Смеситель. Выбор дотошного покупателя. Уха из петуха...("Сделай сам" №1∙2003)

Знай наших! или Особенности национального образа жизни-II

О.Г.Жукова

…Ровно 190 лет назад перешли наполеоновские орды границу Российской империи. Сегодня те «дела давно минувших дней» воспринимаются нами поистине, как «преданья старины глубокой», а представления о той войне складываются подчас по залихватскому водевилю «Гусарская баллада» или, в лучшем случае, по киноэпопее С. Бондарчука по роману Льва Толстого «Война и мир».

Меж тем, это была настоящая, жестокая, кровавая бойня, в которую вверг Наполеон почти всю Европу, — «двунадесять» языков привел он за собой в Россию и так же, как позже от Гитлера, бежали от наполеоновских войск и насаждаемой ими тирании многие-многие люди. Среди вынужденных беженцев войны оказалась и известная французская писательница Жермена де Сталь. Кометой проскочила она от тогдашней границы России — Польши до Москвы, затем до Новгорода, Петербурга, Финляндии, не желая оказаться на оккупированной Наполеоном территории. Ведь она критиковала его человеконенавистническую политику, а он весьма негалантно обзывал ее, тридцатипятилетнюю светскую красавицу, «старой вороной», «сумасшедшей старухой», «настоящей язвой», и это при том, что сам «хозяин мира» был моложе своей критикессы всего на два с половиной года.

Вначале Наполеон выслал писательницу из Парижа, запретив ей приближаться к столице на сорок лье, а это круче, чем «наш» 101-й км, так как 40 лье — это считай по-нашему почти 200 верст Потом мадам и вовсе выставили за пределы страны. Так и стала де Сталь едва ли не первой в истории человечества диссиденткой. Она была теоретиком той самой идеи национальной самобытности европейских культур, о которой спорят, которую признают или не признают с самого момента ее появления.

Жермена де Сталь получила богатую пищу для размышлений на свою любимую тему именно у нас, в России. Ее путевые заметки — ценнейший материал для современных исследователей русской жизни начала XIX в. Они написаны непредвзято, с желанием понять душу одного из самых самобытных народов мира. Но у писательницы было слишком мало времени, чтобы прочувствовать всю глубину проблемы, хотя многое подмечено ею весьма верно и точно.

Вот как представляются патриотизм и национальная самобытность француженке, побывавшей в России: «Любовь к Отечеству после любви к Богу есть одно из самых возвышенных чувств, испытываемых человеком. Только Родина должна сильно отличаться от других стран, окружающих ее, чтобы внушить к себе глубокую привязанность. Народы, сливающиеся друг с другом своими особенностями или такие, которых история разделила на несколько областей, не преданы с истинной любовью условному союзу, которому они дали имя Родины».

Нам не надо доказывать, насколько наша Родина отличается от других стран, нам дороги все ее народы, «сливающиеся друг с другом своими особенностями», и именно поэтому недавно ушедший от нас академик Борис Александрович Рыбаков — один из крупнейших историков и археологов XX столетия, которому мы обязаны раскрытием многих тайн происхождения и развития многочисленного славянского племени, труды которого по археологии, истории, культуре славян и Древней Руси становились сенсациями в научном мире, которого журналисты и писатели вполне заслуженно называли ратником российской науки, оставил нам мудрый завет, утверждая, что «формирование национального самосознания и его роль в историческом творчестве народов — тема необъятная. Актуальная, как, быть может, никогда раньше. Тема, если можно так выразиться, обидчивая, тонкая, больная. Она вплотную связана с воспитанием подлинного патриотизма и подлинного интернационализма. Но ведь есть немало фактов, которые указывают на давние братские или дружеские связи, положим, русского народа с другими славянскими и неславянскими народами. Вообще опыт общения разных народов должен быть хорошо известен и усвоен современным сознанием и на современном, достойном развитых людей уровне».

Именно это формирование национального самосознания должно стать, по утверждению Б. А. Рыбакова, основным направлением развития исторической науки. Но современная жизнь доказывает нам, что это направление должно развиваться не только в сторону нашего прошлого, нашей истории, но и в сторону настоящего и будущего.

Вдумайтесь, сегодня СМИ называют нас электоратом, когда становятся нужны наши голоса на выборах, налогоплательщиками — когда становятся нужны государству наши доходы, населением — когда озабочиваются нашими проблемами, в лучшем случае, гражданами — когда стараются напомнить нам об обязанностях по отношению к государству, но редко, очень редко нас называют Народом. Почему? Об этом можно рассуждать очень долго, но представляется очевидным, что корни многих наших сегодняшних невзгод скрыты именно в том, что стали мы подзабывать это гордое слово.

А если не ощущает себя «население» единым народом, значит, и не чувствует ответственности перед страной, не ощущает ее своей Родиной. Ибо население — это имя обывателей, сосуществующих в неком общежитии, где жилье временное, а люди — лишь квартиранты, ни за что не отвечающие и ни о чем не переживающие…

Вот и выходит, что завет академика Рыбакова о формировании национального самосознания и об определении его роли в жизни народов — задача не только исторической науки, но и современной политики.

Именно к этой, в самом деле, весьма непростой теме, но так сказать, в ключе нашем, «сделайсамовском», обратились мы в приложении к журналу «Сделай сам» № 2, 2002 г. Брошюра та называлась «Знай наших! или Особенности национального образа жизни». В ней начали мы разговор о российском своеобычае.

Ваши письма и звонки в редакцию, дорогие читатели-единомышленники, доказывают, что эта тема в самом деле важна, значима, интересна многим. Вы вносите свои дополнения, пожелания, подаете новые идеи. Нас это убеждает в правильности выбранного пути. И мы решили продолжить рассказ об особенностях российского обихода, но ограничить эту необъятную тему, так сказать, зимним сюжетом Не будем раскрывать всех секретов — приложение перед вами. Читайте, обсуждайте, дополняйте! Как всегда ждем ваших писем!

Рассказывают, что однажды император Павел I в обществе, где было много князей, спросил Ф.В. Ростопчина: «Скажи мне, отчего ты татарского происхождения, но — не князь?» После минутного колебания Ростопчин спросил императора, может ли он назвать настоящую причину, и, получив утвердительный ответ, сказал:

— Предок мой прибыл в Россию зимой.

— Какое же отношение имеет время года к достоинству, которое ему было пожаловано? — спросил император.

— Когда татарский вельможа, — отвечал Ростопчин, — в первый раз являлся ко двору, ему предлагали на выбор или шубу, или княжеское достоинство. Предок мой приехал в жестокую зиму и отдал предпочтение шубе.

В самом деле, весьма разумно сделать именно такой выбор в стране, где лишь девять месяцев зима, а остальное — лето, а первое летописное известие о погоде, относящееся еще к 791 г., гласит: «Великий мраз, померзе море»… В роскошной шубе с царского плеча ты — все девять месяцев «кум королю», а это, пожалуй, лучше, чем три летних месяца «ходить князем».

…Уже не при Павле, а при сыне его Александре I был Ф.В. Ростопчин генерал-губернатором Москвы. А в суровый год испытаний — 1812-й, не пожалел он заминировать свой дом и отдал приказ о поджоге Москвы, чтоб не достались ее сокровища супостату — Наполеону и его многоязычным ордам. Не зря, видно, французская писательница мадам де Сталь охарактеризовала Ростопчина, как человека «своебытного»…

Свое бесславное бегство из России пытались оправдать наполеоновские горе-вояки победоносными действиями «генерала Мороза». Он же, по словам гитлеровских стратегов, был «виноват» и в поражении германских войск под Москвой, Ленинградом, Сталинградом уже в войну 1941–1945 гг.

Гитлеровцы так твердо и наивно уверовали в это, что искренне недоумевали, когда стали «получать по носу» от Красной Армии не только в зимнюю стужу, но и в летний зной. Пленный немецкий фельдфебель Гюпсо рассказывал: «Мы толковали с фельдфебелем Гофманом о том, будет или не будет под Орлом второй Сталинград. С одной стороны, нам казалось угрожающим, что вот уже прошла половина лета, а мы не наступаем. Значит, мы ослабли. С другой стороны, нам казалось невероятным, что русские могут наступать летом. Все это нас задевало лично»…

А для нас русская зима и русская земля, возможно, и вправду становятся верными соратниками в годину испытаний, но… Но разве наши солдаты были защищены от холода? Разве не мерзли они в окопах, разве не рвал их шинели пронизывающий свирепый ветер? Разве не «прирастали» к холодному металлу винтовок коченеющие пальцы? Разве не деревенели ноги? Разве не покрывал густой иней волос, бровей, ресниц?

Что вспоминалось нашим бойцам в такие минуты? Возможно, знакомые со школьной скамьи слова Н.А. Некрасова о «полководце»:

В самом деле, мы, россияне, за века «сосуществования» с морозом приноровились и его использовать в «мирных целях». Например, для заморозки и перевозки на длительное расстояние всевозможных товаров, для прокладывания надежных зимних санных дорог в самые отдаленные и труднодоступные уголки страны. Наконец, для закалки духа и здоровья. А еще мороз вымораживал многие страшные инфекции — чуму, холеру, оспу, которые, побушевав в Европе, останавливались у наших границ. Поэтому вполне можно говорить и о том, что мороз способствовал увеличению численности российского населения, а еще и заставлял людей сплачиваться, ощущать себя единым целым, потому что в коллективе, где все помогают друг другу, проще выжить. Не потому ли одним из самых экзотических для иностранцев русских праздников стал праздник русской зимы. Можете ли вы представить себе, чтобы в солнечной Италии, например, отмечали праздник «итальянского лета»?

