Смерть в рассрочку

—9-

Далеко не обо всем мог говорить с майором Иван Кондратович — согласно временному псевдониму, а по паспорту — Геннадий Иванович Ярмош.

Полковник был ознакомлен с имеющейся в Главном разведывательном управлении информацией о племяннике короля, премьер-министре Афганистана Дауде, свергнувшем в июле 1973 года с престола своего дядю Захир-Шаха и провозгласившем республику Афганистан. Это он заявил, что если хоть один волос упадет с головы советского офицера, виновный поплатится жизнью. Заявление понятно, если учесть, что все в вооруженных силах Афганистана — от ракет ПВО до пистолетов, было советским. Он же в ночь на 28 апреля 1978 года на предложение сдаться гордо заявил: «Я коммунистам не сдаюсь», и выстрелом из пистолета ранил офицера, зная, что тем самым обрекает себя на смерть. И пал скошенный автоматной очередью.

Какие великолепные отношения были у СССР во время правления Афганистаном этого отпрыска королевской семьи и каким кошмаром стали они после захвата власти людьми, считавшими, что исповедуют марксизм-ленинизм и решившими, перепрыгнув через эпоху, построить в стране социализм.

Знал Ярмош и о яростной грызне за верховенство, разгоревшееся чуть ли не в первый день, вернее ночь, создания народно-демократической партии Афганистана, когда начались взаимные обвинения в фальсификации подсчета голосов при выборах ЦК партии. Некоторые, не найдя себя в списке избранных, тут же покинули партийные ряды.

О первом — в календарном и политическом смысле — секретаре ЦК НДПА Тарики полковник думал как об умном человеке, взявшемся не за свое дело. Он был недостаточно волевым и слишком доверчивым человеком для главы государства, был больше глашатаем, чем вождем. Лесть, как известно, словно ржа, разъедает и сильные, и очень сильные души. Он был широк, но не силен душой. Его прохиндейскому окружению стоило немного труда, чтобы с помощью не хитрых фокусов — деньги с его портретом, крупные фотографии и славословие в газетах, превращенный в музей дом, где он родился — убедить писателя-президента во всенародной любви. В провинциях зрели, вспыхивали, разгорались очаги мятежей. Бездумно угнетаемое правительством духовенство раздувало пожар гражданской войны, сзывая под свои знамена «воинов ислама». В орбиту противодействия новой власти втягивались партии, обойденные министерскими портфелями. А президент упивался властью. Наиболее умные советники из СССР призывали его к объединению нации, разумному отношению к имеющему громадное влияние в стране духовенству, к компромиссам с интеллигенцией. Убеждали, вопреки желанию по-тихому страшненького, опасного как змея Суслова видеть в Афганистане форпост социализма на Среднем Востоке, — что на афганской почве социализм не приживется, что марксистско-ленинская партия может успешно поднимать экономику страны и при буржуазном социальном строе. Тараки со всем соглашался, благодарил, однако ничего не делал, а просил советское правительство прислать войска для охраны его лично, сохранения его власти и, следовательно, для защиты завоеваний социализма в Афганистане.

Его отношения с Амином напоминали отношения Робеспьера с Фуше и закончились одинаково. Те, кого они защищали, поддерживали и, даже убедившись в их предательстве, не решались призвать к ответу, призвали их самих — одного под нож гильотины, другого под автоматную очередь.

Амин не был агентом ЦРУ уже хотя бы потому, что иначе призвал бы в страну не советские, а американские войска и вряд ли получил бы отказ. Он был болезненно властолюбивым пуштунским националистом, мечтающим о мировой известности; редкостным честолюбцем, видимо, не допускавшим мысли, что мир может существовать и без него; беспощадным и безжалостным врагом любого, кто становился или только хотел встать на его пусти к власти, и жестоким палачом. Тысячи душ были загублены с его ведома или по его приказам. С его приходом к власти страну захлестнул невиданный произвол. Людей убивали по наспех выдуманным причинам и без причин, по любому доносу, малейшему подозрению в нелояльности к режиму. Убивали прежде всего интеллигентов — так уж повелось в этом мире. Получившая полную свободу действий охранка хватала на улицах прилично одетых людей и требовала выкуп за освобождение, а не сумевших откупиться расстреливала на месте.

