Смута в России. XVII век

1606, 19 мая — Избрание царем боярина князя Василия Ивановича Шуйского

1 июня — Венчание на царство царя Василия Шуйского

2 декабря — битва под Москвой у деревни Котлы, победа правительственной армии над «болотниковцами»

1607, февраль — Земский собор, «разрешивший» народ от клятв самозваному царю Дмитрию Ивановичу

7–9 марта — Указ о добровольных холопах и Уложение о 15-летнем сроке сыска беглых крестьян

Июнь — Появление в Стародубе самозванца Лжедмитрия II

10 октября — Сдача Тулы армии под командованием царя Василия Шуйского, казнь самозваного царевича Петра Федоровича

1608, июнь — Приход войска Лжедмитрия II под Москву в Тушино

15 июля — Заключение перемирия с Речью Посполитой, отпуск Марины Мнишек с отцом сандомирским воеводой Юрием Мнишхом на родину

Сентябрь — Начало осады Троице-Сергиева монастыря

Октябрь — Установление в юродах и уездах Московскою государства тушинскою режима

1609, весна — Возвращение замосковных городов на сторону царя Василия Шуйского

Май — Начало похода рати боярина князя Михаила Скопина-Шуйского с нанятым в Швеции войском

Сентябрь — Поход короля Речи Посполитой Сигизмунда III под Смоленск

27 декабря — Бегство из Тушина Лжедмитрия II

1610, 12 января — Снятие осады Троице-Сергиева монастыря

март-апрель — Въезд в Москву рати боярина князя Михаила Скопина-Шуйскою, смерть воеводы

24 июня — Клушинская битва. Поход гетмана Станислава Жолкевского на Москву

17 июля — Сведение с престола царя Василия Шуйского. Начало междуцарствия

Возвращение Рюриковичей

осковское восстание 17 мая 1606 года открыло дорогу к власти новому царю Василию Шуйскому. Смена власти, видевшаяся заговорщикам как само собой разумеющееся дело, оказалась в итоге камнем преткновения для них. Никто не мог предвидеть, что имя царя Дмитрия окажется популярнее, чем самозваный царь. Не прошло бесследно и время, которое царь Дмитрий Иванович провел на престоле. В Боярской думе, повседневно сталкивавшейся с царем, судьба Дмитрия не вызывала сожаления, он откровенно пугал участников заговора опасным пренебрежением к своему «сенату». По-иному к московским событиям отнеслись те, благодаря кому Дмитрий когда-то взошел на престол. В первую очередь это касалось Северской земли, пожалованной больше других, и, получившей льготы на десять лет. После перемен в Москве можно было не просто забыть о льготах, а опасаться возмездия за свой недвусмысленный выбор, обеспечивший победу самозванца. Авраамий Палицын в своем «Сказании» показал, что в страхах людей немедленно возникла тень расправ Ивана Грозного: «Севера же внят си крепце от царя Ивана Васильевича последняго Новугороду разгром бывший, и такового же мучителства не дождався на себе, вскоре отлагаются от державы Московския». Казачья вольница, участвовавшая в «славном» походе царя Дмитрия на Москву, тоже могла ожидать возвращения тяжелых притеснений времен царя Бориса. Но даже те, кто не принимал никакого участия в истории царя Дмитрия, продолжали находиться под обаянием чудесной истории его воскресения из небытия. Царь Василий Шуйский все равно воспринимался как первый среди бояр, а возвращение к боярскому правлению, которое хорошо знали по прошлым временам, не сулило ничего доброго. Присяга быстро избранному на престол царю Шуйскому разделила людей: «и устройся Росия вся в двоемыслие: ови убо любяще, ови же ненавидяше его»[297]. Все недовольство, накопившееся в Московском государстве, теперь имело простой выход, а неподчинение новой власти оправдывалось сохранением прежней присяги. Именем царя Дмитрия началась гражданская война.

В Москве за последний год должен был смениться третий царь. Все, кто претендовал на трон после Бориса Годунова, следовали, в основных чертах установленной им «модели» престолонаследия. Она включала подтверждение царского избрания патриархом и освященным собором, царским «синклитом» и выборными от «всей земли». Боярин князь Василий Иванович Шуйский, свергнувший своего предшественника, был обречен на то, чтобы действовать в чрезвычайных обстоятельствах, вызванных московским восстанием. В этот момент невозможно было долго решать, кто будет следующим царем и ждать совета от всех чинов, сословий и областей. Кроме того, патриарх Игнатий, подчинившийся целям царя Дмитрия, был немедленно сведен с престола, и церковь тоже осталась без своего первосвященника. Так и случилось то, чего уже никогда не простили царю Василию Ивановичу. Он был избран на царский престол «малыми некими» (Авраамий Палицын), «спешно председ» (Иван Тимофеев) и не «советова со всею землею» (Новый летописец). Поставление нового царя произошло на третий-четвертый день после московского восстания — 19 мая 1606 года Василий Шуйский был «наречен» на царство, а 20 мая по всему государству были разосланы «окружные» грамоты об его восшествии на престол, к которым прилагались две крестоцеловальные записи[298]. Если одна грамота о приведении к присяге царю не вызывала никаких вопросов, то другая — крестоцеловальная запись самого царя Василия Шуйского своим подданным стала еще одним новшеством и выглядела необъяснимым разрывом с традицией.

О поставлении царя Василия Шуйского «Новый летописец» рассказывал следующим образом: «на четвертый день по убиении Ростригине приехаша в город и взяша князя Василья на Лобное место, нарекоша ево царем и пойдоша с ним во град в Соборную церковь Пречистые Богородицы. Он же нача говорити в Соборной церкви, чево искони век в Московском государстве не повелось, что целую де всей земле, крест на том, что мне ни нат кем ничево не зделати без собору никакова дурна: отец виноват, и над сыном ничево не зделати; а будет сын виноват, отец тово не ведает, и отцу никакова дурна не зделати; а которая де была грубость при царе Борисе, никак никому не мститель. Бояре же и всякие людие ему говорили, чтоб он в том креста не целовал, потому что в Московском государстве тово не повелося. Он же никово не послуша и поцелова крест на том всем»[299]. Как видим, летописец подчеркивал необычную быстроту «наречения», сопровождавшегося царской присягой, на которой настоял сам царь Василий Шуйский.

Однако за пределами его внимания остались другие важные сведения, присутствовавшие в первом «окружном» послании о восшествии царя Василия Шуйского на престол. Грамота содержала резкие обвинения «богоотступнику, еретику, ростриге, вору Гришке Богданову сына Отрепьева», который «своим воровством и чернокнижством назвал себя царевичем Дмитрием Ивановичем Углецким» и «был на Московском государьстве государем». В подтверждение своей правоты царь и бояре ссылались на преступные замыслы Гришки, чему были найдены доказательства в его переписке со своими сторонниками в Польше и Литве, а также Папой Римским. Упоминали и о расспросных речах «поляка, который жил у него близко», то есть одного из братьев Бучинских, рассказавшем о, якобы, существовавшем замысле прежнего царя «всех бояр и думных людей и болших дворян побить». А дальше воспроизводилась схема, соответствовавшая в основных деталях избирательному канону. Правда, мало она соответствовала действительности и была рассчитана не на столицу, где многие даже и не знали, что происходит наречение нового царя, а на дальние города, принимавшие присягу по этой грамоте. В ней говорилось, что царя избирали «всем Московским государьством» по решению освященного собора (без патриарха) и представителей разных чинов от бояр до торговых людей. Все они били челом Василию Шуйском, чтобы он стал царем «по степени прародителей наших, его же дарова Бог великому государю Рюрику, иже бе от Римского кесаря, и потом многими лета и до прародителя нашего великого государя Александра Ярославича Невского, от него же прародители наши на Суздалской уезд по родству розделишась». Следовательно, соблюдалось «золотое правило», новоизбранный царь не сам садился на престол, а его просили сделать это. Главною причиной общего выбора при «участии» (выраженном на бумаге) всех чинов стала его принадлежность к династии Рюриковичей и происхождение из рода Александра Невского. Так легитимным избрание царя Василия Шуйского становилось по двум причинам, он занимал трон: «за прошеньем… освященного собора, и за челобитьем бояр и околничих, и дворян, и всяких людей Московского государьства, и по коленству нашему», то есть по степени своего родства с угасшей династией прежних царей Ивана Грозного и его сына Федора Ивановича.

Как это бывало у русских царей, у начала «дней Васильевых» тоже проявился синдром благого порыва. Понимая, что стремительное воцарение нарушало негласный общественный договор с «миром», царь Василий Шуйский обещал: «а всех вас хотим жаловати и любити свыше прежнего, и смотря по вашей службе». Более того, он решился вступить в договорные отношения со «всей землей» и присягнуть как на своих обещаниях жалованья, так и на том, что больше не будет преследований без суда. Вопрос о смертной казни, несколько раз в жизни близко коснувшийся самого царя Василия, казался ему главным и именно об этом говорится в тексте знаменитой крестоцеловальной записи. Со временем стало казаться, что в ней содержится чуть ли не добровольное ограничение царской власти. Однако это совсем не так. В летописной передаче говорилось о царском обещании: «ни нат кем ничево не зделати без собору». Слово «собор» здесь употреблено риторически, в книжном значении, и означает отнюдь не известную форму правления, а всего лишь «совет». В подлинной крестоцеловальной записи сказано: «не осудя истинным судом с бояры своими (курсив мой. — В.К.), смерти не предати». Не стоит приписывать этой фразе и другое — увеличение роли Боярской думы. При ее участии и раньше принимались решения о смертной казни, например, летом 1605 года того же боярина князя Василия Шуйского! Став царем Василий Шуйский прежде всего декларировал отказ от предшествующей практики опал «всем родом», когда за вину одного, карали всех: «и вотчин, и дворов, и животов у братьи их, и у жен, и у детей не отъимати, будет которые с ними в мысли не были».

В Боярской думе царя Василия Шуйского от таких расправ уже пострадали сами князья Шуйские, князья Воротынские, Нагие, Романовы, а также Годуновы с Сабуровыми. Новый царь обещал, что пришел не для того, чтобы мстить временщикам предшествующего царствования и сдержал свое слово. Все Нагие, приближенные царем Дмитрием Ивановичем, остались на своих местах. Только чин конюшего, полученный боярином Михаилом Федоровичем Нагим явно не по заслугам, был отобран у него и отдан ближайшему родственнику царя Василия Шуйского, его младшему брату князю Дмитрию Ивановичу. Но все Нагие остались в Боярской думе.

Другая декларация крестоцеловальной записи тоже содержала недвусмысленное обращение к прошлому и касалась практики «доводов» — доносительства, расцветшего при Борисе Годунове. Царь Василий Шуйский обещал покончить с доносами: «и доводов ложных мне великому государю не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставити с очей на очи, чтоб в том православное християнство безвинно не гибли». Смертная казнь теперь грозила не тем, кого оговаривали, а самим доносчикам: «и сыскав того казнити, смотря по вине его, что был взвел неподелно, тем сам осудится».

Итак, царь Василий Шуйский на кресте обещал своим подданным: «судити истинным праведным судом, и без вины ни на кого опалы своей не класти, и недругом никому никого в неправде не подавати, и ото всякого насилства оберегати»[300]. Все это лишь более подробное развитие положения первой статьи действовавшего Судебника 1550 года: «А судом не дружити и не мстити никому»[301]. Необычность была не в том, что говорилось в крестоцеловальной записи, а в том, кто и при каких обстоятельствах произносил эти слова. В этом смысле советники царя Василия, отговаривавшие его от подобного нововведения, были правы.

Присяга самому царю Василию тоже немного отличалась по содержанию от аналогичных крестоцеловальных записей царям Борису Годунову, Федору Борисовичу и Дмитрию Ивановичу. Царь Василий Шуйский был один, у него не было ни царствующей сестры, как у Бориса Годунова, ни царствующей матери, как у Федора и Дмитрия, более того, у него не было даже жены. Поэтому в записи говорилось, что крест целуется царю и, на будущее, «его царице и великой княгине, и их царским детем, которых им государем впредь Бог даст». Присягавшие, во-первых, отрекались от любых преступных намерений в отношении царя: «лиха… никакова не хотети, не мыслит, ни думати, ни которыми делы, ни которою хитростью». Во-вторых, они обещали служить только царю Василию Шуйскому: «на Московское государьство иного государя и из иных государьств и из своих ни кого не искати, и не хотети, и не мыслит, и не изменит ему государю ни в чем»[302]. И, в-третьих, крестоцеловальная запись содержала традиционный пункт с запретом «отъезда» на службу в другие государства, восходящий еще к договорным грамотам великих князей. Новое было в том, что не существовало никакого уточняющего списка таких государств, хотя в записи царя Бориса Годунова упомянуты «Цесарь», «Литовской», «Турской» и другие правители. Крестоцеловальная запись царю Василию Шуйскому содержала краткое изложение самых необходимых пунктов, что опять объясняется той быстротой, с которой происходило царское избрание.

Первые распоряжения, сделанные царем Василием Шуйским вслед за его «наречением», показывают, что новая власть хотела, прежде всего, поставить точку в истории царевича Дмитрия. Одного разоблачения Гришки Отрепьева, из которого продолжали делать врага православия и государства[303], показалось недостаточно. В Углич была направлена специальная комиссия во главе с боярином князем Иваном Михайловичем Воротынским и митрополитом ростовским и ярославским Филаретом для освидетельствования мощей погибшего царевича. Царь Василий Шуйский, как известно, был напрямую вовлечен в ту давнюю историю и на него многие смотрели как на главного свидетеля. Боярин Шуйский говорил то, что от него требовалось при Борисе Годунове, и это объяснялось угрозой расправы. Князь Василий Иванович изменил свою точку зрения «при Росстриге», но все знали, что боярину и так угрожала смертная казнь. Пятнадцать лет спустя после смерти царевича пришло время сказать правду о том, что произошло «в 99 году» (7099=1591), которую все теперь ждали от царя. Однако сказалась нерешительность царя Василия Шуйского, от которой он быстро не мог избавиться. В следующей окружной грамоте 6 июня 1606 года, где рассказывалось о произошедшей смене власти в Московском государстве, царь Василий опять не сказал всю правду, оставив место для различных толкований. В новой грамоте писали, что угличская драма произошла «по зависти Бориса Годунова», однако царевич сам «яко агня незлобиво заклася».

При этом, правда, упоминались «злодеи его и убийцы», получившие воздаяние за смерть царевича[304].

Все это отражало неустойчивое положение, в которое попала власть. По сведениям поляков, оказавшихся вместо свадебных гостей в положении военнопленных, в Москве еще и неделю спустя после столь памятного дня 17 (27) мая 1606 года продолжали происходить волнения. Они ожидали, что выступления московского посада могут повредить им, но пришло самое острое время выяснить отношения внутри боярской верхушки. За самозваным царем последовал еще один самозваный царевич «Петр Федорович, названный Медведком». Запись об этом мнимом сыне царя Федора Ивановича датируется в «Дневнике польских послов» уже 23 мая (2 июня) 1606 года. Послам было известно, что царь Дмитрий Иванович почему-то благосклонно отнесся к появлению своего «родственника» и пригласил его, чтобы он приехал к нему в столицу. Узнав о смерти Дмитрия, донские казаки вместе со своим царем Петрушкою начали другой поход на Москву. Тем временем в Москве, в ночи происходили заседания Боярской думы, добавлявшие сомнения в том, что бояре смогут договориться между собою. Стало известно об исчезновении из столицы тех, кто был в приближении у царя Дмитрия — боярина князя Василия Михайловича Рубца-Мосальского, окольничего Григория Ивановича Микулина и Михаила Молчанова[305].

25 мая (4 июня) в первое воскресение после «наречения» царем Василия Шуйского из-за новых волнений пришлось даже отложить обещанный прием послов Николая Олесницкого и Александра Госевского в Кремле. Польско-литовским послам стала известна истинная причина, и то, что Василия Шуйского еще «не до конца» хотели принять за государя. Народ и стрельцы «очень жалели о смерти Дмитрия, обвиняя бояр в том, что они его убили». Об этом же написал оказавшийся на посольском подворье аугсбургский купец Георг Паерле, объяснив, что царю Василию и боярам удалось успокоить «ропот черни, уверив ее, что убит не Дмитрий, а плут и обманщик, что истинный царевич погиб в Угличе, и что народ увидит своими глазами его нетленные, чудотворные мощи, которые уже везут в столицу»[306]. Возможно, что к этому времени относится рассказ Жака Маржерета о заговоре в пользу боярина князя Федора Ивановича Мстиславского. Хотя иноземная охрана Дмитрия больше не использовалась, французский капитан оказался в Кремле и был свидетелем едва не состоявшегося переворота. Выходя на службу в воскресный день, царь Василий Шуйский неожиданно узнал о народе, собиравшемся от его имени на площади. Поняв, что затевается что-то против него, «Шуйский начал плакать, — по словам Маржерета, — упрекая их в непостоянстве и говорил, что они не должны пускаться на такую хитрость, чтобы избавиться от него, если они того желают; что они сами его избрали и в их же власти его низложить, если он им не нравится, и не в его намерении тому противиться». Конечно, это были всего лишь слова, на самом деле, получив долгожданную власть, царь Василий Шуйский будет последовательно ее отстаивать, хотя расстанется с нею все-таки, как и сказано здесь, под давлением избравших его бояр. Дошло до того, что царь Василий Шуйский демонстративно отдавал символы царской власти — посох и царскую шапку и говорил «если так, изберите другого, кто вам понравится», но «тотчас» все взял обратно и потребовал наказания виновников этого выступления. Выяснилось, что все было устроено не самим Мстиславским, грозившим даже уйти в монастырь, если его будут вынуждать избираться на царство, а отсутствовавшим в Москве Петром Никитичем Шереметевым — родственником Мстиславских и Романовых[307].

Действительно, в эти дни состоялся «освященный собор» по решению которого в Углич была направлена комиссия в составе ростовского митрополита Филарета, астраханского епископа Феодосия, бояр князя Ивана Михайловича Воротынского, Петра Никитича Шереметева (обвиненного в заговоре), Григория Федоровича и Андрея Александровича Нагих. Отправляя комиссию в Углич, вероятно, предварительно решали вопрос о «наречении» нового патриарха, которому предстояло участвовать в венчании на царство Василия Шуйского. Логично было видеть в нем духовного главу угличской комиссии Филарета Романова. С.Ф. Платонов считал доказанным «факт кратковременного пребывания Филарета в достоинстве названного патриарха Московского» в мае 1606 года[308]. 28 мая в Москве получили известие из Углича о досмотре мощей царевича и о проявившихся чудотворных признаках. Рассказ о вскрытой могиле был очень убедительным и запоминавшимся в своих деталях: «камчатый кафтанец», «сапожки» с немного отставшими «у носков» подошвами и врезающаяся в память пригоршня орешков, «а сказывают, как он тешился и в те пору орешки кушал, и как его убили и те орехи кровью обагрилися»[309]. Можно было бы прямо сказать, что царевича Дмитрия убили по приказу Бориса Годунова, но его вина не выглядела бы такой достоверной, если бы не трогательный рассказ об орешках.

Заговор в пользу боярина князя Федора Ивановича Мстиславского, в котором обвинили боярина Петра Никитича Шереметева, изменил первоначально задуманную последовательность событий и заставил царя Василия Шуйского действовать решительнее. 29 мая 1606 года он послал из Москвы в Кириллово-Белозерский монастырь за старцем Стефаном, «что был царь Симеон Бекбулатов», женатом когда-то на сестре князя Федора Ивановича Мстиславского. Дальше предлагалось отдать старца Стефана присланному из Москвы приставу, с тем, чтобы тот отвез его из монастыря «где ему велено». В том, что это была опала убеждает и место новой, более дальней ссылки — Соловки и то, что прежнее имя царя Симеона написано без «вича»[310]. Таким образом, очень быстро выяснилась цена «крестоцеловальной записи», данной народу при наречении Шуйского на царство. Следующим, стремительным ходом Василия Шуйского стала отправка в Речь Посполитую посольства князя Григория Константиновича Волконского и дьяка Андрея Иванова. Они должны были известить Сигизмунда III об избрании царя Василия Шуйского и договориться о судьбе задержанных в Москве поляков и литовцев.

Главным же событием тех дней стало венчание Василия Шуйского на царство в Успенском соборе в Кремле, произошедшее уже в воскресенье 1 июня 1606 года. Сохранился «Чин венчания» царя Василия Шуйского, в нем первенствующая роль отведена по старшинству иерархии новгородскому митрополиту Исидору, еще два митрополита — ростовский и крутицкий должны были помогать ему во время службы. Но известно, что ростовский митрополит Филарет привез мощи царевича Дмитрия в Москву 3 июня 1606 года и, значит, венчание на царство Василия Шуйского произошло без него. Не присутствовал в Успенском соборе в день венчания царя казанский митрополит и будущий патриарх Гермоген, его имя даже не названо в «Чине венчания». Митрополит Гермоген просто не успел по отдаленности Казани приехать в Москву, хотя именно ему «Новый летописец» приписал поставление царя Василия Шуйского на царство. Конечно, это должен был сделать нареченный патриарх Филарет, но тогда из-за недоверия царя Василия Шуйского ему не пришлось ни стать патриархом, ни участвовать в церемонии царского венчания[311].

3 июня 1606 года в Москве «со кресты, за Каменным городом» встречали процессию с телом царевича Дмитрия, прибывшую из Углича. Вместе с гробом царевича Дмитрия было привезено «писмо», подтверждавшее случаи исцеления и все шло к его канонизации. В Архангельском соборе в Кремле состоялось перенесение мощей, а царица-инокиня Марфа Федоровна просила прощения у царя Василия Шуйского, освященного собора и всех людей в том, что она лгала им: «а большее всего виноватее перед новым мучеником, перед сыном своим царевичем Дмитреем: терпела вору ростриге, явному злому еретику и чернокнижнику, не объявила его долго». Объяснение было бесхитростным и откровенным: «а делалось то от бедности». Рядом делалось еще одно важное признание, что ее сына убили «по Борисову веленью Годунова»[312]. Но «единожды солгавшей»…, кто же ей теперь мог верить по-настоящему? В Москве ходили слухи, переданные в посольском дневнике Николая Олесницкого и Александра Госевского, что убили некого стрелецкого сына Ромашку (Romiska), заплатив его родителям большие деньги, нанимали людей, притворявшихся исцеленными. Однако то, что одним виделось «фортелем» и «фальшью», других убеждало в утверждении справедливости, гак как послы косвенным образом подтверждали, что мощи царевича Дмитрия выглядели нетронутыми. В Москве еще две недели звонили по всем церквям и приставы благочестиво передавали рассказы об открывшемся почитании, не ведая что им мало верят на посольском дворе. Завершением основных перемен, случившихся по воцарении Василия Шуйского стала интронизация нового патриарха Гермогена, произошедшая ровно месяц спустя после встречи мощей царевича Дмитрия — 3 июля 1606 года.

Первые недели царствования Василия Шуйского показали, что не только в столице, но и во всем Московском государстве произошел глубокий раскол. Внешняя форма его была понятна, все кто был лоялен к боярской власти поддержали перемены и воцарение Василия Шуйского, другие же остались верны имени Дмитрия. Войско, собранное для крымского похода под Москвой, сразу распалось по своим политическим пристрастиям. Новгородские дети боярские приняли участие в московском восстании 17 мая 1606 года и, значит, тогда же присягнули царю Василию. Служилые люди северских и рязанских городов не стали принимать присягу под Москвою: «А черниговци, и путимци, и кромичи, и комарици, и вси рязанские городы за царя Василья креста не целовали и с Москвы всем войском пошли на Рязань: у нас, де, царевич Дмитрей Иванович жив»[313]. Надо представить себе этот поход дворян, вместо войны с Крымом двигавшихся обратно от Москвы с собранными запасами в свои поместья и разносивших общее недовольство произошедшим переворотом к Переславлю-Рязанскому, и далее по всем украинным, польским и северским городам. Очень скоро эта волна недовольства вернется в Москву, и судьба Московского царства будет поставлена под угрозу.

Война с Болотниковым

Присяга царю Василию Шуйскому стала проваливаться и на местах, посланных им людей не слушались, отсылали обратно, а то и вовсе расправлялись с ними. В разрядных книгах упомянуто о гибели воеводы Михаила Богдановича Сабурова в Борисове-городе, князя Петра Ивановича Буйносова в Белгороде. Едва избежал смерти в Ливнах окольничий Михаиал Борисович Шеин («утек душею да телом, а животы ево и дворянские пограбили»). Словом, в Разряде вынуждены был написать об усеченной присяге царю Василию Шуйскому, что «крест ему на Москве и в Замосковных городех целовали». То есть почти все окраины государства остались верны царю Дмитрию: «А как после Розтриги сел на государство царь Василей, и в Полских, и в Украинных, и в Северских городех люди смутилис и заворовали, креста царю Василью не целовали, воевод почали и ратных людей побивать и животы их грабить и затеели бутто тот вор Рострига с Москвы ушол, а в его место бутто убит иной человек»[314].

Главными центрами сопротивления власти царя Василия Шуйского в июне-июле 1606 года стали Путивль и Елец. Движение в Путивле — бывшей столице царя Дмитрия в пору его борьбы с Борисом Годуновым — возглавил Иван Исаевич Болотников[315]. У него была великолепная авантюрная биография, происшествий в которой хватило бы не на один приключенческий роман. Даже гетман Станислав Жолкевский говорил: «Надлежало бы написать длинную Историю, чтобы рассказать все сделанное неким Болотниковым». Истории и романы о нем, действительно, были написаны, после того, как из Ивана Болотникова сделали предводителя «первой крестьянской войны». Его судьба показывает, что в России с воцарением Василия Шуйского уже вовсю начинали действовать законы Смутного времени. Только в Смуту можно в одночасье превратиться из безвестного человека в исторического героя. Иван Болотников — холоп боярина князя Андрея Андреевича Телятевского, по своему сословному чину был примерно равен Григорию Отрепьеву, разве что никогда не менял саблю на книжную науку и чернецкие одежды. Болотниковы — род служилых людей, а свою службу Иван Исаевич нес не в составе дворянской сотни, а во дворе одного из приближенных бояр Бориса Годунова. Как сообщал Конрад Буссов в «Московской хронике», во время какого-то похода он был взят в плен крымскими татарами «в Диком поле» и провел несколько лет на турецких «каторгах» (так назывались суда, гребцами на которых были невольники). Затем их корабль отбили в морском сражении, Ивана Болотникова освободили вместе с другими невольниками и привезли в Венецию. Есть известия о том, что он успел повоевать с турками на стороне Габсбургов в Венгрии. В 1606 году, когда война Империи с Турецким султаном завершалась, он решил возвратиться домой. В Речи Посполитой его дорога шла через Самбор, куда приехал из Москвы Михаил Молчанов, которого Ядвига Мнишек, жена сандомирского воеводы Юрия Мнишка и мать русской царицы Марины, стала выдавать за спасенного Дмитрия.

Это и был ключевой пункт истории. Все выходило очень удачно: Болотников, в отличие от других, никогда не видел прежнего царя Дмитрия, а Молчанов, выдавший себя за спасенного царя, был убедителен. В Самборе были готовы ухватиться за любую возможность, чтобы помочь своим остававшимся в плену родственникам. Поэтому Ивана Болотникова, как опытного воина, снабдили письмом в Путивль к князю Григорию Петровичу Шаховскому и послали его воевать в Московское государство во имя царя Дмитрия. Конрад Буссов приводит напутственную речь мнимого Дмитрия — Михаила Молчанова, с которой Иван Болотников был отпущен из Самбора: «Я не могу сейчас много дать тебе, вот тебе 30 дукатов, сабля и бурка, довольствуйся на этот раз малым. Поезжай с этим письмом в Путивль к князю Шаховскому. Он выдаст тебе из моей казны достаточно денег и поставит тебя воеводой и начальником над несколькими тысячами воинов. Ты вместо меня пойдешь с ними дальше и, если Бог будет милостив к тебе, попытаешь счастья против моих клятвопреступных подданных. Скажи, что ты меня видел и со мной говорил здесь в Польше, что я таков, каким ты меня сейчас видишь воочию, и что это письмо ты получил из моих собственных рук»[316].

Иван Исаевич Болотников оказался тем вождем, которого всегда ждет возбужденная толпа. Получив полномочия от «самого» Дмитрия, он становился в глазах людей авторитетнее всех других воевод и служилых людей. В Москве очень скоро получили известия, «что вор, Московского государства изменник Ивашко Болотников, собрався с воры з донскими казаки и северскими людьми и учал северские городы заходить и приводить к крестному целованью и воровству»[317]. Переводя слова «Бельского летописца» на язык исторических реалий, можно заметить, что в этом известии очень точно обозначены те силы, которые в первую очередь стали основой будущей армии Болотникова. Это — донские и прочие, «вольные» казаки, а также жители Северской земли. Чтобы снова подчинить их царю Дмитрию, Иван Болотников организовал новую присягу, которая помогала формировать и обеспечивать всем необходимым его войско. Дальнейшие события вовлекли в движение и тех, кто обычно никогда не участвовал в военных походах — крестьян и холопов. Именно о них, как о враждебной силе, выступившей под знаменами Ивана Болотникова говорил «Новый летописец» в специальной статье «О побое и о разорении служивым людем отхолопей своих и крестьян»: «Бысть в лето 7115 (1606/1607), собрахуся боярские люди и крестьяне, с ними же пристаху Украинские посацкие люди и стрельцы и казаки и начаша по градом воеводы имати и сажати по темницам. Бояр же своих домы разоряху и животы грабяху, жен же их и детей позоряху и за себя имаху»[318].

Вторым центром протеста против власти царя Василия Шуйского стал Елец, военное и стратегическое значение которого неизмеримо выросло в царствование Дмитрия Ивановича. В городе, напомним, были сосредоточены огромные артиллерийские, оружейные и хлебные припасы. А.В. Лаврентьев верно заметил «неслучайный» характер начавшегося движения в Ельце — «базе несостоявшегося Крымского похода»[319]. В силу этого становится понятной не только новая роль Ельца, но и то, почему еще одним вождем антиправительственного движения стал стрелецкий сотник Истома Пашков. Стрельцы и в Москве демонстрировали верность царю Дмитрию, даже в самый критический момент его свержения с престола. Командовали стрельцами приближенные к Дмитрию Ивановичу боярин Петр Федорович Басманов и окольничий Григорий Иванович Микулин. Обычно обеспечивавшие всего лишь тыл и охрану, в изменившихся условиях стрелецкие сотни выходили на передний план, влияя на смену правителя. Потом эта традиция стрелецких волнений сохранится через весь «бунташный век» вплоть до Петра I. Стрельцы повернули оружие против царя Василия Шуйского и выступили под началом своего сотника, тоже получившего полномочия из Путивля от князя Григория Шаховского.

Царь Василий Шуйский понимал опасность, грозившую ему в связи с повсеместными слухами о спасении царя Дмитрия. Он сделал попытку усовестить отказавшихся от присяги новому царю жителей Ельца. К ельчанам отправляли грамоты от имени патриарха, «освященного собора» и «всей земли Московского государства». Но все знали, что никакого собрания выборных в Москву на царское избрание не было. Может быть, в связи с этим, чтобы «компенсировать» отсутствие территориального представительства на выборах царя, из Москвы рассылались пользовавшиеся доверием власти представители местных дворянских корпораций и посадов: «и речью с вашими елчаны приказано многижда, чтоб вы позналися и на истинный путь обратилися». Главная надежда была на боярина Григория Федоровича Нагого, посланного в августе 1606 года с письмами от царицы-инокини Марфы и «образом» нового чудотворца Дмитрия. Боярин Григорий Федорович Нагой, брат царицы и дядя царевича Дмитрия, недавно вернувшийся из Углича, куда он ездил для освидетельствования мощей царевича, должен был убедить ельчан в том, что они совершили ошибку изменив присяге царю Василию Шуйскому в пользу, якобы, спасшегося царя Дмитрия. Но было поздно, словам царицы-инокини Марфы о том, что в гробе царевича оказалось «цело» то «ожерелейцо, что яз положила, низано жемчюгом», уже не верили. Поэтому втуне осталась и пламенная речь, написанная от ее имени: «И ныне яз слышу, по греху крестьянскому, многую злую смуту, по замыслу врагов наших литовских людей; а говорите деи, что тот вор был прямой царевич, сын мой, а ныне бутто жив. И вы как так шатаетеся? Чему верите врагом нашим, литовским людем, или изменником нашим, лихим людем, которые желают о крестьянской крови, и своих злопагубных для корыстей? Как вас не уверят многочудесные мощи сына моего царевича Дмитрея Ивановича, и царские грамоты, и приказ, и наше, богомолицы царские и вашей, всех православных крестьян, к вам грамоты и моленья». В Москве ошибочно думали, что достигнут успеха, продолжая обвинять во всем «литовских людей», однако эта карта уже была отыграна в майских событиях в Москве. В стране происходили изменения, за которыми не успели уследить ни царь Василий Шуйский, ни его советники. Началось движение, в которое люди вовлекались по собственному почину, а не по толчку извне. Составители царских грамот думали, что достаточно будет объявить прощение всем, кто пришлет челобитчиков о своих винах, и можно ждать поголовного «обращенья» раскаявшихся. В грамоте царицы-инокнини Марфы в Елец тоже содержалось упоминание такого обещания царя Василия Ивановича: «А мне то подлинно ведомо, что великий государь… вас пощадит, вины ваши покроет своим царским милосердьем, мне он то свое царское милостивое слово к вам молвил»[320]. Однако на тех, кто уже взял в руки оружие и повернул его против царских бояр, агитация не действовала.

