оставить их тут где-то в уголке и подняться самой? А после того, как Трикси откроет дверь и Джанет скажет, сколько вкусного она притащила, они спустятся и всё заберут, вместе с таинственным В. или без него…

Только сейчас Джанет поняла, насколько сумела уверить себя в том, что Трикси непременно окажется именно здесь, в квартире номер семнадцать. Она уже представляла, как они втроем весело поедают креветки, запивая их шампанским в узких высоких бокалах. Джанет осмотрелась в поисках укромного места для сумок.

Все четыре квартиры слева имели выход на общий узенький балкончик с невысоким, в три фута, кирпичным парапетом. Джанет отнесла сумки в дальний его конец, положив коробочку на кирпичную стенку. Внезапно у окна рядом с ее головой появилась немецкая овчарка. Она азартно лаяла, обнажая острые клыки. Джанет испуганно отпрянула в сторону, и замечательная коробочка с шарфом слетела с парапета. Она вскрикнула, попыталась поймать, ухватить за ленточку, но тщетно. Легкая коробочка уверенно планировала вниз. Привлеченные ее криком подростки сгрудились возле предполагаемого места приземления. Из-под ярких кепок виднелись лишь их укороченные торсы и семенящие тонкие ножки. Сверху они напоминали сборище муравьев или жучков, облепивших добычу.

Джанет отвернулась и снова стала карабкаться, думая о том только, что теперь она хотя бы может свободной рукой цепляться за перила. Ее сумки исчезли с балкончика еще до того, как она добралась до четвертой площадки. Она подходила к пятой, когда парни запустили мотоциклы и понеслись, петляя между тумб и взрезая высохшую истерзанную землю. На кончиках их радиоантенн рядом с клочками меховых хвостов и флажками, обещающими смерть и гибель планеты, развевались ленточки зеленовато-голубого шелка.

Трикси зарылась в постель, прижавшись всем телом к костлявой спине своего возлюбленного. Они никак не могли насытиться и, чуть-чуть подремав, ласкали друг друга снова и снова. Она была вне себя от счастья, он — тоже доволен и счастлив, хотя все еще не вполне уверен, что это не сон и что жена не возникнет внезапно на пороге.

Полгода назад она застала их в постели и, заперев Виктора в ванной, взялась за Трикси. После этого она выставила ее всю в крови и синяках за порог и сделала из Виктора отбивную. Такая уж она была, эта Гедда. Могучая и большая, как танк.

Трикси сначала укрылась у сестры в Хорнчерче, а затем, увидев в книжном магазине постер с Крейги, нашла приют в «Золотой лошади». О своей работе в качестве продавщицы в разных бутиках она не жалела, другое дело — Виктор. Она стала звонить ему, пока наконец не застала Виктора одного и не сказала, где находится. Виктор абонировал на почте ячейку. Они стали переписываться, и изредка им удавалось даже поговорить по телефону. Она ни разу не упрекнула его в трусости, сознавая, что и сама не отличается решительностью и постоянством.

Она чмокнула его в ухо и увидела, как его нерешительные, по-детски пухлые губы тронула счастливая улыбка, словно он и во сне помнил, что она рядом.

В комнате было душно и пахло специями. На столе валялась фольга от готовых блюд из дешевой закусочной и пустые бутылки из-под горького пива «Раддлс». Вчера вечером они праздновали избавление от Гедды. Она ушла от Виктора и теперь жила на Стэмфорд-хилл с профессиональным мастером рукопашного боя. Все свои вещи она забрала, так что было похоже, что это уже насовсем, хотя Виктор все еще очень нервничал.

Но только не Трикси. Она ворвалась в квартиру и с торжествующим воплем кинулась с порога на шею любимого. После третьей банки пива она вдруг спросила:

— Что бы ты сказал, если бы я призналась, что кое-кого убила?

— Это ты-то, котенок?! — расхохотался Виктор и посадил ее к себе на колени, а она думала: «Это ведь на самом деле правда, и если Гедда заявится, я ей прямо так и скажу, и она по моему лицу поймет, что я не вру, и оставит нас в покое!»

На площадке раздались шаги, и глаза Виктора расширились от страха. Но Трикси, у которой тоже екнуло сердце, храбро шепнула:

— Все хорошо, милый, только не волнуйся, пожалуйста.

Судя по легкости шагов, это явно не могла быть Гедда. Может, кто-то из социальных служб? Или какой-нибудь хулиган… В дверь постучали. Трикси прыснула и зажала рот кончиком простыни.

— Тише ты! — шепнул Виктор.

Они замерли, боясь дышать.

— Что будем делать? — снова зашептал он.

— Ни-че-го. Сейчас они уйдут.

После многократного стука «они» действительно ушли.

Глава тринадцатая

Групповая медитация с треском провалилась. Они расселись кто где на обомшелых камнях, и каждый думал о своих личных, весьма непростых проблемах. Когда время истекло, они немного поговорили на печальную тему, касавшуюся похорон Учителя. Все сошлись на том, что это нужно осуществить как можно скорее. Сугами сказала, что ей невыносима сама мысль о том, что его телесная оболочка будет лежать в полном мраке в каком-то ящике. Она считала, что ему следует покоиться в саркофаге на морском берегу, под лучами ласкового солнца. Все решили, что кремация предпочтительнее.

— Уверена, что таково было его собственное желание, — сказала Мэй. — Свет и воздух — вот его суть. И пусть его дух унесет ветер.

— Прелестная была мелодия, — отважился заметить Кен, имея в виду музыкальную запись для медитации.

Он и Хизер с робостью смотрели на наследников усопшего. Накануне они уже высказали свое полное одобрение и радость по поводу их назначения в качестве распорядителей имуществом, однако супруги все еще не знали, как к ним теперь будут относиться. Они напряженно улыбались, словно люди, которым жмут туфли. Когда в доме зазвенел телефон, Хизер тут же вскочила с места со словами: «Не беспокойтесь, я подойду!»

Собрание членов коммуны закончилось. Мэй удалилась, чтобы приготовить травяной успокаивающий настой для Фелисити. Сугами пошла доить Калипсо, Крис хотел идти с ней, она мягко отказалась, он пробовал настаивать, но ничего не добился и в конце концов с мрачной физиономией ушел в дом.

Вернулась Хизер. Она сказала, что звонок оказался ошибочным, и попросила Арно помочь ей приподнять Кена, чтобы он мог совершить небольшую прогулку вместе с ней. Ему было велено тренировать ногу каждые два-три часа. Сегодня Хизер намеревалась выйти с ним за ворота, поскольку пресса оставила их наконец в покое. Кен громко жаловался, что для него это будет слишком утомительно.

Арно наблюдал, как они уходят, и затем отправился на кухню: сегодня была его очередь мыть посуду. Он, видимо, должен был бы возмущаться некрасивым поступком Биверсов, но находился в настолько смятенных чувствах, что не обращал внимания на других, а тем более на какие-то там перемены в их поведении.

Все началось со вчерашнего дня. Вскоре после того, как было «обнародовано» завещание Учителя, он вдруг ощутил, что столь долго преобладавшая в его характере нерешительность вдруг начала его покидать, ей на смену пришло некое абсолютно неведомое чувство собственной значимости: его предпочли всем прочим! Предпочли, разумеется, не по причине его выдающихся данных духовного лидера (Арно был не из тех, кто склонен к самообману), но тем не менее он был признан на что-то способным. Прошедшей ночью, прежде чем, как обычно, сразу заснуть спокойным и крепким сном, он помолился еще и о том, чтобы Господь послал ему силы, дабы справиться с возложенной на него ответственностью.

Он проснулся столь же спокойным и довольным, как всегда, но мысль об ответственности его тут же сразила. Он выпрыгнул из постели, оделся кое-как и кинулся выполнять свои обязанности на сегодня. За день он не только завершил все свои задания, но и сделал еще массу дел за других.

Однако вскоре он понял, что физическая активность его не успокаивает и не способствует решению его проблем. Истина заключалась в том, что страстное преклонение перед Мэй измотало его до предела, и то, что Учитель, можно сказать, почти официально соединил их вместе, стало последней каплей: он готов был открыть ей свое сердце.

В течение дня для этого были удобные случаи, но ни один не показался ему подходящим. В какой-то момент он вспомнил о пристрастии Мэй ко всем оттенкам индиго. Он отправился в сад, оборвал все темно-синие цветы, которые были, и вернулся в дом с целой охапкой люпинов, дельфиниумов и колокольчиков. Но при одной лишь мысли о том, как он будет их дарить, — не говоря уже о самом признании, — его сковала робость, и все цветы были отправлены в ведро под раковиной.

Одной из проблем, вернее единственной, самой главной, — было то, что Арно не мог дольше обманывать себя, будто его привязанность носит лишь возвышенный, чисто духовный характер. Он понял, что ему мало одного платонического служения и заботы о благоденствии предмета обожания. Ему хотелось большего.

— Боже мой! — взывал он в пустоту кухни, — выходит, я ничем не лучше животного!

Арно делал все, чтобы унять сластолюбивые мечты. Он стал принимать холодные ванны и изо всех сил растирался жесткой мочалкой, внимательно проштудировал раздел в «Гербарии» брата Ательстана, посвященный тому, как избавиться от томления души и тела. Там предписывалось собрать цветки иссопа, подсушить и измельчить их, затем смешать лиловые крошки с миндальным маслом, растереть пасту по животу и лежать полчаса, задрав ноги на молитвенную подушечку. Он все это проделал, ему стало вроде как легче, но кожа на животе стала синей.

Он пробовал себя урезонить, что оказалось довольно трудно, и думать позитивно, что оказалось гораздо легче. Он пытался подойти к проблеме, задействуя то, что Учитель называл органически присущим каждому фонтаном мудрости, но вмешался Приап[62] и все испортил. Наконец Арно вынужден был признать, что зов плоти неистребим, и утешался лишь мыслью, что всеми силами постарается держать свои истинные чувства в глубоком секрете. Так он и делал. Вплоть до сегодняшнего дня.

Сегодня он пришел к выводу, что не будет знать покоя, пока не выскажет все до конца. Он понял и другое: если он этого не сделает, то так или иначе потеряет ее навсегда. Несмотря на предписание Учителя, он решил, что не может дольше досаждать Мэй своим постоянным присутствием. В течение всего дня он, как солдат-пехотинец перед решительной битвой, выжидал благоприятного момента. После ланча такой момент вроде бы представился: время было самое что ни на есть подходящее. В конце концов, это нужно сделать всего один раз. И сказать-то нужно всего три слова. Ну и добавить какие-нибудь еще, ласкающие слух. При мысли о ласкающих слух словах ему снова стало не по себе. Может, просто сунуть в букет бумажку с его последним хайку? Арно достал из кармана листок.

Он немного подоврал с количеством слогов, но самая суть была выражена, вне всяких сомнений.

Он размышлял об этом, моя и вытирая посуду. Ставя стаканы на место, он наткнулся на бутылку бренди. Видимо, рассчитанная исключительно на чрезвычайные обстоятельства медицинского характера, она хранилась на полке с крупами и фасолью. Арно машинально взял ее в руки. Бутылка была большая и почти полная. Он налил себе маленький стаканчик и выпил.

Ему обожгло горло, он закашлялся, но немного погодя определенно почувствовал себя лучше. И потому выпил еще один. На этот раз все обошлось без кашля, он почувствовал во всем теле приятное тепло. Алкоголь подействовал на него именно так, как, по его предположениям, он и должен был подействовать — убрал скованность и волшебным образом придал храбрость, в которой он так нуждался для совершения безумного поступка. Он решился выпить третий, но тут неожиданно для себя плавно опустился на стул. В голове как-то странно шумело.