Амин считал себя коммунистом, очень любил Сталина и пытался во всем подражать ему, но более всего преуспел, подражая в уничтожении своего народа. Однако не успел — да это было и не возможно, так как число погибших по воле Сталина значительно превышало все население Афганистана — сравниться в этом отношении с любимым им великим человеком и еще более великим мерзавцем. Кровавый террор, стремление уничтожить все, связанное с прежним режимом, озлобляло и без того мятущееся в социальном хаосе население. А преданные новому президенту немногочисленные холуи вслед за ним продолжали болтать вздор о строительстве социализма и диктатуре пролетариата, который в Афганистане нужно было еще поискать.

В стране полыхали мятежи и, как верховой пожар в летней тайге, перебрасывались из одной провинции в другую. Шла гражданская война, и моджахеды брали верх. Реально назрела угроза государственного переворота исламских фундаменталистов. Созданная на востоке с помощью Пакистана мощная группировка войск вооруженной оппозиции могла бы в течение суток захватить Кабул и только ожидала приказа. Правительственная армия, ослабленная и обезглавленная после аминовских чисток и репрессий, не в состоянии была оказать сколько-нибудь серьезное сопротивление.

Амин запаниковал и слал Брежневу одну за другой истеричные просьбы о вводе в страну советских войск: «Судьба революции на волоске, вы обязаны помочь». Насчет обязанности — ерунда, никто ничем ему не был обязан. Но помощь была оказана.

Не смерть тысяч безвинных людей, не жестокий террор Амина против своего народа определили келейное решение всевластной четверки —Брежнев, Андропов, Устинов, Громыко — о вводе в Афганистан ограниченного контингента советских войск. Само собой, сказалась обеспокоенность надвигавшимся на южные границы страны валом исламского фундаментализма, следовательно, почти неизбежным наплывом ислама на советские мусульманские республики. Но ведь такая угроза в той или иной мере существовала всегда.

Мощным побуждающим импульсом для принятия решения о вводе войск в соседнюю дружественную страну сыграло смещение Амином с поста президента и последовавшее затем убийство Тараки. Этот кровавый произвол потряс и ошеломил советское руководство. Особенно тяжело это поразило Брежнева, недавно целовавшего Тараки на приеме в Москве. Гневный жар эмоций устранил длительные сомнения. Однако невозможно допустить, что такое решение было бы принято, если бы правящая четверка могла предвидеть его катастрофические последствия, если бы могла предположить, что локальная карательная экспедиция, какой она виделась вначале, перерастет в затянувшуюся на годы войну. Такая политическая ошибка в той международной обстановке — за пределами не подверженного патологическим отклонения человеческого разума. Если нападение Гитлера на СССР с полностью отмобилизованной, блестяще подготовленной армией, имеющий надежный тыл с перспективой его усиления и развития, считать авантюрой, то ввод неподготовленного к боевым действиям незначительного контингента советских войск в Афганистан, можно бы считать авантюрой вдвойне, преследуй она глобальные цели. Но цели, по всей видимости, были локальными: привести к власти группировку преследуемого Амином Кармаля, для чего необходимо было покончить с Амином; перекрыть главные артерии снабжения мятежников из соседних стран оружием и боеприпасами; остановить распространение военной экспансии оппозиции; обучить и вооружить правительственные войска, которые потом должны будут самостоятельно покончить с моджахедами; вывести советские войска в обмен на прекращение зарубежной финансовой и военной помощи повстанцам.

Осуществлен был лишь первый пункт этой программы. Амина во время штурма президентского дворца ранили и затем добили спецназовцы КГБ; Кармаль въехал в Кабул на советской броне. В остальном дела пошли совсем не по сценарию, который тут же принялись кромсать и переделывать на свой лад неучтенные в нем персонажи. Официально осудив советскую агрессию, предав анафеме «империю зла», иностранные государства потирали руки от удовольствия, радуясь, что советы вляпались в эту грязную, кровавую историю, взорвавшую престиж страны. Требуя немедленного вывода советских войск, они делали все возможное для того, чтобы войска оставались в Афганистане как можно дольше. И их усилия окупились больше, чем вполне.

