Смерть швейцара

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

— Листик, мне было очень хорошо, — произнесла Ольга и замерла, поскольку ощутила, как напряглось тело Аристарха.

«Бог ты мой, неужели я сказала какую-нибудь глупость?» — подумала она, глядя на красивый затылок мужчины. Он — увы! — ничего не выражал, сколько бы там ни писали в романах о том, что это весьма выразительная часть облика возлюбленного.

Ольга ошибалась. У Собилло перехватило дыхание, когда он услышал, как чужая в общем-то женщина назвала его тем самым именем, которым называли его в детстве. Это было подобно молнии. Ведь до сих пор единственные женские уста, звавшие его именем «Листик», принадлежали его матери — женщине, горячо им любимой и уважаемой. Для него графиня Чардынцева являлась идеалом «прекрасной дамы», и он сильно сомневался, что когда-либо найдет себе подругу ей под стать. И вот, кажется, теперь... Нет, во всем этом необходимо было удостовериться, и он снова занялся телом девушки, но теперь прозвище срывалось с губ Ольги значительно чаще. Видимо, она интуитивно осознала, что попала в яблочко, и без конца повторяла понравившееся ей слово: «Листик! Листик! Листик!»

Потом они заснули, а вернее — вырубились. Но спустя некоторое время девушку разбудил голос — громкий и решительный. Кому он принадлежал, она так и не могла поначалу взять в толк, поскольку он доносился сквозь толстую дубовую дверь, которую перед этим предусмотрительно запер Аристарх.

— Ваша светлость, Аристарх Викентьевич, вы что там — в спячку впали? Открывайте! Открывайте скорее!

До конца не пробудившись, Ольга осознала наконец, что это голос Меняйленко, но так и не поняла, откуда он доносится, и при чем тут «ваша светлость».

Открыв глаза, она обнаружила, что находится в одной постели с Аристархом. Она даже припомнила, что, кажется, сама пришла ночевать к нему и, должно быть, задержалась...

Мрачный, не выспавшийся Собилло тоже не отдавал себе отчета в том, что происходит и почему какой-то наглый тип настойчиво колотит в его дверь. Прикрыв свое достоинство халатом, он совершил пробежку к двери, повернул ключ в замке, после чего уселся на кровати рядом с Ольгой.

Время было раннее. Пожалуй, не более семи утра. Но Меняйленко, ворвавшийся в номер, был свеж, элегантен, ироничен — как всегда, когда администратор ощущал прилив энергии и уверенность в собственных силах.

— Мило, очень мило, — произнес он звучным голосом, сразу же пробегая к окну и отдергивая тяжелые шторы. — Вставайте, дамы и господа, вас ждут великие дела.

Нельзя сказать, чтобы Ольга была готова приступить к свершению великих дел. Все ее тело ныло, правда, было в этой боли приятное томление. Его светлость тоже выглядел не лучшим образом. Он сидел, свесив свои белые ноги с края дивана, и пытался сообразить, насколько он в состоянии чем-либо заниматься.

Постепенно сознание Ольги прояснилось, и ее охватили самые противоречивые чувства. Самым жгучим из них был стыд. Она укрылась одеялом с головой, оставив, правда, узенькую щелочку, чтобы иметь возможность дышать и наблюдать за происходящим.

Меняйленко не выразил ни малейшего удивления, застав Ольгу в постели Собилло. Да и что было удивительного в том, что двух молодых, красивых людей потянуло друг к другу, особенно принимая в расчет события последних дней.

— Да-с, Аристарх Викентьевич, наслышан о ваших вчерашних подвигах, — сообщил с пафосом администратор, плюхаясь в кресло рядом с диваном и устремляя взгляд на початую бутылку «Абрау-Дюрсо». — Ну и о ваших, разумеется, Оленька, — добавил он, повышая голос, чтобы его слова проникли под одеяло. — Не понимаю только, отчего вас потянуло на мелкую уголовщину. Лезть в комнату к покойнику, да еще и опечатанную — это извините, дурной тон. Впрочем, последствия этой авантюры были таковы, что я не удивляюсь вашему желанию как следует расслабиться.

Аристарх промолчал, поскольку до сих пор пребывал в неведении, что, собственно, искала Ольга в комнате у Ауэрштадта. Зато Ольга выскочила из своего убежища, словно чертик из коробочки, и, едва прикрыв простыней трепещущую грудь, воскликнула:

— Это еще не все, о чем вы не имеете представления, Александр Тимофеевич. Знаете ли вы, что вчера вечером в мою комнату здесь вломились и устроили обыск почище того, что был у швейцара?