Внезапно ему пришла на память сцена из любительского спектакля, которую он видел много лет назад. Дело происходило в России. На сцене двое — он и она. Все окружающие полагают, что они любят друг друга. Она складывает вещи, собираясь уехать. Он стоит у двери. Она думает, что он собирается сделать ей предложение, и он хочет сделать ей предложение, но так и не делает, а она уезжает и становится гувернанткой. Бессмысленно растраченная жизнь и страдания их обоих произвели тогда на Арно глубокое впечатление. Он решил, что это воспоминание сейчас для него знаменательно, в нем и предупреждение, и одобрение.

Чтобы грусть не ввергла его в нерешительность, он принял еще один стаканчик, после чего на нетвердых ногах двинулся к окну и распахнул его, наслаждаясь теплым душистым воздухом. Это было очень приятно, но хотелось чего-нибудь еще более пронзительно нежного.

И вдруг до него донеслись звуки виолончели. Она играла мелодию, способствовавшую раскрытию и очищению чакр. Мэй как-то объяснила ему, что их количество соответствует семи нотам гаммы. Арно не мог бы сказать, почему он решил, будто она в эту минуту исполняет именно такую мелодию. Особый оттенок тона? Или более глубокая пауза? Но разве возможно слышать цвета и полутона? Опираясь на раковину, он медленно встал, стараясь не пропустить ни малейшего нюанса в звучании.

Он ощущал восторг и необычайную уверенность в себе, словно сразу обрел всю силу, которая будет поддерживать их обоих, — сейчас и еще многие и многие годы. Это нисколько не пригнуло его к земле, наоборот, он чувствовал, что парит в вышине. Он преисполнился уверенности в том, что она будет принадлежать ему, вся целиком, во всем своем непередаваемом великолепии — духовном и физическом. Божественно сладкие звуки все неслись и неслись, и Арно, уже почти сходя с ума, вдруг представил, что его возлюбленная сейчас не сидит в английском захолустье, а несется в вышине, оседлав облачко с золотистой каемочкой, в сверкающем рогатом шлеме. Вот оно! Его час настал.

Необычайный прилив энергии требовал каких-то немедленных свершений, и Арно выхватил цветы из ведерка и огляделся, ища, чем бы их обвязать. На глаза, как назло, ничего не попалось, и он обернул букет чайным полотенцем. Его стратегический план состоял в том, чтобы вручить букет, сделать несколько комплиментов по поводу благородства ее души, изящества речей и невероятного женского обаяния, отвесить учтивый поклон и удалиться. Пожалуй, он с этим справится. Сказать несколько сладких слов? А почему бы и нет?

Он сунул свой стих меж цветочных стеблей и быстрыми шажками засеменил к двери, как вдруг мелодия оборвалась посреди музыкального лада, где-то между сердцем и солнечным сплетением. Арно застыл на месте, весь превратившись в слух, но молчание затягивалось. Что там могло случиться? Может, ей стало плохо? Он вздрогнул, но здравый смысл возобладал: Мэй не могла заболеть. Ее рубенсовские пропорции, ее роскошный бюст, ее сияющие глаза — все свидетельствовало, что ее физическое естество несокрушимо. Возможно, она просто сделала паузу, чтобы подтянуть струну или дать отдых руке. Но почему посредине музыкальной фразы? В этот момент до него долетел звук, еще более удививший его: жалобный, похожий на стон, прерываемый всхлипами. Сначала Арно показалось, что это пение. И правда, звучало очень мелодично. Своим настроением оно напоминало средневековые лирические баллады, исполняемые под аккомпанемент лютни. Но тут раздалась особо драматическая каденция, и внезапно Арно открылась ужасная правда: это было вовсе не пение, а самый настоящий плач. Вне себя от ужаса и сострадания, Арно помчался по коридору. Мэй сидела со смычком в руке, склонив голову к инструменту, словно намереваясь играть. Щеки ее были мокры от слез, и классический профиль свидетельствовал о глубокой печали. Арно остановился на пороге. Сердце колотилось. Он не мог говорить. Не мог выдавить из себя ни единого слова утешения, не то что разразиться пылким признанием. Сначала Мэй даже не заметила его появления. Арно, все еще сжимая в руках обернутый полотенцем букет, нерешительно шагнул вперед. Она обернулась и тихо произнесла:

— Дорогой Арно, мне так без него плохо.

Этого оказалось достаточно. Мужество вернулось к нему, и с воплем: «Мэй, любовь моя!» Арно заключил ее в объятия и разразился беспорядочной страстной речью.

Дальше все происходило довольно сумбурно. Мэй поднялась с кресла с выражением скорее смущенным, но уж никак не испуганным; Арно, цеплявшийся за ее мощные, обтянутые атласом плечи, заскользил вниз. За сим последовала короткая любовная борьба с участием бесконечных складок шелка, с мельканием крепких, но изящных женских ножек, с россыпью синих цветов и розового дерева в изголовье ложа. Все завершилось громогласным вскриком, но было ли это выражением восторга или боли, сказать затруднительно.

Время близилось к семи вечера. Барнаби сидел, обхватив руками голову. Голова пухла от множества беспорядочных подробностей и деталей, мозг перегрелся от мыслей и отказывался работать. Лица, голоса, схемы, снимки. Целый лабиринт. И где она, та нить, которая выведет к свету? Возможно, она еще не обнаружена. А если обнаружится? Куда, к чему он ее привяжет? Многие материалы вроде бы совсем не имели прямого отношения к делу, но Барнаби не решался их выкидывать. У него затекли плечи, и он пошевелил ими, сначала приподняв, а затем опустив снова. Трой взглянул на свои ручные часы.

— В «Золотой лошади», наверное, сейчас проводят вечерние радения. Кружат в хороводах, стоят на голове или еще какой-нибудь дурью маются.

— Не говорите так, Гевин. Вдруг и вам суждено родиться заново.

— Сдается мне, было бы лучше, если бы те, кто ожидает перерождения, и вовсе не появлялись бы на свет.

Барнаби рассмеялся, а Трой недоумевал. С шефом так часто бывало: когда нормальные люди шутили, он даже не улыбался, а когда говорили вполне серьезно, он вдруг начинал хохотать.

— Уже поздно, шеф.

— А вдруг появится еще какая-то информация?

— Вы же вроде говорили, что сегодня день рождения Калли.

Барнаби поморщился. Ему не нравился сладкий тон, которым Трой всегда говорил о Калли.

— Ничего особенного мы не устраиваем. Правда, у нее сегодня еще и помолвка.

— Да? И где он работает?

— Он актер.

— Значит, на телевидении, — с наивной простотой заключил сержант.

Барнаби не ответил. Он снова уткнулся в кипу свидетельских показаний и отчетов. Сверху — копия допроса Гэмлина. Спрашивается: есть ли в нем или других отпечатанных материалах строка или предложение, которое может быть истолковано иначе, чем ранее? Какой-то факт, рассмотренный под другим углом?

Трой обратился к шефу с сочувствием:

— Я бы поставил в этом случае на толстяка-адвоката. Любой адвокат, который по собственной инициативе лезет с бесплатными консультациями и советами, вызывает подозрения. Большинство юристов возьмут с тебя полсотни просто для того, чтобы пошарить у тебя в кармане. Кстати, не считаете ли вы, что стоит получше приглядеться к этой парочке, мистеру Гибсу и Мэй Каттл? Тут хотя бы просматривается некий мотив, старинный нехилый особнячок, акры земли и еще коза в придачу. Я, конечно, понимаю, оба они косят под безобидных идеалистов…

— Безобидных идеалистов не бывает, — проговорил Барнаби, не поднимая головы. — Они в ответе за половину всех бед и непорядков в нашем мире.

Трой взял в руки копию допроса Гэмлина, пробежался по нему, наверное, в сотый раз, но ничего нового не обнаружил.

— Относительно момента убийства здесь есть кое-что, чего нет в показаниях других.

— Не вижу, — нахмурился Трой, но еще раз прочитал текст. — Ах, это… — Он пожал плечами. — Ну и что это меняет?

— Возможно, дает нам шанс взглянуть на дело под другим углом, что всегда неплохо, особенно, когда ты в тупике.

— Так точно! — выпалил Трой, чтобы пресечь на корню лекцию о пользе беспристрастного взгляда на вещи. — Не пора ли вам отчаливать, шеф?

— Пора, пора. — Барнаби встал, все еще не отрывая взгляда от лежавшего перед ним листка: — Думаю, завтра утром нам нужно еще раз поговорить с этим чокнутым пареньком. Может, удастся выяснить, почему он думает, будто смерть Крейги — результат несчастного случая, и почему он так напуган. Гиббс определенно старается не допустить нас к нему. На сей раз нужно сделать так, чтобы при разговоре с ним присутствовал не Арно, а кто-то другой. Может, в этом случае нам повезет больше.

— Во сколько начинается это ваше торжество?

— В семь тридцать.

— Как раз успеете.

Барнаби хмыкнул, забарабанил пальцами по столу, затем неохотно выключил монитор. Трой никак не мог понять, отчего шеф так медлит. Уж он-то не будет торчать в офисе, когда его дочурке стукнет двадцать один!

— Я подежурю тут, — сам того не ожидая, вызвался он и поймал удивленный взгляд шефа. — Я все одно уже пропустил купание ребенка, так что теперь могу и не спешить.

— Это очень благородно с вашей стороны, Гевин, — сказал Барнаби и про себя от всей души пожалел бедняжку Морин. — Я тронут.

— Я побуду до девяти, достаточно?

— Прекрасно. Я постараюсь вернуться еще раньше.

— Ну конечно, — отозвался Трой и про себя от всего сердца пожалел бедняжку Калли.

После ухода шефа Трой честно пробыл минут тридцать в офисе, иногда выходя поболтать с дежурным и сделать несколько необязательных звонков. Вскоре он заскучал и решил пойти перекусить. Дав указание, если позвонит жена, сообщить, что его нет, а если объявится что-то новое по «Золотой лошади», дать ему знать немедленно, он отправился в столовую. Есть ему особо не хотелось, но в вечернюю смену там работала новая помощница. Она была замужем, но, судя по слухам, иногда бывала не прочь трактовать этот свой статус несколько своеобразно. Поместив на поднос спагетти, чипсы и кружку с ржавого цвета жидкостью, именуемой чаем, Трой подошел к кассе и не без удовольствия отметил длинные накладные ресницы, пышную грудь, пухлые розовые губки, которые влажно блестели, будто их все время облизывали. Может быть, в ожидании чего-нибудь приятного? Его сдача составила пятьдесят пенсов. Передавая ему мелочь, она похлопала ресницами раз-другой и проговорила:

— Пожертвуете их в пользу ослепших собачек?

Какие еще слепые собачки? Но, увидев жестянку, Трой покорно кинул туда монету, посчитав, что такое вложение средств не пропадет даром.

— Бедняги! Им даже не объяснишь, как мы о них печемся! — сказал он.

Новенькая взглянула на него с недоумением. Ну и ладно. На отсутствие у нее чувства юмора Трою было решительно наплевать.

Через некоторое время она подошла, чтобы унести посуду. Трой похлопал ладонью по соседнему стулу и, когда она присела, галантно заметил, что завидует кожаной обивке этого стула. Последовал обмен парой таких же остроумных шуток, перемежавшийся воркующим смехом, и Трой искренне пожалел, когда крики с кухни вынудили ее убежать. Он заказал на десерт кусок шарлотки и йогурт, затем еще чашку чая, причем всякий раз надолго застревал у кассы. Выйдя, лениво закурил, следя за колечками дыма. Все это заняло довольно долгое время, о чем, разумеется, он потом горько пожалел. Как он мог знать, что это время будет стоить человеческой жизни!

