Смерть швейцара

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Это моя вина, — взволнованно проговорил Александр Тимофеевич Меняйленко, меряя шагами просторный номер-люкс его светлости Собилло. — Я забыл, что значит быть простым человеком.

Приблизившись к дивану, на котором полулежала, подогнув ноги, закутанная в плед Ольга, Меняйленко всунул ей в пальцы чашку с крепким черным кофе и быстро за тем ретировался к безупречно сервированному столу. Аристарх удивленно выгнул дугой бровь, ожидая от администратора разъяснений его весьма туманного утверждения.

— Не понимаете, да? — взмахнул рукой Меняйленко, продолжая горячиться. — Это потому, что вы давно уже смотрите на мир исключительно из окна архива своего Геральдического отдела. Или, в крайнем случае, сквозь тонированные стекла «Мерседеса». Мы с вами оторвались от жизни, вот что я вам скажу.

— Вы еще мне скажите про трудовые мозоли на руках, — добродушно улыбаясь заметил Собилло, заботливо подтыкая алый в синюю клетку плед вокруг бедер спасенной девушки. Та с благодарностью на него посмотрела, подняв покрасневшие воспаленные веки. Подремав на плече у Аристарха в машине и переместившись потом на диван теплого и уютного номера, Ольга окончательно пришла в себя и рассказала администратору и Аристарху о событиях последнего вечера: о встрече с Заславским и о знакомстве с Сенечкой на ярмарке продажной любви. Она умолчала лишь об одном — о Паше в окне вагона. Хотя бы потому, что не была уверена, что там ехал именно он. Закончив повествование, она замолчала и теперь только слушала, переводя глаза с одного собеседника на другого.

— А при чем тут мозоли? — Меняйленко уселся в кресло и отхлебнул кофе из белой, с золотым ободком фарфоровой чашки. — Можно зарабатывать на жизнь физическим трудом и сохранять при этом ясность мысли. Я же упустил из виду элементарную вещь: вечером попасть в Усольцево трудно. А почему? — Он вопрошающим жестом воздел к потолку пухлый палец с небольшим перстнем—печаткой и сам же себе ответил: — Да потому только, что я уже несколько лет езжу в санаторий на служебных машинах и не имею представления, как добираются туда простые смертные.

— Ну, мне здешние транспортные проблемы не знакомы — так же, как и Олечке. Окажись я на ее месте, меня, возможно, постигла бы та же самая участь, — заметил Аристарх.

— Вот поэтому-то я виноват вдвойне, — заявил Александр Тимофеевич. — В особенности перед нашей прекрасной дамой. Если у меня и есть оправдание, то только одно. В клубе вчера произошло очень неприятное событие: пропала картина, одолженная нами у местного краеведческого музея.

Меняйленко поморщился, взял с серебряного блюда банан, очистил его и стал есть. В комнате установилась тишина. Москвичи пытались дать оценку этому факту, но без комментариев администратора сделать это было непросто.

— Дорогая картина? Ценная? — осторожно поинтересовалась Ольга, не желая бередить ран Александра Тимофеевича. В журналистке снова проснулись задатки детектива, и она, стряхнув с себя усталость, принялась строить схемы, одну причудливее другой. В частности, ей пришло в голову, что пропажа картины и смерть старика-швейцара могли иметь между собой некую связь.

Меняйленко пристально посмотрел на Ольгу и вдруг весело блеснул выпуклым вишневым глазом.

— А девушка-то совсем ожила. Узнаю прежний боевой пыл. Ее и грабили, и убить пытались, а ей хоть бы что. Должен вас, однако, разочаровать, Оленька. Дрянь картина. Я видел ее мельком, когда мы вынимали полотна из ящиков и сверяли со списком. Неизвестный художник начала двадцатого века. Русский авангард. Нечто в духе Малевича или Родченко. Какие-то геометрические фигуры, линии. Видно влияние супрематизма. Но все очень грубо, уверяю вас.

— А я не знала, что в живописи вы тоже разбираетесь, Александр Тимофеевич, — сказала Ольга, отставляя свою чашку на подлокотник дивана. — Судите вы, во всяком случае, с уверенностью эксперта. Но при этом сами себе противоречите. Если эта картина так уж дурна, зачем вы затребовали ее для вернисажа?

— Гляньте, князюшка, какие с девушкой происходят метаморфозы. Она уже не жертва, она следователь! — Меняйленко картинно развел короткими руками, намекая, что стойкость и упорство Ольги заслуживают восхищения.

