Смерть под занавес

Глава 14

– Все! – сказала Катя вслух и с шумом захлопнула папку. – Все ясно как божий день, и почему это только раньше я не сообразила…

Все просмотренные фотографии слились в одну бесконечную череду миловидных пухлых мордашек. Они все были на одно лицо. Метаморфозы происходили постепенно, как при монтаже кинопленки. А в конце концов со всех фотографий на нее смотрела Анжела Мартынова, трагически погибшая в автомобильной катастрофе.

Катя подошла к зеркалу и провела пальцем по щеке. "Как это ужасно и кощунственно – делать из собственного лица чужое подобие. Забыть свои глаза, губы. Прав был кто-то, сказавший, что еще ни один мужчина не влюбился в женщину по-настоящему только из-за ее внешности. Но здесь преследовалась определенная цель. Это не было суетное желание понравиться кому-либо".

Катя почувствовала прилив странного вдохновения.

– Где моя карта? Я загоню убийцу в Средиземное море, окружу его со всех сторон моей Непобедимой Армадой. Я поставлю ему шах и мат в этой бирюзовой луже! Так, – Катя расстелила карту на полу, – сначала я завожу свои корабли сюда… – Из старой картонной коробки она высыпала на карту игрушечные кораблики, которыми играла в детстве.

Катя поднялась по ступенькам и решительно нажала кнопку звонка, рядом с которой была нарисована белая мышь, державшая в лапах огромный кусок сыра. "Подавится", – подумала Катя.

Дверь распахнулась.

– Вы к кому? – Невысокий мальчик в синей футболке вопросительно смотрел на Катю.

– К тебе. – Катя шагнула вперед. – Ты, наверное, видишь многих, кто приходит к твоим соседям?

– Да, покупатели сантехники тут постоянно толкутся, но я их плохо помню.

– Я не о них. – Катя опустилась на стул. – Ты знаком с частыми посетителями?.. – По ногам Кати медленно заскользило что-то. Она боялась пошевелиться. – Там… – осипшим голосом выдавила Катя и, не глядя, указала пальцем куда-то вниз.

– Да это наш Пилат, питончик, он еще совсем маленький и так рад гостям!

– Я понимаю, – Катя потихоньку отодвигалась вместе со стулом, – он, конечно, очень симпатичный…

– Вы же его не видите! – Мальчик нагнулся.

В руках нового Катиного знакомого извивалось желто-коричневое существо.

– Да не бойся, глупенький. Он так волнуется, нервничает.

– Да? – Катя глупо улыбалась. "Что же мне делать? – вертелось в голове. – Если я сейчас дам стрекача, то этот юный натуралист может обидеться, что я не познакомилась с его Пилатом. Надо как-то выходить из этого дурацкого положения". – Ты лучше отнеси его куда-нибудь в кроватку, он, наверное, уже спать хочет, – заискивающе сказала Катя, – а мне с тобой поговорить надо.

– Правда, красивый? – спросил мальчик, высоко подняв питона.

– Изу-ми-тель-ный.

Когда Пилат наконец был благополучно пре-провожден в свою обитель, Катя достала из сумочки фотографию и протянула ее Олегу, как представился натуралист.

– Ты видел эту женщину в театральном фонде?

– Сто раз. Я вообще дружу с этими театраль-щиками, они там славные. Кира все время чаем и домашним печеньем угощает, она так здорово печет. "В промежутках между музицированием на машинке", – мелькнуло у Кати в голове.

– …Я часто к ним захожу, у меня мама тоже пекла, пока Руслан не родился.

– Это твой брат?

– Ну да, так тесно стало. Две комнаты, а там живем: я, мама, папа, Руслан и бабушка, она, правда, старенькая и почти уже не ходит. Поэтому я здесь и бываю целыми днями.

Катя внимательно посмотрела на него.

– Ты очень хороший, – она положила руку ему на плечо, – можно я иногда буду сюда приходить?

– Конечно, я вам все покажу.