Все это умудренному опытом наших и чужих политических махинаций разведчику Ярмошу было понятно. Чего он до сих пор никак не мог понять, так это мотивов наглой бессмысленной лжи правительства Брежнева, которое за несколько часов до вторжения через «Правду» известило мир, что ввод советских боевых частей на афганскую территорию — чистейший вымысел.

Прошедшая через его руки информация о Кармале не вызывала симпатий к новому президенту Афганистана, ранее заместителю первого секретаря ЦК НДПА, затем посла в Чехословакии. Болезненно самолюбивый, капризный, обидчивый, он не пользовался ни доверием, ни уважением как своих соратников и всего народа страны, так и советских советников — а непосредственно с ним имели дело лучшие из них, компетентные умные люди. Решив лично стать вершителем судьбы страны, Кармаль внимательно выслушивал советы, тщательно записывал их, благодарил, но… советам не следовал, а поступал по-своему и каждый раз поступал неумно или никак не поступал. После очередного просчета, выслушав очередные советы, заверял, что вот теперь он все понял и ошибок больше не будет, и опять принимал самостоятельные решения, и снова ошибочные. Именно он позволил втянуть страну в длительную бесперспективную войну. С объявлением политики национального примирения не он, президент республики, а советское командование удерживало афганских военачальников от проведения все новых и новых боевых операций. Не Кармаль, а русские советники делали все, чтобы сблизить государственную власть с оппозицией в провинциях.

Сменивший Брежнева на Олимпе власти Андропов — его считают главным инициатором ввода советских войск в Афганистан — был первым, кто из «небожителей» понял, что была допущена ошибка, за которую страна вынуждена слишком дорого платить, и что необходимо мирное, политическое решение афганской проблемы. В середине 1983 года он жестко предупредил Кармаля, чтобы тот не рассчитывал на длительное пребывание в его стране советских войск, и не мешкая расширял социальную базу своего правительства политическими методами. Для Кармаля, чувствовавшего себя вполне уверенно за спиной советских войск, это стало неожиданностью. Он стал просить Андропова повременить с выводом войск: «Нам требуется время, чтобы как следует научиться воевать». Андропов ответил: «Нет. Мы уйдем». Смерть не дала ему довести дело до конца. А безосновательные амбиции Кармаля довели его до утраты поста президента и политической смерти. Он снова стал тем, кем был по своей сути — человеком среднего интеллекта, выдающегося самомнения и скверного, склонного к самодурству характера, больше, слава богу, не обремененного заботами о судьбе соотечественников.

Впрочем, после победы апрельской революции, по существу представлявшей собой банальный государственный переворот, все так или иначе оказывавшиеся у руля власти меньше всего думали о судьбе народа и отечества и больше всего были озабочены своей судьбой и ролью в отечестве.

В этом отношении ничем не отличался от своих предшественников сменивший Кармаля в мае 1986 года на посту первого секретаря ЦК НДПА, а в ноябре следующего года и на посту президента республики, Наджибулла. Однако он отличался от Кармаля в другом — был умнее, и изощреннее дрался за удержание власти в своих руках. Пуштун, врач, член НДПА со дня ее основания, руководитель нелегального Демократического союза студентов, секретарь Кабульского комитета партии, посол Афганистана в Иране, в 1980-1985 годы глава органов государственной безопасности, генерал-лейтенант, Наджибулла прошел отличную школу партийной демагогии, жестокого подавления инакомыслящих, политической беспринципности. Широко образованный, владеющий несколькими языками, внешне вполне европеец, он более других олицетворял собой образ современного восточного владыки. Среди своих он откровенно презирал европейские социальные отношения, культуру, нравы и если не поддерживал мусульманских фундаменталистов, то лишь потому, что это было ни к чему: они только стремились к завоеванию власти, а у него она уже была в руках. Напротив, он всеми силами защищал от них эту власть. Нельзя было требовать от мусульманина в сотнях поколений, с молоком матери впитавшего заповеди Корана, европейского мышления. Наджибулла все-таки — не великий Абу-Рейхан Мухаммед ибн Ахмед аль-Бируни и не гениальный Абу Али ибн Сина.

