Смута в России. XVII век

Пролог. Московское государство накануне Смуты

1547, 16 января — Венчание на царство Ивана IV (25 августа 1530 — 18 марта 1584)

1550 — Принятие «Судебника», свода законов

1552, 2 октября — Взятие Казани войском во главе с царем Иваном Васильевичем

1556 — Присоединение Астраханского царства

1558–1583 — Ливонская война

1565–1572 — Опричнина Ивана Грозного

1581, 9 ноября — Смерть царевича Ивана Ивановича

1584, 19 марта — 1598, 6 января — Царствование Федора Ивановича

1591, 15 мая — Гибель в Угличе царевича Дмитрия Ивановича

мутиться и смутьян, смутный и смущать, что за язык у нас, — все понятно и ничего не ясно, Христос и сатана в одном корне. Скажешь: «смутное время» и, кто же не знает, разбои, убийства, потрясения, кризисы, одним словом, «Смута». Но захочешь понять и смутишься от непостигаемого умом времени… Так и остается в истории России промежуток, равный одной молодой жизни в двадцать лет, который в истории уже никогда не забывали.

Историки пишут о предпосылках Смуты, ее началах и концах, но смысл произошедшего смятения начала XVII века остается по-прежнему скрытым. Можно утешиться знанием фактов, но и их огромное множество, и разнообразие невиданных до того характеров, ситуаций, событий. Мертвый царевич, воскресающий из небытия, — сказка или быль? Иноземная царица, соблазняющая одним своим видом обитателей московских теремов, считающих ее колдуньей. Брат идет на брата, царь со своим войском воюет против других своих подданных, «конечное разорение и гибель Московского царства». Нижегородский мужик рядом с князем-стольником становятся спасителями Отечества. Избрание царем 16-летнего боярского недоросля. И все эти вехи русской Смуты оказываются связанными вместе в судьбе одной страны. Как разобраться в таком хаосе обстоятельств, не утонуть в нем, не сбиться на перечисление?

Ответ есть: не отступать от коренного смысла, заключенного в определении Смутного времени. И помнить, что смута прошла не только через внешние обстоятельства жизни людей, но и через их души. Одних она сделала героями, праведниками и мучениками, а других — злодеями, изменниками и подлецами. «Смутность» состоит в обострении выбора между добром и злом, который самостоятельно приходилось делать почти каждому, независимо от его желания. И не обязательно добру воздавалось, а зло наказывалось. Скорее, наоборот. Лишь временность такого ужасного, не просто ежедневного выбора, а совершенного на пределе бытия, подсказывала людям рецепты терпения и сохранения. Но пережить все это без потрясений не удалось никому.

Смутное время не сразу обрушилось на Россию, к нему вела извилистая дорога случайностей и ошибочных решений, создавая напряжение, выходом из которого стал полный разрыв с предшествующим укладом жизни. Размышляя снова и снова о закономерности и случайности в истории, зададимся вопросом, в чем причины Смуты, принесшей неисчислимые страдания огромному количеству людей? Изъян можно было бы поискать в конструкции Московского царствующего дома, но у него не было никакого проекта, он создавался столетиями, каждое из которых привносило колорит своего стиля. Так и получилось многоцветье порядков, обычаев, национальностей и, даже, самих одежд людей, присущее Русскому государству перед самой Смутой. Не случайно, что тогда уже существовал Храм Покрова-на-Рву (Василия Блаженного) на Красной площади в Москве, показывая в своем замысле, какое единство многообразия составляла Московская Русь.