– Только не Пилата, – улыбнулась Катя, – я его уже видела.

– Вы знаете, – Олег дотронулся до ее руки, – ко мне уже приходил один раз какой-то журналист и тоже спрашивал, видел ли я здесь эту женщину с фотографии. Его звали Михаил…

– Вы узнаете эту женщину?

Татьяна Львовна Артюнова прищурила глаза.

– Ваш вопрос несколько неуместен. Это Вера, бывшая жена моего брата, гм-м, эта девица… Она до сих пор не обнаружена?

– Нет.

В квартире Татьяны Львовны по-прежнему царила атмосфера подготовки к ремонту. На картонных коробках большими оранжевыми буквами было написано: "Стол. серв. фамильн.", "Торшер – три грации", самая большая коробка была отдана "Шубе реставрац.". От коробки сильно несло нафталином.

– Значит, никаких следов. – Пушистая собачонка со звучным именем Анэля ловко лавировала между коробок, брезгливо поджимая хвост. "Как мне все это надоело, – казалось, говорил ее вид, – когда же кончится этот бардак?" Испарилась, но, главное, успела квартиру продать, ловко обстряпала аферистка, хорошо хоть дачу не пустила с молотка. У меня ремонт, а тут еще эти наследственные дела…

Татьяна Львовна поправила золотую цепочку на шее и вопросительно посмотрела на Катю:

– Так и не удалось ничего найти?

– Пока нет. – "Лучше тебе не знать всей правды, как и другим людям". Катя посмотрела на Анэлю и добавила: – Замечательная у вас собачка.

– Да, – Татьяна Львовна расплылась в улыбке, – это мне еще Игорек подарил, такой доверчивый был человек, вот и поплатился за это. – На ее глаза навернулись слезы, она достала носовой платок. – Извините, как вспомню брата, так не могу удержаться.

– Когда все раскроется, мы вам позвоним, обязательно позвоним.

"А стоит ли говорить таким людям, как Татьяна Львовна, правду? Все очень скоро испарится из ее памяти. Закрутится со своим древнегреческим языком, сыном-студентом, повседневными хлопотами. Через пять-шесть лет она станет совсем бабушкой, будет выращивать на фамильной даче астры и рассказывать соседям о своем брате-академике. К тому времени он уже покроется для нее налетом легендарности…"

Издали Катя заметила Игоря, стоявшего возле новенькой ярко-красной "ауди" и вертевшего головой в разные стороны. Видимо, он поджидал ее. Катя моментально пригнулась, хотя он не мог ее видеть. "Что делать? Не хочу объясняться с ним, так он мне противен. Надо позвонить Лариске, вроде бы она сейчас в Москве, и пожить у нее денька два. Точно, так я и сделаю". И, повернувшись, Катя бегом направилась к метро.

– Значит, бесповоротно. "И разошлись они, как в море корабли", Лариска спешно кидала в сумку все, что находилось у нее под рукой: косметичку, диктофон, ручку, органайзер, пудреницу, ключи. – Подумай, все-таки, может, не стоит так рвать: сейчас он раскаивается, а потом перестанет.

– Да пошел он! – Катя вертела в руках что-то воздушно-кружевное. Красивый лифчик.

– Купила на последние баксики. Увидела и втюрилась. Просто отпад. Надоело на себе экономить: то мать, то брат… – Лариска была в семье единственной прилично зарабатывающей. Мать – пенсионерка, не работала уже лет пять, брат скакал из одной фирмы в другую, отовсюду его с треском выгоняли за полное безделье и настойчивое приставание ко всем без разбора, и к коллегам, и к клиенткам. "Тоже мне, донжуан, – кривила губы Лариса, вечно стреляет у меня то на кафе, то на новую рубашку, надоело быть благотворительным базаром". Сама она работала почти без выходных, не отказывалась ни от одной командировки, будь то Владивосток или какой-нибудь Урюпинск, что очень ценило начальство. Конечно, Лариса и получала хорошо, но какой ценой это доставалось! Расходы у нее тоже были не маленькие: она снимала квартиру, ей приходилось всегда тщательно и дорого одеваться, а ее "девятка", уже не первой молодости, тоже требовала полнокровных и регулярных денежных вливаний. Не говоря уже о том, что в отпуске Лариса бывала крайне редко, и то не больше чем две недели.

