Снежные зимы

Глава XI

Лада сообщила родителям:

— Один гжечный кавалер предлагает свое сердце и просит моей руки.

Лада имела привычку разговаривать шутливым тоном. Даже близкие не всегда понимали, когда она серьезна, а когда дурачится. Сидели за столом. Ужинали. Мать не придала ее словам значения. Улыбнулась ласково, как над маленькой шалуньей, укоризненно покачала головой: мол, когда ты станешь, наконец, взрослым человеком! А Иван Васильевич насторожился, почувствовал, что дочь говорит не шутя, даже волнуется и хочет скрыть это под иронией. Лада пытливо посмотрела отцу в глаза, спросила с некоторым раздражением:

— Почему вы не спрашиваете — кто? Вас это мало интересует?

— Ждем, что сообщишь сама. Кто сказал «а», тот должен сказать и «б».

— Да «б»! Жених крепко стоит на ногах. Имеет твердую основу. В лице родителей. И свою собственную — ученую степень. Правда, первую покуда. Однако можно не сомневаться: будет иметь и вторую. Все будет иметь!

Антонюк понял, о ком идет речь. Особой неожиданности здесь не было.

— Феликс?

— Ты удивительно догадлив, папа.

— Это серьезно?

— Насколько я понимаю, с его стороны — весьма серьезно.

— Будыка? — ошеломленно переспросила мать, уразумев наконец, что Лада не шутит.

— Похоже, дорогие родители, что вы очень удивлены. Почему? Вот что интересно. Мне двадцать три года. Я что переспелая вишня: вот-вот сорвусь, и неведомо, в чей рот попаду. А мне хочется попасть в надежные руки. Ни высшая математика, ни ядерная физика не освобождают от биологических законов. Они действуют равно для всех. Не стоит забывать об этом. Наконец, что вы можете возразить против такого союза? Я — дитя города, дитя относительной роскоши. Привыкла жить на уровне современной цивилизации. Я получу для этого все: квартиру, дачу, машину.

Теперь уже и отец не понимал: издевается ли Лада над своим возможным замужеством или убеждает самое себя? Если убеждает, то это еще одно его поражение, еще одно разочарование, может быть, самое тяжелое. Даже в том случае, если замуж она за Будыку не выйдет. Пусть выходит за кого хочет, но только без таких рассуждений, без такой философии.

— Кроме всего того, что ты перечислила, нужно еще одно — любовь. И она, между прочим, не делится ни на какие этапы и периоды, — перефразировал недавние ее слова, чтоб осторожно, не в лоб, напомнить о моряке.

— А может быть, это пережиток, от которого человечество должно избавиться?

Нет, она, кажется, шутит. Если так, то можно, пожалуй, переходить на такой же тон.

— Ты что, решила задачу?

— Не знаю, правильно ли, но решила. Ольга Устиновна всплеснула руками.

— Дала согласие?

Лада в ответ на испуг матери подарила ей бодрую улыбку, а на отца посмотрела все так же пытливо, как бы стараясь догадаться, чего он ждет.

— Нет. Я сказала, что поговорю с вами. Что вы посоветуете?

— Феликс будет хорошим мужем, — не задумываясь, сказала Ольга Устиновна и тяжело вздохнула: — Перестарок, правда. И нудный.

Лада захохотала.

— Чудесно, мамочка! Великолепная аттестация! После нее нельзя не выйти за него замуж!

Что ей посоветовать, что сказать? Нелепо думать, что это со стороны Будыки какой-то подвох, что он хочет женитьбой сына смягчить его, Антонюка, или поставить в неловкое положение, заставить отказаться от участия в комиссии. Почему Будыке бояться какой-то, в сущности, полуофициальной, самодеятельной проверки? Так, несколько блошиных укусов; неприятно, но опасности никакой. Сейчас можно скорей подумать, что все как раз наоборот: Будыкам давно хотелось породниться с ними, закрепить долгую дружбу родством, потому Валентина и нервировало его участие в комиссии. Приглашение Геннадия на работу тоже могло быть от души — из желания сделать семье что-нибудь приятное. Нет, это вряд ли. Не так Будыка наивен. Хорошо зная его, Валентин не мог не догадаться, как Антонюк примет историю с зятем. Там, безусловно, был расчет, двойной пли тройной. Но какой расчет может быть у него здесь, в женитьбе сына? Что ответить Ладе? А зачем ломать голову? Он может ответить только одно!

— Я старомодный человек и повторяю то, что уже сказал. Я признаю только один мотив для замужества или женитьбы — любовь. Но я полагаю, что к Феликсу у тебя ее не было, нет и…

— Да откуда ты знаешь, Иван? — попыталась смягчить категоричность его слов жена.

Лада спросила у матери:

— Ты, мама, за то, чтоб я дала согласие?

Ольга Устиновна смешалась. Всегда спокойная, уверенная, что для детей она высший авторитет и судья, мать вдруг почувствовала себя беспомощной, как бы лишней здесь, и потому рассердилась:

— Не мне с ним жить. И машина его мне не нужна!

А через несколько дней после этого разговора вдруг, без телеграммы, прилетели на побывку Василь и товарищ его Саша Павельев — тот самый веселый часовой, который первый задержал Антонюка в горах. Что мать расплакалась от радости — вполне естественно, женщина есть женщина. Но и сам Иван Васильевич обрадовался приезду сына необычайно — до непривычной, несвойственной ему чувствительности, так что потом даже было ему немножко неловко. Нет, он не прослезился. Но тискал ребят в объятиях, тыкал кулаками в плечи, живот, без причины смеялся. Лады дома не было. Ребята сразу отправились ее разыскивать, даже отказались пообедать, только побрились. Тогда Ивана Васильевича вдруг осенило, и новый смысл приобрели Ладины слова об этапах любви. Он ничего не сказал жене, но ему очень захотелось посмотреть, каковы они вместе, Саша и Лада. С нетерпением ждал, когда они вернутся. Молодежь не спешила домой. Ольга Устиновна, озабоченная тем, что стынет обед, жаловалась:

— Приехал сын и даже не дал на себя поглядеть. Где можно бродить столько? В такой мороз!

Ртутный столбик на градуснике за окном опустился до двадцати пяти. Январь выдался снежный и морозный. Даже Антонюку, закаленному охотнику, не очень-то хотелось на мороз из теплой квартиры. Дети вернулись к ужину.

— Были в ресторане? — с обидой спросила Ольга Устиновна.

— Мама, не были, — отвечал Василь. — Мы же знали, сколько ты вкусностей наготовишь. Нагуливали аппетит. Теперь нам хоть вола подавай!

Лада и Василь помогали матери накрывать на стол, замораживали на балконе принесенную бутылку шампанского. Между прочим, шампанское это тоже заставило Ивана Васильевича насторожиться. Даже испугало: «Неужто так сразу, с ходу, не поговорив с матерью, со мной?» На некоторое время они остались вдвоем с Сашей. Парень, такой острый на язык там, в горах, был молчалив, смущен.

— Простите, что я вот так… не предупредив.

— Что вы, Саша. Друг нашего сына — наш друг. И желанный гость.

— У вас богатая библиотека. Можно поглядеть?

— Пожалуйста.

«Хочешь спрятать от меня лицо. Неужто тебе так неловко смотреть мне в глаза?» Моряк повернулся спиной, открыл дверцу шкафа, вытащил из тесной шеренги толстую книгу в кожаном переплете с непоблекшим золотым тиснением «Императорские охоты в Беловежской пуще».

— У вас много литературы о лесе.

— Я агроном и охотник. Член коллегии комитета по охране природы.

— Я вырос в лесу. Мой отец лесничий. Люблю лес. Хочу учиться, стать лесоводом. Если удастся. Один раз срезался.

