Собачий бог

Нар-Юган

Глубоко под снегом и льдом, в замерзшем, окоченевшем собачьем теле встрепенулось холодное сердце. Оно не хотело просыпаться, оно уже жаждало покоя. Уставшее собачье сердце.

Но в нем зародилась, затлела искорка, и стала разгораться, пульсировать, тревожить.

Сердце глухо стукнуло раз и другой. Льдинки в крови зазвенели. Сердце ударило сильнее, затрепетало, как пойманная птица, выгоняя из себя холод, и посылая огонь от разгоравшейся искры дальше — по мертвым жилам.

А потом оно застучало. С перебоями, с усилием, — но застучало, и больше уже не останавливалось.

Тарзан шевельнулся.

Снежный наст над ним лопнул, и Тарзан, мучительно выгнувшись, разбил его на куски.

Солнечный свет ослепил его так, что показалось: ему внезапно выкололи глаза.

Тарзан взвизгнул от боли. От собственного голоса ему стало легче, и, поняв это, он зарычал, залаял, завыл. И с каждой секундой вырывал своё тело из ледяных смертельных объятий, ломал наст, сбрасывал снег. Он выполз из своей могилы, ткнулся носом в щекочущую сухую былинку. Мертвая былинка, торчавшая из-под снега, почему-то пахла жизнью.

Тарзан завыл в полный голос и открыл глаза.

Ослепительное белое поле лежало перед ним. Редкие кривые сосенки отбрасывали на снег глубокие синие тени. Тарзан был один на вершине гряды, посреди бесконечного мертвого пространства, — но он был жив!

Жмурясь, поскуливая, он пополз сначала вниз, а потом — по бескрайнему промерзшему болоту. Устав, он хватал пастью колючий снег и глотал его. С кривой сосны зубами оторвал ветку с хвоёй и стал жевать её, пока она не перестала жечь и колоть дёсна. Потом снова стал глотать снег — пасть слипалась от смолы, резкий жгучий вкус никак не проходил.

Полежав, Тарзан попробовал встать. Получилось не сразу, но всё-таки получилось. Лапы дрожали и разъезжались в стороны, но Тарзан упрямо рвался вперед, к ему самому неведомой и невидимой цели.

Так шел он, пока не спустились сумерки. И шел снова — пока звезды не усыпали мглистое небо.

Лес постепенно густел, деревья становились прямее и выше.

В полночь Тарзан услышал волчий вой. Этот вой он помнил слишком хорошо, но почему-то чувствовал, что ему больше нечего бояться. Он побрел, пошатываясь, на звук, и вскоре увидел их, — всю стаю. Волки сидели кружком, а в центре была волчица с серебристо-белым мехом.

Она давно почуяла Тарзана, но не прерывала своей песни. И, только допев, повернула голову.

Тарзан лежал под деревом на краю поляны. Он не прятался, и ничего не просил. Он просто лежал и смотрел на Большую Белую, словно изучая её.

«Оказывается, ты живуч! Живуч, почти как кошка!» — сказала Белая.

Тарзан не ответил. Он просто лежал и слушал её повелительный голос, возникавший в сознании.

«Но я сама виновата, — снова зазвучал низкий бархатистый голос. — Я ведь хотела убить тебя, но не убила. Оставила околевать в снегу на краю болота. Почему? Я и сама не знала. А теперь я знаю: ты — выродок».

Тарзан молчал. Слушал.

«Ты — выродок из тех, про которых люди сочиняют небылицы. Будто у таких, как ты, во лбу есть третий глаз, а в пасти — волчий зуб».

И тут Белая рассмеялась. Её смех отдаленно смахивал на лисье тявканье. Волки, окружавшие её, беспокойно заёрзали, заоглядывались, настораживая чуткие носы.

«Я ошибалась, — сказала Белая. — Ты нам не враг. Ты враг тому, кто помогает тебе. Он еще не знает, что ты — последнее псовье отребье… Уродец. Двоеглазка! Ярчук!».

Тарзан не выдержал, поднял морду к небу, пролаял:

«Мы — дети одной матери и одного отца! Его зовут Анубис. Я знаю!»

