Смерть швейцара

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Колеса поезда выбивали на стыках рельсов дробь, подобно барабанам в джаз-оркестре. Ольга и сама выбивала дробь — только зубами. С тех пор как Меняйленко с ней распрощался, правда, предварительно заверив, что обязательно ее разыщет, она не переставала трястись от страха, хотя и ехала в родную Москву, где ей было знакомо все — начиная помпезной Площадью трех вокзалов и кончая маленьким двориком и домом, где она провела всю свою двадцатипятилетнюю жизнь.

Аристарха в ночь после покушения увезли в столицу. Администратор оказался прав: из Москвы на военно-транспортном самолете прилетела Анастасия Анатольевна, мать Собилло, и все в госпитале закрутилось вокруг нее. Прежде всего Аристарха освидетельствовал главный хирург ОВГ. Полковник недовольно ворчал, что его отозвали из отпуска, но, узнав о сумме гонорара, которую ему предложила мать раненого, мгновенно замолчал и сразу же приступил к работе. Когда стало ясно, что Аристарху ни смерть, ни тяжелое увечье не грозят, он, по настоянию матери, был отправлен в столицу вертолетом и помещен в отдельную палату Московского окружного военного госпиталя. Штатским врачам жена генерала Собилло не доверяла с младых ногтей.

— Сплошь одни халтурщики, — говаривала она. — Не знают даже, как зашить рану. Разве только в Склифе найдется пара-тройка нормальных хирургов, но когда нужно — их никогда нет на месте. Вот у военных — другое дело. У них — дисциплина. Приезжай хоть поздней ночью, хоть ранним утром — всегда застанешь в кабинете компетентного подтянутого офицера в белоснежном халате и форме.

Помимо военных хирургов, Анастасия Анатольевна питала особенную привязанность к военной форме. Ее коллекции акварелей, изображавших русский мундир прошлых веков, мог позавидовать даже Исторический музей. Представители этого музея, кстати сказать, неоднократно покушались на ее собрание, но княгиня Собилло стояла за свои акварели, как артиллеристы батареи Раевского за свои высоты.

— После моей смерти — пожалуйста, — обыкновенно отвечала она сотрудникам музея. — Более того, я вам эти акварели откажу в завещании бесплатно и попрошу сына проследить, чтобы вы их получили, но пока я жива...

Тут она принимала такой величественный вид, что сотрудники, печально понурив головы, удалялись не солоно хлебавши, не пытаясь более увещевать суровую женщину.

В другое время Ольга, возможно, весело посмеялась бы над эскападами генеральши, но сейчас в ее душе царили печаль и полнейшая неразбериха. В суете последнего дня перед отъездом Ольга совершенно упустила из виду, что ни адреса, ни телефона Аристарха у нее не осталось. Ее новый возлюбленный был здесь, рядом — в Москве, а она даже не могла поговорить с ним по телефону.

А все этот Меняйленко, говорила она себе, глядя, как за окном поезда пролетали покрытые снегом нивы, столь любезные сердцу поэта Некрасова, хотя, признаться, ни крестьян, ни пахотного дела он не любил и писал о них лишь для того, чтобы войти в историю демократического движения России. В этом, по крайней мере, ее убеждал ответственный секретарь редакции Владимир Ахметдинович, пытаясь поразить коллегу своей эрудицией и широтой взглядов на непререкаемые авторитеты.

Меняйленко развил бурную деятельность, не дав Ольге ни разу больше повидаться с ее Листиком.

— Если вы ему по-настоящему понравились — он вас сам найдет, — заметил он резко, сопровождая девушку в Управление внутренних дел. — С князьями, девочка, всегда так. Нужно, чтобы они вас сами отыскивали и просили об услуге. Если просите вы, то мгновенно превращаетесь в жалкую личность с протянутой рукой. А попрошаек, как известно, господа терпеть не могут. Во времена славные Екатерины, — доверительно обратился он к ней, — у вельмож существовал особый лакей для того, чтобы отгонять от господина просителей. Так-то.

Как бы то ни было, с помощью Меняйленко удалось довольно быстро уладить дело с первозванской милицией, и Ольга получила свободу следовать, куда ей заблагорассудится. Правда, майор Неверов в конце разговора гипнотизировал ее взглядом, многозначительно вздыхал и говорил, что ее, возможно, вызовут в Первозванск еще не раз, но Меняйленко в машине отмел его поползновения простым движением руки.