Избежать разгоравшейся гражданской войны царю Василию Шуйскому не удалось. Он вынужден был отправить свои полки с воеводами прямо туда, где возникали основные очаги неповиновения. Повторялись события из эпохи похода царевича Дмитрия на Москву. В Путивле снова была его столица, только на этот раз от имени Дмитрия в ней правил князь Григорий Шаховской. Кроме того, у Дмитрия появился «родственник» царевич Петр Федорович — «вор Петрушка», заменивший восставшим на время своего царя. Опять все сошлось под Кромами, куда с войском были отправлены «на Северу» воеводы «большого полка» князь Юрий Никитич Трубецкой, «передового полка» князь Борис Михайлович Лыков и «сторожевого полка» — князь Григорий Петрович Ромодановский. Им надо было не повторить прежней ошибки и удержать дорогу на Орел-Тулу-Серпухов.

Была сделана также попытка отвоевать Елец, куда направили большую рать с классическим распределением на пять полков. Во главе «большого полка» был поставлен боярин князь Иван Михайлович Воротынский. Он только что успешно выполнил миссию с переносом мощей царевича Дмитрия из Углича, и его возможный успех под Ельцом давал бы ему основание занять место в самом ближнем окружении царя Василия Ивановича. Воеводою «передового полка» был назначен «в сход» окольничий Михаил Борисович Шеин, но тот, как мы помним, вынужден был все бросить и ретироваться из Дивен. В Елец были направлены также воеводы Григорий Федорович Нагой, князь Василий Карданукович Черкасский и князь Михаил Федорович Кашин. Все лето царские воеводы безуспешно осаждали Кромы и Елец, лишь жарче раздувая пожар междоусобной розни, о чем написал «Бельский летописец»: «И под Кромами и под Ельцом были с воры с ызменники многие бои, и кровь ту многая межуусобная пролилась от воровского заводу»[321]. Впрочем, у царя Василия Шуйского еще оставались основания надеяться на лучший исход, благоприятные вести приходили от сеунщиков из Ельца, куда для поощрения войска был послан «з золотыми» князь Борис Андреевич Хилков[322].

Перелом все равно наступил под Кромами, когда туда «в осень» подошел со своим отрядом, собранным в Путивле Иван Болотников. Он, по словам летописи, «государевых воевод и ратных людей от Кром отбил, а сам в Кромах стал». Почему произошел такой поворот? Война дворян, стрельцов и казаков друг с другом могла быть только источником ожесточения. В гражданской войне побеждают только те, кто больше готов к проявлению жестокости. Царским воеводам нужно было доказывать, что правда на их стороне, в то время как те, кто воевал с ними, — хорошо знали, что воюют за свои интересы. Ко времени активного выступления Ивана Болотникова имя Дмитрия превратилось в знамя нового, социального протеста. Борьба началась не только с воеводами царя Василия Шуйского в городах и в полках, но и со всеми теми дворянами и детьми боярскими, кто воевал на его стороне в полках сотенного строя. Даже если их находили в своих поместьях, то грабили и разоряли. Вот всего один из многих примеров, демонстрирующий методы действий повстанцев. Двигаясь к Калуге, войско Болотникова пришло в Волхов, где застало присланного царем Василием Шуйским приводить к присяге болховского же дворянина Афанасия Пальчикова. Он известен тем, что был гонцом Бориса Годунова, ездившим в Речь Посполитую обличать Григория Отрепьева. Во время прихода болотниковцев в Волхов, «обличение» было устроено уже этому дворянину. Позднее его племянник писал в челобитной о действиях верноподданных людей царя Дмитрия: «И как шол вор Ивашка Болотников, собрався с воры, и за та, государь, дядю моево Афанасья Пальчикова распял к городовой стене, и стоял прикован до вечерни, и потом, государь, велел з башни убита»[323]. Сбрасывание «изменников» царя Дмитрия с городовых стен стало одним из самых распространенных методов устрашения. «Карамзинский хронограф» писал об этом времени: «ив тех украйных, в польских и в северских городах тамошние люди по вражию наваждению бояр и воевод и всяких людей побивали разными смертми, бросали с башен, а иных за наги вешали и к городовым стенам распинали и многими разноличными смертьми казнили и прожиточных людей грабили, а ково побивали и грабили и тех называли изменники, а они будто стоят за царя Дмитрия»[324]. Наводившие порядок повстанцы любили справедливость, но они понимали ее по-своему, и горе было тому, кто оказывался на пути их «понятий».

Одна из причин поражения царского войска была до банальности проста, сказалась спешка, в которой оно было собрано. Никто не думал, что война затянется и запасы истощились быстро, а воевать осенью дворяне из «далних городов» Новгорода, Пскова, Великих Лук и Торопца не хотели. Им, а также поддерживавшим царя Василия Шуйского дворянам Замосковного края нужно было вернуться домой до начала осенней распутицы или, по крайней мере, до первых зимних холодов. Ратные люди, остававшиеся под Ельцом «запасы столовыми велми оскудели и купили чети сухарей по 9-ти рублей и больши. И от тое скудости многие размышленья стали»[325]. Действительно, служилому человеку было о чем «поразмышлять» если все полученное перед походом жалованье он должен был потратить на свое обеспечение. Так голод, вкупе с решительным походом всех «северских, полевых и зарецких городов» во имя царя Дмитрия заставил отступать полки царя Василия Шуйского.

Вслед за войском, отступившим под ударом отрядов Ивана Болотникова и Юшки Беззубцова из-под Кром, и другая часть армии царя Василия Шуйского, воевавшая под Ельцом, тоже отошла к столице. Во время этого отхода стало выясняться, что далеко ушедшие от Москвы царские полки оказались во враждебном окружении. Проявилась «шатость орлян», державшихся только из-за присутствия в городе сотен новгородских детей боярских из Бежецкой и Шелонской пятины. Не удержался Новосиль, куда не пустили отходившего от Ельца князя Михаила Кашина, «а целовали крест вору, кой назвался царем Дмитреем». Главного воеводу елецкой рати боярина князя Ивана Михайловича Воротынского дворяне самовольно покинули в Туле («все поехали без отпуску по домом») из-за того, что там тоже «заворовали, стали крест целовать вору»[326]. У войска, уходившего от Кром и Орла, осталась одна дорога к Москве через Калугу, но и туда уже дошла агитация сторонников Дмитрия. «И как их Болотников от Кром оттолкнул, — писали составители разрядных книг, — а от Ельца князь Воротынской отшол же; а воры собрався пошли к Береговым городам»[327].

Именно в калужской земле и произошло первое большое столкновение с отрядами болотниковцев, наступавших на Москву. Положение самой Калуги было неопределенное, туда отошли дворяне замосковных служилых «городов» и новгородские дети боярские, но они не хотели воевать дальше, видя происходившую повсюду присягу Дмитрию. Царь Василий Шуйский посылал «уговаривать» их остаться на службе, но не особенно преуспел в этом. Сначала посланный в Орел воевода князь Данила Иванович Мезецкий встретил отступавшее войско уже у Лихвинской засеки. Потом в Калугу с той же целью «уговорить» уездных дворян продолжать войну были отправлены полки под командованием царского брата князя Ивана Ивановича Шуйского, боярина князя Бориса Петровича Татева и окольничего Михаила Игнатьевича Татищева (одного из главных участников майского переворота). Войско царя Василия Шуйского состояло из «дворян московских, и столников, и стряпчих и дворовых людей», то есть в него входили самые отборные служилые люди из Государева двора, а также служилые люди дворцовых чинов. Риск царя Василия Шуйского оправдался, и с этим войском, включавшим как московские полки, так и ту часть армии, которая пришла из Кром и Орла, царские воеводы нанесли поражение «ворам» «усть Оки реки на Угре» 23 сентября 1606 года. Однако это не остановило войну с Иваном Болотниковым, который действовал «сослався с Колужены». Победителям все равно пришлось оставить Калугу и отойти в Москву. Объясняя причины происшедшего, современник очень точно заметил: «А воеводы пошли к Москве, в Колуге не сели, потому что все городы Украинные и Береговые отложилис и в людех стала смута»[328].

Война с восставшими подошла к линии городов старинного Берегового разряда — Кашира-Серпухов-Коломна. Положение царя Василия Шуйского осложнялось еще тем, что ближайшие города «от Литовские украйны» — Вязьма и Можайск «смутил» некий Федька Берсень. В Переславле-Рязанском собралось объединенное войско во главе с Истомой Пашковым и его «ельчанами», головою тульских дворян и детей боярских Григорием Сунбуловым и воеводою рязанского служилого «города» Прокофием Ляпуновым[329]. В отличие от другого отряда под началом Ивана Болотникова, в войске, собранном в Переславле-Рязанском стало особенно заметным присутствие дворянской поместной конницы.

Посланный в Каширу воевода князь Данила Иванович Мезецкий ни в чем не преуспел, «и Коширы не достали же, отложилась». В Серпухов ходили осенью 1606 года с ратью «на воров» бояре князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, князь Борис Петрович Татев и Артемий Измайлов. Полководческий талант боярина князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского уже начал проявляться и ему удалось выиграть «бой с воровскими людми на Пахре». Главной же потерей для царя Василия Шуйского оказалось падение Коломны. О «коломенском взятье» было давно известно из упоминания в «Новом летописце», однако выясняется, что серьезные укрепления Коломны были взяты с помощью хитрости. Воеводы Истома Пашков, Прокофий Ляпунов и Григорий Сунбулов, подойдя из Переславля-Рязанского к Коломне, видимо, обещали, что их войско не будет разорять города и уезда. В действительности коломенские жители узнали одними из первых, кто такие на самом деле сторонники царя Дмитрия, а царь Василий Шуйский получил предлог, чтобы использовать коломенский «пример» в качестве предостережения тем, кто думал ему изменить. В указной грамоте в Муром 27 октября 1606 года говорилось о событиях в Коломне: «Да чтоб вас воры и изменники не оманули и не зделали б над вами так жа, как на Коломне оманом зделали, целовав крест, монастыри и церкви все осквернили и казну пограбили, и оброзы божьи обругали, оклады ободрали, и дворян и детей боярских, и торговых и всех лутчих людей, жены и дети опозорили нечеловечески, животы розграбили и весь город всяких людей до конца розарили; да и во всех городех, которые городы смутились, те воры також зделали»[330]. Навстречу двигавшемуся от Коломны войску царь Василий Шуйский послал свои полки, но они потерпели поражение под селом Троицким[331]. Река Ока и города «берегового разряда» оказались за спиной восставших, до Москвы им оставалось пройти всего пятьдесят верст.

«После Покрова (1 октября — В.К.) пришли под Москву Северских городов люди», — как писал в «Домашних записках» князь Семен Иванович Шаховской. Нет смысла вдаваться в спор о точном времени подхода отрядов под предводительством Ивана Болотникова и Истомы Пашкова к Москве[332]. Для убедительного решения этого вопроса необходимы новые источники. Очевидно, что восставшие подходили к Москве разными отрядами и это могло продолжаться долгое время, вплоть до 28 октября 1606 года, когда в Коломенское пришло целое войско восставших. С этой даты в Москве начали исчислять осаду Москвы «разбойниками». Автор «Иного сказания» упомянул, что по возвращении из походов московских воевод «град Москву затвориша, и крепко утвердиша, и тако быша три недели, на брань противу их не исходиша, войские силы ждаху. Они же разбойницы, сие видевше, дерзновение быша, и паки на Коломенское пришедше и ту сташа, и острог в земли крепко учинивше»[333].

В Москве появление на дальних подступах к городу отрядов сторонников царя Дмитрия вызвало шок. Лучше всего об атмосфере потрясения, возникшей при царском дворе и среди самих москвичей свидетельствует «Повесть о видении некоему мужу духовну». Некий человек пересказал свое «видение во сне» протопопу Благовещенского собора в Кремле Терентию. Тот по его «скаскам» (речам) написал «писмо» и отдал патриарху Гермогену, рассказав также обо всем царю. Протопоп не открыл имени этого «мужа духовна», которому было видение. Якобы, «заклял деи его именем Божиим, не велел про себя сказывати». Содержание видения, случившегося 12 октября 1606 года[334], было таково, что царь Василий Шуйский немедленно распорядился установить недельный пост с 14 по 19 октября и прочесть это видение «миру» в Успенском соборе. В одном из списков «Повести» протопопа Терентия сохранилась запись о ее чтении 16 октября «пред всеми государевы князи, и бояры, и дворяны, и гостьми, и торговыми людьми и всего Московского государства православными християнами»[335]. В видении рассказывалось о молении Богородицы к своему Сыну, гневавшемуся на народ «нового Израиля» за его грехи: «понеже бо церковь мою оскверниша злыми своими праздными беседами, и Мне ругатели бывают, вземше убо от скверных язык мерския их обычая и нравы: брады своя постригают, и содомская дела творят, и неправедный суд судят, и правым убо насилуют, и грабят чужая имения». В видении Господь только обещал пролить свой гнев: «Аз же предам их кровоядцем и немилостивым розбойником, да накажутся малодущнии и приидут в чювство, и тогда пощажу их»[336]. Царь же Василий Шуйский, его «синклит» и «воинство», слушавшие «Повесть» в Успенском соборе, с ужасом должны были понять, что наказание уже свершилось.

Присутствие «разбойников» под Москвой заставляло действовать правительство царя Василия Шуйского. Оно стремилось удержать за собою те города, которые не изменили присяге этому царю и призывало под Москву служилых людей из замосковных, смоленских, новгородских городов. В грамоте, пришедшей в Ярославль 18 октября, убеждали чтобы не верили, что Дмитрий мог остаться живым». Жителей города просили остерегаться «загонных людей того разбойничьего войска, которое стоит под Москвою» (пересказ этого документа сохранился в Дневнике Марины Мнишек»)[337]. Грамота в Муром 27 октября тоже содержала призыв биться «с изменники» и уверения, что Дмитрия «жива нет нигде». Между тем, положение царя Василия Шуйского становилось все хуже. Пример Переславля-Рязанского, перешедшего на сторону воскресшего царя Дмитрия, повлиял на дальнейшее распространение восстания против Шуйского на востоке государства — в Шацке, Темникове, Кадоме, Касимове, Елатьме, Алатыре и Арзамасе. Вероятно было падение Мурома, куда по сведениям Разрядного приказа, «воры» хотели «придти войною». После создания такого «фронта» Муром, действительно, на короткое время оказался в «воровстве». Многое поэтому зависело и от позиции Нижнего Новгорода, тоже осажденного восставшими. Дальше «измена» Шуйскому распространялась в низовья Волги к Казани и Астрахани.

Одно дело было договариваться о новой присяге царю Дмитрию и, другое, — ходить походом и силою принуждать людей делать свой выбор в пользу того, о ком даже неизвестно было, где он находится. Не случайно ходили слухи, что царь Дмитрий сидел в Калуге и ждал, пока его воеводы завоюют ему Москву. Касимовский царь Ураз-Магмет посылал туда «проведывати» разных «вестей» о спасшемся царе[338]. Расправы с несогласными присягать тени царя Дмитрия, сопровождавшиеся убийствами и грабежами, со временем стали главной целью восставших. Под Москвою они попытались привлечь на свою сторону столичный посад, но ничего кроме обычной разбойничьей программы предложить ему не могли. Конечно, не может не сказаться то, что агитационные письма болотниковцев дошли не в подлинных текстах, а в пересказе в грамотах патриарха Гермогена. Хотя даже в этом случае можно получить представление о накале противостояния сторонников правительственной власти царя Василия Шуйского с теми, кто агитировал за царя Дмитрия. Патриарх Гермоген писал во второй половине ноября 1606 года о характере движения и его призывах: «Окопясь разбойники и тати, и бояр и детей боярских беглые холопи, в той же прежепогибшей и оскверненной Северской украйне, и сговорясь с воры казаки, которыя отступили от Бога и от православный веры и повинулись сатане и дьявольским четам, и оскверня всякими злыми делы Северские городы, и пришли в Рязанскую землю и в прочая городы, и тамо тако же святыя иконы обесчестиша, церкви святыя конечно обругаша, и жены и девы безстудно блудом осрамиша, и домы их розграбиша, и многих смерти предаша». Также, именно из патриаршей грамоты, известно об обращениях восставших к жителям московского посада, рассылавшихся из Коломенского: «А стоят те воры под Москвою, в Коломенском, и пишут к Москве проклятые свои листы, и велят боярским холопем побивати своих бояр, и жены их и вотчины и поместья им сулят, и шпыням и безъимянником вором велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити, и призывают их воров к себе и хотят им давати боярство, и воеводство, и околничество, и дьячество»[339]. Словом, при всех смысловых искажениях вполне очевидно, что к этим призывам вполне может быть применима классическая формула революционного переворота — «кто был ничем, тот станет всем».

Тем, кто действительно поверил, что воюет во имя спасшегося царя Дмитрия, со временем приходилось делать выбор. Ключевым событием подмосковного противостояния с Болотниковым в Коломенском стал отъезд к царю Василию Шуйскому отрядов рязанских дворян во главе с Григорием Сунбуловым и Прокофием Ляпуновым 15 ноября 1606 года. Очень много в советской историографии, не случайно видевшей в Иване Болотникове «социально близкого» человека, писалось о так называемых «дворянских попутчиках», — они, якобы, своею «изменою», украли победу в крестьянской войне. Такое представление о событиях возникло в классовой парадигме, воспринимавшей Смуту как крестьянскую войну. Ведь изначально люди из разных чинов объединялись по принципу не социального, а политического протеста по поводу переворота, устроенного царем Василием Шуйским. Но те, кто отказался от присяги царю Шуйскому, были обмануты слухами о спасении царя Дмитрия. Когда это стало выясняться со всей очевидностью, пришло время других решений. Немало дворян и детей боярских по-прежнему оставалось в лагере под Коломенским. Интересно, что Григорий Сумбулов пришел когда-то «в сход» в Рязань во главе тульского служилого «города». В грамотах же сообщалось о приезде к царю Василью Шуйскому одних рязанцев Григория Сунбулова да Прокофия Ляпунова, «а с ними многих дворяня и дети боярские»[340]. Из войска Истомы Пашкова и Ивана Болотникова отъезжали в Москву и стрельцы. Они видели, как в Коломне сторонники царя Дмитрия разграбили город и решили, пока не поздно, вернуться на службу к царю Василию Ивановичу. О переходе 500 рязанцев и 50 стрельцов на царскую сторону сообщал также находившийся в Москве Андрей Стадницкий, отослав с оказией на Белоозеро письмо к брату Мартину Стадницкому и другим польским пленникам (оно было запрятано в томик «итальянского Петрарки», не заинтересовавший приставов)[341].

Правительству царя Василия Шуйского удалось собрать под Москву силы для войны с восставшими. Большое значение имели события в Твери, где, благодаря твердой позиции архиепископа Феоктиста, удалось удержать город и уезд от присяги царю Дмитрию и даже нанести поражение «разбойникам» под Тверью. Остальные тверские города — Ржева, Зубцов, Старица, Погорелое городище, согласно правительственным грамотам, «на тех проклятых богоотступников пришли к Москве вооружився». В соседнюю смоленскую землю, на Можайск была отправлена рать воеводы князя Данилы Ивановича Мезецкого и Ивана Никитича Ржевского. Другой воевода окольничий Иван Федорович Крюк-Колычев «очистил от воров» Волок и Иосифо-Волоцкий монастырь[342]. Оба полка отправлялись «на смольяны», а вернулись «со смольяны». Сам Смоленск оставался верен присяге царю Василию Шуйскому. Там, по сообщению «Повести о победах Московского государства», собрались вместе «дворяне и земцы, и все ратные люди совет совещати, как бы им государю царю помощи подати, и государство Московское очистити от тех воров, и от Москвы отгнати»[343]. Смоленский архиепископ Феодосий тоже благословил их на поход на Москву и они пошли на Москву через Царево-Займище. Смоленские дворяне и дети боярские (земцы — часть служилого «города») по уникальному свидетельству «Повести» не только освободили Царево-Займище, но и поймали там одного из вождей начала болотниковского движения — Юшку Беззубцева и привезли его к Москве. «Новый летописец» писал, что смольняне во главе с их «старейшиной», воеводою Григорием Полтевым «грады очистиша Дорогобуж и Вязьму»[344]. Поэтому смоленское войско помогло сделать то, для чего отправлялись князь Данила Иванович Мезецкий и окольничий Иван Федорович Крюк-Колычев. Все вместе они сошлись под Можайском 15 ноября и освободили смоленскую дорогу. В Москву дворяне и дети боярские из Смоленска, Вязьмы, Дорогобужа и Серпейска пришли 28 ноября[345]. Потом в разрядных книгах даже писали, что Москва была едва ли не освобождена от осады благодаря этому походу смольнян. Но это не совсем верно, приход смоленской рати прибавил уверенности осажденным, но и без того в Москве в течение ноября были сосредоточены значительные силы, как из замосковных городов, так и Великого Новгорода[346]. Подмога царю Василию Шуйскому шла также в виде посохи («лучников») с Ваги и стрельцов с Двины и Холмогор. В «Ином сказании» приводится полулегендарная история о том, как подход такого отряда Двинской рати в двести человек перепугал стоявших в Красном селе сторонников Ивана Болотникова и Истомы Пашкова. «Разбойницы» хотели захватить ярославскую и вологодскую дорогу, но увидели стрельцов на марше и «показася им сила велик и страшна зело, яко тысящ за пять и боле»[347].

Со второй половины ноября шли уже постоянные бои с войском, стоявшим в Коломенском и в Заборье. В Москве были расписаны осадные воеводы, а «на выласку» был назначен полк под командованием, хотя и молодого, но одного из самых лучших и талантливых воевод князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Автор «Повести о победах Московского государства» был одним из тех смольнян, коего назначили под Москвой воевать в полк князя Скопина-Шуйского. Он оставил о нем прочувствованную запись: «Той бо государев воевода князь Михайло Васильевич благочестив и многомыслен, и доброумен, и разсуден, и многою мудростию от бога одарен к ратному делу, стройством и храбростию и красотою, приветом и милостию ко всем сияя, яко милосердый отец и чадолюбивый»[348]. С конца ноября подмосковные бои шли уже беспрестанно.

Решающая битва в Коломенском произошла 2 декабря 1606 года. Уже во время боя на сторону царя Василия Шуйского перешел Истома Пашков, которого хотя и простили, но в победных грамотах об этом сражении продолжали писать о стрелецком сотнике как о предводителе «воров»: «И мы, прося у Бога милости, декабря в 2 день, послали на всех воров бояр своих и воевод со многими людми, и Божиею милостию и Пречистыя Богородицы молитвою, и великих Московских Чудотворцов и всех Святых молитвами, и новоявленного страстотерпца Христова благоверного царевича Дмитрея помощью, бояре наши и воеводы тех воров всех побили наголову, а Истомку Пашкова да Митьку Беззубцова и многих атаманов и казаков живых поймали и к нам привели, а иные воры с того бою утекли, побежали розными дорогами: а дворяне и дети боярские Рязанцы и Коширяне, Туляне и Коломничи, Олексинцы, Колужане, Козличи, Мещане, Лихвинцы, Белевцы, Медынцы, Ярославца Малого, Боровичи, Ружане и иные многие Украинные городы нам добили челом и к нам все приехали, а в городех у себя многих людей побили и живых к нам привели и городы очистили»[349]. Так виделась картина поражения восставших болотниковцев из Москвы. Как обычно в этих агитационных грамотах есть определенная доля лукавства, победа царя Василия Шуйского не была такой безусловной, как писали по городам. 2 декабря царские бояре и воеводы, в одном полку — князь Иван Иванович Шуйский, князь Иван Васильевич Голицын и Михаил Борисович Шуйский, а в другом — князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, князь Андрей Васильевич Голицын и князь Борис Петрович Татев — решили главную задачу, отогнав войско повстанцев из Москвы[350]. Кроме Коломенского, бои велись с казаками, стоявшими в Заборье у Даниловского монастыря и те, присягнули на верность царю Шуйскому. Был устроен специальный «разбор» или смотр «заборских» казаков, части которых выдали жалованье и послали на службу, а других — вернули тем владельцам, от которых они ушли казаковать[351]. Однако значительное число мятежников, в том числе и сам Иван Болотников, продолжали борьбу и, отойдя от Москвы, встали в Туле и Калуге.

Боярская дума и воеводы перехватили инициативу, они делали упор на том, что с ними воюют только «Украйных городов воры казаки и стрельцы и боярские холопи и мужики», то есть служилые люди «по прибору», а не «по отечеству», к которым принадлежали дворяне и дети боярские. «Ворам», не подчинявшимся власти царя Василия Шуйского, было предъявлено самое серьезное обвинение в порушении веры и церкви. Доходило даже до того, что казанский митрополит Ефрем запрещал «отцем духовным» принимать «приношения к церквам Божиим» у тех свияжан, которые изменили царю Василию Шуйскому. Потом потребовалось соборное определение и прощение фактически отлученных от церкви жителей Свияжска. Патриарх Гермоген, написавший такую разрешительную грамоту свияжанам «дворянам и детям боярским и всяким людем», очень похвалил усердие казанского митрополита Ефрема[352]. Уже 5 декабря 1606 году в Тулу посылались грамоты к «дворяном, и к детем боярским, и к посадцким и ко всяким чорным людем… чтоб они государю обратились и вины свои к государю принесли». Такие же грамоты посылали в Венев, Епифань, Ряжск. Агитация распространилась на все мятежные Украинные и Северские города, в том числе Брянск, Почеп, Стародуб, Новгород Северский, Комарицкую волость и Кромы, откуда начиналось движение Ивана Болотникова. Тех же, кто уже отказался от поддержки царя Дмитрия щедро награждали. Так 12 декабря «на Коломну, к посадцким старостам, и к целовальникам, и ко всем посадцким людем» было послано «государева жалованья за службу… 1000 денег золоченых». Эту награду жители коломенского посада получили «за то, что они, добив челом государю, воров в город не пустили и воров побили». Аналогичным наградными золотыми и золочеными деньгами были вознаграждены в Переславле-Рязанском дворяне и дети боярские, стрелецкие сотники и стрельцы[353]. Прокофий Ляпунов получил чин думного дворянина и был отправлен на воеводство в Рязань[354].

Главным событием начала 1607 года стало торжественное посольство в Старицу к патриарху Иову. 2 февраля 1607 года царь Василий Шуйский пригласил к себе патриарха и весь освященный собор «для своего государева и земского дела». Обычно так обозначались самые важные дела, требовавшие участия соборного представительства[355]. Выяснилось, что царь хотел, чтобы церковные власти привезли в Москву патриарха Иова, «для того, чтоб Иеву патриарху, приехав к Москве, простити и разрешите всех православных крестьян в их преступлении крестного целованья и во многих клятвах». 5 февраля в Старицу были отправлены крутицкий митрополит Пафнутий, архимандрит Симонова монастыря Пимен, патриарший архидьякон Алимпий и дьяк Григорий Елизаров. В посланной с ними грамоте патриарха Иова просили «учинить подвиг» и приехать в столицу. 14 февраля Иов вернулся из своей ссылки к тем, при чьем молчаливом согласии случилось когда-то его сведение с престола. Оба патриарха — нынешний Гермоген и бывший, — Иов, должны были в Москве «разрешить» народ от произошедшего нарушения клятв и Утвержденной грамоты, выданной царю Борису Годунову и его роду.

В период острой политической борьбы по воцарении Василия Шуйского звучали прямые обвинения царя Бориса Годунова в смерти царевича Дмитрия. Однако царь Василий Шуйский вынужден был подумать о преемственности своей власти от Годунова, минуя «Расстригу». Именно этим объясняется перезахоронение останков царя Бориса Годунова, его царицы Марии Григорьевны и царевича Федора Борисовича в Троице-Сергиевом монастыре осенью 1606 года. После подмосковных боев царь Василий Шуйский решил окончательно очиститься от последствий клятвопреступления, случившегося «по злодейской ростригине прелести, начаялися царевичу Дмитрею Ивановичу». Для современников это был первый и главный грех, наказанием за который стало все происшедшее. Дьяк Иван Тимофеев писал во «Временнике», перечисляя «от ких разлияся грех земля наша»: «крестопреступления беспоученную дерзость в клятвах первее предреку»[356]. Царь Василий Шуйский хотел добиться того, чтобы ему присягнули все подданные, но для этого надо было вернуть сакральное значение клятвы, порушенное после истории с «царевичем Дмитрием».

Ранним утром, «в другом часу дни», в пятницу первой недели Великого поста 20 февраля 1607 года «посадские и мастеровые и всякие люди» из Москвы и ее слобод были созваны в Успенский собор в Кремле. Конечно церковь не вместила всех собравшихся «гостей, торговых и черных всяких людей», и они запрудили площадь перед собором. Потрясенные жители города должны были увидеть, как в храм прошествовал тот, кого они сами свергали в угаре борьбы с Годуновыми. По совершении молебна, москвичи «просили прощения, с великим плачем и неутешным воплем», припадая «к стопам» патриарха Иова. От имени «гостей и торговых людей» ему была подана покаянная челобитная, прочтенная с амвона архидьяконом соборной церкви Алимпием. Потом была прочтена «прощальная и разрешительная» грамота. Сам патриарх Иов говорил с собравшимися: «Чада духовная! В сих клятвах и крестного целования преступлении, надеяся на щедроты Божия, прощаем вас и разрешаем соборне, да приимите благословение Господне на главах Ваших»[357]. Так произошло новое воссоединение с отвергнутой традицией, восходившей к временам правления Бориса Годунова.

После этого царь Василий Шуйский и Боярская дума приняли новое законодательство о крестьянах и холопах, измененное сначала в голодные годы, а потом «подправленное» в царствование Дмитрия. Теперь новый царь должен был высказать свое отношение к этому ключевому вопросу тогдашней политики, тем более, что именно «боярские холопи» и «мужики», записавшиеся в вольные казаки, стояли недавно под стенами Москвы. Сохранился царский указ 7 марта 1607 года о добровольных холопах, поступивших на службу, а не родившихся в холопстве. Он показывает, что с восставшими боролись не одними репрессиями, их пытались вернуть в свой «чин» и другими мерами. Указ подтверждал добровольный характер службы в холопстве для тех, кто сам выбирал такой путь.

Другое Уложение 9 марта 1607 года окончательно прикрепляло крестьян к своим владельцам: «которые крестиане от сего числа пред сим за 15 лет в книгах 101-го (1592/1593) году положены, и тем быти за теми, за кем писаны». Согласно этому документу, устанавливался 15-летний срок давности судебных исков о беглых крестьянах: «и впредь за пятнадцать лет о крестьянех суда не давати и крестьян не вывозити». Помимо этого было принято несколько указов, регламентировавших уплату штрафа-«пожилого» за прием крестьянина («не принимай чужого»), порядок перехода крестьянок по «отпускным», в связи с их выходом замуж и контроль за перемещением людей. Старосты, сотские и священники обязаны были докладывать властям «нет ли где пришлых вновь». Уложение удачно вписывается в правительственную программу мер по отношению к мятежным «мужикам». С.Ф. Платонов писал об его «точном соответствии обстоятельствам той минуты, к которой оно приурочено»[358].