Лишь под Москвой поняли фашисткие вояки, чем хороши русские лапти-ступни

А еще мороз способствовал укреплению здоровья и необыкновенной закалке наших предков, которая начиналась с самого их нежного возраста. В конце XIX в. врач ЕА. Покровский, известный в ту пору специалист по физической культуре, писал: «Кожа детей в Вятской губернии становится малочувствительной к воздушным переменам, и поэтому же в деревнях нередко доводится видеть, как в зимнее время годовалых или даже в меньшем возрасте детей, ничем, кроме рубашки, не одетых и не покрытых, переносят, через всю улицу в соседний дом, без всяких последствий».

Столь же закаленными становились не только русские, но и все другие народы России. Вот, например, как описывали современники быт народов Северного Кавказа в конце XIX в.: «Кабардинцы, кавказские горцы живут в жилищах, покрытых хворостом и кое-как обмазанных глиной. В этих жилищах нет ни дверей, ни окон, но вместо последних существуют только отверстия без рам и стекол. Зимой в этих саклях мороз доходит до минус 12–15 °C.

…Горянки ежедневно два раза утром и вечером совершали детям ниже поясницы омовение очень холодной водой, начиная с первого дня жизни. Обыкновенно это делалось следующим образом: взяв из люльки своего младенца, женщина обмывала его, не стесняясь ненастной погоды в холодное время года. Обмыв ребенка, несла его в хату и там укладывала на голой земле, а сама возвращалась стирать пеленки…

Затем мать раскладывала мокрые пеленки вокруг огня и как только они делались теплыми, бесцеремонно пеленала в них ребенка, хотя пеленки были еще совершенно мокрыми. Таким образом, ребенок находился постоянно в мокрой ткани. Этот процесс обмывания и пеленания повторялся и вечером».

А нашим не холодно?

Парадоксы российского климата: декабрь в Сочи

А путешественник Г. Беньковский в 1882 г. с удивлением описывал историю, приключившуюся с ним у ставропольских калмыков: «Однажды в глубокую и холодную осень мне признаюсь остановиться и кормить лошадей. Вошедши в кибитку бедного калмыка, я увидел 4-летнего мальчика, совершенно голого, гревшегося у огня. О бедности хозяина свидетельствовала и ветхая кибитка, и находящаяся в ней рухлядь.

На обратном пути я нарочно заехал к этому калмыку и подарил ему ситца на рубаху для мальчугана. Вскоре мне опять случилось кормить лошадей в этом месте, и я опять, вошедши в знакомую кибитку, увидел того же мальчугана по-прежнему голого. Тогда я спросил мать: «Почему он без рубашки?» Та отвечала: «Я ему сшила рубашку и надела, он в тот же день ее порвал, говорит, что в рубашке ему холоднее…»

Кожа калмыков под влиянием такого воспитания принимает свойство более крепкое, нем наша, особенно в тех частях тела, которые у нас всегда закрыты одеждой. У них же и на таких частях трудно вызвать ударами сине-багровые подтеки».

По свидетельству очевидцев, енисейские цыгане тотчас после рождения погружали детей в снег, а летом катали по утренней и вечерней холодной росистой траве, приговаривая: «Учись терпеть стужу и нужду».

Похожая присказка существовала встарь и у якутов. «Терпи холод — стерпишь холод, терпи стужу — стерпишь стужу», — приговаривали родители, растирая своих малышей снегом или обливая холодной водой. А один из иностранцев, побывавший в Якутии, — Г. Спенсер отмечал: «Якуты, прозванные ради их способности к переносимости холода «железными людьми», иной раз спят в своей суровой стране прямо под открытым небом, едва покрытые кое-какой одежонкой, под толстым слоем инея, осевшего на поверхности их тела».

Уже известная нам госпожа де Сталь в своих путевых заметках о Петербурге утверждает: «Жители севера обыкновенно большие домоседы и боятся холода, ибо он для них постоянный враг. Простонародье в России совсем иных привычек: кучера зимой ждут по десяти часов близ ворот и не жалуются: они ложатся на снег под повозки и ведут образ жизни неаполитанских бедняков на шестидесятом градусе географической широты. Вы видите их расположившихся на ступенях лестниц, как немцы на своих перинах. Иной раз они спят стоя, прислонившись к стене головою. То беспечные, то пылкие, они предаются с одинаковой страстностью и сну, и неутомимым трудам…

Русские вельможи тоже южане по своим привычкам. Надо посмотреть на их дачи, построенные на острову, образуемом Невою, в обводе самого Петербурга. Южные растения, благовония Востока, азиатские диваны украшают их жилища. Огромные оранжереи, где зреют плоды всех стран, создают искусственный климат. Обладатели этих дворцов стараются уловить каждый луч солнца, пока оно видно на горизонте. Они радуются ему, как другу, который скоро уйдет от них, но которого

Парадоксы российского климата: май в Норильске знали они некогда в какой-то более счастливой стране.

На другой день моего приезда я отправилась на обед к одному из купцов, особенно уважаемых в городе. Он славился русским гостеприимством и всякий раз, когда обедал у себя, вывешивал над домом флаг и этим приглашал к себе друзей своих. Обед был устроен на открытом воздухе, где наслаждались прощальными днями уходящего лета, а подобные дни на юге Европы даже не называли бы летними. Сад был очень живописен, его украшали цветы и деревья, но уже в нескольких шагах от дома начинались пустыня и болото. Природа окрестностей Петербурга представляется мне вечным неприятелем, который захватывает свои права, как только человек перестает с ним бороться»…

В годы Великой Отечественной войны британский премьер-министр У. Черчилль, побывав с официальным визитом в Москве, был потрясен тем, что москвичи даже в холода не отказывают себе в удовольствии съесть мороженое. Говорят, Черчилль тогда не удержался от комплимента: «Непобедим тот народ, который ест мороженое даже в мороз».

Словом, вы, дорогие читатели, наверное, уже догадались, что, продолжая тему особенностей национального образа жизни, мы поведем речь о роли зимней стужи в русской истории, быте, культуре. Но начнем с… Люксембурга.

Именно в этом крохотном государстве Центральной Европы до сих пор существует поистине курьезная традиция. Главой государства с населением 400 тысяч человек является герцог. День рождения его признан государственным праздником страны и отмечается пышным военным парадом. По плацу проходит строй гвардейцев в мундирах старинного покроя и с саблями наголо.

Комизм ситуации заключается в том, что бывает этот парад весной, а день рождения герцога… зимой, но ведь в январе средняя температура в Люксембурге составляет аж 0–2 °C. Жуткий мороз по европейским меркам! Поэтому, чтобы не подвергать армию испытанию холодом, день рождения отмечают с опозданием на… несколько месяцев. Недавно прошла информация о том, что герцог передал бразды правления страной в руки своего сына, но и его угораздило родиться «не ко времени», поэтому решено парад по поводу его дня рождения по-прежнему проводить весной.

Но и это не спасает люксембургских офицеров… В недавнем репортаже, показанном по ТВ, камера предательски выхватила бледнеющее лицо молодого офицера. Глаза его вдруг закатились, а сабля выпала из ослабевшей руки. Он уже начал заваливаться в глубокий обморок, когда его подхватили на руки товарищи и быстро вынесли из строя. Все-таки парад — тяжелое испытание на выносливость.

А.Н Бенуа. Вахтпарад при Павле I

А в России XIX в. с армейским плацом связывали совсем другую историю. Тогда каждый божий день у Зимнего дворца маршировали войска.

Солдатам приказано было развод производить в шинелях, только если мороз достигал минус 10°. К коменданту Зимнего дворца П.П. Мартынову является плац-майор

— А сколько сегодня градусов?

— Минус 5°.

— Развод без шинелей.

Но пока наступило время развода, погода подшутила. Мороз перешел роковую черту, государь рассердился и устроил коменданту разнос.

Возвратясь домой, взбешенный Мартынов зовет плац-майора:

— Что вы это, милостивый государь, шутить со мной вздумали. Я с вами знаете что сделаю? Я не позволю себя дурачить. Так минус 5° было?

— Когда я докладывал Вашему Превосходительству, тогда термометр показывал…

— Термометр-то показывал, да вы-то соврали. Так чтоб больше этого не было, извольте, милостивый государь, вперед являться ко мне с термометром. Я сам смотреть буду у себя в кабинете, а не то опять выйдет катавасия.