Белая внезапно совершила гигантский прыжок — взметнулась снежная пыль, — и оказалась рядом с Тарзаном. Волки подскочили от неожиданности.

«Больше никогда не говори так! — и от вибрации её низкого голоса дрожь пробежала по телу Тарзана. — У нас разные отцы и разные матери. Рабы и господа рождаются от разных родителей. Твой Анубис породил только рабов — собак и шакалов! Вы — сброд, из которых люди шьют шубы и шапки, и не хотят вас пускать на порог, потому, что вы нечисты. А они, — она кивнула на волков, — мои дети. Свободные дети Сарамы»

Волки медленно, осторожно стали приближаться.

Белая оглянулась на них.

«Нет! Мы уходим. Мы оставим его в живых. Он нам не опасен; не будем отбирать жизнь у того, кто отдает ее сам, по своей доброй воле».

«Он раб!» — рявкнул один из самцов стаи.

«Рабы тоже бывают полезны. Иначе бы их не держали», — не оборачиваясь, ответила Белая.

Потом она совсем низко склонилась к Тарзану, янтарные глаза горели лукавым смехом.

Белая лизнула Тарзана в обмороженный нос.

«И ты, и твой бог — вы сдохнете от старости и тоски. И наступит наше время. Бусово время».

— Вот так штука, однако! Как сюда попал, не знаю, — сказал кто-то удивленным старческим голосом. — Шёл я на Лонтен-Я, а оказался на Лонк-Сур-Я! Заблудился, однако!..

Тарзан открыл глаза. Над ним, склонившись, стоял странный человечек в меховой одежде, от которой воняло рыбьим клеем и плохо вычищенной мездрой.

— Откуда взялся? — спросил старик. — Дух живой или мертвый? А?

Тарзан приоткрыл пасть, но ничего не смог выдавить из себя, кроме жалобного тявканья.

— Э, да ты совсем дохлый! Где бежал? Как бежал? Подожди — по следам узнаю.

Старик оставил Тарзана и быстро побежал к лесу. На ногах, обутых в меховые унты, у него были странные короткие лыжи. Он бежал по следу, оставленному Тарзаном.

Добежал до леса, покрутился, исчез на деревьями.

Тарзан лежал, ждал. Даже если бы он захотел, — он не смог бы никуда уйти.

Старика долго не было. Кто знает, сколько километров он отмахал, что видел, заметил, что понял. Но вернулся он хоть и не скоро, но с ясным лицом.

— Издалека шёл! Живой пёс, настоящий, — сообщил старик, подбежав. Дышал он ровно, как будто и не бегал никуда. — Ну, пойдем в мою избу. Тебя как звать? Меня — Стёпка.

Он двинулся было, но, взглянув на Тарзана, покачал головой.

— Э, да ты сам не пойдешь. Тебе, однако, помогать надо!

В избушке было тесно, непривычно, но тепло.

Стёпка разжег печку, сварил мороженой рыбы и вывалил её в большую деревянную чашку.

Обжигаясь и давясь, Тарзан стал хватать рыбу, не ощущая вкуса. Только когда чашка начала пустеть, он почувствовал вкус и вспомнил, что что-то похожее ел уже однажды — там, далеко, в давно прошедшей жизни.

Наевшись, он просто упал возле чашки, не найдя в себе силы даже выбрать себе место.

Степка критически оглядел его, встал.

— Ну, спи-отдыхай. Вон какой круглый стал! А ты пес непростой. Городской пёс-то, однако. Ничего не знаешь, не понимаешь. И как дошел?

Степка взял чашку, поставил на стол. Котел с рыбой выставил за дверь, на полку в маленькой холодной клети.

— Больше тебе жрать нельзя, однако, — а то опять сдохнешь. А Стёпка пойдет, ещё погуляет маленько. У Степки дел накопилось много. Болел Стёпка. Видно, потому и не знал, что в тайге творится, о чём говорят.

Вечером Степка, раздевшись до рубахи, присел над Тарзаном. Осмотрел спину, заглянул в пасть.

— Э, старый ты, однако! Как такой старый через Лонк-Сур-Я, пастбище духов, прошел? Что жрал? Хвою, однако.

