Смута в России в начале XVII в. Иван Болотников

Глава 10 ЛЖЕДМИТРИЙ II

К исходу 1606 г. стало очевидно, что самозванческая интрига, затеянная в Самборе, потерпела полное крушение. Во-первых, она не получила поддержки со стороны короля. Во-вторых, русское правительство имело в своих руках в виде заложников Марину Мнишек и ее отца Юрия. Когда по Москве прошел слух о том, что жена Ю. Мнишека снарядила против царя многотысячное войско, и когда информация о самборском «воре» стала поступать к русским послам в Польше, московские власти, надо полагать, нашли средства, чтобы оказать давление на пленных Мнишеков и через них на владелицу Самбора, чтобы добиться прекращения интриги.

Молчанову не удалось собрать наемное войско для оказания помощи повстанцам в России. Наиболее решительные сторонники Лжедмитрия I из числа ветеранов московского похода либо погибли в дни переворота 17 мая (капитаны Борша, Иваницкий, Липницкий, а также «секретарь» Отрепьева Склинский и др.), либо были задержаны в России как пленники (помимо Ю. Мнишека князь Вишневецкий, капитаны Домарацкий и Запорский, братья Стадницкие, «секретари» Отрепьева Бучинские, М. Ратомский и др.).^{507} В Польше оставалось немало других приспешников и покровителей Лжедмитрия, готовых принять участие в новой авантюре. Но владелица Самбора не отважилась объявить о сборе войска, опасаясь за судьбу дочери и мужа. К тому же она вскоре умерла.

Вторичное возрождение самозванческой интриги не было связано с семьей Мнишеков и Самбором.

Новый самозванный Дмитрий появился в пределах Белоруссии весной 1607 г. Если Лжедмитрий I царствовал на Москве одиннадцать месяцев, то его преемник Лжедмитрий II осаждал Москву двадцать один месяц. Лагерь Лжедмитрия II располагался в селе Тушине в окрестностях Москвы, поэтому в историю новый самозванец вошел под именем «тушинского вора».

Авантюра Лжедмитрия II получила различную оценку в историографии. Н. М. Карамзин и В. О. Ключевский считали, что Лжедмитрий II был ставленником польско-литовской шляхты и в борьбе с Шуйским опирался главным образом на польские отряды. С. М. Соловьев и Н. И. Костомаров, напротив, подчеркивали, что самозванец водворился в Стародубе без помощи извне и поляки играли роль наемников в его лагере. И. И. Смирнов называл Лжедмитрия II авантюристом, выдвинутым враждебными Русскому государству панскими кругами Польши.^{508} А. А. Зимин писал, что Лжедмитрий II «был просто марионеткой в руках польских авантюристов», хотя первоначально он полностью еще не разоблачил себя как их ставленник.^{509}Аналогичную оценку дал самозванцу И. С. Шепелев, автор специальной монографии о борьбе земщины с тушинским лагерем, и другие авторы.^{510} Однако в исследованиях Я. Мацишевского, Б. Н. Флори и В. Д. Назарова приведены данные, которые ставят под сомнение традиционную точку зрения.^{511}

В 1606–1607 гг. в Польше назревал вооруженный конфликт между королевской властью и оппозицией. В этих условиях польские правящие круги не хотели вмешиваться в русские дела, опасаясь войны с восточным соседом.

Самозванческая интрига в Самборе заглохла, не получив поддержки со стороны короля, магнатов и шляхты. Инициатива новой интриги исходила, по-видимому, не от польских шляхетских кругов, а из русского повстанческого лагеря. Восставший против Шуйского народ с нетерпением ждал исхода из Польши «доброго царя». Вожди повстанцев верили, что возвращение «Дмитрия» принесет им немедленную победу.

Потерпев поражение под Москвой, Болотников пришел к выводу, что не сможет одолеть Шуйского собственными силами. С конца 1606 г. восставшие все настойчивее искали помощи в пределах Речи Посполитой.

На последнем этапе войны с Годуновыми Отрепьева активно поддерживала православная шляхта из Белоруссии. В мае 1605 г. М. Ратомский привел ему на помощь отряд в 500 конных белорусских шляхтичей.^{512}Их поход на Москву превратился в прогулку. После воцарения Лжедмитрия I в Москве шляхтичи получили щедрое вознаграждение и вернулись в Белоруссию. Становится понятным, почему вожди повстанцев пытались нанять вспомогательные войска прежде всего в Белоруссии. Их призывы нашли благоприятный отклик среди ветеранов московского похода.

После появления в Путивле «царевича Петра» путивльские власти направили в Киев грамоту с извещением о скором посольстве «Петра» к королю Сигизмунду III. Не позднее декабря 1606 г. казачий «царевич» пересек границу и в Орше вел переговоры с оршанским старостой А. Сапегой. Убедившись в том, что рассчитывать на военную помощь со стороны короля не приходится, «Петр» отклонил предложение Сапеги о поездке в Краков к королю и вернулся в Путивль.^{513}

Планы военного союза с Речью Посполитой потерпели крушение, и тогда руководители восстания предприняли шаги к тому, чтобы осуществить наем солдат в восточных областях Белоруссии, не получая санкций от королевского правительства.