Пожалуй, эта история лишний раз иллюстрирует и стойкость русских солдат, и недалекость русских чиновников. Возможно, вам уже пришла на ум крылатая фраза о дураках и дорогах… Тогда в продолжение темы вспомним случай с московским почт-директором А.Я. Булгаковым. Как-то один англичанин спросил его: «А есть ли глупые люди в России?» Озадаченный столь странным вопросом Булгаков отвечал: «Вероятно, есть, и не менее, полагаю, нежели в Англии». — «Не в том дело, — возразил англичанин. — Вы меня не поняли: мне хотелось бы узнать, почему правительство ваше берет на службу чужеземных глупцов, когда имеет своих?!»

О двух бедах России — дураках и дорогах мы и вправду наслышаны, но, оставив в стороне первых (действительно, их у нас не меньше, чем в Европе, а вопрос дотошного англичанина, похоже, до сих пор остается без ответа), поговорим о русских дорогах, которые, возможно, и не так уж безнадежно плохи…

Попробуйте перевести с русского на другие языки наши «песенные» понятия — русская ширь, чудное приволье, родные просторы… Получится что-то вроде «своя большая свободная территория» — не вдохновляет, правда? А все оттого, что коренной европеец этой шири, приволья, просторов отродясь не видывал, замкнутый в ограниченном пространстве комфортных, но крошечных по российским меркам европейских городов и сел.

Лишь мы, россияне, произносим эти слова с особым придыханием, ведь нашему мысленному взору в этот момент рисуются поистине величественные в своей безграничности родные просторы. Потому и нет ничего удивительного в том, что дороги, соединяющие собой эти гигантские дали, далеки от европейского идеала ухоженности — иные масштабы, иные почвы, даже иная, более активная нагрузка всегда приходилась на наши версты. А если учесть еще и извечное непостоянство намерений наших предков, то все и вовсе становится на свои места. Взгляните под этим углом зрения на знаменитейшую картину нашего классика И. И. Шишкина «Рожь» — средь высоких золотых ржаных полей теряется проселочная дорога… Сегодня она проходит именно здесь, а на будущий год, возможно, на ней уже будет колоситься ячмень, а новая проторенная дорога пройдет вдоль той роскошной купы деревьев, а еще через год — кто знает? Без труда перепахиваются наши дороги, без труда торятся новые, а вот дорогу, вымощенную булыжником или асфальтом, так просто уже не сдвинешь, правда?

За века нашего сосуществования с русскими дорогами мы привыкли к их извечной хляби и знаем все объездные пути, а вот многочисленные завоеватели России считают и наше бездорожье, и нашу зиму своими противниками, а значит — нашими союзниками. Что ж, как известно: плохому барабанщику всегда что-нибудь да мешает, ну хотя бы… барабан, а мы, собственно, — о русской шири и русской дороге…

Друг А.С. Пушкина поэт П.А. Вяземский, в своих записках скромно именующий себя N.N., отмечал: «За границею из двадцати человек, узнавших, что вы русский, пятнадцать спросят вас, правда ли, что в России замораживают себе носы? Дальше этого любознательность их не идет.

N.N. уверял одного из подобных вопросителей, что в сильные морозы от колес под каретою по снегу происходит скрип и что ловкие кучера так повертывают каретою, чтобы наигрывать или поскрипывать мелодии из разных народных песней. «Это должно быть очень забавно, — заметил тот, выпуча удивленные глаза».

Отдых ямщиков. Гравюра XIX в.

Увы, «забавное» представление о русских дорогах обычно развеивалось у иностранцев после того, как они попадали в Россию. Вот, например, какое впечатление произвели они на тонкую поэтическую натуру уже известной нам мадам де Сталь: «Хотя двигалась я с большой быстротой, но мне казалось, что стою на месте: настолько природа страны однообразна. Песчаные равнины, редкие березовые леса да крестьянские поселки, находящиеся на большом расстоянии один от другого, с их деревянными, построенными по одному образцу избами, — вот все, что встречала я на пути. Меня охватил своего рода кошмар, который приходит иногда ночью, когда кажется, что делаешь шаги и в то же время не двигаешься с места. Бесконечною казалась мне эта страна, и целая вечность нужна, чтобы ее пройти. Постоянно на пути попадались гонцы; мчавшиеся ехали с неимоверной быстротой; сидели они на деревянных скамеечках, в телеге, запряженной парой лошадей, и ничто не останавливало их ни на мгновение. Толчки подбрасывали их чуть ли не на два фута над повозкой и, падая на свое место с удивительной ловкостью, они спешили крикнуть: «Ну, пошел!» — с воодушевлением, какое охватывает француза в день битвы.

…Я подъезжала к Москве, но ничто не говорило о близости столицы. Те же далекие одна от другой деревни, то же безлюдье и тишина вдоль широких полос, называемых в России большими дорогами Деревенские избы не были многочисленнее. В России такой простор, что все в ней теряется, даже дворцы, даже само население. Кажется, что мы проезжаем по стране, из которой ушли обитатели. Отсутствие птиц усиливает впечатление безмолвия. Животные тоже редки, — по крайней мере, их мало встретишь по дороге. Все тонет в необъятном пространстве, над всем царит оно и захватывает воображение подобно многим метафизическим идеям, от которых не может освободиться мысль, раз они охватили ее».

Но у русских писателей и поэтов дорога будила совсем иные метафизические идеи и чувства:

«Все русское скверно, а французское — о, сэ трэ жоли! По-вашему, лучше страны нет, как Франция, а по-моему… ну, что такое Франция, говоря по совести? Кусочек земли! Пошли туда нашего исправника, так он через месяц же перевода запросит: повернуться негде! Вашу Францию всю в один день объездить можно, а у нас — выйдешь за ворота — конца краю не видно. Едешь, едешь…», — писал в начале XX века А.П. Чехов, но слова его понятны нам и сегодня.

Представьте себе ночную заснеженную дорогу, одиноко несущуюся по ней тройку с колокольчиком. Впереди — не одна сотня верст пути и ни зги не видно, а где-то вдалеке волки воют, да еще, того и гляди, покажется за поворотом шайка разбойничков — одним словом, романтика! Тут уж хочешь — не хочешь, а задумаешься о вечном и не то что романтиком, философом станешь, а скорее всего откроешь в себе дар писательский.

Наверное, именно поэтому все наши писатели были философами и в чем-то романтиками. А вам, наверняка, уже пришли на память бессмертные строки гоголевской «Птицы-тройки» или пушкинских «Бесов», лермонтовской «Родины» или есенинского «Ямщика»… А чего стоит цикл ямщицких песен — то протяжно-заунывных, то разухабисто-удалых?

Здоровенные детины-ямщики не один век были в России и почтальонами, и таксистами. А на почтовых станциях каких только драм не разыгрывалось, вспомните хотя бы пушкинского «Станционного смотрителя».

Музей «Дом станционного смотрителя»: комната для путешествующих

Встарь почты назывались у нас «ямами», а почтовая служба — ямской гоньбой. «Ям» — татарское слово. Оно означает «дорога», а в русском языке «яма» — обозначение особых станов, в которых селили ямщиков. Ямской гоньбой ведала ямская изба, позже — ямской приказ.

Иностранцы удивлялись быстрой езде ямщиков. Немецкий дипломат Герберштейн отмечал, что ямщики доезжают из Новгорода до Москвы за 3 дня. Другой иностранец писал: «Ямщики, подъезжая к яму, свистят сквозь зубы пронзительно, и когда в яму услышат свист, тотчас выводят лошадей, чтобы проезжающие могли следовать дальше без задержки».

А Михаил Литвин отмечал, что «в Московии… никому не позволяется брать подводы, кроме гонцов, посылаемых по делам государственным, которые, благодаря своей быстрой езде и часто меняя усталых лошадей (ибо везде стоят для этого в готовности свежие и здоровые лошади), чрезвычайно скоро приносят известия…»

Как вы думаете, можно ли было наладить столь быстрое сообщение при разбитых-то дорогах? Пожалуй, эти свидетельства заморских гостей косвенно опровергают утверждение о непролазности наших путей сообщения.

Кстати, сами иноземцы в 1665 г. взяли с подряда доставку почты между Москвой, Швецией и Польшей, но вели дело неисправно, и спустя 10 лет их почта перешла в Посольский приказ. Ямщиков, возивших почту за рубеж, одели в красные кафтаны с орлами, платили им жалованье из казны, но велено было бить их нещадно батогами, если они доставят почту не в срок.

Постепенно и внутри государства ямскую гоньбу вытеснила государственная почта направлением на Архангельск, Воронеж, на Дон (во время Азовских походов), в Сибирь до Якутска и Нерчинска. Ямщикам надлежало возить письма «бережно, в мешках под пазухой, а буде подмочат или потеряют, то им в потере тех писем быть пытаными».

Справедливости ради надо заметить, что служба почтальона не только в России, но и за ее пределами долгое время была воистину «и опасна, и трудна». Вот, например, как выглядел, по свидетельству современников, старинный американский почтальон: «Внутрь страны почта развозится конными почтальонами, которым нередко приходится переносить в пути стычки с краснокожими или даже с организованными разбойничьими шайками, как это бывает на золотых приисках Калифорнии. Нарочные в Калифорнии поэтому снабжаются хорошим вооружением и особенной одеждой, приноровленной к возможным трудностям пути. Одежда таких почтальонов шьется из козлиной шкуры, причем надевается она шерстью наружу, так что в случае непогоды снег или дождь не могут проникать под одежду, а должны стекать по шерсти…

Почтовые сумки, числом четыре, привязываются к лошади непосредственно впереди седельной шишки. Четыре 8-дюймовых револьвера системы Кольта, каждый заряженный шестью пулями, с полу взведенными курками, приноровлены так, что в каждую минуту могут быть пущены в дело; кроме того, почтальон вооружен еще кинжалом длиной около полуметра, и притом устроенным таким образом, что спинка его выдолблена и наполнена ртутью; при ударе вся ртуть устремляется в острие кинжала, что значительно повышает силу удара».