Степка качал головой.

— Вижу, не простой ты пёс, и не зря сюда пришел. А вот зачем — как узнать?

Он перевернул Тарзана на спину. Погладил. С брюха стала кусками — кое-где вместе с кожей — отваливаться шерсть. Степка озабоченно кивал головой.

Тарзан терпел, только изредка поскуливал и потявкивал, как обиженный щенок.

— Ты лежи, жди. Сейчас тебя лечить буду. Фершал я хороший. Сам себя от смерти вылечил, однако.

Он стал прикладывать к красным, обнаженным пятнам на животе Тарзана вываренную березовую кору, смешанную с густым отваром подорожника. Густо обмазал все брюхо, переложил спиной вверх. Осмотрел лапы — и их обмазал пахучими снадобьями. Завернул Тарзана тряпкой, забинтовал лапы, и даже хвост.

Потом снова налил полную чашку густого рыбного варева.

— Жри! Тебе поправляться надо.

Тарзану было больно, он отворачивался от еды, поскуливал.

— Жри, говорю! Сегодня только рыба, завтра мяса добуду — у меня в лабазе припасы.

Тарзан из вежливости похлебал из чашки. Положил морду на обмотанные тряпицами лапы. Задремал.

А Степка, затеплив керосиновую лампу, сидел за столом и думал. Черный от загара лоб прорезали глубокие морщины. Степка вздыхал и качал головой.

— Однако, ничего не придумаю один. Надо Катьку звать. Она годами постарше, видела больше.

Катька пришла через несколько дней.

— Живой ещё? — сказала она вместо приветствия.

— Недавно чуть не помер. Однако даже в лодку с тенями сел, да потом очнулся.

Катька пожевала черными губами. Сняла старую доху, под которой оказалась телогрейка. Сняла и телогрейку, стащила пимы и блаженно вытянула ноги в чулках, связанных в одну иголку.

Ноги были толстые, искривленные.

— А я ходить плохо стала, — пожаловалась она. — Раньше, бывало, на лыжах до поселка за день добегала. А теперь и думать боюсь. Как до сельпо дойти? Мука кончилась, спичек мало, соли.

— Соли дам, и спичек дам, — сказал Степка. — Муки тоже дам, только у меня у самого мало.

Показал на Тарзана, который мирно дремал у них под ногами, спиной к печке.

— Вот показать тебе хотел.

Старуха внимательно посмотрела на пса.

— У таких, говорят, три глаза. Один на лбу, под шерстью. Он этим глазом духов видит.

— И я то же самое подумал, — сказал Степка. — Только не пойму, как он до Югана добежал, если городской.

— Откель знаешь, что городской?

— А ты погляди. Это он сейчас шибко худой, больной. А был-то, видно, что лошадь. И тайги совсем не знает.

Катька стала качать головой из стороны в сторону. Думать.

Степка молчал, ждал.

Наконец Катька сказала:

— Шкура у него плохая. Доху не сошьешь. Разве шерстяной пояс связать? А то что-то спина болит.

— Тьфу ты! — в сердцах сказал Степка, даже ногой притопнул. — Долго думала, — сказала глупое.

Тарзан поднял голову, внимательно посмотрел на Степку, на Катьку. Потом приподнялся, пошатываясь, и легонько зарычал.

Старики уставились на него.

— Это он на тебя, дуру, рычит, — сказал Степка.

— Ну, раз я дура, так пойду домой, — ответила Катька. — Даже муки не возьму.

— Тьфу! Опять дура! Я тебя для чего позвал? Муки дать?

— Не знаю, — Катька поджала сморщенные черные губы. — А только ругань твою слушать не хочу.

Степка сказал:

— Ладно. Ты сама видишь, пёс какой. Надо нам его судьбу узнать. Путь его выведать.

Катька молчала.

— Ну? — сказал Степка. — Ты шаманить умеешь?

Катька открыла рот, полный белых — своих! — зубов:

— Да что ты! Чего надумал! Я и не помню, какой шаман бывает!

— Ты же рассказывала, — твой отец шаманом был.