В начале 1607 года борьба с «ворами», отогнанными от Москвы, не просто не закончилась, а возобновилась с новой силой. Против отрядов Ивана Болотникова, укрепившегося после подмосковного поражения в Калуге, были посланы царские полки во главе с боярином князем Иваном Ивановичем Шуйским и Иваном Никитичем Романовым. В боярском списке 1606/1607 годов самой популярной пометой рядом с именами стольников и стряпчих — элиты Государева двора, стала запись — «в Колуге»[359], обозначавшая продолжение их службы в полках против Болотникова. Из Москвы послали бояр и воевод с полками и в другие мятежные города укреплять власть царя Василия Шуйского. Правительственные войска воевали, правда, с переменным успехом, под Серпуховым, Каширой, Веневом, Михайловым, Козельском, Алексиным. Тем самым они должны были «окружить» ближайшие крупные города Тулу и Калугу и лишить их поддержки украинных и заоцких уездов. Другое направление военных действий — Арзамас, который успешно вернул к присяге царю Василию Шуйскому боярин князь Иван Михайлович Воротынский. Болотниковское движение уже не могло распространиться дальше к низовьям Волги. Боярин Федор Иванович Шереметев должен был пройти к Астрахани, чтобы там усмирить начавшееся восстание сторонников царя Дмитрия. В Новгород, поддержка которого царю Василию Шуйскому оказалась очень важна в дни подмосковного противостояния с силами Ивана Болотникова, был направлен один из главных участников майского переворота Михаил Игнатьевич Татищев, но он воспринял это назначение как ссылку. У бояр, некогда единых в своем стремлении свергнуть «Ростригу», уже не было прежнего единства, они были не прочь повторить этот опыт теперь уже и с самим царем Василием Шуйским. Посол Николай Олесницкий писал: «Между государем и боярами в городе большое несогласие, до того дошло, что не только другие, но и родные братья недовольны, что он находится на этом государстве, а тиранство при нем больше, чем было при Борисе»[360].

Об ожесточенности продолжавшегося противостояния с восставшими под предводительством Ивана Болотникова свидетельствуют страницы «Нового летописца», включавшего одну задругой статьи «об отходе от Михайлова города воеводам», «об отходе от Веневы воеводам» и т. д. Потерпели поражение царские воеводы под Калугой и Тулой. В первых боях под Калугою попытались использовать турецкую осадную методику, немного, изменив ее, применительно к русским условиям, но неудачно. Турецкая армия, осаждая города, насыпала песчаные горы рядом с крепостными стенами, с которых потом била прямой наводкой артиллерия и начинался штурм. Наши ратные умельцы «поведоша гору древяную к острогу и хотяху зажечь, приметаша же гору близ острогу». В «Ином сказании» тоже упоминается это «хитроумие» — «подмет под градцкие стены, вал дровяной». Ратная хитрость состояла в том, чтобы прячась за деревянными укреплениям «привести» их к стенам города, одновременно сделать подкоп и взорвать стены острога: «Сами идуще ко граду за туры, пред собою же ведоша множество дров, аки стену градную, на сожжение граду, созади убо емлюще дрова и наперед бросающе, и тако вперед ко граду идуще; сами же их со града за дровы ничем вредити не могут». Осадные сидельцы не стали дожидаться исполнения этого плана, взорвали ведущийся подкоп и уничтожили деревянную «гору», угрожавшую острогу, после чего сделали вылазку из Калуги: «Той же Болотников, вышед со всеми людми, и тое гору зажгоша и на приступе многих людей побиша и пораниша, а городу ничево не зделаша»[361]. Под Тулой войско боярина князя Ивана Михайловича Воротынского, успешно до этого прошедшего походом от Арзамаса к Алексину, тоже ждало поражение. Его «розогнал» воевода князь Андрей Телятевский (по другим источникам князь Дмитрий Телятевский). Все начинало смешиваться в среде знати: князь Андрей Телятевский, которому покровительствовал Борис Годунов, сражался на стороне царя Дмитрия. И наоборот, князь Иван Воротынский, возвращенный из ссылки царем Дмитрием, воевал вместе с теми, кто повинился в клятвопреступлении Годуновым.

Разрядные книги отметили два крупных сражения воевод царя Василия Шуйского с повстанцами. Первое из них произошло в конце февраля 1607 года «за семь верст от Калуги на Вырке» и в нем успех сопутствовал царским воеводам, которые «побили воров на головы и наряд вес взяли»[362]. По сообщению «Иного сказания», это были сила того же князя Телятевского, возвращавшиеся после успешного похода из-под Венева к Калуге на помощь Ивану Болотникову. Боярин князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский сделал упреждающий маневр и напал на них первым «с силою встречею им поидоша, они же встречи против себе не ведавше»[363]. В «Новом летописце» победителями «воров», пришедших «из Путимля ж и из иных Сиверских городов» были названы воеводы Иван Никитич Романов и князь Данила Иванович Мезецкий (известно, что он был ранен в этом бою). Те же имена царских воевод названы в разрядных книгах, поэтому рассказ летописца о битве на реке Вырке выглядит более достоверным. Согласно «Новому летописцу» повстанческое войско шло на помощь в Калугу во главе с воеводою князем Василием Федоровичем Мосальским. В ходе сражения он был убит. Битва «на Вырке речке» продолжалась «день да ночы и проигравшие уже не сдавались в плен, как под Москвой, а погибали страшной смертью, подрывая себя и атаковавших их служилых моден «Достальные же воры многие на зелейных бочках сами сидяху и под собою бочки с зельем зажгоша и злою смертию помроша»[364]. Как и в период боев в Коломенском, царское войско было награждено золотыми с которыми послали кравчего князя Ивана Борисовича Черкасского.

Но и после этого поражения в Калугу, где сидело в осаде войска Ивана Болотникова, продолжали приходить подкрепления из Тулы. В разрядах писали: «и тое же весны вор Петрушка послал с Тулы в Калугу на проход многих людей». Укрепляли свои силы и царские воеводы. Под Калугу было направлено новое войско во главе с перцы боярином князем Федором Ивановичем Мстиславским. Оставалось только самому царю выступить в поход, что очень скоро и произойдет. Потому что войско князя Федора Ивановича Мстиславского потерпело крупное поражение от «воровских людей» во главе с боярином князем Андреем Андреевичем Телятевским. Это была вторая, известная из разрядов, крупная битва у села Пчельня под Лихвином 3 мая 1607 года. В бою погибли посланные боярином князем Федором Ивановичем Мстиславским воевода большого полка боярин князь Борис Петрович Татев и — передового полка князь Андрей Чумахович Черкасский. В этот раз уже царское войско вынуждено было бежать под ударом восставших, бросив часть артиллерии («наряда»). Поражение было столь чувствительным, что правительственное войско даже отступило от самой Калуги, где их атаковали осажденные, воодушевленные победой своих сторонников у села Пчельни. «Бояре же и ратные люди тово ужасошася, — писал «Новый летописец» о бое у села Пчельни, — и от Калуги поидоша к Москве и наряд пометаша и, отшед, сташа в Боровске»[365]. Калужскую осаду сидевший в ней Конрад Буссов считал с 10 (20) декабря 1606 года до 16 (26) мая 1607 года. Освободившаяся от присутствия правительственного войска под Калугой армия Болотникова ушла к своим сторонникам в Тулу. После этой битвы слух о «великом замешательстве в Москве» дошел даже до Ярославля, где жили в ссылке сандомирский воевода Юрий Мнишек с дочерью Мариной Мнишек[366].

Все возвращалось «на круги своя» в междоусобной войне царя Василия Шуйского и снова становилось очень драматичным. Разбежавшееся войско пришлось собирать заново. Уже 9 мая 1607 года в Москве у городских ворот стояли головы и дьяки, им было поручено записывать «дворян и детей боярских, и стрельцов, и всяких ратных людей, которые розбежались из-под Калуги». Возможно, что в это время был созван земский собор. Именно так понял содержание грамот, рассылавшихся в то время по городам, автор «Дневника Марины Мнишек»: «Около праздника святой Троицы [24 мая (3 июня)], отовсюду как бояре, так и простые служилые люди стекались в Москву без вызова и держали совет об успокоении земли, так как до этого получили наказы через гонцов… Относительно их съезда ходили слухи, что они либо другого царя должны были выбрать, либо, всею силою, выманив неприятеля, ударить по нему». Новые детали сообщил в Ярославль португальский монах-миссионер Николай де-Мелло, оказавшийся в то время в России. По его сведениям, в Москве после калужского поражения едва не случился государственный переворот: «Видя несчастливое правление того тирана, пришли к нему 10 лучших бояр. Они тогда изобразили перед ним несчастья, происшедшие в его царствование, и великое, в столь короткое время, пролитие крови людской… Сказав ему это, затем стали уговаривать его, чтобы он лучше постригся в монахи, а государство отдал тому, кому оно будет принадлежать по справедливости». Во всяком случае, очень знаменательно, что в среде знати уже возникла идея пострижения царя Василия Шуйского, что позднее и произойдет. Но царь Василий не хотел выпускать власть из своих рук, он наложил опалу на этих бояр, «созвал совет», а московский патриарх Гермоген издал какой-то «эдикт»[367].

21 мая 1607 года царь Василий Шуйский выступил в поход к Туле. Выезд царя с войском из столицы наблюдали прямо с того двора, на котором они стояли, послы Речи Посполитой Николай Олесницкий и Александр Госевский. По их впечатлению, московский государь «с невеликим сопровождением двинулся с места и очень не радостный ехал он на эту войну, но должен был, так как заставили его те, кто за него стоят, непременно желая от него того, чтобы сам выступил, ибо иначе не хотели сами без него поддерживать эту войну и дать отпор противной стороне. И так, рад не рад, с великим плачем выехал, боясь какой-нибудь измены за время своего отсутствия… Все же много их есть, что не желают ему долгого правления над собой и вовсе не хотят, чтобы он остался на этом государстве»[368]. Подобно Борису Годунову, некогда под Серпуховом доказавшим свои права на престол, царю Василию Шуйскому тоже пришлось избрать этот город для демонстрации его силы и власти. В Серпуховской ставке он пробыл до конца июня 1607 года[369]. «Карамзинский хронограф» рассказал о выступлении в этот весенний поход вместе с царем всей Боярской думы, Государева двора, жильцов, стрелецких сотников со своими приказами, «а в Серпухове ево, государя, дожидалися бояре, которые были под Колугою, князь Федор Ивановичь Мстиславской, да князь Иван Ивановичь Шуйской с товарыщи, а наряд ис-под Калуги в Серпухове ж стоял». Москву был оставлен ведать царский брат боярин князь Дмитрий Ивановну Шуйский, «да с ним на Москве по приказам приказные люди и дьяки и в Помесном приказе и в иных во всех приказех дела делалися». Царь Василий Шуйский управлял армией с помощью дьяков Разрядного приказа, покинувших кремлевские палаты: «а Розряд был весь с царем Васильем»[370]. В грамотах о повсеместном молебне по случаю этого похода, рассылавшихся патриархом Гермогеном во все епархии, тоже приводилась формула, позволяющая говорить о предварительных соборных заседаниях, предшествовавших выступлению царя Василия Шуйского из Москвы: «А пошел государь царь и великий князь Василей Иванович всеа Русии на свое государево и земское дело, на воров и губителей хрестьянских майя в 21 день, в четверг, на память святого равноапостолом благоверного царя Константина и христолюбивыя матери его Елены»[371]. Также к соборным решениям следует отнести указ о сборе посошной рати — по шесть человек с сохи (три конных и три пеших) — с дворцовых и черносошных земель, церковных владений, поместий вдов и недорослей. Даточным людям было велено «запас имать» на два месяца, «опричь проходу, как на нашу службу придут в Серпухов»[372]. Впрочем, созыву полноценного собора с правильным представительством могли помешать чрезвычайные обстоятельства продолжения борьбы с Иваном Болотниковым, отошедшим к Туле и объединившимся там с «царевичем» Петром.

Царь Дмитрий Иванович так и не появился ниоткуда к этому времени. Хотя его ждали и даже с пристрастием расспрашивали главных воевод, от которых пошел слух о чудесном спасении царя Дмитрия. Конрад Буссов рассказывал, что Иван Болотников отвечал на такие вопросы: «Какой-то молодой человек, примерно лет 24 или 25, позвал меня к себе, когда я из Венеции прибыл в Польшу, и рассказал мне, что он Димитрий, и что он ушел от мятежа и убийства, а убит был вместо него один немец, который надел его платье. Он взял с меня присягу, что я буду ему верно служить; это я до сих пор и делал и буду делать впредь, пока жив. Истинный он или нет, я не могу сказать, ибо на престоле в Москве я его не видал. По рассказам он с виду точно такой, как тот, который сидел на престоле». Если на Ивана Болотникова, как на вождя всего движения, никто не смел покушаться, то князя Григория Шаховского, по сведениям, Буссова, даже посадили в тюрьму «до тех пор, пока не придет Димитрий»[373].

Вместо царя Дмитрия другой «царевич» Петр Федорович, пришедший из Путивля в Тулу, установил свой порядок жестокого подавления всех сопротивлявшихся власти самозванцев. Более всего страдали от таких расправ дворяне и дети боярские, к которым казаки, поддерживавшие «Петрушку», испытывали особенную неприязнь. И те, и другие вели одинаковый образ жизни, связанный с постоянною ратною служивою. Однако у дворян и детей боярских была наследственная принадлежность к служилому сословию, государево жалованье и поместное обеспеченье. Казакам же приходилось обеспечивать себя самим, у них не было никаких прав, только «воля». Смотря на них и местные мужики стали устраиваться по-казачьи, заводя «вольные» станицы. Сохранилось «Послание дворянина к дворянину», автором которого был тульский сын боярский Иван Фуников. Он в виршах описал свои мытарства в Туле:

И далее о том, что стало с его поместьем:

Царевич Петр не собирался отсиживаться в Туле, его целью был новый поход на Москву. Об этом царю Василию Шуйскому написал оборонявший Каширу боярин князь Андрей Васильевич Голицын: «идут с Тулы собрався многие воры с нарядом, а хотят идти к Серпухову и к Москве». Но если восставшие думали, что после отхода войска боярина князя Федора Ивановича Мстиславского от Калуги им снова открыта дорога на Москву, то они ошибались. Царь Василий Шуйский не случайно сам пришел в ключевой город «берегового» разряда Серпухов во главе своего Государева полка. Выступившей в поход рати под командованием боярина князя Андрея Андреевича Телятевского и Ивана Болотникова пришлось на ходу изменить свои цели. По сведениям боярина князя Андрея Васильевича Голицына, как только «воры… послышали его государев поход, что пришел он государь в Серпухов, и они, де, и поворотилися к Кашире на осад». В разрядах за 115-й (1607) год осталась запись: «Того ж году боярин князь Ондрей Ондреевич Телятевской да Ивашка Болотников со многими с воровскими людми з Донскими козаки шли х Кошире против государевых воевод на прямой бой».

5 июня 1607 года, «в девятую пятьницу по Велице дни», всего месяц спустя после тяжелого пчельнинского боя, царские воеводы нанесли ответный удар, от которого сторонники Ивана Болотникова так до конца уже и не оправились. История выбрала речку Восму, «от Каширы верст за двенадцать». По сообщению «Карамзинского хронографа», автором которого был арзамасский служилый человек Баим Болтин, «с воры был бой с утра с первова часа до пятова». Снова по городам рассылались богомольные грамоты патриарха Гермогена, чтобы повсюду пели молебны по случаю такой великой победы. Из патриарших грамот люди узнавали подробности сражения, как «государевы бояре и воеводы и всякие ратные люди тех воров наголову побили, и их воровских воевод наряд, и набаты, и знамяна и коши все поймали, и живых языков болши пяти тысяч взяли». В разрядных книгах, где тоже говорится о полной победе царских воевод на реке Восме цифра взятых языков более скромная — тысяча семьсот человек, что тоже немало. «Карамзинский хронограф» объясняет, почему возникло такое расхождение, столько было окружено казаков в битве на Восме: «и воров казаков пеших с вогненным боем перешли за речку в боярах тысяча семьсот человек». Бой продолжался целый день, «а имали их и побивали на тридцати верстах». Но значение победы царских воевод оказалось столь велико, главным образом, потому, что в одном бою удалось справиться с наиболее боеспособной частью болотниковского войска, состоявшей из донских и прочих казаков. Они попытались отсидеться во временном укреплении, сделанном в овраге, но были разбиты царскими воеводами: «а досталные воры и лутчие их промышленники, терские и яицкые, волские, доньские, и путивльские и рылские атаманы и казаки, сели в баяраке и городок себе сделали; и его деи государевы бояре и воеводы, и дворяне и дети боярские, и ратные всякие люди, к тому городку приступали и, Божиею милостию, тех воров взятьем взяли»[375].

Ход битвы складывался непросто, о чем свидетельствует запись «Нового летописца», писавшего, что в какой-то момент «начаша воры московских людей осиливати». Главные воеводы восминского боя князь Андрей Васильевич Голицын и князь Борис Михайлович Лыков первыми пошли в наступление, увлекая за собой остальных: «Бояре ж и воеводьп князь Андрей, князь Борис, ездя по полкам, возопиша ратным людям со слезами: «где суть нам бежати? Лутче нам здеся померети друг за друга единодушно всем». Ратные же люди все единогласно воззопияху: «подобает вам начинати, а нам помирати». Бояре же, призвав Бога, отложиша все житие свое, наступиша на них злодеев со всеми ратными людьми, многую храбрость показаху предо всеми ратными людми». Когда дело дошло до боев с казаками, укрывшимися в «буераках» (где их было трудно достать всадникам), то все войско, спешившись, пошло на приступ: «видяше же ратные люди, что много им шкоты ис того врагу от тех воров, и возопиша все единогласно, что помереть всем за одно. Слесчи с лошадей и поидоша все пеши со всех сторон с приступом. И по милости Божии всех тех воров побиша на голову, разве трех человек взяша живых»[376]. «Карамзинский хронограф» приводит дополнительные подробности боя, рассказывая, что казаки держались в своем укреплении еще два дня и не поддавались ни на какие уговоры о сдаче: «и те злодеи воры упрямилися, что им помереть, а не здатца». Когда в воскресенье 7 июня был организован штурм, казаки держались до последнего выстрела: «И те воры билися на смерть, стреляли из ружья до тех мест, что у них зелья не стала. И тех воров в бояраке многих побили, а достальных всех в языках взяли и тех на завтрее всех казнили за их злодейское кровопролитие, что побили государевых людей».

Семь человек (а не три, как писал «Новый летописец») уцелело случайно, из-за невероятного стечения обстоятельств. Среди арзамасцев; воевавших на стороне царя Василия Шуйского, оказалось несколько человек уже встречавшихся с казаками, участвовавшими в бое в восминских буераках. Но что это была тогда за встреча! На Восме были разбит те казаки, что первыми провозгласили царевича Петра в Астрахани. Они совершали поход, по приглашению царя Дмитрия в Москву, когда узнали о перемене власти (здесь арзамасский дворянин Баим Балтин, автор хронографа, пишет о том же, что сообщал в своих записках начальник отряда телохранителей царя Дмитрия Ивановича французский капитан Жак Маржерет). Возвращаясь «с вором Волгою назад» казаки-сторонники Петра Федоровича «тех дворян встретили на Волге и вор их хотел побить, и оне их не дали побить»[377]. Так доброе дело, сделанное казаками на Волге, сохранило им жизни на другой реке — Восме и этот случайный поворот событий очень ярко характеризует всю Смуту.

После такого разгрома боярин князь Андрей Андреевич Телятевский и сам Иван Болотников «с невеликими людьми» вынуждены были вернуться в Тулу. Царские же воеводы пришли с победными вестями в Серпухов к царю Василию Ивановичу. И снова ратные люди были вознаграждены за свое усердие золотыми, которые также получили, пришедшие «в сход» рязанские дворяне и дети боярские во главе с Прокофием Ляпуновым, окончательно искупившим свои прежние вины[378]. С этого момента удача повернулась лицом к царю Василию Шуйскому. Уже скоро, в конце июня он с гордостью сообщал оставленному в Москве брату боярину князю Дмитрию Ивановичу Шуйскому об успехах своей армии и об «обращеньи изменников» в Ряжске, Песочне, Сапожке, Михайлове. Из Брянска вместе с окольничим князем Григорием Борисовичем Долгоруким пришел отряд дворян и детей боярских из Северских городов. Сам царь Василий Иванович на марше от Серпухова к Туле сумел взять Алексин, видя в этом небесное заступничество прославленного в его царствование царевича Дмитрия («благовернаго царевича Дмитрея Ивановича всеа Русии молитвами»)[379]. Наперед к Туле были отосланы воеводы, расписанные на несколько полков, во главе с воеводами Большого полка боярами князем Михаилом Васильевичем Скопиным-Шуйским и Иваном Никитичем Романовым. Государевым полком командовали царский брат боярин князь Иван Иванович Шуйский и окольничий Иван Федорович Крюк-Колычев[380]. От Алексина оставалось всего несколько переходов до Тулы, не позднее 6 июля царь Василий Шуйский подошел к столице «царевича Петрушки» и начал ее осаду[381].

Осторожный царь Василий Иванович никогда бы не решился на такой риск, если бы не был уверен в превосходстве своих сил. Сам он «стал от Тулы три версты», а его воеводы с полками окружили город с разных сторон. В Туле оказались основные силы болотниковцев вместе с «царевичем Петром Федоровичем», самим Иваном Болотниковым, боярином князем Андреем Телятевским, князем Григорием Шаховским. Всего «всяких воров сидело з вогненным боем з 20 тысечь». Они не были пассивны и постоянно тревожили осаждавших вылазками («и с Тулы вылозки были на все стороны на всякой день по трожды и по четырже»), но осаждавшие превосходили их своим числом и у них была артиллерия, из которой и били по Туле. Взятие укрепленного Тульского кремля, имевшего каменные стены, представляло собою сложную задачу. Но у Разрядного приказа был план взять город с помощью военной хитрости. Идею предложил муромский сын боярский Иван Кровков. Он придумал как заставить восставших сдаться, запрудив протекавшую в Туле реку Упу, то есть увидел то, чего не заметили при строительстве Тульского кремля! «Новый летописец» рассказал интересную историю о том, как Иван Кровков пришел к царю Василию Ивановичу со словами «дай мне посохи: яз де потоплю Тулу». Вряд ли бы его сразу допустили до царя, скорее всего он подал челобитную об этом деле. «Карамзинский хронограф» так и говорит: «Ив государеве Розряде дьяком подал челобитную муромец сын боярской Иван Сумин сын Кровков, что он Тулу потопит водою, реку Упу запрудит, и вода де будет в остроге и в городе, и дворы потопит, и людем будет нужа великая, и сидеть им в осаде не уметь». Детали состоявшегося разговора Ивана Кровкова с царем, сообщенные в «Новом летописце», хорошо показывают как сначала воспринималась подобная идея. «Царь же Василей и бояре посмеяхусь ему, како ему град Тулу потопить, — пишет летописец. — Он же с прилежанием к нему: «вели меня казнити, будет не потоплю Тулы». Царь же Василей даде ему на волю. Он де повеле всей рати со всякого чедовека привести по мешку з землею и нача реку под Тулою прудити: вода учала прибывати»[382]. После этого уже не один царь Василий Иванович поверил в неожиданно найденный чудодейственный рецепт осады. Были мобилизованы мельники, искусные в установлении всевозможных запруд, все вместе они достроили плотину до конца и восставшим, лишившимся запасов и колодезной воды, уже некуда было деваться. Конрад Буссов описывал те дни осады Тулы: «В июне Шуйский так осадил их в этой крепости, что никто не мог ни войти, ни выйти. На реке Упе враг поставил запруду в полумиле от города, и вода так высоко поднялась, что весь город стоял в воде и нужно было ездить на плотах. Все пути подвоза были отрезаны, поэтому в городе была невероятная дороговизна и голод. Жители поедали собак, кошек, падаль на улицах, лошадиные, бычьи и коровьи шкуры. Кадь ржи стоила 100 польских флоринов, а ложка соли — полталера, и многие умирали от голода и изнеможения»[383].

Город просуществовал в осаде несколько месяцев с 6 июля по 10 октября 1607 года, когда затворенные царскими войсками тульские осадные сидельцы были вынуждены сдаться. Царь Василий Шуйский мог торжествовать. В его руки попали все главные вожди восстания. В «Карамзинском хронографе» сдача Тулы датируется «на самый празник Покров пречестыя», то есть 1-м, а не 10-м октября 1607 года. По его сведениям, и до этого времени из осажденного города в царские полки постоянно выходили люди «человек по сту, и по двести, и по триста на день, а поддостоль многие люди от голоду и от воды стали выходить». Очевидно, что жители Тулы предпочитали присягнуть царю Василию Шуйскому и сохранить жизнь, а не погибать в затопленном городе. За несколько дней до снятия осады состоялись какие-то переговоры с «тульскими осадными людьми», присылавшими к царю Василию Ивановичу «бита челом и вину свою приносить, чтоб их пожаловал, вину им отдал, и оне вора Петрушку, Ивашка Болотникова, и их воров изменьников отдадут, и в город бы Тулу прислал своих государевых воевод и ратных людей»[384]. Все так и случилось, первым в Тулу вошел дворовый воевода государева полка окольничий Иван Федорович Крюк-Колычев. Ему и пришлось принимать присягу тульских сидельцев на имя царя Василия Шуйского, тем более, что они сдержали свое обещание и выдали «царевича» Петрушку, Болотникова и всех остальных. В грамотах царя Василия Шуйского, объявлявших трехдневные молебны «со звоном» по случаю Тульского взятия 10 октября 1607 года, снова говорилось о «помощи» и небесном заступничестве царевича Дмитрия. Из ее текста можно понять, что «тулские сиделцы, князь Ондрей Телятевской и князь Григорей Шеховской и Ивашко Болотников» сами сдались царю Василию Шуйскому (имена воевод восставших расставлены в привычном разрядным дьякам местническом порядке, а не в соответствии с их прежней иерархией в дни осады): «узнав свою вину, нам великому государю добили челом и крест нам целовали, и Григорьевского человека Елагина Илейку, что назывался воровством Петрушкою нам прислали»[385]. О добровольной сдаче восставших рассказывалось и в записках Станислава Немоевского: «Болотников, согласившись с другими, связал Петрашка и выдал великому князю, а Кремль передали». Передавая ходившие слухи, Немоевский писал о том, что вождя восставших считали предателем: «С благодарностью принял от них это предательство государь. Он приказал связанного Петрашка на кляче, без шапки, везти в Москву; здесь, продержавши его несколько недель в тюрьме, вывели на площадь и убили ударом дубины в лоб, а Болотникова, который его предал, государь послал в заключение в Каргополь, 30 миль далее за Белое-озеро, по правилу: государи охотно видят предательство, но предателями брезгуют»[386].

В относительно мирном разрешении исхода тульской осады сыграли свою роль обещания царя Василия не мстить тем, кто сражался с царскими воеводами. Главным врагом царя Василия Шуйского был все-таки «царевич Петрушка». Не случайно к грамоте о сдаче Тулы были приложены его расспросные речи с рассказом о рядовой биографии гулящего человека Илейки Муромца, названного казаками в Терках «царевичем Петром Федоровичем». Илейка успел побыть сидельцем в чужих лавках в Нижнем Новгороде, поездить с товаром в Вятке и Казани, послужить в казаках на Терке, где и поступил в холопы к Григорию Елагину. Он даже ходил с воеводами в Шевкальский поход, служил в казаках в Астрахани и, наконец, был выбран в «царевичи». «И стало де на Терке меж козаков такие слова, — писали в грамотах царя Василия Шуйского, — государь де нас хотел пожаловати, да лихи де бояре, переводят де жалованье бояря, да не дадут жалованья». Так триста недовольных казаков выбрали себе «царевича Петра Федоровича», прекрасно зная, что он никак не сын царя Федора Ивановича. У казаков было даже два «кандидата», но другой казак Митька отказался, сказав, что нигде, кроме Астрахани, не бывал. В пользу же Илейки Муромца было то, что он однажды прожил в Москве полгода во дворе у какого-то подьячего. Дальше был план идти к Астрахани, но их туда не пустили «для грабежу». Обмануть жителей волжских городов так, как это удалось «царевичу Дмитрию» в Северской земле, не получилось, они не поверили ни в какого царевича Петрушку. Но зато сам царь Дмитрий Иванович, пока еще был на престоле, позвал его к себе в Москву весной 1606 года, тем самым невольно способствуя дальнейшему возвышению этого самозванца.

«Царевич Петр Федорович» после выдачи его под Тулой, попал-таки в столицу, но только для того, чтобы быть там казненным. Его было велено повесить «под Даниловым монастырем, по Серпуховской дороге». Это была единственная публичная казнь, остальных главных воевод недавнего движения, угрожавшего власти царя Василия Шуйского, разослали по тюрьмам. Ивана Болотникова отправили в ссылку в Каргополь, где тайно расправились с ним (велели «посадить в воду»). Едва ли не последним письменным свидетельством о встрече с ним стала запись в «Дневнике Марины Мнишек». Путь пленного Ивана Болотникова в Каргополь лежал через Ярославль, где находились в ссылке поляки из свиты неудачливой русской царицы. В самом конце февраля 1608 года они стали свидетелями того, как Болотникова с приставами везли к месту ссылки. Местные дворяне, недавно воевавшие с его отрядами, удивились, что их главного врага везут даже несвязанным, и стали спрашивать, почему он так свободно едет (кстати, эта деталь может свидетельствовать о добровольной сдаче предводителя тульских сидельцев). В ответ Болотников пригрозил любопытствующим изощренной казнью: «я вас самих скоро буду заковывать и в медвежьи шкуры обшивать»[387]. Ивану Болотникову не пришлось исполнить свою угрозу, но в пределах Московского государства уже появился другой человек, от которого исходила новая, еще большая опасность царю Василию Шуйскому. И звали его опять «царь Дмитрий Иванович».

«Тушинский вор»

Тайна происхождения второго самозваного царя Дмитрия, получившего заслуженное прозвище «Вор», оказалась еще более скрытой, чем история Григория Отрепьева. Нового Дмитрия Ивановича ждали, его искали, но были и те, кто решил направить события в нужное русло по своему почину. Между двумя ложными Дмитриями огромная разница, которую давно определил С.Ф. Платонов: «Расстрига, выпущенный на московский рубеж из королевского дворца и панских замков, имел вид серьезного и искреннего претендента на престол… Вор же вышел на свое дело из Пропойской тюрьмы и объявил себя царем на Стародубской площади под страхом побоев и пытки. Не он руководил толпами своих сторонников и подданных, а напротив, они его влекли за собою в своем стихийном брожении, мотивом которого был не интерес претендента, а собственные интересы его отрядов. При Расстриге войско служило династическому делу, а Вор, наоборот, своими династическими претензиями стал служить самым разнородным вожделениям окружавшей его рати»[388].

Все, что предшествовало появлению нового самозванца в Стародубе, оказалось скрыто от посторонних глаз. Кто он на самом деле, откуда пришел в Московское государство, как случилось, что он назвался именем царя Дмитрия? Вот расплата за самозванчество: история не сохранила даже имени, под которым тот, кого стали называть «Тушинским вором», был известен до принятия им на себя чужой биографии. Тайна происхождения Лжедмитрия II продолжает будоражить умы, тем более, что в последние годы Р.Г. Скрынников актуализировал «горячую» версию о том, что новый самозванец был, как писали в грамоте французскому королю 1615 года, «родом жидовин». Это позволило историку сделать эффектное наблюдение: «Смута все перевернула. Лжедмитрий I оказался тайным католиком, «Тушинский вор» — тайным иудеем»[389]. Только вот незадача, источники столь далеко идущих параллелей состоят из одних слухов, в частности, о найденном в покоях самозванца Талмуде после бегства «царика» из Тушино. Среди современников ходили разные версии: «который де вор называется царем Дмитреем и тот де вор с Москвы, с Арбату от Знаменья Пречистыя из-за конюшен попов сын Митька», или даже то, что «царевича Дмитрея называют литвином, князя Ондрея Курбьского сыном»[390]. Р.Г. Скрынников ссылается также на кажущийся ему бесспорным аргумент с сохранившейся «польской гравюрой XVII в.», изобразившей «Тушинского вора», как человека, «обладавшего характерной внешностью» («наблюдение» и слова Р.Г. Скрынникова). Действительно, эта гравюра непременно присутствует в качестве иллюстрации во всех книгах, касающихся Смуты. Портрет «Тушинского вора» в польской меховой шапке с пером и шкиперской бородкой очень выразителен, его широко открытые темные глаза смотрят мимо зрителя, не давая проникнуть в тайну Лжедмитрия II. Но знаменитая гравюра, как недавно напомнил А.В. Лаврентьев[391], взята из книги «Древнее и нынешнее состояние Московии», вышедшей в Лондоне в 1698 году!