Трагический перелом, исказивший это первоначальное движение к строительству порядка, основанного на сохранении земской самобытности, видят в опричнине. В общих чертах известно, что тогда происходило разделение Русского государства на две части — опричную и дворовую. Во главе одной встал сам царь Иван Грозный, а во главе другой поставлены были управлять бояре, от которых царь уехал в свою новую опричную столицу — Александрову слободу, окружив себя верными опричниками. Дела этого нового воинства заставили переосмыслить их черные костюмы и символику верности государю — притороченные к седлу отрезанные собачьи головы. Вместо псов, грызущих «государеву измену», в них стали видеть кромешников, адово воинство, наводящее ужас своими казнями и бессудными расправами. Культурно-исторический образ опричника тоже оказался весьма востребованным от исторического романа «Князь Серебряный» А.К. Толстого до фильма «Иван Грозный» С.М. Эйзенштейна. В середине XX века родилась вообще немыслимая идея о прогрессивном войске опричников, решавшем задачу борьбы с боярскими изменами. Чаще всего и до революции, и в советское время, на опричнину смотрели именно с точки зрения борьбы дворянства и боярства. Понимание того, что не всякую цену можно и нужно платить за желанный прогресс, пришло позднее.

Назначение опричнины выяснилось тогда, когда начались переселения людей из одних уездов в другие. В указе об учреждении опричнины в декабре 1565 года говорилось, что все делалось для того, чтобы создать Опричный двор: «А учинити государю у себя в опришнине князей, и дворян, и детей боярских, дворовых и городовых 1000 голов; и поместья им подавал в тех городех с одново (т. е. вместе — В.К.), которые юроды поймал в оприишину; а вотчинников и помещиков, которым не быть в опришнине, велел из тех городов вывести и подавати земли велел в то место в ыных юродех, понеже оприишину повеле учинити себе особно»[1]. На смотры во взятых в опричнину уездах, обязаны были явиться местные князья и дети боярские — потомки бояр и дворян прежних великих князей. Тем самым был нанесен удар по сохранявшимся территориальным связям служилых людей. До опричнины, например, суздальский или ростовский князь сохранял земли в уездах и волостях, связанных с его родовым прозванием. После того, как его выселяли в другой уезд или отправляли еще дальше, в «казанскую ссылку», он утрачивал свою родовую вотчину и получал взамен землю в «дворовой» части страны, там где ему было указано царем Иваном Грозным. Однако не все прежние удельные князья потеряли сразу свои земли, например, князья Одоевские продолжали оставаться в своем Одоеве, не затронула опричнина и князей Шуйских. Историки С.Ф. Платонов (а позднее А.А. Зимин) подчеркивали именно антиудельную направленность опричнины. С этой точкой зрения спорил С.Б. Веселовский, полемически заострив проблему в виде утверждения: «Ведь только слабоумному человеку могла прийти в голову дикая идея выселять из уезда сотни рядовых помещиков и вотчинников с тем, чтобы зацепить таким образом несколько княжат»[2]. Однако смысл опричных переселений безусловно был, ведь в результате именно царский указ, а не родовая «старина» становились основанием земельной обеспеченности того или иного рода. Получалось, что царь пожаловал служилого человека, «дал» ему землю, но мог и взять ее обратно, отдав другому помещику. Тогда много было таких служилых людей, рыскавших в поисках свободного куска земли.

Еще один «старинный» порядок, с которым никак не хотел мириться Иван Грозный, имел корни в самостоятельности Новгородской земли и в существовании последнего удела в Тверской земле у двоюродного брата царя великого князя Владимира Андреевича Старицкого. Даже общерусский судебник 1550 года вынужден был еще различать города Московские, Ноугородцкие и Тверские земли (в заключительной статье 99 об искоренении неправедного суда)[3]. Поэтому направление опричных переселений в сторону Твери и Новгорода было отнюдь не случайным. Новый этап опричнины был связан с перебором людишек, устроенным царем Иваном Грозным по обычаю прежних удельных князей (интересно, что опричные порядки в своих средствах копировали старые образцы). Принудительные «мены» с князем Владимиром Андреевичем Старицким означали еще и разбор людей, служивших в тех землях удельному князю. У них появлялся выбор идти на службу к Ивану Грозному или оставаться служить князю Владимиру Андреевичу Старицкому. Впрочем, «выбором» это можно было назвать с большим трудом.