Барнаби прибыл домой ровно в семь тридцать и обнаружил, что это уже не двойной праздник, а тройной, поскольку Николас в последний год своего обучения в Центральной высшей школе ораторского и актерского мастерства получил желанную награду, медаль Гилгуда[63]. Он исполнил роль царя Эдипа в трагедии Софокла. Сначала в белых одеждах величаво ступал по сцене, обличая порок, а затем, облачившись в красное, вдруг явил истину, что и сам погряз в грехах. Его трактовка роли была явно рассчитана на интеллектуалов — любителей парадоксов. Изображая терзания и муки, Николас был манерен и ироничен, — его речи по тону опасно приближались к пародии, — но сумел убедить зрителей, что на самом деле глубоко страдает.

Сейчас же в восторге от того, что теперь у него есть собственный агент, и в предвкушении, что он вот-вот станет членом профсоюза актеров, Николас чувствовал себя на седьмом небе. Они с Калли перебрасывались репликами и шутили над всем вообще и ни над чем в частности. Калли то и дело откидывала назад облако темных волнистых волос. На ней была длинная алая юбка, перехваченная широкой пестрой лентой, и белая мексиканская блуза с рюшами и такими широкими рукавами, что из каждого можно было сшить еще по одной кофточке.

— Вы не можете себе представить, — провозгласил Николас, когда они перешли к фаршированным яйцам с эстрагоном, — как мне было тяжело играть с этой ужасной Феб Кетчпул.

— Она не так уж плоха, — великодушно заметила Калли.

— Мне, вообще-то, показалось, что она очень даже хороша, — сказала Джойс.

— Да, но ее габариты! Это было все равно что сражаться с носорогом. Когда она произнесла «Несчастный! О, не узнавай, кто ты!» — ну знаете, ее реплика в конце трагедии, — она оперлась на меня, и я подумал, что сейчас подо мной проломится пол. Самая старая на моем курсе, и они дают ей роль Иокасты! Она же мне в матери годится!

Все расхохотались, и на этот раз Нико тряхнул волосами. Они были у него длинные и орехово-золотистые. Оба они сияли и, встречаясь друг с другом глазами, вспыхивали от радости.

«Небось воображают, что они — веселые, влюбленные, талантливые — как Вив и Ларри[64], только в наши дни, — подумала Джойс, глядя на них. — Ничего, жизнь их скоро научит уму-разуму. Жизнь, театр, окружающие их люди…» Джойс чувствовала разом грусть, досаду и легкую зависть.

— Никогда не могла понять, — проговорила она, собирая тарелки, — почему психиатры назвали влечение сына к матери эдиповым комплексом. Весь смысл пьесы в том, что Эдип не знал, когда ее встретил, что это его мать.

— Терезий был такой трогательный, ты согласен? — спросила Калли, подчищая остатки желе на тарелке.

— О чем ты? — немедленно откликнулся Николас. — У него же голос скрипучий, он каркал, как ворона.

«Но выше всего — милосердие»[65], — вспомнились Джойс слова Священного Писания, когда она уносила посуду на кухню. Она подумала, что Николасу, если он хочет чего-то достичь, нужно научиться держать язык за зубами. Из кухни она могла слышать их возбужденные голоса.

— Прекрасно, что гонцом у них была женщина, — говорила Калли. — Эта ключевая роль, ведь именно гонец сообщает обо всех жутких событиях, которые происходят за сценой.

— Если они приносят дурные новости, их обычно казнят, — подала голос из кухни Джойс.

— Ничего себе! И где только находят такую работу? — воскликнул Николас.

— Как всегда, — отозвалась Калли, — в актерском агентстве.

И снова смех. У Калли — звонкий как колокольчик, чистый, профессионально поставленный; располагающий, теплый, покровительственно-мужественный — у Николаса.

Джойс выложила на блюда еду, купленную в «Сэйнсберис», — мексиканские лепешки с начинкой, вареный индийский рис, салат с креветками. Две бутылки густого португальского красного вина были уже откупорены. Шоколадное мороженое с орехами ждало своей очереди.

— Не мешало бы, чтобы мне кто-нибудь помог! — крикнула она.

— Я так и не решил, — говорил между тем Николас, имея в виду свое будущее, — какое предложение принять. — У него было их два: пробоваться на главную роль в Стенфорде или постоянная работа в театре Октагон[66]. — Думаю, что выберу Октагон.

— Вне всякого сомнения! — сказала Калли. — Ты же, надеюсь, хочешь стать драматическим актером, а не подмастерьем у Иэна Маккеллена[67], что повторяет каждый его жест.

— Он разве не в Национальном театре?

— И еще: в Стенфорде тебя могут использовать в проекте без права играть ту же роль на другой сцене.

— Да! А я-то думал, что теперь такого не бывает!

Джойс выставляла блюда с горячими кушаньями на поднос, когда рядом с ней появился Том.

— Послушай, милый, не пора ли тебе внести свою лепту в праздник? — сказала Джойс, передавая поднос мужу.

— Какую еще лепту?

— Ну, скажи что-нибудь.

— Зато я слушаю.

— Нет, не слушаешь.

— Если мы с тобой останемся на кухне, они этого даже не заметят.

— Не соблазняй меня, лучше не рисковать! — рассмеялась Джойс, зная, что он неправ, актеры всегда замечают, когда публика начинает расходиться.

Джойс принесла бутылку, и Калли разлила вино по бокалам. Она сказала, что Болтону крупно повезет, если Николас будет работать у них.

— Ну-ну, не преувеличивай, — небрежно бросил Николас.

И тут раздался громкий голос Тома:

— Хватит вам.

Николас ничего не заметил, но Калли почуяла в тоне отца упрек, сделала виноватое лицо и улыбнулась ему.

Все подняли бокалы, и Том произнес тост:

— За ваше счастье. На подмостках и за стенами театра. Счастья тебе, девочка моя!

Все выпили. Калли поднялась с места, обошла стол, чмокнула в макушку маму и в щеку папу. На мгновение ее душистые волосы закрыли от него белый свет, и от горько-сладкой боли утраты, к которой он исподволь себя готовил, у него защемило сердце.

— Спасибо, мама, спасибо, папочка! — тихо сказала Калли. Она уже снова сидела за столом напротив отца.

Николас взял ее руку, переплел ее тонкие пальчики со своими и, поднеся к губам, произнес:

— Я не хочу покидать Лондон надолго.

— Боже правый, Николас! — сказала Джойс, даже не пытаясь скрыть свое раздражение. — Можно сказать, еще и пяти минут не прошло, как ты закончил курс! Тебе нужно набраться опыта!

— Чего бы мне действительно хотелось, — отозвался Николас, — и что добавило бы мне мастерства, — это вообще уйти на время от вербального театра, попробовать себя в мимансе. Или в цирке. Вот это было бы здорово!

— Если ты этого хочешь, то тебе нужно в Испанию. Или во Францию, — сказала Калли.

— Один из моих теперешних подозреваемых работал в испанском цирке укротителем львов, — заметил Барнаби.

— И с успехом?

— Мы смотрели пантомиму в вечер нашей помолвки, — перебила его Джойс. — Помнишь, Том? В «Севилль-отеле».

— Еще бы, конечно, помню! — оживился Барнаби.

Яркое воспоминание хотя бы на время начисто вытеснило все мысли о работе.

— А до этого мы ужинали. В «Мон плезире».

— Ну и как? — спросил Николас. — Актеры были хороши?

— Актер был всего один. Марсель Марсо[68].

— Его считают гением.

— Так оно и есть, — подтвердил Барнаби. — На сцене как будто находилась толпа людей. Он с ними говорил, он танцевал с ними. Было абсолютное впечатление, что все они там присутствуют. Один номер особенно мне запомнился. Он как будто шел навстречу ветру, и казалось, что ветер сбивает его с ног.

— Ну и ну! — восхитилась Калли.

— А мне особенно понравился его последний номер с масками, — сказала Джойс. — У него была целая куча масок — воображаемых, конечно, — и он примерял их на себя. У него самого лицо было очень красивое и необычайно подвижное, словно бы гуттаперчевое. Он быстро надевал их одну за другой. Все они были разные. Он подносил каждую к лицу, и всякий раз оно тут же менялось. Если я правильно помню, последняя маска изображала ужас и страдание. И он никак не мог ее снять. Он хватал ее, тянул, рвал, она все не слезала, и было видно, как его охватывает паника. И самое удивительное: было ясно, что маска не поддается, и в то же время вы видели лицо, которое она скрывает. Видели ужас человека, когда он понял, что трагическая маска останется на лице до конца его дней.

За столом наступила полная тишина. Калли и Николас притихли, Барнаби чертил вилкой на скатерти какие-то линии. Николас заговорил первым:

— Как бы мне хотелось это увидеть.

— Он часто приезжает с концертами. Мы с Томом давно собираемся пойти, да все не получается, да, Том?

Барнаби не отозвался. Калли, изображая фею, сделала несколько изящных пассов руками перед лицом отца. Николас хихикнул, но она резко сказала:

— Не смей! В этом доме смеяться над полицией считается серьезным преступлением!

— Нет, серьезно, Том, — сказала Джойс. — Что с тобой? Может быть, тебе нехорошо?

Действительно, он вдруг стал бледным, он словно забыл, где находится, и смотрел на Джойс, будто не видел ее никогда в жизни. Всем троим стало не по себе.

— Да-да. — Он встряхнулся и, заметив беспокойство в их взглядах, произнес: — Извините. Всё в порядке. Да, в полном порядке. Ничего со мной не приключилось. — И натянуто улыбнулся. — Все хорошо.

— Нет, приключилось, ты бормочишь, как в бреду! — воскликнула Джойс.

— В серебряную годовщину мы непременно пойдем в «Мон плезир», я тебе обещаю, милая. Все вместе пойдем.

— Сейчас принесу мороженое, — сказала Джойс и направилась в кухню, бросив через плечо: — Может, оно тебя немного охладит.

Через несколько мгновений раздался телефонный звонок. За ним резкий скрип отодвигаемого стула. Когда она вернулась, Барнаби уже не было.

Машина неслась сквозь ночную темь. Барнаби на пару с Троем пытались восстановить картину происшествия. Барнаби моментально все понял, когда Трой позвонил ему и сообщил новости. Озарение, посетившее его во время ужина, лишний раз подтверждало его версию.

— Странно, — процедил Трой. Он посигналил и притормозил, во всяком случае, сбавил скорость.

Ворота Поместья были распахнуты настежь, и, кроме одного окна на первом этаже, дом был погружен в темноту. «Моррис» отсутствовал. Машина въехала в ворота, и в свете галогенового фонаря, одиноко светившего на улице, особняк стал похож на каменную развалину с пустыми глазницами окон.

Они выбрались из машины. Барнаби громко постучал в дверь и позвонил в колокольчик. Ответа не было, тогда он повернул дверную ручку и шагнул через порог. Трой удивленно поднял бровь; это было явное нарушение полицейского протокола, но он незамедлительно последовал за шефом.

— Есть тут кто-нибудь? — крикнул Барнаби.

Его вопрос остался без ответа. Дом казался пустым.

— Не нравится мне это, — пробормотал Барнаби. — Он подошел к лестнице, снова крикнул.

Дом молчал.

— Здесь живут восемь человек, куда они все подевались?

— Это как на том пропавшем корабле, сэр. Парусник цел, а на борту ни души.

— Не могли же они все втиснуться в «моррис», ведь второй фургон на месте.

— Слышите? — вдруг произнес Трой. Он стоял, задрав голову, и разглядывал разноцветный фонарь на потолке.

— Нет. Я ничего не слышу.

— Там вроде кто-то ходит.

Теперь услышал и Барнаби. Шум прямо над их головами. Будто там волокли что-то тяжелое. После чего раздался глухой стук и громкий вопль.

— Это на крыше! — Трой выбежал из дома, следом за ним и Барнаби.

Оба немного отошли в сторону, чтобы видеть крышу. Она как будто была пуста.

— Он, должно быть, по другую сторону. За трубами. Я сейчас сбегаю…

— Стойте! — Барнаби схватил сержанта за руку. — Посмотрите вон туда, где тень!