В период осады Болотникова в Калуге воевода Рославля князь Д. В. Мосальский обратился к литовским властям в Мстиславль с просьбой прислать в помощь повстанцам отряд в 1000 ратных людей, обещая от имени царя Дмитрия и царевича Петра пожаловать их таким «великим жалованьем, чего у вас на разуме нет».^{514} Аналогичные грамоты были посланы в другие пограничные города Речи Посполитой.

После отъезда из Белоруссии «царевич Петр» продолжал хлопотать о найме солдат за рубежом. В грамоте из Тулы от 27 мая 1607 г. он упомянул о том, что два ротмистра пан Ботвинка и Фурс Татарин навербовали в Белоруссии и привели в Рославль «служити на помочь на наших изменников» 170 солдат.^{515}

Польские власти с тревогой следили за военными сборами в Белоруссии. В письмах к канцлеру Льву Сапеге за март 1607 г. Сигизмунд III подчеркивал необходимость посылки воеводам пограничных крепостей королевских универсалов с указом противодействовать незаконному набору людей для войны с царем и посылке этих военных отрядов на территорию России.^{516} 18 июня 1607 г. король направил в Витебск универсал с предписанием местным белорусским властям решительно пресекать действия населения — «обывателей», которые без разрешения короля «смеют и важатся громады немалые людей своевольных збираючи, за границу до земли Московской вторгиваться».^{517}

Не располагая точной информацией о положении в Польше, предводители повстанцев уповали на иностранную военную помощь. Некогда Отрепьев в критический для него момент гражданской войны готовился передать Путивль под власть Сигизмунда III, чтобы стать под защиту его армий. Подобные же проекты, если верить К. Буссову, возникли у повстанцев в 1607 г. В письмах в Самбор Болотников будто бы писал, что поставленный в крайне бедственное положение, он вынужден будет передать польскому королю все отвоеванные именем Дмитрия города, «с тем чтобы его величество вызволил их…»^{518}.

Конрад Буссов, будучи в лагере Болотникова, узнал многое такое, о чем другие современники не слыхивали. Ему стало известно, что Болотников многократно пытался вызвать «государя» из-за рубежа, а затем, убедившись в бесполезности этих попыток, направил письмо в Самбор, предлагая, чтобы кто-нибудь из близких Юрия Мнишека выдал себя за «Дмитрия» и поспешил в Россию, чтобы вызволить своих сторонников из беды. Попытки Болотникова гальванизировать самозванческую интригу с помощью владельцев Самбора не принесли успеха.

Авторы русских сказаний подозревали, что вожди восстания прямо участвовали в подготовке Лжедмитрия II. Один из них возлагал на «царевича Петра» прямую ответственность за новую авантюру. «Петр» будто бы отправил из Тулы князей Засекиных, а с ними вместе некоего вора из казаков, который якобы «выдал себя за Дмитрия».^{519} Приведенные сведения носят легендарный характер, ибо достоверно известно, что новый самозванец появился в Белоруссии до осады Тулы.

И все же подозрения насчет причастности «Петра» к самозванческой интриге, по-видимому, имели под собой основание. Не только Болотников, но и «Петр» понимали, что отсутствие фигуры «царя» стало помехой дальнейшему развитию повстанческого движения. А. Сапега, беседовавший с «Петром» в Орше, отметил, что «царевич» прибыл в Белоруссию на поиски «Дмитрия». Итак, Болотников рассчитывал на то, что за подготовку нового «Дмитрия» возьмутся в Самборе. Будучи в Путивле, «Петр» располагал более полной информацией о положении дел в Польше, и потому он отказался от поездки в Самбор и отправился разыскивать царя в Белоруссию.

Можно указать на небольшое, но многозначительное совпадение. Из письма А. Сапеги, написанного в самом конце 1606 г., следует, что «царевича Петра» в его поездке по Белоруссии сопровождали шляхтичи пан Зенович и пан Сенкевич. Прошло совсем немного времени, и названный пан Зенович проводил за московский рубеж «царя Дмитрия», которого так упорно искал в Белоруссии «Петр».

Отмеченное совпадение едва ли носило случайный характер. Если Болотников обращался в Самбор с просьбой выставить нового самозванца, то что мешало «царевичу Петру» адресовать аналогичную просьбу ветеранам Лжедмитрия I из Восточной Белоруссии?

История нового самозванца, получившего в историографии имя Лжедмитрия II (в действительности его следовало бы именовать Лжедмитрием III), представляется запутанной и неясной. Власти предпринимали многократные попытки к тому, чтобы выяснить личность нового «вора», но добились немногого.

Наибольшую осведомленность насчет происхождения Лжедмитрия II проявили иностранцы, наблюдавшие за первыми его шагами в Белоруссии, либо служившие при нем в Тушине. К. Буссов лично знал Лжедмитрия II, и ему удалось установить некоторые точные факты из его ранней биографии. Самозванец, по словам Буссова, был «слугой попа» и школьным учителем в Шклове в Белоруссии.^{520} Из Шклова учитель перебрался в Могилев.