Еще при жизни Лжедмитрия II пытались обнаружить «следы» его прежней биографии. Они приводили то в Шклов, где он учительствовал, то в Могилев, где его знали как слугу местного священника, а заканчивались в Пропойской тюрьме, куда бывший учитель попал за бродяжничество. Следующий этап — переход самозванца из Великого княжества Литовского в Московское государство. Первые шаги по московской земле этот «Северской человек незнаемой» сделал, по свидетельству «Нового летописца», выдавая себя за сына боярина, по имени Андрей Андреевич Нагой. По собственной ли воле будущий Лжедмитрий II пошел в пределы Московского государства или у него уже не оставалось выбора после Пропойской тюрьмы, — обо всем это можно только догадываться. Скорее всего, в Северской земле он уже действовал вместе с теми, кто заметил сходство выходца из Шклова с прежним самозваным царем Дмитрием. Но кто были эти люди? Почему мнимого Нагого сопровождал один «московский подьячей Олешка Рукин» да торговый человек Григорий Кашинец. Почему в самый ответственный момент появления самозванца в Стародубе 12 июня 1607 года с ним рядом не находилось никого, кто бы мог убедить сомневающихся своим авторитетом? В итоге история объявления нового царя Дмитрия очень напоминает удавшийся экспромт.

В Стародубе выходцы из Литовской земли объявили себя первоначально посланниками царя Дмитрия: «И сказали Стародубцам, что царь Дмитрей приела их наперед себя для того, таки ль ему все ради; а он жив в скрыте от изменников». Дело происходило, напомню, уже целый год спустя после майских событий 1606 года в Москве, и проверять было что. За все время борьбы болотниковцев с правительственными войсками царя Василия Шуйского, якобы, спасшийся царь Дмитрий, так и не проявил себя. Чем дальше, тем сложнее становилось убеждать тех, кто держался имени Дмитрия, что они воюют ради интересов настоящего царя. Казалось бы, чего проще, можно было бы в 1607 году повторить успешный военный поход царя Дмитрия в Северскую землю, через Новгород-Северский и Путивль. Тот, кто руководил Дмитрием (если такой человек был), выбрал самое худшее продолжение, бросив его на произвол судьбы подтверждать сомнительную «легенду». Первоначальное развитие событий показывает, что стародубцы без почтения отнеслись к «посланцам» царя Дмитрия, начав пытать подьячего Рукина, где же на самом деле находится их царь Дмитрий. И только тогда, с пытки, подьячий, якобы, объявил: «сей есть царь Дмитрей, кой называетца Ондреем Нагим». Сходным образом описывает стародубское явление Дмитрия польский ротмистр Николай Мархоцкий, приводя первые слова московского государя, сказаные с гневом и ругательствами: «Ах вы…. вы еще не узнаете меня? Я — государь»[392]. Если вспомнить историю мнимого царевича Петра Федоровича, начавшуюся с выбора казаками своего «правителя» под Астраханью, то можно увидеть как в Смуту самые нелепые ситуации и обстоятельства могли приобретать силу и значение настоящей истории. Только для этого обязательно нужен был вождь, предводитель, сильный человек, заставлявший других действовать в своих интересах. В Стародубе таким человеком стал даже не сам ложный Нагой, превратившийся в царя Дмитрия. Инициативу взял в свои руки местный сын боярский Гаврила Веревкин, которого «Новый летописец» называет «начальным» человеком этого «воровства». Он первым сообразил, какие выгоды можно извлечь из поддержки царя Дмитрия, хотя не исключено и то, что он мог быть вполне искренне убежден в достоверности истории, рассказанной на стародубской площади. Потом нашлись даже храбрецы, поехавшие к царю Василию Шуйскому под Тулу, говорить ему «встрешно»: «премой ты, под государем нашим прироженым царем подыскал царство»[393]. И умирая в огне от пыток, все равно держались своего. В любом случае, ударив в колокола и приняв нового «царя Дмитрия», в Стародубе открыли одну из самых тяжелых страниц Смутного времени.

12 июля 1607 года самозванец обратился с первыми окружными посланиями по городам Северской земли (Новгород-Северский, Чернигов, Путивль) и соседнего Великого княжества Литовского (Орша, Мстиславль, Кричев, Минск). Как показал И.О. Тюменцев, обнаруживший одно из таких посланий, Лжедмитрий II начинал сбор войска и обещал платить своему войску «вдвое-втрое» больше, чем оно получало в Речи Посполитой[394]. С первых шагов дело нового самозванца переставало быть собственно внутренним русским делом. Но было бы большой ошибкой считать, что появление Лжедмитрия II было инспирировано польским королем Сигизмундом III или канцлером Великого княжества Литовского Львом Сапегой. Напротив, в конце июля 1607 года на смоленском рубеже были приняты посланники Речи Посполитой Станислав Витовский и князь Ян Соколинский, приехавшие договариваться о судьбе задержанных в Московском государстве пленных и о перемирии.

Самозванческая интрига развивалась с учетом интересов как русской оппозиции царю Василию Шуйскому, так и польско-литовской — королю Сигизмунду III. На стороне Лжедмитрия II пришли воевать прежде всего участники «рокоша» — внутренней междоусобной борьбы короля и шляхты в соседнем государстве. После поражения 6 июля 1607 года в битве под Гузовым, вольная шляхта была вынуждена выбирать, где ей служить дальше. И многих дорога привела в Московское государство, потому что рокошане и раньше были озабочены судьбой шляхтичей, оказавшихся в плену у царя Василия Шуйского. Поэтому, придя в Московское государство, они могли считать, что выполняют постановления съездов, принятые во время рокоша, в которых содержалось требование освободить свою «братью» из рук «москвы». Первыми русскими сторонниками Лжедмитрия II, кроме жителей Стародуба, стали бывшие участники боев войска Ивана Болотникова под Москвой, истомившиеся в ожидании своего царя. Самыми заметными людьми в этом первом войске самозванца, набранном к началу сентября 1607 года, стали его гетман Николай Меховецкий и казачий атаман Иван Заруцкий.

Когда царь Василий Шуйский завершал осаду Тулы, оказалось, что он должен вести борьбу на два фронта. 10 (20) сентября 1607 года Лжедмитрий II покинул Стародуб и выступил к Почепу, где «бояре и мещане приняли его с радостью» (по свидетельству служившего в войске самозванца мозырского хорунжего Иосифа Будилы). Дальнейший путь лежал к Брянску, и брянчане тоже вышли встречать возвратившегося царя. Однако на этот раз в дело вмешались сторонники царя Василия Шуйского. Под Брянском появился отряд во главе с головою Елизаром Безобразовым, служившим по этому «городу». Он сжег брянские слободы и лишил войско самозванца возможности собрать значительные припасы. Сам Лжедмитрий II встал лагерем у Брянского Свенского монастыря. Брянские события показали, что новому «царю Дмитрию» уже не подчинялись, только услышав его имя. Он должен был силою прокладывать себе путь, а войска в его распоряжении было по-прежнему немного. Начавшая было возрождаться интрига едва не заглохла. С первых же шагов в войске самозванца возник крупный конфликт. Вот как вспоминал об этом Иосиф Будило: «Того же года 6 октября, наше войско рассердилось на царя за одно слово, взбунтовалось и, забрав все вооружение, ушло прочь; только на утро оно дало себя умилостивить и возвратилось назад; ушло оно было уже три мили»[395]. От Брянска Лжедмитрию II пришлось отойти в сторону Карачева, где Лжедмитрия II очень кстати встретил отряд поджидавших его запорожских казаков. В дальнейших планах самозванца был поход через калужские земли в Тулу, где в тот момент была ставка царя Василия Шуйского.

Впереди Лжедмитрия II шел его гетман Николай Меховецкий и другие воеводы польско-литовского войска, они и добывали все новые победы. Так в октябре 1607 года «освободили» Козельск, захватив врасплох царского воеводу князя Василия Мосальского (это был, конечно, не известный фаворит первого самозванца князь Василий Рубец-Мосальский, а князь Василий Федорович Литвинов-Мосальский) и оборонявшийся гарнизон, после чего жители вышли встречать воевод самозванца «с хлебом и солью». Несколько дней спустя торжественная встреча ожидала в Козельске и самого Лжедмитрия II. Козельский успех был повторен в Белеве, а затем воеводы самозванца, как писал «Новый летописец», «Дедилов, и Крапивну, и Епифань взяша взятьем»[396]. Судя по разрядам, уже создалось впечатление, что «Северские и Украинные городы опять отложились»[397]. До встречи с главной ратью царя Василия Шуйского оставалось совсем немного времени, но тут самозванец получил известие о падении Тулы и в панике побежал от Белева обратно к Карачеву 17 (27) октября 1607 года[398]. В этот момент запорожские казаки не захотели дальше поддерживать неудачливого претендента и, набрав достаточно добычи, ушли зимовать домой. Самозванец тоже выбрал Путивль, за каменными стенами которого он мог бы отсидеться, как уже было когда-то, с его предшественником. Царь Василий Шуйский допустил в этот момент важнейший стратегический просчет. С.Ф. Платонов писал об этой ошибке царя Шуйского: «он решился дать своему войску «поопочинуть», вместо того, чтобы послать его в легкую погоню за бегущим Вором»[399].

Если сзади Лжедмитрия II подгонял страх, то навстречу ему шли все новые и новые отряды его польско-литовских сторонников. 700 человек конницы и 200 — пехоты пришли с Самуилом Тышкевичем, еще 500 всадников и 400 человек солдат — с Евстахием Валявским, ставшим канцлером, а впоследствии и гетманом самозванца[400]. Одни откликались на летние призывы самозванца, другие просто шли наудачу в Московское государство, потому что дома после окончания рокоша им уже не приходилось ждать для себя королевской милости. Ротмистр Николай Мархоцкий вспоминал, как «случай помог» собрать войско будущего нового гетмана самозванца князя Романа Ружинского в Речи Посполитой: «после рокоша остались целые отряды людей, сражавшихся как на стороне короля, так и на стороне рокошан. И когда прошел слух, что Дмитрий жив, к князю Рожинскому отовсюду потянулись люди. Всех нас собралось около четырех тысяч»[401]. Получался парадокс, чем дальше бежал Лжедмитрий II от Москвы, тем сильнее становилось его войско, в которое вливались все новые и новые отряды польско-литовских сторонников. Те, кто приходил к Лжедмитрию II, имели серьезные намерения, все это будущие герои страшных лет России — литовский князь из рода Наримунта Роман Ружинский, полковник Александр Лисовский. Им нечего было терять, полковника Лисовского, основателя войска запечатленных Рембрандтом «лисовчиков», вообще ждала в Речи Посполитой смертная казнь. А значит в Московском государстве их интересовало только «все или ничего», и Лжедмитрию II следовало бы уже тогда задуматься, кто к кому нанимается на службу?

Новые советники самозванца быстро поняли, что после роспуска войска под Тулой, до весны царю Василию Шуйскому не удастся собрать никакую армию. Они не пустили Лжедмитрия II на теплые путивльские квартиры, а вместо этого заставили повернуть свои силы к Брянску: «покаместа де у царя Василья учнут збиратца ратные люди, а мы де тот замок, шед, возьмем». Однако в этом городе, недавно присягавшем новому царю Дмитрию, уже сидели воеводы царя Василия Шуйского. С 9 (19) ноября 1607 года началась брянская осада, бои шли больше месяца и отличались, по свидетельству «Нового летописца» особенным ожесточением. Осажденные терпели «тесноту великую»: «яко за все бьющеся: за воду и за дрова; и глад бысть великой, яко начаша и лошади поедати».

В этот момент прославился брянский протопоп Алексей, служивший в Покровской соборной церкви (его двор «за городом» был сожжен, как и дворы других брянских жителей, чтобы их не использовали «воры»). Запись об его службе в осаде попала в послужные списки «116-го (1607/08) года», составленные воеводами боярином князем Михаилом Федоровичем Кашиным и Андреем Никитичем Ржевским, куда обычно вносились имена служилых людей. Протопоп Алексей «у крестного целованья всяких людей наказывал и крепил, и по сторожем по городу по ночам сторож дозирал, и про изменников и про лазутчиков боярину и воеводам сказывал, и гонцов к Москве промеж воровских полков из города за Десну реку проваживал и порукою по них имался, что тем гонцом к Москве з грамоты доходити». Но и это еще не все. Во время тяжелого голода и дороговизны, когда цена за четверть хлеба в Брянске достигала астрономических 60 рублей «и болши» (то есть была в двадцать раз выше, чем во время голодных 1601–1603 года), протопоп Алексей раздал «безденежно» целых 175 четвертей ржи, выкопанных из ям на его собственном дворе и его сестры. Причем безвестный герой Смуты сделал это тогда, когда решалась судьба брянской осады — 15 декабря 1607 года[402].

На выручку сидевшему в осаде войску удалось прислать из Москвы отряд под командованием одного из приближенных царя Василия Шуйского боярина князя Ивана Семеновича Куракина. Но решил дело маневр мещовского воеводы князя Василия Федоровича Литвинова-Мосальского, у которого был свой счет к Лжедмитрию II за поражение в Козельске. Даже в ряду множества битв эпохи Смуты действия отряда воеводы князя Василия Мосальского под Брянском выделяются своим необычным мужеством. Летописец оставил об этом не просто статью, а небольшую повесть, рассказывая, как зимою, «за десять дней до Рождества Христова» (около 14–15 декабря) вплавь, разгребая льдины, воины князя Мосальского форсировали Десну, спеша на помощь осажденным брянчанам: «аки дивие звери, лед розгребаху и плывуще за реку»[403]. Совместными усилиями ратным людям, осажденным в Брянске, вышедшим на вылазку, и геройскому отряду князя Василия Мосальского удалось отогнать «литовских людей» и «руских воров». Следом завернули такие холода, что подоспевшему войску боярина князя Ивана Семеновича Куракина уже не пришлось повторять великое купание в Десне. По установившемуся льду в Брянск были переправлены запасы (сыграл свою роль и такой необходимый тогда протопопов хлеб), и дальнейшая осада города стала бессмысленной, да и опасной из-за сильных морозов, погнавших, наконец, отряды Лжедмитрия II на зимние квартиры. Также пройдя в обратном направлении по льду Десны, они двинулись в Орел. В записках Иосифа Будилы осталась запись только об этом поражении от мороза в январе 1608 года: «Был большой холод; нельзя было удержаться войску в лагере; оно двинулось к Орлу»[404].

Царь Василий Шуйский мог праздновать победу, в разрядных книгах записали, что «подо Брянском воров побили», брянскому войску во главе с боярином князем Михаилом Федоровичем Кашиным и Андреем Никитичем Ржевским были посланы «за службу с золотыми». Героев брянской осады принимали в Москве у государева «стола», что было тоже знаком особой милости, а также наградили их шубою и кубком. Последняя награда рассорила воевод и дала повод воеводе Андрею Ржевскому, усмотревшему, что шуба его и кубок хуже, чем царские подарки боярину и первому воеводе князю Михаилу Кашину, подать местническую челобитную. Из нее выяснилось, что оборона Брянска целиком его заслуга: «ево-де, государь во Брянске лише имя было, а служба де была и промысл мой, холопа твоего; вели, государь, про то сыскат всею ратью». На свою просьбу воевода Андрей Ржевский получил отказ, ярко характеризующий представления той эпохи: «потому князю Михаилу дана шуба и кубок лутче твоего, что он боярин да перед тобой в отечестве честнее»[405]. Так царь Василий Шуйский умел терять расположение служивших ему подданных.

Орел и Кромы были какими-то заколдованными местами «бермудского треугольника» Смуты, где пропадала сила сначала царя Бориса Годунова, потом другого царя Василия Шуйского. И, наоборот, именно там возрождались замыслы обоих Лжедмитриев. Может быть, известная поговорка «Орел да Кромы — первые воры», родилась уже тогда, в начале XVII века, не без связи с тем, что эти города становились «воровскими» столицами в Смуту. Именно в Орле в начале 1608 года окончательно оформилось новое сильное антиправительственное движение, а из Кром войско гетмана князя Романа Ружинского договаривалось с самозванцем об условиях своей службы. Иллюзии того, что они идут служить настоящему Дмитрию, точнее, тому, кто когда-то правил в Москве, рассеялись очень быстро. При этом новый самозванец действовал так, как будто он действительно уже обладал московским престолом. Лжедмитрий II не сомневаясь расправился под Брянском с неким царевичем Федором Федоровичем, привезенным донскими казаками, показав, что не потерпит никакого соперничества. Когда послы князя Романа Ружинского приехали договариваться из Кром в Орел, то он лично выговорил им свое недовольство «на московском языке». «Я был рад, когда узнал, что идет пан Рожинский, — передавал речь самозванца один из участников посольства ротмистр Николай Мархоцкий, — но когда получил весть о его измене, то желал бы его воротить. Посадил меня Бог в моей столице без Рожинского первый раз, и теперь посадит. Вы требуете от меня денег, но таких же как вы, бравых поляков, у меня немало, а я им еще ничего не платил. Сбежал я из моей столицы от любимой жены и от милых друзей, не взяв ни деньги, ни гроша.

А вы собрали свой круг на льду под Новгородком и допытывались, тот я или не тот, будто я с вами в карты игрывал»[406]. Да, и в этот раз, и много раз впоследствии все будет крутиться вокруг жалованья наемникам, которое Лжедмитрий II будет всячески задерживать и не платить своему «рыцарству», видимо, полагая, что оно и так может захватить все необходимое грабежом. Войсковой круг под Новгород-Северским, о котором стало известно Лжедмитрию II, состоялся в начале похода отрядов князя Романа Ружинского в Московское государство. Тогда возвращавшиеся из Орла самые первые послы польско-литовского воинства только и могли «уклончиво» ответить своей братьи, что «он тот, к кому вы нас посылали». Потом, когда дело дошло до церемонии встречи «царем» всего войска князя Романа Ружинского в Орле, было уже не время пенять на то, что «рыцарство» введено в заблуждение. Все стороны отыгрывали свои роли в устраивавшем их спектакле, а значит приходилось мириться с тем чудовищно фальшивым гримом, который использовал самозванец.

Все раздражало в этом человеке гордое воинство. Начиная с самой первой встречи, когда Лжедмитрий II не захотел изменить своей привычке мыться каждый день в бане, «для здоровья», и заставил ожидать приема князя Романа Ружинского. Еще толком не договорившись о найме на службу, самозванец обвинял будущего гетмана в «измене». После этого не очень приятно было князю Ружинскому и всему воинству подходить и целовать руку московского «царя». На приеме, устроенном воинству, его несдержанный язык никого не щадил (в этом как раз было сходство с первым Лжедмитрием): «Во время и после обеда царь много беседовал с нами: спрашивал он и о рокошах, и о том, были ли среди нас рокошане. Наслушались мы и таких речей, и эдаких, даже и богохульства: говорил он, что не хотел бы быть у нас королем, ибо не для того родился московский монарх, чтобы ему мог указывать какой-то Арцыбес, или по-нашему — Архиепископ». Когда Лжедмитрий II впервые приехал в «рыцарский круг», то он как когда-то в Стародубе тоже начал с ругани: «Цыть, сукины дети, не ясно, кто к вам приехал». Ему все казалось, что спрашивают, «тот ли это царь»[407].

Волнения охватили обе части войска Лжедмитрия II. «Старая» — во главе с гетманом Меховецким, канцлером Валявским и конюшим князем Адамом Вишневецким (без него, как видим, не обошлось и в продолжении истории царя Дмитрия) теряла власть, а «новая» — под началом князя Романа Ружинского получала ее. А были еще интересы донских казаков, которыми командовал Иван Заруцкий. В конце концов гетман Меховецкий был смещен и ему под страхом смерти запретили возвращаться в лагерь Лжедмитрия II. При другом гетмане князе Романе Ружинском и дела самозваного царя пошли иначе, он стал представлять действительно настоящую угрозу царствованию Василия Шуйского.

Между тем, в отличие от Лжедмитрия I, второй самозванец был не один. У него была законная жена Марина Мнишек и для подтверждения своей легенды он обязан был показать, что и Мнишки его принимают за настоящего спасшегося царя. В январе 1608 года Лжедмитрий II впервые обратился с письмом к своему «тестю» сандомирскому воеводе Юрию Мнишку, продолжавшему находиться в ссылке в Ярославле. Тот, обнадеженный, стал строить планы на будущее. В «Дневнике Марины Мнишек» нет никаких сведений о получении этого письма, зато там упоминаются слухи о появлении в Москве листов Дмитрия. Посланник самозваного Дмитрия поехал также в Краков к королю Сигизмунду III. С новой силой и искусством стала разыгрываться история чудесного воскресения самозванца по мере изменений в орловском лагере самозванце, где польско-литовские отряды объединились со всеми теми, кто еще продолжал верить в возвращение Дмитрия.

А царь Василий Шуйский выбрал это время для того, чтобы жениться, его избранницей стала княжна Екатерина Петровна Буйносова-Ростовская (дочь белгородского воеводы, убитого в самом начале царствования Василия Шуйского). Во Дворце, следуя обычной традиции менять имена царских невест, она стала царицей Марией Петровной. Свадьба произошла 17 января 1608 года[408]. По меркам Московского государства его возраст — 55 лет — считался уже более, чем преклонным. Чуть меньше прожили другие цари — Иван Грозный и Борис Годунов. Женитьба происходила после долгого вдовства, а затем прямого запрета царя Бориса, опасавшегося, что в новом поколении князей Шуйских окажутся претенденты на престол, что создаст угрозу правления его сыну. Уже царь Дмитрий, по сообщению Жака Маржерета, хотел нарушить этот тяжелый и незаслуженный запрет, наложенный на старшего князя Шуйского, но произошел переворот, и вчерашний жених превратился из боярина в царя Василия Ивановича. Затем необходимость борьбы с врагами, в том числе личный поход царя Василия под Тулу на долгое время отодвинули вопросы о других государственных интересах, в том числе связанных с царской свадьбой. Вокруг царя Василия Шуйского за первое трудное время его правления стал складываться преданный круг, условно говоря, «молодого двора». Позднее, в 1610 году, властям Речи Посполитой будет представлен список «ушников, которые Московское государство в разоренье и в смуту приводили при царе Восилье, и с ним советовали». Эти люди не будут торопиться присягать ни королевичу Владиславу, ни королю Сигизмунду III, поэтому польско-литовская сторона будет считать их своими врагами, также как и их покровителя, царя Василия Шуйского, считавшегося главным недругом Речи Посполитой. Рассматривая этот список, можно обратить внимание, что самыми последовательными сторонниками царя Василия Шуйского были, в основном, очень молодые люди — вчерашние рынды и стольники, успевшие отличиться в сражениях с Иваном Болотниковым. Именно такую карьеру сделали первые в списке «ушников» бояре князь Иван Семенович Куракин (он сначала пострадал при Лжедмитрии I, а потом получил в возмещение земли погибшего вместе с самозванцем Петра Федоровича Басманова), князь Борис Михайлович Лыков, окольничий князь Данила Иванович Мезецкий. В приближении оказался и шурин царя Василия Ивановича, князь Иван Петрович Буйносов-Ростовский, сидевший «у кушанья»[409].

Как окажется впоследствии, свадьба царя Василия Шуйского не решит главной проблемы — продолжения династии не последует. Все это заставит современников внимательнее посмотреть на других князей Шуйских. Особенно на молодого князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, первого мечника, приближенного еще «царем Дмитрием». В царствование своего родственника князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский сумел подтвердить свои достоинства не одним только происхождением, но и службою. Он много раз выступал во главе правительственных полков во время борьбы с Болотниковым и тоже вошел в «ближний круг» царя Василия. Но, по местническому старшинству, преемником в случае бездетной кончины царя Василия становился не он, а царский брат князь Дмитрий Иванович Шуйский, женатый на дочери Малюты Скуратова — Екатерине Григорьевне. Князь Дмитрий Шуйский был одним из самых неудачливых воевод, проигравших все заметные сражения. В конце концов, вместо продолжения династии князей Шуйских, он в очень большой степени способствовал ее пресечению. Почему-то не он, а другой брат — князь Иван Иванович был на свадьбе царя Василия Шуйского «в отцово место» (в то время как княгиня Екатерина Григорьевна Шуйская занимала положенное ей первенствующее место). Может быть, не без связи с какими-то разногласиями в царской семье по поводу этой свадьбы возник слух, дошедший до воеводы Юрия Мнишка в Ярославле. Ему писал из Москвы некий пан Коморовский: «Дмитрий Шуйский возвратился, потеряв всякую надежду, из-под Алексина, упрекал царя, что тот женился, говоря: «Ты веселишься, а кровь невинная льется». Также сказал ему, что уже царствовать тебе осталось недолго, ибо не на кого тебе опереться, а поэтому подумай о себе и о нас, поклониться надо тому, кому царство по справедливости принадлежит»[410].

Весной 1608 года бои царских войск с армией Лжедмитрия И, собранной в Орле, стали неизбежными. Все могло бы решиться в битве под Волховом, куда боярин князь Дмитрий Иванович Шуйский пришел с собранным войском из Алексина, чтобы не дать новому самозванцу продвинуться от Орла дальше к Москве. Главный воевода надеялся на «глупость» польско-литовских сторонников Лжедмитрия II, но война не прощает, когда не уважают противника. Весь придуманный маневр состоял в том, чтобы заманить чужую конницу в небольшое болото, находившееся перед выдвинутым вперед полком и его обозом. Как вспоминал о действиях московских воевод участник этой битвы ротмистр Николай Мархоцкий, «они рассчитывали, что мы будем настолько глупы и неосторожны, что пойдем к ним не разузнав местности»[411]. Случилось по-другому и в результате двухдневных маневров царских полков 30–31 апреля 1608 года, часть артиллерии решили отправить назад в Волхов. Об этом стало известно Лжедмитрию II от перебежавшего к нему на службу каширского сына боярского Никиты Лихарева. По сообщению разрядных книг, «отъехали к вору… и иные многие, и бояре отпустили наряд в Волхов, видя в людях сумненье»[412]. В итоге вечером, «за три часа до темноты», случился бой в ходе которого пятнадцатитысячная рать князя Дмитрия Шуйского была разогнана гусарскими хоругвями (боевая единица польской конницы), ротами литовской шляхты («пятигорцами») и казаками, численность которых была на порядок меньше[413]. Бежавшее войско преследовали до самой Волховской засеки, где только и смогли скрыться убежавшие от погони служилые люди. Войско потеряло почти всех лошадей в засечных частоколах, обыкновенно ограждавших от набега татарской конницы.

Оставшиеся пешими дворяне и дети боярские уже не могли дальше воевать и разбежались по своим поместьям. Боярин князь Дмитрий Иванович Шуйский бросил на произвол судьбы гарнизон Волхова, где еще находилось около пяти тысяч людей. Появление в Москве остатков войска, разбитого Лжедмитрием II под Болховым, произвело самое гнетущее впечатление. «Новый летописец» написал об этом кратко и емко: «и бысть на Москве ужасть и скорбь велия»[414]. При этом в разрядные книги попала запись о том, что «царь Василей послал на встречю брата своего и всех бояр о здоровье спрашиват околничего Федора Васильевича Головина. И пришли бояре со всеми людми к Москве»[415], что можно было бы, не зная деталей, истолковать как встречу триумфаторов.

Но настоящий час триумфа в этот момент наступил не для бежавших с поля боя воевод, а для Лжедмитрия II. Оказалось, что его войско могло надеяться на нечто большее, чем непрерывная война в Северской земле. Впереди уже замаячили купола столичных церквей, и грядущее падение Москвы показалось делом совсем близкого будущего. Сначала новый царь Дмитрий договорился со своим войском, точнее, оно продиктовало ему условия, принятые на своем «круге». С Дмитрием у польско-литовского «рыцарства» была одна и та же история, он расплачивался с ними одними обещаниями. Гетман князь Роман Ружинский и все воинство увязли в торге с Лжедмитрием по поводу выплат за четверти года, которыми считалась их прошедшая и будущая службах Самозваный царь не отказывался заплатить, только собирался сделать это, «вернувшись» в Москву на трон. Николай Мархоцкий описал волховские уговоры Лжедмитрия И: «Он уверял, что заплатит и со слезами просил не оставлять его, говоря: «Я не смогу быть в Москве государем без вас, хочу если Бог меня утвердит в столице, всегда иметь на службе поляков: пусть одну крепость держит поляк, другую — москвитянин. Я хочу, чтобы все золото и серебро, сколько бы ни было его у меня, — чтобы все оно было вашим. Мне же довольно одной славы, которую вы мне принесете. А если уж изменить ничего нельзя, и вы все равно решите уйти, тогда и меня возьмите, чтобы я мог вместо вас набрать в Польше других людей». Этими уговорами он так убедил войско, что все к нему пошли с охотой»[416].

Войско самозванца двинулось к Москве, не встречая сопротивления. Пал Волхов, чьи защитники сначала присягнули самозваному царю и даже пошли под командованием гетмана князя Ружинского на Москву. Однако на подходах к столице, уже из Калуги, дворяне и дети боярские неволею присягавшие Лжедмитрию II, снова бежали к царю Василию Шуйскому. О таких перебежчиках «Новый летописец» писал, что «царь же Василий их пожаловал»[417]. Они же рассказали о реальной численности войска самозванца, взявшего царских воевод «на испуг» под Волховом. Создавалась парадоксальная ситуация, которую вскоре многие будут использовать. Оказывалось, что милость царя Василия Шуйского быстрее заслуживали не те, кто служил ему, не изменяя во многих походах. Заинтересованный в привлечении в осаду в столицу как можно больше людей, царь более щедро раздавал жалованье тем, кто недавно изменял присяге и снова вернулся к нему на службу. Лжедмитрий II был еще на подходе к Тушино, а «тушинские перелеты» уже появились в Москве.

Нового самозванца снова привела в Москву калужская дорога. На своем пути к столице Лжедмитрий II лишь ненадолго, по словам ротмистра Николая Мархоцкого, останавливался под Козельском и Калугой, где власть уже была в руках сторонников царя Дмитрия. Потом войско самозванца взяло можайский город Борисов и сам Можайск. Существует характерная деталь, которую не стоит упускать из виду. Первый самозванец шел во время своего похода к Москве с чудотворной Курской иконой Богоматери. Второй царь Дмитрий тоже усердно поклонялся православным святыням и, в частности, отслужил молебен знаменитому Николе Можайскому, чья деревянная скульптура стояла в надвратной Воздвиженской церкви Можайского кремля. На покровительство св. Николы надеялись и те, кто воевал на стороне царя Василия Шуйского, защищая Можайск, и те, кто осаждал его. Но сила была на стороне так называемого «царя Дмитрия», захватившего потом еще и Звенигород.

В Москве готовились к осаде уже с 20-х чисел мая 1608 года[418]. Были расписаны воеводы по полкам и на этот раз царь Василий Шуйский решился доверить оборону Москвы боярину князю Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому. Он был назначен главным воеводою Большого полка «против литовских людей» (характерно это настойчивое подчеркивание в разрядах борьбы именно с иноземцами) 29 мая, а с ним другие воеводы Иван Никитич Романов и князь Василий Федорович Литвинов-Мосальский, передовым полком командовал боярин князь Иван Михайлович Воротынский, а сторожевым — чашник князь Иван Борисович Черкасский (он не вовремя затеял местническое дело с князем Иваном Воротынским, но все же получил «невместную» грамоту)[419]. Они должны были защитить Москву от прихода войск самозванца, но для этого тогда войскам надо было еще встретить друг друга, а не разминуться где-нибудь по дороге. Пока царские воеводы стояли на речке Незнани, оказалось, что «вор же пойде под Москву не тою дорогою». «Новый летописец» описал, что в этот момент в полках под командованием боярина князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского возникла какая-то «шатость». Впрочем, причина волнений в войске была очевидна, кое-кто в нем «хотяху царю Василью измените». Автор летописи называет имена князя Ивана Катырева-Ростовского, князя Юрия Трубецкого, князя Ивана Троекурова «и иные с ними». Царь разослал родовитых зачинщиков мятежа по отдаленным городам и тюрьмам, несколько человек было казнено[420].

О самозванце было известно, что 3 июня «литовские люди, да с ними воры пришли в Вязему». Царское войско встречало их в тот момент «в Воробьеве»[421]. Лжедмитрий II подступил к столице, по сообщению Иосифа Будило, 14 (24) июня «в праздник св. Яна». Этим же днем в русских источниках датируется поход царя Василия Ивановича «против литовских людей и против воров», когда сам царь и главные воеводы бояре князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский и Иван Никитич Романов встали «на Ваганкове». Войско самозванца дважды приходило в Тушино, и в дневнике Будило говорится, видимо, уже о возвращении на позиции, чем-то не понравившиеся поначалу гетману князю Ружинскому. Первые же стычки с войсками Лжедмитрия II под Москвой датируются 9–10 июня, когда у Ростокино царские воеводы «с литовскими людми травилис». Когда войско Лжедмитрия II перешло из Тушино в Тайнинское, то там оказалось негде укрыться от наступавших царских войск. Сторонниками царя Василия были также перекрыты дороги в города Замосковного края. Поэтому царь Дмитрий вернулся в Тушино, и «начат тут табары строить». Разрядные книги, говорят о приходе литовских людей «в село Тушино», где они встали «у Спаса в монастыре», 19 июня 1608 года. Лагерь был устроен рядом с монастырем в том месте, где река Химка впадала в реку Москву. Иосиф Будило запомнил, что это было место «заросшее явором» (особым видом кленовых деревьев). Но все остальные с тех пор запомнили, что под этими, по научному, ложноплатановыми кленами (Acer pseudoplatanus) стояли войска ложного царя Дмитрия, получившего вечное прозвище «Тушинского вора».