В стремлении сохранить за собой высшую власть в стране он проявлял поразительную изворотливость, прикрывая ее, якобы, наивностью и недопониманием. В декабре 1986 года Горбачев сообщил ему о твердом решении советского руководства вывести из Афганистана войска и подчеркнул, что политика национально примирения должна распространяться на все политические силы, включая и те, которые борются против власти с оружием в руках. Поговорив с другими советскими деятелями, не заинтересованными в скорейшем выводе войск, Наджибулла интерпретировал мысль главы советского правительства так: на компромисс надо идти с теми, кто не выступает против НДПА… Горбачев внушал ему, что ради примирения надо поделиться с другими политическими партиями и движениями минимально половиной реальной власти. Проконсультировавшись у тех же советских деятелей, Наджибулла выхолостил мысль, и заявлял о дележе не реальной власти, а министерских портфелей — полупустых и пустых, изготовленных специально для этой цели…

Согласившись на избрание Наджибуллы президентом Афганистана, Горбачев настаивал, чтобы избрание было результатом компромисса, чтобы избирала нация, а не назначало руководство НДПА. И снова с благословения высокопоставленных советских руководителей Наджибулла ставит все с ног на голову и заявляет, что он «считает разумным решение о том, чтобы ЦДПА оставила за собой пост президента»…

Настаивая, чтобы Лойя Джирга отображала все политические силы страны, Горбачев, видимо, наученный опытом общения с изворотливым афганцем, уточнил, что должно быть выдвинуто на пост президента несколько кандидатур — три-четыре, включая самого Наджибуллу. Тот заверил, что именно так и будет. Впрочем, он всегда соглашался, но поступал так, как считал для себя выгоднее, и предварительно заручившись поддержкой влиятельных лиц из окружения Горбачева. Так было и на этот раз. Посовещавшись с нужными людьми, Наджибулла истолковал дело так, будто Горбачев выразил желание, чтобы его, Наджибуллы, кандидатура была выдвинута на президентский пост не только НДПА, но и еще какими-то организациями…

Он был избран президентом страны. В его руках оказалась мощная по региональным меркам армия — около трехсот тысяч обученных советскими командирами бойцов. Командование, прошедшее через советские военные академии и училища, уже имело опыт организации и ведения боевых действий, приобретенный в совместных с 40-й армией крупных операциях. Советский Союз дал афганской армии боевую технику и оружие — танки, боевые машины пехоты, бронетранспортеры, различную артиллерию, боевую и транспортную авиацию, включая вертолеты, что особо важно для войны в горах Афганистана. Вертолет — это авиационная пушка, пулеметы, гранатометы, обеспечение огнем с воздуха, средство переброски войск до боя и в бою, эвакуация раненых. Позаботились и об обеспечении афганских подразделений и частей всеми видами запасов, прежде всего боеприпасами. Вооруженная оппозиция, конечно, ничего такого не имела и не могла иметь. После вывода 40-й армии войска оппозиции еще много лет не могли сломить правительственные вооруженные силы. Они обеспечивали Наджибулле контроль над большинством крупнейших городов страны.

Но об этом полковник Ярмош, не будучи ясновидящим, знать не мог. Не мог он предвидеть и того, что Наджибулла сменит облик НДПА, назовет ее Партией отечества, откажется от марксистско-ленинской идеологии, день окончательного вывода советских войск — 15 февраля — узаконит как День национального спасения, а советские войска официально назовет оккупантами.

Это будет позже. Однако и теперь имеющиеся в его распоряжении данные вполне раскрывали сущность Наджибуллы со всеми его азиатскими хитростями, мусульманским коварством и запутанными, как лисьи следы, политическими устремлениями. Наверное, это видели и в Политбюро ЦК КПСС, и в правительстве СССР. Но очень уж жестким был дефицит порядочных людей в политическом руководстве Афганистана. А обвинять политика в подлости все равно, что обвинять тигра в зверстве. Только тигр, пожирая жертву, не рычит о том, что делает это ради ее же блага.