Подлинный смысл опричных учреждений царя Ивана Грозного окончательно выяснился в связи с печально знаменитым новгородским походом 1570 года. Кровавый пир опричников на всем пути от Москвы в Новгород, надолго стал страшной вехой русской истории. Иван Грозный, обвинив новгородцев и их архиепископа Пимена в желании объединиться с Речью Посполитой, боролся с призраком одному ему ведомой «крамолы», и его опричное войско «не подвело» его. Убийства, грабежи, казни, произошедшие за 30 лет до начала Смуты не были потом забыты, и некоторые дети опричников превзойдут своих отцов в жестокости, открытой погромом в Великом Новгороде. А тогда новгородские события и последовавший за этим поход крымцев, сжегших Москву в 1571 году, все-таки заставили отменить опричнину. Формально она была уничтожена с 1572 года, а само это слово под страхом казни (опять казни) было запрещено употреблять в официальных документах и деловой речи. Началось возвращение отнятых вотчин и поместий, но дело было уже сделано. Разрушенные связи уездных служило-землевладельческих корпораций было невозможно восстановить. С.Б. Веселовский подытожил с иронией «мудрые «государственные» преобразования царя Ивана», который «учреждением опричнины и опричными выселениями и переселениями» расстроил «почти половину кадров тогдашней армии»[4].

Преодоление опричного хаоса требовало времени. Расстроенное хозяйство еще можно было как-то поправить, но что было делать с людьми, пережившими страшные года опричнины? Ведь они выживали по-разному. Опричники понемногу превратились из отобранной царской элиты в заурядных разбойников, и бывало так, чтобы спастись, люди использовали прием самозванства, выдавая себя за опричников. «Временник» дьяка Ивана Тимофеева, описывающий события Смуты, не случайно начинается статьей «О опришнине». «Сим смяте люди вся… земли всей раскол сотвори», — пишет современник той эпохи, обвиняя Грозного царя. Для Ивана Тимофеева была очевидна связь произошедшего тогда «разделения» с «нынешнея всея земли розгласием»[5].

Многое в чрезвычайных условиях опричного времени объяснялось целями Ливонской войны. Итог ее, увы, тоже оказался не утешителен для России, едва не потерявшей в 1581 году Псков, и вынужденной пойти на заключение перемирия с Речью Посполитой и Швецией на невыгодных для себя условиях. Царю Ивану Грозному пришлось уступить все завоевания в Ливонии, лишиться Корелы, Ивангорода, Яма, Копорья. Главной цели — выхода к Балтийскому морю — он так и не достиг. Решение судьбы этих городов отложилось на столетия — до Петра Великого. Но «Ливонская карта» в очередной раз будет разыграна в Смутное время.

Напряжение сил Московского государства не могло быть бесконечным. Исчерпав все ресурсы, царь Иван Грозный сначала обратился к церковным имуществам. В 1580 году он ввел законодательные ограничения на покупку и дарение монастырям вотчинных земель, «что воинство велие прииде во оскудение»[6]. Спустя несколько лет церковь лишилась налоговых привилегий и были отменены «тарханы». Но и это не помогло поправить положение «воинства», зависевшего не просто от владения тем или иным поместьем и вотчиной, а от наличия рабочих рук. Крестьяне стали покидать своих владельцев, тем более, что у них оставалось право выхода в Юрьев день, подтвержденное 88 статьей Судебника 1550 года. Противопоставить этому потоку людей, искавших лучшей доли, можно было лишь запрет — «заповедные годы». В это время в отдельных частях государства (в многострадальных новгородских землях, например) не действовало право выхода. В итоге самой характерной чертой той эпохи стал общий кризис, поправить который было невозможно какой-либо одной мерой.