В некоторых провинциях Франции, «окруженных болотами и изрезанными рытвинами, отправление почтовой службы наталкивалось на некоторые трудности, которые, однако, вскоре были устранены тем, что почтальонов стали снабжать ходулями, пользуясь которыми, они могли миновать труднодоступные места». Оказывается, даже в центре цивилизованной Европы бывали проблемы с дорогами!

Сегодня вместо написания письма мы можем прибегнуть к помощи телефона, телеграфа, электронной почты, но для того, чтобы встретиться с друзьями, нам все же предстоит, как и тысячу лет назад, отправляться в дорогу. А вот, чтобы представить, сильно ли изменились наши дороги, в частности московские, в течение веков, вновь обратимся к рассказам иностранцев, хотя, увы, их мнения можно прокомментировать русской пословицей: «В чужом глазу соринку вижу, а в своем — бревна не замечаю».

Мостовая в XIV в. Миниатюра из Царственной книги

Итак, англичанин Дж. Флетчер заметил, что в Москве «…на улицах вместо мостовых лежат обтесанные сосновые деревья, одно подле другого. Дома их (москобитов. — О. Ж..) деревянные, без извести и камня, построены весьма плотно и тепло из сосновых бревен, которые кладутся одно на другое и скрепляются по углам связями. Между бревнами кладут мох, его собирают в изобилии в лесах, для предохранения от действия наружного воздуха».

Бернард Леопольд Франциск отметил, что «кроме улиц, по всей Москве, вымощенных круглыми бревнами, две главных вымощены гладкими бревнами: одна — по коей царь ездит за город (Никольская), другая — у нашего подворья (Ильинская)».

Эрколе Зани рассказал о том, что московские «улицы широки и прямы; много обширных площадей; выложены они толстыми круглыми сплошными бревнами и укатываются санями, кои ездят по ним во множестве».

Нейгебауер делился слухами: «Говорят, что число домов в сем городе почти невероятное, но, несмотря на его обширность и многолюдство, он весьма грязен; по сей-то причине по слободам, улицам и другим важнейшим местам построены деревянные мосты».

Герберштейн добавил, что «этот столь обширный и пространный город в достаточной мере грязен, почему на площадях, улицах и других более людных местах повсюду устроены мостки (деревянные мостовые)».

Судя по современным археологическим раскопкам в Москве мостили улицы уже в XIII в. А в XVI в. Земский приказ собирал для этого раз в шесть лет с москвичей особый налог — мостовые деньги. В 1643 г. на это важное дело было собрано 5000 руб. И от этого налога не освобождали даже главных духовных лиц. Патриарх Адриан в 1689 г. заплатил мостовых 102 руб. 28 алт. 1 деньгу и на разор жаловался, прося, чтобы «не велели с тех его дворов и слободки и с подворья для кладбища и с конюшенного двора мостовых и решеточных денег ныне и впредь имать и о том впредь для спору с приходных и з доимочных книг дать ему выпись».

Кстати, в столице европейской цивилизации — Париже первая мостовая была устроена в 1184 г., а в Новгороде дороги мостили по крайней мере лет на полтораста раньше. И даже в древнем своде законов — «Русской Правде» был расписан порядок мощения улиц, и все обязанности по этому делу были распределены между стами, то есть районами, и всеми жителями, включая иностранцев.

«Нам дороги эти позабыть нельзя…»

Во Пскове посадник Борис замостил толстыми плахами торговую площадь еще в 1308 г., и с тех пор ее неустанно ремонтировали и перекладывали. А в Германии, например, первым мощеным городом стал Нюрнберг — в 1368 г., а в Шпандау к 1573 г. еще не мостили и рынка.

Круто «повернул» московские дороги реформатор Петр I — велел мостить их камнем, а в 1712 г. после сильного пожара значительные выгоревшие участки бывших домовладений были «взяты под мостовые уличные каменные дороги». А указом от 24 января 1718 г. велено в Кремле и Китай-городе всякому перед своим домом делать каменную мостовую из дикого камня. К 1736 г. Тверская, Никитская, Пречистенская, Смоленская, Дмитровская, Петровская, Рождественская, Сретенская, Евпловская (Мясницкая), Покровская и ряд других московских улиц уже были мощены камнем.

После 1782 г. мощение улиц перешло в ведение Московской управы благочиния, но за участок улицы близ своего дома всяк москвич по-прежнему нес ответственность персональную.

К 1875 г. в Москве имеется уже 1002 кв. саженей мостовой из литого асфальта, а в 1876 г. Тверскую — главную улицу столицы пытались мостить асфальтом из прессованных кирпичей, из таких же шестигранников, из литого сызранского асфальта, из прессованного асфальта сессельского, а также из деревянной торцовой мостовой.

Прочнее прочих оказался родной сызранский асфальт и деревянная торцовая мостовая, но булыжник, мозаиковая шашка и брусчатка на песчаном основании оставались на московских улицах и в начале, и в середине XX в.

К 1946 г. в столице было 5 млн. кв. м асфальтовых покрытий, 7 млн. кв. м булыжных мостовых, 300 тыс. кв. м мостовых из брусчатки и мозаиковой шашки.

Обилие на Руси рек диктовало необходимость обустройства множества мостов. Только по дороге от Москвы до Смоленска в 1678 г. нужно было проехать 533 моста, а в некоторых местах на четыре мили пути приходилось свыше 40 мостов. Не удивительно, что предки наши мосты строили быстро и хорошо. Государственный подход к этому делу заметен в грамоте, датируемой 1623 г. В ней шла речь о сборе денег на построение в Новгороде мостов. «Потому что то дело всее земли и ездят мостами всякие люди; а на Москве и всех наших городех такие дела делают посады и уезды всеми сохами, белыми и черными людьми, потому ж все без выбору», — разъяснял царь суть дела новгородскому воеводе.

Мосты в те поры могли быть трех видов: плавучие, на сваях и наплавные на судах.

В 1679 г. московский стрелец-«канатчик» Василий Федоров строил мост через Днепр в Киеве. Состоял тот мост из 30 стругов больших, 2 стругов брянских, стружка «плавного». Кроме того, имелись в распоряжении мастера 104 струга больших, присланных из Брянска в 1679 г., на которых «через реку Днепр построен мост». После строительства умелец дал подробный отчет своим затратам: 987 брусьев больших, [708 пластин, 333 доски коротких, 16 теснин, 18 бревен, 69 якорей разных статей, 87 канатов, 7 причалок, 15 обрывков канатов, 169 колец, 68 больших скоб, 299 гвоздей, в том числе и поломаных — вот это учет!

Капитальные каменные мосты также с древних пор были известны на Руси. По мнению историка И. Забелина, каменный мост от Троицких ворот Московского Кремля через реку Неглинку был построен еще в 1367 г. при сооружении первых каменных стен.

А ведь на Руси, опять-таки из-за суровых морозов, покрывающих реки толстым слоем льда, и мосты должны были быть сверхкрепкими, с ледорезами, так как на реках наших «сверху бывает большой лед и река быстра, а лед толщиною живет в два аршина крепкой, а мочно ли будет тому мосту его дела устоять от такого льду»…

Вот и выходит, что всегда приходилось россиянам «жить в борьбе», закаляться физически и духовно, преодолевая превратности климата и почвы.

И не могли быть российские дороги идеально чистыми, потому что почвы наши, в основном, суглинисты или черноземны, моментально раскисают от паводков весной, от небольшого дождичка летом, от первого снега осенью. Зато зимой — совсем другое дело, вспомните А.С. Пушкина: «Зима. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь…»

А чистоте стольного града не способствовала громадность Москвы, которая уже во времена средневековья воспринималась иностранцами как фантастическая, а еще и многочисленное население дороги растаптывало — так что много было причин объективных, но вот наличие в городе деревянных мостовых как раз и есть показатель того, что с извечной хлябью жители города неустанно боролись.

А чтобы представить, насколько грандиозным по западным да и восточным средневековым меркам городом была Москва, вновь обратимся к свидетельствам иноземцев.

Эрколе Зани, не скрывая восхищения, отметил: «…Я удивился громадности города. Он превосходит любой из европейских и азиатских. Благодаря этому пешком ходить невозможно, а надо ездить — зимой на санях, летом в возке. Для этого при начале каждой улицы стоят наготове извозчики с санями и повозками.

В нем живет несчетное множество народа — иные насчитывают миллион, а иные, более сведущие, больше 700 тысяч. Без сомнения, он втрое больше виденных мною Парижа и Лондона».