Так Тушино на полтора года стало главной резиденцией Лжедмитрия II и всех тех, кто в Московском государстве еще продолжал думать об его возможном воцарении. Тому, что царь Дмитрий спасся, мало верили, так как собственными глазами видели его растерзанное тело на Лобном месте. Однако даже рядовые люди, такие, как пристав у Станислава Немоевского, вызванного из белозерского заточения в Москву, могли объяснить суть происходящего: «Верь мне твердо, что тот Димитрий, который при вас был государем в Москве, наверное убит, — говорил пристав Станиславу Немоевскому, объясняя за подаренную серебряную ложку причину остановки на дороге из Белоозера в столицу, — я сам был при этом. Но явился иной, который назвался им, и стал объявлять, что убили другого, а «я ушел», и очень много людей из наших пристало к нему, меньше бояр, больше народа. Вашей Литвы с ним 6000 человек, между ними знатнейшие — Вишневецкий и Рожыньский. С этою силою он подтянулся под город Москву и осадил в ней нынешнего великого князя Василия Ивановича всея Руси, а так как свободного проезда ни с одной стороны нет в городе, то указано с вами задержаться»[422]. За два года, проведенные в ссылке Станислав Немоевский и другие знатные пленники, которых готовили к отправке домой по договору о перемирии, не могли и представить, что жизнь так далеко ушла вперед. Они просто не поверили приставу, считая, что он их намеренно запутывает своим рассказом. Да и трудно представить, с чего бы это вдруг их надзиратель заговорил о том, что в скором времени все может измениться до такой степени, что они сами станут приставами у тех, кто их охраняет. Однако безымянный любитель польского серебра знал, зачем рискует головою и наводит мосты дружбы с теми, кого охраняет.

Московские воеводы встали на Ходынке, но какое-то время они не предпринимали активных действий. В столице продолжались переговоры о перемирии с послами короля Сигизмунда III и оставалась надежда уговорить отойти польско-литовское войско Лжедмитрия II от Москвы миром. Сами посланники Станислав Витовский и князь Ян Соколинский, объединившись с прежними послами Николаем Олесницким и Александром Госевским и воеводою Юрием Мнишком, долго препирались с московскими дипломатами по поводу того, что они не имеют никакого влияния на собравшиеся под Москвой хоругви, отказываясь называть их «изменниками». Представители Речи Посполитой настаивали: «те люди вошли в землю государя вашего, без ведома короля». Однако обещали полное содействие, как только будут отпущены из Московского государства. В итоге в запись о перемирии под давлением московской стороны был включен пункт о том, что «ныне в нашем государстве ваши князь Роман Ружинский, да князь Адам Вишневецкий и иные паны и ротмистры со многими Полскими и Литовскими людми, вшодчи в великие государства наши, водят с собою вора, называючи его тем же именем, как прежней убитой вор рострига называл царевичем Дмитреем Углетцким, и, сложась, те ваши люди с воры с нашими с изменники нашу землю пустошат и кровь хрестьянскую проливают». Король Сигизмунд III был обязан «тех людей… из наших государств вывести вскоре»[423].

Уже при обсуждении этого вопроса, польские дипломаты понимали, что у них, как и у короля, мало было шансов повлиять на тех, кто воевал вместе с Лжедмитрием II. Московские бояре на переговорах упоминали, кроме гетмана самозванца — князя Ружинского и князя Адама Вишневецкого, еще про Лисовского, «потому что он много зла в государя нашего земле починил». Тот, действительно, весной 1608 года прошел рейдом по рязанским землям через Ряжск и Михайлов. Отряд Лисовского взял и разграбил также два города, имевшие каменные укрепления — Зарайск и Коломну[424]. В Коломне им были взяты в плен епископ Иосиф и царский боярин князь Владимир Тимофеевич Долгорукий. Но имя Лисовского не попало в окончательный документ о заключении перемирия: «И послы говорили: «А Лисовского мы для того не написали, что он из земли государя нашего выволанец, и чести он своей отсужен, и в котором городе в нашем его поймают, и его там казнят; и имянно нам его писати непригоже»[425].

В июне 1608 года, перед приходом войска Лжедмитрия II в Тушино, послы Речи Посполитой действительно послали от себя уговаривать польско-литовское войско Петра Борковского, встретившегося с «рыцарством» под командованием гетмана князя Романа Ружинского в Звенигороде. Но из этого ничего не воспоследовало. Гонцу ответили: «Москвитяне прислали вас к нам не по доброй воле, и мы, коли уж сюда пришли, не намерены слушать ничьих уговоров. Надеемся с Божией помощью посадить в столице того, с кем пришли»[426]. Когда отряды Лжедмитрия II окончательно обосновались в Тушино, переговоры и увещевания продолжились, но в них стало еще меньше смысла. Хотя какое-то время в Москве тешили себя иллюзией, что заключенное перемирие и отпуск на родину послов Николая Олесницкого, Александра Госевского, а также сандомирского воеводы Юрия Мнишка с бывшей царицей Мариной Мнишек заставит «литовских людей» уйти из-под Москвы.

Гетман князь Роман Ружинский подыгрывал московской стороне и делал вид, что вступает в переговоры с посольскими гонцами в Тушино, которыми были весьма известные ротмистр Матвей Домарацкий и секретарь первого царя Дмитрия Ян Бучинский[427]. Позднее дипломаты и советники царя Василия Шуйского поняли, как они заблуждались. Отголоски обид слышны в известии «Нового летописца» о самом заметном после прихода Лжедмитрия II в Тушино сражении на Ходынке. «Прислаша же ко царю Василью к Москве ис Тушина от етмана от Ружинсково посланники о послах, кои засажены на Москве, — писал летописец. — Они же злодеи приходиша не для послов, но розсматривати, как рать стоит на Ходынке, и быша на Москве и поидоша опять в Тушино мимо московских полков». Интересно, что в таком же обмане обвиняли русских и в стане гетмана князя Романа Ружинского: «Москвитяне хотели напасть на нас, пока мы были заняты переговорами, решив, что мы ни о чем не подозреваем»[428].

«Ходынский бой» на день Петра и Февронии муромских 25 июня 1608 года долго потом поминали участвовавшие в нем служилые люди. «Московские люди» потерпели серьезное поражение, что окончательно позволило самозванцу укрепиться под Москвой. Князь Роман Ружинский, применил хитрость, и ударил на царских воевод тогда, когда они меньше всего этого ожидали. Основное войско продолжало стоять в Ваганькове, а на Ходынку пришел отряд под командованием известного воеводы князя Василия Федоровича Мосальского. В летописи говорилось, что после тревоги первых дней, пришло известие, «будто с посланники литовскими помирихомся». Это, якобы, и стало причиной того, что «начата нощи тое спати просто, а стражи пооплошахусь». О том, что битва началась «перед утреннюю зорею», когда литовские люди и «воры» пришли «скрадом», сообщали также разрядные книги. Русские и польские источники совпадают в деталях описания ходынского сражения. Действительно, еще 24 июня шли переговоры, но гетман князь Ружинский начал готовить внезапное ночное нападение на русское войско на Ходынке, описанное участником битвы Николаем Мархоцким. Разгром оказался очень серьезным, одних членов Государева двора было убито около 100 человек, а общий счет потерь шел на тысячи. В разрядах записали об этом дне: «грех ради наших мьногих дворан добрых и боярскую братью и детей побили, князей и детей боярских и стрельцов вьсяких чинов людей; и с тово дела отъехал воевода болшаго полку князь Василей Федорович Литвинов Масалской»[429]. День Ходынского сражения оказался длинным, о том, что «еще не вечер», гетман князь Ружинский и его войско узнали, как только бежавшие с поля боя царские полки оказались под Москвой и соединились со свежими силами. Тогда московское войско ударило на увлекшиеся погоней польско-литовские хоругви и погнало их обратно к Ходынке и в Тушино. Обратный удар был столь силен, что «побиваху их на пятинатцати верстах, едва в таборах устояху». Это не похвальба летописца, потому что Николай Мархоцкий тоже написал, что многие уже были готовы бежать из Тушина, видя перед собою смерть: «Как будто нам только и оставалось взывать: «Господи помилуй!». Но они выстояли в этот день, получили огромную добычу, которую делили несколько дней под похоронный плач, долетавший из Москвы. А еще Ходынка научила их тому, что выиграть в начавшейся войне сможет тот, кто будет лучше укреплен и готов к отражению внезапного нападения. Поэтому тушинский лагерь стремительно стал становиться походящим на город, туда свозили из близлежащих деревень избы, начали строить ограду, проездные башни и ворота.

Несколько дней спустя воеводы царя Василия Шуйского одержали победу в другом бою, на Медвежьем Броду, состоявшемся 28 июня 1608 года, Правда, полки под командованием бояр князя Ивана Семеновича Куракина и князя Бориса Михайловича Лыкова нанесли поражение лишь одной части войска самозванца, ходившей в поход с Лисовским. О разгроме донских казаков, пришедших из Рязанской земли с Лисовским, написал в своем дневнике Иосиф Будило: «Когда он подходил к Тушину и проходил мимо Москвы, то русские напали и разбили его, но он опять собрался с силами и пришел в Тушин»[430]. Приведенные под Москву пленники — зарайский протопоп, коломенские епископ Иосиф и боярин князь Владимир Тимофеевич Долгоруков были отбиты и оказались в Москве. Об этом написал «Новый летописец», составитель же разрядных книг запомнил другое. Он описал, что царским воеводам достались богатые трофеи: «козны денежный и запасу вин фрянчюских мьногое мьножество поймали». Воеводы не стали преследовать войско Лисовского, уже зная его способность к самым невероятным военным операциям и боясь, что он отступает для вида. Царские полки остались «у крепости, блюдяся, чаели тово, что Лисовской побежал для аманки, а ведет Лыкова на люди»[431].

На главную армию во главе с гетманом Романом Ружинским эти события влияния не оказали. Она продолжала укрепляться под Москвой, тем более, что вскоре туда стали прибывать заметные польско-литовские подкрепления из числа солдат так называемой Брестской конфедерации, воевавших в Инфлянтах (так назывались земли в Ливонии, на которые претендовала Речь Посполитая). Им не заплатил деньги за службу король Сигизмунд III, и тогда они захватили королевские владения в так называемое «приставство» и стали самостоятельно взимать в свою пользу полагавшиеся налоги. Чуть позднее с такой специфической формой получения заслуженного жалованья конфедераты и другие польско-литовские сторонники познакомят в России вольных казаков, и она им очень понравится. А пока в земли Московского государства заворачивали все новые и новые отряды ищущей легкой добычи шляхты. Они шли на помощь своим товарищам к Москве, получая одобрение «царя Дмитрия Ивановича», которому тоже было на руку укрепление его лагеря. Так в это время в польско-литовском войске окажутся еще такие заметные фигуры русской Смуты, как полковники Ян Петр Сапега и Александр Зборовский.

Свои воинские умения они смогли показать очень быстро. Именно полк Александра Зборовского выполнил то, чего безуспешно добивался от гетмана князя Романа Ружинского Лжедмитрий II после освобождения польских послов и Марины Мнишек. Их отпустили из Москвы в конце июля 1608 года, когда было заключено перемирие с Речью Посполитой на три с половиной года. По условиям перемирия бывшей царице возвращались ее свадебные подарки и украшения, а также все принадлежавшее сандомирскому воеводе Юрию Мнишку имущество, которое удалось разыскать. Но Марина Мнишек должна была отказаться от титула русской царицы и никогда больше не претендовать на него. Со всеми предосторожностями, кружной дорогой, через Переславль-Залесский и Дмитров, в сопровождении усиленной охраны, послов Николая Олесницкого и Александра Госевского и Мнишков отпустили на родину. Но они сумели доехать только до Бельского уезда, где на одном из станов вчерашние пленники повернули оружие против тех, кто их охранял и легко разогнали их своими саблями. Это отнюдь не была измена дворянских сотен, ведь русская охрана получила наказ провожать послов, а не убивать их. Дальше, по освобождении от навязанного сопровождения, пути послов разделились. Александр Госевский отправился на родину в Великое княжество Литовское, в уже близкий Велиж, а Николай Олесницкий с Юрием Мнишком еще задержались в Московском государстве.

Когда говорят о приезде Марины Мнишек в Тушинский лагерь, то обычно видят в этом еще одно подтверждение неуемного честолюбия и беспринципности жены Лжедмитрия I. Но так ли это? Во все время, начиная от договора самозванца о его женитьбе на Марине Мнишек, он вел свои дела с ее отцом сандомирским воеводою Юрием Мнишком. Полмесяца в Москве в начале мая 1606 года, когда Марина Мнишек была разлучена с отцом, она вначале находилась под назойливой опекой своей будущей свекрови. Потом Марина Мнишек была коронована русской царицей и провела свои лучшие дни во Дворце, но все это так стремительно окончилось катастрофой, что возвращение под покровительство отца стало лучшим избавлением и защитой. Во все время пребывания Марины Мнишек с отцом в ссылке в Ярославле она вела себя так, что в источниках о ней почти нет никаких упоминаний. Достаточно заглянуть в так называемый «Дневник Марины Мнишек», показывающий, наоборот, активное включение сандомирского воеводы во все дела. Он вел переговоры в Москве в Посольском приказе и одновременно вступил в тайную переписку с Лжедмитрием II. Именно Юрий Мнишек решил судьбу своей дочери, когда приказал повернуть царскую карету и ехать обратно к Москве.

Самое поразительное, что под Москвой не очень-то и желали приезда Марины Мнишек. Об этом достаточно откровенно потом рассказал ротмистр Николай Мархоцкий, написавший о том, что погоня за Мнишками посылалась из Тушино лишь для отвода глаз: «Сделали мы это не потому, что в том нуждались, а больше для вида: надо было показать москвитянам, что наш царь настоящий и поэтому хлопочет о соединении со своей супругой»[432]. А дальше получилось и вовсе комично. Один полковник Валявский, посвященный в деликатные детали сомнительного происхождения самозванца, делает все для того, чтобы не догнать царицу. Другой — Зборовский, из брестских конфедератов, только-только объявившийся в Тушино, видит во всей истории неплохой шанс отличиться и выдвинуться на службе у Дмитрия, что успешно и осуществляет. По дороге в Тушино Марина Мнишек попадает под охрану еще одного полка — Яна Петра Сапеги, и когда она снова объявляется под Москвой, то за ее спиной уже много людей договариваются о своих интересах. Лжедмитрий II и ее отец Юрий Мнишек между собою, Юрий Мнишек и Сапега друг с другом, и, наконец, брестские конфедераты с Тушинским царем. Остается только гадать, при чем тут Марина Мнишек? Она, искренне верившая, что едет к настоящему Дмитрию, не сумела скрыть своего жестокого разочарования при встрече с тем, кто назвался именем ее покойного мужа, едва не поставив под удар все расчеты окружавших ее лиц. В свите полковника Яна Сапеги тоже вели свой дневник и издевательски записали о нескольких предварительных встречах воеводы Юрия Мнишка со своим мнимым «зятем» (пан воевода ездил удостовериваться, тот он или не тот).

Первым делом обсуждались условия, на которых Марина Мнишек могла появиться в Тушинском лагере. Ввиду казавшегося близким занятия Москвы торжественный въезд царицы Марины Мнишек и смотр войска, собравшегося в Тушинском лагере, все же состоялись. У Марины Мнишек могло создаться впечатление, что жители Московского государства второй раз присягают своей царице[433]. Тем более, что для русских людей, все еще задававших вопросы о происхождении нового царя Дмитрия, воссоединение царя и царицы стало убедительным аргументом для перехода к нему на службу.

Между тем отъезды от царя Василия Шуйского из Москвы на службу в Тушино членов Государева двора начались уже в июле-августе 1608 года. Одним из первых 21 июля изменил стольник князь Михаил Шейдяков, еще несколько дней спустя 24 июля прямо во время боя («с дела») «отъехал» стольник князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, а 25 июля — еще один стольник князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский. Это только самые известные из имен, есть и другие лица, упомянутые в разрядных книгах. Особенно частыми такие отъезды должны были стать после «встречи» в Тушинском лагере «царя Дмитрия» со своей царицей Мариной Мнишек. У отъезжавших со службы царю Василию Шуйскому князей и дворян обычно конфисковывали их имущество, поместья и вотчины. Но они своей изменой могли быстро приобрести новый, более высокий статус, как это случилось с молодым князем Трубецким, ставшим боярином Лжедмитрия II, и затем, ввиду его более поздних заслуг в делах земских ополчений, удержавшего этот чин и при воцарении Михаила Романова. Противоядие против опал и конфискаций нашлось очень быстро, родилось явление, теперь хорошо известное, благодаря образному выражению «перелеты», пущенному в обиход (или подслушанному) Авраамием Палицыным.

В своем «Сказании» келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын описал фантасмагорическую картину, когда сначала служилые люди самых высших чинов — родственники и друзья встречались и пировали в Москве, а потом разъезжались кто куда, одни — на службу в царский дворец, другие — в стан самозванца. «На единой бо трапезе седяще в пиршествех во царьствующем граде, — пишет автор «Сказания», — по веселии же овии убо в царьския палаты, овия же в Тушинския таборы прескакаху!». Делалось это с умыслом (правда, как справедливо пишет, Авраамий Палицын, недалеким), чтобы обезопасить род от неприятностей в случае любого исхода борьбы: «И разделишася на двое вси человецы, вси иже мысляще лукавне о себе: аще убо взята будет мати градов Москва, то тамо отцы наши и братия, и род и друзи, тии нас соблюдут; аще ли мы соодолеем, то такожде им заступницы будем! — Полския же и Литовския люди и воры казаки тем перелетом ни в чем не вероваху…». Кроме того, на переездах из одного лагеря в другой можно было неплохо заработать, так как везде приезжавших встречали с распростертыми объятиями, раздавая им чины и чужие земли. Это именно в связи с таким безумным забвением крестоцелования (присяги) Авраамий Палицын создал великую формулу Смуты: «Царем же играху яко детищем, и всяк вышши меры своея жалования хотяше им же не довлеяше ни пять крат, ни десять даяний, но целовавше, и таинницы нарицаемии, животворящий крест Господень, ко врагом же прилагахуся, ив Тушине быв, тамо крест же Господень целовав и жалования у врага Божия взяв, и вспять во царьствующий град возвращахуся и паки у царя Василия болши прежняго почесть и дары и имения восприимаху и паки к вору отъеждаху. Мнози же тако мятуще всем государьством Росийским, не дважды кто, но и пять крат и в Тушино, и к Москве преяждяху». И горе было тем, кто принципиально не подаавался ни на какие соблазны измены, с нимя расправлялись в первую очередь, да так, что не чуждым иногда уважения к врагу полякам и литовцам становилось страшно при виде таких расправ: «внимаем о себе, братие, что сии Русаки друг другу содеевают, нам же что будет от них?»[434].

Осенью 1608 года наступил один из самых тяжелых периодов, апогей в истории Смуты. У полковника Яна Петра Сапеги были тоже очевидные гетманские задатки (он и станет гетманом Лжедмитрия II, но только позднее). Поэтому его вместе с другим «харизматичным» лидером полковником Александром Лисовским отправили из Тушино завоевывать Троице-Сергиев монастырь и поручили установить тушинский режим в Замосковном крае. С тех пор с «паном Яном Петровичем» познакомилось очень много русских людей, вступавших с ним в самую разнообразную переписку по делам управления городами, один за другим, переходившими на сторону тушинского царя Дмитрия. Но сначала они узнавали силу сабель сапежинских отрядов.

19 сентября 1608 года, завершив «банкетную» кампанию, когда «царик» и его гетманы беспрестанно совещались и упражнялись в питии по поводу приезда в лагерь «царицы» Марины Мнишек, войско самозванца начало военные действия. Крупный отряд, состоявший из 16 тысяч всадников, двинулся к Троице-Сергиеву монастырю. И в Тушино, и в Москве понимали, что падение монастыря вызовет национальную катастрофу для одних и станет прологом победы для других. Монастырь был духовным центром Московского государства, и средоточием огромной казны. Остаться без покровительства Троицы и отдать в поругание «отеческие гробы» было невозможно (монастырь был усыпальницей представителей самых знатных родов, напомню, что именно там перезахоронили останки царя Бориса Годунова). Вдогонку за войском Яна Сапеги были посланы полки воевод во главе с царским братом боярином князем Иваном Ивановичем Шуйским. 23 сентября 1608 года состоялась еще неудачная для царя Василия Ивановича битва у деревни Рахманцево. Хотя неудачной поначалу она была и для отрядов Сапеги, там по сведениям летописца «многих литовских людей побиша и поимаша». Фортуна повернулась лицом к сапежинцам и они могли ответить и рассеять московское войско, после чего «бояре ж приидоша к Москве не с великими людьми, а ратные люди к Москве не пошли, разыдошася вси по своим домом»[435]. Отчаянные попытки остановить войско Яна Сапеги все же сделали свое дело, и монастырские власти во главе с архимандритом Дионисием и воеводою князем Григорием Борисовичем Долгоруким уже знали, что их не оставят одних отражать начавшуюся осаду Троице-Сергиева монастыря.

Поражение в рахманцевском бою имело другое следствие, после него служилые люди возвращались не в Москву, а по своим городам. В обычное время было бы достаточно ссылок на начинавшуюся осеннюю распутицу, необходимость пополнить запасы и… мало ли еще каких причин не изобретали дворяне и дети боярские, чтобы не возвращаться на службу. Но для царя Василия и столицы, рядом с которой в Тушино находилось сильное и боеспособное войско Лжедмитрия II, наступали самые тяжелые дни. Он оставался один на один со своими врагами. Автор «Карамзинского хронографа» арзамасский дворянин Баим Болтин писал: «с Москвы дворяне и дети боярские всех городов поехали по домам, и осталися Замосковных городов немноги, из города человека по два и по три; а Заречных и Украинных городов дворяне и дети боярские, которые в воровстве не были, а служили царю Василию и жили на Москве с женами и детьми, и те все с Москвы не поехали и сидели в осаде и царю Василью служили, с поляки и с литвою, и с рускими воры билися, не щадя живота своего, нужу и голод в осаде терпели»[436].

Осенью 1608 года настало время выбора для всего государства. Теперь линия политического разлома проходила повсюду. Люди, узнававшие о приходе «царя Дмитрия Ивановича» в Тушино под Москвой, могли не догадываться, что это еще один самозванец. Однако, присылавшиеся из Тушино отряды «помогали» сделать им нужный выбор. Судя по всему, тушинцы, кроме планов расхищения Троицы, имели виды и на владычную казну в Суздале, Ростове, Коломне, Переславле-Рязанском, Твери; Вологде, Пскове, Новгороде, Казани, Астрахани, словом, во всех городах-центрах епархий. Овладев, где это удавалось, такими малыми «столицами», тушинцы продолжали экспансию и на другие города, используя поддержку присягавших им местных архиереев, подчиняли крупные монастыри и близлежащую округу. Модель подобного захвата была впервые опробована в Суздале. «Новый летописец» писал «Об измене в Суждале» сразу же за статьей о начале осады Троицкого монастыри. Перешедшие на сторону «Тушинского вора» суздальцы целовали крест самозванцу и «архиепискуп Галахтион за то не постоял». Сапега из-под Троицы прислал в Суздаль полковника Александра Лисовского, который, сразу же установил там тушинский режим и посадил подчинявшегося Лжедмитрию II воеводу Федора Плещеева. Другой отряд, посланный из войска Яна Петра Сапеги из-под Троицы, захватил и разграбил Ростов в начале октября 1608 года, «потому что жили просто, совету де и оберетанья не было». И там тоже был взят в плен ростовский и ярославский митрополит Филарет.

Об этих событиях писали в городовых грамотах, которыми стали обмениваться своеобразные «городовые советы», создававшиеся в условиях начинавшегося двоевластия в стране: «и литовские де люди Ростов весь выжгли и людей присекли, и с митрополита с Филарета сан сняли и поругалися ему, посадя де на возок с женкою да в полки свезли»[437]. Еще одно свидетельство о подневольном приезде митрополита Филарета в Тушино содержится в «Сказании Авраамия Палицына»: «сего убо митрополита Филарета исторгше силою, яко от пазуху материю, от церкви Божия, и ведуще путем нага и боса, токмо во единой свите, и ругающеся, облкоша в ризы язычески и покрыша главу татарскою шапкою и нозе обувше в несвойствены сапоги». Однако, несмотря на такие издевательства, митрополит Филарет остался в тушинском лагере и получил там почетный чин патриарха. Должен был как-то объяснить это и Палицын: «Приведену же бывшу ко лжехристу и к поляком, советовавше же врази, ди им инех прелстят, и хотяще к своей прелести того притягнути, — и нарицают его патриарха, и облагают всеми священными ризами, и златым посохом почествуют, и служити тому рабов, якоже и прочим святителем даруют»[438]. Факт остается фактом, каким бы путем ни появился Филарет в Тушино, никого другого более родовитого, чем он, в окружении самозванца не оказалось. Несомненно, что нахождение в Тушино митрополита Филарета влияло на выбор разных городов в том, присягать или нет царику.

Тушинский самозванец пытался поставить под свой контроль все города, окружавшие столицу, и как можно дальше продвинуть форпосты по идущим от Москвы дорогам. Первой оказалась захваченной дорога через Александрову слободу, Переславль-Залесский, Ростов на север Замосковного края. Следующим после Ростова пал Ярославль. Как писали в тех же городовых грамотах, «а из Ярославля де лутчие люди пометав домы своя разбежалися, а чернь со князем Федором Борятинским писали в полки повинныя и крест де целовали, сказывают, царевичу князю Дмитрею Ивановичу». Это означало, что в городах начинался раскол, дополнявшийся социальной рознью. После перехода того или иного города на сторону тушинского царика следовала посылка представителей присягнувшего самозванцу города с челобитной Лжедмитрию II. Дневник Яна Петра Сапеги упоминает о таких приездах с повинными в октябре 1608 года из Переславля-Залесского, Юрьева-Польского, Ярославля, Углича, Ростова, Владимира, Вологды. Дальше следовала посылка в присягнувшие города тушинских воевод, после чего жители Московского государства узнавали истинную цену новоявленных правителей, озабоченных одним — быстрым обогащением.

Так по всему северу городовые общины пересылали грамоты о том, что произошло после присяги в Вологде тушинскому царю. Туда очень скоро привезли и зачитали на городской площади грамоту (текст записан со слов человека, слушавшего объявление этой грамоты): «Велено собрати с Вологды с посаду и с Вологодского уезда и со архиепископских и со всяких с монастырьских земель с сохи по осми лошадей с саньми, и с верети, и с рогожами, да по осми человек с сохи, а те лошади и люди велено порожжие гонити в полки». Кроме обременительной подводной повинности, наложенной на церковные земли, Вологодский посад и уезд обязаны были поставить с каждой выти (податной единицы) огромное число разных продуктов, несколько утомительное перечисление которых, вероятно, было заготовлено каким-то тушинским Фальстафом: «столового всякого запасу, с выти, по чети муки ржаной, по чети муки пшеничной, по чети круп грешневых, по чети круп овсяных, по чети толокна, по чети сухарей, по осмине гороху, по два хлеба белых, по два ржаных, да по туше по яловице по болшой, да по туше по баранье, по два полти свинины свежия да по два ветчины, да по лебедю, да по два гуся, по два утят, по пяти куров, по пяти ососов, по два зайца, по два сыра сметанных, по ведру масла коровья, по ведру конопляного, по ведру рыжиков, по ведру груздей, по ведру огурцов, по сту ретек, по сту моркови, по чети репы, по бочке капусты, по бочке рыбы, по сту луковиц, по сту чесноку, по осмине снедков, по осмине грибков, по пуду икры черныя, да по осетру по яловцу, да по пуду красныя рыбы, да питей по ведру вина, по пуду меду, по чети солоду, по чети хмелю». Все это добро надо было везти в Тушино на других подводах, взятых у мирских уездных людей. Иногда такие грубые «материальные» детали лучше всего объясняют высокую политическую материю. Выслушай присланный указ, «вологжане против тех грамот ничего не сказали, а иные многие заплакали, а говорят де тихонько друг с другом: хоти де мы ему и крест целовали, а токо б де в Троицы славимый милосердый Бог праведный свой гнев отвратил и дал бы победу и одоление на враги креста Христова государю нашему царю и великому князю Василью Ивановичу всея Руси»[439].

Аппетиты тушинских правителей узнавали на себе и другие города, по каким-либо причинам (чаще всего под давлением польско-литовских отрядов и казачьих станиц) отказывавшиеся от присяги царю Василию Шуйскому. На сторону Лжедмитрия II перешли вслед за Суздалем и Владимиром другие близлежащие города по Оке — Муром и Касимов с царем Ураз-Мухаммедом. Угроза перехода под тушинский протекторат нависла над Нижним Новгородом. Рать боярина Федора Ивановича Шереметева, безуспешно пытавшаяся привести к присяге царю Василию Шуйскому Астрахань, зимой 1608/1609 года находилась в Чебоксарах и прикрывала Нижний Новгород от наступления с «Низа». Сами же нижегородцы организовали первое ополчение во главе с воеводами князем Александром Андреевичем Репниным и Андреем Семеновичем Алябьевым и воевали вокруг города, чтобы отстоять его от набегов сторонников тушинского самозванца.

Другими городами, последовательно поддерживавшими царя Василия Шуйского, были Переславль-Рязанский, где находился на воеводстве думный дворянин Прокофий Петрович Ляпунов, и Смоленск во главе с боярином Михаилом Борисовичем Шеиным. Но вся подмосковная округа находилась уже во власти тушинцев. Сложная ситуация была и в городах от Немецкой украйны. Псков очень рано перешел на сторону Лжедмитрия II. А Новгород Великий удерживался благодаря присутствию посланного туда набирать вспомогательное шведское войско боярина князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Словом, Йосиф Будило имел все основания написать: «отказывалась от Шуйского и поддавалась тому царику вся земля»[440].

В самом Тушино осенью 1608 года творился Лукуллов пир. Николай Мархоцкий писал об этом благодатном для сторонников царя Дмитрия времени, забывая, что оно было оплачено горькими слезами ограбленных и ввергнутых в междоусобное противостояние жителей Московского государства. «С волостей, разделенных на приставства, везли нам воистину все, что только душа пожелает, и все было превосходным, — писал автор «Истории Московской войны». — Подвод приходило на каждую роту до полутора тысяч. Имея множество подданных, стали мы строиться основательно, рассчитывая на суровую зиму: в окрестных селениях брали дома и ставили в обозе. Некоторые имели по две-три избы, а прежние, земляные, превратили в погреба. Посреди обоза построили царю с царицей и воеводой достойное жилище и стал наш обоз походить на застроенный город»[441]. Но и этого оказалось мало, польско-литовское воинство, окружавшее «царя Дмитрия», уже забыло о своих целях, увлеченное легкостью грабежа. Оно ревниво смотрело на всех соотечественников, кто приезжал в Тушино, начиная с самого сандомирского воеводы Юрия Мнишка и окружения царицы Марины Мнишек, ради освобождения которых они когда-то и шли в Московское государство. Поэтому бывшие польско-литовские пленники, попадая под Москву, стремились скорее возвратиться на родину, а не оставаться во враждебном окружении алчущих добычи «рыцарей». Но алчность шляхты многократно усиливалась в действиях рядовых солдат — «пахоликов», никогда и не думавших о высоких материях службы. Эти уже открыто уходили от своих панов, ничего не получая от нещедрого тушинского царика. Они захватили тушинскую канцелярию, написали грамоты по городам и поехали собирать дань и «поносовщину» с товаров (то есть изымали у каждого человека, где находили, часть его имущества). Наиболее дальновидные, такие как ротмистр Николай Мархоцкий, предупреждали о последствиях, но его вспомнили недобрым словом тогда, когда отовсюду стали приходить известия о расправе со сборщиками дани и о возвращении городов на сторону царя Василия Шуйского.