— А ведь Ольга права, Александр Тимофеевич, — задумчиво произнес Аристарх, извлекая из портсигара свою греческую сигарету «Алексей Комнин». — В самом деле, зачем?

— Потому что она из имения князей Усольцевых. Когда большевики заграбастали поместье, все картины отправили в Первозванск. Самые ценные оттуда перевезли в Эрмитаж или продали за границу, чтобы купить паровозы. Те же, что особой ценности не представляли, — как этот этюд № 312, — оставили в краеведческом музее. Поскольку тема выставки — «Шедевры живописи из спасенных дворянских усадеб», мы, для представительности, договорились с музеем о передаче нам и этого, с позволения сказать, шедевра.

— Есть все-таки в ваших рассуждениях какой-то изъян, — сказала Ольга. Она спустила ноги с дивана и, опершись локтями о край стола, вперила в администратора взгляд продолговатых глаз. — Вы совсем упустили из виду швейцара. Пропажа картины и его смерть произошли почти одновременно — так?

— Допустим, — был вынужден согласиться Меняйленко.

— Значит, по-вашему, это совпадение? Предположим. Тогда вернемся к обстоятельствам смерти старика. Помните два стакана у него на столе? К нему перед смертью заходили, это ясно.

— Это, Оленька, даже дознаватель признал. Но не стал поднимать из-за этого шум — и вы помните, почему. — Меняйленко уже не шутил, он говорил взвешенно и серьезно, желая, очевидно, раз и навсегда покончить с этим делом.

— Но дознаватель поленился опросить соседей. А я нет. Когда вы уехали на свой вернисаж, я прошлась по их комнатам и выяснила, что старик Савельев имеет обыкновение записывать время своего отхода ко сну. Он и в ту ночь записал: половина первого. А в полночь, по его словам, к швейцару пришел гость. Умер же Ауэрштадт в начале третьего. Таким образом, эти три события отстоят друг от друга на полчаса и на час-полтора соответственно. Двенадцать, двенадцать тридцать и, скажем, два часа двадцать минут ночи. Довольно тесная получается цепочка, вы не находите? Тоже скажете, что это совпадение?

— Все эти совпадения я мог бы объяснить, не вдаваясь в детективные сюжеты. Мог бы, но не буду. Давайте, черт возьми, примем вашу точку зрения: как-никак, вы рисковали жизнью, чтобы подкрепить ее фактами — если, конечно, то, что вы сообщили нам и в самом деле факты, а не мудрствования пенсионера. Прежде всего, однако, мне надо позвонить в клуб. Вдруг картина уже нашлась? Представляю, какое сожаление вы испытаете...

— Я тоже не склонен к авантюрам, — вступил в разговор Аристарх. Он поднялся с дивана, подошел к окну и, отодвинув тяжелую кремовую штору, бросил взгляд во двор. — Но мне никак не дает покоя фамилия вашего швейцара. Ауэрштадт? На мой взгляд, такой фамилии у простого смертного просто не может быть. Это родовое имя князей Австрийской империи, имевших, правда, родственную, младшую ветвь в Германии. В саксонском курфюршестве, если мне не изменяет память. Само же имя восходит ко времени правления Оттона Первого, то есть к девятому, приблизительно, веку, когда Австрия еще входила в Священную римскую империю.

— Я, разумеется, всех этих тонкостей знать не могу. Недостаток образования. И об Оттонах Первых, а также Вторых, Третьих и Четвертых представления почти не имею. Помню только из какой-то исторической книги, что это были жестокие и злые императоры, правившие Германией в стародавние времена. Но еще лучше я помню личное дело швейцара Ауэрштадта, поскольку моя святая обязанность знать о своих сотрудниках все. Так вот там черным по белому было написано, что Николай Павлович Ауэрштадт происходил родом из крестьян Древлянской губернии и до переезда в Первозванск проживал в деревне Листвянка.