Польский епископ Матфей Меховский, со слов путешественников, побывавших на Руси в начале XVI в., свидетельствовал: «Москва — столица Московии. Это довольно большой город: вдвое больше Флоренции в Тоскане и вдвое больше, чем Прага в Богемии.

Москва вся деревянная, а не каменная. Имеет много улиц, притом где кончается улица, не сразу начинается другая, а в промежутке бывает поле.

Дома также разделены заборами, так что непосредственно не примыкают друг к другу. Дома знати большие, дома простых людей низенькие.

По середине города, под его замком течет река того же имени, что и город, — Москва. По величине она равна Мультаве в Праге или Арно во Флоренции.

Замок, находящийся на равнине в середине города, хороший, каменный, такой же величины, как Буда в Венгрии, имеет три стрельницы, а считая вместе с ними, всего семнадцать больших башен, покрытых черепицей, но стена там всего одна».

Адам Олеарий дополнил: «… Что касается Москвы, столицы и главного города всего великого княжества, то она вполне того стоит, чтобы подробнее на ней остановиться. Она получила название от реки Москвы, которая протекает через южную часть города и омывает Красную (Кремлевскую) стену.

Город этот лежит посередине и как бы в лоне страны, а московиты считают, что он отстоит отовсюду от границ на 120 миль; однако мили не везде одинаковы.

Величину города в окружности надо считать в три немецких мили, но раньше, как говорят, он был вдвое больше».

Георг Тектандерфон соглашался с тем, что «город Москва очень велик и чрезвычайно многолюден, в нем могут уместиться, как нам сообщали, до 5 миллионов человек, и его нельзя сравнить ни с каким немецким городом».

А Павел Алеппский восхищался тем, что «вследствие множества домов и жителей в этом городе есть дома и дворцы даже за городской стеной и валом и, быть может, больше, чем внутри стен, ибо люди везде любят открытые места. Много раз, когда мы отправлялись с нашим владыкой патриархом (Макарием) за город, в одну из четырех сторон города, в санях или в карете, я замечал по франкским часам, которые имел в кармане, что от нашего местожительства, то есть монастыря внутри крепости в середине города, до земляного вала более часа езды, а пешеходу потребуется, вероятно, больше полутора часов, таким образом протяжение этого города от запада к востоку, как определил я, убогий, три полных часа ходьбы.

Деревни, примыкавшие кругом к городу, бесчетны и находятся от него в расстоянии 1, 2, 3 и 7 верст, они были видны нам изнутри города».

Итальянец Альберт Кампезе со слов отца и брата, которые долго жили в Москве, докладывая Римскому папе Клименту VII о делах Московии, говорит уже не столько о Москве, сколько о Московском государстве в целом: «Московия, лежащая в дальнем от нас расстоянии, по направлению к востоку, занимает в длину и ширину огромное пространство. Протяжение ее от запада на восток составляет более 600 немецких миль или 3 тысячи миль итальянских, именно от Новгорода до Москвы 500 итальянских или 100 немецких миль.

…От Москвы до Вологды 100 итальянских миль, от Вологды до Устюга столько же; от Устюга до Вятки столько же; от Вятки до Печоры 30 немецких миль и столько же отсюда до вогуличей. Сему последнему народу сопредельны многие скифские племена, живущие далее к северо-востоку в Азиатской Сарматии и также подвластные москвитянам.

В ширину, то есть с юга на север, Московия простирается от земли руссов и Литвы вплоть до океанов Скифского и Северного. С запада она граничит с Ливонией, Балтийским морем и Лапландией, а с востока не замыкается общими пределами Европы, но простирается до Танаиса (Дона), составляющего границу Европы и Азии, и далее за Ра (Волгу), величайшую из рек Азиатской Сарматии, вплоть до Гиперборейской Скифии, лежащей на северо-восточном краю Азии.

На сем пространстве обитают многие народы, а именно: югры, карелы, печоране, вогуличи, башкиры и черемисы.

На север от Литвы прежде всего встречается княжество Псковское, имеющее до 330 итальянских миль и целою третью более в ширину. Столица сего княжества есть Псков (Плесков), обширный и укрепленный город на реке Двине. За несколько лет перед сим Василий, нынешний государь Московский, завоевал это княжество со всеми принадлежащими к нему землями, причем взял более 30 крепостей, хорошо снабженных и укрепленных, которыми Псков владел в Литве и в остальной части Московии. Коренных жителей перевел в свои владения, а Псков населил москвитянами.

На восток от оного находится княжество Смоленское, которое по пространству своему обширнее, нежели Псковское. Главный город его есть Смоленск при реке Борисфене. Василий недавно отнял это княжество у короля Польского и у литовцев и присоединил к своим владениям.

С севера и северо-востока Смоленское княжество граничит с Можайским княжеством, имеющим 350 итальянских миль в длину и столько же в ширину. Предшественник Василия Иоанн (Иван III) отнял его силою оружия у Александра, предшественника ныне царствующего короля Польского Сигизмунда.

К северу от Можайского княжества лежит княжество Новгородское, в котором находится знаменитейший и богатейший из всех северных городов — Новгород, отстоящий от Балтийского моря на 202 мили. Он обширностью своей более Рима, зато строения в нем почти все деревянные. В Новгороде встречается столько богатых и великолепных монастырей и столько храмов, изящно и пышно разукрашенных, что для описания одной церкви святого Николая, весьма уважаемого москвитянами, потребуется не менее целого года!»

Заметьте, что столь огромным представлялось иностранцам Российское государство уже в середине XVI в., ничего удивительного, что их весьма беспокоил и раздражал его дальнейший рост.

Иные «правдолюбы» утверждали, что «Россия заглотала куда больше пространства, чем может переварить ее имперский желудок…». В самом деле, в период, когда Московская Русь начала собирание «вокруг себя» разрозненных русских княжеств и до 1914 г. территория России увеличилась в 47 раз, главным образом за счет малонаселенной Сибири. Но за это же время Великобритания «распухла» в 210 раз, Бельгия — в 77 раз, Нидерланды — в 49, Франция — в 23, Испания — в 116 раз, Германия — в 57, и колонии этих государств находились на большом отдалении и даже на других материках!

Традиционные средства передвижения:

_{1 — долбленая пареная лодка; 2 — шитик-плоскодонка; 3 — волокуша; 4 — розвальни; 5 — возок; 6 — пошевни; 7 — телега-одноколка; 8 — телега-сноповозка; 9 — архангельская телега}

И все же, на территории России можно разместить четыре государства, равные площади США, но современные американцы об этом даже и не догадываются, их карты изображают Штаты в таком ракурсе, будто они сами по себе — целый материк. Один шаг остается тамошним географам до выпуска в продажу глобуса США.

Когда-то А.С. Пушкин отметил два наших недостатка, сказав, что мы «ленивы и нелюбопытны», но оказывается, «нелюбопытство» — болезнь многих «самодостаточных» наций, да и обвинения в лености заслуживают далеко не все наши соотечественники. Ведь будь мы «ленивы и нелюбопытны» поголовно, так бы и сидели в черте Московского княжества, не смея носа высунуть за его пределы, меж тем, много славных и ныне, к сожалению, мало кому известных страниц вписали в историю освоения мира русские первопроходцы-путешественники. Каждый из них достоин отдельной монографии, книги, фильма, но все же хочется рассказать о фактах, поистине удивительных, вновь открывающих для нас новые грани и особенности русского характера, или, как принято сейчас говорить, менталитета.

В 1766 г. вышла в свет тоненькая книжечка «Приключения четырех российских матросов к острову Ост-Шпицбергену бурею занесенных». На трех десятках ее страниц правдивый (!) рассказ о людях, оказавшихся на голом каменистом острове за семьдесят седьмой параллелью. Кроме одежды, которая была на них, в их арсенале оказалось «ружье, рожок с порохом на двенадцать зарядов и на столько же пуль, топор, маленький котелок, двенадцать фунтов муки». А ждали их на острове испытания трехмесячной полярной ночью и жгучими морозами. Согласитесь, это круче Робинзона Крузе, который жил на тропическом острове, пищи имел в достатке, многое спас с тонущего корабля, да и вообще был персонажем вымышленным. Лишь одно обстоятельство было в пользу наших. Был у них бесценный опыт зимовок и опыт хождения по студеным морям. Ведь суда русских поморов — кочи да лодьи бороздили полярные моря задолго до арктических экспедиций западных путешественников.

«Приключения четырех матросов…» стали бестселлером своего времени, затмив славу Даниэля Дефо, потому что были не просто забавным чтивом, а раскрывали секреты выживания в экстремальных условиях. А издавались «матросы» и на английском, и на голландском, и на немецком, и на итальянском… А на французском — аж пять тиражей выдержали. Такой вот учебник по ОБЖ (основам безопасности жизнедеятельности) на манер XVIII в.

Издавна строили русские поморы прочные лодьи, приспособленные к плаваниям во льдах. А их грузоподъемность достигала 200 тонн, тогда как каравеллы прославленного Колумба и Магеллана, судна Гудзона и Уиллоби не превышали 120–160 тонн.

В поморской науке мореплавания по Студеному морю для обозначения различных видов льда и описания его движения существовало около ста терминов, которые составили основу современной международной (!) классификации льдов.