Большинство сложных проблем, обрушившихся на Русское государство в конце правления Грозного царя, скончавшегося в ночь с 18 на 19 марта 1584 года, нужно было решать его сыну царевичу Федору, которому перешел царский престол. Царевич Федор стал Московским государем из-за трагической случайности — гибели царевича Ивана от рук отца. Именно царевич Иван Иванович был надеждой царя Ивана Грозного и участником многих его государственных дел. В то время как его младший брат Федор Иванович оставался в тени. С.Ф. Платонов склонен был согласиться с известиями источников о «неспособности» к правлению и «малоумии» царя Федора[7]. А.А. Зимин вовсе писал о Федоре Ивановиче как о «слабоумном»[8]. Хотя однажды, на одном из дипломатических поворотов, в 1575–1576 году царевича Федора прочили ни много, ни мало в великие князья литовские. Фантастичность этого несостоявшегося договора с германским императором очевидна, но еще более фантастичным было бы считать, что Грозный предлагал отправить правителем в Литву больного сына. Участвовал царевич Федор в приемах иностранных гостей, в других дворцовых церемониях. Например, он был «в отца место» на последней свадьбе царя Ивана Васильевича с Марией Нагой осенью 1580 года.

Чаще всего о болезненности и слабости царя Федора вспоминают под влиянием оценок иностранных наблюдателей в Москве и слухов, имеющих источником как раз литовских магнатов (кто знает, может быть, над ними продолжал довлеть призрак несостоявшегося вокняжения царевича Федора в Литве?). Русские источники, делают больший акцент на устранении его от дел и препоручении управления государством своему шурину, брату царицы Ирины Федоровны — Борису Годунову. Те же, кто был враждебен Годунову, прямо обвиняют царского родственника в узурпации власти и даже приводят слухи об отравлении им царя Федора. Возможно, что никаких подозрений по поводу дееспособности царя Федора Ивановича не возникло бы, если бы его род имел продолжение. У царской четы родилась только одна дочь — царевна Феодосия, но она прожила недолго. Потом в Смуту возникнет «самозваный» царевич Петр Федорович. По созданной легенде, якобы, сына царя Федора «обменяли» при рождении на дочь. Однако посвященный в тайны царицыного двора князь Григорий Константинович Волконский клятвенно свидетельствовал на переговорах с Речью Посполитой в 1607 году: «А при государыне царице и великой княгине Ирины были всегда неотступно: мои княж Григорьевы сестры княж Иванова княгиня Козловского да окольничего Ондрея Петровича Клешнина жена; и только бы такое дело сталось, и они б меня в том не утоили»[9].

Дьяк Иван Тимофеев во «Временнике» оставил очень сочувственный портрет царя Федора Ивановича, показав, что тот при жизни старшего брата Ивана не помышлял ни о каком царствовании «о державе надеждою не внемлющему». Такой контраст у братьев, по разному относившихся к власти, объясняется как порядком престолонаследия, так и тем, что один, Иван, копировал отца, а другой Федор — подражал матери Анастасии Романовне («матерних добродетелей причастен по всему»). Даже после того, как Федор Иванович стал царем, его собственные помыслы оставались далеки от мирской суеты, а внутреннее стремление и идеал состояли в монашеской жизни. Поэтому-то он так легко отказался от своего прирожденного царского права в пользу Бориса Годунова, скрыв под царским венцом иноческий подвиг, проводя все дни в молитве, посте: «время всея жизни своей в духовных подвизех изнурив». Эта особенность жизни царя Федора Ивановича подчеркнута и в его «Житии», составленном патриархом Иовом: «тело же убо свое повсегда удручаше церковными пении и дневными правилы, и всенощными бдении, и воздержанием, и постом, душу же свою царскую умащая поучением божественных глагол и вниманием, и благих нрав удобрение украшая прилежно»[10].

