Смерть швейцара

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Швейцар Николай Павлович, служивший хранителем стеклянных дверей Благородного собрания — старого здания горкома, выкупленного нынче дворянами Первозванска, явился домой поздно вечером в чрезвычайно возбужденном состоянии. Его комнатка находилась на первом этаже коммунальной квартиры, располагавшейся в старинном деревянном двухэтажном доме, выстроенном в конце прошлого века купцом Евтихеевым. У комнаты Николая Павловича имелось одно преимущество: она имела два входа — один, как и положено, из коридора, а другой — со стороны двора. Прежде его комната была привратницкой, а потому жившему здесь в прошлом веке его предшественнику приходилось часто совершать пробежки по холодку, чтобы отпереть или запереть чугунные ворота. Ворот, правда, уже давно не было, зато осталась полукруглая арка, которая вела во двор с улицы. Всякий, кто желал пообщаться с Николаем Павловичем, входил в нее, а потом колотил кулаком в покосившуюся, обтянутую древним дерматином дверь. Комната швейцара, таким образом, имела все достоинства отдельной квартиры, хотя для того, чтобы воспользоваться кухней, ванной с газовой колонкой или туалетом, ему приходилось открывать вторую дверь и выходить в длинный, гулкий коридор. По мере того как Николай Павлович старел и все больше замыкался в себе, эту операцию он проделывал все реже — готовил у себя в комнате на керосинке, вместо ванной ходил в баню, а естественные нужды чаще справлял прямо во дворе, когда поздно вечером возвращался в свою каморку.

В какой должности он трудился до появления в Первозванске, для всех оставалось загадкой, но когда он здесь поселился — а это произошло примерно в шестидесятом году, — его облик был настолько внушительным, что его сразу же взяли швейцаром в лучшую гостиницу города — «Первомайскую». Потом он служил в той же должности в Областном драматическом театре, а еще позже — за стать, выучку и роскошные николаевские усы с подусниками — был взят в горком и достался по наследству Дворянскому клубу. Там гордились им не меньше, чем завезенными из столицы дверями с зеркальными стеклами, являвшимися точной копией дверей знаменитого Английского клуба XIX столетия.

Театралы, работники горкома и — значительно позже — «новые» дворяне звали его просто «Палыч», напрочь позабыв, что у швейцара имелась фамилия, весьма подходившая его экзотической внешности, — Ауэрштадт. Бухгалтер, выплачивавший швейцару зарплату, находя ее в ведомости, всякий раз качал головой, но этим дело и ограничивалось. Конечно, время от времени возникал вопрос, откуда у швейцара такая фамилия, и Палыч нехотя отвечал, что он сам из крестьян Древлянской губернии, а причудливую фамилию его предкам дал барин, помещик Листвянников — большой поклонник Наполеона Бонапарта. Нашлись пытливые умы — не поленились залезть в Большую советскую энциклопедию, где и обнаружили, что да, верно — в 1806 году французские войска под командованием Бонапарта разгромили прусскую армию под городом с названием Ауэрштадт. Обнаружили — и поведали эту новость всем, кому это было интересно. Однако фамилия, как все трудное, была быстро забыта, а Николай Павлович так и остался «Палычем».

Соседи определили, что Палыч вернулся, по приглушенному хлопку наружной двери. Хотя стояла ночь, и большинство обитателей коммуналки уже видели третий сон, однако страдающие бессонницей отметили про себя этот факт. Состояние же души старого швейцара определить было несложно. Те, кто бывали в комнате, знали, что у него есть старинный граммофон и куча таких же старых пластинок. Из нескольких десятков этих пошарпанных дисков Палыч выбрал два и крутил их не переставая. Большей частью — «Из-за острова на стрежень» — когда у него было хорошее настроение, и арию из оперы «Демон» Рубинштейна, когда дурное. Обе пластинки были записаны с голоса Шаляпина и поначалу сильно тревожили жильцов квартиры, но потом к ним привыкли и перестали замечать. Тем более что со временем пластинки основательно поистерлись и лишились былой звучности. Так вот, этой ночью Палыч завел «Демона». Бас Шаляпина, как страдающее живое существо, стлался по коридору и волновал души бессонных, которым, по счастью, все-таки значительно чаще приходилось слушать историю о разудалом народном герое, нежели исповедь низринутого ангела. Пенсионер Савельев дважды успел пройти по коридору, направляясь в туалет и обратно, а бас Шаляпина все еще приглушенно рокотал.

