Собачий бог

Черемошники

Аленка сидела за кухонным столом, подперев щеку ладошкой. Другой рукой катала хлебные крошки.

— Баба! Можно я папе позвоню?

Баба оторвалась от исходившей паром кастрюли.

— Чего звонить? Зачем?

— Джульку убили.

— Больно папке интересно, что твоего Джульку убили! — в сердцах сказала баба. — Только деньги переводить на разговоры.

Аленка промолчала. Баба с грохотом переставила кастрюлю с огня на край печи.

— И, как нарочно, дед уехал. Уже неделю как уехал, и неизвестно, где он и как.

— Ну, он же к своему брату поехал, — сказала Алёнка.

Баба вздохнула.

— А у меня тоже есть сестра, — продолжала Аленка. — Только она не совсем родная, да? Она в Питере живет. И папа с ней.

Баба промолчала.

— Баба, — сказала Алёнка. — А Питер — это далеко?

— «Питэр, Питэр», — в сердцах передразнила баба. — Далеко! Только и слышу, что про «Питэр». Про мамку, небось, и не вспомнит.

— Я помню, — обиделась Алёнка. И добавила: — Она умерла.

Крышка слетела с кастрюли с грохотом. Покатилась по полу и закружилась возле холодильника со щемящим, тоскливым дребезжанием.

Баба отвернулась, приложила фартук к глазам. Всхлипнула.

У Аленки глаза тоже стали мокрыми, она уперлась носом в стол, молчала. Надо потерпеть. Баба всегда так: повсхлипывает-повсхлипывает, потом уйдет в большую комнату, где никто не живет с тех пор, как мамы не стало, встанет в уголок перед иконкой, висевшей на стене, и шепчет молитвы.

Вся эта комната была сплошь заставлена комнатными цветами в самых разных горшках и горшочках; цветы висели по стенам в кашпо, стояли на полу на треногах, и запах в комнате всегда был одуряющим. Время от времени баба пересаживала отростки в маленькие горшочки и несла на базар — продавать.

Вот и сейчас она ушла в большую комнату, оттуда стали доноситься всхлипывания, перешедшие постепенно в глухое бормотание.

Но не это было самое плохое. Самым плохим было то, что баба после таких молитв становилась сердитой, злой. И тогда уж к ней с вопросами и просьбами не подступайся: прогонит.

Аленка перетерпела слезы.

Мамы не было давным-давно, и Алёнка её почти не помнила. Она бы и не помнила, если бы баба время от времени не напоминала.

Придёт соседка, сядут они с бабой, начнут говорить о родне, о знакомых, о соседях, и в конце обязательно заговорят о маме.

Алёнка не любила эти разговоры. Уходила на улицу. В дождь — сидела, нахохлившись, на крыльце под навесом.

Она-то знала, что мама не умерла. Она где-то далеко, но живая. Алёнка это чувствовала. Баба просто не знает, ошибается. И однажды мама вернется, баба вскрикнет, — и тогда уж и Аленка сразу её вспомнит. И, может быть, кинется ей на шею.

А может быть, и нет.

— Алё-он! — послышалось глухое с темной улицы. — Алё-он!

Аленка потихоньку оделась, постояла, прислушиваясь, как баба шепчет странные и страшноватые слова, — и быстро выбежала на улицу.

Андрей, нахохлившись, сидел на крылечке у ворот.

Алёнка села рядом. Посмотрела на его плечо — толстое от намотанных под курткой бинтов, — спросила уважительно:

— Больно?

— А? — очнулся Андрей, махнул здоровой рукой. — Да не-е…

Вздохнул.

— Джульку убили.

— Я знаю, — сказала Алёнка.

Андрей покосился на неё. Подождал, не решаясь задать вопрос, потом тихо-тихо спросил:

— Алён… А ты не можешь его оживить?

Алёнка помолчала.

— Наверное, нет.

Андрей тяжело, по-мужски, вздохнул.

— Я так и думал. Если б его ранили, — ты бы смогла, да? А мёртвого — нет.

Аленка сняла рукавичку, сосредоточенно погрызла грязный ноготь. Потом спросила:

— А где он?

— Джулька?

— Ну да.

— Не знаю… Весь двор обыскал, все сараи, — нету. А папка не говорит. Даже погрозился: мол, ещё раз спросишь, — убью. А драться он мастер. Однажды мамке так врезал…

Алёнка отмахнулась:

— Да знаю я! Ты рассказывал.

Еще подумала. Наконец сказала:

— Наверное, он его за линию отвез. Ну, туда, где мертвого человека нашли.

— Наверное, — согласился Андрей.

— А может быть, туда, куда вчера собак увозили, — на свалку.

Андрей пожал плечами:

— Да какая теперь разница…

— Есть разница, — сказала Алёнка. — Если за линию — мы его похоронить бы смогли.

Андрей открыл от удивления рот.

— Зачем?

— Ну… Так полагается.

Андрей задумался. Потом вдруг вскочил:

— Посиди тут! Я счас!

Он побежал к дому, а через минуту выволок из ворот старые санки с корытом — для мусора.

Подождал Алёнку. Аленка продолжала сидеть, грызя ноготь.

— Айда? — неуверенно спросил Андрей.

— Темно там, — сказала Аленка. — Надо днем искать.

— Днем увидит кто — прогонит.

— Это точно, — согласилась Алёнка.

Андрей поглядел вдоль переулка, освещенного редкими фонарями.

— Не так уж там и темно. Это здесь, на переулке, фонари поломаны. А там же железная дорога, поезда ходят. И переезд. На переезде всегда светло.

Аленка подумала.

— Баба хватится… Искать начнет.

— Да мы ж быстро!

Аленка поднялась, сунула руки в карманы, подумала ещё.

— Ну, ладно. Пойдем. А увидит кто, — мы мусор вывозили, правда? А потом покататься решили.

— Где покататься? — удивился Андрей. — На переезде? Там же машины!

— Ну. Машины. Взрослые же всегда думают, будто дети нарочно там, где машины, играют. Отругают нас, — и всё. А зачем мы туда на самом деле приходили, никто и не подумает.

Андрей в восхищении посмотрел на Алёнку. И, волоча рядом с ней санки, искоса всё поглядывал на неё.