Аристарх подумал, что Александр Тимофеевич образован значительно лучше, чем хочет показать. О том, что в Германии существовало четыре императора с именем Оттон — не больше и не меньше, — мог знать только весьма начитанный и эрудированный человек. Так в каком же учебном заведении Меняйленко изучал Оттонов? — задался он вопросом, но спрашивать об этом администратора не стал. Вместо этого он сухо улыбнулся и, усевшись верхом на круглый стул с винтом, сказал:

— Вы отлично знаете, что написать можно все. Мой дедушка, кстати, тоже писал, что он крестьянин из-под Вильно. Такое было время. Если человек не претендовал на работу в госаппарате или в секретном учреждении, его особенно и не проверяли. Истина, разумеется, временами становилась достоянием общественности, но только, повторяю, временами. Кому же нужно было проверять листок по учету кадров какого-то Швейцара? Даже в тридцать седьмом году НКВД не в силах был выяснить подноготную каждого, ну а после смерти Сталина подозрительности все-таки поубавилось.

— Вы, ваша светлость, навели меня на отличную мысль, — произнес администратор, не подавая виду, что заметил раздражение князя. — Именно там, в архивах НКВД или КГБ может находиться интересующая нас информация на покойного теперь гражданина Ауэрштадта. Непременно этим займусь. Лично. Но прежде все-таки выясню — не нашлась ли картина.

— А как же я? — тоскливо пропела Ольга, которая только в эту минуту до конца осознала, что темой разговора сделалась в основном пропавшая картина и краткий экскурс в историю фамилии Ауэрштадт. О ночном же происшествии, едва не стоившем ей жизни, ее новые друзья почему-то не обмолвились. И дело было не только в ней одной. Ольге не терпелось разузнать, что случилось с шофером Вовой. Ведь он приложил столько отваги и сноровки, чтобы спасти ее от беды. Кроме того, журналистка никак не могла понять, почему она очнулась совсем не в том месте, где они с Вовой налетели на дерево, и почему ее не убили, не ограбили и даже не изнасиловали. Чем дольше она об этом думала, тем больше у нее накапливалось вопросов.

По-видимому, ее расстроенное лицо и жалобный голос подействовали на Меняйленко. Он поднялся с кресла и с весьма официальным видом приблизился к дивану, где она сидела, все еще кутаясь в плед с цветами шотландского клана Мак-Тейвиш.

— Я ничего не забыл, и ваше приключение надежно зафиксировано у меня в памяти. Это мой грех, и мне за него расплачиваться. Мы, — тут администратор отвесил Аристарху короткий поклон, — старались не упоминать об этом случае намеренно, чтобы не тревожить вашу память. Как только вас обнаружили на шоссе, его светлость сразу же связался со мной по телефону. После этого я перезвонил в Городское управление внутренних дел и затребовал у них отчет о происшествиях за сутки. Тогда они не смогли мне сказать ничего определенного, но теперь, благодаря тому, что вы нам сообщили, уверен, дело у них пойдет веселее. Я отправляюсь в ближайшее время в город, чтобы обо всем разузнать поподробнее. Что же касается Сенечки, то он вовсе не такой безобидный ларечник, как вы тут нам его расписали. Я имел возможность общаться с этим фруктом и знаю, что половина тех барышень, что разгуливают перед театром, отдают львиную долю своего заработка ему. Тот факт, что он проявил по отношению к вам такую удивительную чуткость, заставляет предположить, что вы совершенно сразили его своей красотой, что, впрочем, вряд ли. — Тут Меняйленко выразительно посмотрел на Ольгу и добавил: — Ну-ну, не грустите. Вы очаровательны. Просто Сенечка — гомосексуалист, поэтому женские чары на него не действуют. Занимаясь вами, он, скорее всего, преследовал какие-то собственные цели, о которых нам ничего не известно. Ваш шофер Вова, — Меняйленко почему-то хмыкнул, выговаривая его имя, — судя по всему, ни при чем. Если даже Сенечка и лелеял какие-то коварные планы на ваш счет, вряд ли он бы стал сажать вас в машину к преступнику. Случись что, органы дознания мгновенно бы на него вышли, а этот Сенечка негодяй, конечно, но далеко не дурак.

Меняйленко прошелся по комнате и, налив себе минеральной воды «Твиши», выпил. Потом он вынул из кармана белоснежный платок и промокнул свои усики.

— Теперь о Заславском. Ничего о нем сказать не могу. Ни плохого, ни хорошего. Знаком с ним, но знакомство так, шапочное. Приезжал к нам как-то раз на аукцион, покупал картины местных художников. У нас, знаете ли, есть своя собственная школа живописи, так называемая Первозванская. Думаю, о его особе лучше осведомлены в Москве, если уж он такой известный антиквар, как вы, Оленька, утверждаете.