— Видать, неприятности у Палыча-то, — покачал головой сосед, — ишь, как его разбирает — в третий раз одну и ту же пластинку крутит, будь она неладна.

Когда Савельев вернулся к себе в комнату и, кряхтя, лег на постель, музыка неожиданно прекратилась, и в доме стало тихо. Но Савельеву сделалось жутко.

— Может, он руки на себя наложил, или еще что, — громко сказал пенсионер, чтобы звуком собственного голоса отпугнуть это неприятное чувство. — Сходить, что ли, посмотреть, как он там?

В тишине послышался приглушенный стук в дверь со двора. К Палычу определенно кто-то пришел.

— Ну, вот и хорошо, вот и ладно. Теперь, по крайней мере, не один будет. А если что — гость и «скорую» вызовет, — пробормотал старик Савельев. Ему, признаться, до чертиков не хотелось вылезать из скрипучей железной кровати. Вяло зевнув и перекрестив рот — чтобы ненароком не залетел черт, Савельев снова прислушался. Из комнаты швейцара доносились голоса. Палыч с кем-то разговаривал. Окончательно успокоившись, Савельев улегся на правый бок, подоткнул со всех сторон одеяло и заснул — минут на двадцать быстрее, чем это у него обычно получалось ночью.

Дознаватель райотдела милиции старший лейтенант Кругляк приехал в Заболотный переулок почти одновременно с машиной «Скорой помощи». Когда ему позвонили и сообщили, что умер какой-то девяностолетний старец, он крикнул в трубку, что довольно будет и врача, чтобы произвести освидетельствование, и что ему там делать нечего. Потом последовал еще один звонок, но не ему, а начальнику отделения, причем из весьма высоких сфер, так что одеваться и выходить на холод ему все-таки пришлось. Усевшись в старинный райотдельский «газик» рядом с водителем, сержантом Смыком, и сказав тому, куда ехать, он поднял воротник кожаной куртки и насупился. Он молчал всю дорогу, лишь покуривал и смотрел в окно, временами зябко поеживаясь на холодном сиденье.

Шофер, заметив состояние старшего лейтенанта, усмехнулся: «Опять какой-нибудь старинушка перекинулся», — и замолчал, насвистывая нечто неопределенное — у Смыка не было слуха.

Свернув в арку, сержант почти сразу же остановился: мешал «рафик» с красным крестом, загораживавший дорогу. Дворик был настолько тесен, что заехавшие в него две машины создавали впечатление очереди у бензоколонки.

— Задние мигалки включи, — посоветовал сержанту старлей, вылезая из «козлика», — а то, не дай Бог, тебя кто-нибудь в задницу поцелует — будет тогда в отделении крику! Ну, пока, — прибавил он, — пойду деду к глазам медные пятаки прикладывать.

— Да, та еще работенка, — подхватил сержант, — медалей за нее не дадут. Никак в толк не возьму, отчего так из-за какого-то пенсионера переполошились? Следователя, вишь, им подавай!

Когда Смык назвал Кругляка следователем, он немного ему польстил — звание «дознавателя» предполагало расследование дел районного масштаба, высшей точкой которых могло стать, скажем, ограбление квартиры, но Владимир Кругляк сильно сомневался, что у деда, последние тридцать шесть лет прожившего в коммуналке, было что брать.

— Он не пенсионер, Шура, а швейцар Дворянского клуба, оттуда и звонили, — наставительно произнес старлей и отправился составлять протокол по поводу смерти гражданина Ауэрштадта, Николая Павловича, 1909 года рождения, русского, происхождением из крестьян.