— Почему не удастся? Тем, кто отслужил в армии, на флоте, двери широко открыты…

— И все-таки сколько нас спотыкается в этих дверях! — весело засмеялся Саша, повернувшись к хозяину с книгой в руках. И опять как будто смутился, раскрыл книгу.

Иван Васильевич сказал:

— Будет время, гроссбух этот советую полистать. Интересные есть факты. Слышали о наших зубрах?

— А как же!

— Так вот, во время одной императорской охоты гость царской семьи — племянничек кайзера — убил за неделю сорок зубров. И это выдается за доблесть! Прославляется бойня. Мясники!

Саша слушал, кивая головой, медленно перелистывая страницы.

— У нас, в вологодских лесах, лосей много. Бывало, что некоторые браконьеры тоже устраивали бойню. — И, словно испугавшись, что говорит не то, тут же заключил: — Теперь навели порядок.

— Нет, мало еще у нас порядка в лесах и на реках. Уничтожаем безжалостно зверя, птицу, рыбу. Вы охотились?

— Так… начинал… по-детски. Знаю, как держать ружье. Отец мой всю жизнь прожил в лесу, но не охотился. Не любит. Теленка зарезать или поросенка заколоть — лесника звал, а сам уходил из дому. Мать смеялась над ним. Мать все умеет.

Иван Васильевич любил такие беседы — обо всем, — в них малознакомый человек, сам не замечая, рассказывает о себе, обнаруживает свои вкусы, взгляды, раскрывает характер. Хотелось повернуть разговор и так, чтоб у парня прорвались юмор, ирония, смех. Чертики в глазах скачут, но он гонит их прочь. В шутке такая натура открылась бы, верно, полнее, и тогда легче было бы понять его намерения, да и спросить осторожненько проще. Шампанское не выходило из головы. С тревогой ждал, когда позовут к столу. Прислушивался к голосам Лады, жены и Василя. Заглянул в соседнюю комнату. Спросил:

— Скоро кормить будете?

Но на самом деле хотелось, чтоб подготовка затянулась, чтоб больше было времени присмотреться к нежданному гостю. Не очень-то ему понравилось, что стол накрывается больно уж по-праздничному. Не то Лада, не то жена вытащили сервиз, которым пользовались не чаще, чем раз в год, когда были особые гости или особо торжественный случай. Прежде он высмеивал припрятывание дорогих тарелок, супниц и соусников! На кой черт их тогда покупать! Чтоб пылились? А теперь так и подмывало поддеть жену: «А это зачем? Мало, что ли, будничных тарелок?» Но понимал, что такой вопрос встревожит Ольгу: неужели у него, такого некогда широкого, щедрого, появилась старческая скупость — еще одна пенсионерская черточка? Ольга боялась пенсионерской психологии. Саша сказал, перелистывая уже другую книгу — альбом «Эрмитаж»:

— Василь собирает книги о море.

— Заворожило его море.

— Готовится в мореходное.

Укололо: ему, отцу, сын не сказал об этом. Вообще надо бы радоваться, но все-таки немножко больно, что это уже не догадка, не предчувствие, а уверенность: не отпустит сына море, не вернется он под отцовское крыло. Может быть, тоже пенсионная болезнь — это патриархальное желание, чтоб дети не разлетались далеко? И все-таки очень уж скоро накрыли великолепный стол! Кажется, прошло всего несколько минут! Перекинулся с парнем десятком фраз, ничего не прояснивших. На столе не было бутылки шампанского, не дававшей ему покоя. Она все еще замораживалась или, может быть, уже согревалась. Но высокие бокалы стояли. Иван Васильевич предложил:

— Не начать ли нам с шампанского?

— Это слишком уж по-интеллигентски, отец, — возразил Василь. — Мы хотим по-флотски.

За столом Василь был всех разговорчивей и шумней. Вел себя хозяином. Как будто не он приехал в гости, а к нему приехали. Но принимал он не родителей, а сестру и друга. Только их. И это усиливало отцовскую подозрительность. Лада, обычно такая шумная, неугомонная, притихла. Но вся сияла, светилась. И тоже, в свою очередь, держалась хозяйкой за столом — отдавая все внимание… нет, не одному Саше, пожалуй, больше брату. Но девичья дипломатия не больно хитра, даже у тех, кто изучает высшую математику и ядерную физику. Нетрудно было увидеть, что внимание ее, радушие через брата, как через трансформатор-усилитель, направлено на его друга.

Впервые в жизни Иван Васильевич чувствовал себя скованным за собственным столом. А мать любовалась сыном, остальное ее мало интересовало; к тому же она часто отлучалась, чтоб подать новое блюдо, сменить тарелки, и ей трудно было уследить за словами, улыбками, взглядами, обобщить их и осмыслить. У нее была еще одна забота: почему опаздывают Майя и зять? Раза четыре звонила. Ивана Васильевича это мало беспокоило, не очень-то хотелось встречаться с зятем после того разговора.

Когда наконец налили шампанское и ничего не произошло, ничего не было сказано, кроме шутливого грузинского тоста, который по просьбе Василя произнес Саша с очень похожим и поэтому смешным акцентом, Иван Васильевич повеселел. Не успокоился, но порадовался, что у детей хватило такта не взорвать над головами родителей бомбу.

Пришли Маня и Геннадий. Но теперь даже зять не мог испортить хорошего настроения. Наоборот. Глядя, как Геннадий жадно выцеживает из бутылок остатки вина, «выжимает по тридцать три капли», сетует, что опоздал, — «Все из-за Майи! Такая копуша!» — Иван Васильевич все больше веселел. Пригласил ребят завтра на охоту — на белячка, на лиса. Те сразу с энтузиазмом согласились. Но Лада решительно заявила:

— Никуда они не поедут! Вырвались в настоящий город со своей горы на семи морских ветрах — и снова в лес? Нет!

Слова ее для гордых, независимых, уже захмелевших моряков, что командирский приказ.

— Не поедем, Саша?

— Не поедем. Поймите, Иван Васильевич.

— Понимаю.

— Нет, вы только, пожалуйста, не обижайтесь. Нам лучше по музеям, в театр…

— Давайте по музеям, давайте в театр. А я поеду, поброжу по лесу. Зайчатиной вас попотчую.

Укладываясь спать в приподнятом настроении, Иван Васильевич сказал жене:

— Готовься к свадьбе, мать.

— Какой свадьбе? Ведь все затихло.

— Ты так думаешь? И не видишь, что приехал настоящий жених?

— Этот? Лада не такая глупая, ей не восемнадцать лет. В ее возрасте так не бывает — бух, как в прорубь. Парень еще служит. Потом учиться будет. Не такой ей муж нужен.

— Очень уж ты рассудительная стала!

— Да уж не ребячусь, как ты. Постоянные фантазии.

— Увидим.

Она помолчала, вздохнула, видно, посеял тревогу в ее душе.

— Хотя от твоей дочери всего можно ждать.

— От моей?

— Твой характер.

— Такой уж он дурной? Ольга ответила ласково:

— Ваня, не дурной, но и не легкий. Ой, нелегкий! — И поцеловала мужа в лоб, как ребенка.

То, чего Антонюк ждал и, не случись это, был бы, верно, разочарован, — значит, плохой он психолог! — произошло на четвертый день пребывания гостей. Произошло очень просто, обыденно, за будничным обедом, на столе не было даже бутылки вина. Лада постучала ложкой по тарелке.