Это известие настолько изумило администратора, что он, ни слова не говоря, поднялся и направился к полированной панели бара за стаканом «Колдстрима» с тоником. Прежде чем вновь усесться в кресло, он сделал значительный глоток и спросил, обращаясь скорее к Аристарху, нежели к Ольге:

— Это правда?

— Сам я результатов обыска не видел, но склонен верить, — ответил Собилло и погладил бедро Ольги. Оно очень соблазнительно обрисовывалось сквозь стеганое шелковое одеяло.

В следующий момент Ольга лишила его этого удовольствия. Закутавшись в простыню, она пробежала по комнате в ванную, попутно прихватив с кресла свои джинсы, сиреневую майку и трусики-невидимки.

— Значит, был еще один обыск? — осторожно осведомился Меняйленко, глядя на Аристарха выпуклыми глазами-вишенками, приобретавшими постепенно твердость агата. — Петрик мне ничего об этом не говорил. Только поди, докажи это в случае чего, — задумчиво добавил он. И зачем вас потянуло в квартиру швейцара? Говорят, только преступников тянет на место преступления.

Аристарх промолчал и занялся исследованием своих розовых миндалевидных ногтей, а Меняйленко вдруг хлопнул себя ладонью по лбу и воскликнул:

— Черт возьми, как я сразу не догадался, откуда ветер дует? Наверняка это была инициатива нашей корреспондентки. Ну а вы, конечно, как благородный рыцарь и дворянин не могли ей отказать?

Собилло хотел что-то сказать, но в этот момент открылась дверь ванной и оттуда высунулось очаровательное мокрое личико Ольги. Она воркующим голоском попросила:

— Листик, солнышко, ты не мог бы бросить мне полотенце?

Меняйленко в недоумении посмотрел на герольдмейстера, когда тот довольно спокойно отреагировал на подобное обращение и, поднявшись с дивана, извлек из стенного шкафа широкое банное полотенце со своей монограммой и протянул его Ольге. Из ванной показалась мокрая рука. Она схватила полотенце, и дверь снова притворилась.

Меняйленко ухмыльнулся, но, встретившись с колючим взглядом Собилло, предпочел не обострять ситуацию, а вернуться к прерванному разговору о деле.

— Итак, Аристарх Викентьевич, вы, стало быть, утверждаете, что до вашего прихода в комнате швейцара уже кто-то побывал?

Собилло театрально развел руки, словно бы в подтверждение этой мысли, но заговорить ему не удалось. Из ванной выскочила вся вне себя от нетерпения Ольга, на ходу надевая сиреневую футболку. Тело у нее все еще было влажное, футболка поддавалась с трудом, и администратору представилась возможность краем глаза оценить совершенство Ольгиных грудей.

— Еще как побывал, Александр Тимофеевич. Можно сказать, разнес всю комнату к чертовой матери. Даже половицы поднимал! — волновалась журналистка, расправляясь с непослушной майкой. — Но вы не думайте, что этим все ограничилось. Этот проклятый кто-то точно таким же макаром разнес и мою девичью келейку!

Не обнаружив на столе ничего, кроме коктейля Меняйленко, она схватила обеими руками стакан и сделала два хороших глотка. При этом Аристарх укоризненно и ревниво на нее посмотрел, а администратор только крякнул: все, что делала эта девушка, было настолько естественно, что не могло возбудить дурного чувства даже у более строгого ревнителя морали, чем он.

— А вы уверены, что эти два деяния совершены одними и теми же людьми? — спросил Меняйленко.

Ольга напустила на себя вид старого и опытного агента сыскной службы.

— Абсолютно. Почерк тот же. Ищут профессионально и попутно все громят. Даже печатную машинку мою разбили. Крышку сорвали. А она, между прочим, не совсем моя. Идемте, сами увидите.

— Да Бог с ней, с машинкой, — сказал Меняйленко, поднимаясь с места. — Я вам, Оленька, новую куплю, лучше прежней. Вы какую хотите? «Хьюлетт»? «Оливетти»? «Вестингауз»? С маленьким дисплеем и встроенным компьютером. Хотите, а? Только ответьте мне, зачем вы лазили в квартиру Ауэрштадта?

Остановившись у комнаты «215», Ольга открыла ключом дверь, после чего пропустила спутников внутрь. Надо сказать, разгром в маленькой комнате произвел на них немалое впечатление. Меняйленко сделал пару шагов в глубь помещения, глубокомысленно пожевал губами, произнес мрачное «м-да», потом отошел к двери и даже не стал ничего трогать — лишь поддел носком сияющего ботинка треснувший футляр от портативной машинки. Собилло не отходил от двери с самого начала. Как человек куда более впечатлительный, чем Меняйленко, он сразу же представил себе, что могло произойти с Ольгой, случись ей оказаться в номере во время этого обыска, и ему сделалось жутко. Характер представших его взгляду разрушений свидетельствовал о том, что здесь потрудились люди умелые и профессионально-жестокие. Для них разрушить в той же манере человеческую жизнь не составило бы труда.

