Собака от носа до хвоста

О мире, в котором живет собака

Утром меня будит Пумперникель. Она подходит к моей кровати и принимается энергично обнюхивать: ее нос в нескольких миллиметрах от моего лица, усы щекочут губи. Она желает знать, проснулись ли я, жива ли… и я ли это вообще. В довершение Пумперникель выразительно чихает мне прямо в лицо. Я открываю глаза, и она смотрит на меня, улыбаясь и пыхтя в знак приветствия.

Посмотрите на свою собаку. Возможно, она лежит сейчас рядом, на подстилке, свернувшись и положив морду на лапы, или развалилась на кафельном полу, дергая лапами во сне.

Конечно, я не требую, чтобы вы немедленно забыли кличку, любимое лакомство или неповторимый облик вашей собаки, не говоря уже обо всем остальном. Это все равно что просить человека, который впервые занимается медитацией, моментально достичь просветления. Наука, претендующая на объективность, требует, чтобы ученый помнил о господствующих заблуждениях и субъективности своих мнений. Взглянув на собак с точки зрения науки, мы увидим, что кое-какие из наших сведений о них совершенно неточны; некоторые вещи, казавшиеся непогрешимо верными, при внимательном рассмотрении оказываются сомнительными. А если посмотреть на наших собак с другой точки зрения — с точки зрения собаки, — то мы подметим нюансы, о которых люди обычно не задумываются. Поэтому лучший способ начать постижение собачьей природы — это забыть то, что мы, как нам кажется, знаем о ней.

Первое, с чем следует расстаться, — это антропоморфизм, уподобление животных человеку. Мы видим, оцениваем и пытаемся предугадать поведение собаки с пристрастной, человеческой, точки зрения, наделяя ее собственными чертами. Ну конечно, собаки любят и вожделеют, думают и мечтают; они знают и понимают нас, а также скучают, ревнуют и впадают в уныние. Если собака страдальчески смотрит на нас, когда мы уходим из дома на целый день, то в первую очередь нам придет в голову, что она опечалена.

Как же быть? Предлагаю рецепт: объясняя собачье поведение, мы должны исходить из того, что собаки в самом деле способны чувствовать, знать и понимать. Мы пользуемся антропоморфными суждениями, чтобы описать поведение животного. Естественно, мы исходим из собственного опыта — и в результате узнаем об опыте собак только в той мере, в какой он соответствует нашему опыту. Мы помним рассказы, которые подтверждают наши характеристики животных, и благополучно забываем те, которые не вписываются в привычную картину. Мы не колеблясь высказываемся об обезьянах, собаках, слонах и других животных, обходясь без фактов. Для многих из нас знакомство с дикими животными начинается и заканчивается в зоопарке или перед телеэкраном. Количество полезной информации, которую можно получить подобным образом, ограниченно: мы узнаем меньше, чем узнали о нашем соседе, заглянув мимоходом в его окна.[3] Ну, по крайней мере, сосед — человек, как и мы.

Антропоморфизм не то чтобы недопустим. Он возник, когда люди начали постигать мир. Наши предки постоянно прибегали к этому приему, чтобы объяснить и предугадать поведение животных — тех, на которых они охотились, и тех, которые, в свою очередь, охотились на них. Вообразите себе встречу с огненноглазым ягуаром в сумраке леса; вы пристально смотрите ему в глаза и, возможно, думаете: «Если бы я был ягуаром…». И — улепетываете от дикой кошки со всех ног. Люди выжили: видимо, антропоморфизм оказывался в достаточной степени верным.

Теперь мы, как правило, не оказываемся в положении жертвы, которой, чтобы спастись от ягуара, надо представить, чего тот хочет. Вместо этого мы приводим животных к себе в дом и предлагаем им стать членами семьи. В этом случае антропоморфизм ничуть не помогает нам выстроить с животными ровные и эмоционально насыщенные отношения. Я не хочу сказать, что антропоморфные суждения всегда ложны: не исключено, что собака действительно грустит, ревнует, проявляет любопытство и впадает в уныние — но, может быть, она всего лишь просит сандвич с арахисовым маслом. Однако мы почти всегда ошибаемся, заявляя, что собака «грустит», на основании ее «печального» взгляда или громкого вздоха. Наши проекции на животных нередко слишком упрощенны или совершенно неверны.