— Внимание! — И заговорила напыщенно-трагическим голосом: — Господа, я должна сообщить вам пренеприятное известие…

Иван Васильевич сразу понял: вот оно! Нетрудно было понять, сидя напротив гостя: Саша покраснел, как девочка, виновато захлопал глазами. Василь с неестественно серьезным выражением лица, по-армейски вытянулся, как при оглашении торжественного приказа. Только мать не догадалась, она думала, что Лада, как всегда, хочет пошутить, и заранее улыбалась, одновременно одобряя и укоряя дочку, собираясь сказать: «Когда ты, наконец, повзрослеешь, Лада! Такой серьезной наукой занимаешься!». Может быть, эта неуместная улыбка матери заставила Ладу отбросить всякую театральность и сказать просто и задушевно:

— Милые мои родители, я выхожу замуж.

Улыбка застыла на губах Ольги Устиновны. Василь тихо провозгласил:

— Ура! Ура! Ура!

— Мама! Никаких сцен, никаких слез. Все решено. Даже записано. Только к тебе, папа, одна просьба. По каким-то там, хорошим или плохим — не знаю, — законам загс регистрирует брак через две недели после того, как подано заявление. Мы подали сегодня. И у нас — вы знаете — нет этих двух недель. Если ты пойдешь, папа, и поручишься за нас — запишут раньше. Мы тебя очень просим.

Поднялся Саша, лицо его было уже не красным, а в буро-лиловых пятнах.

— Ольга Васильевна… Василь… Иван Васильевич. Простите, Ольга Устиновна… Я… я прошу простить, что так… мы люди военные… Я полюбил Ладу тогда, летом… Я… я прошу ее руки…

— О боже! Как старомодно! — схватилась за голову Лада с притворным возмущением.

Василь захохотал.

— Руби концы. Саша!

— А шампанское где, черти? Шампанское где? — закричал Иван Васильевич. — Не стыдно вам? Эх, вы!

Дети смущенно переглянулись. Он встал из-за стола, ушел в кабинет, напугав молодежь: неужто обиделся отец? Вернулся с бутылкой шампанского, которую тайком купил на всякий случай. Василь снова крикнул:

— Вива! Полундра! Свистать всех наверх.

А мать вдруг разрыдалась, упала лицом на стол, судорожно забилась. Возможно, ей показалось, что все они — дети, отец — были в сговоре между собой, одна она ни чего не знала. Все смутились, растерялись, стали утешать кто как умел. Лада обняла мать, поцеловала в ухо.

— Мамочка, милая, почему ты? Ну, что случилось? Не огорчай нас в такую минуту.

— Ольга Устиновна, не обижайтесь, пожалуйста.

— Мама, это моя выдумка. Меня вини. Саша тут ни при чем! Саша хотел поговорить с тобой, с отцом…

— Ольга, успокойся, пожалуйста. Я ведь тебя предупреждал. Зачем теперь эта нетерпка? Скажите, пожалуйста, какая трагедия! Дай лучше бокалы. Выпьем за их счастье.

По широте своей натуры, по неопытности или, может быть, нарочно — от радости — Лада спутала все расчеты отца и матери — сколько гостей пригласить, где кого посадить? Пришло, должно быть, полкурса физиков — простых, подстриженных под бокс парней и бородатых юношей, девушек в сверхмодных платьях и в вовсе простеньких, дешевых (одни из желания выразить пренебрежете к обывательскому поклонению моде, другие, верно, оттого, что на моду не хватает студенческой стипендии). Пришли два малийца. Принесли искусно вырезанную из черного дерева статуэтку молодой негритянки — символ матери. Особенно любовно художник вырезал грудь — необычайной красоты. Юные шутники стали молиться черной богине, касаясь статуи, как святыни.

Молодежь до того, как пригласили к столу, вела себя независимо, шумно, на пожилых гостей не обращала внимания, казалось — полностью игнорировала присутствие дедов и отцов. Кое-кто из ребят не постеснялся без приглашения, без тостов дегустировать поставленные на стол напитки, правда, только в комнате, отведенной для молодых гостей.

Женщины подпенсионного возраста качали головой, вздыхали, перешептывались: вот, мол, какие дети пошли! Ивана Васильевича и Ольгу Устиновну ничто в поведении Ладиных гостей не задевало, они хорошо знали этих юношей и девушек, таких угловатых в жизни, иногда несдержанных в проявлении чувств, но упорных в учебе, в завоевании глубин и тайн, до которых еще совсем недавно добирались лишь гении, и то ощупью.

Родители удивились, когда пришел Феликс Будыка — длинный сутулый мужчина в очках, в дорогом, но мешковатом новом костюме. Он передал невесте тяжелый пакет, неловко поцеловал руку, сказал: «Поздравляю». Забыл поздравить жениха пли, может быть, не сразу разобрал, кто жених. Саша надел Васин штатский костюм, чуть короткий и тесноватый, и как-то сразу слился со студенческой компанией. Один Василь выделялся своей флотской формой. Феликс мигал, протирал запотевшие очки, пока Василь относил к соседям его пальто, шапку. Долго не мог решить, куда ему двинуться: направо, где в Ладиной комнате группировалась молодежь, или налево, в большую комнату, где расположились остальные гости. Направился к молодежи. Но те не очень-то его приняли — даже притихли на какое-то время. Иван Васильевич тайком спросил у дочки:

— Ты пригласила?

— Я.

— Это жестоко.

— Но интересно. Пускай учится, как люди женятся, — засмеялась Лада.

Поджидали Будык-старших. Они были первыми в списке гостей, составленном Ольгой Устиновной и обсужденном всей семьей. Но раньше, чем передали приглашение — их Лада печатала на машинке целый вечер, — Валентин Адамович позвонил сам, видно, узнав от сына. Лада нарочно ошеломила Феликса неожиданной новостью — позвонила ему даже раньше, чем сказала на курсе.

— Иван? — прогудел в трубку бас Будыки, хотя баса у него не было. — Не Васильев, а чертов сын! От тебя всего ожидал, любой гадости. Но этого!.. Ну, знаешь!.. Смертельно ты нас с Милей обидел.

— Чем?

— Еще спрашиваешь — чем! Выдаешь замуж Ладу — и ни слова. Мою любимицу и крестницу!

— Валентин, сын Адамов. Становишься подозрителен, теряешь веру в друзей. И я, и Ольга, и Лада считаем тебя на свадебном вечере гостем номер один. Тебя и Милану, разумеется.

— Правда? — Голос перешел на собственный тембр. — Только не гость номер одни, а друг номер один! Друг! Не забывай, пожалуйста.

— Я не забываю.

— Хочешь сказать, что я забываю? Нет, врешь! Я могу полезть с тобой в драку из-за своей или твоей работы. Но, как видишь, остаюсь человеком во всем прочем. Мой высший принцип!

…Общие знакомые знали, кого ждут хозяева. Поэт, глотавший слюнки, глядя на пития и закуски, от которых ломились столы, не выдержал этикета:

— Иван Васильевич, давай команду. Семеро одного не ждут.

— Позвони этому светилу, — посоветовал бывший командир отряда Тихон Косач. — Начштаба еще тогда любил, чтоб его ждали.

Косач сказал неправду: там, в лесу, Будыка был самым аккуратным. По-военному. Однако, выходит, теперь, чтоб осудить, можно приписать человеку любые качества, любые пороки в прошлом, и оспаривать их почти невозможно. Так некогда приписали ему, Антонюку, ошибки в работе, которых он не совершал. Иван Васильевич не стал возражать Косачу — кому из гостей интересно, каким когда-то был Будыка? Но, очевидно, именно потому, что не возразил, мелкое это, казалось бы, совсем безобидное замечание вызвало множество ассоциаций и навело на невеселые мысли.