Спокойнее всех к увиденному отнеслась Ольга. То ли она уже свыклась с видом подобных разрушений, то ли женщины вообще быстрее адаптируются к реальности — отчего, кстати, по заверениям статистики, в среднем живут лет на пятнадцать дольше мужчин. Ольга спокойно шагнула в самую гущу погрома и прошла в ванную, где вечером оставила на полу бежевые брюки, коричневый свитер и даже болотного цвета пальто. Все эти вещи были влажными на ощупь, но не это заботило девушку. Вынув из кармана пальто какой-то сверток, она подошла к мужчинам и, подхватив Аристарха за локоток, вышла из номера, даже не закрыв за собой дверь на ключ. За ними последовал взволнованный администратор.

— Видишь, Листик, — сказала в коридоре девушка Аристарху, — весь мой быт порушен. Зато я спасла главное. То, во что должен уверовать Меняйленко — пусть он и Фома Неверующий, каким иногда выглядит.

— Вы ошибаетесь, Оленька, — взволнованно произнес, слегка запыхавшись на ходу, Меняйленко. — Я сейчас уверовал в одно: более доблестной и красивой женщины мне не приходилось до сих пор видеть!

— Ах, оставьте, Александр Тимофеевич, комплименты до лучших времен, — бросила Ольга, — подумаешь, Жанну Д’Арк нашли! У меня есть кое-что, что окончательно пробудит вас к жизни и заставит наконец действовать активно.

Если бы они не находились чуть дальше от номера Собилло, Александр Тимофеевич, наверное, обиделся бы, но поскольку дверь была рядом, администратор сделал вид, что не расслышал последних слов и вошел вслед за Аристархом и Ольгой. Но в номере, как только они присели на диван, администратор взял бразды правления в свои руки и сказал:

— Ну, хватит наводить тень на плетень. Отвечайте мне, зачем вы лазили в квартиру Ауэрштадта?

— Вот, Александр Тимофеевич, возьмите, — произнесла она, протягивая сверток, перетянутый грубой бечевкой. — Ведь вы — единственный человек, который понимает смысл моей находки, правда? Но если вы — при всем вашем тонком уме — не разберетесь, что это такое, мне придется обратиться к интеллекту Кругляка или, того хуже, следователя Неверова.

Меняйленко ловко поймал сверток. Он неторопливо распутал бечевку, развернул упаковку.

— Где, где вы это взяли? — нетерпеливо спрашивал администратор. Собилло тоже взирал на Ольгу с удивлением и озабоченностью. Видно было, что ее сувенир основательно потряс представителей дворянства.

— Не догадываетесь, Александр Тимофеевич? — с иронией поинтересовалась Ольга. — А я, помнится, вчера еще вам об этом все утро говорила. Естественно, в квартире у Ауэрштадта. Вы же не верили, что швейцар спер вашу картину, но теперь даже Аристарх убедился в этом.

— Здравствуйте вам, — как-то совсем по-плебейски сказал Аристарх. — Это с какой же стати? Я много об этом думал, но как?

— Ауэрштадт украл полотно, когда картину перенесли из музея в Дворянское собрание, как ты не понимаешь? — завопила Ольга. В это мгновение она наверняка шокировала бы своим криком мать Аристарха. — Другого случая ему бы не представилось. И он об этом, конечно же, знал, являясь старожилом Первозванска! Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Собилло. — Но скажи мне тогда, как этот старый хрен Ауэрштадт вынес картину из собрания, когда там было полно народу? И охранников, между прочим, тоже, — урезонил он Ольгу, взглянув на Меняйленко.

— А вот этого я не знаю, — виновато потупилась Ольга и провела пальцами по щеке Аристарха. — Может быть, он кого-то подкупил! Дал охраннику денег — тот и не устоял!

— Это невозможно, — произнес Меняйленко. — Наши охранники — проверенные люди и знают, что в подобных случаях могут расстаться не только со службой, но и...

— С жизнью, — закончила за него Ольга. — Но между тем картина-то все-таки была вынесена. — Она лихорадочно шарила рукой по поверхности стола, и Меняйленко не нашел ничего лучше, как пододвинуть ей свой наполовину пустой длинный стакан с сильно разбавленным джином. — Жизнь дороже денег. Но как вы, Александр Тимофеевич, объясните кражу картины?