Кругляка неприятно поразило, что в тесную, шестнадцатиметровую комнату покойного людей набилось, как кроликов в садок. Кроме врача и медсестры, которые колдовали над телом усопшего, что лежал на продавленном диване с открытым ртом, в самом дальнем от трупа конце комнаты сидела на старом венском стуле какая-то красивая девица с пепельными волосами, продолговатыми зеленовато-голубыми глазами и бледным лицом. Вокруг нее крутились два одетых в распахнутые дорогие пальто человека, пытаясь всунуть ей в руку стакан с водой. Девица методично отталкивала его.

«Родственники усопшего, что ли?» — подумал дознаватель, но сразу же отверг эту мысль, поскольку убожество обстановки никак не вязалось с дорогими одеждами мужчин. Следовало брать дело в свои руки, и Кругляк, чуть оттеснив врача, прошел к круглому обеденному столу, где возвышался четырехугольной коробкой старинный граммофон, и отрекомендовался громким голосом. Потом, отодвинув стоявший впритирку к столу еще один не менее древний венский стул, торжественно водрузил себя на его потрескавшееся сиденье и поставил на незанятую часть стола портфель с бумагами. Пристально взглянув на девушку и суетившихся около нее мужчин, старший лейтенант осведомился:

— А вы кто такие будете? Родственники покойного? Понятые? Понятых я вроде бы еще не вызывал...

Один из мужчин — тот, что постарше и посолиднее, — медленно повернулся к вошедшему.

— Это я звонил вашему начальству. Извольте взглянуть. — Он извлек из кармана и показал Кругляку книжечку вишневой кожи, похожую на довоенное удостоверение работника НКВД, только вместо советского герба на нем золотом был оттиснут двуглавый орел Российской империи. — Моя фамилия Меняйленко, Александр Тимофеевич.

— Очень приятно, — сказал Кругляк, — меня-то зачем вызывали?

Старлей чуть покачался на стуле, пробуя его на прочность, после чего достал из портфеля бланк протокола. Вынув из кармана дешевую шариковую ручку и осмотрев ее кончик, он положил ее на бланк, после чего ткнул пальцем в сторону девушки и другого мужчины, одетого в бежевое, верблюжьей шерсти, пальто.

— Как записать остальных? — спросил он, решив заполнять бланк с графы «понятые».

Меняйленко с готовностью сообщил:

— Аристарх Викентьевич Собилло, главный герольдмейстер Северного столичного дворянского общества, находится у нас по приглашению клуба, и журналистка раздела светской хроники московской газеты «События недели» Ольга Туманцева.

Обернувшись к женщине и мужчине, Меняйленко попросил:

— Будьте любезны, покажите ваши документы...

Холеный мужчина с черной шевелюрой сразу же вынул из кармана паспорт, а молодая особа беспомощно подняла руку к груди, но потом возвела очи на своего красивого спутника и сказала:

— Ой, а я все в номере оставила.

— Она — корреспондентка, поверьте, — подтвердил Меняйленко, — проживает в санатории Усольцево. Приехала писать репортаж о выставке «Шедевры живописи из спасенных дворянских усадеб», ну а мы — как радушные хозяева — вывезли ее покататься по городу.

— Ничего себе катания, — проворчал Кругляк. — Привезли прямо к покойнику.

— Так кто же знал? Для нас это шок почище вашего. Сегодня швейцар должен был двери отворять и быть при полном параде — в шинели с галунами и в фуражке. Пять лет не опаздывал — и вдруг пропал. Поехали за ним — и нате вам, пожалуйста, — сказал полнолицый.

— Это, знаете ли, бывает, — ответил дознаватель, склонившись над протоколом. — все-таки девяносто лет дедуле. Надоело ему ваши двери отворять, вот он взял — да и помер. Следы насильственной смерти присутствуют? — обратился Кругляк к молодому очкастому доктору, который закончил уже к тому времени осматривать труп.

— Никаких, — покачал головой врач, — все естественно. По-видимому, сердечная недостаточность. Но, как говорится, вскрытие покажет. Глафира, — сказал он, повернувшись к сестре, — позови водителя, будем выносить. Носилки-то взять не забыли?