Самое подробное и, по-видимому, удачное расследование о самозванце произвел белорусский священник из села Баркулабова под Могилевом, составивший подробную летопись. Белорусский летописец хорошо знал среду, из которой вышел «вор», и его рассказ согласуется с версией Буссова в двух основных пунктах: самозванец был учителем из Шклова, а после переезда в Могилев прислуживал местному священнику. Совпадение двух источников различного происхождения очень важно само по себе. Буссов имел возможность беседовать с белорусскими шляхтичами, сопровождавшими Лжедмитрия II с первых дней. Белорусский летописец либо сам наблюдал жизнь «вора» в Могилеве, либо описал его историю со слов очевидца. Он уточнил места, где учительствовал будущий «Дмитрий», назвал по имени священника, которому тот прислуживал, описал его внешний вид. «Бо тот Дмитр Нагий, — записал он, — напервеи у попа шкловского именем, дети грамоте учил, школу держал; а потом до Могилева пришел, также у священника Федора Сасиновича Николского у селе дети учил». Учительский труд плохо кормил, и бродячий учитель нашел дополнительный заработок в доме у попа Терешка, «который проскуры заведал при церкви святого Николы» в Могилеве. Учитель «прихожувал до того Терешка час немалый, каждому забегаючи, послугуючи; а (и) мел на собе оденье плохое, кожух плохий, шлык баряный, в лете в том ходил».^{521} Как видно, новый самозванец был в полном смысле слова выходцем из народа. Потертый кожух и баранья шапка, которую он носил и зимой и летом, указывали на принадлежность самозванца к неимущим низам.

По словам польских иезуитов, бродячий учитель, прислуживавший в доме священника в Могилеве, дошел до крайней нужды. За неблагонравное поведение священник высек его и выгнал из дома.^{522} Бродяга оказался на улице без куска хлеба. В этот момент его и заприметили ветераны московского похода Лжедмитрия I. Один из них, пан Меховецкий, обратил внимание на то, что голодранец «телосложением похож на покойного царя».^{523} Угодливость и трусость боролись в душе учителя. Невзирая на нужду, он не сразу поддался на уговоры Меховецкого и его друзей. Участь Отрепьева пугала его.

Будучи опознан в Могилеве как «царь», учитель «в тот час з Могилева на село Онисковича Сидоровича аж до Пропойска увышол; там же у Пропойску были его поймали во везенью седел».^{524} Побег из Могилева в Пропойск не спас его. Меховецкий имел влиятельных сообщников и единомышленников в лице местных чиновников из Пропойска и Чечерска пана Зеновича и пана Рагозы. Благодаря этому обстоятельству он получил возможность шантажировать арестованного бродягу. Учитель был поставлен перед выбором: либо заживо сгнить в тюрьме (его могли также и повесить как московского лазутчика), либо податься в цари. В конце концов он выбрал корону.

Белорусские, польские и русские источники примерно одинаково излагают обстоятельства появления Лжедмитрия II в России. При самозванце не было никаких иноземных воинских сил. По словам польского современника Н. Мархоцкого, служившего Лжедмитрию II, претендент явился в Стародуб в сопровождении торговца из Пропойска Грицко. (Тот же автор замечает, что знал его потом как подскарбия — казначея тушинского). Кроме Грицка «вора» провожал пан Рагозинский, староста (войт) того же городка Пропойска.^{525}

Буссов подтверждает польскую версию о том, что Лжедмитрий II перешел границу в сопровождении Григория (Грицка) Кашинца, а также подьячего Алексея.^{526}

По словам русского летописца, самозванец явился в Стародуб в сопровождении человека, который «сказался московской подьячей Олешка Рукин, а иные сказывают (он был. — Р. С.) детина».^{527} В среде московских приказных в XVII в. встречались подьячие Рукины.^{528}Но столичный летописец выражал сомнение, не был ли спутник самозванца простолюдином — слугой.

Кроме московского летописца фамилию Рукин сообщает также хорунжий Будила, один из главных сподвижников Лжедмитрия II в начале войны.^{529}

Автор белорусской летописи жил в Баркулабове между Пропойском и Чечерском. Он хорошо знал местные власти и с наибольшими подробностями описал исход «Дмитрия» в Россию. После освобождения из тюрьмы в Пропойске, повествует летописец, «пан Рагоза (или Рагозинский. — Р. С.), врядник чечерский, за ведомостью пана своего его милости Зеновича, старосту чечерского, оного Дмитра Нагого на Попову гору, то есть за границу московскую пустил, со слугами своими его пропровадил».^{530}

В Белоруссии шляхтичи не сразу добились повиновения от Шкловского учителя. Почему же они отпустили его в Россию фактически одного, без стражи, рискуя утратить контроль за его дальнейшей деятельностью?

Факты наводят на мысль, что налицо был сговор между польскими участниками интриги и русскими повстанцами. Зенович, Рагоза и Меховецкий действовали с величайшей осторожностью. Они не рискнули объявить о появлении царя «Дмитрия» в пределах Литвы и начать набор войска для него, боясь навлечь на себя немилость короля. Кроме того, они не имели достаточных средств и не желали тратить наличные деньги на дело, которое имело мало шансов на успех и могло оказаться мертворожденной затеей. Поляки взяли на себя лишь часть задачи — найти и переправить в Россию подходящего претендента, всю же основную часть работы они предоставили русским повстанцам.