Звонить он не стал, потому что такой звонок мог бы обидеть других гостей. Поэт и бывший партизанский командир — люди простые, не зараженные бациллами спеси. Но у некоторых приглашенных, особенно женщин, спесь эта была раздута до шляхетских размеров. Дай по неосторожности понять, к примеру, Клавдии Ивановне, жене коллеги по бывшей работе, что кто-то из гостей важнее, чем она, — ославит на полгорода. Хотя он относился совершенно равнодушно к тому, что о нем могут сказать, однако бестактным никогда не был. А тем более что это неверно, будто Будыка — самый желанный гость. Раньше, может быть, так и было, а теперь все-таки появилась трещина. Опоздание Будыкп злило. Обыкновенное хамство! Он давно начал бы свадебный пир, если бы не Ольга Устиновна. Она хитро брала вину на себя: не все. мол, готово, не успела, не рассчитала. Хозяйке в такой день все прощают. Когда Иван Васильевич сказал жене на кухне, что надо начинать, она взмолилась:

— Куда я их потом посажу? Ты знаешь Милю! Глупая наша девчонка притащила своих в три раза больше, чем рассчитывала. Не хватает ни приборов, ни мест.

Наконец Будыки явились. Не одни. Валентин Адамович привел с собой… Клепнева. Подбросил другу в торжественный вечер жабу, которую тот должен проглотить. А что поделаешь? Не выставишь же этого толстого нахала за дверь. Троица произвела фурор. Валентин Адамович едва протиснулся в дом, держа перед собой огромную корзину… роз. Посреди зимы — розы! Белые, красные, живые, пахучие! Женщины ахнули. Откуда? Где такие выросли? Даже бородатые скептики умолкли и потянулись в коридор поглядеть на это чудо.

Лада, насмешливо-равнодушная к подаркам, онемела, растерялась. Может быть, только при виде этих цветов она поняла всю торжественность и серьезность того, на что так легко отважилась, почувствовала себя настоящей невестой. Почему-то вспомнилась Кити, ее венчание, слова священника: «Расстоящиеси собравый в соединение и союз любве положивый», которые она, Лада, в школе никак не могла понять и никто ей как следует не умел их растолковать. Валентин Адамович протянул Ладе корзину. Она сразу взяла ее. Потом схватила, прижала к груди, уткнулась лицом в розы. Казалось — вот-вот заплачет. Но кто-то засмеялся, кто-то сказал:

— У розы есть шипы.

Лада передала корзину жениху. Горячо, в душевном порыве обняла Будыку, крепко поцеловала.

— Спасибо вам, Валентин Адамович.

— Ну, поздравляю, поздравляю. — И, подняв под мышки, как маленькую, передал жене, ожидавшей своей очереди.

Милана чмокнула Ладу в щеку и тут же протянула маленький пакетик.

— Это, Ладочка, от меня.

— Но есть кое-что и от меня, — прогудел Будыка, оглядываясь на Клепнева, который держал два больших свертка.

Саша передал корзину с цветами другу и шурину, Василь — еще кому-то, и лето поплыло над головами гостей к серванту. Будыка жал руку жениху.

— Поздравляю. Саша. И завидую. Получил сокровище. Величайшее сокровище. Лада — золото.

— Лада — атом, — пошутил кто-то из молодежи.

— Заряженная частица, — подхватил другой.

— От старого партизанского друга твоего тестя тебе лично, — протянул Будыка один пакет смущенному Саше. — Чтоб в крымских горах веселей было скучать по жене. Чтоб не забывал о нашем Минске.

По словам Будыки и объему пакета молодежь догадалась.

— «Спидола»! — крикнули почти хором.

— Ух, черт! — восторженно воскликнул низкорослый, как мальчик, бедно одетый, нестриженый, кудлатый «гениальный физик» Витя Дзюба — Ладин однокурсник, парень, которого Иван Васильевич особенно любил. Витя иногда приходил и говорил просто: «А я сегодня голодный. Накормите».

Физик этот, как никто другой, был равнодушен к житейским благам — одежде, вещам. И вдруг такое восхищение подарком! Иван Васильевич, поначалу глядевший на Будыкино представление с усмешкой — любит человек показать себя! — вдруг почему-то почувствовал себя униженным. Но не злость охватила, а какая-то боль и грусть сжали сердце. Милана поцеловалась с Ольгой, и та повела гостью в спальню, снять енотовую шубу. Клепнев, дождавшись, наконец, своей очереди, прилип губами к Ладиной руке. Не желая принимать поздравлений от Клепнева, да и от Будыки тоже, Иван Васильевич крикнул:

— Гости! Прошу к столу! — И первый прошел за стол на свое место у окна.

Поэт сказал:

— Давно пора. В горле пересохло.

Командир отряда укорял бывшего начштаба бригады:

— Ох, любишь, Валентин Адамович, чтоб тебя ждали. Зазнался!

Тогда Будыка крикнул через головы гостей, протискивавшихся за столы.

— Иван! Прошу простить за опоздание. Женщины, блюстительницы ритуала, зашумели: — Молодых — к родителям! Пропустите молодых!

— Молодых — на кожух, — сказал поэт.

Гости прижались к серванту, к стене, чтоб пропустить молодых. Лада шла уверенно, радостно-возбужденная, Саша — застенчиво, извиняясь перед каждым, кого коснулся; парню, должно быть, казалось, что он здесь самый неуклюжий, может быть, отвык от штатской одежды и потому чувствовал себя в Васином костюме неловко.

Но пока они пробрались на свое место, там сидел уже Стасик — пролез под столом. Малыш вел себя очень странно. Он вдруг загорелся любовью к Ладе, хотя обычно воевал с ней из-за телевизора, желал сидеть только рядом с невестой и… ревновал к Саше; еще днем заявил ему: «Уходи, ты — чужой». Покуда Милана в спальне причесывалась, лучшие места заняли другие гости, и Будыкам поневоле пришлось поместиться на краю стола. А Клепнев все-таки пролез вперед, втиснулся между молодых женщин и уже обвораживал — шептал на ухо то соседке справа, то соседке слева что-то смешное.

Человек энергичный, Иван Васильевич был весь день особенно оживлен, деятелен, весел. А тут вдруг, неведомо почему, овладело им странное безразличие. Не хотелось ни пить, ни есть, ни тем более говорить. Как будто застолье это уже шумело целые сутки и он, хозяин, обессилел, изнемог. Но первому, кажется, надлежит говорить отцу. Он попросил наполнить бокалы и поднялся с рюмкой в руке. За столом притихли. Даже молодые гости в комнате через коридор, когда увидели, что отец невесты встал, зашикали Друг на друга, хотели услышать, что он скажет. Но ничего не услышали. Сказал Иван Васильевич тихо, устало и коротко:

— Что вам пожелать, дети? Как всегда в таких случаях — счастья, согласия. Еще чего же? Поблагодарим гостей, что пришли порадоваться вместе с нами. И… выпьем. А что еще? — спросил как будто растерянно, как будто и в самом деле не зная, что еще можно сказать пли сделать, и вышло это хорошо — наивно и забавно.

Гости сдержанно засмеялись. Зашевелились те, что поближе, потянулись чокаться.

— Поздравляем, Лада!

— Саша! Был ты матросом, стал мужем. Будьмо! — сказал поэт и, кажется, один успел опрокинуть свою рюмку, потому что остальных остановил Будыка.

— Погоди, Иван! Уж очень что-то скупо ты сказал. А сказать надо так, чтоб вечер этот, слова пожеланий запомнились молодым на всю жизнь. Это же свадьба! По-нашему, по-белорусски — вяселле! Одно слово чего стоит, смысл в нем какой! Вспомните, какой она была у наших отцов. Когда садились за стол, наш поэт провозгласил: «Молодых — на кожух». Да, молодых сажали на дежку, на кожух. И это не смешно. В этом был глубокий смысл. Был обряд. Сложный, длинный, рассчитанный на разные эмоции — память невесты о девичьем житье, грусть от расставанья с родными, сожаление о молодецкой вольности и радость, что пришла любовь, что единятся сердца, рождается новая семья, а с ней — новая жизнь. Обряд пробуждал извечную надежду, что дети будут жить лучше, чем отцы…

— Политграмота, — сказал поэт, закусывая.