Новая Земля и Грумант (русское название острова Шпицберген) уже в середине XVI в. были освоены поморами, а начало этого освоения, возможно, было положено еще в XI или, по крайней мере, в XIV–XV вв.

Так что в 1596 г. Виллем Баренц был на Груманте отнюдь не первым. А на Новой Земле, по свидетельству самого мореплавателя, он видел обломки русских судов, русские могилы и даже становища.

Де Фер, летописец экспедиций Баренца, пишет о плавании 1594 г.: «Добравшись на лодке до берега… наткнулись на следы людей, которые, очевидно, заметив моряков, успели убежать… Там оказалось шесть полных мешков муки, спрятанных в земле, и куча камней у креста, а в расстоянии ружейного выстрела стоял еще другой крест с тремя деревянными домами, выстроенными по северному обычаю».

Да и освоение Сибири, оказывается, началось задолго до похода Ермака. Еще во второй половине XVI в. поморы достигли Карского моря, добрались до Обской и Тазовской губы, а на реке Таз основали легендарный город Мангазею, прозванную «златокипящей», потому что ежегодно вывозили из нее одних соболей до 100 тысяч!

А в 1639 г. Иван Москвин был уже на берегах Охотского моря, в 1644 г. Василий Поярков — в устье Амура, а в 1648 г. Семен Дежнев обогнул восточную оконечность Азии.

Коч с товарами. XVI в.

Наивно полагать, что при освоении таких огромных пространств можно было быстро и ладно обиходить новые земли. Но все же главными заботами переселенцев всегда становились новые дороги, мосты, города-крепости, и потому еще в средние века называли Русь в Европе Гардарикой — страной городов. А любое название новой местности дают люди по какой-то примете, необычной, диковинной. Вот и выходит, что для европейцев средневековья обилие у русских крупных городов, естественно, с развитой, как нынче принято говорить, инфраструктурой, торговлей, было в новинку, но и об этом поговорим в свой черед.

Один иностранный путешественник, в студеный день увидев на улице русского города множество разложенных костров, с хохотом отметил: «Ну и чудаки эти русские. Они, верно, думают, что этими кострами можно отопить… улицу!» И невдомек было чужестранцу, что костры эти не улицу призваны были обогреть, а прохожих, которые в трескучие морозы могли продвигаться по улице, как солдаты на поле боя — короткими перебежками от костра к костру.

Да, русские морозы всегда поражали воображение иностранцев. Но самые дотошные заморские гости видели в них не только смертельную стужу, но и ряд преимуществ для московитов.

Например, в 1553 г. английский мореход Климент Адамс отметил: «Между Ярославлем и Москвою находится много богатых деревень, из коих в Москву привозят такое количество жизненных припасов, что иногда поутру видишь обоз из 700 и 800 телег. Сюда доставляют земные плоды и соленые — припасы, иногда за тысячу миль, чаще на санях, потому что в некоторых местах Московии такой холод, что ничего не сеют, а если и сеют, то жатва (урожай) не созревает; туземные жители торгуют солеными припасами, мехами и кожами. Ведется торг сеном и льном, медом и воском».

А еще раньше, в 1436–1452 гг. побывал в Московии венецианский купец и дипломат Барбаро Иосафат. По его наблюдениям «изобилие хлеба и мяса в этом месте можно представить себе по тому, как продают мясо: его дают не на вес, а просто на глаз, причем не менее четырех фунтов за один маркет. На один дукат получают 70 кур, а один гусь стоит 3 маркета.

Мороз там настолько силен, что замерзает река. Зимой (на лед) свозят свиней, быков и другую скотину в виде ободранных от шкур туш. Твердые, как каменьи, их ставят на ноги, и в таком количестве, что если кто-нибудь пожелал бы купить за один день 200 туш, он вполне мог бы получить их. Если предварительно не положить их в печь, их невозможно разрубить, потому что они тверды, как мрамор.

Фруктов там нет, за исключением кое-каких яблок и волошских и лесных орехов.

Когда там намереваются ехать из одного места в другое, особенно же если предстоит длинный путь, то едут зимним временем, потому что все кругом замерзает и ехать хорошо, если бы только не стужа. И тогда с величайшей легкостью перевозят все, что требуется, на санях. Сани служат там подобно тому, как нам служат повозки, и на местном говоре называются дровни или возы».

Вторит Иосафату английский купец и дипломат Антоний Дженкинсон, посетивший Русь в 1557–1558 гг.: «Если русский имеет хоть какие-нибудь средства, он никогда не выходит из дому пешком, но зимой выезжает на санях, а летом — верхом; в санях он сидит на ковре или на шкуре белого медведя. Сани везет богато убранная лошадь с множеством лисьих и волчьих хвостом вокруг шеи; ею правит мальчик, сидящий на лошади; слуги стоят на запятках…»

По свидетельству иных иностранцев, русская стужа «оказывала» московитам и другие, так сказать «мелкие услуги». Немец Ганс Мориц Айрман отметил: «В местах, где мы зимой часто катались по льду, можно видеть потешные зрелища из-за тех голых людей, которые в сильнейший мороз прямо из бани бросаются в воду». А Павел Алеппский отметил, что в Московии «…зимой вставляют в окна, по их размеру, куски льда с реки в виде оконниц, они просвечивают лучше хрусталя…»

И все же в такой морозной стране должно было появиться некое приспособление, побеждающее холод кардинально…

Вы, конечно, помните страстный монолог из кинофильма «Калина красная», когда герой Шукшина гневно восклицает, что «есть люди, которые из всех достижений человечества облюбовали себе печь…» В сущности, столь высокопарный слог по отношению к печке может показаться смешным лишь в первую минуту, но если вдуматься, осознаешь, что ее можно назвать достижением без тени иронии. Конечно, достижение в сравнении с тем же, ныне столь модным, камином.

Камин — порождение западной цивилизации с ее холодными рыцарскими замками. В сумраке громадных зал он был единственным источником тепла, распространяя его лишь на несколько метров от себя. Потому-то в западноевропейской традиции было принято спать, укрывшись множеством пуховиков, натянув на себя теплую рубаху, носки и даже колпак…

Глинобитные, сводчатые печи были распространены на Руси уже в X–XI вв. Тогда они топились «по-черному», то есть были без трубы. Дым из них шел к потолку, а уж затем выходил через маленькие волоковые оконца или через дырку в потолке — «верхник» на улицу. Но не станем упрекать наших предков за курные (так они назывались от слова «курить») избы, ведь такие печи в них делались неспроста.

Печи в интерьере русских изб конца XIX — начала XX в.:

_{а — северорусская изба; б — западнорусская изба; в — южнорусская изба}

Конечно, требовалось определенное мастерство, чтобы топливо в печи сгорело полностью, а копоть собралась лишь вокруг «верхника» или волокового оконца. Помогала в этом осина. Ее использовали для очистки дымоходов: после топки осиновыми дровами сажа не успевала выгорать, становилась рыхлой и легко снималась метелкой.

Кроме того, дым остывал раньше, чем доходил до деревянных деталей «верхника» и не воспламенял их, да и большая часть тепла не «отапливала» улицу, а оставалась внутри помещения. Благодаря этому в курной избе было сухо. И сама она отличалась прочностью. Исследователь печного дела И. Свиязев видел причину этого в том, что стены со временем покрывались смолой, имеющей в своем составе креозот. Именно он не дает загнивать животным и растительным веществам. Получается, что дым играл даже некую санитарную, бактерицидную роль. Между прочим, даже во времена страшных эпидемий чумы и холеры только огонь и дым спасали людей от инфекции.

Кроме «санитарной» брала на себя курная печь еще и гончарную, плавильную, кузнечную роли. Специальные печи для этих целей, построенные вне жилых домов, появились позже.

А еще говорят, что в давние времена было принято брать подать (налог) с «дыма» (в этом случае «дым» — синоним трубы), а коль не поднимается он над крышей извилистой струйкой, то и спрашивать с хозяев нечего. Таким образом, экономические обстоятельства тормозили прогресс в печном деле.

Уже курную печь делали наши предки со сводом, и этот свод стал непременным элементом всех более поздних русских печей.

И все же в XII–XIV вв. стали появляться у печей трубы. В Европе XIV в. дымовые печи, то есть печи с трубой, были диковинной редкостью. А на Руси «дымницы» упоминались в Новгородской летописи 1560 г. В начале трубы делались над отверстиями в крыше, чтобы уходил дым, скапливающийся на чердаке через «верхник» в сенях. Позже «верхник» стали делать прямо над устьем печи. Устье, в свою очередь, дополнялось колпачком, который во время топки соединяли с отверстием в потолке. Такую печь именовали в XVI в. «полубелок».

В XVI–XVII вв. уже многие жили в «белых» избах. Печь «белую» от «полубелой» отличала сквозная труба для отвода дыма прямо на улицу. Такая труба, как дымница, вначале изготавливалась из дерева, изнутри обмазанного глиной, и проходила через чердак вертикально. Потом для большего сбережения тепла ее стали «заламывать», то есть делать горизонтальное «колено», которое стали называть «боровом». Из него дым выходил непосредственно в трубу. Такова дымоходная система и современных русских печей.