Двое. Два силуэта то сливались в один, то разъединялись. Там шла борьба не на жизнь, а на смерть, почти у самого края. Одна фигура отделилась от другой и устремилась к более пологой части крыши, другая двинулась вслед. Барнаби увидел полоску отраженного света.

— Проклятье, у него в руках лом!

— Как туда залезть?

— Там есть световое окно, значит, туда можно подняться… Посмотрите на галерее, а я — внизу.

— Может, приставить лестницу?

— Потеряем время! Где мы станем ее искать? — Тяжело дыша, Барнаби прислонился к стене дома. — Беги, я сейчас…

— Есть!

Трой добежал почти до середины холла, когда где-то наверху раздался странный скрип, словно мяли огромный клубок целлофана. Трой посмотрел вверх, и Барнаби увидел его мгновенно изменившееся лицо — бледное и испуганное.

Сержант успел отскочить как раз вовремя. Сверху посыпались осколки разноцветного стекла, а в центре этого сверкающего потока кто-то падал, крутясь и переворачиваясь…

Все собрались на кухне. Хизер заварила тонизирующий чай в большом эмалированном чайнике на двадцать четыре чашки. Но пили не все. Трой, стоявший у сушильной доски, покачал головой и отказался, последовав примеру шефа. Мэй тоже не стала пить. Она отмыла Эндрю лицо от крови и теперь обеими руками втирала мазь окопника в его расцарапанные щеки и губы. Сам он прихлебывал чай и то и дело буравил взглядом Сугами в надежде разглядеть в ее глазах хоть какое-то сочувствие.

…Мэй, Арно и Сугами подъехали буквально спустя несколько секунд после того, как Тим упал. Увидев полицейский «орион», Сугами припарковала машину вплотную к входу и первой вбежала в холл.

— Тим! — вскрикнула она и, опустившись возле него на колени, в ужасе закрыла руками лицо.

— Ему уже ничем не помочь, мисс, — сказал Трой, пытаясь поднять ее. — Старший инспектор звонит в скорую. Не трогайте! — резко сказал он, когда она протянула руку к упавшему ломику.

— Но… Как это случилось? — спросила она и, поглядев на зияющую дыру в потолке, добавила: — Он что, упал оттуда? Что он мог там делать?

Тут на лестнице в разорванных рубашке и джинсах появился окровавленный Эндрю. Он цеплялся за перила, дрожал, и его судорожные вдохи эхом отдавались в холле. Он что-то бормотал, и по мере его приближения можно было уже различить отдельные слова: «Убить… он хотел… меня убить…»

Спустя минут тридцать Барнаби повторил эту его фразу в форме вопроса. Он повторил ее трижды и только тогда получил ответ.

— Спрашиваете, зачем? Затем, что он узнал, кто я на самом деле. — Распухшие губы мешали ему четко произносить слова.

Присутствующие зашептались.

— Что вы этим пытаетесь сказать, Кристофер? — мягко спросила Мэй, вытирая руки.

— Меня зовут не Кристофер, а Эндрю Картер. Джим Картер был моим дядей.

Любопытство уступило место изумлению. Его забросали вопросами, и Барнаби понадобилось время для того, чтобы заставить всех замолчать. Последним задал вопрос Кен:

— Зачем было называться другим именем?

Эндрю пустился в объяснения, рассказав, как получил дядино письмо и как позже присутствовал на дознании.

— Я знал, что кто-то за мной следит, — признался он, обращаясь к Барнаби. — Но я не знал, кто это. Фотография с дядей, которую я вам показывал, была спрятана у меня в стопке рубашек. Я увидел, что ее переложили в другое место. Вскоре на меня напали. Когда я выходил из дома, на меня сбросили железное ядро. Насчет того, куда оно упало, я всем соврал. Оно упало не на ту каменную плиту, где находилась Мэй, а на ту, что была позади нее.

— Вы умолчали об этом при разговоре со мной, мисс Каттл.

— Ну как же! Я упомянула этот случай, когда вы допрашивали меня в первый раз.

— Не припомню что-то…

— Зато я помню прекрасно. Помните, когда я стала описывать то неприятное происшествие? Падение метеорита?

— Ах да, действительно…

— А вы велели мне не отвлекаться на посторонние темы. Я не настаивала. Подумала, что при допросе есть свои правила — что можно и что нельзя. И у себя в офисе вы тоже от меня отмахнулись.

«Да, крыть тебе нечем, голубчик», — сказал про себя Трой, втайне злорадствуя и упуская из виду то, что сам на месте шефа повел бы себя точно так же.

— Так почему же вы об этом умолчали? — спросил Трой Эндрю, делая ударение на «вы».

— Мне показалось, если я сделаю вид, будто ни о чем не догадываюсь, меня не будут преследовать.

— Странная логика. И весьма рискованная. В любом случае вы должны были сказать об этом нам.

— Вы бы явились сюда, стали всех опрашивать, и тогда все бы обо всем догадались.

— Чем вы можете доказать, что это не был простой несчастный случай?

— Я тогда сразу поднялся на крышу. Эта груда металла никоим образом не могла скатиться сама по себе. И потом, у печных труб я нашел ломик.

— Тот самый, что и сегодня?

Эндрю молча кивнул. Вид у него был измученный, похоже, он держался из последних сил.

— Я его унес и спрятал в стойле у Калипсо. Вчера он был на месте. Сегодня вечером он исчез. Как вы понимаете, его взял тот, кто на меня напал. Им оказался Тим.

Потрясенные его рассказом, все переглянулись.

— Вам не следовало скрывать это от нас, Кристофер. Это было очень неправильно.

— Нам всем теперь придется запомнить, что его зовут не Кристофер, а Эндрю, — сказала Хизер.

— Завтра же запрошу для него звездное имя, — добавил Кен.

— Я даже и угрозы никакой не представлял. Ну, знакомился с обстановкой, ну, задавал вопросы. Несколько раз обыскал комнату Джима, но так ничего и не нашел.

— Тогда ночью… Значит, это были вы?

— Простите, что вас напугал. Я слышал, когда убегал, как вы раскрыли окно.

— Я рада, что эта тайна раскрыта. Что касается второй загадки, — я имею в виду отрывок услышанного разговора, инспектор, — то думаю, что подозрения Эндрю по поводу смерти дяди делают этот разговор еще более важным.

— Какой еще разговор? — вскинулся Эндрю. Его усталость, похоже, куда-то пропала. — Кто это был? О чем говорили?

— Кто это был, пока еще остается не совсем ясным, мистер Картер, — ответил ему Барнаби. — А говорили эти кто-то о том, что они опасаются вскрытия.

— Так я и знал…

— Не представляю, кто бы мог хотеть смерти Джима, — вмешалась Сугами. — Джим никого не мог обидеть.

— Я вам уже говорил, — он обнаружил, что здесь происходит что-то нехорошее.

— Здесь? А что здесь может происходить нехорошего? — вопросил Кен. — Только любовь, свет и благодать.

— А еще исцеление от недугов, — добавила Хизер.

— В настоящий момент я не хотел бы строить какие-то предположения, — сказал Барнаби. — Сейчас я прежде всего должен четко выяснить все, что касается сегодняшнего происшествия. Кто напал первым? Что вы сами делали на крыше?

— Я был у себя в комнате. Кен и Хизер отправились в деревню…

— Ненадолго, — словно оправдываясь, сказала Хизер. — Ему велено разрабатывать ногу.

— Сильви повезла Мэй и Арно в больницу, с ним произошел маленький несчастный случай.

«Ну и публика! Эти люди, похоже, не могут и дня прожить без несчастного случая, — сказал себе Трой. — Если, не дай бог, ничего не произойдет, им покажется, что наступил конец света!»

— Я налил чаю, поднялся к себе и лег в постель с книгой. Тима я не видел. Его никто не видел в этот день, кроме Арно. Я читал примерно полчаса, когда услышал, что кто-то выкрикивает мое имя.

— Какое из двух?

— Мое настоящее имя: Эндрю. Это и было самое странное. Затем я услышал, как хлопнула соседняя дверь, и вышел на площадку. Теперь я понимаю, что это было глупо, но тогда я ничего такого не заподозрил. Решил, что это всего лишь бедняга Тим, понимаете? И это действительно оказался он, с всклокоченными волосами и остановившимся взглядом, он шел прямо на меня вот с этим самым ломом. Он размахивал им прямо над головой. Это было жуткое зрелище… Я стал пятиться, — моя комната в самом конце галереи, — и вдруг почувствовал, что прижат к двери, ведущей на крышу. У меня было всего два пути: либо вверх на крышу, либо через перила, вниз…

Сугами испуганно вскрикнула.

— Но на крыше я тоже оказался как в западне. Спрыгнуть-то я не мог. Сначала я стал бегать, укрываясь за печными трубами, но он продолжал гнаться за мной, размахивая этой штукой, крошил кирпичи, так что только звон стоял. Тогда я подумал, что если мне удастся отобрать у него лом, мы хотя бы окажемся на равных. Тут зажглась лампа во дворе, его это на секунду отвлекло, и я решился. Ухватил лом и потянул на себя. Но он не сдавался. Потом он стал бить меня ногами. Он немного выше, чем я… ноги длинные… Было страшно больно. Я отпустил железяку и снова попытался спрятаться. Укрылся за трубой возле фонаря и вдруг увидел его. Он стоял совсем рядом и оглядывался вокруг. Я схватил его за щиколотки. Думал, если сумею его повалить… Но он упал назад, на спину, прямо под ним был фонарь…

Последние слова Эндрю произнес едва слышно. Его узкое красивое лицо побледнело при воспоминании о пережитом и сделалось мрачным. Он повернулся ко всем спиной, признание будто воздвигло стену между ним и остальными, оставив его в полном одиночестве. Повисло тяжелое молчание, и даже Кен и Хизер не решались его нарушить. Первым заговорил Барнаби:

— Итак, вы твердо убеждены, что это именно Райли отыскал у вас фотографию и совершил ту первую попытку вас убить?

Эндрю кивнул в знак согласия.

— И это он виновен в смерти вашего дяди?

— Полагаю, он имеет к этому какое-то отношение. Хотя затея с виски, пожалуй, вряд ли его ума дело.

— Я не могу в это поверить, — произнесла Мэй. — Это немыслимо, это страшно.

Биверсы энергично закивали, соглашаясь.

Барнаби перевел взгляд на Арно, который до сей поры хранил полное молчание. Он сидел возле незажженной плиты. Левую ногу, обмотанную многочисленными слоями бинта, он положил на табуретку, чтобы не тревожить рану. Его тело, все еще не совсем оправившееся от непривычной дозы спиртного, было напичкано болеутоляющими препаратами и противостолбнячной сывороткой. Его мозг, терзаемый сомнениями, был словно набит ватой. Он склонялся к тому, что Мэй не отвергла его ухаживаний и он ей не противен… Хотя все было очень непросто, и полной уверенности он все же не ощущал.

Внезапно он осознал, что его раздумьям мешает какой-то внешний раздражитель, который срочно требует к себе внимания. На него пристально смотрел старший инспектор. Смотрел, как показалось Арно, сурово и с осуждением. Арно стало нехорошо. Значит, все же это случилось. Как он и опасался.

— Простите, я не расслышал.

Теперь уже все они смотрели на него таким же взглядом, даже Мэй. Да-да, и Мэй тоже!

— Не пора ли уже вам рассказать всю правду, мистер Гибс? — во второй раз спросил его Барнаби.

— Почему вы мне это говорите? — Лицо Арно сделалось белым, как бинты на его ноге.

— Думаю, вы и сами знаете. — Барнаби выжидал, но Арно не произносил ни звука, и тогда старший инспектор заговорил снова: — Я спрашиваю потому, что вы так оберегали мальчика от меня, пытались помешать с ним поговорить, а когда я все-таки с ним беседовал, из кожи лезли, чтобы он себя не выдал. — Гибс продолжал молчать, и тогда Барнаби мягко сказал: — Рассказывайте, Арно. Теперь ему уже ничто не может навредить.