Мы можем счесть животное счастливым, если увидим, что уголки его рта приподняты — и, скорее всего, ошибемся. Дельфины, например, «улыбаются» все время, это неизменная черта их облика, как нарисованная на лице клоуна гримаса. Оскал шимпанзе свидетельствует о страхе или выражает покорность — и то, и другое очень далеко от радости. Приподнятые брови обезьяны-капуцина говорят вовсе не о том, что она удивлена, сомневается или встревожена: она дает понять сородичам, что у нее дружелюбные намерения. А у бабуинов поднятые брови, напротив, могут означать угрозу (поэтому следите за своей мимикой в присутствии обезьян). Людям придется подтвердить или опровергнуть то, что мы приписываем животным.

Нетрудно провести аналогию между «печальным» взглядом и подавленностью, но антропоморфизм нередко бывает очень вреден: если мы собираемся посадить собаку на антидепрессанты, основываясь на собственном истолковании ее «печального» взгляда, нам следует уточнить «диагноз». Когда нам кажется, что мы знаем, как будет лучше для животного (исходя из представления о том, как будет лучше для нас), мы можем неумышленно войти в противоречие с собственными целями. В последние годы люди озаботились состоянием животных, которых выращивают на убой, например, бройлерных цыплят, и решили, что будет лучше, если птицы смогут выходить из клеток и разминать крылья.

Но хотят ли бройлеры свободы? По общепринятому мнению, ни одно существо, будь это человек или животное, не любит тесноту. (В самом деле, если вам придется выбирать между вагоном подземки, до отказа наполненным взмокшими, взвинченными людьми, и вагоном, где людей мало, вы, разумеется, предпочтете второй вариант — если, конечно, в этом вагоне не сломан кондиционер или, скажем, там не едет исключительно дурно пахнущий пассажир.) Естественное поведение цыплят, однако, свидетельствует об обратном. Они сбиваются в стайку, а не бродят сами по себе.

Биологи провели простой эксперимент, чтобы выявить предпочтения цыплят: они выбрали нескольких, посадили в клетку и начали наблюдать за ними. Большинство цыплят жалось к своим сородичам, а не гуляло, даже если в клетке было свободное пространство. Иными словами, бройлеры предпочитают переполненный вагон пустому.

Я совсем не имею в виду, что цыплятам нравится жить в тесноте. Негуманно сажать в клетку столько цыплят, что они не могут пошевелиться. Однако предположения о совпадении наших предпочтений с предпочтениями цыплят мало, чтобы решить, будто мы знаем, чего они хотят. Цыплят на птицефабрике убивают, когда они достигают возраста полутора месяцев. Домашние птицы в этом возрасте еще находятся на попечении наседки. Бройлеры, лишенные возможности спрятаться под материнское крыло, держатся близко друг к другу.

Неужели мы, с нашей любовью к антропоморфизму, ошибаемся и насчет собак? Да. Возьмем, например, собачьи дождевики. Дизайнеры и покупатели стильных дождевиков с четырьмя рукавами исходят из нескольких интересных предположений. Речь не о том, какой дождевик предпочитает пес: ярко-желтый, в шотландскую клетку или, например, украшенный орнаментом из кошек и собак (уверена, он выбрал бы третий вариант). Многие владельцы собак руководствуются лучшими побуждениями. Они заметили, что собаки неохотно выходят на улицу в непогоду, и сделали вывод: собаки не любят дождь.

Что это значит? Собаке, должно быть, не нравится, когда дождь мочит ее, точно так же, как этого не любим мы. Но правда ли это? Собака возбуждена, она виляет хвостом, когда вы достаете из шкафа дождевик? Не спешите торжествовать: может быть, она просто понимает, что появление дождевика предвещает долгожданную прогулку. Собака вертится, поджимает хвост и крутит головой, когда вы надеваете на нее дождевик? Это вас обескураживает, однако вы не спешите усомниться в своей правоте. Как выглядит пес, когда промокнет? Он грязный? И при этом с восторгом отряхивается? Непонятно.

Естественное поведение диких представителей семейства псовых может помочь ответить на вопрос, что именно собака думает о дождевике. И у собак, и у волков есть «дождевик», который является неотъемлемой принадлежностью животного, — шерсть. Ее вполне достаточно; когда начинается дождь, волки ищут укрытие, а не пытаются соорудить импровизированный плащик. Кроме того, собачий дождевик плотно облегает спину, грудь, а иногда и голову животного.