Женщины шикнули на него, мужчины, жаждавшие выпить, завидуя его прыти, одобрили улыбками: давай, мол, останови этого самозваного оратора. Будыка покраснел, нервно глотнул воздух, но не смешался — сбить его нелегко; раздражения своего не выдал, наоборот, сказал мягко, шутливо:

— Нет, дорогой поэт, это не политграмота. Политграмота — твои стихи.

Многие засмеялись. Но поэта это не смутило, только дало возможность под шумок налить и, подмигнув хозяину, опрокинуть еще одну рюмку.

Молодежь в другой комнате тоже не дождалась конца речи Будыки — зазвенели рюмки, застучали ножи, зашумели голоса.

— Мы разрушили обряд. И утеряли красоту, «святость» этого незабываемого события — свадьбы. На месте разрушенного надо строить новое. Во всех областях, во всех сферах, материальных и духовных, у нас — новое. Нам нужны новые обряды! К сожалению, молчат наши поэты, этнографы…

— Обряды создает народ, — оторвался от закуски поэт. — И ты, частица народа, вместо скучной речуги предложил бы что-нибудь новое. Эпизод обряда. Глядишь — и пошло бы с сегодняшней свадьбы.

Слова эти сбили-таки Будыку. Предложить он ничего не мог. Пришлось отбиваться:

— Вас, дармоедов, сколько там сидит, и вы ничего не предложите. А я строю машины.

— Вот и строй на здоровье, — не выдержал наконец Косач, — а мы выпьем за молодых. Без религии. Старой. И новой.

Никто не зашикал на седого командира. Засмеялись женщины. Кое-кто из мужчин хватил рюмку; сколько можно ждать! Испортили тост Валентину Адамовичу.

— Лада, за твое счастье! За твое счастье, Лада! Я носил тебя на руках — и я горжусь тобой. Как родной дочкой. Вологодец! Вручаем тебе сокровище. Береги! Тебе выпало счастье. Чокаюсь мысленно, Лада.

Иван Васильевич ждал конца тоста друга, но слушал плохо — наблюдал за Клепневым, как тот, облизывая губы, с поднятой рюмкой смотрел в рот шефу. Раньше Клепнев не проявлял столь открытого угодничества, держался независимо, иногда даже нахально, дерзко. А тут как бы демонстрировал свою преданность, верность. Почему? Верно, потому, что сразу почувствовал — не «стреляет» речь Будыки, не удивил он «теорией обряда», гости раздражены его опозданием и жаждут поскорей добраться до того, что выставлено на столах. Клепнев не дурак, психологию застолья знает. А еще лучше знает шефа, его самолюбие. К хозяину постепенно возвращался его постоянный интерес к людям… Так же, как верный Эдик, вдохновляла мужа взглядом Милана. Вот жена, молится на своего Вальку! Другие жены подтрунивали над мужьями на людях, всерьез или в шутку, Милана — никогда. Как-то Антонюк попросил: «Поссорьтесь хоть когда-нибудь при нас. Как вы ссоритесь? Не ссоритесь совсем? Ох, и скучно же вам живется».

— Обряды будут потом, — серьезно сказал поэт, когда Будыка наконец выполнил первый обряд — выпил освященную неудачным тостом рюмку; слов поэта не поняли, да никто и не хотел уже ничего понимать.

За столом зашумели.

— Папа, ты с обрядами женился? — со смехом спросила Лада.

— После небогатого ужина у бабушки Маланки я повел твою мать к себе, в холостяцкую квартиру. А это километров за семь, лесом; осень, темнота, мы сбились с дороги и блуждали чуть не до утра. Но нам было весело, та ночь запомнилась на всю жизнь.

— Видишь, у всех была романтика. А ты, лесовод, ничего не можешь придумать.

— У нас — красивые свадьбы. Я — за обряды.

— Истина конкретна, Саша. Какой обряд ты предложил бы здесь, в городе?

— Хотя бы, чтоб записывали не в тесной комнатушке, как нас с тобой. А в высоком зале. И чтоб играл орган…

— О боже! Баха? Моцарта? Может быть, еще «Реквием»? Чтоб ты оплакивал свою холостяцкую жизнь? И старушки проливали слезы умиления, на тебя глядя?

— Лада, не балагань. Ты совсем не такая. Не пугай мужа,

— Папа, я дитя атомного века. Я — за физику, а не за лирику. Но если хотите, я буду читать Блока. Могу устроить для вас вечер поэзии.

— Слово имеет Михась Иванович!

— Просим, профессор!

— Молодые, внимание! У меня — тост! Вот. Чтоб у вас было столько детей, сколько капель в моей рюмке. Вот! Ха-ха.

— А там — три капли.

— Михась Иванович! Такой тост и так мало налили! Да это же оскорбление молодых.

— Налить ему!

— Плюнь ты на свою печенку!

— Истина — в вине, говорили древние философы.

— Еще один доктор высказался. Величайшие оригиналы эти доктора наук. Остроумие бьет ключом! Пей, Саша, за наших детей.

— Лада, тебе положено сегодня быть доброй и ласковой. Он выдающийся философ.

— Папа! Выдающихся философов за всю историю человечества было два или три. Философ, не знающий строения атома…

— Лада, тебя слышат…

— А вино горькое. Горько! — завизжала шустрая дамочка, радуясь, что своим открытием опередила других.

— Вытирай губы, жених, начинаются обряды.

Но встала саркастически настроенная невеста с застенчивой улыбкой. Молодые пристойненько, чуть касаясь, поцеловались. Им захлопали.

— Вот теперь сладко.

— Ешь, Саша. Худей по методу докторов наук. Они худеют методом вытеснения. Знаешь такой? Рюмку водки вытесняют селедкой, селедку — салатом, салат — отбивной… И так далее…

— Где там Вася?

— Без тебя он погибнет, бедняжка. Молится на Свету. Ты поторопился с женитьбой, мой дорогой. Там есть на кого помолиться. Видел, какие богини? Света — это же Нефертити.

Ивану Васильевичу хотелось слушать одну дочку да разве еще внука. Он с болью думал, как тоскливо станет в доме, когда Лада уйдет. Не вернется Василь. Отдалились Майя и зять. Одна утеха — внук. Погладил малыша по головке; Стасик, необычный, не по-детски серьезный, сидел между ним и Ладой — рядом с Ладой. Попытки матери и бабушки забрать малыша из-за стола встретили решительный протест не только с его стороны, но и со стороны Лады, которую, видно, растрогала такая неожиданная любовь племянника.

Ивана Васильевича тоже трогал этот страх ребенка, что кто-то чужой заберет Ладу— «мою Ладу»; Стасик даже ножкой топнул, когда мама днем сказала, что теперь уже Лада не его. «Нет, моя Лада! Моя!» Вспомнил об этом и почувствовал, что глаза наполняются слезами. Не хватало еще заплакать при гостях! Хорошо будет выглядеть бывший комбриг! А может быть, надо было не допустить этого поспешного замужества? Нет, не мог. Однажды уже не допустил…

Хлопец вошел в землянку несмело. В кожухе. С кнутом в руке. Поздоровался не по-военному, Неловко, по-стариковски стащил с головы подпаленную где-то у костра, а может быть, и в бою овчинную шапку. Будыка тут же сделал партизану замечание — приучал к военной дисциплине, особенно таких, молодых.

Хлопец совсем растерялся.