Кате было жалко свою вечно замотанную подругу, но она понимала, что сейчас все заняты одним – выживанием, работают на износ, так что уже не такой большой редкостью является инфаркт у еще совсем молодых людей. "А ведь она здорово осунулась, – Катя внимательно посмотрела на Лариску. Лоб подруги прорезала вертикальная морщина. – Я, правда, наверное, тоже не лучшим образом выгляжу, столько свалилось за этот год: и гимназия с дебильными детишками, и убийца-маньяк с закидонами…"

– Ну, побежала. Холодильник твой, бери все, что хочешь, жди часика через три.

– На пресс-конференцию?

– Угу, – во рту Лариски торчал кусок бу-терброда, – лечу, даже поесть не успеваю. Опять опоздаю. – Лариска чмокнула Катю в щеку и хлопнула дверью.

– Сумасшедший у нас с ней дом. – Катя откинулась на тахте, имевшей экзотическое название "Майами", и уставилась в потолок. Потом ее взгляд заскользил по стенам. Лариска терпеть не могла всякие ковры и помпезные картины, поэтому на стенах висели листочки с шутливыми надписями. "Остановись, мгновение, на минуту", "Не спи с работой", "Не забывай звонить забывчивым друзьям!"

Над письменным столом висел небольшой натюрморт, пасмурный день, низкое небо, озеро и деревья, согнувшиеся от порыва сильного ветра. "Что-то я раньше этой картинки не видела, – Катя подошла поближе, – довольно мрачная штуковина. Надо подарить Лариске более веселую натуру. Наверное, купила на Арбате или Измайловском вернисаже, там много продают подобных "шедевров". Это, правда, не художники, а ремесленники".

Настоящие художники… "Муж – художник", – всплыло в голове. Может быть, попробовать подойти к делу "театрального убийцы" с другого конца?

…Корабли шли, убрав все паруса, кроме бушпритных, подгоняемых легким бризом, едва ощутимым в фиолетовом мраке тропической ночи. Впереди скользил наскоро сделанный брандер с шестью добровольцами. Где-то там был еще не обнаруженный никем неприятельский корабль, приготовившийся к нападению. Следовало его опередить и нанести сокрушительный удар…

– Вообще-то я уже собирался уходить, вы даже не позвонили, ладно, проходите. – В мастерской было светло и пахло свежим деревом. Несколько резных рам стояли прислоненные к стене.

– Нет, нет, сюда. Тут, правда, не очень убрано, не успел. Какой чай вы любите – цейлонский или индийский? А с мятой, не возражаете?

– Спасибо, – Катя как будто бы попала в деревянную избу. Здесь все было сделано из дерева: грубо сколоченные табуретки, широкий массивный стол, ложки, висевшие на стене, оклеенной светло-коричневыми обоями.

– Переехал сюда недавно, еще не освоился. – Невысокий худенький мужчина суетился и расставлял перед Катей вазочки с вареньем и печеньем, коробку шоколадных конфет.

Она почувствовала неловкость.

– Да не надо, прошу вас, я ненадолго.

– Нет, нет, вы – моя гостья… – Ярко-оранжевый чайник издал оглушительный свист, и через минуту перед Катей дымился ароматный чай с мятой.

– Вы… от нее… Как… она? – Пальцы мужчины жили своей собственной, самостоятельной жизнью: они крепко сжимали пустую кружку, легонько барабанили по поверхности стола и заметно дрожали, когда распрямлялись.