Волк испытывает давление на эти участки тела, когда другой волк утверждает над ним свою власть или же старший родич «наказывает» его за непослушание. Доминирующие особи часто прижимают подчиненных к земле, захватив челюстями их морду. Это так называемое воспитательное покусывание, и, возможно, именно поэтому собаки в намордниках кажутся необычно покорными. Пес, который прижимает своего сородича к земле, — доминант, и подчиненная собака в подобном случае испытывает неизбежное давление. Вероятно, как раз это ощущение и вызывает дождевик. Поэтому основное чувство, которое испытывает собака при ношении дождевика, — отнюдь не защищенность от влаги. Скорее, дождевик вселяет в нее уверенность, что поблизости находится особь более высокого ранга.

По той же причине собака, отказывающаяся купаться, перестает брыкаться, когда промокнет или когда ее накроют тяжелым влажным полотенцем. Одетая в дождевик собака может послушно выйти на улицу, но не потому, что ей нравится его носить, а потому, что ей навязали подчиненную роль.[4] Разумеется, в итоге она не промокнет, но это заботит нас, а не собаку.

Чтобы избежать такого рода ошибок, нужно не «очеловечивать» собаку, а правильно интерпретировать ее поведение. В большинстве случаев все просто: хозяин должен спросить собаку, чего она хочет. Надо только знать, как перевести ответ.

Немецкий биолог Якоб фон Икскюль в начале ХХ века внес большой вклад в изучение животных. Он предложил желающим изучать жизнь животного сначала реконструировать его умвельт (нем. Umwelt) — субъективную картину мира.

Например, представьте крошечного черноногого клеща. Те из вас, кто хоть раз внимательно осматривал тело собаки в поисках существа размером с булавочную головку, вероятно, уже его представили. И, скорее всего, не склонны с ним церемониться. Фон Икскюль, в отличие от вас, пытался понять, в каком мире живет клещ.

Короткая справка: иксодовые клещи, к которым относятся черноногие, это животные класса паукообразных. Они паразиты. У них простое туловище, хелицеры (особые ротовые придатки) и, как правило, четыре пары ног. Тысячи поколений клещей рождались, спаривались, добывали пищу и умирали. Они рождаются без ног и половых органов, но вскоре обзаводятся этими частями тела, спариваются и карабкаются повыше — например, на травинку. С этого момента начинается нечто удивительное. Из всех образов, звуков и запахов окружающего мира взрослого клеща интересует только одно. Он не смотрит по сторонам — клещи слепы. Звуки его тоже не беспокоят — они не имеют отношения к делу. Клещ ждет появления запаха масляной (бутановой) кислоты, который означает приближение теплокровного животного (запах этой кислоты мы можем уловить, например, в запахе пота). Клещ способен ждать своего часа добрый десяток лет. Как только он почует нужный запах, он падает с насеста. У него включается вторичная сенсорная способность. Поверхность тела клеща светочувствительна и реагирует на тепло. Если клещу повезет и вкусный запах действительно принадлежит животному, он присасывается и пьет кровь. После однократного кормления он отваливается, откладывает яйца и умирает.

Таким образом, мир клеща разительно отличается от нашего. Для клеща имеют значение только запах и тепло. Если мы хотим понять, как живет любое из живых существ, нам следует, во-первых, узнать, что имеет для него значение. Как? Основной способ — понять, что животное способно воспринимать: что оно видит, слышит, чует и так далее. Имеют значение только воспринимаемые объекты — остальные животное либо просто не замечает, либо не различает их. Ветер, который шелестит в траве, для клеща бессмыслен. Звуки детского пикника? Клещ их не слышит. Крошки вкусного пирога на земле? Клещ к ним равнодушен.

Во-вторых, нам следует узнать, как животное действует. Клещ спаривается, ждет, цепляется и ест. Поэтому мир состоит для него из клещей и не-клещей; из предметов, на которых можно сидеть и на которых сидеть нельзя; из поверхностей, к которым можно прицепиться и к которым прицепиться нельзя; из веществ, которыми можно питаться и которыми питаться нельзя.

Эти два компонента — чувственное восприятие и поведение — в основном определяют картину мира любого живого существа. У каждого животного свой умвельт, субъективная реальность. Фон Икскюль сравнивал ее с мыльным пузырем, в центре которого всегда находится животное. У людей свои мыльные пузыри. Каждый из нас озабочен тем, где, что и как делают другие. (Представьте, насколько равнодушен клещ к нашим страстным монологам!) Мы видим (при подходящем освещении), слышим звуки, которые способно уловить наше ухо, и запахи, если источник находится у нас под носом.