Стремясь снять с себя всякую ответственность, Зенович и Рагоза велели претенденту называть себя не царем Дмитрием, а его родственником Андреем Нагим. По словам Мархоцкого, претендент назвался Андреевичем Нагим уже в тюрьме в Пропойске.^{531} Буссов отметил, что претендент, прибыв в Стародуб, поначалу заявил, что «он — царский родственник Нагой, а сам царь недалеко».^{532} Согласно свидетельству «Нового летописца», вор назвался именем Андрея Андреева Нагого, выдав себя за сына боярина Андрея Александровича Нагого. При этом он заявил, что «царь Дмитрей приела их (с подьячим. — Р. С.) наперед себя для того, так ль ему все ради; а он (царь. — Р. С.) жив в скрыте от изменников».^{533}

Некоторые любопытные подробности насчет своего «исхода» в Россию сообщил сам Лжедмитрий II в грамотах к боярам и народу. Спасаясь от злокозненного умысла Шуйских, писал самозванец, он «сходил» в Литовскую землю, был там «здоров» и пришел «з Литовские земли… в преславущый град Стародуб во 12 недель и не хотел я себе вскоре объявить и назвал я себя Андреем Нагим… и меня, государя вашего прыроженнаго… узнали нас прыроженные наши люди многих городов и добили челом…».^{534} Самозванец утверждал, что время его скитаний в Литве (очевидно, в роли претендента на трон) заняло 12 недель.

Опираясь на данные Будилы, С. Ф. Платонов заключил, что самозванец появился в Стародубе 12 июня 1607 г. (в десятую пятницу после пасхи) и объявил свое царское имя четыре недели спустя, т. е. 10 июля.^{535} Хронологические выкладки С. Ф. Платонова, принятые в литературе, требуют уточнения.

Будила прибыл в Стародуб с запозданием, в конце августа 1607 г., а свои записки он составил несколько лет спустя. Поэтому предпочтение следует отдать свидетельству белорусского летописца из-под Пропойска, лучше других осведомленного насчет первых шагов Лжедмитрия II. Летописец знал, что Зенович отпустил «Дмитрия (Нагого)» за московский рубеж на Попову гору «року 607, месяца мая, после семой субботы»^{536}.Седьмая (после пасхи) суббота приходится на 23 мая 1607 г. В этот день «вор» и перешел границу.

Итак, Лжедмитрий II перешел границу вскоре после 23 мая 1607 г., а до этого скитался по Литве (как узнанный «царь», а точнее, Андрей Нагой) в течение 12 недель. Несложный расчет подсказывает, таким образом, что Зенович, Меховецкий и другие ветераны взялись за подготовку претендента в конце февраля 1607 г. Остается добавить, что с «царевичем Петром» Зенович виделся в Белоруссии в декабре 1606 г.

Поляки направили претендента в небольшую северскую крепость Стародуб. Нельзя считать случайным тот факт, что в момент появления Лжедмитрия II в Старо-дубе там оказался эмиссар «царевича Петра» и Болотникова казачий атаман Иван Заруцкий. По словам Буссова, Болотников послал Заруцкого из Тулы за рубеж, чтобы разузнать, что с государем, которому он присягал в Польше; но атаман будто бы не отважился ехать за рубеж и надолго задержался в Стародубе.^{537} Заруцкий был одним из выдающихся деятелей Смуты, обладавшим редкой отвагой. Сын тернопольского мещанина Иван Заруцкий был польским подданным. В его судьбе было нечто общее с судьбой Болотникова. В юности он попал в плен к крымским татарам, бежал из неволи и стал казачьим предводителем^{538}. Уроженец Волыни Заруцкий должен был знать, что именно на Волыни, в Самборе, следует искать следы чудесно спасшегося «Дмитрия». Тем не менее он оставался в Стародубе, где и заявил о признании Лжедмитрия II в тот самый момент, когда тот объявил свое царское имя.

Полякам нетрудно было запугать Шкловского бродягу и заставить его назваться именем Андрея Нагого. Заруцкому и другим вождям повстанцев в Стародубе предстояло решить куда более сложную задачу. Они должны были убедить жителей Стародуба и других северских городов, а затем и всей России в том, что беззвестный бродяга и есть их добрый царь Дмитрий.

После отступления войск Шуйского из-под Калуги в военных действиях наступило длительное затишье. Обе стороны готовились к решительному столкновению. Повстанцам надо было, не теряя ни дня, везти объявившегося «Дмитрия» к Москве. Его появление могло решающим образом повлиять на исход борьбы. И все же восставшие не решились немедленно объявить о появлении «Дмитрия» в Стародубе. Причина состояла в том, что шкловский бродяга, оказавшийся втянутым в интригу помимо собственной воли, очень мало подходил к выполнению трудной миссии.

Учитель из Могилева был на своем месте в церковной школе. Он умел делать всякого рода черную работу по дому, терпеливо сносил побои и розги. Приниженному и бедному человеку предстояло сыграть роль великого государя и вождя восстания, что было ему явно не по плечу.

Шкловский учитель не обладал ни мужеством, ни волей, ни практическим опытом, чтобы самостоятельно довести трудное дело до успешного конца. Рукин и другие его помощники также были людьми малоавторитетными и незначительными.

В Стародубе самозванец оставался такой же подставной фигурой, как и в Пропойске. Всю тяжесть затеянного дела приняли на себя вожди повстанцев.

Заруцкий был послан в Стародуб для розыска «царя». Невероятно, чтобы появление в небольшом городке, где все знали друг друга, «Нагого», родственника «царя Дмитрия» и его предтечи осталось для атамана незамеченным. Заруцкий обладал редкой энергией и всеми качествами народного вождя. Его вмешательство, по-видимому, имело неоценимое значение для дальнейшего развития самозванческой интриги. В России он играл при никчемном претенденте ту же роль, что Меховецкий и Зенович в Белоруссии. Помимо Заруцкого большую помощь Лжедмитрию II оказал предводитель местных повстанцев стародубский сын боярский Гаврила Веревкин.