– Ничего, я, правда, близко не общалась с ней, – Катя старалась не смотреть мужчине в глаза. Она знала, как тягостно отвечать на дотошные расспросы людей, когда они хотят узнать любые, даже самые незначительные подробности из жизни бывших жен или мужей, подруг, возлюбленных. "Что я могу ему сказать, ведь я ее почти не знаю, а врать – неудобно". Расскажите мне о ней, – мягко попросила Катя, – какая она…

– Необыкновенная. – Мужчина поднял на Катю глаза. В них стояли слезы. – Необыкновенная, – повторил он, – такая ранимая, нежная. Это с виду она кажется излишне строгой и неприступной, но это не так, это – маска, которую она надевала с детства. В ней все время жила маленькая девочка, доверчивая, беззащитная. Дюймовочка из детской сказки. Хотите, я покажу вам ее портреты?

Катя прошла за ним в соседнюю комнату.

– Вот, смотрите, нет, не то… Сейчас найду, подождите… Где-то здесь… – Художник рылся в углу. – Вот.

В темном лесу царил мрак. Плотные ветви деревьев не пропускали солнечного света, деревья смыкались над поляной, где росли колокольчики, робко синевшие в густой траве. И откуда-то издалека бежала тропинка, по ней шла девочка, смотревшая прямо на Катю. Ей показалось, что сейчас девочка заговорит и ее звонкий хрустальный голосок серебристым эхом разнесется по притихшему лесу. Большие карие глаза смотрели серьезно и спокойно. Не помня себя, Катя протянула руку и коснулась полотна.

– Такой она и была. Маленькая, серьезная Дюймовочка.

– Красивый лес.

– Это парк в Алупке, где она любила гулять. Она рассказывала мне о нем, о гималайских кедрах, правда, там нет колокольчиков, но это уже моя творческая фантазия. Она любила эти цветы, и я дарил их… разыскивал сам в подмосковных лесах и… привозил… – Голова мужчины странно дернулась.

– Она давно… дружит с Эллой Александровной? – Катя по-прежнему смотрела на картину: доверчивая Дюймовочка, шагающая неизвестно куда…

– Да, она каждый год с родителями отдыхала на… юге, в Алупке, там и познакомилась с ней и они стали закадычными подругами. Она любила ее… очень. Играли в какие-то смешные игры. Придумали себе братство Розы и Креста. С ними был еще один друг, мальчик, он был рыцарем для юных принцесс. Они убегали в парк, потом отдыхали среди роз, около которых стояла – она мне описывала – старая темная скамья. "Паломнический путь рыцаря" – так назвали они эту скамью. Смешные дети! Но она так любила все это вспоминать. По-моему, это было одним из самых ярких впечатлений ее жизни. Она была так не похожа на… других! – мужчина говорил отрывисто, словно слова причиняли ему физическую боль.

– Она была неразлучна с подругой… – задумчиво сказала Катя.

– Потом там случилась какая-то трагедия, смерть. Я плохо все это помню, мысли путаются, я помню только то, что касалось ее, что… о ней… Потом она как-то встретилась с подругой. У нее уже был маленький херувим, белокурый ангелочек, которому угрожала опасность.

"Рудик – херувим? Нудный, монотонный голос, бесстрастное лицо. Убийца, спасший мать". Катя ощутила какую-то странную тяжесть, ей стало трудно дышать.

– Мы были счастливы… эти годы. Пока в нашу жизнь не вошла она.

– Элла? Она была против вас? Вы… ей не нравились?

– Ах, это все не то, нравился – не нравился… Дело было в другом. Она требовала абсолютного служения себе, не терпела никаких полутонов, черное для нее было черным, а белое – белым. Она была настоящим Молохом, который требовал все новых и новых жертв. Жрица языческого культа.

– Но вы могли бороться за свою любовь.