— Да, вы показали мне, что это в принципе возможно, — согласился администратор. — Но при нашей системе охраны это все-таки невероятно.

— А я до сих пор не могу понять, как клочок бумаги привел вас к столь далеко идущим выводам, — вставил Собилло. — Или, может, это была не бумага, а бечевка?

Все замолчали, в том числе и Меняйленко. Его в тот момент интересовали соображения совсем иного рода. Тем не менее, он посчитал нужным раз

веять недоумение Аристарха. Передав ему в руки оберточную бумагу и бечевку, он произнес:

— Это как раз доказательство того, что картину вынес именно Ауэрштадт. Как человек старой закалки, он не стал выбрасывать упаковку, а сложил ее и спрятал — как говорится, до лучших времен. Или, наоборот, собирался использовать бумагу и бечевку снова, причем в самое ближайшее время — кто теперь скажет? Другими словами, это — та самая бумага, в которую были упакованы картины, доставленные к нам из краеведческого музея. Как он вынес полотно и зачем оно ему понадобилась — это уже совсем другой вопрос. Но я разберусь в этом.

— Вы, Александр Тимофеевич, разобрались бы лучше в том, зачем неизвестные люди последовательно распотрошили сначала комнату швейцара, а затем Олину? — иронически бросил князь. Вся эта суета с упаковкой и грошовой картиной начинала его раздражать. Он запахнулся в свой шелковый халат с бранденбурами и закурил греческую сигарету с запахом меда.

— Затрудняюсь сказать вам что-либо определенное, Аристарх Викентьевич, — сообщил свое мнение администратор. — Но, если принять точку зрения Ольги Петровны за основу, в квартире Ауэрштадта и в ее номере что-то искали, причем одни и те же люди.

— Почему что-то? — вскинулась Ольга. — У Ауэрштадта искали картину. Более того, из-за нее его отправили на тот свет.

Меняйленко поморщился. Он явно был недоволен тем, как складывались обстоятельства. Его заботы — и так немалые — грозили, в свете всего случившегося, возрасти десятикратно.

— Положим, швейцара «отправили на тот свет» — как вы, Оленька, изволили выразиться — еще до того, как в его комнате состоялся обыск. Кроме того, помнится, что и у вас что-то искали. Уж не ту ли самую картину, часом? Но вы-то какое имеете к ней отношение? — Меняйленко поднялся с кресла и сделал несколько кругов по комнате, заложив за спину короткие руки. Смерив Ольгу хитроватым взглядом, он добавил: — Впрочем, если вы на этом настаиваете, то я вынужден буду предположить, что именно вы отравили старика-швейцара, стащили у него картину и перевезли ее в безопасное место, а злоумышленники, не зная этого, перерыли вашу комнату, полагая, что она у вас. Так-то!

Ольга вспылила.

— У меня есть алиби! В ночь убийства я находилась здесь, в Усольцеве. Сидела на вашем дурацком банкете, а потом гуляла с Аристархом по парку.

Та чудесная ночь была незабываема, и вновь ее образ нежданно всплыл у Ольги в памяти. Закутанный в снежные сугробы парк спускался белыми волнами к застывшей реке. Она делала вокруг Усольцева прихотливый изгиб и в свете луны и редких фонарей, расставленных вдоль крохотной набережной, походила на кривую турецкую саблю. Ольга вложила свою миниатюрную ладошку в сгиб локтя Аристарха и, вдохновенно глядя перед собой и — временами — на сумрачный купол испещренного звездами неба, всем своим существом отдалась прогулке. Поначалу они молчали и лишь втягивали в себя морозный ночной воздух. Под ногами скрипел снег, а попадавшиеся им на пути огромные деревья казались великанами, которых обездвижила воля волшебника.

— То-то же, — молвил Александр Тимофеевич, неожиданно одарив Ольгу добродушной улыбкой. Снова утвердившись в кресле, он снял трубку телефона и попросил, чтобы в номер-люкс принесли завтрак на троих.

— И кофе, побольше кофе, — требовательно произнес он в трубку, после чего, положив ее на рычажки, как ни в чем не бывало снова обратился к Ольге.

— Теперь вы, надеюсь, понимаете всю абсурдность вашего предположения? Пусть даже Ауэрштадт и «спер» этот несчастный «Этюд 312» по какой-то там ведомой только ему причине, но как об этом, спрашивается, могли прознать неизвестные налетчики?