Современники указывали на Веревкина как главного инициатора переворота в пользу Лжедмитрия II. Описав смуту, происшедшую в Стародубе, автор «Нового летописца» заметил: «Начальному (начальник. — Р. С.) же воровству стародубец Гаврила Веревкин».^{539}

Роль Веревкина в интриге была столь велика, что немедленно явилось подозрение, что новый самозванец доводится ему прямым родственником. Как записал московский летописец, «назвался иной вор царевичем Дмитрием, а сказывают сыньчишко боярской (из семьи. — Р. С.) Веревкиных из Северы».^{540} Мнение о том, что Лжедмитрий II происходил из северских детей боярских разделяли даже некоторые лица из его польского окружения, например Н. Мархоцкий. В России версия о стародубском происхождении нового «вора» получила самое широкое хождение. Она попала на страницы сказания Авраамия Палицына, одного из самых известных писателей Смутного времени. Мятежники, писал Палицын, «прежним обычаем (как прежде назвали «ложного умышленного царевича Петра, холопа…». — Р. С.) нарекши ложного царя Дмитрия, от северских градов попова сына Матюшку Веревкина».^{541}

Ближайшие сподвижники Лжедмитрия II Заруцкий и Веревкин имели весьма приблизительное представление о царском обиходе и дворцовых порядках. Неудивительно, что их попытки подготовить бродягу к новой для него роли не дали больших результатов. Лжедмитрий II до конца жизни сохранял манеры поповича, что давало почву для неблагоприятных толков. Один из его сторонников князь Д. Мосальский, попав в плен к Шуйскому, под пыткой показал: «Который, де, вор называется царем Дмитреем и тот, де, вор с Москвы, с Арбату от Знаменья Пречистыя из-за конюшен попов сын Митка».^{542} Одни называли стародубского «вора» поповым сыном Матюшкой, другие — поповым сыном Митькой. Как учитель церковной школы Лжедмитрий II действительно принадлежал к духовному сословию, но чьим он был сыном никто не знал.

На стародубском «воре» лежало клеймо выходца из низших сословий. Другое затруднение заключалось в том, что он нисколько не походил на Отрепьева. Шкловский бродяга был таким же низкорослым, как убитый самозванец. Но этим и исчерпывалось все сходство. У самборского «вора» на лице росли бородавки, у могилевского не было даже этой приметы.

Шкловский учитель боялся разоблачения и поэтому счел благоразумным не появляться в городах Северской Украины Путивле или Чернигове, население которых хорошо знало Лжедмитрия I.

Новый самозванец предпочел остановиться в небольшом городке Стародубе, не имевшем ни каменной крепости, ни крупного посада. Однако он сам или же его покровители тотчас разослали агентов в главные северские города, чтобы заручиться их поддержкой. Один из них, некто Александр объехал несколько северских замков, объявляя повсюду о появлении «Дмитрия», «пока не был задержан в Путивле». Путивляне отправили Александра в Стародуб с несколькими десятками детей боярских, повелев найти «царя».^{543} По словам Будилы, слуга «Дмитрия» Рукин был взят в Чернигове и отправлен в Стародуб для поисков государя.^{544} И Будила, и Мархоцкий одинаково утверждали, что агентов заставили указать на «Дмитрия», угрожая пыткой. По русским источникам, подьячий Рукин был взят к пытке и лишь тогда указал на «царя».^{545}

Некогда Отрепьев притворился смертельно больным и на исповеди открыл священнику тайну своего царского происхождения. Повстанцы избрали иные средства. Они собрали народ и имитировали пытки, чтобы убедить Стародубцев в подлинности царя.

Характерные подробности сообщил в своей «Хронике» Буссов, долгое время служивший Лжедмитрию II в Тушине. По Буссову, агитируя в пользу «Дмитрия» «Нагой» и его подручные заявляли, что со дня на день в Стародуб прибудет пан Меховецкий с многотысячным отрядом конницы. Однако обещанная подмога, в которой восставшие крайне нуждались, не появлялась, и тогда стародубцы арестовали слугу Алексея (очевидно, Рукина) и Григория (Грицка) заодно с «Нагим» и повели все трех на дыбу. Палач будто бы исполосовал спину Алешки кнутом, прежде чем тот указал стародубцам на царя. Народ повалился в ноги государю, и по всему городу ударили в колокола.^{546} По другой версии, палач приготовился поднять на дыбу самого «Нагого», но тот схватился за палку и обрушился на Стародубцев с бранью, которая окончательно убедила всех, что перед ними истинный царь.^{547}

Как бы то ни было, провозглашению Лжедмитрия II царем предшествовала тщательно подготовленная инсценировка, в которой участвовали как предводители повстанцев, так и белорусские покровители самозванца. Главным действующим лицом инсценировки был Иван Заруцкий. Он первым заявил о признании «Дмитрия» царем, «воздал ему царские почести» и передал письма. Буссов не уточняет, от кого были письма. Из текста его «Хроники» следует, что Заруцкий прибыл в Стародуб из Тулы, где находились «царевич Петр» и Болотников. Передача писем окончательно удостоверяет причастность вождей восстания к подготовке нового самозванца.