14 лет царствования властителя-праведника, по мнению дьяка Ивана Тимофеева, завершились покоем, изобилием и тишиной[11]. Однако это был просто стилистический канон, слова, в которых принято было описывать самых достойных князей по образцу «Степенной книги царского родословия» середины XVI века. Память человека, испытавшего потрясения Смуты, заставила многое забыть и отнестись к прошлому, как едва ли не «золотому веку». Но при всем этом, если бы на русском престоле столько лет оставался полностью недееспособный человек, то это стало бы авантюрой посильнее, чем явление самозваного царевича Дмитрия. И уж естественно, что мимо такого обстоятельства не прошли бы публицисты Смутного времени, а они согласно говорят об образе царя-праведника Федора Ивановича, ставшего потом еще и образцом для Михаила Федоровича — первого царя из династии Романовых.

Борис Годунов стал правителем не просто по родству с царицей Ириной Годуновой, он сумел проявить действительно недюжинные государственные таланты. Не будучи царем по крови, он должен был придумать как достигнуть престола. В известном смысле, Борис Годунов — первый русский политик, добивавшийся такой цели — стать первым в Московском государстве. В его «послужном списке» известные расправы с политическими противниками, сначала с Шуйскими, а потом и с Романовыми. По слову дьяка Ивана Тимофеева, Годунов — «славоловитель», занимавшийся организацией прославления его действительных и воображаемых подвигов. Так, после того как русская рать во главе с Борисом Годуновым отразила набег крымских татар Казы-Гирея летом 1591 года, на месте стояния русского войска под Москвой был построен Донской монастырь и учрежден ежегодный крестный ход. Он же подкупал своих будущих подданных, раздавал мзду и очень быстро «куплены рабы ему вси» оказались. Но главным обвинением осталось то, что современники подозревали Бориса Годунова в причастности к смерти царевича Дмитрия. Прямо говорил об этом «Новый летописец», автор которого писал, что всему виной было стремление боярина самому единолично править в государстве: «аще изведу царьский корень, и буду сам властелин в Руси»[12]. Если эта версия верна[13], то трудно и придумать более сильного наказания для тайного убийцы, чем разыгравшаяся в Смуту подлинная история ложного царевича Дмитрия, разрушившего все, что десятилетиями создавал Борис Годунов, достигая «высшей власти».

С этими подозрениями контрастирует оценка исследователя учреждения патриаршества в России А.Я. Шпакова (1912), не принимавшего на веру ни одно из обвинений, выдвигавшихся против Бориса и считавшего их легкомысленными: «История Бориса Годунова, — писал историк, — описана в летописях и различных памятниках, а оттуда и у многих историков, весьма просто. После смерти Ивана Грозного Борис Годунов сослал царевича Дмитрия и Нагих в Углич, Богдана Бельского подговорил устроить покушение на Феодора Ивановича, потом сослав его в Нижний, а И.Ф. Мстиславского в заточение, где повелел его удушить; призвал жену Магнуса, «короля ливонского», дочь Старицкого князя Владимира Андреевича — Марью Владимировну, чтоб насильно постричь ее в монастырь и убить дочь ее Евдокию. Далее он велел перебить бояр и удушить всех князей Шуйских, оставив почему-то Василия да Дмитрия Ивановичей; затем учредил патриаршество, чтобы на патриаршем престоле сидел «доброхот» его Иов; убил Дмитрия, подделал извещение об убийстве, подтасовал следствие и извещение собора об этом деле, поджег Москву, призвал Крымского хана, чтобы отвлечь внимание народа от убийства царевича Дмитрия и пожара Москвы; далее он убил племянницу свою Феодосию, подверг опале Андрея Щелкалова, вероломно отплатив ему злом за отеческое к нему отношение, отравил Феодора Ивановича, чуть ли не силой заставил посадить себя на царский трон, подтасовав земский собор и плетьми сбивая народ кричать, что желают именно его на царство; ослепил Симеона Бекбулатовича; после этого создал дело о заговоре «Никитичей», Черкасских и других, чтобы «извести царский корень», всех их перебил и заточил; наконец убил сестру свою царицу Ирину за то, что она не хотела признать его царем; был ненавистен всем «чиноначальникам земли» и вообще боярам за то, что грабил, разорял и избивал их, народу — за то, что ввел крепостное право, духовенству — за то, что отменил тарханы и потворствовал чужеземцам, лаская их, приглашая на службу в Россию и предоставляя свободно исповедывать свою религию, московским купцам и черни — за то, что обижал любимых ими Шуйских и Романовых и пр. Затем он отравил жениха своей дочери, не смогвьшести самозванца и отравился сам. Вот и все».