— Ерунда это все. Мент вас брал на пушку — как говорится, на всякий случай. Он уже поставлен в известность, что люди, стрелявшие в вас, не местные, приехали из Усть-Волжска и давно уже числятся во всероссийском розыске как профессиональные бандиты и убийцы. — Меняйленко взял Ольгу за руку и слегка ее пожал. — Это теперь не его епархия. Неверову осталось только констатировать попытку покушения на известную особу Из Москвы и указать в отчете, что при этом деянии нападавшие были убиты. Вы здесь оказываетесь ни при чем — слишком мелкая сошка, — добавил он с иронической улыбкой.

Ольга была не в обиде. Она-то отлично знала, какого мнения обо всем этом деле Александр Тимофеевич. Особенно после решительного разговора, последовавшего в ночь за покушением. И ему, и ей тогда многое стало ясно, и она понимала, что следствие далеко еще не закончилось. Но получалось так, что ее, Ольгу, от него отлучали и спроваживали потихонечку в столицу. Меняйленко считал, что теперь Ольга ничего, кроме головной боли и лишних беспокойств, не в состоянии ему принести. Разумеется, ничего подобного он ей не говорил, но она отлично поняла это. Усадив ее в купе и поставив рядом с ней на сиденье багаж, он мрачно произнес:

— Теперь у вас, Оленька, одна задача — остаться в живых. Тот, кто дважды пытался вас убрать, все еще разгуливает на свободе. Те два трупа у Главпочтамта — не в счет. Был бы заказчик, а исполнители найдутся всегда.

Ольга понимала, что администратор намеренно сгущает краски и, на его взгляд, особой опасности нет. Тем не менее, ей было неприятно. «Был бы заказчик, а исполнители найдутся...» Жуть!

В версии о двойном покушении на нее отсутствовало главное — мотив преступления. Вернее, мотив имелся, да еще какой — полотно Рогира ван дер Хоолта, стоившее не один миллион долларов. Но Ольга до сих пор не могла осознать собственное место в этой замысловатой игре. По этой причине в ее душе присутствовала некая раздвоенность: с одной стороны, она знала, что за ней охотились и, возможно, будут еще охотиться, с другой — она никак не могла нащупать под всем этим реальной основы, и потому угроза со стороны неизвестных выглядела довольно эфемерно. Как резонно заметил Меняйленко, она «мелкая сошка» и оттого, должно быть, и в самом деле никому не нужна.

По правде сказать, администратор не слишком верил в теорию Ольги о тождестве «Этюда 312» со знаменитым портретом «Молодого человека с молитвенно сложенными руками». Он старался избегать в разговорах этой темы, но Ольга чувствовала, что Меняйленко знает нечто, мешающее ему эту теорию принять. С другой стороны — он и не отвергал ее полностью. В свои планы Меняйленко, как всякий хороший контрразведчик, никого не посвящал. Поэтому Ольга уезжала с ощущением собственной неполноты — в ее первозванском существовании все словно бы остановилось посередине, все несло отпечаток незаконченности: и отношения с Аристархом, и попытка разведать, что стало с картиной Ван дер Хоолта, и даже — как ей ни страшно было об этом думать — история с покушениями на ее жизнь.

Впрочем, нет. Кое-что Ольге удалось разведать досконально. Перед отъездом она решила напоследок прогуляться по знаменитому усольцевскому парку и навестить сторожку, где жил Матвеич — работник санатория, мастер на все руки. Ей было любопытно взглянуть, как живет этот веселый старичок-лесовичок, похожий на гнома из мультфильма Уолта Диснея. Стукнув в дверь и не получив ответа, Ольга потянула за щеколду и вошла в крохотную прихожую. Пройдя по небольшому коридору и дернув за старинное бронзовое кольцо, служившее ручкой, она оказалась в жилом помещении.