– Это было бесполезно. Они встретились спустя столько лет, но она никогда не забывала ее, никогда! Часто она говорила мне: "Если бы я могла ее найти, помоги мне!" Но я почему-то боялся этого, страшился неизвестно чего. Но все оказалось бесполезно! – Мужчина прислонился к стене. – Как я мог бороться со страшной темной силой, сидевшей в ней самой, в моей любви, как? – В голосе звенело отчаяние. – Она была ранена ею раз и навсегда. Но это была не любовь, а что-то другое… Ей хотелось раствориться в ней.

Дюймовочка. Сломанная жизнь. Шипы и розы.

– Вы что, уже уходите? – Художник стоял перед Катей.

– Да, мне пора!

– Вы только ничего не говорите обо мне, ни к чему это, не надо.

– Хорошо. Спасибо вам. Вы мне очень помогли.

– Это я вам благодарен. Приходите еще.

Как это страшно, непоправимо трагично – быть привязанной к другому человеку так, что не можешь без него жить! Катя знала, кому она нанесет следующий визит, и знала, что разговор может не получиться.

– Значит, я права, и все было именно так?

– Да, – сидящая напротив женщина была удивительно спокойна, почти равнодушна. Только руки, вцепившиеся в подлокотники кресла, выдавали напряжение. – Я, правда, удивлена, как вам удалось это установить.

– Но почему, – вырвалось у Кати, – почему? Я понимаю, что вы можете не отвечать на этот вопрос…

– Мне трудно объяснить. Знаете, говорят иногда: "это выше меня". Люди часто смеются над этой фразой, она кажется им почти кощунственной, но как можно не слушаться внутреннего голоса? Я полюбила ее с первой нашей встречи. Понимаете, в душе человека всегда живет художник, ему хочется встретить свой идеал, того, кому он может поклоняться. Она потрясала и восхищала. Огненные волосы и ярко-синие глаза.

Я выросла с неродной матерью, нет-нет, она была ко мне очень добра, внимательна, но мне хотелось чего-то иного. Я была серьезной, задумчивой девушкой, а Элла вся звенела, она опьяняла. Правда, я тогда не понимала этого, но рядом с ней мне было так хорошо, как ни с кем и никогда!

– А ваш муж, который вас до сих пор так сильно любит?

– Нет, даже с ним я не испытывала такой свободы и томления. Мне как будто бы открывалась блистательная гирлянда других миров, которые уводили в бесконечность. Я не знаю, что это, но это так. Я готова была отдать ей всю свою жизнь.

– А ваш… рыцарь?

– Он завидовал ей, мучился и страдал. Элле свыше дан редкий и величайший дар свободы. Она никогда не знала никаких преград, условностей, для нее не существовало слов "не могу", "нельзя". Когда-то, давным-давно, мы шутя пронзили себе запястья шипами роз и приложили их друг к другу. Мы как бы кровью скрепили наш союз и поклялись никогда не разлучаться. И поэтому когда я ее потеряла, то невыносимо страдала, у меня словно вырвали часть собственного сердца. Я никогда не теряла надежды найти ее снова. И когда спустя столько лет мы встретились… Я будто снова окунулась в эти миры и в эти неповторимые мгновения.

– Вы оставили мужа и пошли за ней…

– Я не колебалась ни секунды, я попросила его попытаться меня понять. Не знаю, удалось ли ему это…

Катя покачала головой.

– Мне жаль, но я ничего не могу поделать!

…Бой еще не начинался. Корабли притаились в кромешной темноте. Неприятельское судно лавировало между опасными каменистыми бухтами. Надо было выманить его оттуда…

– Алексей, ты спишь?

– Нет.

– Слушай, справка уже готова? Материалы о смерти актрисы, да-да, той самой, о которой нам рассказывала Гурдина. Чей сын преследует ее. Хорошо, я подъеду. В двенадцать, в аналитический отдел. Запомнила.