Зимою 1608/1609 года для царя Василия Ивановича опять наступим» время тяжелой борьбы с изменниками, поддержавшими «царя Дмитрия» почти по всей стране. Было неясно, как можно справиться со столь глубоко проникшим недовольством его правлением. Поэтому тушинские грабежи стали, как это ни странно выглядит, спасительными для правительственной стороны. В окружных грамотах царя Василия Шуйского рассылавшихся из Москвы, очень умело объясняли действия «воровских» отрядов — как борьбу против православной веры: «А ныне и сами не ведаете, кому крест целуете и кому служите, что вас Литва оманывает: а то у них подлинно умышлено, что им оманути всех и прелстя наша крестьянская вера разорит, и нашего государьства всех людей побити и в полон поимати, а досталных людей в своей Латынской вере превратиша». Ссылаясь на тушинский порядок, царь Василий Шуйский отвращал своих подданных от присяги тому, кто раздирает на части Московское государство: «а ныне Литовские люди нашего государьства все городы и вас всех меж собою поделили по себе и поросписали, кому которым городом владети; и тут которому быти добру, толко станет вами Литва владели». От царя шли обещания наград, прощение тем, кто «исторопясь», «неволею» или по неведению целовал крест тому, кто назвался именем Дмитрия. О сидевших в осаде в Москве людях говорили, что они «все единомышленно хотят за святыя Божии церкви и за всю православную крестьянскую веру с воры битися до смерти». Всем, кто поддержит эту борьбу и «на воров помощь учинит», обещалось такое «великое жалованье, чего у вас и на разуме нет»[442].

В городах Московского государства уже поняли, с кем они имеют дело и там началось обратное движение в поддержку царя Василия Шуйского. Сделать это было непросто, потому что раскол, произошедший в городах и уездах, коснулся местных дворянских обществ, столкнул между собою «лучших» и «молодших» посадских людей. Одни крестьяне никуда не бежали и не покидали своих мест, для них единственный выход оставался в самообороне. Посадские же люди, убегали и искали приюта в других городах, где их не могли достать тушинские мытари. Уездные дворяне и дети боярские, напротив, превратились в кондотьеров не хуже презираемой «литвы». Было так, что представители одного и того же служилого «города» и даже родственники могли сидеть в осаде в Москве и Троице-Сергиевом монастыре, а также воевать на стороне «Тушинского вора». Когда в ноябре-декабре 1608 года от самозванца отложились Ярославль, Кострома, Галич и другие крупные центры Замосковного края, то дворянам этих уездов пришлось воевать друг с другом!

Нижегородское ополчение воеводы Андрея Семеновича Алябьева, ходившее походами на Арзамас, Муром, Касимов, вступало в бои с отрядами под предводительством дворян из Владимира и Суздаля, воевавших на стороне Лжедмитрия II. Вообще, это забытое нижегородское ополчение сыграло тогда ключевую роль в борьбе с тушинцами в центре страны, ему удалось отбить крупный штурм Нижнего Новгорода 2 декабря 1608 года и начать ответное наступление. Когда весть об этих успехах нижегородцев достигла Москвы, то к гам прислали царскую грамоту 9 января 1609 года, в которой их «похвалили» за «службу и раденье», проявленные в осаде и обещали «великое жалованье» (придачи поместных и денежных окладов служилым людям и льготу, а также беспошлинную торговлю посадским людям). Царь Василий Шуйский извещал о том, что происходит в Москве, убеждая, что у них «все здарова, и в людцких и в конских кормех всяким нашим ратным и служилым людем нужи никакие нет»[443]. Из грамоты становится понятно, что основная надежда в столице возлагалась на ожидание подкреплений: «немецких людей» с боярином князем Михаилом Васильевичем Скопиным-Шуйским и русского ополчения из Новгорода Великого, отрядов, шедших с «Низа» с боярином князем Федором Ивановичем Шереметевым, и смоленскую рать. Но князь Скопин-Шуйский находился далеко и только начинал переговоры со шведами о наборе вспомогательного войска, боярину Михаилу Борисовичу Шеину нельзя было оставить смоленских укреплений, а боярин Федор Иванович Шереметев увяз в боях с «ворами» под Чебоксарами. Битвы с ними иногда превращались в побоище, как это случилось под Свияжском 1 января 1609 года при подавлении выступления «татар», «мордвы» и «черемисы» из «Понизовых» городов: «и топтали их, и кололи, что свиней, и трупу их положили на семи верстах»[444].

Время правления царя Василия, почти все прошедшее в междоусобных войнах, заставляло думать о том, что «земля» может успокоиться только со сменой царя. Появились ходоки к патриарху Гермогену, пытавшиеся уговорить его, чтобы он, в свою очередь, способствовал добровольному уходу царя Шуйского. «Новый летописец» оставил какие-то сумбурные сведения об агитации нескольких дворян, пытавшихся поднять Боярскую думу против царя Василия Ивановича. Среди возмутителей спокойствия оказались верейский выборный дворянин князь Роман Иванович Гагарин, ходивший походом «на Северу» против царевича Петрушки, небезызвестный рязанец Григорий Федорович Сунбулов, пожалованный в московские дворяне после отъезда из болотниковских отрядов под Москвою, а также московский дворянин Тимофей Васильевич Грязной, назначавшийся «головою» в боях с воровскими полками под Москвою в 1606 году. Все эти дворяне объединились в одном стремлении свести с престола царя Василия, но убедить открыто выступить против него смогли только боярина князя Василия Васильевича Голицына. Это тоже было немало, если вспомнить действия князей Голицыных под Кромами в 1605 году и принятие ими присяги первому «царевичу Дмитрию». Однако царь Василий Шуйский сам вышел на Лобное место в окружении бояр, приехавших из войска, стоявшего под Москвою. Тогда царю Шуйскому удалось отстоять свою власть, но многие «побегоша из города», боясь расправы, «и отъехаша из Тушино человек с триста»[445].

Новое выступление, видимо, произошло «в субботу сыропустную» 25 февраля 1609 года. После этого «к бывшим братиям нашим», то есть ко всем, кто поддерживал самозванца, обратился с своими посланиями патриарх Гермоген. Он укорял их: «не свое ли отчество разоряете, ему же иноплеменных многия орды чюдишася, ныне же вами обругаемо и попираемо». Патриарх убеждал перестать поддерживать тушинского «царика» и обещал, что «о винах ваших у государя упросим». А как пример царского милосердия приводил пример с вышеописанными событиями накануне Великого поста: «и которая ваша братья, в субботу сыропустную, восстали на него государя и ложныя и грубныя слова изрицали, яко же и вы, тем вины отдал и ныне у нас невредимы пребывают и жены ваши и дети також во свободе в своих домех пребывают». Некоторые подробности февральских событий 1609 года содержатся в другом послании патриарха Гермогена: «На царя же восстание их таково бе порицаху бо нань, глаголюще ложная, побивает де и в воду сажает братию нашу Дворян и детей боярских, и жены их и дети в тайне, и тех де побитых с две тысячи; нам же о сем дивящеся и глаголющим к ним, како бы сему мочно от нас утаитися, и их вопрошающим: в каково время и на кого имянем пагуба сия бысть?». Со слухом о тысячах людей, которых хотели казнить «посажением» в воду, патриарх Гермоген легко помог справиться царю Василию Шуйскому. Сложнее было спорить с посланиями, появлявшимися из Тушино и адресованными московскому «миру». В таких грамотах более умело выделялись слабые места правления царя Шуйского: «князя де Василья Шуйского одною Москвою выбрали на царство, а иные де городы того не ведают, и князь Василей де Шуйской нам на царстве нелюб и его де Для кровь льется и земля не умирится, чтоб де нам выбрати на его место иного царя». Отвечая на этот, использованный тушинцами в своих целях справедливый, в общем, упрек о скоротечном избрании на царство Василия Шуйского, патриарх Гермоген создал формулу русского централизаторского самодержавия: «дотоле Москве ни Новгород, ни Казань, ни Астарахань, ни Псков, и ни которые городы не указывали, а указывала Москва всем городом». Оспорил он и то, что те, кто открыто выступил против царя Василия в Москве выражают мнение «мира»: «немногими людми восстали на царя, хотите его без вины с царства свесть». Действительно, по представлениями Смуты, мало было самим выйти к Лобному месту для начала переворота, надо было, чтобы такое выступление обязательно поддержали бояре: «И те речи были у вас на Лобном месте, в суботу сырную, да и разъехались иные в город, иные по домом поехали, потому что враждующим поборников не было и в совет их к ним не приставал никто»[446].

Другое выступление против царя Василия Ивановича стало ударом с той стороны, с которой он меньше всего мог ожидать. В Москве был открыт заговор боярина Ивана Федоровича Крюка-Колычева, якобы, замышлявшего убить царя Василия Шуйского в Вербное воскресенье 9 апреля 1609 года. «Новый летописец» писал об этом: «Боярин Крюк-Колычов, на него сказал царю Василию Василей Буторлин, что он умышляет над царем Василием и в Тушино отпускает. Царь же Василей повеле поимати, и многих людей с ним переимаху и ево и многих людей пытаху; и после пытки его повеле казнить на Пожаре, а кои в ево деле были, посадиша по тюрмам». Необычным здесь было то, что в измене был обвинен один из самых приближенных к царю Василию Шуйскому бояр. Ивана Федоровича Крюка-Колычева называли даже «временщиком» этого царствования. И вот его звезда закатилась из-за каких-то очень темных обстоятельств. Слишком, видимо, уже был раздражен и обескуражен царь Василий Шуйский многочисленными изменами, поэтому поверил доносам на ближайшего боярина. Личность же доносчика была известна современникам, характерно, что среди всех отрицательных эпитетов, которыми награждали «ушников» царя Василия, о Василии Бутурлине давали самый нелицеприятный отзыв: «Стольник Василий Иванов сын Бутурлин. А такова вора и довотчика нет, и на отца своего родного доводил». Из расспросных речей подьячего Московского судного приказа Матвея Чубарова, бежавшего в Тушинский стан, известно, что заговор вроде был, но пытали одного боярина Ивана Федоровича и он никого не выдал. Слухи же ходили самые разные, вплоть до того, что «царю Дмитрею Ивановичю всеа Руси» «прямят» и другие близкие царю Василию Шуйскому бояре князь Борис Михайлович Лыков и князь Иван Семенович Куракин. Снова обозначилось отрицательное отношение к царствованию Шуйского бояр и князей Василия Васильевича и Андрея Васильевича Голицына. Даже после казни Ивана Крюка-Колычева в Москве продолжали ходить слухи о возможном убийстве царя и «замятие», то ли на Николин день 9 мая, то ли на «Вознесеньев» — 25 мая. Все видели, как «дети боярские и чорные всякие люди приходят к Шуйскому, с криком и вопом, а говорят, до чево им досидеть? Хлеб дорогой, а промыслов никаких нет, и ничего взяти негде и купити не чем. И он у них просит сроку до Николина дни, а начается де на Скопина, что будтось идет к нему Скопин с немецкими людми»[447].

Немного поправились дела царя Василия Шуйского, когда к нему в самом начале мая 1609 года вернулись некоторые перебежчики, в том числе князь Роман Иванович Гагарин. Теперь он с той же силой убеждения, как поднимал бояр против царя Василия Шуйского, говорил про самозванца: «прямо истинный Вор, а завод весь Литовского короля, что хотят православную христианскую веру попрати; а то в таборех подлинно ведомо, что в Нов город пришли Немецкие люди, а Литву от Нова города отбили прочь». Эти же речи подтвердил выехавший вместе с князем Романом Гагариным к царю Василию Шуйскому литовский ротмистр Матьяш Мизинов[448]. Получив такое точное подтверждение своих ожиданий со стороны противника, многие поостереглись уезжать из столицы в Тушино и стали ждать прихода новгородской рати. Тем временем царь Василий Иванович раздавал обещания исправить злополучный «холопский вопрос», продолжавший портить отношения служилых людей между собою. Законодательная деятельность тогда почти прекратилась. Какой смысл был в ней, если царь не распоряжался едва ли не половиной своего царства. Но от 21 мая 1609 года известен указ о закреплении за старыми владельцам тех холопов, которые служили «безкабално лет пять, или шесть, или десять и болши» (то есть, примерно с Уложения 1597 года, исключая самые спорные голодные годы). Необычной была фраза, которой оканчивалась статья: «А о том рекся государь говорить з бояры»[449]. Это означало, что царь Василий Шуйский раздавал любые обещания, чтобы удержаться у власти.

Поход князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского

В итоге именно князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский оказался главным спасителем царя Василия Шуйского. В самом конце февраля 1609 года в Выборге стольником Семеном Васильевичем Головиным и дьяком Сыдавным Васильевым были заключены договоренности с представителями шведского короля Карла IX об оказании поддержки и найме военной силы[450]. «Цена» этого договора оказалась высока. Россия теряла город Корелу, истощала казну на уплату жалованья наемникам, приход вспомогательного войска угрожал Пскову и Новгороду, из которых в Швеции мечтали создать новую провинцию. Но едва ли не серьезнее были изменения в тональности переговоров, которые нельзя было не заметить. Со времен Ивана Грозного, писавшего острые послания шведским правителям, в отношении к Швеции с ее неустройством в династических делах господствовал поучительный тон. Того же Карла IX, пока он не короновался в 1607 году, называли в дипломатических документах Арцыкарло, «арцук» (герцог), но не король. В ответ на предложения помощи, присланные с шведским гонцом Берндтом Ниманом, после поражения болотниковцев под Тулою, снисходительно отвечали: «И ныне во всех наших великих государствах смуты никакие нет… Да и самому тебе Арцыкарлу то ведомо, что у нашего царского величества многие неисчетные русские и татарские рати и иных земель, которые нам великому государю служат»[451]. Год спустя договоренности заключались с «велеможнейшим» и «высокороженым» королем Карлом.

Важно было и то, что обращение за помощью к сопернику короля Сигизмунда III в правах на шведский престол рассматривалось в Речи Посполитой как смертельное оскорбление. Да и было, по сути, таковым, потому что шведский король Карл IX уже несколько лет пытался организовать коалицию с Московским государством и Крымом. В начале 1609 года это удалось, потому что в Москве одновременно договорились о приходе на помощь других своих «злейших» друзей из Крымского ханства. Отныне настоящая война Речи Посполитой с Московским государством становилась делом времени. Правда, сейм, заседавший в то же время, когда в Выборге заключали договор «с врагом моего врага», однозначно высказался против такой войны, не дав королю Сигизмунду III полномочий на использование войска. Тогда он начал приготовления к войне по своей инициативе, рассматривая ее как еще один аргумент в своей борьбе с мятежной шляхтой, не до конца успокоившейся после славных рокошанских времен.

Вспомогательное войско из Швеции, состоявшее из «фрянцузшков, аглинцов, немец цысаревы области, свияс и иных многих земель»[452] пришло в Московское государство очень быстро после заключения выборгских договоренностей. Приход многотысячного отряда иностранных наемников, не знакомых с обычаями и политическими обстоятельствами чужой страны, тоже стал испытанием и для власти царя Василия Шуйского, и для его подданных. Предвидя возможные эксцессы, еще в Выборге записали в договор статьи, устанавливающие своеобразный кодекс поведения «немецких» ратных людей, приходивших «на Русь, на помочь». Их обязывали «церкви и монастыри не разоряти, ни грабити, и их иконам и образом не поругатися». Надо было обговорить и то, что иностранцам придется воевать с русскими людьми, оказавшимися на стороне «Вора». Конечно, воеводы царя Василия Шуйского не хотели, чтобы их обвинили в том, что они убивают православных христиан руками «иноплеменных». В выборгских договоренностях было сказано уклончиво: «А которые их царю и великому князю добром не сдадутся, и тех им, яко прямых вразей гонити». Пойманных «наделе, или на стравке, или в подъезде, или в загонех» «языков» нужно было обязательно объявлять царским воеводам, после чего, если такой пленник упорствовал и не принимал присягу царю Василию Ивановичу, его даже разрешалось отдать в рабство тому, кто его поймал[453].

3 марта 1609 года шведское вспомогательное войско пересекло рубежи Московского государства. 8 марта 1609 года князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский получил известие о выборгских договоренностях и о начале похода к Великому Новгороду восьми тысяч конных людей и четырех тысяч пеших людей. Теперь можно было готовиться к походу и в Москву и желание князя Скопина-Шуйского было начать его немедленно, «тотчас». Однако даже такое простое дело, как посылка человека с грамотами в Москву, была тогда героическим предприятием. Незаметным и забытым героем Смутного времени оказался крестьянин Кузьма Трофимов, живший в Важской волости Чарондской округи, в земле, отданной во владение князю Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому. Еще в середине февраля 1609 года, «за недели до масленого заговина», он был отправлен «к Москве к царю Василью з грамоты в проход». Вот как Кузьма Трофимов рассказывал о своем поручении (за его выполнение он получил большую льготу, его земля была «обелена», то есть освобождена от всех податей в 1613 году): «А в те де поры польские и литовские люди обовладали многими городы, а ведома на Москве про князя Михайла Шуйского и про ратных людей и про поморские городы не было многое время». В итоге, дойдя сначала до Вологды, а потом и в Москву он доставил грамоты царю Василию Шуйскому, который «первый ведом учинилсе про князя Михайла и про поморские ратные люди от него». Даже уже одним этим делом Кузьма Трофимов заслужил свою награду, как получили ее и те крестьяне-гонцы, кто приехал с ним из Вологды. Но какое-то движение к победе общих интересов над частными уже началось в Русском государстве. Кузьма Трофимов вместо того, чтобы бить челом о пожаловании, напросился на новую опасную службу и опять «воровские полки прошел», привезя ответ князю Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому. Когда наемное войско вошло в рубежи Московского государства, новгородский воевода использовал уже проложенный ранее маршрут и просил каргопольские и вологодские власти, чтобы те отослали «к Москве гонцов, и не однова, двожды и трожды детей боярских или кого ни буди, чтоб с теми вестьми однолично ко государю к Мокве пройти как ни буди»[454].

После этого становится понятно, почему князь Михаил Васильевич не пошел сразу на Москву, как хотел царь Василий Шуйский. Из Новгорода полкам пришлось бы идти не обычным маршем, а пробиваться с боями мимо городов и уездов, находившихся под тушинской властью. Позднее князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский в своих грамотах сам рассказал об основных событиях, связанных с начальными действиями его рати. Первым делом стало очищение новгородских дорог: «на многих боех в Старой Русе, и в Староруском уезде у Николы на Камонках и под Порховым и у Спаса на Холмицах и подо Псковом и подо псковскими пригороды во многих местех воров побили и живых многих поймали, и наряд, и знамена, и литавры взяли, и воровские их таборы совсем разорили, и полон, которой они поймали в селех и деревнях, весь отполонили»[455].

Одновременно с освобождением новгородской дороги нужно было еще обезопасить путь на Москву от удара вражеских войск с тыла от Вологды, Костромы и Ярославля. Еще в феврале 1609 года из Новгорода была налажена связь со всем Севером и Поморскими городами. Князем Михаилом Васильевичем Скопиным-Шуйским был послан передовой отряд во главе с воеводами Никитой Вышеславцевым и Евсеем Рязановым, начавший с Вологды новое освободительное движение против тушинцев. Не только в столице, но и во всех «заволжских» городах ждали прихода рати князя Михаила Скопина-Шуйского, поэтому появление его посланцев оказалось очень кстати. Соединив свои силы с передовым отрядом скопинской рати, города смело сражались с тушинцами, хотевшими наказать войною «отложившиеся» территории. По некоторым известиям, тушинцы, отвоевав Кострому и Галич и наложив на них денежную контрибуцию в двадцать рублей с сохи, планировали поход к Вологде с 22 января 1609 года. То, что так привлекало их в Вологде, объясняет письмо Тимофея Бьюгге Яну Сапеге: «А ныне на Вологде собрались все лутчие люди московские гости с великими товары и с казною, и государева казна тут на Вологде великая, от карабелные пристани, соболи из Сибири…»[456]. Вологодский воевода Никита Пушкин, якобы, тайно писал «в полки к вору» о готовности сдать город: «а я де вам Вологду сдам, треть де и стоит, а два жеребья сдаются, и как придете, и мы де Вологду сдадим». Приход воеводы Никиты Вышеславцева отменил все расчеты, показав, что соотношение сил изменилось уже в пользу настоящего, а не тушинского царя.

Когда стало понятно, что завоевать Вологду и, опираясь на нее, совершить поход в богатейшее Поморье, Вятку, Пермь вместе с землями Строгановых не удастся, все интересы сошлись под Ярославлем. Туда успел пройти отряд Никиты Вышеславцева и Евсея Рязанова, соединившийся с ратью поморских городов и местным ополчением из дворян и детей боярских Вологды, Пошехонья, Ярославля, Костромы, Галича, Ростова и Романова. Как писали в городовой грамоте из Ярославля в Сольвычегодск в мае 1609 года: «и вором всем Ярославль стал болен добре». Осада Ярославля тушинскими войсками началась еще 1 апреля 1609 года и продолжалась до 4 мая. В этот день защитники города, затворившиеся «в меньшем остроге в рубленом городе и в Спасском монастыре» отбили крупный штурм и заставили тушинцев отойти от Ярославля. Но радость была преждевременной, потому что появился «пан Лисовский с прибылыми людьми», а этот зря в походы не ходил. Осада города возобновилась, от перебежчиков узнали, что готовится новый штурм после получения новых подкреплений и большого наряду. В свою очередь ярославцы просили у Строгановых помощи: «а и сами, господа, ведаете что без людей и без наряду и каменной город яма». Ярославский городовой совет во главе с местным воеводою князем Силой Гагариным и Никитой Вышеславцевым очень доходчиво объяснил грозящую всем сторонникам царя Василия Шуйского перспективу в случае, если им не удастся отстоять Ярославль: «и от воров повольским и завольским городом никак будет от тех воров не устояти, быти все в разоренье, как Кострому или Романов разорили»[457].

Царь Василий Шуйский обнадеживал недовольных москвичей обещаниями о приходе рати князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского на Николин день. Однако поход из Великого Новгорода к Москве смог начаться только на другой день после этого срока,

10 мая 1609 года[458]. В распоряжении царского боярина оказалось более 18 000 наемников из Англии, Франции, Шотландии, Любека и Швеции. Обещанные войска, привлеченные жалованьем и возможностью хорошей добычи, все подходили и подходили, идя через Выборг и Ругодив на службу в Великий Новгород. Один вид необычного строя и железных доспехов рыцарей и драбантов устрашал противника. В Тушино даже самым рядовым людям было известно, что «князь Михаил Васильевич идет с рускими и немецкими людми с великим собраньем, а Немцов с ними десять тысяч окованых, да простых конных десять же тысяч, да пять тысяч дрябей, да пятьдесят тысяч руских людей»[459]. Силы польско-литовских сторонников Лжедмитрия II, наоборот, были рассредоточены по разным местам. Кроме основного лагеря в Тушино и полка Яна Сапеги, продолжавшего осаждать Троице-Сергиев монастырь, Лисовский находился на Волге, Млоцкий и Бобовский были под Коломной, рота Мархоцкого сторожила дороги в столицу, а запорожские казаки во главе с их полковником Чижом заняли Вязьму[460].

Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский был верен своей осторожной тактике и двигался вперед со всем войском только будучи уверенным, что города и уезды по московской дороге поддержат его. Он действительно был полководец, главное для него было не лично участвовать во всех битвах, а создать армию, обучить и беречь ее, осуществляя с помощью своих воевод общий стратегический план. Выйдя из Новгорода, он остановился на какое-то время в Устюжне Железопольской, превратившейся в своеобразную ставку, где собирались войска и откуда шла переписка[461]. 16 мая он получил известие из Торжка, все жители, местное духовенство, дворяне, дети боярские и посадские люди которого «били челом» царю Василию Шуйскому «о своих винах». Сразу же туда был послан воевода Корнила Чоглоков, о чем князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский немедленно известил царя: «а велел ему в Торжок идти на спех, чтоб в Торжок пришед твоим государевым делом промышляти и Торжок и Новоторжской уезд, до моего, холопа твоего, приезду от воров оберегати». Следом к Торжку отправили другого воеводу Иваниса Одадурова с «рускими и немецкими ратными многими людми», а затем еще отряд под командованием воеводы Семена Васильевича Головина (именно он и заключал ранее в Выборге договоренности о найме вспомогательного войска) и Федора Васильевича Чулкова. Туда же пришли воевать и «немецкие ратные люди». Рассказывая вологжанам о своих действиях, «Михаила Шуйский» (именно так, без упоминания княжеского титула и каких либо других чинов), писал в мае 1609 года «А городы, господа, Торжок, Старица, Осташково, да дворяне и дети боярские Ржевичи, и Зубчане, и Тверичи, Клиняне, да после того городы ж Холм, Торопец, Ржева Пустая, Невль, Луки Великие, посады и дворяне и дети боярские, государю добили челом»[462].

Тушинцы тоже подготовились и отослали к Торжку своего «грозного пана»[463] полковника Александра Зборовского и снова вынырнувшего в безбрежном море Смуты князя Григория Шаховского. По сведениям Николая Мархоцкого, там же оказались запорожские казаки под командованием Яна Кернозицкого, провалившие новгородскую операцию тушинцев. Всего отрядам из войска воеводы князя Михаила Скопина-Шуйского противостояло около четырех тысяч человек. События первого крупного столкновения 17 июня 1609 года под Торжком в Тушино воспринимались как рядовая и даже успешная операция. Там говорили, что Зборовский «провел удачную битву, уложив до шестисот немцев», из двух тысяч шведского вспомогательного войска, пришедшего под Торжок во главе с их командиром Эвертом Горном. После этого, якобы, узнав от языков, «что наступает сильное войско», тушинский полковник отошел к Твери, послав за подмогой к гетману князю Роману Ружинскому. Иначе и ближе к действительности толковал этот бой князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, отмечавший его как веху на своем пути из Новгорода: «под Торшком литовского полковника Александра Зборовского побили». В грамотах царя Василия Шуйского приводились подробности о том, как литовских многих людей побили, и языки многие, и набаты, и знамена, и коши, и от Торжку Збаровской и Шаховской побежали врознь»[464].

Лето 1609 года стало переломным в противостоянии с тушинцами. Желание завоевать сразу много городов и уездов в конце концов погубило польско-литовское войско и казаков, деморализовало их и превратило из организованной военной силы в сформировавшиеся банды карателей и грабителей. В противостоянии с такими «войсками» никто уже не верил в историю про «царя Дмитрия». Кроме того, с началом похода рати князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, тушинцы должны были сами узнать, что такое война на разных направлениях. 5 и 25 июня 1609 года в двух битвах под Москвою на реке Ходынке тушинский лагерь едва не прекратил свое существование под ударами правительственной армии царя Василия Шуйского. По словам «Нового летописца», «токо бы не отстоялися московские люди у речки, и оне б, и таборы покиня, побежали: таково убо московских людей храбрство бысть».

Провалился хитроумный план штурма Троице-Сергиева монастыря, придуманный и осуществленный Яном Сапегой в ночь с 28 на 29 июня 1609 года. Семь «добрых панов» и несколько сотен казаков, погибших под стенами Троицы, стали жертвами этого стремления Сапеги во что бы то ни стало добиться результата своего многомесячного стояния под Троицей[465]. Лжедмитрий II несколько раз обращался к полковнику Сапеге, убеждая его идти со своим войском на помощь основному лагерю, «что большую принесет пользу, чем штурмы». Требовалась помощь «рыцарства» из полка Сапеги и запорожских казаков отошедшему к Твери полковнику Александру Зборовскому. Именно это, а «не потеря времени за курятниками», как в раздражении напишет потом Сапеге «Димитрий царь» о его действиях под Троице-Сергиевым монастырем, больше всего интересовало царика[466].

Как ни старался Лжедмитрий II укрепить свое войско под Тверью, он не смог предотвратить нового поражения. Из У сложны Железнопольской были отосланы отряды, силой отвоевавшие тверские города — Городецкой острог, Кашин и Калязин монастырь, а также заставившие местных дворян и детей боярских «принести вины» царю Василию Шуйскому[467]. После этого армия князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского двинулась к Торжку (там его ожидали 24 июня). Сюда же пришел Якоб Делагарди с шведским войском, и смоленская рать во главе с князем Яковом Петровичем Барятинским и Семеном Ададуровым, «а сними смольяне, брянчане, да серпеяне»[468]. «Поопочив» в Торжке, по словам летописца, скопинская рать вышла в поход по направлению к Твери и оказалась там 11 июля 1609 года. На этот раз князь Михаил. Васильевич Скопин-Шуйский и глава шведского войска Якоб Делагарди сами вступили в битву и, как оказалось, очень вовремя. Тушинцы были по-прежнему сильны, а там, где им не доставало сил, они брали неожиданными маневрами. Поначалу в битве под Тверью удача была на стороне конницы полковника Зборовского, нанесшей основательный ущерб наемной немецкой силе. По сведениям Николая Мархоцкого, «в этой битве полегло больше тысячи немцев, а наших погибло очень мало, достались нам и пушки». В стан Лжедмитрия II в Тушино успели даже отправить победную реляцию, а он известил о большой победе Яна Сапегу[469]. Но уже через два дня все перевернулось, и уже князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский извещал своих воевод в Ярославле и Вологде об успехах в борьбе с тушинцами: «Михайло Шуйской челом бьет. Июля, господа в 13 день пришел я с государевыми с рускими и с немецкими людми под Тверь, под острог, и литовские многие люди пошли против меня на встречу и бились со мною с ночного часа по третей час дни: и Божиею милостью, и Пречистыя Богородицы моленьем, и Государевым счастьем, Тверь острог взятьем взяли, и литовских людей на поле и у острогу и в остроге многих мы ротмистров и порутчиков и лутчих литовских людей побили, и языки многие поймали, и наряд и знамена и литавры многие взяли, и за острогом гоняли Московскою да Осифовскою дорогою на сороки верстах, и в погоне побили и живых многих поймали литовских людей». Однако победа все равно была неполной, так как часть войска успела затвориться в тверском кремле: «а иные литовские люди, Красовской с товарищи, сели во Твери в осыпи, и я их осадил, и прося у Бога милости над ними промышляю»[470].

Эта отписка написана по горячим следам тверского боя, когда воевода Михаил Скопин-Шуйский думал, что ему удастся скоро справиться с тушинцами, затворенными в тверской крепости. Однако вместе с первыми победами пришли и первые трения с воеводами шведского войска, прекратившими дальнейшую поддержку действий царского воеводы. Очень скоро, простояв под Тверью около полутора недель, князь Михаил Скопин-Шуйский ушел из города, предоставив возможность оборонявшим свои позиции в Тверском кремле тушинцам уйти с почетом. Что там случилось, какова причина столь нелогичных действий воеводы князя Михаила Скопина, переведшего свою ставку в Калязин 24 июля (3 августа) 1609 года[471] и оставшегося там более, чем на два месяца? Все выясняется из опубликованного А.М. Гневушевым в 1915 году комплекса материалов под названием «Акты времени правления царя Василия Шуйского», куда вошли русско-шведские дипломатические документы времен Смуты. Оказалось, что в наемном войске решили, что пришло самое время потребовать жалованья за свою службу. Зашла речь и о выполнении выборгских договоренностей, заключенных в феврале 1609 года. По ним уже 27 мая того же года Корела с уездом должны были отойти к Шведскому королевству. Но ничего этого не произошло, так как царю Василию Шуйскому трудно было даже отправить обычные грамоты, без угрозы того, что они будут перехвачены. Когда же в Кореле объявили о будущей перемене подданства, то жители города, затворились и отказались выполнять распоряжения о приготовлении к передаче Швеции.

О событиях под Тверью узнаем из грамоты, отправленной Якобом Делагарди со своими посланниками французским ротмистром Якобом Декорбелем, Индриком Душанфеесом и Анцой Франсбеком к царю Василию Шуйскому в Москву 23 июля (2 августа) 1609 года. Посольство ехало из Твери в Москву замысловатым маршрутом, сначала их на судах отпустил из Калягина монастыря вниз по Волге князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, так они доехали до Ярославля, потом пересели на подводы и доехали до Владимира, где их с почетом принимал и одаривал подарками чашник и воевода Василий Иванович Бутурлин. Из Владимира доехали до Коломны, и только оттуда — в Москву. Везде посольство встречали «с радостью, для того что они пришли ко государю на помочь». Одна беда: на эту дорогу ушел почти месяц, и прием французского посланника шведского войска на службе у русского царя состоялся в Посольской палате в Кремле 17 августа. Якоб Делагарди писал в своей грамоте к царю Василию Шуйскому: «Милостию и помочью Божиею мы твоих врагов подо Тверью низложили и их побили и розгоняли, и помыслил был яз с князем Михаилом Васильевичем Шуйским с обоих сторон воинскими людьми ближе к Москве податись и, как мы несколько милей ото Твери отошли, и поразумели от подъездщиков, что те поляки и казаки, которые во Твери городе сидели в осаде, из города Твери выбегли и после нашего отходу в свои большие полки под Москву пошли, и для того назад поворотился и город засел, и хочю тот город ото всех врагов утеснения твоему царскому величеству верною рукою оборонити, и стал есми с своими полки под тем городом».