«Так я ж по семейному делу… к комбригу».

«По какому бы делу вы ни обращались, обращаться надлежит по форме, — пробирал начштаба. — Из какого отряда? Фамилия?»

«Микола… Кирейчик…»

«Что у тебя, Микола?» — спросил я. Жаль стало хлопца. У него перехватило дыхание, а лицо запылало, как переспелый помидор. Он натянул шапку и… выпалил по форме:

«Товарищ комбриг, дозвольте жениться! Командир отряда, товарищ Катков…»

«Не дозволяет? — Будыка захохотал. — Довоевались!»

Действительно, было смешно, но я удержался от смеха. Понял, что перед нами — не шалопай, не сердцеед какой-нибудь, а хлопец скромный, и женитьба для него дело серьезное. Он приехал к командиру бригады, как к отцу. Другие разрешения не спрашивали. И стало мне еще больше жаль безусого парнишку.

«Садись. Микола. Сколько тебе лет?»

«Девятнадцать… — И торопливо поправился: — Двадцатый уже…»

Выяснили, что до войны Кирейчик кончил девять классов. Какое образование по тому времени! Какой кадр для будущей мирной жизни! А было это зимой сорок четвертого. Фронт у Мозыри стоял. А мы — в пинских болотах, висели над немецкими тылами. По-отцовски отговаривал Миколу. Учиться тебе надо, хлопче! Учиться, а не жениться. Победа вон видна, светит уже. Мир наступает. А ты, вместо того чтоб кинуться в науку, должен будешь вить гнездо для семьи. А вить гнездо нелегко будет — все вокруг опустошено, разрушено. Будыка тоже подключился — помогал мне. Убедили хлопца. Отговорили. Потом рассказал Наде — она нахмурилась.

«Ты чего?»

«А у нее вы спросили? У дивчины? Вы два часа с ним беседовали, а ее в сенях дрожь била. И вам, феодалы этакие, и в голову не пришло поговорить с ней. Вам — только бы его убедить. Ему — что! А где она найдет свое счастье? Кто знает!»

Странно, что о ней мы и не подумали — о девушке. Только о нем. Не после этого ли незначительного эпизода Надя осталась в деревне, организовала школу?

А года два назад заглянул ко мне уже несколько облысевший, полный, шикарно одетый мужчина. Не узнал его я, пока он не напомнил.

«Пришел, говорит, поблагодарить вас, Иван Васильевич. Помните, как вы в партизанах отговорили меня жениться. Умная у вас голова. Далеко вы глядели».

Кончил Кирейчик университет, аспирантуру, теперь — преподаватель института, кандидат наук. Обеспечен. Доволен. Счастлив. Порадоваться бы за бывшего партизана. Но вспомнились мне Надины слова.

«А она как?»

«Кто?»

«Девушка та?»

«А-а, Нинка Лагодич? Да не знаю. Осталась там, в Полесье. Не до нее было. Учился как сумасшедший. А потом встретилась другая. Жизнь…»

Да, жизнь. Однако почему-то пропал у меня интерес к жизни этого довольного собой кандидата наук. И наоборот, страшно захотелось узнать, как же она, та Нинка, которую я так и не увидел. Как сложилась ее жизнь? Каково ее счастье? И теперь скребет: как же она? Надо будет летом поехать, поискать ее следы…

— О чем задумался, папа?

— Деда, дай вина. Сладкого.

— Иван, задавай тон! А то ученые скоро передерутся.

За столом шумно. Идет полупьяная безалаберная и бесплодная дискуссия среди мужчин. А женщины трещат о своем.

— Догматики вы, биологи. Запустили науку…

— Не захочешь жить с невесткой — построишь кооперативную…

— Мы запустили? В вашу физику никто не лезет с мудрыми советами, а в биологию каждый лезет…

— Так же как в искусство.

— У нее отец генерал. Да ни копейки не дает. А у нас откуда же деньги?

— В музыку еще не так, а вот в кино… Каждый зритель знаток получше Феллини.

— А кто такой Феллини?

— Я актеров не запоминаю. Черт их упомнит!

— Мы, физики, верим друг другу, поддерживаем, помогаем разрабатывать… А вы едите один другого. Вопреки биологическим законам. Борьба внутри одного и того же вида.

— Без борьбы мнений наука не движется…

— Не путай научную дискуссию с групповщиной.

— Беда, что они игнорировали биологическую практику. У нас, машиностроителей, науку от практики отделить невозможно. Машина должна работать. — Это Будыка.

— Да не всегда. Вот Игнат Свиридович, представитель института, машины которого — а за них получали премии — валяются на колхозных дворах металлоломом.

— Неправда.

— Они по сто картин в год смотрят, а пользы что?

— Нельзя зачеркивать работу всего института. Пусть одна-две машины не удались…

— Валентин Адамович, чистую тарелочку.

— Олечка, милая, не надо. Посиди ты спокойно.

— Товарищи! К черту ваши ученые рассуждения. Самый традиционный, но самый сердечный и серьезный тост! За родителей. За Ольгу Устиновну. За Ивана Васильевича.

— За вас, мама! — крикнул жених и повернулся к тестю: — За вас, Иван Васильевич,

— За твоих родителей, Саша. Жаль, что они не смогли приехать.

— Не нажимайте на сантименты, а то разревусь, как теленок. Наделаю хлопот!

Молодежь начала скандировать:

— Молодых! Отдайте нам молодых! Но выйти из-за cтола было не так просто.

В дверях появилась Ладина подруга, однокурсница, проворная и настойчивая девушка, заводила. Задорно крикнула:

— Дорогие родители, дедушки и бабушки! Прислушивайтесь изредка к голосу молодежи. А то начнем бунтовать. Беды не оберетесь!

Кое-кто из старших обиделся, не столько из-за иронической угрозы, сколько из-за обращения «дедушки и бабушки». Бабушки возмущенно зашумели. А молодежь продолжала скандировать — народ поддерживал свою парламентерку. И она, нахальная девчонка, подстегивала:

— Лада! Тебе рано еще в бабушки. Давай к нам! Сердцем не старей!

Лада посмотрела на отца, увидела, что он не сердится за нарушение свадебного порядка, а забавляется — глаза хитро и весело смеются, перебегая по лицам гостей. Поднялась, пожала плечами: а как выбраться? Видела, что старшие не собираются их выпускать. Но тут дорогу показал Стасик: нырнул под стол и выскочил с другой стороны. Остановился и победоносно посмотрел на тетку, как бы приглашая последовать его примеру. Лада засмеялась, отодвинула стул от стола, вдруг скомандовала:

— Саша! За мной! — и нырнула под стол.

Когда она вынырнула в тесном проходе между столов, Будыка и Клепнев захлопали ей:

— Вива, невеста! Браво!

— Моряк! Не отставай, — кричала Клава смущенному жениху, который не решался выбраться тем же путем. — Всю жизнь будешь отставать.

— Стол не вынеси на себе, — мрачно предупредил Косач.

— Саша! — укоряла Лада, давясь смехом.

Гудела «нижняя палата» (так молодежь назвала свою комнату). Встали из-за стола, столпились, чтоб видеть все через распахнутую дверь.

— Встаньте, бабушки. Пропустите молодого, не заставляйте парня лезть под стол. Не позорьте.

— Ни за что не полез бы!

— Встали!

— Нет, пускай лезет! Правильно, Лада! Командуй!

— Саша!

— Полундра!

— Моряк! Покажи класс!

Глянул жених на тестя, которого немножко побаивался и стеснялся, и увидел его глаза, не суровые — веселые, озорные. Кивнул Иван Васильевич: давай, не смущайся. И…

— Опля!