— Да, конечно, — печально проговорил Арно, — что верно, то верно.

Он поднял глаза на Эндрю и рассказал все как было, обращаясь именно к нему, что было в данных обстоятельствах вполне естественно.

— Я бы назвал смерть вашего дядюшки несчастным случаем, хотя суд, боюсь, со мной вряд ли согласится. Как я уже говорил, в день, когда это произошло, мы втроем собирались в город. Пока Учитель пошел за пальто для Тима, мы с мальчиком ставили в Зале Солнца свежие цветы. Внезапно до нас донеслись громкие голоса. Я выбежал на галерею, чтобы узнать, в чем дело. Учитель выходил из комнаты Тима, а за ним шел Джим. Они разговаривали на повышенных тонах. Меня это удивило, я ни разу не слышал, чтобы Джим повышал голос. У самой лестницы они остановились. Загораживая Учителю дорогу, Джим крикнул: «Я не позволю тебе это сделать! Я всем расскажу, всем и каждому!»

Тут Джим схватил Учителя за плечи, наверное, с намерением встряхнуть хорошенько. То, что произошло в следующее мгновение, случилось так быстро, что я ничего не успел предпринять. Раздался рев… только так я могу назвать этот звук, — и на галерею выскочил Тим. Он со всей силы оттолкнул Джима от Учителя. Джим опрокинулся на спину, покатился по лестнице вниз и сломал себе шею.

Во время своего рассказа Арно упорно смотрел в пол, но теперь он заставил себя поднять глаза на Эндрю и произнес:

— Он не мучился, хотя знаю, это слабое утешение.

— Да.

— Как только мы поняли, что Джиму уже ничем не поможешь… Клянусь, если бы оставалась хоть капля надежды, мы сделали бы все возможное!.. Тогда мы стали думать, как защитить Тима. Мы понимали, что полиция все равно будет вынуждена принять какие-то меры. Учитель думал, что Тима, вероятно, обвинят в непредумышленном убийстве и признают недееспособным, — кажется, так это у вас называется? В любом случае он мог оказаться в тюрьме, запертый в камере с ужасными типами, возможно, похожими на тех, что когда-то напали на него. Другой вариант не лучше: его поместят в больницу для умалишенных и годами станут накачивать транквилизаторами, и кругом будут одни сумасшедшие. А ему было всего двадцать три! И здесь он был так счастлив! — страстно выкрикнул Арно и уже спокойнее продолжил: — Мы думали, что если будем постоянно начеку, будем следить за ним днем и ночью, больше такое с ним не повторится. Теперь я понимаю, тем более после сегодняшних событий, что я поступил неправильно.

— Очень и очень неправильно, мистер Гибс. — Барнаби старался говорить спокойно, хотя в действительности очень сердился на Гибса, но еще больше — на себя самого. Когда он допрашивал Тима, то, стремясь быть мягче и не травмировать лишний раз, он не упоминал имени Учителя. Теперь, слишком поздно, он понял, что Тим, говоря о несчастном случае, имел в виду вовсе не убийство Крейги, а смерть другого человека, случившуюся раньше.

— Да-да, — еле слышно подтвердил Арно. Он готов был разрыдаться и стал искать носовой платок.

Барнаби смотрел на него без тени сочувствия. Он и сейчас понимал, что не станет выдвигать против Арно обвинения, но решил, что тому будет полезно помучиться денька два-три, а то и две-три недельки.

— Продолжайте. Что было дальше?

— Мы отвели Тима в сад. Он был напуган, рыдал, и мы стали думать, как быть. В конце концов было решено, что самое разумное — не менять планы и отправиться в Каустон за покупками, а тело обнаружить, когда вернемся. Мы не могли всего предусмотреть и очень сожалели, что первой, кто его нашел, оказалась Мэй… Мисс Каттл. Учитель усадил тогда Тима в машину, и я уже собирался последовать за ними, но тут на меня напал страх. Я подумал, что нам ни за что не поверят. Как можно ни с того ни с сего упасть с лестницы, по которой ты поднимаешься сто раз на дню?! И тут мне пришла в голову мысль: «Вот если бы он был пьян…» В нашем медицинском шкафчике всегда стоит маленькая бутылка виски. Я достал ее и пытался влить ему немного в рот. Пришлось сжать ему губы и массировать горло…

Арно передернулся.

— Это было ужасно! А потом я подвернул кончик ковровой дорожки, чтобы было похоже, будто Джим споткнулся. Учителю я рассказал об этом на обратном пути. Его это ужасно обеспокоило. Он не переставал повторять, что я не должен был этого делать. Дня через два он заметил, что я очень расстроен, и стал объяснять, почему делать это было нельзя: сказал, что из-за лекарства, которое было прописано Джиму, он не брал в рот ни капли спиртного. Сказал, если будут делать вскрытие…

Мэй тихонько ахнула и вопросительно взглянула на Барнаби, но он сделал ей знак молчать.

— …и это выяснится, то сразу все поймут, что дело нечисто. Когда вскрытия делать не стали, я почувствовал огромное облегчение и расценил это как знак, что на самом-то деле я не совершил ничего ужасного.

— Надеюсь, вы понимаете, инспектор, — сказала Мэй, — что Арно действовал, абсолютно не думая о себе. Он поступил, без сомнения, плохо, но из самых что ни на есть лучших побуждений — из любви к ближнему.

Неожиданная ее поддержка, которую он ничем не заслужил, вызвала у Арно такой мощный прилив благодарности, что ему стало трудно дышать.

Догадываясь, что сейчас, должно быть, случится небольшой перерыв, Хизер занялась приготовлением свежего чая. Кен, сидя в кресле-каталке, переменил положение загипсованной ноги и принял более естественную и горделивую позу. Рассказ Арно он расценил как сущую ерунду, которая не может затмить его образ героя, раненного на поле боя.

Мэй отложила мазь и подумала, не стоит ли пойти взглянуть, как там дела у Фелисити. Снотворное было слабое, та могла вполне проснуться из-за шума. Сугами собрала чашки у тех, кто хотел еще чая. Она ласково коснулась плеча Эндрю, даже улыбнулась, когда принесла ему чай, но отказалась посидеть рядом. Он-то надеялся, что его вид может подогреть ее чувства. Ради этого стоило пережить все, что произошло на крыше, весь этот кошмар… Трой на сей раз от чая не отказался, но Барнаби снова не захотел.

— Смерть Джима, может, и была случайной, — отважилась высказать общее мнение Хизер, — но нападение на Криса, — простите, на Эндрю, — точно было преднамеренным. Вероятно, Тим вошел во вкус. Ведь с этого у них все и начинается, разве нет?

— Как вам не стыдно? — гневно воскликнула Сугами. — Мальчик только что расстался с жизнью! Единственное, что мы можем и должны делать, — это говорить о нем по-доброму!

Хизер залилась краской. Действительно, подобное высказывание пятнало ее репутацию бесконечно сострадающей ближнему.

— Не думаю, что ты имеешь право так разговаривать со мной. Вообще-то, если бы не ты, Учитель был бы жив.

Сугами охнула, как от удара.

— Она с самого начала была против визита мистера Гэмлина. Идея целиком принадлежала Учителю, — резко сказал Эндрю.

И тут Барнаби разомкнул уста:

— Неужели вы до сих пор не поняли? К убийству Крейги визит мистера Гэмлина не имеет никакого отношения.

Шесть пар глаз уставились на него — пять из них с разной степенью изумления. Только Мэй безмятежно кивала головой, решив, что полицейские наконец усвоили ее принцип позитивного мышления. Сцепив пальцы, Сугами всем телом подалась вперед и с запинкой произнесла:

— Вы хотите… хотите сказать, что мой отец, возможно, не виновен?

— Именно это я и утверждаю, мисс Гэмлин. Он абсолютно невиновен. Просто, к сожалению, он оказался не в то время и не в том месте.

— Выходит, все же Тим? — спросила Хизер и торопливо добавила: — В припадке безумия.

— Исключено! — возмутился Гибс. — Он молился на Учителя. Все видели, как он горевал.

— Иногда такие, как он, кидаются именно на тех, кого больше всех любят, — сказал Кен. — Как собаки…

— Тим не собака! — вскрикнула Мэй.

— Может, Трикси? — предположил Эндрю. — Недаром она сбежала.

— Ради всего святого, у нее-то какой мотив мог быть? — возразил Кен и с упреком обратился к Барнаби: — Вам следовало сообщить мне, что вы не уверены в вине Гэмлина. Я бы тогда связался с Илларионом.

— То есть вы хотите сказать, что мотивом убийства не были мои деньги? — спросила Сугами. — Или все же это был несчастный случай?

— Нет. Убийство Иэна Крейги было преднамеренным, но при этом спонтанным. Этим я хочу сказать, что оно было заранее обдумано, а когда возникли определенные обстоятельства, осуществлено дерзко и рискованно.

Барнаби встал, словно у него затекли ноги, хотя на самом деле, расхаживая взад-вперед, ему было удобнее наблюдать за всеми. Трой был напряжен до предела, но уверен в шефе. Сейчас Барнаби, можно сказать, двигался по тонкому льду — предположения, умозаключения, догадки, минимум неопровержимых фактов и ни одной веской улики… А если подозреваемый будет отпираться и все отрицать?

— Один из самых важных вопросов при расследовании убийства, исключая разного рода частности, — это характер жертвы, — начал Барнаби. — Что это был за человек? Что им двигало? К чему он стремился? Ответы на эти вопросы мы получаем от людей, близко знавших убитого или убитую. В данном случае все ответы оказались похожи один на другой. Гай Гэмлин был единственным, кто не поверил в образ почти святого Крейги, чья главная забота — печься о благе ближнего. Но даже он признал, что их недолгая беседа произвела на него сильнейшее впечатление. В общем и целом, не вдаваясь в детали, Учитель был любим всеми.

Но вот что интересно: когда я попытался заглянуть в его прошлое, дыбы побольше разузнать, выяснилось, что я не в силах этого сделать. Создавалось впечатление, что он — такой, каким вы его знали, — явился ниоткуда всего два года назад. А это очень и очень странно, в наш компьютерный век не оставить о себе никаких следов почти невозможно. Если вы платите страховку, налоги, у вас есть машина, дом, счет в банке, то компьютер это обязательно зафиксирует. Но никого по имени Иэн Крейги в сети не оказалось.

— У него есть счет в банке, — вызывающе прервал его Кен, — в Каустонском отделении.

— Счет есть у «Золотой лошади», мистер Биверс. Это не одно и то же. Я вернусь к главному, если никто не возражает. Для того чтобы так тщательно замести следы, — продолжал Барнаби, — нужно иметь очень веские основания, плюс весьма сомнительного свойства навыки, с помощью которых это делается.

— Мне не нравится ход ваших мыслей, старший инспектор, — сказал Кен запальчиво. — Порочить имя человека, который уже не может себя защитить!

— Это отвратительно! — поддержала его Хизер и с удивлением обернулась, услышав смех. Это смеялась Сугами.

— Выяснить его прошлое оказалось сложно в том числе потому, что «Крейги» — не настоящее имя, а псевдоним. Один из многих, но последний, который этот человек взял себе два года назад, выйдя из тюрьмы. По существу, мисс Гэмлин, ваш отец был не так уж неправ, когда назвал его профессиональным мошенником.

— Полнейшая ерунда! — Мэй вскочила на ноги, вся дрожа от праведного гнева. Такой никто ее здесь не видел. Арно смотрел на нее с восхищением. — Его астральное тело было насыщенно-синего цвета, — настаивала она, — а это подделать и изменить невозможно.