К XVIII в. устоялась и конструкция традиционной печи: со щитками, несложного устройства и ухода. Но нет предела совершенству, вот и выдумывали печники разные новации. Чтобы сама печь дольше оставалась теплой, стали делать дымообороты. Чтобы печь не дымила, стали ставить две задвижки, которыми перекрыли дымоводы. Специальный канал делали для вентиляции, в поду стали встраивать поддувало с решеткой.

Потом систему дымоходов еще более усовершенствовали. В ней появились вертикальные последовательные обороты (колодцы). Такую печь весьма «могутных» размеров достаточно было топить лишь раз в сутки.

Скандально-знаменитый итальянец Дж. Казанова, побывавший в России во времена царствования Екатерины II, отвлекшись на время от извечных своих любовных интрижек, озаботился изучением… конструкций русских печей и с изумлением отметил: «Я увидел печи огромных размеров и решил, что нужна уйма дров, чтобы их протопить, — отнюдь нет, только в России владеют искусством класть печи, как в Венеции — обустроить водоем или источник. Я исследовал в летнее время внутренность квадратной печи высотой в двенадцать футов и шириной в шесть, что была в углу большой избы. Я осмотрел ее от очага, где сжигали поленья, до самого верху, где начинался дымовник, по которому дым шел в трубу, я увидел печные обороты, что, извиваясь, поднимаются вверх. Печи эти целый день сохраняют тепло в комнате, которую обогревают, благодаря отверстию наверху у основания трубы, кое слуга закрывает, потянув за веревочку, как только убедится, что весь дым от дров вышел. Как только в маленькое оконце внизу печи он видит, что все дрова стали углями, он преграждает ход теплу и вверху и внизу. Крайне редко печь топят два раза в день, кроме как у вельмож, где слугам запрещено закрывать вьюшку…»

В войну 1812 г. оценили достоинства русской печи и солдаты Наполеона, собранные под знамена тирана почти со всей Европы. Например, немец фон Зукков рассказал в своих записках, как, умирая от голода и холода, брел он к границе России и уж совсем было отчаялся дойти, да, на его счастье, встретил русскую избу, где квартировал его начальник — принц, командующий дивизией вюртембергской кавалерии. Спасенный фон Зукков вспоминал впоследствии: «Как всегда, принц великолепно обошелся со мной и предложил мне кусок хлеба и стакан водки — прекрасная вещь, в которой я очень нуждался, чтобы подкрепиться после такой холодной ванны. Его щедрость не ограничивалась одним этим. Он пригласил меня также разделить с ним его вязанку соломы.

Что особенно приятно мне было в этом гостеприимном доме, это ясное пламя огня, горевшего в громадной русской печке, — такие печки можно найти в каждой русской избе. Наконец я имел возможность хотя немного высушить мои лохмотья, которые были мокры до последней нитки.

Как только принц заснул, я развесил мои вещи возле печки; последняя распространяла так много тепла, что немного времени спустя все было сухо. Тогда я растянулся в свою очередь, чтобы вкусить несколько часов покоя, раньше чем отправиться в дальнейший путь».

Среди «семейства» русских печей с XVI в. появились настоящие произведения искусства — изразцовые печи, то есть украшенные разноцветными керамическими плитками с изображениями бытовых сценок. Правда, из века в век «изразцовая мода» менялась. То вдруг на гребне популярности оказывались изразцы, покрытые лишь зеленой или белой эмалью, а потом «новым веянием» становились разноцветные плитки. Рисунок на изразцах мог быть рельефным или нет. Постоянно менялись на них изображения. В разные времена в фаворе оказывались батальные сцены и романтические свидания, диковинные птицы и роскошные цветы, изысканные вазоны и пышные райские кущи…

А началось все в далеком XV в. Уже тогда терракотовыми изразцами с рельефным рисунком украшали на Руси кирпичные здания.

На обратной стороне каждый изразец имел румпу, то есть глиняную коробку, с помощью которой крепился к кладке.

В XVI в., стали делать красные рельефные изразцы для облицовки печей. Лицевая часть этих изразцов оттискивалась в деревянных формах, а румпа наращивалась на оборотную сторону с помощью вращающегося гончарного круга или лепилась вручную из заранее приготовленных полосок глины. Печь из таких изразцов белилась и походила на огромный торт из белоснежного безе. Жаль, что не знали в ту пору наши предки этого сладкого блюда.

Изразцы, покрытые зеленой глазурью, были известны псковитянам в XV в. В Москве цветная глазурь на изразцах появляется в середине XVI в. А в середине XVII в. «писк печной моды» — зеленые изразцы называются «муравлеными» (помните сказочную присказку «трава-мурава»?).

Необыкновенные, сияющие разноцветьем, изразцы были сделаны в 1654 г. «беглецами из-за польского рубежа» Степаном Ивановым — сыном Полубеса, Самошкой Григорьевым, Игнатом Максимовым по заказу патриарха Никона в Валдайском Святозерском монастыре. Такие изразцы поначалу именовались «фряжскими», то есть сделанными на иностранный манер.

Через четыре года часть лучших мастеров начала трудиться на строительстве Ново-Иерусалимского монастыря в подмосковной Истре. Одним из главных мастеров стал Петр Иванович Заборский — «золотых, серебряных и медных, и ценинных (ценина — фарфор, керамика — О. Ж.) дел и всяких рукодельных хитростей изрядный изыскатель».

В 1666 г. после ссылки Никона мастера из Истры переводятся в Московскую Оружейную палату. Вскоре ремесленники московской Гончарной слободы начинают выпуск изразцов не хуже «оружейных». В то же время появляются местные умельцы по части изразцов в Костроме, Ярославле, Вологде, на Русском Севере.

Из изразцов складывали печи «ценинные», «муравленые», «образчатые». В плане они были четырехугольные или круглые. Конечно, они становились главенствующим элементом палат и хором.

Белые плитки с синей росписью на голландский да шведский манер так понравились когда-то Петру I, что решил он наладить их выпуск в России. Такие изразцы оставались в русской моде весь XVIII в.

Правда, к концу XVIII в. стиль классицизм внес в искусство изразца уравновешенность композиции и строгость рисунка. Появляются печи, покрытые чисто белой эмалью с тончайшими керамическими рисунками, напоминавшими кружевную вышивку. Невестой, облаченной в роскошное платье, смотрелась такая «фаянсовая» печь в интерьерах богатых особняков. Топки к таким печам по возможности делались из непарадных комнат или из коридора.

Иногда мастера при кладке печи могли переусердствовать по части архитектурных излишеств, сделать печь на потребу не всегда разумной моде — с обилием ваз, балясин и других дополнений, не свойственных традиции. О таких печах архитектор, художник, поэт и музыкант середины XVIII — начала XIX в. И. А. Львов ехидно сказал: «Печи вазами столь же безобразны, как и вазы печами».

А в моду входили то печи-колонны, то печи-пушки, то печи-обелиски. Нашли своих почитателей здравствующие в русских селах и поныне «голландки» и «шведки». И все же уже известный нам И. Свиязев отмечал: «Очаг и вертел удовлетворяют всем потребностям англичанина, а для русского человека необходима еще русская печь для кулебяки, щей, крутой каши и квасу, который нельзя хорошо приготовить на очаге».

Увы, со временем россияне стали отходить от исконной кулинарии, где одно из обязательных условий приготовления блюд — долгое и медленное томление, которого можно добиться именно в русской печи.

Камин в русском стиле. Мастерская в Абрамцево. Конец XIX — начало XX в.

В 70—90-х гг. XIX в. в подмосковном имении Абрамцево, принадлежащем крупному промышленнику, знатоку русского искусства И. И. Мамонтову, существовала гончарная мастерская. В ее работе принимали участие известнейшие русские художники и скульпторы — В. Васнецов, В. Серов, А. Матвеев, К. Коровин, С. Чехонин, А. Головин, М. Врубель.

Абрамцевских творцов «вдохновляли» образцы изразцов XVII–XVIII вв., поэтому даже созданные по их проектам камины выглядели подчас как старинные русские теремки.

«Печь нам — мать родная», — говаривали в народе. А еще говаривали, что на печи все красно лето, что добрая-то речь — коль в избе есть печь, что уж лучше хлебом не корми, но с печи не гони. Поэтому никогда не мог западный камин заменить русскому поселянину печь-матушку.

А в сказках ездил на печи к царю Емеля, 33 года просидел на ней Илья Муромец, пыталась зажарить в печи Баба-Яга Иванушку, а Аленушка получила помощь от печки только тогда, когда согласилась отведать ее пирожки — уважила.

В старину все уважали и печь и печников. А как же иначе? Ведь каких только обязанностей не было у печи: она и обогревала, и готовила, и мыла, и болезни лечила, и спали тоже на ней, вот уж и вправду — мать родная Но пришли времена, когда города и поселки стали переходить на паровое отопление, и многим показалось, что печи отжили свое, а печное мастерство никому не нужно. Ан нет! И сегодня во многих случаях печь остается просто незаменимой, к тому же она создает особый уют в доме, который рождает мир да лад, совет да любовь. А еще стали появляться в наших домах, как дополнение к паровому или печному отоплению, камины, но при наших-то морозах играют они скорее декоративную, нежели практическую роль.