— Мой отец давно ушел. А бубен-унтувун и гишу студенты в музей увезли.

— Ишь ты! Какие слова помнишь! — восхитился Степка.

— И ломболон унесли. Какой шаманить! Язык свой забыла!..

Катька подперла морщинистую щеку черной рукой.

— Я ведь в девчонках два года с тунгусами прожила, под Турой. Их язык знала, — сейчас забыла. И слова это ихние. Своих не помню, однако. Старая стала.

Степка помрачнел. Потом лицо внезапно его посветлело.

— В тайге, слышь, тропы остались.

— Знаю, — отозвалась Катька.

— Засечки там на старых соснах.

— Знаю. Только по тем тропам давно никто не ходит.

— Мы разве знаем? — спросил Степка. — Тропа травой заросла, но эвенк так ходит — траву не примнет.

Катька покачала головой.

— Когда тут последний раз эвенк проходил, ты помнишь? И я не помню. Отец говорил — раньше они сюда часто ходили.

Степка упрямо повторил:

— А может, и сейчас ходят. Мы не видим — они ходят.

— Ну, пусть ходят. И что?

— У них шаманы еще есть. Они сильный народ, не такие, как мы.

— Теперь ты глупость говоришь, — покачала головой Катька. — Они тоже теперь в избах живут, телевизор смотрят. Диких-то тунгусов не осталось, поди.

И оба замолчали.

Трещали березовые поленца в печке. Гудело в трубе. За окошком было темно, и мороз наваливался на стекло всей своей мощной, тяжелой белой грудью.

— Ладно, — сказала наконец Катька. — На той стороне Лонтен-Я живет один тунгус. Далеко, а у меня ноги болят…

— А ты санки возьми, — сказал Степка.

— А кто санки повезет? Твой кобель?

Степка с сомнением посмотрел на Тарзана. Вздохнул.

— Ладно. Пусть собака сил набирается, ест, раны зализывает. Когда оклемается, — я сам шамана найду. Верную тропу скажешь?

Катька поджала губы, подумала.

— Муки дай, однако.

Раны заживали трудно. Степка чего только не придумывал: дегтем смазывал, распаренную пихтовую хвою прикладывал, камень грел — на брюхо псу клал, в тряпицу замотав. Тарзан терпел. Но на брюхе оставались красные по краям, зияющие раны с пульсирующей паутиной синих сосудов.

Потом Степка нашел в чулане городскую аптечку. Догадался: развел белый порошок из склянки, стал примочки делать. Сначала дело не ладилось, а потом Тарзан вдруг лизать раны начал, беспокоиться, даже лапами чесал.

— Э! — смекнул Степка. — Лекарство помогает, однако!

Он с уважением посмотрел на склянку, с натугой прочитал непонятное слово, написанное мелкими синими буковками.

— Белый человек хорошее лекарство делал! Теперь буду собак лечить.

Оставшиеся склянки бережно обернул тряпкой, положил в консервную жестянку и поставил на полку в красном углу. Пупыг-норма полка называлась — так старики говорили. На полке раньше боги стояли, и разные полезные амулеты: лягушачьи лапы, сушеные ящерки.

Теперь на этой полке стояла рамка с портретом Степки: Степка был молодой, красивый, в городском пиджаке. Он тогда жениться надумал, пиджак купил, а невесте — в подарок — большой котел.

Только не понравился подарок невесте. И в тот же вечер в буфете маленького аэровокзала Степка пропил и котел, и пиджак, и все деньги.

А фотография осталась, — в ателье делали; Степка сразу, как пиджак надел, в ателье пошел. Хотел фотографию тоже невесте на память подарить.

Теперь рядом с фотографией, желтой, засиженной мухами, лежало и чудодейственное лекарство.

А вскоре Тарзан уже сам на улицу просился. Ходил еще плохо, на обмороженные лапы наступал осторожно. А выйдя за дверь, падал в снег брюхом и скалился, глядя в черную тьму леса.

Старый эвенк в поселке действительно был. Но звали его по-русски Тимофеем, и работал он сторожем в сельской школе-восьмилетке. В школе, в маленькой комнатке с отдельным входом, он и жил.