"Я тебя найду, слышишь? – Катя села на пол. Игрушечные корабли поблескивали в свете настольной лампы. – Ты ведь так и остался ребенком, настойчиво требующим своего. Тебе нужна только Элла, только она. Ты был не рыцарем, а скрюченным карликом, ждущим своего часа. Тебе кажется, что он пробьет очень скоро. Этого не будет, я помешаю тебе, я найду тебя. А сейчас продолжу играть с тобой в "морской бой". Ты где-то прячешься от моих кораблей, ну, выходи же, выходи…"

"Почему я пыталась прожить чужую жизнь как свою, почему я так поспешно отреклась от себя?"

Женщина вспомнила свое детство, смерть матери, которую от нее долго скрывали. "Твоя мама в больнице, она скоро поправится и приедет домой. Будь хорошей девочкой, и мама вернется". Мама не возвращалась… Узнав правду, она была ошеломлена: мама больше НИКОГДА не вернется. Это слово "никогда" имело странный привкус – черный, тягучий. Хотелось выплюнуть это слово изо рта. Не получалось.

– Я буду тебе вместо мамы, я думаю, мы с тобой подружимся. – Молодая женщина гладила ее по голове и улыбалась. – Ты будешь хорошей девочкой, правда?

Она что-то пробормотала и убежала. Ее душили слезы. Больше всего на свете она хотела быть ПЛОХОЙ девочкой, но ее все время преследовало только одно: "Ты помыла руки? сделала уроки? выучила стихотворение? убрала свои книжки?" Она делала все, что от нее требовалось, она была маленьким послушным роботом, машинально улыбавшимся отцу и мачехе, по-своему заботившимся о ней. "Мы едем на море, собирай свои вещи, пойдем в магазин и посмотрим тебе кое-что: панаму, сарафанчик".

Море представлялось чем-то вроде школы со строго заданным распорядком дня: подъем, завтрак, купание, обед, сон… Но ей впервые была дана полная свобода, и она почувствовала себя маленьким хищным зверьком, вырвавшимся наконец-то из клетки. Она впервые увидела Эллу на пляже. Ей только что купили огромного резинового крокодила, который смешно барахтался в воде и пытался скинуть девочку в волны, когда она забиралась на него. Незнакомка остановилась напротив. Короткое платье, темно-коричневые ноги и руки ("Как у негритянки из школьного учебника", – подумала она) и рыжие распущенные волосы с ярко-красной заколкой.

– Дай я попробую, – не вытерпела незнакомка, когда она в очередной раз оказалась под крокодилом.

– Он скользкий.

Девочка презрительно усмехнулась, тряхнула рыжими волосами и мгновенно скинула платье. Крокодил быстро стал в ее руках почти ручным, он не переворачивался, а ровно плыл в воде.

– Вот так надо, – незнакомая девочка в последний раз подпрыгнула на волне и тут же случайно налетела на торчащий из воды камень. Крокодил превратился в тряпку.

Ей хотелось плакать, но она сдержалась.

– Я не хотела. Выкинь его, он теперь не нужен, – посоветовала незнакомка, надевая платье.

Она сделала так, как сказала ей Элла, потому что влюбилась в нее с первого взгляда. Навсегда. На всю жизнь. Весь устоявшийся привычный мир рушился на глазах. Для Эллы не существовало никаких правил и условностей. Размеренная, четко спланированная и расчерченная жизнь была не для нее. Элла открыла ей другой мир – мир поющих камней, горных троп, ночного моря, когда лунная дорожка напоминала блестящую чешую огромной рыбы, протянувшейся до самого горизонта… При расставании с Эллой она плакала навзрыд. "Я приеду следующим летом, обязательно приеду!" – кричала она, садясь в автобус, который увозил ее с родителями на вокзал.

К счастью, мачехе понравилось отдыхать в Алупке, и они приезжали сюда много лет подряд. И весь год она жила в ожидании лета. С его приближением у нее начинала беспричинно кружиться голова, подкашивались ноги, она становилась забывчивой и рассеянной. И только Элла возвращала ее к жизни. Элла и море.