А.Я. Шпаков оказался не одинок, к его сомнениям по поводу такого пространного перечня обвинений Бориса Годунова присоединился С.Ф. Платонов. Этот корифей изучения Смуты в биографической книге о Годунове, опубликованной в 1921 году, даже ставил задачу «моральной реставрации» облика Бориса, считая это «прямым долгом исторической науки». С.Ф. Платонов, споря с концепцией пушкинской трагедии «Борис Годунов», легшей в основу либретто одноименной оперы М.П. Мусоргского, подчеркивал: «Борис умирал, истомленный не борьбою с собственной совестью, на которой не лежало (по мерке того века) никаких особых грехов и преступлений, а борьбою с тяжелейшими условиями его государственной работы. Поставленный во главе правительства в эпоху сложнейшего кризиса, Борис был вынужден мирить непримиримое и соединять несочетаемое. Он умиротворял общество, взволнованное террором Грозного, и в то же время он его крепостил для государственной пользы»[14].

Итак, самым основательным «вкладом» Ивана Грозного в изменение существовавшего порядка вещей стала его тирания. «А жаловати есмя своих холопов вольны, а и казнити вольны же…», — такова была формула правления Грозного царя, отозвавшаяся в душах людей невероятным потрясением, подавившая их страхом, превратившая свободных людей в «государевых холопов», угодников и палачей[15]. Все это не либеральная отповедь создателю опричного порядка (хотя и она здесь уместна). Князь Андрей Курбский отвечал своему бывшему патрону из диссидентского убежища в Литве: «затворил… царство Руское, сиречь свободное естество человеческое, аки во аде твердьши»[16]. Жестокость Ивана Грозного поставила историков в тупик, ее настолько нельзя понять, что ей все время пытаются найти объяснение. И тогда возникает старая дилемма «о целях и средствах», начинаются рассуждения о цене побед и государственном «таланте». Да, царь Иван Васильевич не был обделен умением талантливо сформулировать свои идеи. Только вот выбор, подиктованный его нетерпеливой натурой, история отвергла очень скоро. Даже весьма одаренный ученик Ивана Грозного — царь Борис Годунов не смог справиться с доставшимся ему «хозяйством» — Московским государством. У него не было главного оружия, на котором обычно держатся тираны, повсюду ведущие войну с врагами государства — подчинение подданных «страха ради». И все стало распадаться из рук его. Превратить Москву, как хотел царь Борис Федорович, в Новый Иерусалим, — ему уже не удалось. Земное не пустило к горнему, только в московской казне памятником этой идее оставались на несколько лет золотые фигуры Христа и апостолов, пущенные в Смуту в расход для расплаты с иноплеменными «защитниками» из Швеции и «Литвы».

Смута и стала испытанием той системы правления, которая создавалась и утверждалась в предшествующие десятилетия. Поняв такую историческую преемственность с этим временем можно объяснить мотивы действий людей и весь меняющийся калейдоскоп событий, фактов, имен в конце XVI — начале XVII века. Это потом, после Смуты, захотели ностальгически вернуться ко времени «как при прежних государях бывало», забывая, что пришлось искать выход именно из этого «порядка».