Грамота Делагарди, как видно из ее текста, объясняет, почему войско князя Михаила Скопина-Шуйского двинулось из-под Твери и остановилось. Однако не все сводилось к информации, полученной от «подъездщиков». С одной стороны, Якоб Делагарди убеждал, что ему нужно дождаться новых наемных войск, навстречу которым им уже посланы «имяннитые адалы» (дворяне), а также обещал послать на помощь князю Скопину-Шуйскому в Калязин две тысячи людей во главе с воеводою Эвертом Горном («для того, чтоб ево люди храбрее стали, а врагом бы страх и ужасть была»). С другой стороны, царю Василию Шуйскому недвусмысленно объявлялось, что пришло время платить по счетам. Наемники, и те, что на службе «Тушинского вора», и те, что законного царя, — оставались наемниками, воевавшими за деньги: «А воинские люди жалобу имеют и о том скорбят, — писал Делагарди царю Василию Шуйскому, — что оне твоему царскому величеству здеся в земле неколько свою верную службу показали и за то мало заплаты получили и оне у меня о том просили, чтоб мне к твоему царскому величеству о том писати и того у тебя просити, чтоб твоему царскому величеству тою досталью, которая им доведется дата, попамятовата»[472]. Но и это было только частью правды, потому что, как выясняется из королевских инструкций, данных Якобу Делагарди перед походом в Московское государство, он должен был, прежде всего, преследовать интересы шведской короны[473]. Королю Карлу IX, конечно, надо было не допустить того, чтобы на престоле в Москве оказался марионеточный государь, посаженный поляками и литовцами. Но сильный сосед, защищающий свои рубежи и угрожающий самой Швеции, королю Карлу IX тоже не был нужен. Зато очень были нужны русские города, которыми уже стал расплачиваться царь Василий Шуйский, чтобы удержаться на троне.

Эти дипломатические построения не были тайной для князя Михаила Скопина-Шуйского. В тот день, когда в Москве начинались переговоры с посланниками Якоба Делагарди он тайно («в пятом часу ночи») прислал своего гонца с отписками, который на словах должен был передать царю самое главное — причину из-за которой остановился поход к Москве: «что неметцкие люди (за тем мешкают): просят Корелы и за тем посяместа мешкают и идти без Корелы не хотят». Тщетно князь Михаил Скопин-Шуйский убеждал своих союзников продолжить совместные действия («к немецким воеводам приказывал многижда и сам им говорил, чтоб они шли ко государю не мешкая и службу свою совершили»). Они не хотели двигаться дальше, не получив более верного подтверждения о передаче Корелы, чем обещания царского воеводы, что «как они будут на Москве и государь, поговоря з бояры и со всею землею за их службу за Корелу им не постоит»[474]. В итоге совещание с патриархом Гермогеном и боярами, а может быть, и подобие земского собора, пришлось проводить немедленно. 23 августа царь Василий Шуйский извещал своего воеводу, что все решения о передаче Корелы были подтверждены, к епископу корельскому, воеводам и жителям города были написаны особые грамоты «о корельской отдаче». Эта грамота опоздала и князю Михаилу Скопину-Шуйскому пришлось самостоятельно принимать решение и подтверждать передачу Корелы, чтобы договориться о возвращении на службу «немецкого» наемного войска. Якоб Делагарди, не дожидаясь возвращения своих посланников, успел уже повернуть к Великому Новгороду и находился в тот момент в Торжке[475]. 27 августа князь Скопин-Шуйский снова подтвердил договоренности о передаче Корелы с королевским дьяком Карлом Ульсоном (Олусоном), прибывшим для этого в Калязин[476].

«Калязинское стояние» князя Михаила Скопина-Шуйского было вынужденным, но в итоге оно сыграло даже большую роль, чем несостоявшийся блицкриг «немецкого» войска для битвы в Тушино. Кто знает, как могло окончиться такое генеральное сражение под Москвой, ведь земские силы совсем недавно освободили от влияния тушинцев главные Замосковные города. Первым делом предстояло соединить войско, служившее под командованием князя Михаила Скопина-Шуйского, с отрядами его воевод Никиты Вышеславцева и Давыда Жеребцова, удержавших на стороне царя Василия Шуйского, соответственно, Ярославль и Кострому. Об этом сам князь Михаил Скопин-Шуйский писал в отписке из Калязина в Пермь в августе 1609 года, прося прислать деньги и сукна на платье немецким людям: «и ныне, сождався с костромскими и с ярославскими и с иных городов с людми, иду к государю на помочь к Москве»[477].

В июле 1609 года началось долгожданное движение рати боярина Федора Ивановича Шереметева из Нижнего Новгорода, шедшего на Муром и Владимир. Нижегородский дворянин Павел Семенович Арбузов позднее вспоминал, как в конце июля-начале августа 1609 года ездил к царю Василию Шуйскому в Москву, потом вернулся к боярину Федору Ивановичу Шереметеву. Из походного стана в Муромском уезде он был отправлен с отписками к князю Михаилу Васильевичу Скопину» Шуйскому в Калязин монастырь и вернулся с его ответом обратно[478]. Все это означало, что уже в этот момент главные воеводы земских сил князь Михаил Скопин-Шуйский и боярин Федор Шереметев действовали сообща, зная о планах друг друга. Помимо всего прочего, у боярнна Федора Шереметева находилась большая казна — 12000 ефимков, которую царь Василий Шуйский приказал отправить князю Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому для оплаты услуг наемников[479].

Тушинцы тоже не могли не видеть, как города и уезды один за одним отпадают от них, едва заслышав о подходе воевод войска князя Михаила Скопина-Шуйского. Они собирали вместе все свои силы, чтобы отвоевать свои позиции. Ян Сапега увяз в осаде Троице-Сергиева монастыря, и ему нужно было оправдываться перед «цариком», что он стоит не около «курятника». 29 июля (8 августа) произошел генеральный штурм Троицы, в котором помимо сапежинцев участвовал еще полк Александра Зборовского. Как видно, одним ударом эти войска хотели справиться с защитниками Троицкого монастыря, а затем, устрашив своей победой русских сторонников князя Михаила Скопина-Шуйского, выбить их из Калязина монастыря. Но все произошло наоборот. Сначала разбились все планы генерального сражения под Троицей, победа снова осталась за защитниками монастыря, несмотря на внутренние нестроения среди осадных сидельцев. В решительный момент они собрались и отбили приступ. Участник тех событий под Троице-Сергиевым монастырем Николай Мархоцкий написал позднее в своей «Истории Московской войны»: «мы с паном Сапегой пробовали взять штурмом монастырь Св. Троицы, который он все еще держал в осаде. Мы рассчитывали вместе с Сапегой, а значит и с большими силами, пойти на Скопина, но вместо этого только потеряли людей, загубив их на штурмах. Оставив под Троицей часть войск, отошли мы ни с чем»[480]. Были и другие непредвиденные потери. Поражение под Троицей было истолковано донскими казаками в войске Сапеги как небесное заступничество Сергия Радонежского и они тайно ушли домой на Дон, вместо продолжения боев на Волге[481].

Тем не менее объединенные полки Яна Сапеги и Александра Зборовского продолжили движение к Калязину и 14 (24 августа) были уже в его окрестностях, заняв Рябов монастырь. Калязинский бой 18 августа 1609 года стал еще одной памятной вехой в движении князя Михаила Скопина-Шуйского, как ранее битвы под Торжком и Тверью. По горячим следам событий князь Михаил Скопин-Шуйский сдержанно оценивал его результаты в отписках своим сторонникам в Пермь, хотя показательно, что он упоминает о калязинском сражении в ряду других успехов земских сил, связанных с движением рати боярина Федора Ивановича Шереметева и тверской победой: «а последнее дело, по сю отписку, было в селце против Колязина монастыря, за Волгою и тут «литву» и воров побили наголову»[482]. Более подробно калязинское сражение описано воеводою в сентябрьской отписке 1609 года, в которой он извещал сибирские города о действиях земской рати: «И… ис под Троицы Сергиеева монастыря и из больших таборов и из иных мест собрались литовские люди многие Яна Сапега да Зборовской с товарищи приходили на мои полки и бой у нас с ними был от четверта часу до одинатцата часу дни, и напуски многие были; и на том бою литовских людей побили и языки многие поймали. И с того бою литовские люди пошли в отход, и я за ними послал государевых руских и немецких воевод со многою ратью, а сам за ними ко государю иду со многими людми»[483].

Из ряда других сохранившихся описаний картина калязинского боя выясняется достаточно хорошо. Основное сражение разгорелось вокруг острога, поставленного воеводою князем Михаилом Скопиным-Шуйским на правом берегу в Никольской слободе, противоположном от его ставки в Калязине монастыре. Конница Сапеги и Зборовского осадила в остроге отряд из «немецких» наемников, пытаясь выманить их на открытое место. Но те сели в осаду, а без пехоты тушинцы не смогли организовать штурма. Исход событий вокруг этого плацдарма мог быть для земских сил самый непредсказуемый и опасный, так как острог не был приспособлен для длительной осады. Но очевидно было, что войско князя Михаила Скопина не стало бы равнодушно наблюдать за действиями сапежинцев и зборовцев. Неопределенность результатов калязинского сражения подчеркивается оценкой «Нового летописца»: «и под Калягиным монастырем бывшу бою великому, и отойдоша на обе стороны, ничего не зделаху»[484].

Вступая в бой под Калязином ни одна из сторон еще не могла знать, что, по большому счету, продолжение принципиальных битв «земцев» под знаменами царя Василия Шуйского и «тушинцев» под хоругвями «царя Дмитрия» уже утрачивало свое первенствующее значение. В события властно вмешался король Речи Посполитой Сигизмунд III, до того времени более или менее пристрастно наблюдавший за тем, что происходит в Московском государстве. Затронув чувствительную «шведскую струну» королевского характера, царь Василий Шуйский и его подданные в Московском государстве должны были почувствовать силу ответного удара. В конце августа 1609 года король Сигизмунд III отправился в поход под Смоленск, что означало прямое объявление войны или, в парадигме советской историографии, «начало открытой интервенции». Но случился парадокс, плохо понимаемый с националистической точки зрения, не делающей никакого различия для «литвы» — главного внешнего врага русских людей в Смутное время. В своем желании смять ненавистного врага, вступившего в союз с королевскими «изменниками» в Швеции, Сигизмунд III разрушил все политические конструкции вокруг Лжедмитрия II и заодно продолжавшей находиться в тушинском лагере Марины Мнишек. Идя в поход в Московское государство, король Сигизмунд III предлагал всем своим подданным, находившимся волею разнообразных обстоятельств в чужой стране, переходить на королевскую сторону. Естественно, что при этом никто не брал на себя обязательств выполнять чужие обещания и платить жалование, «заслуженное» в боях за «царя Дмитрия».

Первые же известия о королевском походе, полученные под Калязиным, остановили войну с ратью князя Михаила Скопина-Шуйского. Речь шла уже о собственных интересах всего так называемого тушинского «рыцарства» и оно прекрасно продемонстрировало, ради чего находилось все это время в Московском государстве. По словам Николая Мархоцкого, по поводу известий о королевском походе «в войске поднялся шум: «Что же, теперь, — говорили — идти на службу к кому-нибудь другому? Каким духом принесло короля на наше кровавое дело?» Пришлось нам с Волги уйти, хотя мы могли одолеть ослабевшего неприятеля, ибо это войско было последней надеждой москвитян»[485]. Ему вторил другой участник калязинских событий Иосиф Будило, записавший в своем «Дневнике», как одно известие о приближении короля Сигизмунда III к «московским границам» сразу все изменило: «наше рыцарство не желало дольше добывать Скопина с немцами и пришло в лагерь. Оно стало опасаться, чтобы его труд, которому оно отдавалось в течение нескольких лет, не обратился со вступлением короля в ничто. С того времени войско перестало работать и слушаться»[486]. Картину растерянности и начавшегося развала тушинского войска дополняют сведения языков и «выходцев», полученные князем Михаилом Скопиным-Шуйским после того, как он разогнал деморализованные отряды Яна Сапеги и Александра Зборовского, заставив их уйти от Калязина. Как писал в своей отписке в сибирские города князь Михаил Скопин-Шуйский, все пленные и добровольно возвращавшиеся на сторону царя Василия Шуйского показывали в один голос, «что русские люди дворяне и дети боярские и казаки хотят государю добити челом и вину свою принести, а вора хотят связав государю выдать, а литовские люди почали бежать в Литву, а иные бежают ко государю к Москве, а иные ко мне в полки в Колязин, и сказывают, что однолично руские люди вора поймают, а литовские люди бредут розно»[487].

Такова была первоначальная реакция на появление короля Сигизмунда III в московских пределах. На самом деле тушинский самозванец еще удержался в своем лагере на какое-то время ценой новой «ассекурации» (обязательств), выданных как им самим, так и его «царицей» Мариной Мнишек 10 (20) сентября 1609 года. Дополнительно эти обязательства были подтверждены главой Боярской думы при самозванце князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким. Как показывают тексты «ассекурации» «царя Дмитрия», разысканные сравнительно недавно в шведских архивах И.О. Тюменцевым, царик традиционно обещал заплатить все, что задолжал «до единого гроша» после завоевания Москвы в течение «десяти недель». Только веры подобным обещаниям было уже мало. Поэтому рыцарство получило еще одно заверение, что в случае, если установленный срок будет нарушен, тогда у рыцарства будет право взять «в приставство» «все земли Северские и Рязанские и с замками, и с подданными, принадлежащими им… Какие замки для конечной выплаты от нас должны будут забрать, нам оттуда никаких повинностей не требовать и доходы с земель этих, которые бы себе выбрали, и потребление за все это время в выплату жалованья вычитать не должны»[488]. Фактически получилось так, что тушинский «царик» все равно отделался от войска, готового уйти домой в Польшу и Литву, одними посулами, так как его власть не распространялась на города я уезды, упомянутые в ассекурации. Но перспектива получить «заслуженное» ценою нового военного похода все-таки казалась тушинским конкистадорам лучше прощения долга тому, за которого воевали уже больше года, а кто-то и больше двух лет.

Противостояние царя Василия Шуйского и «Вора» продолжилось, и в нем были еще неожиданные повороты. 23 августа 1609 года в Калягине получили ободряющие известия от боярина Федора Ивановича Шереметева, освободившего Касимов и находившегося на пути к Владимиру и Суздалю. О планах будущих совместных действий «со многими понизовскими людми» князь Михаил Скопин-Шуйский известил своих сторонников в Сибири, передавая содержание отписки Шереметева: «и ис Касимова идет к Суздалю и ко мне в сход к Троице Сергиеву монастырю». Следовательно, между двумя частями земских сил существовала договоренность о соединении под Троицей, откуда они вместе должны были пойти под Москву. Для этого князь Михаил Скопин-Шуйский вернулся к своей первоначальной тактике и 1 сентября, с началом нового 7118 (1609/1610) года, снова послал впереди себя на Переславль-Залесский «воеводу стольника Семена Головнина, да Григория Валуева, а с ними многих голов с сотнями з дворяны и з детьми боярскими, да голов казачьих и атаманов и казаков да немецкого воеводу Кристери Сума с немецкими людми». 10 сентября им сопутствовал полный успех в Переславле-Залесском, где тушинцев «побили на голову. И Переславль взяли и в Переславле сели, и в языцех на том бою взяли литовских и руских людей человек с четыреста ибольши»[489].

Боярин Федор Шереметев был со своим войском к началу сентября 1609 года во Владимире. Но он не сумел справиться с отрядом полковника Александра Лисовского, нанесшим ощутимое поражение шереметевским полкам под Суздалем 7 сентября 1609 года. «Новый летописец» записал, что «московских людей и понизовых многих побита, едва утекоша во Владимир»[490]. Суздальское поражение сделало невозможным быстрое продвижение на помощь Троице-Сергиеву монастырю рати Федора Шереметева. Но прежний план оставался в силе. Тем более, что в Калязин после получения всех заверений об уступке Корелы, вернулось войско под командованием Якоба Делагарди. 16 (26) сентября князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский устроил торжественную встречу своим союзникам, помимо всего прочего «немецким» наемникам было выплачено жалованье мехами[491]. В самом начале октября земские силы, в преддверии наступавшей осенней распутицы двинулись вперед, чтобы подойти еще ближе к осажденному Троице-Сергиеву монастырю. 6 октября силы под командованием князя Михаила Скопина-Шуйского и Якоба Делагарди прибыли в Переславль. Оттуда, переславские триумфаторы Семен Головин и Григорий Валуев с отрядом «немцев», по обыкновению были отправлены впереди всего войска в Александрову слободу, очищенную ими от небольшого отряда сапежинцев около 9 октября. Вслед за этим в освобожденную Александрову слободу, до этого бывшую в кормлении тушинской «царицы» Марины Мнишек, прибыло все войско князя Михаила Скопина-Шуйского. Таким образом, в руках земских сил оказались ближайшие к Троице важнейшие города и уезды. И князь Михаил Скопин не замедлил использовать все стратегические преимущества своего нового положения. Секретарям Яна Сапеги только и оставалось фиксировать все новые и новые угрозы, исходившие от скопинских отрядов рядом с Троицким монастырем. Но главным успехом стал «проход» в монастырь сквозь сапежинские заслоны отряда из 300 человек во главе с еще одним проверенным воеводою скопинской армии Давыдом Жеребцовым 16 (26) октября 1609 года. Впервые за целый год получив такое подкрепление, защитники Троице-Сергиева монастыря должны были воздать должное князю Михаилу Скопину-Шуйскому и готовиться к скорому освобождению.

В самой Александровой слободе образовалось подобие столицы земских сил. Князя Михаила Скопина-Шуйского, вероятно, не могли смущать никакие исторические параллели с опричной столицей Ивана Грозного он решал только военные задачи и доказал, что умеет делать это очень хорошо. Но новое явление Александровой слободы в русской истории все-таки затронуло подданных царя Василия Шуйского. В Москве произошло некое «волнение», известие о котором осталось в «Новом летописце». Согласно летописи, москвичи устали ждать выполнения царского обещания о скором приходе князя Михаила Скопина-Шуйского для освобождения столицы: «вложи на Москве в люди во многие неверие, и все глаголаху, что лгут будто про князь Михаила. И приходяху в город миром и» царю Василью и шумяху, и начата мыслити опять к Тушинскому вору»[492]. К сожалению неизвестно, когда случилось это выступление, до или после решительного штурма деревянных укреплений московского острога войсками Лжедмитрия II, произошедшего в ночь с 10 (20) на 11 (21) октября 1609 года. Впрочем, и на этот раз тушинцы довольствовались небольшими трофеями в виде захваченных пушек. В Москву приехала «станица» Елизара Безобразова с московскими дворянами (понемногу в русских источниках освоили терминологию врага), которая и успокоила московский мир верными известиями о приходе в Александрову слободу князя Михаила Васиильевича Скопина-Шуйского, пославшего их оттуда в столицу. Царь Василий Шуйский немедленно известил об этом патриарха Гермогена и дальше, как пишет летописец, «бысть на Москве радость велия и все людме на Москве укрепишася». По обыкновению, такое великое событие было отмечено «молебны з звоном» по всем церквям.

Тем временем тушинцы, не преуспевшие в штурме столицы, повернули свои полки к Александровой слободе. На этот раз, забыв свою взаимную «зависть и вражду»[493], которая уже ни для кого не была секретом, в одном войске объединились гетман князь Роман Ружинский и Ян Сапега. Все это показывает, что в Тушино решили дать генеральное сражение войску князя Михаила Скопина-Шуйского. «И бысть бой велик», согласно летописной формуле. Хотя на самом деле бои под Александровой слободой шли несколько дней с 19 (29) октября по 24 октября (3 ноября). Князь Михаил Скопин-Шуйский был верен своей осторожной тактике, прекрасно прочитанной в свое время гетманом Станиславом Жолкевским, писавшим в своих «Записках», что Скопин намеренно избегал открытых сражений с польской конницей, понимая ее боевые преимущества. Вместо этого он или сам сражался из укрепленных позиций или создавал подобные укрепления, «городки» вокруг позиций противника. Так произошло и на этот раз. Высланные вперед к селу Коринскому (Каринскому) дворянские сотни были легко разогнаны тушинцами. А под укреплениями Александровой слободы не преуспели ни князь Роман Ружинский, ни Ян Сапега, ходившие отдельно штурмовать их. Попытка гетмана и полковника доказать свое преимущество друг перед другом стали только тщетным соревнованием тщеславий и не принесли никакой выгоды тушинскому войску[494].

После этого объединенное войско тушинцев отошло от Александровой слободы и вернулось ни с чем на свои позиции под Москвой и Троице-Сергиевым монастырем. Среди сторонников Лжедмитрия II вовсю разгорался конфликт из-за действий короля, осадившего 21 сентября Смоленск и переманивавшего себе на службу своих подданных, находившихся на службе в Московском государстве (под Смоленск уже уехало посольство из Тушино). Напротив, земские силы в середине ноября 1609 года наконец-то смогли довершить начатое и объединить войска князя Михаила Скопина-Шуйского с «понизовой ратью» боярина Федора Шереметева. В этот долгожданный момент вполне выяснилось новое положение князя Михаила Скопина-Шуйского, завоеванное им за время похода от Великого Новгорода к Александровой слободе. Непосредственный и порывистый Прокофий Ляпунов выразил то, о чем стали поговаривать многие, видя в молодом князе Михаиле Шуйском лучшего претендента на московский престол, чем потерявший уважение и несчастливый в своем правлении царь Василий Шуйский.

По словам «Нового летописца», впрочем, враждебно оценившего очередной демарш Ляпунова, рязанский воевода послал от себя «станицу» с грамотами в Александрову слободу и князя Михаила Скопина-Шуйского «здороваша на царстве, а царя ж Василья укорными словесы писаша».

Конечно, русские люди легко творят себе кумиров, но примечател» на реакция достоинства и милосердия в ответных действиях воеводы. Он не мог не отреагировать на дело, в котором задет царский титул. Поэтому прочтя грамоты, он их разодрал на глазах у своей свиты. Хотя, наверное, если бы это был один из «ушников» царя Василия Шуйского то он бы действовал по-другому и отправил грамоту в Москву со своим доносом. Оставался вопрос о том, что делать с ляпуновскими посланниками. И тут князь Михаил Шуйский проявил терпение и снисхождений к жалобам на «Прокофьево насилие» (что правда, то правда) на Рязани. Он не дал делу ход и отправил рязанскую станицу домой, но дальше сработал безотказный механизм доносительства в Московском государстве: «Злии ж человецы клеветники написаху о том ко царю Василью на князь Михаила, что он их к Москве, переимав, не прислал. Царь же Василей с тое поры на князь Михаила нача мнение держати и братья цари Василья». У князя Михаила Скопина-Шуйского пока не было времени в Александровой слободе выяснять «мнение» о себе старших родственников в Кремле. Он простодушно радовался приезду в Александрову слободу ближайших советников царя Василия Шуйского бояр князе Ивана Семеновича Куракина и князя Бориса Михайловича Лыкова «ж нача с ними промышляти о государевом деле и об земском»[495].

Похоже, что князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский дал обет сначала очистить от осады Троице-Сергиев монастырь. Его передовой отряд под командованием Давыда Жеребцова уже находился внутри осажденного монастыря и даже пытался самостоятельно (но безуспешно) делать вылазки против сапежинского войска. В Александровой слободе продолжали собирать силы и ждали подхода еще одного вспомогательного отряда из Швеции. 17 декабря 1609 года датирован еще один договор Михаила Шуйского, заключенный с Якобом Делагарди в Александровой слободе о найме четырех тысяч людей. На этот раз князю Михаилу Шуйскому и другим боярам и воеводам пришлое подтвердить, что они сполна возместят все «протори», нынешние и будущие (не считая Корелы), даже если речь пойдет о передаче королю Швеции Карлу IX новых «города, земли или уезда». За месяц надо было подкрепить это обещание еще грамотой царя Василия Шуйского, что и произошло 17 января 1610 года[496].

В ожидании утверждения договоренностей с Якобом Делагарди была сделана попытка ликвидировать последние опорные пункты тушинцев в Замосковном крае. С этой целью к Суздалю был направлен полк под командованием московского воеводы князя Бориса Михайловича Лыкова и давно воевавшего вместе с князем Михаилом Шуйским воеводы «смоленской рати» князя Якова Петровича Барятинского. С приходом высоких московских бояр земское объединение дало трещину так как сразу возникли местнические счеты, о которых ничего не было слышно, пока войском командовал один князь Михаил Скопин-Шуйский. Естественно, что царь Василий Шуйский распорядился в пользу своего ближнего человека, презрев земские заслуги князя Якова Барятинского, написав, тому, что он «дурует». «а преж сево бывал и не однова, а нынеча ему мочно быт со князь Борисом». Расставить бояр и воевод по ранжиру царь Василий Шуйский умел, только вот делу это не помогло. Суздаль оборонял никто иной, как полковник Александр Лисовский, он дал бой пришедшим к городу русским и немецким людям, да такой, что возникла угроза разгрома московской рати: «Московские же люди ничево граду не зделаша, едва и сами нощию отойдоша прочь»[497]. Более успешными оказались совместные действия воевод князя Ивана Андреевича Хованского и того же князя Якова Петровича Барятинского, отосланными князем Михаилом Шуйским освободить от тушинцев Ростов, а потом Кашин.

Пока в Александровой слободе решали локальные задачи пришло долгожданное известие о начале развала Тушинского лагеря. Как ни добивался «царь Дмитрий», чтобы королевские послы, приехавшие в декабре 1609 годе под Москву прибыли прежде к нему на прием, они проигнорировали «царика», а заодно и его царицу Марину Мнишек, вынужденных наблюдать, как процессия королевских послов проезжает мимо царского терема в Тушино. После такого прозрачного демарша, о чем бы ни договаривалось тушинское рыцарство с королевскими послами, очевидно было, что царь Дмитрий лишился какой-либо самостоятельной роли. Это устраивало всех, кроме него самого. Как писал Николай Мархоцкий, «тем временем Дмитрий, поняв, что на переговорах он остался в стороне и данного ему слова мы не сдержали, сбежал от нас в Калугу»[498].

Тайный отъезд самозванца, бежавшего из Тушина сразу же после Рождества 1609 года в дровяных санях, в сопровождении только нескольких преданных ему казаков, сразу же расколол тушинский лагерь. Не все были согласны служить королю, с исчезновением «царя Дмитрия» у «рыцарства» пропадала и возможность получить свое «заслуженное». Сразу же обострились противоречия между польско-литовскими сторонниками и брошенными русскими боярами «Вора»! Впечатление, произведенное бегством «Вора» было столь сильно, что возник устойчивый слух о его гибели. Самое невероятное, что именно этот слух, в котором, конечно, желаемое выдавалось за действительное, дошел до князя Михаила Шуйского и он тоже ему поверил. Немедленно из Александровой слободы были разосланы радостные грамоты от «государя царя и великого князя Василья Ивановича всеа Русии бояр и воевод князя Михайла Васильевича Шуйского с товарыщи». В них торжественно сообщалось, что «вор, который назывался государским сыном царевичем Дмитрием Ивановичем всея Русии, в ростригино место, погиб, а двор его и животы литовские люди и воры разграбила, а у литовских и у русских людей промеж себя рознь великая и руские люди из воровских табор к Москве и к русским людям в таборы перебираются»[499]. По этому поводу от Устюга, до Верхотурья, Тобольска, Томска успели отслужить молебны «по три дня с звоном». Тем сильнее должно было быть разочарование, когда выяснилось, что царь Дмитрий никуда не исчез, а, обосновавшись в Калуге, стал собирать свой новый двор, «очищенный» от компрометирующих тушинских полковников, ротмистров и казачьих атаманов. Одни имена этих «героев», таких, как казненного в 1608 году самими сторонниками Дмитрия атамана Наливайки или другого, продолжавшего бедокурить по Коломенской дороге еще в конце 1609 года «хатунского мужика» Салкова, наводили ужас на жителей московских городов.

Произошедшее в Тушино не могло не повлиять и на лагерь Сапеги под Троице-Сергиевым монастырем, потому что это давно уже были «сообщающиеся сосуды». Перед сапежинцами стоял такой же выбор: идти или нет на службу к королю. Как и тушинцы, это войско занималось уже больше конфедерациями и выработкой условий получения «заслуженного», чем осадой сторонников царя Василия Шуйского 12 января 1610 года все было кончено, Ян Сапега не выдержал давления отрядов князя Михаила-Шуйского, в любой момент грозивших напасть из Александровой слободы, и скомандовал оставить свои позиции под Троицей. Сапежинцы отошли под Дмитров… Выходцы из сапежинских «таборов» рассказывали историю, заставившую Сапегу бежать от монастыря. Будто из ворот Троицкого монастыря выехало три старца на лошадях разной масти: серой, гнедой и вороной «и поехаша по Московской дороге мимо сапегиных табар». Как ни старались посланные за ними по приказу Яна Сапеги всадники, так и не могли их достичь почти до самой Москвы: «они же у них из очей не утекаху, а не могоша их догнати». Рассказ об этом происшествии, якобы, устрашил Сапегу и он «поиде от монастыря с великою ужастик»». Защитники монастыря приписали свое чудесное освобождение небесному заступничеству «молитвами чюдотворцов Сергия и Никона очистися»[500].

Но на земле вся слава освободителя Троицы досталась князю Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому, немедленно перешедшему со своим войском из Александровой слободы в Троице-Сергиев монастырь. И после этого он не торопился ехать в столицу, а организовал преследование Сапеги, отправив в поход воевод князя Ивана Семеновича Куракина и князя Бориса Михайловича Лыкова с приданными ему русскими и немецкими людьми, в том числе отрядом Давыда Жеребцова. Отход сапежинских полков в Дмитров был вызван еще тем банальным обстоятельством, что у них кончились припасы, сборщики кормов были разосланы по Замосковным городам, а сам Ян Сапега остался дожидаться их в Дмитрове. Только теперь крестьяне не отдавали безропотно все, что у них потребуют по тушинским запросам. Большинство посланных так и не вернулось, найдя свои могилы где-то внутри той страны, которую им казалось также легко завоевать, как испанцам американских индейцев. Сапеге же предстояло выдержать штурм почувствовавших свою силу земских войск. Об отчаянности его положения свидетельствует то, что он вынужден был обратиться за срочной помощью к своему заклятому другу гетману князю Роману Ружинскому в Тушино.

Должна была решить, что ей делать дальше, и брошенная всеми в Тушино Марина Мнишек. Она буквально металась, писала слезные письма королю Сигизмунду III, укоряя отвернувшуюся от нее фортуну. И в этот момент ее достигли тайные записки Лжедмитрия II. Он звал ее к себе словами любви: «птичка», «любименькая», «мое сердце», и она не могла не откликнуться на этот, самый необходимый для нее призыв[501]. Оказавшись после отъезда из тушинских таборов в Дмитрове у Яна Сапеги, «царица» Марина Мнишек воодушевила горстку защитников дмитровских укреплений на продолжение обороны. Николай Мархоцкий, приходивший с тушинским подкреплением в Дмитров, сообщает ее слова, передававшиеся; видимо, из уст в уста в сапежинском стане: «Когда наши вяло приступали к обороне вала, а немцы с москвитянами пошли на штурм, она выскочила из своего жилища и бросилась к валу: «Что вы делаете, злодеи, я — женщина, и то не испугалась!». Так, благодаря ее мужеству, они успешно защитили крепость, и самих себя»[502]. В Дмитрове получилось повторение событий тверской осады. Сохранились расспросные речи участника боев под Дмитровом «ратного человека» Шумилы Иванова, служившего в полках князя Бориса Михайловича Лыкова и Давыда Жеребцова. Он и рассказал, как было дело с началом дмитровской осады 10–11 февраля 1609 года: «ко Дмитрову приступали в маслено заговейно, и назавтрее, в понеделник, государевы люди острог взяли приступом, и воровских и литовских людей побили, и в остроге взяли восмь пушек; а с досталными де не со многими людми Сопега и с воровскою женою с Маринкою, с С андомирского дочерью, заперся в осыпи; и государевы де воеводы князь Борис Михайлович Лыков с товарищи и с ратными людми, прося у Бога милости, над осыпью промышляют»[503]. Эпилог осады Дмитрова описан у Иосифа Будилы: «Сапега, видя, что нет помощи из большого лагеря, зажег крепость, разбил орудия и ушел во Ржев». Иосиф Будило имел все основания сказать про дмитровское приключение царицы Марины Мнишек: «попала из-под дождя под дождевую трубу»[504].