Более того, у каждого человека есть собственный умвельт, наполненный объектами, имеющими для него особое значение. Вы легко убедитесь в этом, если позволите местному жителю провести вас по своему (для вас — чужому) городу. Он поведет вас дорогой, хорошо знакомой ему, но не вам. Правда, кое в чем вы схожи: ни один из вас не остановится, чтобы прислушаться к ультразвуковому писку пролетевшей мимо летучей мыши, и не станет принюхиваться, чтобы узнать, что ел вчера на ужин вон тот прохожий (если только речь не о миске чеснока). Мы, как и клещи и все остальные животные, живем в собственном мире; на нашу сенсорную систему действует множество стимулов, но она реагирует на немногие из них.

Разные животные по-разному видят (или, точнее, воспринимают — некоторые из них видят плохо или вообще слепы) один и тот же объект. Роза есть роза. Или нет? Для человека роза — это одна из разновидностей цветов, обычный подарок влюбленных, нечто очень красивое. Для жука роза — это обширная территория, где можно прятаться (например, с изнанки листа, чтобы не попасться на глаза птице), охотиться (в головке цветка, где находятся личинки муравьев) и откладывать яйца (в узле — месте прикрепления листа к стеблю). Для слона роза — это колючка под ногами.

А что такое роза для собаки? Как мы увидим, разобравшись в строении тела и мозга собаки, роза для нее — не красивый предмет и не замкнутый мирок. Роза неотличима от остальных растений, окружающих пса, — разве что на нее помочилась собака либо наступило другое животное, или цветок держит в руке хозяин. Тогда роза вызывает живой интерес и становится для собаки предметом куда более значимым, чем для нас.

Уметь распознать существенные элементы умвельта животного — значит, по сути, стать специалистом по клещам, собакам, людям и так далее. Именно таким образом можно сократить разрыв между тем, что мы, как нам кажется, знаем о собаках, и тем, каковы они на самом деле. Но, так или иначе, без антропоморфизма наш словарь слишком беден для того, чтобы описать их чувственный опыт.

Когда мы, проанализировав способности собак, их жизненный опыт и способы коммуникации, усвоим их взгляд на мир, мы выработаем и понятийный аппарат. Но невозможно толковать то, другое и третье, исходя только из собственного умвельта. Большинство людей не отличается хорошим обонянием; чтобы представить, каково это, воображения недостаточно. Подобные умозрительные упражнения эффективны, только если дополняются осознанием того, насколько отличен наш умвельт от умвельта других животных.

Мы можем попытаться усвоить умвельт другого животного, воплотиться в животное (помня об ограничениях, налагаемых нашей сенсорной системой). Удивительное дело — провести день, сровнявшись ростом с собакой. Обнюхивание (пусть даже нашими далекими от совершенства носами) предметов, с которыми мы сталкиваемся в течение дня, коренным образом меняет наши представления о знакомых вещах.

А теперь обратите внимание на звуки в комнате, где вы находитесь, — звуки, к которым вы привыкли и к которым обычно не прислушиваетесь. Так, приложив некоторое усилие, я слышу шум вентилятора в углу, гудение грузовика вдалеке, неразборчивые голоса людей, поднимающихся по лестнице; под кем-то скрипит деревянный стул; у меня бьется сердце; я сглатываю; шелестит переворачиваемая страница. Будь мой слух острее, я бы, возможно, различила царапанье ручки по бумаге в противоположном конце комнаты, услышала бы, как растет цветок и как переговариваются насекомые у меня под ногами. Возможно, другие животные отчетливо слышат эти звуки.

Разные животные по-разному видят предметы вокруг себя. Пес, который обводит взглядом комнату, отнюдь не считает себя окруженным вещами человека — все это объекты его мира. Наши представления о том, для чего предназначен той или иной предмет, могут совпадать с собачьими, а могут и не совпадать. Смысл вещей определяется тем, что мы с ними делаем (фон Икскюль называл это «функциональным тоном»). Собака может быть равнодушна к стульям, но если научить ее на них запрыгивать, стул становится вещью, на которой сидят. Впоследствии собака может самостоятельно открыть, что есть и другие вещи, предназначенные для сидения: кушетка, груда подушек или, например, колени человека. Но иные предметы, которые в нашем представлении похожи на стул — табуретки, столы, диванные подлокотники, — пса не интересуют. Они относятся к какой-либо другой категории, к примеру, препятствиям на пути в кухню.