Доказательством сговора восставших с польскими сообщниками Лжедмитрия II служит то, что в самый день его «воцарения» в Стародуб прибыл пан Меховецкий с отрядом нанятых солдат. Появление внушительной военной силы заставило замолчать всех сомневавшихся.

Один из наемников пан Харлецкий в письме от 9(19) октября 1607 г. удостоверил тот факт, что пан Меховецкий, едва услышал о признании царя, «в тот же день вступил в Стародуб с 5000 поляков, из коих впрочем немногие были порядочно вооружены».^{548} Как видно, отряд не был чисто шляхетским по своему составу: лишь у немногих было хорошее оружие, которое обычно имели все дворяне.

Цифра, приведенная в письме Харлецкого, — 5 тыс. солдат принята в литературе.^{549} Но достоверность этой цифры кажется сомнительной. По словам белорусского летописца, сразу после провозглашения царем Дмитрия «конного люду семьсот до него прибегло».^{550} Приведенную цифру следует признать более достоверной. Большинство современников считали Лжедмитрия II москалем либо выходцем из пределов Московии. Буссов писал, что «царик» был по рождению московит, но давно жил в Белоруссии и потому умел чисто говорить, читать и писать по-русски и по-польски.^{551} Иезуиты произвели собственное дознание о происхождении самозванца и пришли к неожиданным выводам. Они утверждали, что имя сына Грозного принял некто Богданка, крещеный еврей, служивший писцом при Лжедмитрии I. Иезуиты весьма точно описали жизнь самозванца в Могилеве и его заключение в тюрьму.^{552}

После восшествия на престол в 1613 г. Михаил Романов официально подтвердил версию о еврейском происхождении тушинского вора.^{553} Филарет Романов долгое время служил самозванцу в Тушине и знал его очень хорошо, так что Романовы говорили не с чужого голоса.

Сохранилась польская гравюра XVII в. с изображением портрета самозванца. Польский художник запечатлел лицо человека, обладавшего характерной внешностью. Гравюра подтверждает достоверность версии о происхождении Лжедмитрия II, выдвинутой Романовыми и польскими иезуитами независимо друг от друга.

После гибели Лжедмитрия II стали толковать, что в бумагах убитого нашли талмуд и еврейские письмена. Царя в России называли светочем православия. Смута все перевернула. Лжедмитрий I оказался тайным католиком, «тушинский вор» — тайным иудеем.

Отрепьев происходил из детей боярских и его политика носила четко выраженный продворянский характер, что сказывалось прямо или косвенно на оценке писателей Смутного времени. Лжедмитрий II происходил из низов, и поэтому его посягательства на власть вызывали крайнее негодование дворянских писателей. Оценка современников оказала определенное влияние на историографическую традицию. Лжедмитрий I, писал С. Ф. Платонов, «имел вид серьезного и искреннего претендента на престол. Он умел воодушевить своим делом воинские массы, умел подчинить их своим воинским приказаниям и обуздать дисциплиной», «он был действительным руководителем поднятого им движения»; совсем иным был Лжедмитрий II, которому «присвоили меткое прозвище Вора»: он «вышел на свое дело из пропойской тюрьмы и объявил себя царем на стародубской площади под страхом побоев и пытки»; «не он руководил толпами своих сторонников и подданных, а, напротив, они его влекли за собой в своем стихийном брожении, мотивом которого был не интерес претендента, а собственные интересы его отрядов»; «свое название Вора он и снискал именно потому, что все части его войска одинаково отличались, по московской оценке, «воровскими» свойствами».^{554}

Лжедмитрий II едва ли имел какие бы то ни было политические взгляды или политическую программу, когда оказался в лагере восставших. Тем не менее ему суждено было стать знаменем повстанческого движения. Наступил особый этап гражданской войны, имевший свои характерные черты.

К исходу весны 1607 г. Шуйский добился значительных успехов в борьбе с повстанцами. Отряды восставших отступили от стен Нижнего Новгорода, покинули Коломну и Каширу, Серпухов и Алексин на подступах к Москве. Власть царя Василия признали Муром, Арзамас, Алатырь, Свияжск. Но пока повстанцы удерживали Тулу и Калугу, угроза нового наступления на Москву сохранялась. В руках восставших находились тульские «пригороды» Крапивна, Дедилов и Епифань, рязанские городки Михайлов, Пронск, Ряжск, Сапожок, на юге — степные крепости Ливны, Елец, Валуйки, Царев-Борисов, на западе — Рославль, на юго-западе — Орел, Курск, города Северской земли. В Нижнем Поволжье цитаделью восстания оставалась Астрахань.

Появление Лжедмитрия II в Стародубе привело к возникновению нового центра повстанческого движения, отличного от тульского.

Ситуация, сложившаяся в Стародубе, была весьма своеобразной. Во-первых, редкие представители знати, вовлеченные в восстание против Шуйского, перебрались из Северской земли к «царевичу Петру» и Болотникову в Тулу. Среди советников Лжедмитрия II не было ни русских бояр, ни польских магнатов. Едва ли не главным руководителем стародубского лагеря стал казачий атаман Иван Заруцкий, будущий тушинский «боярин» и глава Казачьего приказа.

Во-вторых, Лжедмитрий II оказался в повстанческом лагере, когда дворяне стали покидать этот лагерь. Избиения казаков и холопов после поражения Болотникова под Москвой и казни дворян в Путивле и Туле обозначили важную веху в истории гражданской войны. Феодальные землевладельцы неизбежно должны были порвать с движением, которое приобрело ярко выраженный социальный характер.