Степка с Тарзаном вошли к Тимофею с опаской. Тимофей лежал на кровати, смотрел на гостей молча.

— Здравствуй, Тимофей, — сказал Степка, робея, и не зная, какое слово можно сказать, какое — нет: много было рассказов в детстве о том, как приходили злые тунгусы, грабили, девок в свои далекие стойбища уводили.

Тимофей глянул строго, не поднимая голову с подушки.

— Хвораю я, — неожиданно тонким голосом сказал он. — Школьный доктор смотрел, — сказал, надо в район ехать, операцию делать. Живот резать, что ли.

Степка закручинился. Потом вспомнил:

— Зачем резать? У меня лекарство есть, знаешь, какое? Вот эту собаку за три дня вылечил. Я его с собой взял, лекарство, на всякий случай.

— Покажи, — заинтересовался Тимофей.

Степка достал из большого, туго набитого рюкзака жестянку, размотал тряпицу, бережно подал пузырек. Тимофей взял с тумбочки очки, надел, прочитал и фыркнул.

Швырнул пузырек в угол, под рукомойник, где помойное ведро стояло.

Степка остолбенел. Тарзан, сразу почуяв неладное, ощетинился.

Едва обретя дар речи, Степка топнул ногой, завязал рюкзак:

— Правильно про вас отец говорил: тунгус — хуже зверя!

Тимофей вытаращил глаза. А потом тоненько засмеялся. И смеялся, пока не закашлялся, — да так, что кровать под ним зазвенела.

Сел, свесил ноги в дырявых носках на пол.

— Ты не сердись! — сказал он. — Мне это лекарство докторша в зад колола, когда я кашлял сильно. Простудился по осени, на рыбалке. Хорошее лекарство, но простое очень. А мне нужно другое. «Импортное» — так называется. Слыхал?

Степка слушал недоверчиво. Переминался с ноги на ногу.

— И про тунгусов — это всё сказки. Мой дед еще в утэне жил, в чуме, значит. А отец уже в избе родился, грамоте выучился, в леспромхозе работал.

Степка молчал. Соображал — верить ли, нет.

— Лекарство твое пенициллин называется. От разных болезней помогает, от ран особенно. И придумали его давным-давно, когда тебя и на свете не было. Сейчас другие лекарства придумали, лучше. Не сердись! Садись за стол. Говори.

Степка сел на стул с гнутыми ножками. Тарзану велел сидеть у дверей. Но говорить не торопился. Как-то не очень хотелось такому городскому тунгусу про путь духов рассказывать.

Тимофей между тем тоже подсел к столу, включил электрочайник, поставил на стол стаканы в подстаканниках, сахарницу, и тарелку с плюшками — из школьной столовой.

Налил чаю и сказал:

— Про тунгусов много чего врали. Но и правда была. Мои предки могли от летящей стрелы увернуться. На сук запрыгнуть, выше головы. Могли даже под снегом пробираться — подкрадываться или от погони уходить. Знаешь, как тунгусов русские ученые люди называли? Индейцами Сибири… Теперь, конечно, всё не то. В далеких стойбищах оленеводы, может, еще и учат ребятишек бороться и на деревянных саблях сражаться. А в поселках кто про это помнит? Тунгус оленем силен. А я оленей не держу.

— Значит, не поможешь ты мне, — сделал вывод Степка и выпил сразу весь стакан, до дна.

— А почему не помочь хорошему человеку? Ты расскажи, — подумаем вместе.

И Степка рассказал.

Тимофей подозвал Тарзана. Тарзан послушался — подошел.

— Это правда, что пес не простой, — сказал Тимофей. — Хотя, по-моему, собаки все непростые. Может, и вправду нечистую силу чуют? Нюх у них, уши, — разве с человеческими сравнишь? А насчет пошаманить… Извини, брат Степка. Я ломболона отродясь в руках не держал. Видел только раз, в детстве, как дед камлает. Напугал меня тогда до смерти.

— Не поможешь, значит, — огорченно повторил Степка, выпивая второй стакан чаю.