Бог весть почему — во всяком случае, не по профессиональному признаку и не в силу выдающегося интеллекта — назначенный министром иностранных дел СССР Шеварднадзе заявил в интервью «Известиям»: «Решение о вводе войск принималось за закрытыми дверями несколькими высшими руководителями страны. Я, в ту пору кандидат в члены Политбюро, как и некоторые другие мои товарищи и коллеги, был просто поставлен перед фактом». Это было сказано много позже свершившегося факта и, видимо, в пику своему предшественнику на посту министра Громыко, который, кстати, утверждал, что Политбюро ЦК КПСС единогласно приняло решение о вводе войск в Афганистан. Ну, а если Шеварднадзе был бы поставлен не перед фактом, а перед голосованием решения могучей четверки? Он, даже среди завзятых льстецов особо выделявшийся славословием в адрес Брежнева, проголосовал бы против? Предположение нелепое и невероятное. Да и весь Верховный Совет в его тогдашнем составе, конечно, единодушно одобрил бы «мудрое» решение Политбюро. И то, что решение не было вынесено на обсуждение номинально Высшего органа государственной власти страны свидетельствует не о боязни отказа в поддержке, а об откровенном пренебрежении к морально выдрессированным депутатам.

Но вероятно и то, что Шеварднадзе поддержал бы идею о вводе войск совершенно искренне. Иначе, почему бы он потом стремился оттянуть вывод 40-й армии из Афганистана? Одним из тех с кем консультировался Наджибулла, перед тем, как исказить настоятельные рекомендации Горбачева, был Шеварднадзе. Намечавшийся на февраль 1988 года вывод войск он встретил в штыки и проект заявления правительства по этому поводу сформулировал преимущественно в сослагательном наклонении с многозначащим в той обстановке союзом «если». Его расплывчатая, конкретно ни к чему не обязывающая формулировка, могла быть окончательной, так как за нее проголосовали все члены Политбюро. Положение спас Горбачев, в последний момент собственноручно изменивший текст, чем значительно приблизил окончательное решение о сроках вывода войск.

Заинтересовавшись информацией, полковник Ярмош проанализировал имеющиеся в Управлении дополнительные данные и для себя пришел к выводу, что на посту министра иностранных дел Шеварднадзе ничего не сделал для пользы страны. Не сумел или не хотел — это было уже вне компетенции и полномочий полковника.

Он мог рассказать этому сидящему рядом симпатичному и грозному боевику удивительнейшую историю о том, как в министерстве обороны самым тщательным образом искали, но так и не нашли ни одного документа — приказа, распоряжения, установки, рекомендации, наконец, — о вводе ограниченного контингента советских войск в Афганистан. Вот уж действительно: очевидное, но совершенно невероятное. Такого просто не может быть, «потому что не может быть никогда».

Обо всем этом Ярмош не стал бы рассказывать, если бы даже ему дали такое право. Утверждение о том, что знания никогда не бывают лишними, правильно в обиходе, но никак не в разведке. Конечно, подобная информация расширила бы кругозор Кондратюка и позволила трезво оценить складывавшуюся все эти годы военно-политическую ситуацию, а также подпирающий ее моральный, а вернее, аморальный базис. Но с этими знаниями стал ли бы майор воевать так же жестко и уверенно, как воюет сейчас, когда считает, что, в общем-то, воюет за правое дело. Ведь войска были введены действительно после многочисленных просьб правительства Афганистана, действительно ставилась цель предотвратить гражданскую войну в стране, видимо, на самом деле существует какой-то интернациональный долг, который по отношению к СССР никто не выполняет, и о котором ему, тем не менее, втолковывали с октябрятских штанишек. Конечно, майор не может не видеть, что все идет не так, как надо бы, а нередко и так, как совсем бы не надо. И все же это много значит — воевать за правое депо. Кому захочется умирать на чужой земле за интересы всех этих — и с той и с другой стороны — передравшихся друг с другом властолюбивых пауков. «А ведь приходится», — с недобрым гнетущим чувством подумал полковник.