Домик Матвеича изнутри походил на избушку лесника. Казалось, старик существовал вне всякой цивилизации и в деле выживания полагался только на собственные силы. Мебель у него была самодельная, а на чисто выскобленных деревянных стенах висели прялка, хомут и конская сбруя. Над порогом была приколочена здоровенная подкова. Если бы не стоявший на краю обеденного стола тщательно укутанный кружевной салфеткой телевизор, то гостья могла бы решить, что некая сила перенесла ее в деревенское жилище прошлого века. По чистым, из сосновой доски полам во все стороны владений Матвеича тянулись домотканые половички. Если бы Ольге сказали, что половички соткал сам старик, она бы ничуть не удивилась — какими бы экзотическими и даже древними на вид ни казались окружавшие ее предметы, на каждом из них лежала печать заботы, ухода и рачительной хозяйской руки.

Но не половички и не конская сбруя поразили воображение Ольги: одна стена жилища дедушки была сплошь завешена картинами, выполненными в манере, которая называлась «наивной» или «примитивистской». С последним названием Ольга, впрочем, не согласилась бы никогда. В самом деле, трудно было назвать примитивными изображения желтого, как цыпленок, солнышка, кудрявой зеленой травки и голубого, напоминавшего формой озорную кляксу, деревенского прудика.

— Что, дочка, нравятся тебе мои картинки? — послышался над ухом у Ольги веселый, чудь надтреснутый голос хозяина. Неслышно ступая мягкими валенками по половицам, он вошел в комнату совсем незаметно.

— Бог ты мой! — с энтузиазмом воскликнула Ольга, поворачиваясь к Матвеичу лицом. — А я и не знала, дедушка, что вы еще и художник!

— Ну, какой там художник, — махнул он рукой, — так, балуюсь.

Старик предложил гостье присесть на лавку, а сам аккуратно повесил на гвоздик ее пальто. Оно было вычищено в фирменной химчистке Первозванска от крови и грязи и снова вручено владелице. Все это устроил Меняйленко, отрядив для этой цели верного Петрика.

— Еще отец мой, Матвей Парменович, баловался красками, — сказал Матвеич, усаживаясь рядом с Ольгой на лавку. — Его одна из княжон, Наталья по имени, от нечего делать взялась живописи учить. Папашка, помнится, говаривал, что у него ладно получалось. Да ты сама посмотри — вон, сколько картинок от него осталось. Он часто за кисть-то брался, когда в настроении был. Все наше Усольцево рисовал. Говорил, что ничего красивее дворца и здешнего парка за всю жись не видывал.

Старичок хихикнул и закурил вонючую папироску.

— Да и где ж ему было видать-то, когда он никуда из Усольцева не выезжал? Разве что заскочит в Первозванск за мануфактурой какой или скобяным товаром — и сразу назад. Он, папаша-то мой, большой домосед был. Так всю жись здесь, в парке, то есть, садовником и прослужил.

— Выходит, — сказала Ольга, тоже закуривая и с удовольствием глядя на старичка-домового, — вы с отцом потомственные садовники здесь, в Усольцеве?

— А вот и нет, — словоохотливо сообщил он, болтая ногами в валенках, как маленький. — Садовником был мой отец. Меня-то как раз по свету помотало — будьте нате. Я и в Польше был, и в Германии и даже в Монголии. Все, знаешь ли, милая душа, в армии служил. Если подсчитать, так полных семь лет оттрубил. А потом ничего — опять сюда, в родные края подался! — Тут старичок снова засмеялся негромким, дребезжащим смехом. — И, как видишь, по примеру папашки тоже Усольцево рисую. Хотя, конечно, — он помотал головой, — мне до него далеко, до моего папашки-то. Тот в барском доме обучался, разные приемы живописи знал — сама, чай, разве не замечаешь?

О да, Ольга замечала — и еще как! И взгляд ее прежде всего уперся не в этюды природы и дворцовых построек, выполненные в классическом стиле, а в композицию, состоявшую из разноцветных треугольников, квадратиков и тонких прямых линий. что-то это ей до боли напоминало и взволновало до того, что ей даже сделалось жарковато.

— Скажите, дедушка, — она поднялась с лавки и ткнула пальцем в приглянувшееся полотно, чтобы не было ошибки, — а это что у вас такое? Вроде, на вид из окна не похоже?