— Уверена, что Мэй права, инспектор, — проговорила Сугами. Похоже, она готова была разрыдаться. — Понимаю, вы всё хорошо проверили, но где-то наверняка вкралась ошибка. Вы его с кем-нибудь перепутали.

— Вообще-то, — задумчиво сказал Кен, глядя в пространство перед собой, — каждый, кто хочет преуспеть в подделке подписей и чеков, обязан обладать особым талантом убеждения. В таком ремесле это самое главное.

Хизер кивнула. Было похоже, что супруги вдруг странным образом распрямили плечи и перестали чувствовать себя в чем-то виноватыми. Арно, увидев признаки раскола в их тесном сообществе, позабыл про свой отравленный алкоголем организм и укоризненно покачал головой, но тут же об этом пожалел. В результате этого непродуманного резкого движения он чуть не свалился на пол.

— Полагаете, сюда проник и свел с ним счеты кто-то из его прежних друзей? — спросила Хизер.

— Чепуха! — возразил Эндрю. — В комнате кроме нас никого не было.

— И то верно, — согласился Барнаби. — Но предположение миссис Биверс не лишено смысла: возможно, в этом доме действительно побывал человек из его прошлого. Смерть Крейги наверняка как-то связана с его прошлыми занятиями. Правда, я убежден, что он погиб не оттого, что был мошенником, а именно потому, что в конце жизни перестал им быть.

— Я так и знала! — с триумфом воскликнула Мэй. — Аура никогда не врет.

— Не понимаю, — сказал Эндрю, — вы же только что сказали, что он мошенник.

— Позвольте объяснить. Когда я ознакомился с его прошлым, то решил, что приобретение Поместья на деньги от последней своей операции с поддельными акциями было для него частью какого-то обширного жульнического проекта. Однако проверка финансовой деятельности «Золотой лошади» показала, что все находится в идеальном порядке, более того, весь проект дышит бескорыстным альтруизмом: стипендии и дотации получали не только достойные этого, но порой даже не вполне достойные. С тех, кто проходил курсы оздоровления, брали не твердую плату, а столько, сколько каждый готов был отдать. Каждый месяц различного номинала чеки отправлялись на благотворительность… И все-таки что-то здесь было не так. На этот счет у нас есть два доказательства: одно в виде фразы из письма Джима племяннику, а другое вы сами слышали сегодня от мистера Гибса: «Я не позволю тебе это сделать. Я всем расскажу».

Письмо, написанное Джимом Картером совсем незадолго до его смерти, поначалу меня очень встревожило. Сейчас, когда мы знаем, как именно Джим умер, оно уже не кажется мне настолько важным. Открытая угроза в устной форме, — а это иначе как угрозой не назвать, — остается не очень понятной: что же такое знал Джим Картер и, главное, что, собственно, намеревался сделать Крейги? Почему кому-то понадобилось прибегнуть к столь крайней мере, как убийство?

Мой ответ на первый вопрос вполне предсказуем: вероятно, Джим знал о его прошлом. Со вторым сложнее. Я решил, что следует узнать подробнее, как жил сам Джим Картер. Мы тщательнейшим образом осмотрели его комнату. Я нашел всего лишь две вещи, которые привлекли мое внимание.

Барнаби сделал паузу, и Трой, который стоял, прислонившись к стене невдалеке, не удержался от одобрительного кивка: настолько ярко в словах шефа ощущалась сила его личности и умение убеждать. Никто не двигался. Все слушали инспектора, затаив дыхание.

— Одна — это пустая коробка из-под очень дорогих итальянских мужских туфель. Согласитесь, довольно неожиданно — обнаружить наличие подобной роскоши у человека, ведущего аскетический образ жизни. Несоответствие небольшое, но примечательное, как я уже сказал. Другая моя находка касается книг. На первый взгляд — все вполне ожидаемо. Книги куплены в букинистических лавках, и в этом нет ничего особенного, новые книги может себе позволить далеко не каждый. Поразительно другое. В то время как племянник Джима утверждал, что, сколько он себя помнит, дядя всегда читал религиозную литературу, ни одна из книг в его комнате не была выпущена позднее тысяча девятьсот семьдесят первого года. Более того, у нас в отделе установили, что все они были приобретены оптом в начале девяностых в книжных лавках Аксбриджа и Слау. Всего шестьдесят книг.

— Видимо, собственные книги дяди находятся где-то в другом месте, — предположил Эндрю. — Может быть, здесь же, в библиотеке.

— Но вы ведь говорили, мистер Картер, что некоторые книги вы узнали. Что они были знакомы вам с детских лет. И еще упомянули, что сам их вид явился для вас тяжелым испытанием.

— Вы подозреваете, их приобрели, чтобы создать определенный антураж? — спросил Кен.

— Именно так, — отозвался Барнаби, который недаром много раз участвовал в оформлении постановок любительского кружка своей жены и знал не понаслышке, как важен антураж, — но самое странное и любопытное — то, что все они были куплены не Крейги, а Джимом Картером.

— Джимом? — удивилась Мэй. — Да зачем ему это понадобилось?

— Может, его племянник знает ответ?

— Понятия не имею, — отозвался Эндрю, разводя руками. — Возможно, на него надавили, чтобы он внес какой-то дополнительный свой вклад.

— О, я не думаю, что ваш дядюшка был из тех, кто легко поддается давлению. Я бы сказал, что в данном случае дело было в точности наоборот.

— Я не знаю, что вы там себе напридумывали, зато знаю другое: я не намерен здесь сидеть и слушать, как вы порочите его.

С этими словами Эндрю встал из-за стола и направился к выходу. Он уже был на полпути, когда его настиг вопрос Барнаби:

— Зачем вы перекрасили волосы, мистер Картер?

— Мы уже обсуждали это у вас в кабинете, старший инспектор, я не хотел, чтобы кто-нибудь заметил сходство с дядей.

— Ну, сходство вообще-то на самом деле весьма отдаленное. Я бы, например, особого сходства не нашел.

— А я думал, что это заметно, — вам ясно? И решил себя обезопасить. Бог мой, три дня назад меня чуть не убили, сегодня чуть не проломили голову! Я думал, что заслуживаю сочувствия и понимания, а не допроса с пристрастием, черт возьми!

— Да-а… На фотографии у вас очень светлые волосы, почти белые. Тот, кто видел вас в те времена, скажем Крейги, наверняка узнал бы вас теперь, когда вы стали взрослым, — разве нет?

— Да что же это на самом деле?! — Эндрю стал озираться вокруг, словно призывая всех разделить его возмущение.

— Сколько вам было тогда? Лет восемь-девять? Тогда, когда они работали на пару?

Эндрю теперь покачивал головой, как человек, который абсолютно не понимает, о чем речь.

— Я бы взял на себя смелость предположить, что именно поэтому вы и не обращались в полицию после смерти вашего дяди. Не оттого, что опасались, будто это родство насторожит обитателей Поместья, а потому, что боялись нашего расследования.

— Чепуху вы несете!

— Я верю, Эндрю, что все это чепуха, — заявила Мэй. — На первом собрании, которое я посетила, выступал как раз Джим. Он рассказывал о том, как встреча с Учителем сделала его человеком. После этого я и решила сюда переехать. Он говорил с предельной искренностью.

— Это старый трюк, мисс Каттл. Его можно наблюдать на любом рынке. Проходимец продает какую-нибудь чушь, а его подельник вылезает из толпы и с пафосом рассказывает, как эта чушь изменила всю его жизнь. Скажите мне вот что. Когда вы захотели к ним присоединиться, не показалось ли вам, что здешнее житье обойдется довольно дорого?

Неожиданный поворот в разговоре несколько озадачил Мэй.

— По правде говоря, да. И меня попросили назначить за сеансы световой терапии более высокую цену, чем мне бы хотелось. А ты, Арно? Ты же переехал сюда вскоре после меня. Ты тоже посчитал, что это довольно дорогое удовольствие?

— Да. Я записался на первый уикенд, а тут как раз мне на глаза попалось объявление одного турагентства, и я подумал, что за эту же сумму я мог бы провести неделю в Испании. Но я об этом не пожалел. — Он со значением взглянул на Мэй, зарделся и пошевелил пальцами ног, хотя это усилие вызвало боль.

— Но ведь так было только в самом начале, до организации коммуны, — сказала Хизер. — Через год, когда мы присоединились к ней, сумма стала вполне приемлемой.

— Иначе мы не смогли бы себе этого позволить, — добавил Кен.

— Не думаю, миссис Биверс, что первоначальный замысел состоял в организации коммуны. Скорее всего, планировалось просто выкачать из публики как можно больше наличных денег.

— И что же пошло не так? — с живым интересом спросил Кен и поспешно добавил: — Или, лучше сказать, что же этому помешало?

— Могу лишь высказать свое личное предположение. Не очень часто, — и чем дольше человек занимается преступной деятельностью, тем реже, — но такое бывает. Вероятно, под влиянием чтения книг религиозного содержания, а еще потому, что он постоянно занимался медитацией и усердно изображал глубоко верующего, от того, что постоянно общался с людьми, искренне стремившимися к высшей духовности, Крейги сам коренным образом изменился. Иными словами, его маска постепенно стала его сутью.

— Я сразу так и подумала, — сказала Мэй, — иначе он бы не мог так проникновенно наставлять нас.

— Или заботиться о нас, как он это делал, — добавила Сугами.

— И еще Тим, — сказал Арно. — Тим воспринимал людей чисто эмоционально. Он чувствовал, какие они на самом деле. В этом отношении он был совсем как ребенок, а детей трудно одурачить.

Барнаби не стал ему возражать. Сейчас не время заводить дискуссию о том, как порой оказывается трагически легко одурачить ребенка.

— Но вот Крейги заболевает, и ему становится ясно, что его дни сочтены. Видимо, это и было то самое «нечто ужасное», о чем Джим Картер сообщал в письме своему племяннику. Далее я никак не мог понять, почему мне не дает покоя слово «траст». О наследстве в виде траста мисс Гэмлин и о его возможной связи с убийством я знал прекрасно. Тогда почему это слово продолжало меня преследовать? И только перечитав нашу с вами первую беседу, мистер Арно, я понял, что трастов было два, и оба они имеют отношение к делу.

— Не понимаю, — с недоумением произнес Арно, — я не говорил ничего такого… Разве что мое упоминание о создании благотворительного фонда…

— Совершенно верно. Крейги хотел оформить пакет трастовых документов на Поместье таким образом, чтобы исключить возможность чьего-либо единоличного контроля. Это возмутило Картера, который в противоположность словам Эндрю на самом деле вложил в этот проект все деньги от продажи дома, все двести тысяч фунтов. И я сомневаюсь, что громкий спор, часть которого слышал мистер Гибс, был первым.

— Но ведь он так и не оформил этот траст… — сказал Арно.

— В этом уже не было необходимости. После несчастного случая с Картером.

— Ах так! Теперь это у вас несчастный случай! — Лицо Эндрю сделалось багровым. — Вы такой же глупец, как и те простаки, которые проводили дознание, даже еще хуже!

— Нельзя брать исполнение закона в свои руки, мистер Картер.

— Зато, как я вижу, в ваших руках он работает безукоризненно. Откуда вы знаете, о чем шла речь во время спора? Даже Арно, который живет здесь и кое-что слышал из разговора, этого не знает наверняка. К тому же должен добавить, что сейчас почему-то здесь никто не хочет принимать во внимание, что это Райли убил моего дядю и дважды пытался убить меня самого. Вы, кажется, совсем забыли, что сегодня вполне могли вести расследование по поводу моей смерти. Уверен, если бы вы явились чуть позже, то, возможно, так и было бы.

— Это несправедливо, — вмешалась Мэй. — Тим хотел только помешать вашему дяде причинить вред Учителю.

— Это всего лишь мнение Арно.

— Его мнения мне лично вполне достаточно, — решительно сказала Мэй.