Тимофей аккуратно отставил стакан и серьезно сказал:

— Отчего же не помогу? Помогу. Твоего пса надо в город вернуть. Туда, откуда он пришел. Его, видно, плохие люди вывезли, чтоб он им не помешал. Значит, если пес твой в город не вернется, хорошему человеку худо будет. Понял?

Степка мало что понял, но все-таки решил уточнить:

— А как его в город вернуть? Далеко, однако.

— Ты вот что. Ты беги к вертолетчикам. Как раз сегодня рейс будет в город. Прямо к летчику подходи, не бойся. Он мой знакомый, его Константином зовут. Костькой. Он почту возит, больных, если надо. Так что собаку им прихватить не сложно. Попроси, скажи, что собаку там встретят.

— А кто встретит? — удивился Степка.

— Никто не встретит. Пес сам дорогу домой найдет. Ты скажи, главное, — встретят, мол, не беспокойтесь. Пес смирный, мешать не будет.

— Как такое скажу? Врать надо! А не умею, однако.

— Тьфу ты! — сказал Тимофей. — Вот лесной человек! А еще меня зверем обозвал. Ты соври для пользы дела! Чтобы они собаку прихватили. И всё. Понял?

— Понял, — сказал Степка и крепко сжал зубы, сморщил лоб. — Когда вертолет полетит, однако?..

Спустя два часа на вертолетной площадке поселка появился странный человек: на подбитых мехом лыжах, в унтах, с рюкзаком за плечами и с большущей собакой, хромавшей на две лапы.

Вертолетчик сидел в кабине, когда снизу послышался голос:

— Коська!

Вертолетчик удивленно глянул вниз, приоткрыл окно.

— Коська! — повторил черный, словно от копоти, старый остяк.

— Чего-о? — с ноткой презрения спросил летчик.

— Свези собаку в Томск!

Летчик поглядел на старика, на собаку. Покрутил пальцем у виска.

— Ты чего, дед, спирта нанюхался?

Старик не слышал — внутри страшной железной машины уже что-то шумело, гудело, вибрировало. Видно, томилась душа вертолета в железном зеленом корпусе.

— Собаку в Томск надо! Свези! Её там в ерапорту встретят!

— Чего-о??

— Собаку, говорю…

— Какую собаку? Сдурел?

— Вот эту! Хорошая собака! Она городская. Ей, слышь, в город надо, а то хорошему человеку худо будет!

Летчик понял, что дед так просто не отстанет. Слегка высунулся наружу:

— Ты что! Я собак не вожу! Да и лечу я не в Томск, а в Колпашево!

— Дак и ладно! — обрадовался старик. — Ты его в Колпашеве на другой винтолет посади!

— Ну, дед, ты даешь… Мы тебе чего, собачья соцзащита?

Степка, однако, еще не понимал, что попытка его потерпела полный крах. Он сделал хитрые глаза. Оглянулся по сторонам, понизил голос:

— Нельму дам! Муксуна! Осетра!

Летчик покачал головой.

— Соболя дам! — выкрикнул Степка. — Продашь на базаре — богатым станешь! Два соболя дам! Нарочно взял с собой из дому, — а не хотел. Потом подумал: вдруг, мол, Коську встречу. Надо взять!

От такой наглости летчик слегка опешил. Потом засмеялся.

— Двери видишь? Там, где лесенка? Иди туда. И собаку свою тащи… Она не бешеная случайно? А то сейчас в городе, говорят, какие-то бешеные появились… Да ты, лесной человек, в городе давно был? Ну, понятно…

В дверях грузового отсека стоял хмурый летун. Он сказал:

— Давай её сюда. Сам-то летишь, нет?

— Я? — испугался Степка. — Что ты, что ты! Собака одна дорогу найдёт. У-умная!

— Ну, как скажешь…

Тарзан не сразу пошел в вертолет, — поупирался. Степка толкал его сзади, летун тащил за ошейник.

— Привяжу его здесь, к поручню. Кормить не буду, учти!

— А и не надо кормить! Так долетит! Он выносливый!

Летун кивнул и стал закрывать дверь.

Степка спохватился:

— А соболей? Соболей-то?

Дверь захлопнулась.