Итак, мы начинаем понимать, в чем сходны представления о мире собак и человека и в чем они отличны. Для собак множество объектов окружающего мира связано с едой — куда больше, чем для людей. Так, экскременты не входят в наше меню, но собаки с нами не согласятся. Более того, они различают «функциональные тоны», которые для нас не существуют — например, вещи, на которых можно со вкусом поваляться. Если мы не дети и не склонны к подобным играм, то число таких предметов стремится для нас к нулю. И напротив, огромное количество вещей, обладающих для нас строго определенным значением (вилки, ножи, молотки, канцелярские кнопки, вентиляторы, часы и так далее), не имеют для собак никакого (или почти никакого) смысла. Так, для собаки не существует молотка. Он для нее ничего не значит, по крайней мере, пока он не связан с другим, значимым, объектом (например, им пользуется хозяин; на него помочилась симпатичная собака, живущая ниже по улице; у него деревянная рукоятка, которую можно грызть).

Когда умвельты собаки и человека сталкиваются, то, как правило, люди не понимают, что делают их питомцы. Например, человек совершенно серьезно заявляет, будто его собака знает: на кровати ей делать нечего. Человек даже может купить специальную собачью лежанку и приказать псу пойти лечь туда. Обычно собака повинуется. Человек чувствует себя удовлетворенным. Еще бы, сделан очередной шаг к взаимопониманию.

Но так ли это? Много раз, возвращаясь домой, я обнаруживала скомканную, еще теплую постель и понимала, что там только что лежала или моя собака, радостно приветствующая меня на пороге, или некий неведомый невидимый пришелец. Мы без труда формулируем: кровать предназначена для человека, собачья лежанка — для собаки. Человеческая кровать — место для отдыха, на ней могут быть дорогое постельное белье и разнообразные подушки. Нам не придет в голову усесться на собачью лежанку, которая обошлась нам (сравнительно) недорого и усыпана изжеванными игрушками. А что насчет собаки? Она не видит большой разницы между своей и нашей постелями, однако наша гораздо привлекательнее. Ведь кровать пахнет человеком, а собачья лежанка — тем, что оказалось под рукой у мастера (в худшем случае — кедровой стружкой, запах которой приятен нам, но совершенно невыносим для собаки). Постель — это место, где проводим некоторое время мы; там, случается, рассыпаны крошки и валяется одежда. Разумеется, собака предпочтет нашу постель своей лежанке! Она не знает, почему мы воспринимаем это место как-то иначе. Конечно, пес может запомнить, что человеческая постель представляет собой нечто особенное, — если его регулярно ругать за то, что он на ней лежит. Но тогда он уяснит не разницу между своей лежанкой и нашей постелью, а, скорее, разницу между местами, где он может и не может беспрепятственно лежать.

В собачьем мире кровать не обладает «функциональным тоном». Собаки спят там, где могут, а не там, где хотелось бы этого нам. Для отдыха они выбирают места, где можно с комфортом улечься, где не жарко и не холодно, есть сородичи и безопасно. Этим требованиям удовлетворяет почти любая ровная поверхность в доме. Обустройте какой-нибудь уголок в соответствии с собачьими вкусами — и ваш питомец, вероятно, сочтет его не менее желанным, чем кровать.

Чтобы подкрепить наши соображения о жизненном опыте и интеллекте собак, нам следует научиться спрашивать их, правы ли мы. Проблема, разумеется, заключается не в том, что у собаки бессмысленно спрашивать, довольна она или подавлена, а в том, что мы почти не в состоянии понять ее ответ.

Язык ужасно нас избаловал. Я могу неделями гадать о причинах прохладного отношения ко мне со стороны подруги и в итоге решить, что ее поведение объясняется моим замечанием по какому-либо мелкому поводу. Но лучший способ узнать причину — просто спросить ее, и она скорее всего ответит. Собаки же никогда не отвечают так, как нам хотелось бы — законченными фразами со смысловыми ударениями. Но все же они отвечают нам!

Например, находится ли в унынии собака, которая смотрит на вас с вздохом, когда вы уходите? Она исполнена пессимизма? Скучает? Или просто готовится вздремнуть?