— Ну, это, Александр Тимофеевич, не так уж и трудно, — подал голос Собилло. Сейчас было самое время пустить в ход логические построения, созданные им вчера вечером в отсутствие Ольги. — Стоит только предположить, что их почему— то интересовала именно эта картина, как многое становится ясно. К примеру, на открытии вернисажа присутствовала масса самого разнообразного народа, и злоумышленнику не составило бы большого труда обнаружить, что «Этюд 312» — единственное из всех полотен, взятых из краеведческого музея, не был вывешен. Каково? — Аристарх упер руку в талию и глянул гоголем.

— А уж от этого события протянуть ниточку к Ауэрштадту ничего не стоит, — воскликнула Ольга, положив руку на плечо Собилло. — Ведь и его в тот вечер не было у дверей Собрания!

Меняйленко ухмыльнулся. Сидевшая перед ним красивая пара смотрелась на удивление гармонично. Администратор на мгновение представил себе Ольгу в кринолине, а ее друга — в Павлоградском гусарском мундире, и ему сделалось весело.

— Отлично, ваша светлость. Отлично, девушка. Фантазия у вас на уровне госстандартов. Все продумано, объяснено, просто любо-дорого посмотреть. Но при одном только допущении что «Этюд 312» — шедевр и стоит чертову прорву денег. А я в который уже раз повторяю, что картина ничего не стоит. Я, возможно, не такой большой знаток живописи, но уж знакомый вам Константин Сергеевич, директор музея, каждую работу из своего фонда чуть ли не на зуб попробовал. И он утверждает то же самое. Таким образом, — не без пафоса закончил свое выступление Меняйленко, — ваше красивое здание рушится, и вы оказываетесь под его обломками.

В дверь номера постучали. Вошла горничная с подносом, заставленным чашками, тарелками и тарелочками. Над ними башней возвышался огромный фарфоровый кофейник. Сборище в номере «люкс» возбуждало у нее чрезвычайное любопытство, но вид Меняйленко мгновенно заставил ее отказаться от всяких попыток выяснить, что происходит. Поставив поднос на стол и не без кокетства присев в некоем подобии книксена, она лебедью выплыла из дверей. Хотя толщина дверных створок и исключала всякую возможность подслушивания, по прошествии минуты после ухода горничной Меняйленко поднялся, аккуратно приоткрыл дверь и оглядел коридор.

— Вы, Александр Тимофеевич, прямо какой— то конспиратор... — насмешливо заметил Собилло, наливая Ольге и себе кофе.

— Будешь тут конспиратор, — буркнул администратор. — Комнаты, понимаете ли, стали в Усольцеве потрошить — теперь без этого не обойдешься...

— Александр Тимофеевич, — вдруг продолжила Ольга, разом оставляя в покое и рогалик, который она поначалу принялась прилежно макать в кофе, и красивое плечо Аристарха, на которое опиралась рукою. — А если картина не стоит ни гроша, то все, что со всеми нами произошло, выглядит как пьеса из театра абсурда. Это не жизнь, а прямо Ионеско какой-то! Нет, вы только представьте себе: швейцар ворует какую-то дрянь, но его из-за нее убивают. Более того, приезжают неизвестные люди, переворачивают вверх дном обиталище уже мертвого швейцара — и тоже, между прочим, что-то ищут. Уж не эту ли дрянную картину? Потом появляемся мы с Аристархом и тоже лезем в эту же самую комнату, чтобы найти доказательства, что картину украл именно Ауэрштадт. Но и это еще не все! В тот самый момент, когда мы с Листиком залезли к швейцару, приехала еще одна группа товарищей. Те тоже явно стремились навестить жилплощадь дедушки, и, по-видимому, с теми же намерениями — поискать дедушкин клад. Нет, Александр Тимофеевич, скажите — как вам все это нравится?

— Мне лично — очень не нравится, — ответил Меняйленко. Он настолько разволновался, что, казалось, за его волнением скрывалось нечто большее, чего ни Ольга, ни Листик не представляли. Вместо того чтобы пить кофе, администратор прошел к бару и плеснул себе в пузатую рюмку маслянистого, похожего на жидкий шоколад «Фунтадора». Даже этому очень здоровому человеку потребовалось подкрепление.

Отхлебнув из бокала и помолчав, чтобы его маленькая аудитория прониклась ощущением значимости того, что он собирался сообщить, администратор подошел к окну. На улице давно уже серебрилось февральское утро. Меняйленко веско, так, чтобы каждое его слово свинцовой тяжестью проникло в сознание слушающих, произнес:

— Хочу предложить вам еще один эпизод. Он, милая Оленька, основательно украсит вашу абсурдистскую пьесу в стиле Ионеско. Дело в том, что небезызвестного вам ларечника Сенечку застрелили!