Молодая и некрасивая Глафира, как видно влюбленная без взаимности в доктора, отрапортовала:

— Не забыли. Сейчас Викторов принесет. Пойду скажу ему.

Без пальто она вышла в коридор, откуда вернулась через несколько минут в сопровождении невысокого плотного мужчины в черной куртке с капюшоном — водителя «скорой помощи» Викторова.

«Мрачный тип, — подумал Кругляк, глядя на то, как доктор в компании с шофером сноровисто подняли с дивана тяжеленное тело швейцара и уложили его на брезентовые, с алюминиевыми ручками, носилки. — На инквизитора похож или на подручного палача. Впрочем, и работенка у него невеселая».

Когда бригада «Скорой помощи» удалилась, дознаватель в прямом смысле почувствовал себя свободнее. Места в комнате и в самом деле прибавилось. К тому же оставшиеся в комнате люди ничем не походили на задумчивых деклассированных субъектов, с которыми Кругляку приходилось иметь дело почти каждый день, и он подумал, что побеседовать с ними будет даже любопытно. Продолжая заносить в протокол результаты осмотра, старший лейтенант во всеуслышание проговаривал каждую фразу, прежде чем ее записать, — ему хотелось, чтобы журналистка и господа из Дворянского клуба знали, что расследование ведется правильно, тем более что случай, на его взгляд, был из разряда типичных.

— Следов борьбы в комнате не обнаружено, мебель находится на своих местах, то есть там, где и стояла...

— Это откуда же следует, офицер? — обратилась вдруг к нему на американский манер журналистка. С того момента, как труп был вынесен из комнаты, она заметно оживилась. Лицо ее обрело вполне здоровый и осмысленный вид.

Кругляк усмехнулся — непривычное обращение «офицер» звучало для уха чуждо, хотя, казалось бы, чему тут удивляться. Ведь он и в самом деле был старшим лейтенантом. Все лучше, чем «мент поганый» или «ментяра», подумал он и, подняв на девушку глаза, сказал:

— А это из того следует, уважаемая столичная пресса, что комната убиралась редко, и если бы, к примеру, стол, стулья или диван двигали, то на замусоренном полу остались бы вполне осязаемые следы.

— Можно подумать, что здесь следов нет, — парировала журналистка, усаживаясь поудобнее и укладывая ногу на ногу. — Вон как у двери натоптано. И около дивана.

— Ну, надо же было старику как-то передвигаться. Через эту дверь, что ведет во двор, он и входил, и выходил, а на диване спал и вообще — проводил время. Музыку вот слушал, — Кругляк снисходительно посмотрел на Туманцеву и ткнул пальцем в старинный граммофон. — Все эти вытоптанные в пыли дорожки — привычные маршруты, по которым дедушка следовал в своей частной жизни. Кстати, хочу у вас поинтересоваться: эти древние пластинки в коробке могут представлять какую-нибудь ценность? Вы в этом разбираетесь?

Красавец протянул руку и взял наугад несколько пластинок. Перелистав их точно так же, как стал бы перелистывать страницы книги, он произнес:

— Ценность всего этого невелика. Пластинки с бору по сосенке. Есть, конечно, и старые, но очень запиленные — вряд ли их можно выгодно продать. Граммофон же, — тут он пристально взглянул на полированный деревянный ящик с раструбом, — дореволюционного производства и стоит довольно дорого, но он, как вы видите, на месте.

— Что и требовалось доказать, — сказал дознаватель. — Так, стало быть, и запишем: все ценные предметы остались в комнате. А это значит, что об ограблении не может быть и речи. Впрочем, это можно еще уточнить — с помощью соседей.

Упомянув про соседей, старший лейтенант, однако, не сделал ни малейшей попытки подняться и выйти в коридор, чтобы пригласить кого-нибудь из них. Картина случившегося была ему ясна как день, и нечего было вносить в дело надуманные сложности. Тем не менее, он посчитал нужным свою позицию разъяснить.