Анализ поведения животных посредством изучения их психического опыта — вот что лежит в основе некоторых выдающихся научных экспериментов. Часто исследователи наблюдают не за собаками, а за лабораторными крысами. (Эти животные сделали, вероятно, крупнейший вклад в психологию.) Сами по себе крысы чаще всего не представляют интереса — как ни странно, речь идет о людях. Замечено, что крысы воспринимают и усваивают информацию приблизительно так, как это делаем мы, — однако крыс проще держать в клетках и подвергать воздействию раздражителей, надеясь добиться реакции. Миллионы серых крыс Rattus norvegicus значительно расширили представления ученых о человеческой психике.

Впрочем, крысы интересны и сами по себе. Люди, работающие в лабораториях с крысами, отмечают их «вялый» или «живой» характер. Крысы кажутся ленивыми или любопытными, настроенными пессимистично или исполненными оптимизма. Ученые дали операциональные определения пессимизма и оптимизма и, вместо экстраполяции на крыс знаний о людях-оптимистах и людях-пессимистах, задались вопросом: как различить поведение «пессимистично» настроенной крысы и ее «оптимистичной» товарки?

Таким образом, ученые рассматривали поведение крыс не как сходное человеческому, но как нечто уникальное, повествующее о крысиных эмоциях. Подопытным животным создали определенные условия: непредсказуемые (часто меняющиеся подстилка, соседи по клетке и световой режим) или стабильные.

Ученые исходили из того, что крысы быстро обнаруживают ассоциативную связь происходящего с сопутствующими явлениями. В данном случае из динамиков, помещенных в клетках, звучал определенный звук. Это был сигнал для нажатия на рычаг, вслед за этим появлялся корм. Когда раздавался другой звук и крыса нажимала на рычаг, она слышала неприятный звук и не получала корм.

Крысы быстро уловили ассоциативную связь и нажимали на рычаг только тогда, когда слышали «правильный» звук — точь-в-точь как дети, которые сбегаются, услышав гудок мороженщика. Все крысы с легкостью это усвоили. Но когда экспериментаторы включили третий, еще не знакомый крысам звук, решающим фактором оказалась обстановка. Крысы, помещенные в стабильные условия, решили, что новый звук обещает кормежку; те же, кто жил в непредсказуемых условиях, пришли к противоположному выводу.

Так одни крысы превратились в оптимистов, другие — в пессимистов. Видеть бодро подпрыгивающих при незнакомом звуке крыс — значит наблюдать оптимизм в действии. Незначительной перемены обстановки достаточно, чтобы вызвать серьезную перемену в поведении. Предположения ученых насчет крысиного настроения оказались правильными.

Мы можем подвергнуть проверке нашу интуицию и в отношении собачьей природы. Касательно антропоморфных суждений, которые мы привыкли выносить о собаках, нужно выяснить, во-первых, является ли такое поведение естественным для животного? И, во-вторых, что останется от этого уподобления, если мы деконструируем его?

Поцелуи для Пумперникель — это способ установления контакта; так сказать, протянутая мне рука. Пумперникель лижет мне лицо, когда я, вернувшись домой, наклоняюсь, чтобы приласкать ее. Она лижет мою руку, чтобы разбудить, когда я начинаю дремать в кресле. Она тщательно вылизывает мои потные после пробежки ноги. Сидя рядом, Пумперникель прижимает мою руку передней лапой, разжимает носом кулак и лижет ладонь. Я в восторге.

Я часто слышу, что владельцы собак поверяют любовь своих питомцев «поцелуями», которыми собаки одаривают их после возвращения домой, будь это слюнявые «поцелуи» в лицо или задумчивая «полировка» руки языком. Я считаю поцелуи Пумперникель знаком привязанности. «Привязанность» и «любовь» — это не недавние изобретения нашего общества, считающего собак маленькими людьми, которых следует обувать в плохую погоду, баловать поездками на курорт и наряжать на Хэллоуин. Живший задолго до учреждения «собачьих яслей» Чарльз Дарвин (который, я уверена, не одевал своего щенка в костюм гоблина или ведьмы), писал о собачьих «поцелуях», не сомневаясь в их значении. Собаки, по словам Дарвина, удивительным способом демонстрируют свою привязанность, а именно — лижут руки или лицо хозяина. Был ли прав Дарвин? Собачьи «поцелуи» мне кажутся проявлением любви, но что об этом думает сама собака?