…Новый друг, "мальчик из театра", как назвала его Элла, сразу внушил ей странное опасение. Она отчаянно ревновала его к подруге, стараясь скрыть свои страдания при виде того, как они вместе смеются или убегают от нее в глубь парка. Когда Элла сказала, что хочет играть на сцене? Она уже и не помнила этого. Но знала одно – Элла создана для другой жизни, не такой серой и монотонной, какой живет большинство людей вокруг. Элла не должна была предавать себя, свой редкий дар быть свободной. И тогда она впервые почувствовала странное волнение: если Элла пойдет на сцену, что остается ей? "Но я могу быть рядом с ней, ну хотя бы билетершей в театре или костюмером, – мелькало у нее в голове. – Или актрисой".

Когда ей исполнилось пятнадцать лет, родители перестали ездить на море, ей оставалось только писать длинные тоскливые письма, в которых как заклинание каждый раз повторялась фраза: "Мы обязательно увидимся, я приеду к тебе, обязательно приеду…".

Но увидела она ее только спустя четыре года, когда, будучи уже студенткой театрального училища, вырвалась на море, с трудом скопив в течение года деньги на эту поездку.

Увидев подругу, она зарыдала и поняла, что обречена до конца своих дней любить эти глаза, отливающие морем, и густые бархатные волосы. У Эллы уже был ребенок. Она глядела на белокурого малыша и думала: "Надо купить ему игрушки и одежду". В тот же день она пошла в магазин и истратила почти все деньги на подарки для ребенка.

– Почему ты не написала мне об этом? – Кажется, это был единственный упрек, который она позволила себе по отношению к подруге за все эти годы.

– Зачем? – Элла лениво пожала плечами. Она могла резко оборвать, хлопнуть дверью, повернуться спиной, уйти. Но она имела на это право, ведь она была особенной.

– Я буду присылать тебе деньги.

– Не надо, у тебя что – их много? Я не пропаду.

– Нет, не возражай. – И тут она впервые увидела, как у Эллы дрогнули губы, и та поспешно вышла из комнаты.

Расставаясь, она умоляла Эллу приехать к ней, говорила, что постарается найти ей работу, а если надо, будет сама подрабатывать в двух, трех, пяти местах… Больше она не видела Эллу. Они расстались, как она думала, навсегда. Что было потом? Работа в театре, неудачное замужество, рождение дочери, второй брак с милым, чудаковатым художником, без памяти влюбленным в нее, переезд в Москву. Но жизнь словно застыла, навеки осталась там, в тени гималайских кедров, где они мечтали о театре, поклонниках, больших городах.

Самое страшное было впереди. Пятнадцатилетняя дочь, зверски изнасилованная в парке, а затем убитая. Ее Элла, так не похожая на ТУ. Мягкая, добрая девочка. "Не беспокойся, мама, со мной ничего не случится, да-да, я хорошо все помню, не беспокойся, конечно, я приду домой вовремя". Не пришла. Все, что было дальше, – она не помнила, все было вычеркнуто из памяти. Кажется, была больница, бесконечные уколы, какой-то санаторий, осень, влажные листья под ногами, резкий воздух и мысль: "Это конец, я умерла!"

События того вечера она помнила так пронзительно-ясно, словно они случились вчера. Тихий уголок московского центра, наполовину оборванная афиша: "Труппа Эллы Гурдиной, только один вечер играет "Жизнь Дориана". Купила билет и весь спектакль просидела в странном оцепенении. И вдруг вместе с актерами на сцену вышла Элла. Не помня себя, она закрыла лицо руками и потеряла сознание.

– Где ты была? – тупо твердила она, глядя на улыбающуюся Эллу.

– Долго рассказывать, в двух словах не передашь.

Так она перешла к ней в театр, и началась другая жизнь. Медленно-медленно, словно после тяжелейшей операции, она училась заново ходить, улыбаться, слушать, молчать.