— «Из меня ничего так и не получилось», — если я точно помню, именно так, мистер Картер, вы отозвались о себе у меня в кабинете.

Эндрю равнодушно пожал плечами.

— Кстати, ваш бывший школьный приятель не только и вправду лишился своего бумажника, но еще и пяти тысяч долларов, которые исчезли с двух его кредитных карт до того, как он успел их заблокировать. Одной из покупок, сделанных на деньги с его счета, оказался пиджак из кожи антилопы.

— Во всяком случае, это не тот, что на мне. Свой я купил сто лет назад в «Акваскутуме»[69].

— Ну, это нетрудно проверить.

— Хотите зря потратить время? Пожалуйста, проверяйте.

— Что вы имели в виду, когда сказали, что нельзя брать исполнение закона в свои руки? — с дрожью в голосе спросила Сугами.

— Речь идет не о чем-нибудь, а об убийстве, мисс Гэмлин, — отозвался Барнаби. Но хотя слово «убийство» прозвучало в его устах особенно жестко, в его взгляде, устремленном на девушку в бледно-зеленом сари, читалось сочувствие.

— Убийство… — Лицо ее сразу осунулось. — Не может этого быть, — прошептала она и задрожала.

Хизер ринулась к ней и прижала к своей внушительной груди.

— Конечно, не может, — презрительно сказал Эндрю, — я ведь даже к нему не приближался. И не пытайтесь повесить это на меня, раз у вас с Гэмлином ничего не получилось. Начнем с того, зачем мне это? Какой же мог быть у меня мотив?

— Их несколько, но главным, полагаю, была месть. Среди того немногого, что впоследствии нашло подтверждение вашим словам, было чувство глубокой привязанности к дяде. Поскольку вы действительно поддерживали с ним связь постоянно, то были полностью в курсе того, что здесь происходило, и наверняка знали, когда все пошло не так, как было задумано. Почему вы вдруг вообразили, что именно Крейги убил вашего дядю? Решили, что два вора чего-то не поделили?

— Не было никаких воров и никакой разборки, — во всяком случае, что касается Джима. В одном из писем он сообщил мне, что человек, который всем здесь руководит, стал религиозным фанатиком. А таким может прийти в голову все что угодно. Например, станут утверждать, что Господь велит им избавить мир от проституток, или мальчиков по вызову, или одноногих пенсионеров…

Эндрю сделал паузу, чтобы зажечь сигарету. Хизер закашлялась и замахала руками, отгоняя дым.

— Насчет разногласий между ними вы правы. Человек этот оказался позером и снобом. Моему дяде пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить его снизить плату за сеансы терапии, семинары и стоимость пребывания.

— Надо отдать тебе должное, сынок. Соображаешь ты быстро.

— Вы сказали, что главным мотивом была месть, — вмешался в разговор Кен, — а как насчет других? — И выразительно закашлялся.

— Ну конечно, как всегда, деньги. Во-первых, это доходы от всего предприятия, на часть которых мистер Картер претендует как прямой наследник.

Барнаби помолчал, ожидая реакции Эндрю, но, не дождавшись, продолжил:

— Во-вторых, разумеется, знаменитый траст Макфадденов. Мисс Гэмлин собиралась от него отказаться. Наш мистер Картер оказался в сложной ситуации. Он ухаживал за ней чуть ли не с первого дня своего прибытия, а до помолвки, не говоря уже о звоне свадебных колоколов, было еще очень далеко. Быть может, под влиянием Учителя ее больше стала привлекать отшельническая жизнь, а не замужество. Вот вам и еще одна причина, по которой смерть Крейги могла способствовать исполнению ваших планов.

— Не было у меня никаких таких планов. Я влюбился, только и всего. — Его возмущенный взгляд метался между Барнаби и Троем. — Вы что, не видите, как вы ее расстраиваете всей этой ложью?

Пока он говорил, Сугами наблюдала за ним. Она не заметила ни малейших признаков раскаяния. Впрочем, если действительно все это сплошная ложь, то в чем ему каяться? Ее удивила собственная реакция на все эти разоблачения. После первого шока, после изумления и отчаяния, она вдруг обнаружила, что вообще не испытывает ничего. Вокруг нее возникла зияющая пустота. Ей стало абсолютно безразлично, действительно ли Кристофер влюбился в нее или нет. Она чуть-чуть напрягла память, чтобы вспомнить, что она чувствовала раньше; припомнила их разговор в сарайчике Калипсо, минуты, когда она была сама не своя от счастья. Все, что тогда происходило, теперь стало просто одним из приятных воспоминаний. Теперь все рухнуло и обвалилось, все стало ужаснее, чем когда-либо прежде, и что же? Она вовсе не считала, что ее жизнь разбита вдребезги. Ей самой это показалось невероятным, но, в общем-то, утешительным.

— Простите, что я вмешиваюсь, инспектор, — робко сказал Арно, — однако то, что вы вообразили, невозможно. Как Эндрю уже сказал, и это мы все можем подтвердить, он вообще ни разу не подходил к возвышению, на котором сидел Учитель. Вы считаете, что у него был сообщник?

— Да, но сообщник невольный. Он не имел отношения к самому убийству. Однако убийце нужно было, чтобы нож и перчатка оказались в Зале Солнца. Эндрю был одет так — сознательно, для создания дополнительного «алиби», — чтобы всякое предположение, будто он мог просто спрятать на себе орудие убийства, выглядело бы необоснованным.

— Тогда объясните, как кто-то мог пронести нож, не зная об этом? — спросил Кен.

— В матерчатой сумке. Доказательством служит нитка, застрявшая между лезвием и рукояткой ножа. Где вы стояли, когда пришли в зал, мистер Картер?

Эндрю молчал.

— Рядом со мной, — ответила Сугами.

— А после того как принесли накидку для мисс Каттл, вы не вернулись обратно?

— Во время сеансов Мэй часто становилось плохо. Я подумал, что смогу ей помочь, если буду рядом.

— Вы поступали так и прежде?

— Нет, но полагаю, как раз то, что на этот раз я остался рядом с Мэй, опровергает вашу теорию окончательно. Если человек хочет кого-нибудь убить, он постарается быть как можно ближе к жертве, а не как можно дальше.

— Верно. Но у вас не было выбора. Его не было, потому что вы положили нож не в ту сумку. Вы это поняли лишь тогда, когда стали доставать накидку из сумки Мэй.

— Из моей сумки?! — патетически воскликнула Мэй в лучших традициях актерской школы Брэкнелла.

— Он думал, что это сумка мисс Гэмлин. Ведь обе они так похожи.

Сугами застонала, и Хизер снова стала укачивать ее, прижимая к груди.

— Он спрятал нож в ее сумку в последнюю минуту, а затем, полагаю, позаботился о том, чтобы она случайно в нее не заглянула.

— Так оно и было, — заявил Кен, — он понес ее сам, я помню.

— Кто бы сомневался, — презрительно бросил Эндрю.

— Он делал ставку на общую суматоху, и она действительно имела место; другое дело, что в этот момент он рассчитывал находиться на подиуме, рядом с Крейги. Как я уже говорил, все произошло отчасти согласно плану, отчасти спонтанно.

— Не представляю, как он сумел положить нож в самый последний момент, — сказал Арно, — пронести на себе он точно не мог, а на столе ножа не было.

— Да, это меня тоже озадачило. Но потом я вспомнил о недовольстве Гэмлина по поводу того, что ему не удалось сесть рядом с Сильвией, потому как у каждого в коммуне было свое постоянное место. Значит, у мистера Картера оно тоже было. Нож был убран под подушку на стуле заранее. Так же, как и перчатка.

— Ну конечно! И, как дурак, подложил зачем-то левую! — с насмешкой отозвался Эндрю. — Хотя сам правша.

— Это был еще один способ отвлечь от себя подозрения. Думаю, вы просто вывернули ее наизнанку, а затем обратно. Вы, разумеется, не могли знать, что Гэмлин левша. Тут вам действительно повезло. Между прочим, обнаружив у себя перчатку, он пытался спрятать ее за портьерой, и был кое-кем замечен. Думаю, если бы этого не произошло, наш хитрец нашел бы способ привлечь к этой детали внимание, допустим, с помощью мисс Гэмлин, которая и без того была уверена в виновности своего отца.

— Это все сплошные домыслы, признайтесь, инспектор, вы зашли в тупик, вы не способны ни в чем разобраться, вот и напридумывали невесть что. И если вы собираетесь сказать, что я убил его, когда пошел включать свет, то я бы на вашем месте не стал смешить людей. За весь вечер я ни разу не приближался к Крейги. К тому же я и близко не был там, куда указал перед смертью Крейги.

— Это не важно, — ровным голосом произнес Барнаби, — потому что Иэн Крейги не указывал ни на кого в отдельности.

— Нет, указывал. На Гэмлина. Спросите хоть кого.

— Так могло показаться, но когда сегодня я снова стал просматривать схему, то натолкнулся на одну любопытную деталь: Гэмлин был единственным, кто стоял поодаль от других.

— Ну и что?

— Тем самым он себя и подставил.

— Что вы имеете в виду?

— Я думаю, своим жестом Крейги указывал не на человека, он показал направление, откуда метнули нож.

Все заговорили сразу. Слово «метнули» повторялось на разные голоса, с разной степенью удивления и недоверия. Хизер оставила Сугами и бросилась к Кену. Эндрю расхохотался.

— Блестящая мысль, инспектор! Это в темноте? С другого конца зала? Браво!

— Не в полной темноте. И на Крейги было белое сверкающее одеяние.

— Это невозможно!

— Вполне возможно. Тем более для профессионала.

Гвалт сменился полной тишиной.

— Вы почему-то нам об этом своем занятии не рассказали, мистер Картер.

— Я вам много о чем не рассказывал.

— Это уж точно, — не удержался Трой.

— С вашей стороны было весьма неосторожно упомянуть Блэкпул. Мы связались с вашими работодателями, и нам сообщили, что дрессировщик им не был нужен, поскольку и львов-то у них не имелось, зато вы отрекомендовали себя как факира — пожирателя огня и метателя ножей.

— Парни с ярмарки еще и не то расскажут. Трепачи известные.

Барнаби никак не отреагировал, и Эндрю Картер заговорил снова:

— И это все? Все, что вы можете мне предъявить? Что ж, вперед! Могу лишь сказать, что если каким-то чудом дело дойдет до суда, то присяжные от смеха со стульев попадают.

«Именно что попадают, вернее не скажешь», — подумал Трой. Он слушал как завороженный, он верил каждому слову, шеф его убедил, но вот захватывающая дух история была рассказана — и что? Что у них есть? Улики? Да, но какие? Нитка, застрявшая между рукояткой и лезвием. Остальное — сплошные предположения. Ни одного отпечатка на орудии убийства. Никто не видел, как Картер бросил нож. Все смотрели в другую сторону. Ему даже не надо будет прибегать к каким-нибудь ухищрениям: достаточно стоять на своем и изображать полное недоумение, и ловкий адвокат легко добьется его освобождения. И этот ушлый сукин сын все прекрасно понимает. Вон глядит на шефа — улыбается, пожимает плечами, покачивает головой. Такой не сломается. И не наделает ошибок. Даже если им и удастся накопать каких-то черных делишек в его прошлом — ну и что с того? Это всего лишь докажет, что он не так чист, как только что постиранная в порошке «Персил» рубашка. И то, что он оклеветал кого-то понапрасну, тоже им мало что даст. Трой попытался заглянуть в глаза шефу, но Барнаби смотрел в пол. Наконец инспектор поднял голову.

— Как вам удалось выманить паренька из комнаты?

