Собачий бог

Черемошники

В комнате было полутемно. Начальник охраны сделал два-три шага, прежде чем начал различать предметы. Впрочем, предметов было немного: печь, да белый пушистый ковер неправильной формы на голом полу; больше здесь ничего не было. Командир огляделся, пожал плечами. Увидел вход в другую комнату и шагнул к ней, когда краем глаза заметил нечто невероятное: ковер, только что лежавший посередине комнаты, внезапно передвинулся к дверям, как бы отрезая путь назад.

Офицер попятился, промычал что-то вроде:

— Э-э! Куда?..

И вдруг увидел, что ковер оживает, поднимается, и, еще не оформившись ни во что определенное, уже глядит на него. Глаза были яркими, как драгоценные камни, — и такими же холодными, бесчувственными, равнодушными и абсолютно нечеловеческими.

Эти глаза заворожили командира; он даже забыл об автомате, висевшем на груди.

Он окаменел, и молча наблюдал, осознавая, что ковер — это шкура. И не просто шкура: теперь это была гигантская серебристая волчица с фиолетовой пастью.

Он вспомнил об автомате, но было поздно: волчица прыгнула, сбила его с ног. Он отлетел к стене, отскочил от нее, как мяч, и с размаху упал животом на пол. Дыхание мгновенно перехватило, и от мучительной боли он забыл обо всем на свете. Когда прямо над собой он увидел волчью пасть, он уже и не думал защищаться. Единственным желанием было — спрятаться, забиться в какую-нибудь щель, отдышаться.

Судорожно извиваясь, он пополз в соседнюю комнату, внутренне завывая от переполнявшего его ужаса, и каждое мгновение ожидая, что чудовищные клыки вопьются ему в шею, и представляя, как хрустнут переломанные позвонки. Поэтому одновременно он из последних сил втягивал голову в плечи и полз, пока не оказался по ту сторону дурацкой позванивающей занавески.

Словно занавеска могла защитить его от безграничной, неземной, космической злобы, шедшей за ним по пятам.

Здесь, за занавеской было еще темнее, но зато под руками оказались горы каких-то шкур, шуб, одежды. В голове у него вспыхнул луч надежды.

Командир ужом скользнул в эту невероятную кучу, ввинтился в самую глубину, и, когда понял, что ничего не слышит и не видит, замер, согнувшись, притянув колени к лицу, в позе эмбриона. И только тогда смог чуть-чуть вздохнуть, хотя в рот тут же полезли ворс, шерсть, исходившие непонятным смрадом.

Когда в комнату вбежали еще трое охранников, они снова увидели белое пятно ковра и пустую комнату. Но они даже не успели окликнуть своего командира, всё произошло ещё быстрей. Белая шкура поднялась с пола на дыбы и прыгнула на них. От молниеносных ударов громадных лап охранников побросало на стены, а потом — на пол. И они, в точности как их командир, заметили спасительный вход в другую комнату, и, почти отталкивая друг друга, быстро вползли под стеклярусную занавеску.

И забились, законопатились в шкурах и шубах, и свернулись эмбрионами, замерев в счастливом ощущении полной безопасности.

Так, словно после долгих скитаний, они вернулись в самое безопасное и счастливое место на свете — в утробы собственных матерей.

Последним вбежал охранник-водитель. Он уже чувствовал, что в доме происходит неладное, поэтому держал палец на спусковом крючке.

Но выстрелить всё-таки не успел: что-то белое ударило его по глазам, хрустнул автомат, охранник взвизгнул от невыносимой боли.

И обмяк.

Белая подняла его с пола за шиворот, как маленького волчонка. Отнесла в комнату, занавешенную стеклярусом, и швырнула на груду тряпья.

Потом села у окна, затянутого льдом, и стала ждать.

Когда высоко-высоко в темнеющим небе острым ледяным светом загорелись редкие звезды, волчица приказала:

— Пора!

Из комнаты, косясь друг на друга, неловко переступая четырьмя лапами, словно путаясь в них, вышли пять восточноевропейских овчарок. От них несло псиной так, что волчица чихнула и с неудовольствием покосилась на них.

Овчарки сели полукругом.

— Здесь, в комнате, и во дворе, много человеческих запахов. Поищите среди них особый: в нем есть примесь запаха сучки, запах спокойствия и чуть-чуть — печного угара.

Овчарки разбежались по комнате, внюхиваясь. Потом сделали стойку, подняв морды.

— Нашли? Хорошенько запомните его. Скоро стемнеет. Вы отправитесь по его следам в маленький переулок неподалеку отсюда, к домику с мансардой. Этот человек сейчас там, наверху. С ним две собаки — рыжая дворняжка и темно-пегий, с проседью, пёс неизвестной породы.

Белая, наконец, соизволила отвернуться от окна и по очереди взглянула на каждого, стоявшего неподвижно, пса.

— Разорвите их на части, прикончите их всех. Бесшумно и быстро.

— Сегодня ночью сходим к твоей хозяйке, — сказал Бракин Тарзану. — Она должна знать, что с тобой ничего не случилось.

Тарзан приподнял голову, моргнул и вскочил.