У меня для вас плохие новости. Наблюдения за волками, койотами, лисами показали: щенки лижут морду матери, вернувшейся с охоты, и требуют, чтобы она срыгнула полупереваренную пищу. Лизание вокруг пасти, видимо, стимулирует мать к этому. Насколько же Пумперникель, вероятно, разочарована тем, что я ни разу не поделилась с ней съеденным кроликом!

Тем не менее собакам приятно облизывать наши лица. Их вкусовые рецепторы распознают соленое и сладкое, горькое и кислое, и даже вкус юмами (нечто среднее между грибами и морской капустой), ощущаемый в глутамате натрия. Собаки чувствуют сладкий вкус немного иначе, чем мы (у нас соль усиливает ощущение сладости). «Сладких» рецепторов у собак особенно много, хотя, например, сахароза и фруктоза действуют на них сильнее, чем глюкоза. Должно быть, у всеядных собак развилась эта способность различать зрелые и незрелые растения и плоды. Любопытно, что даже чистая соль не стимулирует так называемые «соленые» рецепторы языка и неба собак так, как это бывает у людей. (Ученые спорят, есть ли у собак вообще рецепторы, реагирующие на соленое.) Но не нужно долго ломать голову над поведением Пумперникель, чтобы понять: ее «поцелуи» часто связаны с тем, что недавно я у нее на глазах поглотила изрядное количество пищи.

А теперь — хорошие новости: с течением времени имеющее прагматический характер облизывание (то, что мы называем собачьими «поцелуями») превратилось в ритуал приветствия. Другими словами, оно служит не только способом выпрашивать еду, но и здороваться. Собаки, а также волки лижут морды друг друга, чтобы поздравить с возвращением и по запаху определить, куда и зачем отлучался сородич. Матери не только моют щенят, вылизывая их, — вернувшись после короткой разлуки, они дарят им несколько быстрых «поцелуев». Молодая или робкая собака может лизнуть морду большого грозного пса, чтобы умилостивить его. Знакомые собаки могут чинно обменяться «поцелуями», идя на поводке. «Поцелуй» также служит способом удостовериться (посредством запаха), что пес, рвущийся навстречу, действительно знакомый. И, поскольку приветственные «поцелуи» часто сопровождаются вилянием хвоста, раскрытой от восторга пастью и общим радостным возбуждением, не будет большой натяжкой сказать, что облизывание — это способ выразить восторг по поводу того, что вы вернулись домой.

Я по-прежнему говорю, что Пумперникель смотрит понимающе, что она довольна или капризничает. Эти слова имеют для меня определенный смысл. Но я не питаю иллюзий насчет того, как они соотносятся с миром собаки. Мне нравятся «поцелуи» Пумперникель; но еще приятнее знать, что они значат для нее.

Представив себе умвельт собаки, мы сможем деконструировать многие антропоморфные суждения (например, представление о «вине», якобы испытываемой псом, изжевавшим ботинок, или «злости», которую щенок выместил на новом шарфике от Hermès) и переосмыслить их. Пытаться встать на точку зрения собаки — все равно что изучать обитателей незнакомой страны, населенной исключительно собаками. Возможно, мы не сумеем безупречно перевести каждый взмах хвостом и каждый «гав», но для получения интересной информации достаточно будет просто повнимательнее присмотреться. Поэтому давайте поглядим, чем заняты наши «туземцы».

В следующих главах мы рассмотрим различные измерения собачьего умвельта. Первое — историческое: читатель узнает, как из волка получилась собака, в чем она похожа на своего предка и в чем отлична от него. Одомашнивание собак привело как к желаемым изменениям, так и к неожиданным последствиям. Второе измерение связано с собачьей анатомией, а именно — с сенсорными способностями животного. Нам нужно понять, что собака чует, видит и слышит — и есть ли у нее другие, отличные от человеческих, способы познания внешнего мира. Мы должны вообразить, как выглядит мир с полуметровой высоты — и с точки зрения животного с отличным обонянием. После этого мы рассмотрим когнитивные способности собак: это поможет интерпретировать их поведение. Наконец, мы узнаем, о чем собака думает, что она знает и что понимает. Из этих элементов в итоге сложится целостная картина. Мы сможем взглянуть на мир глазами собаки, то есть отчасти стать ею.