Новый этап движения характеризовался сменой вождей. Выходец из неимущих слоев Лжедмитрий II оказался весьма типичной для того времени фигурой. Примерно в течение года-двух в разных концах страны появился десяток других самозванцев. В астраханском крае продолжали действовать «царевичи» Иван Август и Лавер (Лаврентий), на казачьих окраинах и в степных уездах объявились «царевичи» Осиновик, Петр, Федор, Клементий, Савелий, Симеон, Брошка, Гаврилка, Мартинка.^{555} Уничижительные имена (Брошка, Гаврилка и др.) указывали на то, что казацкие предводители, действовавшие на юге, не скрывали своего холопского и мужицкого происхождения.

Социальный облик многочисленных «детей» и «внуков» царя Ивана IV, появившихся на южных окраинах, всего точнее охарактеризовал автор «Нового летописца». Придворный летописец первых Романовых в сердцах писал: «Како же у тех окаянных злодеев уста отверщашеся и язык проглагола: неведомо откуда взявся, а называхуся таким праведным коренем (царским родом. — Р. С.) — иной боярской человек, а иной — мужик пашенной».^{556}

Весть об исходе из-за рубежа «Дмитрия» вызвала на Северщине небывалый энтузиазм. Но «царику», а вернее, Заруцкому и Меховецкому, действовавшим от его имени, понадобилось не менее двух-трех месяцев, чтобы сформировать новую повстанческую армию.

Чернигово-Северская земля подверглась опустошению уже в начале гражданской войны в 1604–1605 гг. В последующий период тут проводились многократные сборы воинских сил. Сначала северские города посылали ратников под Елец и Кромы, затем под Москву. Оставшиеся силы были уведены «царевичем Петром» и Шаховским в Тулу. Новая мобилизация могла дать лишь небольшое число воинских людей.

Пашков и Болотников смогли быстро собрать войска, потому что их призыв был поддержан мелкопоместным дворянством Северской Украины и юга, выступившим против боярского царя в Москве. Ко времени воцарения Лжедмитрия II в Стародубе ситуация резко изменилась.

В июне — июле 1607 г. польский посол в Москве Олесницкий собрал важные сведения о состоянии повстанческого движения. Задавшись вопросом, кто возглавляет столь значительное и длительное восстание в Русском государстве, посол в донесении королю предложил несколько вариантов решения. Первый вариант сводился к тому, что во главе восстания «должны быть сами жители Северщины, которые будучи недовольны Шуйским сражаются с ним из-за того, что он изменнически и без вины дал убить Дмитрия», но это недостоверно, так как «при Шуйском много думных бояр и дворян из Северской земли».^{557}

Русские источники подтверждают свидетельство польского посла. Один из летописцев, описав военные действия на Северской Украине и Брянщине, отмечает: «Воины же благороднии от тех стран и градов (северских. — Р. С.) мало больши тысячи, но не согласяшеся, един по единому, соблюдошася от смерти, прибегнуши к Москве, токмо телеса и души свои принесоша, оскорб-ляющеся гладом и наготою, оставиша матери своей и жены в домех и в селех своих. Раби же их… озлонравишася зверообразием, насилующе, господеи своих побиваша, и пояша в жены себе господей своих — жены и тщери».^{558}

По-видимому, летописец довольно точно описал ситуацию, сложившуюся в уездах, занятых повстанческими отрядами Лжедмитрия II. Восставшие низы самочинно расправлялись с изменниками-помещиками. Последние же в страхе перед рабами покидали свои владения на Северщине й Брянщине и поодиночке тайно пробирались к царю Василию в Москву.

Руководители повстанческого движения в Стародубе принуждены были прибегнуть к чрезвычайным мерам, чтобы сломить сопротивление северских дворян и принудить их к службе в армии Лжедмитрия II. Буссов описал эти меры весьма точно: «Димитрий приказал объявить повсюду, где были владения князей и бояр, перешедших к Шуйскому, чтобы холопы перешли к нему, присягнули и получили от него поместья своих господ, а если там остались господские дочки, то пусть холопы возьмут их себе в жены и служат ему. Вот так-то многие нищие холопы стали дворянами, и к тому же богатыми и могущественными, тогда как их господам в Москве пришлось голодать».^{559}

Чтобы уяснить смысл прокламаций стародубского «вора», надо уточнить, кому они были адресованы и какую цель преследовали. Самозванец пытался припугнуть помещиков и одновременно привлечь в повстанческую армию помещичьих людей. Воинскую службу могли нести прежде всего боевые холопы, имевшие необходимые навыки и вооружение. По-видимому, к ним в первую очередь и адресовался Лжедмитрий II. Руководители повстанцев, таким образом, пытались использовать социальную неоднородность дворянского ополчения, противопоставить дворянам их вооруженную свиту и тем самым усугубить развал в поместном ополчении.

Такая мера, как передача верным холопам поместий дворян-изменников, сама по себе не была новой. Писатели Смутного времени утверждали, что Борис Годунов жаловал поместьями холопов, которые подавали ему доносы на опальных бояр.^{560} Выступая поборником дворянских привилегий, Лжедмитрий I приказал отставлять от службы детей боярских, «которых Борис Годунов жаловал холопей боярских за довод поместьи».