Никто и глазом моргнуть не успел, как парень вскочил на стул и… перелетел через стол. Грохнул о пол. Задребезжали зеркала и стекла, зазвенели бутылки и рюмки. Заревела от восторга «нижняя палата», встречая молодых. Да и из старших никого не возмутила такая несерьезность — все смеялись. Понравилась ловкость.

— Силен, собака, — сказал поэт. — Выпьем за физкультуру и спорт!

Но прорвалось-таки старческое недовольство:

— Им можно прыгать. Через столы. Через наши головы. Прыгнул бы я так на своей свадьбе. При отце… Ого!

— Петро! Брось ты наконец свой дореволюционный аршин!

— Молодежь теперь не та.

— Ох, надоело мне это старческое брюзжание! — сказал Будыка. — Разумеется, не та. И хорошо, что не та. Не те времена. Не те представления. Замечательная молодежь. Штурмуют космос…

Опять поднялся старый, как мир, спор о сущности нового, тот беспорядочный спор, когда спорщики возражают не только оппоненту, но и самим себе. А молодежь взрывалась хохотом и пела студенческую песню:

К Ивану Васильевичу, на освободившееся место, подсел бывший товарищ по работе, главный ветврач Захар Корнеевич, человек скромный, серьезный, не болтун, не сплетник. А тут зашептал на ухо:

— Слушай, говорят, там, наверху, была мысль взять тебя советником. Запросили нашего шефа — так, говорят, он высказался против. Что он против тебя имеет? Боится, что ли? Не слыхал?

— Нет, не слыхал. Меня это мало интересует, Захар.

— Да как сказать! Все мы люди.

Слышал, что ему собирались предложить эту должность. Не слышал, что возражал человек, с которым работали много лет и, казалось ему, были в дружбе. Во всяком случае, понимали друг друга. Сказал неправду, что его это мало интересует. Не могло не поразить, кто возражает. Если это правда — за что еще один старый друг, неплохой и уважаемый руководитель, вздумал ударить его, лежачего? Тогда, когда разбирали его персональное дело, держался довольно прилично, даже, кажется, пытался защищать.

Им овладела злость. Не на того. На друга-шептуна. Какого дьявола ему понадобилось рассказывать об этом здесь, за свадебным столом? Бестактность, глупость? Или, может быть, нарочно? Может быть, за двадцать лет совместной работы он так и не раскусил этого Захара Корнеевича, тихого, деликатного, хорошего товарища, готового поделиться с сослуживцами последним куском? Где же его деликатность, душевная чуткость? Может быть, этот тихоня и пишет анонимки? Они были добрыми друзьями, часто вместе ездили в командировки, жили в одном номере в гостинице, и в порыве откровенности он, Антонюк, рассказывал Захару о Наде, да и о братьях Казюрах, кажется, тоже.

Вспомнил анонимки — и совсем испортилось настроение. Каким подлецом надо быть, чтобы даже Марине, многострадальной матери, написать такую гнусную ложь! Неужто такой тип может находиться среди гостей? Все сразу окрасилось в мрачные тона. Снова показалась нелепой эта свадьба. Такая поспешность. Сколько Лада знала этого парня? Две-три недели встречалась там в горах. Да и то вряд ли каждый день. Разве что в самоволку бегал? Почему не добился, чтобы приехали его родители? Стыдно стало самого себя. Это ж полная бесхарактерность — согласиться на такое замужество. Точно околдовали. Да еще, как дурак, высунув язык, три дня носился по магазинам, по рынкам, таскал бутылки, продукты, тратил последние сбережения. Чтоб все это за вечер сожрали люди, которые, может быть, в душе смеются над ним.

Злился за Ладу: такой ум и такое легкомыслие. Ругал Ольгу: пусть бы хоть она, старая гусыня, загоготала, что отлетает последнее дитя. Так нет же! Плакала, верно, от радости — дочка выходит замуж! А куда? За кого? Зачем? Все нелепо. Все. Комедия какая-то. Фарс. Невеста лезет под стол. Жених скачет через стол. Черт знает что! Молодые зубоскалы тоже, очевидно, издеваются:

Стараясь перекричать их, разинула рот, старая дура. На каждой вечеринке визжит, как застрявший в плетне поросенок. Жена селекционера-картофелевода. Выведенные им сорта не много прибыли принесли колхозам, а ему дали и кандидатскую и докторскую степень. Между прочим, ходят сплетня, что диссертации и брошюры пишет за него эта визгуха. Как у нее хватает времени разучивать все новые песни?

— Подпевай, Иван. Чего нос повесил?

«Ненавижу этот пьяный рев. А зять как старается! Ты гляди. Никогда как будто не пел. Шефу своему новому демонстрирует ловкость и таланты. Глазами ест Будыку. Как же осчастливил Валентин Адамович — на тридцать рублей больше дал. Начхать ему теперь на тестя, который учил, кормил, одевал, квартиру помог получить… Но черт с ним, с зятем! Лада, Лада… — Боль пронзила сердце. Ты была надеждой и радостью. Куда же ты теперь полетишь? Кем станешь? Женой моряка? Лесовода? А твоя физика?»

Охватила такая тоска, что хотелось завыть. Будто хоронил дочку, а не выдавал замуж. И Ольга невеселая. Примостилась на краю стола, как дальняя родственница. Он больше не злился на жену. Жалел. Бедная мать.

«Подойди, сядь рядом. Я обниму тебя. И мы вместе поплачем, как плакали родители на крестьянских свадьбах в давние времена. И никого это не удивляло»).

Мужской бас перекрыл визгуху:

— Кто-нибудь белорусскую знает? — спросил поэт. Тут же доказали, что знают, — несколько голосов затянуло:

— О боже! Если б так мусолили мою песню, я бросил бы писать. Есть песни в народе…

— Ша!

— Внимание!

— Поет поэт!

— Не надо, — тихо попросил Иван Васильевич. Услышал и сразу понял поэт. Умолк. Предложил:

— Выпьем за отцовскую печаль.

Вскочила и вышла на кухню Ольга Устиновна. «Иди, излей свою печаль в одиночестве». Ничего только не пеняла разжиревшая, всегда довольная собой визгуха — заголосила:

И нельзя ее попросить: не надо.

Не поймет.

За песней, подхваченной еще двумя-тремя женщинами, Иван Васильевич не слышал звонка, не заметил, кто открыл дверь. — кто-то из молодежи. И вдруг увидел в коридоре… Виталию. Она стояла в пальто, в белом платке, с чемоданчиком и… виновато улыбалась.

— Пропустите меня, — сказал Иван Васильевич удивленным гостям, которые не сразу поняли, что случилось, почему хозяин так внезапно вскочил. Не все даже сразу поднялись. Он протиснулся между столом и стульями, наступая гостям на ноги.

— Вита! Добрый вечер! — не обнял, не протянул руки, а взял чемодан и… растерялся, как мальчишка, не зная, что делать дальше, что говорить. — А у нас — свадьба. Лада выходит замуж.

— Поздравляю вас, — сказала Виталия сдержанно, почти официально.

Иван Васильевич увидел жену, она выглянула из кухни и с удивлением смотрела на незнакомку.

— Ольга, это — Виталия. — Понимал нелепость такого представления, потому что так и не выбрал времени, не отважился рассказать жене о девушке, которая неожиданно может приехать.

Ольга Устиновна привыкла к тому, что к мужу приезжали разные люди. Но, увидев, как он смутился, догадалась, что девушка эта не просто знакомая по прежней работе, не какая-нибудь льноводка или агроном, что она имеет отношение к его партизанской славе, боевой и еще кое-какой. Нехорошо сжалось сердце. Но хозяйка протянула гостье руку и любезно пригласила:

— Раздевайтесь, пожалуйста. И — за стол. Вася!

— Что, мама?