Итак, все начали разъезжаться из-под Дмитрова. Царские воеводы г победой, Ян Сапега через Ржеву Владимирову в Волок, а переодевшаяся в мужской костюм Марина Мнишек — навстречу судьбе и будущему мужу «Дмитрию Ивановичу» в Калугу. Их соединение в Калуге сделало еще более бессмысленным тушинское стояние. Маршрут остававшихся под Москвою их «подданных» был предопределен: под Смоленск или в ту же Калугу.

Подмосковные таборы бывших сторонников «Вора» доживали свои последние дни. Там возобладали те, кто не стесняясь, договаривался: имевшим преимущество силы королем Сигизмундом III. 4 (14) февраля русские тушинцы во главе с нареченным патриархом Филаретом и боярином Михаилом Глебовичем Салтыковым заключили предварительный договор об условиях избрания на русский престол польского королевича Владислава[505]. В конце февраля 1609 года в Тушино возвратилось посольство «рыцарства» с поучающим королевским ответом на принятые ими декларации: «его королевское величество видит, что это рыцарство не согласилось преклонить добрых своих чувств перед ничтожными побуждениями». Король Сигизмунд III считал их требования «невероятными» и «неисполнимыми». А как иначе могло быть расценено условие выполнить обещания тушинского «царя Дмитрия», «тем более, что долг этот сделан в чужом государстве и чужим человеком, когда его дело было сомнительно». В ответе короля Сигизмунда III отмечались «ограниченные полномочия» присланных к нему людей. Единственное, на что он милостиво соглашался — начать считать четверти службы у тех, кто будет действовать совместно с армией Речи Посполитой под Смоленском «пока Божиим судом и его милостию то государство [Московское] не будет передано в руки короля посредством ли переговоров, которые уже начинаются, или военною силою»[506].

В то же самое время в Тушино вернулись другие послы войска, ездившие в Калугу к царю Дмитрию со своими условиями. Калужский ответ обещал много больше. «Царь Дмитрий», видимо, еще не зная, что Марина Мнишек находится уже на пути к нему, обещал «выдать сейчас же на конного всадника по 30 злотых, если рыцарство приведет к царю в Калугу в добром здоровий царицу». Но тональность его разговора с «рыцарством» изменилась. Это уже не был во всем послушный воле своего гетмана князя Ружинского кукольный «царик», он называл имена своих изменников (князя Романа Ружинского, и боярина Михаила Салтыкова, вступивших в переписку и обсуждение будущего устройства Московского государства среди самых первых). Поэтому на предложение тушинцев «пусть его царское величество обещает, что вступит с королем в приличные переговоры», был дан четкий и недвусмысленный ответ: «это должно быть предоставлено на волю его царского величества». И еще один пункт ясно показывающий, что самозванец поставил крест на прежних подчиненных отношениях с рыцарством: «Чтобы царь не смел ничего делать без ведома старшего из рыцарства: царь обещает без ведома старшего из рыцарства не делать тех дел, которые касаются самого рыцарства, но те дела, которые касаются самого царя, царь в своем отечестве будет решать сам с своими боярами». Правда, однажды пережив потерю своего имущества после побега из Тушино, «царь Дмитрий» уже не так крепко держался за него и обещал все, что будет найдено и привезено к нему в Калугу раздать войску: «все деньги, драгоценности, столовое золото, серебро, одежда, экипажи, лошади, соболи, чернобурые лисицы, рыси, куницы, лисицы и все имущество, какое в то время забрали у царя».

Два разнящихся между собою ответа — из-под Смоленска от короля и из Калуги снова набиравшего силу царика — раскололи тушинский лагерь. Одно, о чем они могли договориться, — чтобы всем вместе, организованно, в целях собственной же безопасности, отойти к Волоку, а там действовать, кто как решит («всем заодно идти к Волоку и там разойтись в братской любви, кому куда угодно»). 6 (16) марта 1610 года тушинский лагерь прекратил свое существование[507]. Первыми от Москвы отходили роты Велегловского, Крыловского, Каменского Красовского, затем следовала артиллерия, а «при ней Донцы и пехота» под командованием боярина и казачьего атамана Ивана Мартыновича Заруцкого, далее полки Адама Рожинского и Иосифа Будилы (оставившего в своем дневнике этот перечень полков). Под началом Будилы отходила рота еще одного будущего мемуариста, неоднократно упоминавшегося Николая Мархоцкого. В середине находились возы с тем имуществом, которое успели накопить становившиеся бывшими тушинцы. «За возами, шло все войско в таком порядке, как обыкновенно идут полки: впереди его милость отец патриарх [Филарет] с боярами, потом полки — г. Зборовского, г. гетмана, г. Хрослинского, Глуховсколд Копычинского». Охраняла эту процессию «от московских наездников» стража, набранная по 10 всадников из всех рот[508].

Немедленно после ухода полков из Тушино 12 марта 1609 года в Москву пришло земское войско князя Михаила Скопина-Шуйского и немецкое во главе с Якобом Делагарди («А пришло с Яковом Немец тысяч с пол-третьи на оборону Московскому государству», то есть 2500 человек)[509]. Войско торжественно встретили «в Напрудном от Москвы две версты» специально присланные для этого боярин князь Михаил Федорович Кашин, думный дворянин Василий Борисович Сукин и разрядный дьяк Андрей Вареев. Так князь Михаил Шуйский сумел достичь своих целей, избежав больших сражений, как под Троице-Сергиевым монастырем, так и пед Москвою. В столице наступало невероятное время. Царь Василий Шуйский был настолько рад счастливому повороту событий, что не знал, как ублажить принесших освобождение «немцев» (заслуги своих, как всегда, считались делом само собой разумеющимся). Графа Якоба Делагарда чествовали по дипломатическому протоколу, 18 марта «воеводы Яков Пунтусов да Индрик Теуносов и рохмистры и прапорщики государю царю и великому князю Василью Ивановичи всеа Русии челом ударили», после чего был стол «болшой посолской в Грановитой палате». Воеводу Якоба Делагарди потчевали «вины фряскими» и в эти дни принимали даже во внутренних царских покоях. На раздачу денег наемникам из Швеции были переплавлены фигуры 12 апостолов из чистого золота, создававшиеся для годуновского храма «Святая святых» в Кремле. Петр Петрей, хорошо осведомленный об обстоятельствах истории шведского вспомогательного войска в России, писал об этих днях: «Великий князь был очень доволен и рад; он не только велел принять в городе графа и подчиненное ему войско с большою пышностью и торжеством, но и снабдил их кушаньем и напитками, чтобы никому нельзя было жаловаться на недостаток в чем-либо нужном. Точно так же он подарил всем офицерам. По чину каждого, за верную службу несколько лошадей, платья и других вещей. Полководец отдыхал там несколько недель со своим войском»[510].

Царь Василий Шуйский и его бояре хотели развить свой успех. Главный угроза по-прежнему исходила от армии короля Сигизмунда III под Смоленском, поэтому был задуман весенний поход всех соединенных сил Московского государства и «немецкого» войска на Можайск и далее Смоленск. Необходимые назначения были сделаны уже ко дню Благовещения 25 марта[511]. Хотя общий сбор войска был отложен из-за весенней распутицы «до просухи», отдельные передовые отряды ушли из Москвы к Можайску в середине марта, а 29 марта в разрядных книгах датируется выступление передового полка князя Андрея Васильевича Голицына и князя Данила Ивановича Мезецкого. Кроме того, борьбу с бывшими тушинцами продолжали отряды воевод посланных еще князем Михаилом Шуйским (до прихода его войска в Москву). Под Ростов, с тем, чтобы двигаться далее на Кашин и Тверь, были направлены воеводы князь Иван Андреевич Хованский и князь Яков Петрович Барятинский. Новый шведский корпус под командованием Эверта Горна, объединившись с ними, освободил Ржеву Владимирову и Зубцов. В Волок, преследовать отходящие польско-литовские войска, был отправлен воевода Григорий Валуев.

В этот момент произошло одно из самых трагических происшествий в русской истории. Жители Московского государства, едва получили надежду, связанную с действиями молодого 24-летнего воеводы Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Он справился с задачей, которую безуспешно пытались разрешить с самого начала царствования Василия Шуйского его старшие, и «по местам», и по возрасту, родственники. Но дух победы и ощущение радости, принесенное армией князя Михаила Шуйского должны были смениться трауром из-за безвременной утраты того, кого уже многие начинали видеть «не господином, но государем». Не без оснований в давно возникшей зависти к успехам князя Михаила Скопина-Шуйского видели возможную причину его преждевременной смерти. «Новый летописец» писал, что даже Якоб Делагарди «говорил беспрестани» своему другу, «чтоб он шол с Москвы, видя на него на Москве ненависть»[512] (конечно речь идет о Дворце, а не об улице). В «Повести о князе Михаиле Васильевиче Скопине Шуйском» приводится тот рассказ, который казался москвичам наиболее убедительным. Оказалось, что князю Михаилу Скопину-Шуйскому не прошло даром то, что он потревожил опричные тени. Все тогда хотели прикоснуться к славе воеводы и понимали, что он станет если не царем, то первым боярином. Но место это при царе Василии Шуйском было давно и прочно занято его братом князем Дмитрием Ивановичем Шуйским. И вот на пиру у князя Ивана Михайловича Воротынского по поводу крестин его новорожденного сына «княжевича» Алексея сошлись «крестный кум» князь Михаил Шуйский и кума Екатерина Шуйская[513], она же — жена князя Дмитрия Ивановича Шуйского и она же — дочь Малюты Скуратова (прозвище ее отца, как известно, стало нарицательным для обозначения злодейства). А дальше, переходя на особый размер погребального плача, автор «Повести» описывает, как отравили князя:

Скорее всего, это происшествие на пиру и дало повод для устойчивых слухов, которые приводят источники. Остается повторить вслед за летописью, «мнози же на Москве говоряху то, что испортила ево тетка ево княгиня Катерина, князь Дмитреева Шуйскова, а подлинно то единому Богу». Известно другое, что болезнь князя Михаила Скопина-Шуйского продлилась в тяжких страданиях несколько недель[515]. Автор «Повести» говорил о том, что «нача у него утроба люто терзатися от того пития смертного» и приводил картину невыносимых предсмертных страданий князя: «он же на ложе в тосках мечущеся, и биющеся, и стонуще, и кричаще люто зело, аки зверь под землею». В «Новом летописце» о «злой болезни» князя Михаила Скопина-Шуйского добавляется еще одна подробность «безпрестани бо идяша кровь из носа». Его пытались лечить даже «дохтуры Немецкие со многими лечебными поигодами», но и они не можаше никако болезни тоя возвратити», в бессилии наблюдая агонию: «из двора дохтуры Немецкия от князя идяху и слезы испущаху, аки о государе своем». 23 апреля, в день Георгия победоносца, князя Михаила Скопина-Шуйского не стало[516].

В Москве эта смерть произвела впечатление опустившейся ночи. Никого так не оплакивали со времен кончины царя Федора Ивановича. Два этих события окончательно похоронили династию Рюриковичей. Как писал С.М. Соловьев (и сочувственно его цитировавший С.Ф. Платонов), смертью Скопина «порвана была связь русских людей с Шуйским»[517]. Причем стало выясняться это уже в момент похорон, превратившихся в одну из первых стихийных демонстраций. Царь Василий Шуйский и его окружение так до конца и не поняли переворота, произошедшего в умах людей с появлением такого организатора земских сил, каким был князь Михаил Шуйский. На двор покойного князя потянулись прощаться те, кто воевал с ним. «От войска же его и дружины хоробрыя князя Михайла Васильевича ближние его подручники, воеводы, и дворяне и дети боярские, сотники и атаманы прихождаху во двор его, и ко одру его припадая со слезами и со многим воплем и стонанием, — писал автор «Повести». — И жалостно во слезах глаголаше и причитаху: «О господине, не токмо, не токмо, но и государь наш, князь Михайло Васильевич!». Как видим, то, что страшно было произнести вслух при живом князе Михаиле Скопине-Шуйском, прорвалось во время его похорон, когда его, не стесняясь, стали называть русским государем. А царь Василий Шуйский продолжал делать одну ошибку за другой. Некие «московские велможи» пытались даже воспрепятствовать прощанию с князем Скопиным-Шуйским его соратника воеводы Якоба Делагарди «со двенацатьми своими воеводы и с своими дворянами». Неназванные охранители «не хотяху ево во двор ко князю пустити, неверствия ради, к мертвому телу», но естественно были посрамлены шведскими наемниками, добившимися своего права проститься с боевым товарищем.

Князья Шуйские решили похоронить воеводу в родовой усыпальнице в Суздале, а пока, до времени, из-за того, что этот город лишь недавно был освобожден от сторонников «Вора», положить тело князя в дубовом гробу в Кремлевском Чудовом монастыре. Может быть эта-то деталь, когда по торговым рядам стали искать подходящую дубовую колоду (а князь Скопин-Шуйский, к зависти малого «возрастом», то есть ростом, царя Василия Шуйского, был еще и великан), и стала сигналом к действию. Узнав о стремлении «положить» тело князя в простом гробу в Чудовом монастыре все «народное множество» стали твердить об одном: «Подобает убо таковаго мужа, воина и воеводу и на сопротивныя одолителя, яко да в соборной церкви у архангела Михаила положен будет и гробом причтен царским и великих князей великие ради его храбрости и одоления на враги и понеже он от их же рода и колена»[518]. С таким протестом поделать уже было ничего нельзя, царю Василию Шуйскому оставалось только подчиниться «гласу народа», и он согласился: «Достойно и праведно сице сотворити». Еще день в Архангельском соборе в Кремле, вопреки всем правилам, прощались с князем Михаилом Скопиным-Шуйским все, кто хотел («иже есть хто неведаше его во плоти, но слышавше его храбрость и на враги одоление»). Только тогда, когда был изготовлен подобающий каменный гроб, царь и патриарх возглавили многотысячную траурную процессию, совершили необходимые службы и погребли тело князя Михаила Шуйского в приделе Архангельского собора, в самом почетном месте, рядом с гробами царя Ивана Грозного и его детей царевича Ивана и царя Федора Ивановича. Так эта могила князя Михаила Скопина-Шуйского стала торжеством справедливости, хотя бы посмертной, по отношению к нему самому, но еще и памятником династии Рюриковичей, продолжения которой не осуществилось более никогда.

Начало междуцарствия

В мае — июне 1610 года пришло время решительных сражений с королем Сигизмундом III. Союзники из набранного в Швеции вспомогательного войска во главе с Эвертом Горном и французским капитаном Делавилем, соединившись с воеводой Григорием Валуевым, доделали начатое еще князем Михаилом Шуйским дело. Они нанесли последнее поражение тушинцам, оставшимся без своего гетмана князя Романа Ружинского, умершего спустя короткое время после оставления Тушино, и выбили их из Иосифо-Волоцкого монастыря 11 (21) мая 1610 года. Тушинские полки и роты прекратили свое существование в качестве самостоятельного войска и начали отступление к Смоленску, чтобы соединиться: королевской армией. В битве за Иосифо-Волоколамский монастырь они растеряли своих пленников, в том числе самого ценного для них, «нареченного патриарха» Филарета, получившего возможность вернуться в Москву[519]. Григорий Валуев «с пешими людми» получил приказ соединиться с основной армией, собиравшейся под Можайском. Вместе с воеводою князем Федором Андреевичем Елецким ему велено было «поставит острог» недалеко от Вязьмы в Цареве Займище.

Во главе войска, выступившего к Можайску, был поставлен боярин князь Дмитрий Иванович Шуйский, «прославившийся» как самый неудачливый и неталантливый полководец. В других обстоятельствах решительный поход на войско короля Сигизмунда III под Смоленском, должен был бы возглавить князь Михаил Скопин-Шуйский, уже имевший опыт военных действий совместно с наемной «немецкой» ратью. Позднее автор «Иного сказания», не скрывая своего осуждения, напишет об этом вынужденном назначении: «в его место дал воеводу сердца не храбраго, но женствующими обложена вещми, иже красоту и пищу любящаго, а не луки натязати и копия приправляти хотящего»[520]. Как вскоре выяснится, это назначение предопределило поражение царя Василия Шуйского и, вообще, окончательное падение так и не начавшейся династии князей Шуйских. Другому решению царя Василия Шуйского суждено было, наоборот, изменить впоследствии всю историю русского дворянства. Речь идет об известном указе царя Василия Шуйского, разрешавшем служилым людям, отличившимся во время осады тушинцами Москвы, переводить часть своих поместных владений в вотчину (одну пятую часть, составлявшую 20 четвертей из 100)[521]. Самые ранние жалованные грамоты, выданные «за царево Васильево осадное сиденье», датируются началом мая 1610 года. Это дало основание Б.Н. Флоре высказать предположение о том, что целью издания указа было «сплочение русского дворянства вокруг трона накануне похода русских войск к Смоленску»[522].

В Смоленской ставке короля Сигизмунда III решали непростую задачу, что делать с коронным гетманом Станиславом Жолкевским, вошедшим в конфликт с влиятельными советниками короля Сигизмунда III, уже начинавшими делить будущую смоленскую победу. Конкуренты гетмана Жолкевского предложили поручить ему какое-нибудь безнадежное предприятие. Так он был отправлен с несколькими сотнями человек на выручку польско-литовским отрядам, теснимым в разных местах. У гетмана Станислава Жолкевского была очень неопределенная королевская инструкция: «предложить москвитянам (если до этого дойдет) [поставить] на государство королевича Владислава»[523]. В свой поход принесший ему вместо ожидавшейся неудачи огромный триумф, он отправился из-под Смоленска 23 мая (2 июня) 1610 года. Одновременно экспедиция гетмана Станислава Жолкевского стала прологом побед самого короля Сигизмунда III в Московском государстве.

Сначала маршрут гетмана Станислава Жолкевского лежал к Белой, где он должен был помочь осажденному отряду Александра Госевского. В дороге он соединился с бывшими тушинцами, в том числе с их наиболее организованной силой под командованием полковника Александра Зборовского и повернул с ними на смоленскую дорогу. Стратегический смысл укрепления в Цареве Займище гетман Станислав Жолкевский разгадал: «Князь Димитрий намеревался вытеснить нас успешным фортелем, употребленным Скопиным; поэтому он приказал Волуеву построить городок при Цареве [Займище], что и было сделано Валуевым с большой поспешностью». Но известно, что копия всегда хуже оригинала, и князь Дмитрий Шуйский не учел многое из того, что учитывал князь Михаил Скопин-Шуйский, строя, например, укрепленный острог под Калязиным. Главным образом, не учтено было то, что Царево Займище, отстояло на значительном отдалении от основного войска в Можайске. Поэтому, когда были получены известия о начале приступа к Цареву-Займищу королевских войск, князь Дмитрий Шуйский нарушил правило, соблюдавшееся Скопиным, и двинулся со всем войском на открытое пространство. Более того, ему приходилось спешить и сделать круг, потому что можайская дорога была сразу же отрезана гетманом Станиславом Жолкевским под Царевым Займищем. Так этот «полководец» привел свою армию к месту будущего позора под названием Клушино.

Клушинскую битву 24 июня (4 июля) 1610 года до сих пор в польских учебниках истории считают одним из самых великих сражений. Ее трофей — «хоругвь самого Шуйского, весьма отличную, штофную с золотом» (описание гетмана Станислава Жолкевского) и сегодня показывают школьникам и туристам в национальном Краковском музее князей Чарторыжских. В русских анналах эта забытая битва потерялась или была вытеснена другими поражениями и потрясениями, которые произойдут следом (уже в 1611 году, когда полякам и литовцам сдастся Смоленск, шведам Новгород). Но истоки последовавшего междуцарствия, конечно, лежали у этого можайского селения.

О том, что там происходило, хорошо известно как со слов гетмана Жолкевского, на другой же день отправившего королю под Смоленск победную реляцию, так и со слов шведских наемников, вынужденных возвратиться после этой битвы домой. Все решил маневр гетмана, не ставшего дожидаться подхода под Царево Займище большого войска, а совершившего марш-бросок по направлению к неприятелю. Войско Жолкевского прошло в одну из самых коротких и светлых июньских ночей около 4-х миль (примерно 20 километров) и с рассветом атаковало утомленную, в свою очередь, совершившую длинный и тяжелый переход накануне, армию князя Дмитрия Шуйского. На исход битвы повлияли начавшиеся измены «немцев», потому что в наемном войске все перессорились из-за задержанного жалованья (главного воеводу князя Дмитрия Шуйского обвиняли в том, что он получил это жалованье, но не раздал его вовремя). Князь Дмитрий Шуйский не стал дожидаться, когда наемники договорятся с гетманом Жолкевским и бежал с поля боя. В качестве трофея гетманскому войску досталась «собственная Шуйского карета; его сабля шишак и булава». Было взято в плен несколько заметных воевод, в том числе Василий Бутурлин, а князя Якова Барятинского, якобы «видели между убитыми». Достались пахоликам и двадцать тысяч рублей, и сукна, захваченные вместе с привезшим эту казну для раздачи иноземцам разрядным дьяком. Большинство же людей из армии князя Дмитрия Шуйского или погибло во время преследования, как это обычно бывало, или разбежалось после такого погрома по своим поместьям.

Так сразу были потеряны и русские полки, и «немецкие» отряды в составе правительственной армии. Якоб Делагарди вообще должен был «дать руку» гетману Станиславу Жолкевскому в том, «что не будет служить у москвитян». Разрядная запись о Клушинской битве на фоне этих известий выглядит чересчур отстраненной: «И из Можайска на гетмана пошли бояре княз Дмитрей Иванович с товарыщи со всеми воеводы и с Неметцкими людми, и бой был с Полскими людми под Клушиным, и Неметцкие люди изменили х Полским людем, и Полские люди тогды Руских людей розганяли, и бояре пришли и с людми к Москве»[524].

После такого погрома, в оставшейся без защиты перед лицом наступавшего гетмана Жолкевского Москве случился новый переворот. Кризис назревал давно. Ни одного царя не уважали так мало, как Василия Шуйского. Когда вместе с уважением пропал еще и страх, то стало ясно, что царю Василию больше не удержаться на престоле. Испытанный царедворец и автор одного из политических переворотов против Лжедмитрия I сам пал жертвой действий заговорщиков. Бунт против царя Шуйского назревал давно и даже, как было показано, уже принимал открытые формы, если вспомнить выступления в «субботу сыропустную» 1609 (или 1610 года). Царь выслушивал с Лобного места обвинения, «что он человек глуп и нечестив, пьяница и блудник, и всячествованием неистовен и царствования недостоин». Но главный упрек, как возник в 1606 году, так никуда и не исчез. Он состоял в том, что царь Василий «сел на Московское государство силою». Царь Василий Шуйский до поры, до времени выигрывал у заговорщиков тем, что формально признавал силу земского собора: «дондеже снидутся все болшие бояре и всех чинов люди, да и аз с ними; и как вся земля совет положит, так и аз готов по тому совету творити»[525].

В конце концов никакой законной процедуры сведения царя Василия Шуйского с престола не потребовалось. Сработало более испытанное орудие боярских интриг. Достаточно определенно можно говорить об участии в тех событиях митрополита Филарета Романова, остававшегося формальным главой партии бывших русских «тушинцев». Царь Василий Шуйский, когда-то в начале своего царствования, отнял у него сан патриарха, предпочтя митрополиту Филарету патриарха Гермогена, а тушинский царик предложил митрополиту почести, от которых трудно было отказаться. Нареченный тушинский патриарх Филарет успел «освятить» своим саном заключенные в феврале 1610 года договоренности об условиях призвания королевича Владислава на русский престол. Оставил ли он мысли об этом по возвращении в Москву?

Заметно было недовольство царствованием Василия Шуйского боярина князя Василия Васильевича Голицына, даже успевшего поучаствовать в первых открытых выступлениях против власти Шуйского. Именно князь Василий Голицын имел самые вероятные права на престол в случае устранения царя Василия Шуйского. Активность известного голицынского сторонника — Прокофия Ляпунова, не успокоившегося после смерти князя Михаила Скопина-Шуйского, позволяет думать, что имя нового русского царя Василия, но уже Голицына, стало произноситься вслух. Известен эпизод, когда будущий глава первого земского ополчения Прокофий Ляпунов убеждал из Рязани будущего главу другого земского ополчения князя Дмитрия Михайловича Пожарского выступить вместе и отомстить царю Василию смерть «князь Михаила Васильевича». Правда, все кончилось тогда тем, что законопослушный князь Дмитрий Пожарский доложил обо всем царю Василию Шуйскому и попросил прислать подкрепления в Зарайск, где он служил воеводой. Рассказывая об этом, автор «Нового летописца» подчеркивал подоплеку действий Прокофия Ляпунова: «дума ж у него большая на царя Василья з боярином со князь Васильем Васильевичем Голицыным, и от Москвы отложися и не нача царя Василья слушать»[526].

Царь Василий Шуйский, впавший «в великое страхование и скорбь», лихорадочно пытался удержаться у власти и собрать свою разогнанную после Клушинского сражения армию. Но для этого ему надо было справиться, как с полками гетмана Станислава Жолкевского, занявшими позиции царской армии в Можайске, так и с самозваным царем Дмитрием, посчитавшем в Калуге, что пришел его час и отправившимся в поход на Москву. Казалось, что сразу вместе вернулись минувшие времена тяжелого противостояния, как с болотниковцами, так и с тушинцами. Первым перестал подчиняться в Рязани Прокофий Ляпунов. На сторону «царя Дмитрия», собравшего новые силы («все сброд, шляхты мало» сказал о них Иосиф Будило) и сделавшего своим гетманом Яна Сапегу, стали один за другим переходить города. Очень быстро волна этих «измен» дошла до Коломны и Каширы, лишь зарайский воевода князь Дмитрий Пожарский после небольшой войны с жителями города, договорился (при поддержке протопопа Дмитрия), что ему не будут препятствовать служить действующему царю, а он согласится с тем, кого выберут царем вместо Шуйского.

С Можайской дороги угрожало Москве королевское войско, с Коломенской, Каширской, Калужской — «воровское». Единственной силой, способной вступиться за царя Василия Шуйского, были тогда войска «крымских царевичев», снова, как и за год перед этим, призванных русским царем воевать в Московское государство. Это ли не был приговор власти Шуйского? Крымские татары, получив свои «поминки» от высланных им навстречу воевод бояр князя Ивана Михайловича Воротынского, князя Бориса Михайловича Лыкова и окольничего Артемия Васильевича Измайлова, «сошлися с Вором в Боровском уезде на реке Наре». Но это был их единственный крупный бой, после чего крымские царевичи, сославшись на то, «что изнел их голод, стоять не мочно», ушли за Оку, привычно собирая трофеи и захватывая пленных в Украинных городах. Авраамий Палицын написал об этом призвании крымцев себе на беду: «на царе же Василии за то дары великиа вземше и от всея земля плену, яко скот в Крымское державство согнашя»[527].

Калужский «Вор» продолжил свой поход к Москве, а бояре вынуждены были отойти к Москве и по дороге едва не потеряли остатки артиллерии. На пути войска самозванца лежал Пафнутьев-Боровский монастырь, разоренный 5 июля 1610 года, несмотря на героическое сопротивление защитников Боровска во главе с воеводою князем Михаилом Никитичем Волконским, погибшим прямо в храме перед ракой Пафнутия Боровского. Вслед за этим воинство самозванца, расправилось с игуменом, монахами и жителями города. Монастырь и рака чудотворца были разграблены. Спустя десять дней власти Николо-Угрешского монастыря, вероятно, уже знавшие об избиении боровской братии, вынуждены были впустить на постой калужского «Вора», снова пришедшего под Москву добывать себе царства[528].

В столице больше не верили в способность царя Василия Шуйского как-либо справиться с надвигавшимися переменами. На языке летописи это называлось так: «Бысть же в лето 7118 году, месяца Июля, на Москве на царя Василья пришло мнение великое». Впрочем, «мнения» эти были давно известны, только на этот раз нужно было принять решение в виду подошедшего к Москве войска самозваного «царя Дмитрия», обороняться от которого было попросту не с кем. Начались переговоры с бывшими тушинцами, суть которых сводилась к тому, чтобы расчистить место какому-либо новому претенденту, а не тому из-за кого уже несколько лет продолжалась междоусобная брань. В «воровские полки» ездили «уговариватца, чтоб они отстали от Тушинского». За это обещали свести с престола Шуйского: «а мы де все отстанем от Московского царя от Насилья»[529].

Другой и единственный вариант — перехода в подданство к королевичу Владиславу, предложил гетман Станислав Жолкевский. Коронный гетман тоже действовал стремительно, но очень тонко, используя не силу и обман, как у бывших тушинцев, а договоры и убеждения. После клушинской битвы у воевод князя Федора Андреевича Елецкого и Григория Валуева под Царевым Займищем уже не было возможности сопротивляться полкам гетмана. Но вместо возможной расправы с воеводами, он повел себя по-другому, сделав из бывших врагов настоящих союзников. 25 июня 1610 год а коронный гетман Станислав Жолкевский выдал царским воеводам крестоцеловальную запись в обмен на признание ими канд ид атуры королевича Владислава на русский престол. Гетман Жолкевский обещал всем, кто подчинится Сигизмунду III, от своего имени и от имени находившегося при нем польского и литовского «рыцарства», «веры християнские у Московских людей не отымати, престолов Божьих не разоряти, и костелов римских в Московском государстве не строит, и шкоты умышленьем никакия над Московскими людьми не зделати, а быт государем королевичу Владиславу на Московском государстве, как и прежние природные государи, и правит во всем Российском государстве».

Все это означало сохранение незыблемым положения церкви, существующего государственного устройства и территориальной целостности Московского государства. Более того, гетман обещал помощь в борьбе с калужским «Вором»: «А котори вор называется царевичем Дмитриевым имянем, и на того стоят и битися, и промышляти над ним заодно»[530]. С этой-то записью Григорий Валуев (тот самый убийца первого Лжедмитрия), явившись в Москву невредимым и со своим оружием, показал самый верный путь тем, кто ни при каких обстоятельствах не хотел возвращения к власти самозванца. Слишком уж очевиден был выбор между погружением в хаос и грабеж, что всегда сопровождало «Вора», и сохранением устоев под властью пусть иноземного, но настоящего, «прироженного» государя. Именно так должны были разрешиться все споры, ибо, по словам Авраамия Палицына, победили те, кто учел прошлые уроки: «Лучше убо государичю служит, нежели от холопей своих побитым быти и в вечной работе у них мучитися»[531].

Когда 17 июля 1610 года Захар Ляпунов и Федор Хомутов «завопиша на Лобном месте, чтоб отставить царя Василья», все уже были готовы к такому повороту, кроме самих князей Шуйских и их потерявших влияние советников. Патриарха Гермогена, делавшего слабые попытки «укреплять» и «заклинать» задумавших сведение с престола царя Василия Шуйского, просто не слушали. Боярская дума скоро тоже отказалась от защиты царя: «Бояре же немногие постояху за него и те тут же уклонишась». Более того, всем руководил царский «свояк» князь Иван Михайлович Воротынский, исполнивший формальную процедуру перевода царя Василия вместе с царицей «на старой двор». «Новый летописец» заметил «напоследи же от своих сродник прия конечное бесчестие»[532].

Справиться с небывалым делом мирного отречения от власти самого русского царя было все же трудно, поэтому все было освящено решением коллективного съезда (в прямом смысле) в присутствии патриарха Гермогена и боярской думы. Такой импровизированный земский: обор состоялся прямо в открытом поле, куда и «съехались» разные люди. По одним сведениям это происходило, «за Москвою рекою у Серпуховских ворот», по другим, — у Даниловского монастыря, по третьим — «у Арбатских ворот»[533]. В любом случае заметно стремление жителей столицы подкрепить свои действия ссылкой на участие всего «мира», если не всей «земли».

Но свести с престола царя Василия Шуйского оказалось пол-дела, надо было еще добиться, чтобы он никогда больше не претендовал на трон. Способ решения когда-то придумал Борис Годунов, навсегда усмиривший царские амбиции боярина Федора Никитича Романова монашеским постригом. Такую «тонкость», как нежелание бывшего самодержца менять царские одежды на чернецкое платье, обошли своеобразным способом. Вместо царя Василия положенные по чину слова произносил один из участников заговора князь Василий Тюфякин. Царица Мария последовала примеру мужа и также «на постригании ответу не даяше». Патриарх Гермоген продолжал называть царя «мирским имянем, царем», а князя Тюфякина иноком. Но дело было сделано, царя разлучили с царицей и отправили в Чудов монастырь. В России наступило междуцарствие.