—Да ничего я такого не утверждаю, — воскликнула Ольга, выпутываясь, наконец, из пледа и с ужасом замечая огромные дыры у себя на колготках. — Я сама едва его знаю. Он приятель моего знакомого, вернее, бывшего уже знакомого... — Она смутилась и замолчала, не закончив фразы, и это смущение не укрылось от внимательных глаз Меняйленко.

Ольгу поторопился выручить Аристарх. Он прошел к столу, чтобы тоже налить себе «Твиши», и с помощью этого нехитрого маневра заслонил ее на несколько секунд от пристального взгляда администратора.

— Я попробую узнать, что возможно, о Заславском у нашего секретаря по культуре и по связям с прессой. Есть у нас такая дама — княжна Базильчикова. Весьма осведомленная особа. У нее имеются свои источники информации — и не только официальные, — сказал Аристарх.

— Да что вы все о Заславском да о Заславском? — сказала Ольга, снова обматываясь пледом. — Я же говорю, что совсем его не знаю. Видела один раз в Москве — и все. На выставке наверняка были и другие антиквары.

— Но другие с вами в беседу не вступали и ужином в «Первозванском трактире» не угощали, — заметил Меняйленко. — Мы же договорились встать на вашу точку зрения, то есть видеть во всем некий умысел. Стало быть, любые случайности, касающиеся вас, мы будем теперь рассматривать как имеющие отношение к этому делу.

— Как хотите, — произнесла Ольга и закинула свободный конец пледа через плечо. Теперь ей не хватало только волынки и берета с пером.

— А о чем вы с ним разговаривали, о картинах? — поинтересовался Аристарх. — Или он просто пытался за вами ухаживать?

— Что вы имеете в виду? — спросила Ольга, порозовев от смущения и досады.

— Это просто вопрос, — поспешил вступить в разговор Меняйленко. — Мы рассуждаем вслух, проверяем, так сказать, весомость всех аргументов. Так вот, ваша внешность — аргумент весьма и весьма полновесный.

— В таком случае, в ваши рассуждения вкралось противоречие, — Ольга продефилировала по комнате, поискала глазами зеркало, но, не обнаружив, вернулась на диван. — Если его так уж привлекла моя внешность и он решил за мной приударить, то между встречей в «Трактире» и дальнейшими событиями нет абсолютно никакой связи.

— А вот об этом нам скажете вы, — Меняйленко говорил серьезно, и его навыкате глаза смотрели пристально — как глаза врача, озабоченного здоровьем пациента. — Вы же с ним беседовали. Как вы сами думаете, он за вами ухаживал или его интересовало что-то другое?

Ольга обреченно вздохнула. Ей не хотелось касаться наболевшей темы, но делать было нечего.

— Что-то другое. Вернее, кто-то другой. Мой... хм... приятель. Я о нем уже говорила — ну тот, что нас познакомил. По словам Заславского, он исчез и Заславский думал, что я знаю, где он, а я, как раз, наоборот, ничего не знаю, и думала, что он знает...

Фраза получилась неуклюжей — как цитата из глупой комедии или водевиля, но ни Аристарх, ни Меняйленко не позволили себе улыбнуться.

— А он... Этот... ваш знакомый — чем он занимался? — взгляд Меняйленко сделался колючим, как спина дикобраза. — Помнится, вы говорили о человеке, с которым расстались незадолго до отъезда в Усольцево. Это он?

Ольга поникла головой.

— Угу. Только я так и не выяснила точно, кем он работал. по-моему, программистом — вечно сидел за своим компьютером...

— Послушайте, — сказал Аристарх, поднимая руку, чтобы привлечь к себе внимание, — все это какое-то нагромождение фактов, бесформенный клубок — ничего больше. Если уж за всем этим что- то кроется, то не одно дело, а минимум, два или три.

— Ну и отлично. Разве мы собрались здесь не для того, чтобы все прояснить? — Меняйленко позволил себе улыбнуться. — Ведь картину, как хотите, а надо искать. Это для меня дело чести, а потому я не стану сбрасывать со счетов любые версии, какими бредовыми они бы поначалу ни казались. Правда, я до сих пор еще не позвонил в клуб. Поскольку самые простые соображения часто оказываются единственно верными, существует доля вероятности, что рабочие куда-нибудь засунули эту картину, а потом про нее и забыли. Ничего, вспомнят, — добавил он, и его вечно меняющиеся глаза приобрели жесткое выражение.