Русский писатель XIX в. Н.В. Кукольник поведал читателям презабавную историю о нижегородском губернаторе, генерал-лейтенанте М.П. Бутурлине: «Случилось зимою возвращаться через Нижний восвояси большому хивинскому посольству. В Нижнем посланник, знатная особа царской крови, занемог и скончался. Бутурлин донес о том прямо государю и присовокупил, что чиновники посольства хотели взять тело посланника дальше, но он на это без разрешения высшего начальства решиться не может, а чтобы тело посланника до получения разрешения не могло испортиться, то он приказал покойного посланника, на манер осетра, в реке заморозить. Государь не выдержал и назначил Бутурлина в сенаторы».

Вот вам и еще одно довольно важное и значимое свойство сурового русского климата! Но, так сказать, глубокой заморозке на нашей земле подвергались не только осетры и хивинские посланники…

Когда в 40—50-е годы XX столетия патриотизм вновь стал нашей государственной идеологией, в свет вышло множество книг, фильмов, научных монографий, рассказывающих миру о русских приоритетах в области науки, техники, культуры. Страна напомнила своим гражданам и всему миру, что мы были первыми в открытии электросвета, радио и телевидения, крекинга Нефти и телеграфа, авиации и ракетостроения… В ответ на это злопыхатели язвительно усмехались: «Ну, мол, договорились до того, что Россия — родина слонов». Считая, что этим доведут до абсурда саму идею борьбы за приоритет. Пожалуй, они и сами не догадывались, что оказались… правы. Да, Россия и вправду — родина слонов! И доказательств тому — множество. А сохранились они и дошли до наших дней опять-таки благодаря русскому морозу.

Около полумиллиона лет назад на севере Европы началась эпоха Великого оледенения. Километровая толща льда то наступала на территорию будущей Москвы, то в периоды потеплений отступала назад.

Пятнадцать-двадцать тысяч лет назад последний ледник отступил, и климат наш стал теплее, чем сейчас. Зимы сделались мягкими и малоснежными, а фауна — смешанной. Среди «древнемосковских обитателей» оказались не только зубры, олени, косули, но и россомахи, овцебыки, носороги, мамонты.

В ту пору на месте нынешней большой арены стадиона «Лужники» можно было встретить мамонтов, пасущихся здесь буквально толпами. Возможно, сообщества этих животных смахивали на толпы футбольных болельщиков или на толпы покупателей, которые теперь заполнили «Лужники», но это сейчас, а в те давние времена Лужники представляли собой болотистую местность, вполне оправдывающую свое нынешнее название, а на Ленинских-Воробьевых горах простирался дремучий лес.

Те «московские» мамонты были крупнее, чем сибирские: в высоту достигали они 3,5 м, а их вес доходил до 6 т. Так как ежедневно каждому гиганту требовалось 3–4 ц растительной еды, обитали они вблизи рек, озер, болот, богатых разнотравьем. Увы, здесь мамонты частенько и гибли во время паводков и при переходах по непрочному льду.

Именно в таких местах современные строители ныне обнаруживают кости, бивни, зубы доисторических животных. При строительных работах в Москве было сделано более пятидесяти таких находок, что дает палеонтологам повод для шутки: «Москва стоит на костях мамонтов!»

Но не только Москва может гордиться своим доисторическим прошлым и «потрясать» костьми невиданных зверей. В семидесятые годы XX в. в слое вечной мерзлоты был обнаружен прекрасно сохранившийся мамонт-детеныш. Мамонтенка назвали Димой, и газетчики много писали о нем, посчитав сенсацией мирового значения. Но задолго до находки Димы предания коряков, якутов и устьяков рассказывали о гигантской мыши или крысе, которую звали мамонту — «та, что живет под землей». Вполне возможно, что отсюда и пошло слово «мамонт».

Рассказывают, что еще отряды Ермака встречали в сибирской тайге живых (!) «волосатых слонов», а французский писатель Бернар Эйвельманс привел свидетельства двух русских охотников, которые в 1920 г. (!) между Обью и Енисеем встретили на лесной опушке следы невиданных зверей овальной формы, 50х70 см. Отпечатки передних ног находились в четырех метрах от задних. Были замечены охотниками и, пардон (как должен бы сказать французский исследователь), большие кучи навоза. Через три дня охотники нагнали зверей. Это были два гиганта, покрытые бурой длинной шерстью, с загнутыми бивнями, ростом под три метра…

Фантастика? Кто знает! Но еще в далеком 1611 г. английский путешественник Дж. Логан привез из России в Лондон бивень слона, но соотечественники жестоко осмеяли Логана — они-то точно знали, что этого не может быть. В 1692 г. голландец Эверт Ид рассказал европейским натуралистам о том, что, будучи в России, слышал о сибирских находках скелетов и бивней слонов — его тоже подняли на смех.

Петр I, а затем и Екатерина II призывали в Россию западных ученых для исследования костей мамонтов, но «импортные корифеи» посчитали останки костями ископаемых носорогов и бегемотов. Попутно отметим, что экзотические для современных россиян животные — носороги и в самом деле тоже водились на нашей территории 2–3 млн. лет назад. Они были огромны и имели общих предков с современными азиатскими и африканскими гигантами. Череп «русского» носорога нашла, описала и реконструировала М.В. Павлова. Останки сибирского носорога — уникальны, таких находок всего несколько в мире, а хранятся они в Геологическом музее им. В.И. Вернадского в Москве.

Но вернемся к мамонтам, бивни которых предприимчивые русские купцы выгодно продавали европейцам в XVIII в., выдавая за моржовые. Один из предпринимателей, носивший весьма несерьезную фамилию — Болтунов, первым известил Европу о загадочных зверях, когда-то водившихся в России. Эвенк Осип Чумаков рассказал Болтунову о «маманту», вмороженном в ледяную глыбу близ дельты реки Лены. Видимо, мамонт был в прекрасной сохранности и вид имел весьма устрашающий. Чумаков побоялся добывать его бивни — а ну как проснется?

Болтунов оказался храбрее. Лед поколол, бивни добыл, а животное зарисовал и послал рисунок немецкому зоологу Бламенбаху, всерьез занимавшемуся «северными слонами». Ученый опубликовал рисунок со своим комментарием и заявил, что современный слон на самом деле является русским мамонтом.

Профессор Российской академии наук Адамс тем временем отправился в дельту Лены. Мамонт, увы, был уже основательно обглодан вечно голодными хищниками, но скелет достался ученому. Он привез в Питер кости и 17 кг шерсти.

Полное эмоций описание этого чуда природы оставила в своих заметках о России мадам де Сталь. Опрометью промчавшись от границы страны до Петербурга, она все же успела увидеть кое-какую русскую экзотику. Из ее слов понятно, что Сибирь — край, наводящий на теплолюбивых европейцев поистине животный ужас, но и порождающий огромное любопытство: «Мы отправились посмотреть кабинет естественных наук, замечательный сибирскими произведениями. Меха этой страны заманили русских, как испанцев золотые рудники Мексики. Было время в России, когда разменной монетой еще служили меха куниц и белок: столь велика была потребность в защите на зимнее время. Самое замечательное в Петербургском университете — это богатая коллекция костей допотопных животных и особенно остатки исполинского мамонта, найденного почти нетронутым в сибирских льдах. По геологическим исследованиям оказалось, что история мира гораздо древнее, чем нам он известен. Мысль о бесконечности всегда заставляет содрогаться. Жители и даже животные этих крайних пределов обитаемого мира как будто обдают холодом, которым дышит вся природа на много миль от их страны».

Позже, в 1860 г. за обнаружение целого мамонта в России была обещана награда — без малого 300 рублей серебром, но хищники, увы, оказывались проворней научных экспедиций. Лишь в 1901 г. на берегу реки Березовка, притока реки Колымы, было обнаружено тело мамонта. На экспедицию к месту находки царь Николай II лично выделил 16 тысяч рублей золотом. Того мамонта ученые вывозили из Сибири в вагоне-холодильнике по частям. В пасти зверя были обнаружены остатки пищи, а в желудке — 15 кг непереваренной пищи! Мясо выглядело свежим, но, оттаяв, быстро разлагалось.

…Тысячи лет назад сибирские мамонты перебрались на Американский континент через замерзший пролив, даже не предполагая, что пролив этот будет носить имя Беринга, а их «путешествие» может быть названо незаконным пересечением границы.

Череп одного из «перебежчиков» возрастом в 26 тысяч лет, обнаружил палеонтолог Лэрри Эдженброуд близ канадского городка Хот-Спрингс в 1975 г. Продолжая раскопки, ученые открыли целое кладбище костей сорока семи мамонтов!

Выходит, что Аляска стала «русским берегом» не в XVIII в., а в те доисторические времена, когда приняла к себе сибирских гигантов. Это значит, что «Сибирь да Аляска два берега», могущие гордиться причастностью к судьбе древнейших «слонообразных».

А мы можем со спокойной душой и без тени иронии произносить слова: «Россия — родина слонов» или даже переиначить их на более пафосные и соответствующие действительности: Россия — родина предков слонов — мамонтов. И носорогов тоже! Берите выше, господа!