— Соседи здесь все как на подбор пенсионеры. Они такого наговорят, чего и на свете не было. Чтобы, значит, побыть несколько минут в центре внимания. Врач же считает, что смерть наступила в третьем часу ночи, когда все эти старички благополучно видели свои сны о молодости.

Сидевшая в углу на венском стуле журналистка шевельнулась и широким, театральным жестом указала на два стакана, притулившихся на столе рядом с граммофоном.

— А это как прикажете толковать? Как мираж, что ли? Видно же, что перед смертью покойный с кем-то выпивал. Может, с убийцей!

Старший лейтенант Кругляк поморщился и пожелал про себя провалиться в тартарары всем журналистам мира. «Заметила, стервочка», — мысленно обругал он девицу, которая, признаться, сильно затронула его мужское начало, но исключительно своими телесными достоинствами. Иронического склада ее ума и наблюдательности он не одобрял. Женишься на такой — горя не оберешься. Будет она тебя каждый день подковыривать и мытарить — сбежишь к черту. А уж если захочешь на сторону сходить или, там, выпить с друзьями — сразу поймет. А так, конечно, девочка аппетитная, ничего не скажешь.

— Как толковать, как толковать? — устало переспросил старлей, отодвигая в сторону граммофон и делая вид, что стаканы он только что заметил. — Так и толковать, что перед смертью старик с кем-то выпил, может быть, вспомнил старое время, разволновался — ну и... Что ж тут невероятного? Сказано же, что следов насильственной смерти не обнаружено. А эти стаканчики, — дознаватель кончиком ручки стукнул по краю одного из них, — лишь свидетельствуют в пользу моей версии: как говорится, пить надо меньше, особенно в таком преклонном возрасте.

— А может быть, его отравили? — округлила глаза девица. — Вы просто обязаны отвезти эти стаканы на экспертизу.

— Обязан, да, — сказал Кругляк, — в случае, если налицо признаки убийства. Если же я стану после смерти всякого пенсионера или алкоголика отдавать на экспертизу стаканы и тарелки, которыми они перед смертью пользовались, то отдел экспертизы до конца света со всем этим барахлом не разберется. У нас, знаете ли, и серьезных преступлений навалом — настоящих, между прочим, убийств.

— Так что же мне сказать Нехорошеву, председателю клуба? — вступил в разговор Меняйленко. — Ведь для клуба это ЧП!

— Это для вашего клуба ЧП, что швейцар помер и двери открывать будет некому, — осторожно откинулся на скрипучую спинку стула дознаватель, — а для нас такая смерть — будничное происшествие. Чтобы ее констатировать, и врача было достаточно. Это только из уважения к вашему Нехорошеву начальство меня сюда прислало. Так, стало быть, Нехорошеву и сообщите: старик умер от сердечной недостаточности. — Тут дознаватель ухмыльнулся и снова щелкнул своей пластмассовой ручкой по краю захватанного стакана. — Перед тем как заснуть вечным сном, принял грамм двести водочки — для того, так сказать, чтобы упростить себе переход в лучший мир. Так что придется правлению вашего клуба подыскивать теперь себе нового швейцара.

Кругляк поднялся и предложил мужчинам подписать протокол. Пока они доставали свои дорогие ручки и склонялись над документом, дознаватель обратился к въедливой девице, которая смотрела на него с некоторым пренебрежением. Сколько он, старший лейтенант, успел уже на своем веку ощутить на себе таких взглядов — уму непостижимо. Преодолевая неприязнь, он сказал:

— Вам ничего подписывать не даю, поскольку у вас документов нет. Вы, как говорится, в данный момент не существуете. Что же касается жмурика,— дознаватель через плечо большим пальцем указал в сторону дивана, на котором лежал покойник, — то желаю всем нам дожить до его лет и спокойно перекинуться, предварительно немного приняв внутрь. Исходя из того, с чем мне приходится каждый день сталкиваться на службе, могу вас уверить, что по нынешним временам это далеко не худшая смерть.