— Нет, не сейчас, — покачал головой Бракин. — Сейчас опасно. На улицах патрули. Собак ловят. Людей…

Он хотел сказать, что людей тоже ловят, хотя и не душат в душегубках, но вспомнил, что до начала комендантского часа еще далеко. Ему в голову пришла новая мысль.

— А не сходит ли мне в магазин? — сказал он вслух. — Заодно, может быть, и твою хозяйку встречу. Как её зовут?

Тарзан промолчал.

Бракин вздохнул. Нет, так они ни о чем не смогут договориться. Он начал собираться. Кстати, надо прикупить настоящих мясных собачьих консервов, а то Тарзан сухой корм что-то не больно-то ест. Бракин пошарил в карманах куртки, пересчитал деньги, присвистнул. М-да. Денег осталось в обрез.

Бракин вздохнул, неторопливо натянул зимние сапоги, выглянул в окно. Мир был бело-голубым: начинались ранние зимние сумерки.

— Сидеть и ждать! — приказал он собакам и вышел на лестницу.

Под ногами приятно похрустывал снежок. Морозный воздух был острым и ароматным. Бракин дышал полной грудью, не забывая, однако, поглядывать по сторонам.

Но все, казалось, было в порядке. Не слышалось стрельбы, не ревели сирены, не лаяли собаки, не перекликались патрульные.

Бракин свернул в Керепетский переулок. Впереди, возле дома Коростылева, стояла сиреневая «Хонда». И, кажется, пустая. Бракин не замедлил шага. Он даже попытался что-то насвистывать, когда мимо него прошли несколько парней.

Переулок снова опустел, постепенно погружаясь во тьму. Бракин шел не торопясь, даже очень не торопясь. Торопиться ему сегодня было совершенно некуда.

Он увидел Аленку издалека: она стояла возле ворот своего дома с невеселым длинноносым парнишкой, которого, кажется звали Андреем.

— Привет, — сказал Бракин.

Дети замолчали, а Андрей шмыгнул носом и мрачно спросил:

— От кого? — он уже, как видно, имел немалый опыт общения с местной публикой — наркоманами, алкашами и бомжами.

— От собаки по имени Тарзан, — сказал Бракин и остановился.

По лицу Аленки пробежали, одно за другим, несколько разнообразных чувств: радость недоверие, тревога.

— Значит, он живой? — чуть дыша, спросила Аленка. Глаза её расширились и заблестели. — А где он?

Бракин не успел ответить. Ворота скрипнули, показалось старушечье лицо в платочке. Подозрительные глаза впились в Бракина.

— А вы откуда Тарзана знаете? — скрипучим от нехорошего волнения голосом спросила она.

— Да я ж тут не первый месяц живу! — вполне искренне удивился Бракин. — И собак многих знаю, и людей. Вот вас, например. Иногда встречаю с Аленкой, когда вы в магазин идете. А раньше — когда из садика возвращались.

— А-а… — сказала баба, хотя подозрения её еще не вполне рассеялись. — Ну, то-то я вижу, лицо вроде знакомое. Квартируете тут, вроде?

— Ага. Студент. А живу у Ежовых, в Китайском переулке.

Баба пожевала губами.

— Ладно. Аленка, — марш домой! А то скоро этот, мертвый час.

— Ну ба-аба… — заканючила было Аленка, и вдруг смолкла: мимо них, по обочине, промчались пять здоровенных овчарок.

Баба посмотрела на них и сказала с неудовольствием:

— Ну вот, стреляли их, газом душили, — а они вон, как кони, носятся!

И смолкла.

Овчарки словно услышали её. Резко остановились, развернулись и подняли носы.

От людей, стоявших у ворот, доносился тот самый запах. Тот самый. Запах исходил от полноватого флегматичного человека в куртке и легкомысленной осенней шапочке с кисточкой. Овчарки заволновались, заворчали; можно было подумать, что между ними пошла грызня и они вот-вот передерутся.

Они действительно чуть не перегрызлись. Инструкции Белой были понятными и четкими: человек и две собаки. Человек в наличии имелся, собак же видно не было.

Бракин задумчиво посмотрел на них, потом каким-то странным голосом сказал:

— Ну-ка, ребятишки, бабушки и дедушки, давайте-ка быстренько в дом.

— А? — поразилась баба, подумав, что ослышалась.

— Идите в дом, говорю! — зашипел Бракин. — И быстро! Запритесь, никого не пускайте. К вам, кстати, никто в эти дни подозрительный не заходил?

— Заходил, — быстро ответила почуявшая опасность баба. — Милиционер какой-то странный. Помощник участкового. Что попало плел, про Тарзана спрашивал.

— Это не помощник участкового. — Бракин начал подталкивать всех к воротам. — Быстрей, делайте, как я говорю. Объясняться потом будем… На замок! И никаких помощников не пускайте, — никого! Я вернусь, в окно снежок брошу.

Баба торопливо завела детей во двор, — и вовремя: пятеро овчарок, кажется, договорившись, разделились: трое понеслись дальше, а двое повернули к дому Аленки.

Звонко звякнула задвижка за металлической дверью ворот. Потом хлопнула дверь и скрежетнул замок.

Бракин повернулся. И чуть не упал в снег: овчарки неслись прямо на него, оскалив пасти. И казалось, что глаза их светятся в надвинувшихся сумерках.

В этот последний момент Бракин отчетливо понял, что спасти его может только чудо.