— Это? — Матвеич расплылся от улыбки, как именинник, и стряхнул корявым пальцем пепел в выдубленную временем морщинистую ладонь. — Это, милая душа, княжеские проказы. Княжна Наталья, вишь, в последние годы увлеклась странностями всякими и вместо пейзажиков или там клоунов-арлекинов стала такие вот штуки мазюкать. Смешно, да?

— Смешно, — коротко ответила Ольга, хотя в эту минуту ей хотелось не смеяться, а скорее, петь от восторга. — Это что же, тоже вашего отца творчество?

— Нет, — радушно заверил Матвеич, — это княжны Натальи картинка, говорю же. Когда, значит, ее семейство подалось на Юг, до Деникина — в восемнадцатом году это было, папашке моему тогда в аккурат девятнадцать стукнуло — он из мастерской княжеской эту картинку и притащил, — говорил, что, мол, на память взял о княжне, и вообще, о прежнем режиме. Так с тех пор у нас и висит. А что, шибко она тебе приглянулась? Мне эти треугольнички, право слово, ни уму, ни сердцу — ничего не говорят, а вот княжна — любила. Да и что тут скажешь — увлечение, — протянул дед.

Ольга походила по комнате, что-то весьма целеустремленно высматривая.

— У вас, дедушка, случайно метра нет — или рулетки?

— Неужто мерить хочешь? — с интересом посмотрел на нее дед. — Тебе что ж, размер ее понадобился? Я его тебе и так скажу — шестьдесят на пятьдесят — тютелька в тютельку.

Ольга уперлась в полотно только что не носом.

— Рама какая-то странная — и покрашена в один тон с основным фоном.

— Так и картинка тоже, понимаешь ли, милая душа, не совсем обычная. — Знаешь что, — неожиданно сказал Матвеич, — а хочешь я тебе ее подарю? Мне она ни к чему, мне природных видов хватает, а тебе она, вижу, пришлась по сердцу. Бери, чего там...

— Неудобно как-то, — сказала Ольга, то так, то эдак поглядывая на картину. — Ведь это, все- таки, память о вашем отце. Нехорошо, наверное.

— Чего ж тут нехорошего? — удивился дед. — Это ж не отец рисовал, а княжна. Ее-то я и в глаза никогда не видел. А картинка перейдет в хорошие руки — тебе. Может, среди твоих знакомых еще любители треугольничков найдутся. Известное дело, Москва... У москвичей головы по-другому устроены, не как у других. Бери, милая душа, и даже не думай. Давай-ка я тебе ее упакую...

Так Ольга сделалась обладателем этюда в стиле Малевича или Родченко. Правда, о том, какой у него был порядковый номер — 313,314 или 315, ей так и не суждено было узнать — автор этюда, княжна Наталья Усольцева, скорее всего, упокоилась вечным сном на парижском кладбище Пер-Лашез, где были похоронены многие русские эмигранты «первой волны». О том, что это была супрематистская картина, схожая с похищенной из дворянского собрания, она Меняйленко не сказала, сообщив лишь:

— Это мне Матвеич подарил. Его работа.

— А, народное дарование... У директрисы санатория один его шедевр в кабинете висит, — небрежно заметил администратор и больше не упоминал о картине, хотя, как показалось Ольге, несколько раз внимательно оглядывал полотно, словно примеряясь к нему — казалось, Александр Тимофеевич мысленно просчитывал его размеры.

«Боится, что увожу из Первозванска портрет «Молодого человека с молитвенно сложенными руками», — злорадно решила про себя Ольга и не преминула уколоть администратора.

— Александр Тимофеевич, что это вы все время к картине Матвеича приглядываетесь? Разве не видно, что она куда больше, чем сорок восемь на пятьдесят? Или вы уже перестали доверять собственному глазомеру?

Меняйленко дернулся, смешался и не нашелся, что ей ответить, ну а потом их разговор принял другое направление, и о картине, подаренной Матвеичем, было забыто окончательно. Зато теперь, поглядывая в окно купе на пролетавший мимо унылый февральский пейзаж, Ольга представила ее себе во всех деталях.

«А что? — подумала она. — Хорошая картина. Повешу у себя в комнате и всякий раз, глядя на нее, буду вспоминать Усолыдево и мои там приключения. Если... Если меня, конечно, не пристрелят».