— Возьми Виталию к себе в компанию.

Сын появился в дверях и весело, даже несколько скептически оглядел девушку: откуда такая?

— Это наш сын, — обрадовавшись, сказал Иван Васильевич.

Молодежь шумела, смеялась, кто-то играл на гитаре, и никто не обращал внимания на то, что происходит в коридоре: мало ли какие гости, близкие и далекие, могут приехать или прийти на свадьбу! А те, кого хозяин так внезапно поднял с места, с любопытством заглядывали в коридор: кто же она, если сдержанный Антонюк так бросился встречать? Иван Васильевич увидел, как любопытно поглядывают гости, вспомнил, кто у него там, и возбужденно крикнул:

— Валя! Начштаба! Это же Вита, наша Вита!

Будыка мигом очутился возле девушки.

— Вита? Неужто Вита? Наша партизанская дочка? Боже мой! Какая ты выросла! Помнишь, как мы тебя носили на руках? Нет, не помнишь. Дай подниму сейчас.

Обнял. Расцеловал в щеки, в лоб. Шутливо попытался поднять. Кричал на всю квартиру:

— Товарищи! Это же наша партизанская дочка! Нет, вы поглядите, какая выросла! Вот так сюрприз! Молодчина, Иван, что пригласил! Миля! Эдуард! Знакомьтесь!

Тогда и молодежь притихла, заинтересовалась, потянулась в коридор. А Клепкев уже увивался вокруг Виталии, первым догадался помочь девушке снять пальто.

Выскочила Лада. Хотя не было на ней традиционного свадебного наряда, Виталия почему-то догадалась, что это она.

— Вы — невеста? — И шагнула к ней, может быть, хотела обнять сестру.

Но Лада холодновато, настороженно протянула руку:

— Я — невеста.

— Поздравляю, Лада. — И засмеялась, стала рассказывать: — А я подошла — шум, гам. Вот, думаю, попала незвана-непрошена. Постояла у двери — и вниз.

— Откуда ты, прелестное дитя? — как старый знакомый, говорил Клепнев. — Давно не встречал такой невинности!

— Откуда? Из лесу. Ведь вам говорят — партизанская дочка. Но куда же мне деваться в большом городе? Топала, топала по двору, озябла, мороз… и снова к двери. Все равно уже приехала, надо заходить. Но, думаете, так легко нажать эту маленькую кнопочку, когда за дверью такой галдеж? Дядя какой-то помог. Спускался сверху. «Громче, говорит, звоните, а то они так разгулялись, что ничего не слышат». Тут уж хочешь не хочешь, а нажимай.

Своим откровенным признанием она сразу завоевала симпатии гостей. И Василя. Одна Лада нахмурилась: ей представилась задача со многими неизвестными.

Будыка удивился: «Выходит, о свадьбе она не знала? По какому же случаю приехала?»

Все неизвестные в той задаче, что решала Лада, ему были известны; во всяком случае, он так считал. Не хватало только ответа. Однако Валентин Адамович совсем не собирался ломать голову даже над самым элементарным уравнением, он давно привык получать решения в готовом виде. И тут тоже был уверен, что все откроется само собой. Ольга Устиновна подумала с горечью и болью:

«Иван ведет себя, как мальчишка. Стыдно. Надо сказать. Нельзя так».

Но почувствовала, что для искреннего возмущения не хватает злости, а разыгрывать запоздалую ревность и все прочее неуместно, не к лицу ей — не те годы. От этого стало еще более горько и грустно. Раздевшись, Виталия, может быть, не без хитрости — чтобы скорее сблизиться, попросила Ладу показать, где можно причесаться, помыть руки, «навести красоту». Лада повела ее в ванную комнату. Мужчины вышли на лестницу покурить, Клепнев и кое-кто из женщин помогали Ольге Устиновне восстановить порядок на столе.

— То ли шляхта пировала, то ли свиньи паслись, — демонстрировал свое остроумие Клепнев.

— Вы циник, Эдуард, — сказала ему Милана Феликсовна, расставляя чистые тарелки; она всегда помогала Ольге, считая себя самой близкой ее подругой, но не собирала, не относила и тем более не мыла грязную посуду — брезговала.

— Все мы циники, — глубокомысленно заключил Клепнев.

Ольга Устиновна вдруг страшно разозлилась на этого толстого прощелыгу, который подхалимничает, прислуживается и в то же время, должно быть, презирает всех, ненавидит. Захотелось, чтоб когда-нибудь открылось, что Клепнев — любовник Миланы. Пусть бы съел довольный собой Будыка! Но тут же устыдилась своих недобрых мыслей. Что это ей вздумалось желать людям зла?

Будыка собирал вокруг себя слушателей; ему явно хотелось первому и как можно эффектнее рассказать о Виталии, о ее матери. Но Иван Васильевич не спускал с него глаз. Оттягивать предупреждение нельзя было: охмелевшего начштаба могло прорвать в любой момент.

— Валентин, можно тебя на два слова?

Они зашли в спальню, где пахло мехом и духами.

— Что за сенсацию ты мне приготовил?

— Маленькое предупреждение. Виталия до сих пор не знает, кто ее отец. Никогда не слышала про Свояцкого.

— Да что ты! Ай да Надя! Какая воля! Однако для взрослой дочери нужна какая-то легенда. Какая?

— Ее отец — я.

— Ты? Я таки догадывался, что будет сенсация. Что ж, можно понять, но подумала ли она…

— Нет. У Нади была легенда о партизане, который погиб. Я сам сказал это Вите. Недавно. Она приехала посмотреть на своих сестер.

— Узнаю Нехлюдова нашего времени. Замаливаешь грехи?

— Не надо, Валя, о моих грехах.

— Ох, Иван. Усложняешь ты себе жизнь. Надя создала самую разумную легенду. Она мудрая женщина.

— Кто-кто, а ты знаешь: я никогда не жалею о том, что уже сделал…

— Все-таки это толстовство какое-то. Столько проблем взвалить на себя! Зачем?

— Я должен сказать своим. Но не сказал пока что…

— Иван! — Будыка прочувственно сжал руку друга. — Понимаю. Можешь не предупреждать. Тайна друга для меня то же, что государственная.

— Тайной останется одно — о Свояцком.

— Любишь ты романтические истории. Слушай. А дед не помнит?

— До него, кажется, не дошло, кто такая Виталия. Когда он к нам присоединился! Тогда уже был семейный лагерь — столько женщин, детей! Партизанских сынов и дочек!

— Все, Иван. Могила. Но удивлен. Признаюсь. Хотя и знаю, что удивлять ты умеешь. Пошли. И молча выпьем за Надю. Кто знает: если б не ты, мог бы не устоять я. Перед такой женщиной! Все мы человеки. Как она? Постарела?

— Да уж не помолодела. Дочь вон какая!

— Да, неумолимое время, — тяжело вздохнул Будыка. Когда они вышли из спальни, Ольга Устиновна сказала им укоризненно, но беззлобно:

— Заговорщики старые.

Они не забыли молча выпить за Надю. Возможно, Ольга догадалась, за кого они пьют, потому что иронически спросила:

— Можно с вами?

Тут же присоединилась Милана:

— Я тоже хочу с вами выпить.

Не совсем тактично получилось по отношению к другим гостям. Но никто об этом не подумал. Налили, что попалось под руку, стоя у чистого, меньше, чем вначале, загроможденного посудой стола.

— За что? — должно быть, не без хитрости спросила Ольга.

— За них. За наших мужей, — сказала Милана.

— За нашу молодость, — предложил Иван Васильевич, Будыка вздохнул.

— За вашу молодость, — согласилась Ольга.

— За нашу, — поправила Милана. Каждый вкладывал в тост свой смысл.