На основании архивных материалов В. И. Корецкий доказал, что прокламации Лжедмитрия II претворялись в жизнь и поместья, отобранные у изменных дворян, получали как холопы, так и помещичьи крепостные крестьяне.^{561} И для тех, и для других условием пожалования земли была успешная служба в повстанческой армии.

Политика руководителей повстанческих сил в Стародубе резко контрастировала с продворянской политикой Лжедмитрия I. Антидворянский характер воззваний Лжедмитрия II подчеркивало то, что заодно с поместьями изменников-дворян «вор» обещал холопам дворянских дочерей в жены. Прокламации стародубского «вора» вызывали страх и негодование в дворянской среде.

Наталкиваясь на трудности с набором войск внутри страны, повстанцы продолжали хлопотать о найме солдат за рубежом.

27 мая 1607 г. «царевич Петр» направил в Рославль грамоту двум ротмистрам, собиравшим для него наемное войско. Тула еще не была осаждена правительственными войсками, и гонец имел возможность добраться до Рославля. Местный воевода князь Д. В. Мосальский, следуя указной грамоте «Петра», составил свою грамоту в Литву, но уже от имени «царя Дмитрия Ивановича и царевича Петра Федоровича». Грамота сохранилась в копии. В конце ее помечена дата 22 июня 1607 г., однако в тексте упоминается, что указная грамота «Петра» доставлена в Рославль 29 июня. Одна из этих дат ошибочна, поскольку грамота Мосальского не могла быть составлена ранее получения грамоты «Петра». При копировании переписчик, скорее всего, допустил ошибку в буквенном обозначении числа и написал 29 июня вместо 19 июня. Менее вероятно, чтобы Мосальский получил указную грамоту из Тулы 29 июня, а выполнил приказ «Петра» лишь 22 июля, поскольку дело не терпело отлагательств.

На основании грамоты рославльского воеводы можно судить, какими путями шла вербовка наемников за рубежом.

Своим сторонникам за рубежом Лжедмитрий II писал, что «должен был до определенного времени скрываться в Литве, чтобы спастись от покушений со стороны Василия Шуйского и его людей», а ныне вернулся в свою вотчину Стародуб, чтобы вступить в борьбу с изменниками.^{562} Приглашая наемных солдат из Речи Посполитой, «царик» обещал платить им вдвое и втрое больше, чем они получали на родине.^{563} Рассылкой грамот ведал пан Меховецкий. «Именем царика, — писали польские современники, — он рассылал письма, кому хотел».^{564} Известно, что «Дмитрий» посылал листы к «рыцарским людям» в Могилев, Оршу, Мстиславль, Кричев, Минск и другие пограничные белорусские земли. Однако шляхта не спешила на помощь русским повстанцам.

На первых порах призывы Лжедмитрия II находили наибольший отклик среди низов. Как записал белорусский летописец, под знамена «Дмитрия» собирался «люд гулящий, люд своевольный… то и молодцы: якийсь наймит з Мстиславля до него пришол».^{565}

Ситуация стала меняться, после того как Сигизмунд III в июле 1607 г. нанес решительное поражение мятежным магнатам и шляхте. После роспуска наемных отрядов, участвовавших в конфликте, в стране появилось много солдат, готовых запродать свои услуги всем, кто может заплатить. К тому времени позиции Лжедмитрия II в России несколько упрочились.

В конце августа 1607 г. в Стародуб прибыл мозырский хорунжий Будила с отрядом наемных солдат. Как и Могилев, Мозырь расположен в юго-восточной Белоруссии неподалеку от русской границы. Давние покровители Отрепьева из числа польских магнатов и знатной шляхты стали помогать Лжедмитрию II с запозданием, с октября 1607 года.^{566}

В России появление «доброго царя» дало новый импульс народному восстанию. Города Путивль, Чернигов, Новгород-Северский без промедления признали «Дмитрия» своим царем, «к тому воровству тотчас пристали и начата к нему збиратися».^{567} Упомянув о появлении Лжедмитрия II, автор «Повести 1626 г.» отметил: «И последоваша ему людие вси страны Северские».^{568} Согласно разрядным записям, к стародубскому «вору» стекались северские люди, казаки и литва, «а северские и украинные города опять отложились».^{569} По словам польского современника, «москвитяне толпами стремились к царику, одни из преданности, считая его своим государем, другие из ненависти к Шуйскому, а третьи — для своеволия».^{570} По данным польских очевидцев, в Стародубе Лжедмитрий II собрал «Москвы» (русских) хотя и не очень доброго войска 3 тыс. человек.^{571}

Наемных солдат в армии Лжедмитрия II было, по-видимому, значительно меньше, чем «москвы», или русских повстанцев.

Собрав войско, самозванец выступил на помощь Болотникову и «Петру», осажденным в Туле.

На протяжении всей гражданской войны героем народной социальной утопии оставался законный государь «Дмитрий», а не его многочисленные племянники и братья «царевичи». В лучшем случае им удавалась роль военных предводителей отдельных отрядов. Даже «царевич Петр» не смог стать вождем общенационального масштаба. Болотников пользовался несравненно большим авторитетом как военный предводитель повстанцев. Влияние «царевича» на развитие массового движения также оказалось незначительным.

Лишь появление Лжедмитрия II дало толчок новому мощному взрыву гражданской войны, в результате которого большая часть территории России оказалась охвачена восстанием.