– Господи, Элла, если бы я знала, где ты, я обошла бы полцарства, как в детских сказках. Ведь я тебя так любила…

Она никогда не задавала себе вопроса – любила ли ее Элла. Ей было это НЕ НУЖНО. Она считала, что в любви не может быть торгашеских лозунгов: "Ты мне, я тебе". Любить – это значит быть приобщенной к чему-то божественному и вечному. Достаточно просто знать, что тот, кого ты любишь, существует и ему хорошо, а если – плохо, то надо сделать все от тебя зависящее и даже больше, чтобы твоя любовь не страдала.

Но настоящее потрясение она испытала в Авиньоне, на Всемирном театральном фестивале, куда Элла приехала вместе со своим театром. Было лето. Нещадно палило солнце, они шли по улице. Вечером был назначен спектакль, а сейчас они просто отдыхали – выпало свободное время. Неожиданно Элла остановилась, резким движением сбросила туфли и пошла босиком по мостовой. Она смотрела как завороженная. В этом была вся Элла. Она всегда поступала так, как хотела, считаясь только с собой, своим настроением и причудами. Они медленно брели по улице. "Хочу есть, где-то здесь должна быть кафешка", – они завернули за угол. Светлая юбка Эллы взметнулась вверх, она едва успела перехватить ее руками. Вентиляторы в кафе работали на полную катушку.

– Сюда, – Элла опустилась на стул, – закажи что-нибудь посытнее, бифштекс с картошкой, пирожное, вино.

В нише, стилизованной под морской грот, на стульях, на пианино лежали музыкальные инструменты.

– Смотри, оркестр недавно играл. – Элла закурила и тут же с отвращением бросила сигарету. – Такая жара, даже курить не могу. Слушай, давай закажем музыку, мне что-то грустно.

– Как ты закажешь, никого нет.

– Сейчас организую. Хотя нет, устала, сходи лучше ты.

Через минуту она вернулась.

– Ничего не получится, хозяин кафе говорит, что музыканты отдыхают, они играют только вечером.

– Чепуха, сиди здесь, я сейчас приду.

Она крепко зажмурила глаза, ей было жаль Эллу, не привыкшую к отказам.

– Все в порядке, – Элла стояла над ней и улыбалась, – сейчас они грянут.

В воздухе повис неуверенный аккорд. Затем отчаянно зазвенела рвущаяся нота. Ее подхватили низкие, чувственные звуки, перемежаемые ритмичным боем ударных.

– Что это, Элла, неужели джаз?

– Да, а потом я заказала рок-н-ролл. Сейчас сюда придет профессиональный танцовщик, он работает здесь, в кафе.

– Элла, ты сошла с ума.

Но она уже не слышала ее. Потушив в пепельнице недокуренную сигарету, Элла ленивым движением приподнялась со стула и устремилась навстречу высокому улыбающемуся парню, стоявшему на краю площадки, где играл оркестр.

Можно сказать только одно – она ничего в жизни не видела раскованней, прекрасней и беспощадней, чем этот танец. Куда делась сорокалетняя женщина? Элла танцевала так, словно ей снова было пятнадцать лет. Далекий южный город у моря, танцплощадка… С потрясающей легкостью она выделывала виртуознейшие па, отдаваясь зажигательному танцу. Вокруг собрались люди. Элла остановилась и отвесила всем шутливый поклон. Раздались аплодисменты.

– Ну как? – она вернулась к ней.

– Элла, ты богиня!

Она снисходительно улыбнулась:

– Приходится держать форму: регулярные походы в тренажерный зал, плаванье.

Эти слова показались ей почта кощунственными.

– О чем ты, Элла! Какой тренажерный зал! Ты просто настоящий гений, гений во всем! Ты хоть сама понимаешь это?

Элла искоса взглянула на нее, усмехнулась, но ничего не ответила.

И вот сейчас, сидя в темноте, не зажигая света, она чувствовала, как по ее щекам текут слезы. Она чувствовала, как впервые за много лет что-то растопилось в ее груди, и она испытывала необъяснимое облегчение и блаженство от этого. Медленно подняла она телефонную трубку и набрала номер.

– Это я. Ты слышишь меня? Приезжай…