«Гром и молния! Неужели шеф и правда исчерпал все возможности? Он четко просчитал все ходы. Первый не принес почти никакого видимого результата, второй, судя по всему, принесет и того меньше. Однажды Райли уже чуть не угробил Картера этим дурацким пушечным ядром, и адвокаты, понятное дело, будут утверждать, что если Картер и стал виновником гибели Тима, то это была самозащита. Его даже не удастся привлечь к ответственности. — Выражение лица Троя оставалось невозмутимым, но на сердце кошки скребли. — Что там шеф сказал вчера? Будто их несет без руля и ветрил в адскую пропасть? Похоже, так оно и есть, черт бы их всех побрал!»

Сержант искренне сочувствовал Барнаби, испытывая к нему нечто похожее на любовь. Это открытие стало для него настолько неожиданным, что когда мимолетное чувство испарилось столь же стремительно, как и возникло, Трой вздохнул с облегчением.

Напряжение в комнате несколько спало, главным образом потому, что Эндрю разразился громким и, казалось, вполне искренним смехом. Мэй нарушила общее молчание, осведомившись у Арно, не болит ли у него нога. Сугами села спиной ко всем остальным. Хизер собрала грязную посуду и возилась у раковины. Трой один заметил, что дверь медленно открывается.

— Как вам удалось выманить паренька из его комнаты? — громко повторил Барнаби свой предыдущий вопрос.

— Он сымитировал голос Арно.

На Фелисити была все та же веселенькая пижамка и мягкие тапочки. Очень бледная, она говорила громко и внятно. И снова все будто перестали дышать.

— Входите, миссис Гэмлин. Не угодно ли присесть? — произнес Барнаби, чье замершее было сердце вновь вернулось к привычному ритму, и пододвинул для нее стул.

Фелисити сделала пару нерешительных шагов. Вид у нее был испуганный, и она беспрестанно оглядывалась по сторонам. После того как Барнаби ее усадил, он устроился на углу стола так, чтобы заслонить собой Эндрю Картера.

— Расскажите, пожалуйста, как все произошло.

— Я проснулась, потому что захотела в туалет. Я надела халат и уже стала открывать дверь, когда… когда увидела его.

— Эндрю Картера?

— Кристофера.

— Где он находился?

— Стоял на коленях перед дверью Тима. Его губы были у самой дверной скважины. Он сказал: «Это Арно. Я принес тебе ужин». Он говорил совсем другим, не своим голосом. И мне сделалось нехорошо. В руках у него не было никакого подноса, но к стене был прислонен этот ужасный железный лом. И когда Тим открыл дверь, Кристофер ухватил его, вытащил наружу и… стал бить его этой железякой. Я понимаю, я должна была бы позвать на помощь… Должна была… Но мне стало так страшно. И я заперлась у себя, да, взяла и заперлась. И даже не позвонила в полицию… Мне так стыдно. Простите, простите меня, пожалуйста!

— В это время мы уже были на пути сюда, миссис Гэмлин.

— Это точно?

— Абсолютно точно.

— Это хорошо, теперь мне уже не так стыдно. Мне послышалось, где-то стекло разбилось. С ним все в порядке, с Тимом?

Ей никто не ответил.

— Давайте-ка я вам сделаю чашечку горячего витаминного напитка с медом. Идет? — сказала, подходя к Фелисити, Хизер.

«Не та ли это подогретая болотная жижа, которой они пытались угостить меня в ночь убийства? — подумал Трой. — Если та самая, то она скорее совсем прикончит ее, нежели взбодрит. И этого допускать нельзя, потому что она нужна нам в суде живая. Надо же, какая потрясающая удача! И ведь она сказала правду, — это видно по лицу Картера, хотя он постарался быстро взять себя в руки. Теперь чуть-чуть ловкости и терпения, арест в подходящий момент — и мы снова на коне!»

Шеф оторвался от стола, выпрямился и уже собрался было что-то сказать, как вдруг раздался голос Мэй:

— То, что вы несколько ранее поведали нам о кончине Учителя, заставило меня задуматься, не следовало ли мне при нашей первой беседе выразиться более четко, инспектор.

— По поводу чего именно, мисс Каттл?

— Дело в том, что я все видела сама.

Барнаби почувствовал себя так, словно перед ним разверзлась земля. «Я ослышался, — сказал он себе мысленно, — ослышался, и точка!»

— Все это есть в моих показаниях.

Это было единственное показание, которое инспектор не перечитывал. Оно ему запомнилось как набор бестолковых фраз о какой-то сверхъестественной чепухе.

— Помните, я говорила про серебристую стрелу, пролетевшую над головой?

«Господи! Господи мой боже!» — Барнаби даже не знал, плакать ему или смеяться. Скорее все же плакать. Как же иначе, если его глупость привела к смерти человека? Барнаби стало невыносимо стыдно. Ему вспомнились сердитые слова Джойс, что он не умеет слушать никого другого, кроме себя. Вспомнил он и о том, как совсем недавно пытался отмахнуться от предложения Троя покопаться в сомнительном прошлом Крейги. Получается, он убежден, будто сам все знает и всегда прав. Как хорошо, что сержант тогда его не послушался… Горькие размышления Барнаби были прерваны Мэй:

— У меня сложилось впечатление, что вы тогда еще не были готовы воспринимать эзотерическое знание. Но, возможно, я ошибалась.

«Это уж точно», — думал Трой, сразу заметив растерянность шефа. И нельзя сказать, что в данном случае ему посочувствовал. Уж он-то, как никто другой, наслушался от своего начальника бесконечных нотаций по поводу того, что всегда следует с беспристрастием рассматривать любые версии. Ко всему прочему, новое развитие событий частично снимало вину и с самого Троя. Ибо, если бы Барнаби, не ровен час, обнаружил легкое (всего какие-то пятнадцать минут) расхождение между точным временем, когда была получена информация из Блэкпула, и его звонком домой шефу, то у него не нашлось бы на сей счет никакого оправдания, кроме виноватого «Откуда мне было знать, что это так важно?» А теперь выходило, что если бы Барнаби проявил больше внимания к показаниям Мэй Каттл, то не только можно было спасти беднягу Тима, но еще и сберечь кучу казенного времени и денег.

Арестованный был предупрежден, что его слова могут быть использованы против него. Трой приготовился к любым неожиданностям, но все прошло мирно, и пять минут спустя они уже сидели в автомобиле, направляясь в полицию.

Трой вел машину. Барнаби устроился на заднем сиденье рядом с мрачным Энди Картером. Тот яростно отрицал слова Фелисити, ссылаясь на то, что она была не в себе и все это ей померещилось. Мол, каждому видно, что ее мозг поврежден наркотиками и спиртным.

— Мы снимем отпечатки с лома.

— Да пожалуйста! Я же говорил до этого, что схватился за него, когда мы были на крыше. И за день до того, когда принес его к себе в комнату.

— Если это все, что вы с ним проделали, то отпечатки это покажут.

Барнаби не спускал взгляда с лица Картера. И не увидел ничего, кроме наглой ухмылки. Тот откинулся назад и положил ногу на ногу. Когда он поправлял туфлю, рукав пиджака из мягкой замши немного задрался и на запястье сверкнул яркий блик. Это были усыпанные бриллиантами часы.

— Откуда у вас это?

— Подарок несостоявшейся невесты.

— Повезло ей, что она в последний момент передумала.

— Мне тоже повезло. Невротичка чертова. Помешана на своей духовной жизни. Можно я закурю?

— Пока нет. Удовлетворите мое любопытство: вы уже знали, что она живет в «Золотой лошади», когда к ним переехали?

Картер чуть помедлил, будто раздумывая, насколько правдивый ответ может ему повредить, и затем сказал:

— Да. Дядя мне об этом сообщил. Он ее узнал.

— Не иначе как по изображению на одной из буддийских рукописей, которыми он так увлекался.

— Жениться на богатой — не преступление. Иначе бы добрая половина мужского населения мотала сроки.

— Вы когда-нибудь сидели?

— Что вы, нет.

— Вы сказали: «мотать срок». Это чисто тюремный жаргон.

— Уж и пошутить нельзя.

За несколько недель, остававшихся до суда, сведений об обоих Картерах собралось довольно много. Под давлением фактов и реальных улик Картер понял, что отпираться бессмысленно. Следуя совету опытного адвоката, которого он нанял на деньги от продажи часов, он решил признать себя виновным в убийстве Крейги. Он добровольно дал показания, без утайки описав то, как все было задумано.

Его дяде однажды случилось смотреть по телевизору американскую программу, посвященную какому-то тамошнему гуру, у которого было две сотни учеников, ловивших каждое его слово, и целый ангар «роллс-ройсов». Вскоре после этого Картер навестил своего старого подельника, досиживавшего срок в тюрьме, и поделился с ним блестящей идеей: они объединят ресурсы и создадут подобную духовную общину у себя дома, что и было успешно претворено в жизнь. Во время судебного разбирательства адвокаты Эндрю напирали на то, что после смерти своего старого дружка Крейги попросту присвоил себе его долю в предприятии, умышленно лишив таким образом племянника Джона Картера причитавшихся ему как прямому наследнику денег.

На суде похудевший и осунувшийся, с глубоко запавшими глазами, Эндрю Картер проникновенно рассказывал, как в ночь накануне убийства он открыл Крейги свое истинное имя, как чуть ли не на коленях умолял того выделить ему хоть небольшую сумму взамен дядиной доли, которая по всем законам — божеским и человеческим — должна была бы на самом деле отойти к нему, но все было напрасно. По словам Эндрю, Крейги просто рассмеялся ему в лицо.

Выступивший со стороны защиты Джеральд Маллой в своей блистательной заключительной речи создал впечатляющий психологический портрет погибшего как профессионального и опасного мошенника. Он привел ряд примеров из его прошлого, которые свидетельствовали о таких безжалостных аферах и сделках, им осуществленных, что всех присутствовавших на процессе стало удивлять не столько то, что его убили, сколько то, почему никто не сделал этого раньше.

Отказ Эндрю Картера признать себя виновным в убийстве Тима Райли был принят. Сыграли роль психологическая неуравновешенность Фелисити, ее пристрастие к наркотикам и алкоголю в совокупности с тем фактом, что она выпила снотворное всего за час до того, как Картер, предположительно, стал выманивать Райли из его комнаты. Все это, конечно, делало ее свидетельство крайне сомнительным. Защита смогла в считаные минуты запутать ее и довести почти до слез. Смазанные отпечатки на ломике принадлежали обоим.

Были предоставлены сведения, подтверждавшие факты агрессивного поведения Райли, его опасную склонность к насилию. По его вине погиб дядя обвиняемого, он же ранее покушался на жизнь самого Эндрю, который избежал гибели только благодаря быстроте реакции и сообразительности.

О том, почему Тима следовало убить, знал лишь сам Эндрю. Трой был близок к разгадке, когда рассматривал разные варианты случившегося, но это были лишь его предположения, не лучше и не хуже всех прочих. На самом деле случилось так, что, когда все, увлекая за собой и Тима, устремились к Мэй, мальчик на полпути повернул обратно к обожаемому Учителю, как раз в тот момент, когда в него попал нож. Тим инстинктивно оглянулся, заметил убийцу и был, в свою очередь, замечен.

Эндрю Картера приговорили к восьми годам, из которых он отсидел шесть с половиной. Остаток денег от продажи часов он доверил опытному трейдеру[70], так что ко времени выхода из тюрьмы у Эндрю на руках оказалась значительная сумма. Через несколько недель он покинул страну, переведя почти все деньги в наличность.

Несколько месяцев он колесил по Европе. Сорил деньгами направо и налево, пропадал в игорных заведениях, пока маленькая неприятность в Марселе с крапленой колодой при игре в покер не заставила его бежать. Он полетел в Америку, решив погреться на солнышке, сошел с самолета в Сан-Диего. Там он нанял машину и покатил вдоль побережья. Где-то на выезде из Саусалито[71] его обманом выманили из автомобиля, зверски избили и обобрали до нитки двое бандитов, замаскировавшихся под туземных колдунов.